Первая версия

Спокойней!

Вы горн так раскалите для врага,

Что сами обожжетесь. В бурной спешке Вы можете промчаться мимо цели,

И кончено! Ужель вам не известно — Вскипая, влага льется через край: Прирост по виду, а на деле убыль. Спокойней! Повторяю, лучше всех Себя в руках вы можете держать,

Но только влагой разума гасите Иль охлаждайте пламя страсти.

В. Шекспир, «Генрих VIII» (Перевод Б. Тсмашевского)

Глава первая СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ ХРОНИКИ

— июля 1994, день и вечер Хорошо, что из Внукова я успел позвонить Любе — в Симферополе нас встречал Лушников, и, конечно, сразу закрутил, заморочил голову. О нас ему телефонограммой сообщил Меркулов.

На звонок из аэропорта Люба прореагировала на удивление спокойно. Я ожидал обид, вопросов и прочих штучек, но, видимо, русские женщины наконец-то научились ценить свободу и независимость мужчин. Процесс сей прошел не без издержек — сами они стали чрезвычайно независимы.

Честное слово, Люба могла бы и попереживать, что я улетаю в далекий Севастополь, оставив ей в залог любви лишь чашечку остывшего кофе...

Мой старый знакомый, бывший однокурсник и тезка Саня Лушников, с которым мы выпили не один бочонок студенческого пива и съели неисчислимое количество батонов по тринадцать копеек с докторской колбасой и майонезом, называя этот комплекс радостей «спасательным студенческим набором», был потрясающе энергичным человеком. Люди вокруг него пропитывались, заражались его энергией. Лушников всегда существовал словно бы в бурном океане громких голосов, смеха, возбужденных и горящих глаз. Человек-вулкан, он мог с таким пафосом рассказать про какой-нибудь паршивый осенний дождик, стряхивая с волос капельки воды, что пол курса немедленно мчалось из сухой аудитории, дабы отведать «классного» дождя.

Крым был его родиной, поэтому после университета он с удовольствием сюда вернулся, не предполагая, что когда-нибудь окажется в другом государстве.

Я думаю, что и сейчас следователь Крымской республиканской (или все же областной?) прокуратуры служил не «новой родине Украине», а закону, охраняя покой мирных граждан от всяких подонков, которые везде одинаковы, будь то в Москве, Киеве, Севастополе или Нью-Йорке.

Когда мы с Мариной появились во Внуково, Ломанов — истинно интеллигентный человек — сделал вид, что и впрямь принял ее за судмедэксперта. Во всяком случае, он не задавал ей никаких профессиональных вопросов. А жаль. Мне бы очень хотелось понаблюдать, как она будет выпутываться.

Казалось бы, у Лушникова и подавно не было никаких оснований не воспринимать Марину в той роли, в какой мы ее представили. Однако он, подмигнув, многозначительно пожал мне локоть. В остальном он вел себя по-джентельменски.

На площади перед Симферопольским аэропортом нас ждала видавшая виды черная «Волга» с шофером в белой парусиновой кепке и со странным именем Герберт. Очевидно, его родители чрезмерно увлекались фантастикой, про себя предположил я.

— Слушай, Саня, — спросил я Лушникова, увидев, как нас обгоняет роскошный «мерседес» шестисотой модели, — как же вы на такой, извини за выражение, развалюхе за вашими мафиози гоняетесь?

— А вы что, — вопросом на вопрос ответил Саня, — все уже на «роллс-ройсы» перешли?

— Ну, не совсем, — с неожиданной для себя гордостью сказал я, — мы, например, в прокуратуре, на «вольвах» раскатываем, а наша доблестная милиция обзавелась белыми полицейскими «фордами». Не вся, конечно, но прогресс на лице.

Мы дружно рассмеялись — именно так, «на лице», говорил наш преподаватель по гражданской обороне, милейший глухой подполковник в отставке.

— Понимаешь, Саша, — как будто бы погрустнел Лушников — я бы этого дурака Хруща собственными руками задушил. За то, что Крым хохлам отдал. Хорошо, мы пока хоть как-то держимся, в первую очередь потому, что флот российский, да и президент наш, слава Богу, с Россией нормальные отношения пытается налаживать. На самом деле не в этом главная проблема. Сейчас идет такая крутая дележка крымской собственности между крупнейшими бандитскими кланами, что пули свистят над головами мирных граждан не раз на дню. Бедные граждане едва успевают уши затыкать. Про взрывы я вообще молчу. Отчасти бандиты сами нам помогают — друг друга со страшной силой отстреливают. Вот недавно знаменитых братьев Башмаковых пришили. Слышал, наверное?

Я кивнул. Мы уже давно выехали из города и мчались по извилистой крымской дороге. Все-таки «Волга» не такая уж плохая машина, даже старенькая, подумал я. По обеим сторонам шоссе тянулась южная растительность, так не похожая на подмосковную. Буйство красок уже было приглушено палящим солнцем, экзотические кусты смотрелись скорее серыми, нежели зелеными. Уж больно жаркое выдалось лето, даже для Крыма.

— Представляете, — обернулся к нам троим Лушников, — мы тут недавно настоящие военные действия вели, с привлечением армейских частей, гранатометов, дымовых шашек и всего прочего...

— Да, было дело, — пробасил до сих пор молчавший Герберт.

— Но инициативу занимательнейшего повествования Саня никогда никому не уступал. Это противоречило бурному темпераменту, который ему помогал всегда быть в центре внимания: Получилось, вроде как они партизаны, а мы — фрицы. Помните историю времен войны о Керченских каменоломнях?

Мы помнили, потому что всех нас с детства пичкали историями о пионерах-героях, которым следовало подражать. Даже более молодые Сережа и Марина успели побывать в лагерях, пионерских конечно, где непременно бывала аллея этих самых героических пионеров с их портретами, либо намалеванными полупрофессиональными мазилами, либо изваянными из гипса отставными скульпторами. В Крыму почему-то особенно заметно процветал культ пионеров-героев. Может быть, из-за обилия пионерских лагерей на его территории? Чтобы советские дети и летом не расслаблялись, а постоянно ценили свое счастливое детство, за которое сложили головы их легендарные сверстники.

У берегов Крыма моих детства, отрочества и юности вовсю сновали маленькие быстроходные катера с именами Вити Коробкова, Володи Дубинина, Павлика Морозова... Когда-то, в бытность мою пионером, я даже видел мать того самого Павлика Морозова. Это было, кстати, тоже в Крыму.

После седьмого класса группа школьников из нашей школы отправилась в поход по Крыму. Наш руководитель, преподаватель физкультуры Борис Федорович Тряпкин, большой затейник и балагур, поручил мне писать дневник нашего похода. «Дневник боевой славы» — так он его называл. Этот дневник мы должны были потом сдать в школьный музей, чтобы нами могли гордиться те, кому это вдруг понадобится. Дневник, как бы это лучше выразиться, несколько искажал окружающую нас действительность.

Так, например, пошептавшись с билетером и что- то сунув ему в руку, Борис Федорович провел нас на просмотр замечательного французского фильма «Мужчина и женщина». Фильм этот был «до шестнадцати», потому-то ему и пришлось пойти на подкуп билетера. В дневнике было записано: «Были в кинотеатре на просмотре фильма «Залп «Авроры». До сих пор не знаю, существовал ли когда-нибудь на свете фильм с подобным названием, но звучало очень идеологически верно.

Были еще вполне реальные встречи у костра в «Артеке», куда нас впускали с нашими палатками в обмен на тематическую беседу. Помню, как Лешка Агеев с умопомрачительно серьезным видом рассказывал, что наша школа носит имя Ларисы Рейснер, первой женщины-комиссара, и что мы сами приехали в Крым на средства, вырученные от продажи собственноручно выращенных яблок. Если учесть, что в нашем школьном дворе росли только березы, то собранный урожай принимал какие-то невероятные формы, граничащие с мировыми открытиями в лучших мичуринских традициях. Обо всем этом в дневнике было рассказано с переменой мест слагаемых, от которой сумма нисколько не изменилась — это нам, московским школьникам, юные артековцы вещали и о Рейснер, и о яблоках.

Особой гордостью нашего дневника стало описание реального события — посещения матери

Павлика Морозова. Это была древняя старушка с седым пучком и трясущимися руками. Она сидела на чисто выскобленной деревянной скамье в комнатке с аккуратными тюлевыми занавесочками и портретом Павлика на стене в громоздкой раме. Разглядывая свои узловатые руки, монотонно, в миллиардный, видимо, раз рассказывала она содержание официального мифа. Казалось, она уже не совсем понимала, почему ее убитый сын вызывает такое восхищение бестолковых, шумных и равнодушных ребятишек. Она отбывала свой срок — так позже я смог определить ее роль хранительницы музея, где сам Павлик никогда не бывал, — переехав в Крым спустя несколько лет после его смерти.

Саня Лушников между тем продолжал:

— В общем, доставали они нас почти полгода. Главное, непонятно было, с какой стороны их брать и как. Все члены банды были местными, керченскими, и с детства знали каменоломни как свои пять пальцев. Потом выяснилось, что все они были из одной школы и чуть ли не из одного класса. Костяк банды состоял из пятерых мужиков и трех девиц. Они оборудовали себе логовище в глубине лабиринтов, устроили все по последнему слову техники...

— У них там даже унитазы голубые были, — вставил, посигналив какому-то дочерна загоревшему прохожему, Герберт.

Да что там унитазы... Они расширили один из заброшенных входов в каменоломни и проложили от него дорогу в глубину. С внешней стороны этот вход хорошо маскировался, но знающий человек мог въехать под землю прямо на машине. У них там и гараж был для полутора десятков ворованных машин. Выбирали, скорее всего, по личному вкусу. Наверное, у Брежнева коллекция была не намного лучше. Несколько «мерседесов» разных моделей, спортивный «ягуар», серебристый «порше», три «джипа» (на них-то они и совершали свои бандитские вылазки), один «кадиллак», не говоря о прочей мелочи. Ну, а таких, как наша сегодняшняя, они просто не брали. Мы так до конца и не выяснили, сколько же машин они успели продать. Схема их действий была гениально проста...

Лушников поднял вверх большой палец, отдавая должное бандитской сметке:

Вы, наверно, можете представить себе, на каких автомобилях теперь приезжают туристы из России — себя показать и поразвлечься. Наши бандитские девицы прекрасно играли роль приманки. Я их видел, девочки — высший класс. Они знакомились с парнями, прибывшими на «чероки» или «мерсе», через день-другой предлагали им устроить роскошный пикник в каком-нибудь только им известном местечке на диком берегу, где никого нет и можно расхаживать хоть нагишом. И здесь они не обманывали — «клиенты» возвращались и впрямь нагишом. Даже очень «крутые» и вооруженные оказывались в конце концов беззащитными перед приятелями девочек, которые предварительно прятались в укромных местах. Они никогда не торопили события. Пикник шел своим чередом, с выпивкой, купаниями в чем мать родила, жаркой любовью на бережку. Когда человек голый, ему не к чему пушку привязать. Так что керченские ребята с «Калашниковыми», вовремя окружив веселую компанию, сопротивления особенного не встречали. Первым делом они, конечно, собирали оружие, если таковое имелось, потом все деньги и всю одежду. Загружали добычу в машину и на ней спокойно уезжали, причем «благородно» оставляли ограбленным немного денег, чтобы те могли добраться до мест более цивилизованных на какой- никакой попутке. Все эти истории доставили много радостных минут местной милиции. Представьте себе, как стоят на дороге и голосуют, например, трое мужиков с лопухами вместо плавок... Каждый раз место «пикника», естественно, менялось.

— Как же вы их выкурили из-под земли-то, ваших детей подземелья? — поинтересовался Ломанов.

В таких делах главное — иметь везде своих людей. Керченские следователи взяли одного типа из банды Башмакова. В ответ на обещание скостить ему немного срок он навел на место дислокации конкурирующих бандитов. Ими, кстати, многие были недовольны. Дело в том, что в их лапы зачастую попадали друзья местных мафиози. Сами должны понимать, кто нынче на «ягуарах» из Москвы приезжает. Вот вы же на нашей развалюхе едете... Мы примерно знали, в какой части каменеломен они оборудовали свое убежище, но там столько входов-выходов, что так просто никого оттуда не выудишь. Пришлось привлечь воинскую часть и спецназ. Направленными взрывами и гранатометами завалили обнаруженные выходы, несколько дней бросали туда на закусь то шашки дымовые, то гранаты со слезоточивым газом. На третий день под землю пошел спецназ. Тогда уже почти точно было известно, где конкретно они прячутся. Никто не ушел. Хотя отстреливались они отчаянно. Вот такие у нас пироги, дорогие мои москвичи, — с нарочито московским аканьем закончил Лушников.

Мы въезжали в Севастополь.

...Лушников, пока мы проезжали через центр города, где все выдавало присутствие флота — и множество морячков в красивой белой форме, и запах моря, и силуэты кораблей вдали, сообщил нам, что мы едем на самом деле за город. Оказалось, что Герберт, наш молчаливый шофер, будет нашим хозяином.

— Понимаешь, Сашок, — доверительно сказал мне Лушников, — сначала хотели поселить вас в гостинице штаба флота. Но там каждый новый человек что волосок на лысине. А на этого лейтенанта, Сотникова, похоже, было преднамеренное нападение. Береженого Бог бережет. Неизвестно, что за интересы в этом деле у особистов и их коллег. Теперь у нас масса «безопасностей» — флотская, русская, украинская. У семи нянек, как говорили наши предки до первой пятилетки, дитя без глазу. С одной стороны. С другой — топтунов в три раза больше. Интересов, сами понимаете, много разных, а я за вас головой отвечаю. Да и пляж там рядышком, всегда между делом искупаться успеете.

Машина остановилась на пригородной цветущей улочке. Близость моря, шуршащего где-то совсем близко, не дала палящему солнцу выжечь местные виноградники. Их здесь было множество. В «нашем» дворе уже наливающиеся соком гроздья висели прямо над головой. Я позволил себе отщипнуть одну ягодку, но она оказалась совершенно кислой.

Герберт представил нас своей жене Оксане, полной, жизнерадостной хохлушке. Та, наметанным взглядом окинув всех троих, выделила Сереже малюсенькую комнатку в доме, рядом с кухней, а нас с Мариной провела в глубину сада, в отдельно стоящий сарай, оборудованный на манер мастерской-музея.

— Это Гера сам вырезает, — смущенно объяснила она присутствие в этой мастерской роскошных моделей кораблей.

Был здесь и старинный фрегат с шелковыми парусами, и крейсер начала века, похожий на печально знаменитую «Аврору», и даже атомный ледокол «Ленин».

— Они плавают? — с искренним восхищением поинтересовалась Марина у подошедшего Герберта.

— Корабли, извиняюсь, не плавают, а ходят. Эти - все действующие, а крейсер «Апостол Андрей» и ледокол «Владимир Ильич» даже радиоуправляемы. Будет время — я вам покажу, — пообещал Герберт.

Оставив Ломанова с Мариной на попечение Оксаны и моря, мы с Лушниковым и Гербертом отправились в военный госпиталь.

Сотников лежал в отдельном боксе, под капельницей. Посетителей к нему не пускали, хотя он выглядел вполне сносно. Во всяком случае, впечатление умирающего он не производил.

— Сейчас говорить с ним бесполезно, — объяснил нам лечащий врач Сотникова капитан третьего ранга Грызун.

Он так и представился: «Грызун». Я, будь помоложе, может, и прыснул бы в кулак, но служба сводила меня с людьми, носившими такие экзотические фамилии, что я к подобному почти привык.

— Пациенту полчаса назад дали сильное снотворное. Очень сильное, точнее наркотик. Омнопон. По личному распоряжению главврача. Лейтенанта сильные боли мучили. — Грызун, как бы извиняясь, развел руками.

В его глазах я уловил какое-то странное выражение: то ли жалости ко мне, то ли сочувствия.

Собственно, врач мало что мог добавить к тому, что рассказал мне Лушников по дороге в госпиталь.

Все произошло в кафе «Марс», где каждый вечер собираются свободные моряки и еще более свободные гражданские. Пьют, танцуют, веселятся. Скандалы, конечно, бывают, но не слишком часто — большинство посетителей друг друга знают если не по имени, то по меньшей мере в лицо.

Армейский лейтенант, затеявший драку, пришел один. Он мрачно пил за угловым столиком. Пил, кстати, как потом выяснилось, не водку, а минералку.

Когда пришел Сотников с девушкой Галей и своим другом мичманом Петренко, народ гулял вовсю. Вновь прибывшая компания заняла столик около стойки бара. Армейский лейтенант, словно специально их поджидавший, пересел за соседний от них столик. Как рассказывали свидетели, никакого повода для скандала не было. То ли армейский лейтенант что-то тихо сказал Сотникову, то ли Сотников сказал что-то ему... Но, извинившись перед друзьями, Сотников с лейтенантом вышли на улицу.

Друзья особо не беспокоились, все еще были совершенно трезвы: мало ли зачем вышли два лейтенанта. Первой спохватилась Галя.

Сотникова нашли на хозяйственном дворе кафе, истекающего кровью. Он был ранен в живот. Выстрела никто не слышал — слишком громко играла в кафе музыка. Загадочного лейтенанта и след простыл.

Раненого подоспевшая «скорая» отвезла в госпиталь...

— Ему, если можно так выразиться, повезло. Пуля прошла навылет и не задела жизненно важных органов, — так Грызун определил состояние здоровья своего пациента.

Сергей с Мариной успели уже вдоволь накупаться и сияли молодостью и здоровьем, как новые полтинники. Чтобы не завидовать понапрасну, я решил срочно последовать их примеру. Они согласились составить мне компанию. Оксана крикнула нам вслед, чтобы мы не особо задерживались, так как она уже готовит ужин.

Вся суета отступила перед морем. Огромное, темное, с лунной дорожкой до самого горизонта, оно обволокло меня серебристыми пузырьками. Усталость выходила из меня прямо-таки физически, отступала и неясная тревога — не вовремя выданное снотворное, непосредственно перед нашим приходом, какая-то машина, то ли случайно, то ли намеренно следовавшая за нами от самого госпиталя почти до дома, недобрые предчувствия... В общем, что-то мне во всем этом не нравилось. Возможно, я просто слишком устал. Но море, море...

На ужин нас поджидали вареники с вишнями. Роскошное блюдо! Особенно в сочетании с домашним темно-красным, чуть вяжущим виноградным вином. Я даже подумал про себя, впрочем отдавая себе отчет в собственной наивности, что когда-нибудь на старости лет переберусь на юг, к морю. Буду возделывать виноград, давить сок и делать из него вот такое вино. «Размечтался, сыщик, ищи вора!» — осадил меня внутри маленький Турецкий...

Ночь благоухала свежеструганым деревом, виноградной зеленью, вином и, конечно, Мариной.

Глава вторая СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ ХРОНИКИ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

— июля 1994 года

Лушников, ночевавший в доме, встал первым и развил бурную деятельность. Настолько бурную и целенаправленную, что мы были готовы к выходу и сознательным действиям уже через полчаса. Удивительный Саня человек, на одной его энергии можно ракету в космос запустить.

Ломанову предстояло опросить друзей Сотникова, мы же с Лушниковым должны были отправляться в госпиталь. Марина ехала с нами. Атмосфера напряженности, оставившая было меня вчера вечером, вновь сгустилась, когда мы выехали с нашей тихой улочки, носившей имя «Виноградная», на городское шоссе. За нами следовала серая «пятерка», настолько явно, что даже Марина обратила внимание. Герберт, как-то хитро проехав через пыльные переулки и полуразрушенные арки, сумел от нее оторваться, но у госпиталя она вновь материализовалась, будто ее пассажиры прекрасно знали, куда мы едем.

В госпитале нас поджидал «сюрприз». Честное слово, это было в духе дурного детектива. Хотя и на собственном опыте я сталкивался с этим нехитрым приемом. Мог бы, в конце концов, предугадать хоть раз в жизни! Но опять оказался идиотом!

Ночью Сотников умер.

По всему выходило, что не по собственной инициативе. Грызун сделал предположение об отравлении:

— Возможно, ему просто сделали укол. Это трудно определить, потому что он у нас и так весь иголками был истыкан.

Дежурная медсестра, рыдая, сказала, что заснула-то ночью всего на полчаса, не больше. Мы оказались у разбитого корыта — труп Сотникова уже увезли на вскрытие, никто ничего не знал, не видел и не слышал...

...Начальник госпиталя, капитан первого ранга Хомяков Илья Ильич, оказался высоким плотным человеком лет сорока пяти, со спортивной фигурой и большими залысинами. Он восседал в своем кабинете, словно на троне, было видно, что здесь он — царь и бог. Однако Хомяков делал вид, что готов ответить на мои вопросы. Даже с удовольствием.

Прежде чем задать первый вопрос, я успел про себя улыбнуться — похоже, что фамилии всех врачей этого заведения из одного отряда. Отряда грызунов. Я бы не удивился, если бы встретил Мышкина, Бурундукова, Суркова и, например, Пасюка. Есть же такая украинская фамилия.

Хомяков заметно нервничал. Он явно собирался выдать мне заранее подготовленный ответ на вопрос об омнопоне, который вкололи Сотникову именно за полчаса до нашего приезда, а также о скоропостижной смерти их подопечного. Но я не люблю домашних заготовок. Обычно более искренне люди отвечают на вопросы неожиданные:

— В ваш ли госпиталь привезли единственного спасшегося матроса с яхты «Глория»?

— Да, — коротко ответил Хомяков.

— Он успел что-либо рассказать?

— Нет. Его доставили в бессознательном состоянии. Он слишком долго боролся за жизнь, на саму жизнь сил у него уже не осталось...

Это был как раз тот случай, когда я мог отдать руку на отсечение, что человек не врет. Об этом он говорил с абсолютно чистой совестью. Все именно так и было. О Сотникове, я был уверен, он ничего не скажет. Возможно, я сгущал краски, но уж больно все это мне не нравилось.

Когда я встал и попрощался, я увидел искреннее изумление на лице капитана первого ранга, так и не преподнесшего мне тщательно сварганенной речи.

Я спустился на этаж ниже, где оставил Марину утешать рыдающую медсестру. Лушников помахал мне из дальнего конца коридора, жестами объяснив, что ждет внизу.

Медсестра сидела в своей дежурке, как бедная родственница, сжавшись в комочек на самом краешке больничной кушетки. Марина нервно ходила из угла в угол и что-то убедительно и быстро говорила ей. Когда я вошел, повисла мгновенная и тяжелая тишина. Обе женщины посмотрели на меня. Сестра — затравленным зверьком, Марина с надеждой и нетерпением. Я тоже молчал.

— Лена, ну вот и Александр Борисович! Расскажи ему сама то, что рассказала мне. Это очень, очень важно. — Марина выделила голосом двойное «очень».

Голос ее звучал не настойчиво, а как-то мягко и твердо одновременно. Я и не подозревал, что в хрупкой, веселой девушке таится такая сила убеждения.

Лена молча показала рукой на дверь. Я понял и прикрыл дверь. Наконец она заговорила.

Лена Красовская заступила на суточное дежурство вчера, в девять часов утра. День выдался обыкновенный. В хирургическом отделении был только один тяжелый больной — молодой лейтенант с пулевым ранением в живот. Дежурство проходило в обычных процедурах: уколы, смена капельниц, измерение температуры. У старшины со сломанной лодыжкой неожиданно разболелось ухо, пришлось вызывать лора из соседнего отделения, в общем, привычная суета.

После отбоя и вечерних уколов отделение наконец стихло. В коридоре погасили верхний свет, и Лена поставила чайник. У нее было полчаса до вечернего фильма. Телевизор стоял в холле. В случае, если какой-нибудь больной нуждался в помощи, звонок она могла услышать.

Чайник закипал, когда в дежурку заглянул новенький медбрат из урологического отделения.

— Позвольте представиться, меня зовут Василий, я теперь этажом ниже, в урологии, обосновался, коллегам можно называть меня Васей. — Он вошел в дежурку с бутылкой красного вина.

Он так широко улыбался, что создавалось впечатление, будто несказанно рад и тому, что работает в урологии, и тому, что его можно называть просто Вася.

— Я теперь здесь, надеюсь, буду долго работать, так что хочу познакомиться со всеми, особенно с такими симпатичными.

— Лена, — представилась она.

Вася был среднего роста, улыбчивый и явно не из тех, кто сразу начинает приставать. Поэтому Лена даже обрадовалась, что будет с кем разделить вечерний чай и поболтать, проигнорировав надоевший телесериал. А уж вино... Ну, такое слабое при привычке-то к настоящему, хоть и разбавленному, медицинскому спирту вообще сущий пустяк. Но приятно.

Она помыла стаканы, разглядывая неожиданного визитера. У него было обычное, чуть скуластое лицо, живые карие глаза. Немного портила его нижняя челюсть, тяжеловатая и слегка выдвинутая вперед. Однако ослепительная улыбка и хорошие зубы скрашивали этот недостаток.

Он сразу стал рассказывать какие-то веселые байки из своей прошлой армейской жизни. Про горячий борщ, который заливали новичкам в сапоги, про тупых старшин и остроумных рядовых. Хотя Лена давно работала в военном госпитале и знала армейский фольклор назубок, она все равно смеялась. Вася разлил по мензуркам вино, и тут ее отвлек звонок больного из шестой палаты.

Она оставила Васю и отправилась туда. Старшина со сломанной лодыжкой и стрелявшим ухом просил обезболивающий укольчик. Лена ограничила его таблеткой анальгина — обезболивающее выдавалось только по распоряжению завотделением или лечащего врача. Потом они с Васей выпили...

— Больше я ничего не помню, словно провалилась в темную яму. — Лена всхлипнула.

— Вы думаете, он подсыпал вам что-то в вино? — спросил я.

— Я уверена. Со мной такого никогда не было.

— Почему же вы сразу нам об этом не рассказали?

Лена посмотрела на дверь, на меня, а потом на Марину, как бы ища у нее защиты.

— Саша, я обещала, что, кроме нас, об этом никто не будет знать, — сказала Марина, успокаивающе поглаживая Лену по плечу.

— Я тоже вам это обещаю, — сказал я.

— Когда утром выяснилось, что Сотников умер, я сразу подумала на этого Васю. Позвонила девочкам из урологии, они сказали, что никаких новых сотрудников у них нет... Я совсем растерялась. Не знала, что делать, куда бежать. Как раз в это время приехал наш главный. Он меня вызвал к себе. Ему я все рассказала. Он велел мне обо всем молчать, сказать, что я случайно заснула. Обещал не увольнять.

Она опять зарыдала, пытаясь сказать что-то еще. Я едва разобрал, что она говорит:

— Так жалко лейтенантика, такой молоденький... Это все я виновата...

Лушников ждал нас на первом этаже в холле. Я был на взводе. Похоже, эти сволочи то ли по глупости, то ли по злобе все сговорились. У меня складывалось такое впечатление, что и Грызун, и Хомяков говорят с чужого голоса...

Тут еще Пушников дернул меня за рукав:

— Смотри-ка, Сашок, вон наши караульщики. На посту стоят. Нас, дорогих и любимых, поджидают.

Метрах в пятидесяти перед выходом из госпиталя стоял давешний «жигуленок». Я разглядел, что один тип сидит за рулем, а второй, опершись локтем на крышу автомобиля, курит, наблюдая за стеклянным подъездом выхода. План маленькой, но сладкой мести, созрел моментально. Я, наверное, был не прав, но мне просто необходимо было на ком-то выместить свою злость.

— Давай-ка их немножко проучим, чтоб знали, что нос в чужие дела совать неприлично, — предложил я Лушникову.

Тот немедленно согласился, и я отдал распоряжения:

— Марина, жди нас здесь. Саш, заходи слева, блокируй правую дверцу, чтобы тот, что в машине, не мог вылезти. А с этим я сейчас поговорю.

Мы с Лушниковым вышли из подъезда, громко хлопнув дверью. Те двое сразу уставились на нас. Я пошел быстрыми шагами вперед, по направлению к ним. Лушников — как бы в сторону. Эти двое сразу сделали вид, что беседуют между собой. Я ускорил шаги.

Подойдя вплотную к тому, что курил, я боковым зрением увидел, что Сане до машины осталось шага три-четыре. Я грудью попер на курившего.

— Ты чего здесь куришь?! — сделав страшные глаза, прошипел я.

Тот попытался отпрянуть, но я так поставил правую ногу, что он вынужден был прижаться к борту машины. В этот-то момент я и зажал между указательным и средним пальцами его длинный нос, словно специально приспособленный для этого приемчика, который в народе зовется «сливой». Оттого что кончик зажатого носа становится круглым и синим, как вышеупомянутый фрукт.

— Ты, падла, — ласково сказал я «сливе», — если не умеешь висеть на хвосте, скажи своим начальникам, чтобы перевели тебя в говновозы, а то ты очень плохо кончишь.

Лушников тем временем через открытое окно заглядывал в салон и мило улыбался шоферу:

— Не надо, ребята, а? — он был сама доброжелательность.

Если бы они были ни при чем или хотя бы посмелее, то нам бы не избежать небольшой драки. Но рыло, у них точно было в пуху, потому что они все стерпели и на нашу просьбу убраться отреагировали вполне адекватно. И мирно.

Хреново нынче у спецслужб с кадрами. Где они только таких молокососов насобирали? Не иначе как операцию по подбору сотрудников с особой тщательностью проводили. В кружках по домоводству и вязанию.

Как и договаривались, мы подобрали Ломанова у памятника погибшим кораблям, и все вместе отправились обедать в небольшой ресторанчик на берегу под названием «Лев». Имелся в виду то ли Лев Толстой, воевавший некогда в этих краях, то ли просто царь зверей. Лушников пообещал замечательную уху.

Наверное, со стороны мы напоминали известную картину «Военный совет в Филях». Мы и в самом деле, выслушав отчет Ломанова, обсуждали план «военных» действий.

Ломанов встретился с Галей, подругой убитого Сотникова, и с мичманом Петренко. Именно с ними Сотников был в тот вечер в «Марсе».

Галю Ломанов застал на работе. Она была приемщицей в ателье Дома быта. Клиентов поутру не было, поэтому они спокойно могли поговорить. Галя оказалась миловидной, склонной к полноте блондинкой, не лишенной определенного обаяния. Говорила она с украинским, точнее южно-российским, акцентом, смягчая согласные и как бы торопливо. Отпечаток несчастья слегка туманил ее голубые глаза, но природная жизнерадостность позволяла ей держаться достаточно непринужденно.

Ничего нового, кроме того, что она уже рассказывала Лушникову, а он нам, она сообщить не могла. Лишь подробнее описала лейтенанта, с которым ушел из кафе Сотников.

«Среднего роста, складный такой, скуластенький, глаза не то темно-серые, не то карие. Волосы стрижены не очень коротко, но аккуратно, тоже темные. Особые приметы? Ну вот челюсть нижняя такая вперед, как у Высоцкого. Я не расслышала, что он Володе сказал, но у Володи лицо сразу такое сделалось... Ну, не злое, а строгое, что ли...» — видимо, очень хорошо копировал Галину речь Ломанов.

При словах о выдвинутой челюсти мы с Мариной переглянулись. Я, взяв с присутствующих слово молчать, рассказал о «Васе из урологии». Похоже, что лейтенант из кафе и этот «Вася» одно и то же лицо.

Мичмана Петренко Ломанов застал буквально на чемоданах. Через час тот должен был отбыть в командировку в Курск — за пополнением. Только-только начинался новый призыв.

«Наших-то матросиков с катера на Север всех до одного услали. Родимый двести семьдесят пятый на прикол поставили. Это та яхта с мертвецами принесла нам несчастье. И в Вовку, я уверен, через нее стрельнули. Он, дурень, везде ходил и хвастал, что такое видел! А что он там видел? Да ни хрена не видел. Там и не было-то никого... Особисты его последнее время чуть ли не семь раз на дню вызывали. Из Москвы какие-то типы приезжали. Да хрен я на них всех положил, не боюсь никого. Куда они мичмана Петренко сослать могут? На Северный флот? Я и там не пропаду. А вот Вовка трепался зря. Кому-то эта яхта явно поперек горла встала. С меня-то какой спрос? Я на собственной палубе сидел, никуда не лез. И не полезу».

Военный совет в севастопольских Филях постановил: Пушников едет к «безопасникам» Украины, то есть к полковнику Иванову. Турецкий встречается с особистами штаба РФ, господами Непейводой и Ульяновым, а Марина с Ломановым купаются в Черном море до потери сознания.

Возражений я не принимал. Ни в какой форме.

Майор Непейвода пригласил меня в свой кабинет. Он был чрезвычайно любезен и уклончив. Я бы предпочел, чтобы меня обложили трехэтажным матом, но снабдили некоторой полезной информацией, чем поили бы чаем с сушками и мармеладом, расспрашивали о Москве и жаловались на непрофессионализм украинских коллег. В последнем вопросе я Непейводу не мог не поддержать. Он искренне развеселился, когда я ему поведал историю, случившуюся пару часов назад у военного госпиталя. И, как бы в обмен, немного рассказал о «мертвой яхте».

— Веселенькое дельце эта вражда. Я в какие-то моменты начинаю от этого получать удовольствие. Хотя по большей части мы с украинской разведкой только друг другу мешаем. Ну да Бог с ними. Скажу я вам, что если вас всерьез интересует история с этой яхтой, то концы надо не здесь искать, а у вас в Москве. Я — что? Пришел, взял, передал. Пришили их там всех. — Непейвода тяжело вздохнул.

Я было подумал, что он умолк насовсем, но он вновь заговорил:

Меня, честно говоря, все это несколько возмутило. Я, может быть, птица и не того полета, но, знаете ли, совсем уж за пешку играть не хочу. Потому и скажу вам то, что на самом деле не имею права говорить. Вы — представитель. Генеральной прокуратуры, которой еще можно доверять. Мы вынуждены были передать все документы и компьютерные материалы, обнаруженные на яхте, Службе внешней разведки. Я уверен, что только эти материалы могут пролить свет на таинственное происшествие. Мы ощущаем сильное давление из Москвы в этом деле. Попробуйте во всем разобраться, если у вас есть поддержка на таком уровне. Боюсь, что и в Москве вам не дадут глубоко копать, но попробуйте...

— Спасибо за ценную информацию, — я крепко пожал майору руку.

Я, конечно, догадывался, что какие-то материалы на яхте были обнаружены. Для этого много ума не надо. Но теперь я знал, о чем, впрочем, тоже догадывался, что судьба опять сводит меня с четырнадцатым домом в Кунцево. На этот раз можно попробовать выйти на них через связи Меркулова, Службу безопасности Президента и Главное управление охраны России. В крайнем случае непосредственно через генералов Коржакова и Барсукова. Здесь же этими связями козырять было опасно и бессмысленно. Все эти ведомства между собой никогда, наверное, в мире жить не будут.

Мне необходимо было встретиться еще и с полковником Ульяновым, чей служебный телефон глухо молчал. Получалось, что только через Непейводу я мог его разыскать. Пришлось применить банальный, но беспроигрышный прием.

— Скажите, как мне найти полковника Ульянова? У меня для него посылочка из Москвы.

Майор Непейвода понимающе усмехнулся:

— Байки свои, уважаемый, приберегите для девушек, а полковника Ульянова вы можете найти дома.

Он написал на листке бумаги телефон:

— Вот по этому номеру звоните. Возможно, он вам что-то и расскажет. Ему теперь нечего терять.

Приказом командующего он уволен в отставку. Выводы делайте сами. Примите к сведению мой совет: все, что от него услышите, делите, в лучшем случае, на семь, а то и на все четырнадцать. У него в последнее время наблюдались явные неполадки с головой. — Непейвода сделал характерный жест, будто ввинчивая указательный палец в висок.

Майор мне нравился все больше. Я думаю, что свой кабинет по утрам он проверяет лично. На предмет новых подслушивающих жучков. И расправляется с ними по-майорски — быстро и не без удовольствия. В противном случае, ему тоже недолго служить бы осталось.

Я решил наконец-то прогуляться по центру города, выпить где-нибудь кофе и позвонить Ульянову.

В открытом кафе около моря, судя по запаху, кофе варили вполне сносно. Я присел за крайний столик и закурил.

Я еще не успел докурить сигарету, как с чашечкой кофе в руках ко мне подошел и спросил разрешения присоединиться человек средних лет с военной выправкой. Согласно кивнув, я продолжал рассматривать потрясающего дизайна плакат на афишной тумбе неподалеку от кафе.

На плакате изображенный в профиль мужчина пристально смотрел двумя глазами, уместившимися в половине лица, на своих потенциальных пациентов. Доктор-гипнотизер Кривенко предлагал излечение гипнозом за один сеанс от алкоголизма и табакокурения. Люди с изможденными лицами в страхе убегали от громадной бутылки и свернутой в виде змеи сигареты. Глаза доктора, кроме странного расположения, обладали еще одной особенностью — в них отсутствовала напрочь радужная оболочка. Это были глаза, состоящие лишь из белков и зрачков. Очень концептуальный плакат.

— Если не ошибаюсь, вы и есть Турецкий Александр Борисович? — улыбаясь, спросил человек.

— Если вы спрашиваете об этом в такой форме, то сами знаете, что не ошибаетесь, — ответил я в тон ему и рискнул сделать козырной ход: —

А я, надо думать, имею честь видеть полковника Ульянова...

— Точно, Олега Ивановича, — протянул мне руку Ульянов. — Раньше бы меня с такой-то фамилией ни за что из рядов не уволили. Побоялись бы — вдруг родственник. Внучатый, к примеру, племянник.

Отставной полковник, потеряв службу, не потерял чувство юмора. Я понял, что с ним можно разговаривать откровенно.

— Я вас очень легко вычислил. Час назад вы вошли в здание штаба, чтобы встретиться, насколько я понимаю, с моими бывшими коллегами. Точнее — с майором Непейводой. Он вам и поведал об опальном полковнике и телефончик дал. Да что вам звонить, беспокоиться. Я теперь человек свободный, хожу, гуляю — вас поджидаю.

— Как же вы все-таки меня узнали?

— Пусть это останется моей маленькой профессиональной тайной.— Он хитро, прямо-таки поленински прищурился.

Батюшки! Неужто и впрямь внучатый племянник?

— Насколько я понимаю, вас интересует все это дело с яхтой и убитым американцем. Скажу вам сразу, непосредственно по поводу того, что там произошло, я вам ничего сказать не могу.

— Не можете или не хотите?

— Хочу, но не могу, — он рассмеялся как-то по-мальчишески. — Я не занимался этим делом, но, надеюсь, Коля Непейвода вам кое-что рассказал. Последнее время слишком многие этим делом интересуются. Зато я могу вам поведать о не менее занятных вещах, опосредованно связанных и с яхтой, точнее ее хозяином. Если хотите, конечно...

— Хочу и могу, — быстро ответил я.

Теперь мы рассмеялись вдвоем. Ничто так не сближает собеседников, прежде не знавших друг друга, как общий смех.

Но что-то во мне все же вызывало внутреннюю тревогу. Конечно, свою роль сыграло предупреждение Непейводы, но было что-то странное в мгновенных переходах Ульянова от смеха к жуткой серьезности. К тому же время от времени Ульянов оглядывался по сторонам.

— Я корреспонденту из Москвы, которого вы знаете, уже кое-что рассказал. Все это дело замешано на оружии. Сами понимать должны, что спор России с Украиной о Черноморском флоте не только политическое дело. Нынешнее командование интересует лишь ситуация хотя бы относительной стабильности. Поэтому они так и противятся любому переделу, перераспределению материальной части.

Львиная доля техники и вооружений значится теперь только на бумаге, а в действительности просто не существует. То есть существует, конечно, но не здесь, а где-нибудь в Африке или Иране. От Черноморского флота осталась одна внешняя оболочка. Скажу вам по особому секрету... — Ульянов посмотрел по сторонам и ниже склонился ко мне. Голос его звучал заговорщически: — Треть кораблей славного Черноморского флота представляет собой не настоящие боевые единицы, а фанерные муляжи. Например, противолодочный корабль «Киев». Все палубные надстройки на нем — из выкрашенной серой краской восьмимиллиметровой фанеры. Я даже знаю, кто ее флоту поставляет. Сумской деревообрабатывающий комбинат...

Он еще долго и с нарастающим воодушевлением что-то говорил, но я уже не слушал.

Передо мной сидел самый банальный сумасшедший. Только теперь я смог оценить тонкую усмешку майора Непейводы, не отговаривавшего меня от этой встречи. Неужели Петя Зотов такой простой вещи не понял и воспринял Ульянова с его россказнями всерьез? Или тогда тот нес не столь явную чепуху? Или Ульянова хорошо «подлечили»? Ответов на эти вопросы у меня не было. Зато стало понятно, что пора ретироваться. Это оказалось делом более сложным, чем встретиться, но я справился, причем достаточно вежливо. На прощание Ульянов настойчиво просил рассказать в Москве о его ценной информации. Пришлось пообещать.

...Наконец-то я мог двинуть на пляж, где мы условились встретиться с Мариной и Сережей. Ломанов плавал далеко в море, а Марина сторожила одежду. По-моему, она несколько халатно отнеслась к своей трудовой деятельности. Потому как просто загорала. Если бы я захотел, запросто мог бы унести не только одежду Ломанова, но и Маринин рюкзак, лежавший у нее в ногах. Для этого даже не надо было быть профессионалом.

— Привет, — сказал я ей как можно беззаботнее, — скучаете тут без меня?

— Да нет, не очень. — Надеюсь, она шутила.

— Пойдем искупаемся?

— А вещи?

Я рассмеялся:

— Из тебя все равно никудышный сторож.

Бросив шмотки на волю судьбы, мы, словно школьники младших классов, взялись за руки и побежали в воду. Но я был не столь безалаберным — навстречу нам из моря выходил Ломанов.

У самого берега визжали ребятишки. Один пацан с выгоревшими добела волосами пытался оседлать надувного дельфина. Тот, словно живая и скользкая рыба, вырывался из его рук. В какой-то момент мальчишке только-только удалось взобраться на дельфинью спину, как тотчас маленькая кудрявая девочка с громким смехом выдернула из дельфина затычку.

Я чувствовал себя таким вот полусдувшимся дельфином, плывя рядом с Мариной в глубину Черного моря. Но чудотворная вода постепенно излечивала меня.

Мы плыли брассом, как две белые московские лягушки, Марина пыталась меня растормошить, рассказывая про соседнюю компанию на пляже. Те дулись в преферанс на миллилитры.

— Представляешь, пять миллилитров вист, — веселилась Марина.

Вдалеке проплыл прогулочный катер, накатив легкую волну. Я лег на спину и, покачиваясь на волнах, как сквозь сон слушал болтовню Марины:

— Одна девица говорит: я уже на людей смотрю, как на карты. Идет парочка, а у меня в голове: марьяж пришел, одна взятка обеспечена. Мужик в плавках стоит, я ж его, как короля бланкового воспринимаю. Парень ей отвечает: они тебе скоро сниться начнут. Они мне и так снятся, девушка отвечает... А тебе что снилось, Саша?

Я не сразу понял, о чем она спрашивает меня. Она лежала рядом, тоже на спине, раскинув руки и ноги. Марина — морская, ей очень подходило ее имя. Наверное, она хотела, чтобы мне снилась она, но я ответил честно:

— Мне снилось море, Марина, море.

— Скажи, Саша, а почему того мальчика убили?

— Мальчик — это Сотников?

— Ты прекрасно понимаешь, о ком я говорю.

— Конечно, понимаю. Видишь ли, Марина... Представь себе картину: на волнах глубокого-глубокого, синего-синего моря качается яхта. Ее палуба залита кровью. И вот к этой яхте подходит пограничный катер. Командует им храбрый, но легкомысленный «мальчик», как ты сказала. Вместо того чтобы сразу вызвать на подмогу вертолет, мальчик сам лезет на эту яхту. Он никого там не находит. Все умерли. Все пассажиры исчезли...

— Их убили и увезли?

— Скорее — выбросили в море. Так вот, мальчик не находит никого и ничего, но своим друзьям он рассказывает, что видел что-то. Хвастается. Мальчишки любят хвастаться. Кто-то поверил, что мальчик видел что-то. И тогда к нему подсылают другого мальчика... Мальчик стреляет в мальчика, а потом мальчик приходит добивать мальчика...

— Не кричи, Саша, — тихо попросила Марина.

Разве я кричал? Да, конечно, кричал. Что вы

хотите, как не кричать — мальчики убивают мальчиков, а придется — и девочек.

— Извини, Мариша, — сказал я и перевернулся. — Поплыли к берегу.

Мы лежали на берегу и пили пиво. Сережа сгонял за ним в палатку. Цены, кстати, в палатках были в пересчете на рубли чуть ли не выше, чем в Москве. Так что не такими уж мы выходили миллионерами. Наше предполагаемое богатство оказалось призрачным. Крым все пересчитывал на доллары, как и Москва. Прямо-таки всеобщее озеленение.

— Привет честной компании, — раздался над нашими головами голос Лушникова. — Дайте пивка глотнуть, а то так и помереть недолго.

Он с удовольствием отпил, конечно же из моей банки. По опыту я знал, что после глотка Лушникова банку можно смело выбрасывать.

— Уф, спасен!

— Ну что, Саня, есть новости?

— Новости-то есть, но даже не знаю, с чего начать...

— Начни с начала, начни с нуля, как пелось в песне нашей юности, — предложил я.

— Собственно, одно новостью назвать нельзя. Полковник Иванов напустил вокруг себя такого тумана, будто он резидент одновременно трех разведок — украинской, американской, да еще и израильской. Вместо того чтобы говорить по делу, он учил меня жить. К моей фигуре привязался, спортом, говорит, надо заниматься.

Лушников совсем не критическим взглядом осмотрел себя и с недоумением фыркнул:

— Ну да хрен с ним, не было толку, да я и не слишком-то надеялся. Другая новость имеет к нам, кажется, самое непосредственное отношение. На двенадцатом километре Симферопольского шоссе найден труп молодого мужчины, убитого выстрелом в затылок.

— Ты туда, что ли, гонял? — спросил я.

Чего же я, по-твоему, такой взмыленный? Так вот, по всем приметам это и есть наш «Вася». Среднего роста, с характерно выдвинутой вперед нижней челюстью. Был он в гражданке, но в офицерских брюках и ботинках армейского образца. По всему выходит, что его убили прямо там, на месте. Никаких следов сопротивления не обнаружено. Скорее всего, он выехал туда на машине со знакомыми ему людьми. Тех было, видимо, двое. Они какое-то время стояли и, очевидно, спокойно беседовали метрах в десяти от шоссе. Там растут такие кусты, что если стоять за ними, то с дороги людей не видно. Следы шин указывают на то, что на обочине останавливалась машина. Скорее всего, «Волга». Зацепок мало, да и парень скорее всего был пришлым. Мы, конечно, разослали фотографии по всем ближайшим воинским частям, но больше для очистки совести. Вряд ли это что-нибудь даст.

— Ладно, все ясно, — сказал я. — Саня, когда ночные рейсы в Москву?

— Вы что, уже собрались обратно?

— Саня, ты же видишь, что здесь ничего не клеится. С этой стороны нам все концы отрубили. Мне так вообще с сумасшедшим полковником беседовать пришлось. Такого мне надолго хватит. Но дело не в этом. Я уже понял, что здесь нам не дадут работать. Только прибавится еще пара трупов да еще несколько сосланных, а толку — с гулькин нос. Кто-то нас здесь усердно пасет. Это вовсе не те топтуны в «Жигулях». Ведь кто-то же убрал «Васю»...

— Как?! Даже не покушав? — от изумления Оксана аж всплеснула руками.

— Иначе на самолет опоздаем, вы уж извините нас, Оксана, — Лушников взял огонь на себя.

Вскоре мы уже катили по направлению к Симферополю — наш самолет вылетал в час ночи.

Шел последний день июля, поэтому в пути нас застали сумерки. Это совершенно особое время суток, на юге оно очень коротко и быстро уступает место ночи с черным небом и яркими звездами. Но мы ехали в машине, как бы опережая ночь, и сумерки длились и длились. Огоньки зажигались прямо по пути нашего следования, превращаясь в длинную светящуюся полоску. Ночь догоняла нас.

В аэропорту Лушников проводил нас в бывший депутатский зал и ушел узнавать насчет рейса. Я почему-то почти не сомневался, что под конец еще какая-нибудь неприятность посетит нас. Уж так все складывалось — одно к одному. Я оказался прав. Рейс задерживался. Пока на час. Погода была, конечно, летная, но что-то происходило с горючим. Не понос, так золотуха, как говаривала моя бабушка.

Марина спала в мягком депутатском кресле, я вызвался сходить за выпивкой. Лушников настаивал на том, что нынче его очередь угощать.

— На посошок, Сашок, — приобняв меня за плечи, скаламбурил Саня.

В конце концов мы отправились вместе — он за выпивкой, я — звонить в Москву. К телефону-автомату я шел с мыслью заказать в аэропорт машину, но, взглянув на часы, набрал почему-то Любин номер. Люба не спала. Казалось, что она сидит у телефона и ждет моего звонка — трубку она сняла сразу. Голос ее звучал неожиданно близко, словно из соседней комнаты. Мы сговорились встретиться завтра вечером.

— Целую, — тихо сказала она на прощание.

— Целую, — почему-то тоже тихо ответил я...

Вылетели мы в три часа ночи, успев изрядно принять на грудь. Кажется, Лушников очень шумел и даже пел песню. Не исключено, что с ним вместе пел и я...

В самолете я быстро протрезвел. Что ж, думал я, мысленно подводя итоги, поймал я за лапу дохлого бобика. Кто-то сильно не хочет, чтобы мы узнали хоть что-нибудь. Дело Кларка было сокрыто за плотным черным занавесом, и стоило только подойти — не то чтобы заглянуть, как неведомая сила увеличивала плотность этой завесы...

Глава третья НОРМАН КЛАРК

Когда 11 декабря 1941 года США объявили войну Германии и Италии, Норман Кларк не стал дожидаться повестки, а сам явился на призывной участок с требованием призвать его на военную службу. Спустя буквально несколько дней он был приведен к присяге и направлен в Норфолк в интендантскую службу, обеспечивавшую поставки в Европу по ленд-лизу.

Это было, конечно, не совсем то, о чем мечтал Кларк. В его обязанности входило следить за правильностью и качеством упаковки коробок и контейнеров, которые потом загружались в трюмы кораблей и отправлялись в воюющую Европу. Энергия и честолюбие Кларка требовали большего — боевых действий, военных операций, стремительных схваток с врагами и конечно же победных шествий, чтобы девушки бросали цветы мужественным освободителям.

Упаковывая коробку за коробкой, он писал рапорт за рапортом. В конце концов, его направили в офицерскую школу в Чарлстоне. По выпуску из нее он получил звание лейтенанта, но довольно долгое время в этой самой школе вынужден был заниматься обучением новобранцев.

Только в начале осени сорок второго года Кларка перевели в Пенсильванский пехотный полк, который вскоре и принял участие в высадке англо-американских войск в Северной Африке. А позже, летом сорок третьего, Кларк принял участие в знаменитой операции, в ходе которой англичане и американцы захватили Сицилию. К этому времени он был уже бравым воякой.

После сицилийской операции, где Кларк был в первый раз ранен, его вновь отправили в Америку. «Сослали», — как выразился он сам позже. Его опыт понадобился опять же для подготовки новобранцев, которой он и занимался в Уилмингтоне. Соединенные Штаты начали серьезную подготовку к открытию второго фронта.

Однако именно благодаря своим географическим перемещениям Кларку удалось принять участие едва ли не во всех наиболее значительных военных операциях англо-американских войск. В том числе и в знаменитой высадке в Нормандии, ознаменовавшей собой открытие долгожданного второго фронта.

Кларк вступил на территорию Франции в составе Хартфордского полка. Командир третьего батальона, в котором служил Кларк, капитан Мерритт позже рассказывал, что для него самым главным воспоминанием о тех днях во Франции было сражение за плацдарм около моста через реку Орн у Грембоскского леса. На самом деле эта операция батальона служила лишь отвлекающим маневром.

Против батальона выступали части двести семьдесят пятой немецкой пехотной дивизии. Этот плацдарм стал буквально кладбищем для батальона. Сам Кларк признавался позже, что в течение сорока восьми часов он был совершенно уверен, что ему пришел конец.

Естественно, по прошествии долгого времени бывшие солдаты рассказывают множество историй, случившихся во время боевых действий. Иногда эти рассказы напоминают байки рыболовов, кто какую огромную рыбу поймал. Или охотничьи истории — где убитый барсук превращается в разъяренного медведя, а скромная, чуть ли не домашняя утка — в стаю диких перепелов. Но все же, когда многие люди рассказывают эти байки про одного и того же человека, создается впечатление, что уж во всяком случае какие-то основания для подобного мифотворчества имелись.

Про Нормана Кларка таких историй сохранилось множество. Один бывший рядовой из его взвода вспоминал, например, как Кларк с несколькими бойцами, оседлав трофейный немецкий мотоцикл, вырвался вперед и залег на опушке леса. Совершенно неожиданно перед ними появился огромный немецкий «тигр». Кларк, однако же, не испытал слишком большого ужаса. То есть — он вообще не испытал ужаса. Но по причине самой тривиальной.

Дело в том, что он с детства не пил спиртного. Однажды в детстве он попробовал его, за что был жестоко отцом выпорот. А здесь денщик капитана Мерритта, увидев, что лицо Кларка приобрело слишком бледный оттенок, сунул ему в руки бутылку виски. Отчаянно приложившись к ней, Кларк уже ничего не боялся. Мало того, он совершенно не знал, как управлять мотоциклом. Пришлось ему осваивать мотоцикл прямо на ходу. А тут еще этот немецкий танк!

К счастью, у него было с собой противотанковое ружье. Он прицелился, дважды выстрелил и дважды попал.

Кстати, по многочисленным свидетельствам Кларк уже тогда восхищал однополчан знанием иностранных языков. С французами он говорил по- французски.

В знании немецкого его товарищам пришлось убедиться в первый раз, когда позиции батальона находились в непосредственной близости от немецких окопов. До них долетала жуткая немецкая брань в их адрес. Подмигнув соседям по окопам, Норман выдал такие громкие тирады в сторону немцев на немецком языке, что те ошарашенно замолчали. Когда Норман перевел товарищам свои слова, те долго и весело ржали.

Один однополчанин Кларка позже вспоминал, что однажды спросил Нормана, кем тот будет после войны. Кларк с абсолютной уверенностью ответил, что он будет миллионером.

Другой однополчанин, капрал Портер, в интервью газете «Ивнинг пост» сказал о Нормане Кларке загадочную, на первый взгляд, фразу, что этот парень мог бы даже продать песок арабам.

После отправки на переформирование батальона по приказу командира полка генерал-майора Бэлла Кларк некоторое время служил переводчиком при штабе полка, а также в лагере военнопленных в Амьене. После чего отправился с остатками своего батальона в Бельгию, где получил отпуск, который использовал для поездки в Париж.

Здесь ему, как он признавался позже, несказанно повезло. Во-первых, он встретился с генералом Фростом, который в Сицилийской кампании командовал полком, где тогда служил Кларк. В то время Фрост был еще только полковником. С Кларком, который командовал взводом, их сблизила любовь к шахматам.

Встреча в Париже была очень удачной шахматной комбинацией, как бы подстроенной самой жизнью. Генерал Фрост в Париже заведовал армейской разведывательной службой. С этих пор и до конца войны Кларк стал служить по этому ведомству. Он получил право носить как военную форму, так и гражданское платье, по своему желанию.

Этот род службы, а также знание языков и сосредоточение тогда на европейском театре военных действий множества людей, уже тогда влиятельных в политике, а также тех, кому только предстояло играть заметную роль в самые ближайшие послевоенные годы, дали Кларку возможность познакомиться с теми, с кем он будет дружен потом долгое время.

С теми, через кого он приблизится к святая святых американского общества. Общие военные воспоминания как никакие другие сближают людей.

Даже после длительной фашистской оккупации Париж все равно оставался Парижем, самым романтическим городом в мире, где даже военные становятся похожи на художников.

Здесь, в одной французской семье, которая, как и многие другие, с огромным удовольствием и любовью привечала победителей, Норман Кларк познакомился с Коко Шанель. Неожиданно они подружились — в них было что-то общее. Авантюрная жилка, экстравагантность самого хорошего тона, любовь к свободе и независимости, а также к красивым вещам и людям.

Великая Мадемуазель была широко известна во всем мире. Это была фантастическая женщина, а не просто признанный модельер. Коко Шанель создала не только новый облик, но и новый тип женщины. Не случайно в течение многих лет она как бы являлась центром притяжения для нескольких поколений женщин. Она сняла с женщины корсет, дала ощущение самостоятельности и независимости...

Сама Шанель говорила, что победу ей принесли здравый смысл и очень простые вещи. За что бы ни бралась Шанель, она во все вносила новые мотивы. Ее знаменитые духи «Шанель № 5» стали едва ли не важнейшим событием в истории парфюмерии двадцатого века. Шанель отказалась от традиционных цветочных запахов, изобретя состав, в который вошло восемьдесят ингредиентов. Это была свежесть целого сада, но в ней нельзя было разгадать запаха ни одного конкретного цветка. Эта деталь особенно восхитила молодого Нормана Кларка.

Шанель первая смешала драгоценные камни с поддельными, введя бижутерию в обиход каждой женщины. Это совпадало с идеей Кларка о создании нового типа газеты, в которой бы сочеталось все, что считается несочетаемым, — от биржевых новостей и новинок литературы, до светских сплетен и криминальной хроники.

Размахивая руками, Кларк рассказывал Коко о своей идее, в которой Коко не заметила ничего особо нового, но решила про себя, что она просто чего- то не понимает и что этот американец еще завоюет мир, в том числе и мир моды. Не без ее участия. Но это все будет потом, после войны.

Она никогда не уточняла, что именно она делала во время оккупации по инструкции некоего английского полковника.

В Париже говорили, что Шанель выпуталась с помощью денег. И также говорили, что благодаря покровительству Вестминстера, личного друга Черчилля, который якобы заступился за нее.

Норман Кларк, будучи уже близок к американской разведке, которая в то время тесно сотрудничала с английской, знал, что дело вовсе не в покровительстве высокопоставленных любовников и не в деньгах, а в том, что Коко Шанель действительно играла не последнюю скрипку в действиях англичан на оккупированной немцами территории Франции.

Норман на всю жизнь запомнил слова Шанель, сказанные ему в одну из их первых встреч: «В двадцать лет ваше лицо дает вам природа. В тридцать его лепит жизнь. Но в пятьдесят вы должны сами заслужить его».

В том, 1944 году, Коко Шанель было уже около шестидесяти, Кларку — двадцать семь. Ни он, ни она не предполагали, что их дружба продлится долгие годы и что Норман Кларк станет именно тем американцем, кто возродит ее имя в 1954 году.

Всю деятельность Кларка в Париже окружал ореол таинственности. Возможно, и Коко Шанель первоначально привлек именно этот запах тайны. Но не только ей эта таинственность была заметна. Он любил показывать пропуск, выданный американской военной администрацией:

«Предъявитель сего, № 12947511, лейтенант Норман Кларк, является американским военнослужащим и имеет право находиться в Париже и носить любую военную форму, а также гражданскую одежду».

В связи с успехами русских на Восточном фронте, а также с тем, что открытие второго фронта было столь затянуто, союзники не без основания опасались коммунистического восстания в своих рядах. Норману Кларку и было поручено изучить реальность подобного нежелательного развития событий.

Кларк наряжался то в морскую форму, то в форму майора-десантника, то в спецовку рабочего. Помимо всего прочего, этот маскарад доставлял ему истинное удовольствие. Что же касалось возможности коммунистического восстания, то Кларк в своих донесениях командованию вынужден был констатировать, что слухи и домыслы об этом, мягко говоря, сильно преувеличены.

Был даже план забросить его в немецкий тыл с парашютом, чтобы он собрал и передал сведения о подготовке вермахта к обороне. Но по каким-то причинам план этот не осуществился.

Чуть позже Кларк получил назначение в четвертый батальон Норфолкского полка, который должен был принять участие в грандиозной операции «Пландер». Эта операция имела в виду последний серьезный рывок, благодаря которому союзники должны были очутиться на другом берегу Рейна.

Была уже весна 1945 года. Поля сражений превратились в грязное месиво, и операция растянулась на целых пять недель. Пять грязных, долгих недель.

Но Кларку не суждено было принять участие в ее завершении. Он был ранен в атаке на деревню Риде по дороге на Бремен и отправлен в Фонтенбло, где размещался военный госпиталь.

После ранения ему был предоставлен отпуск — он даже имел право отправиться в Штаты. Он, однако, предпочел провести свой отпуск в Париже.

Париж был беден, но, как всегда, прекрасен.

Вечерами Кларк ходил по клубам и маленьким театрам, которых так много в районе Елисейских полей, а днем, как он сам всем объяснял, «от нечего делать» стал изучать русский язык. Война была окончена, но со всей серьезностью встал вопрос о послевоенном устройстве мира.

В июне сорок пятого Кларк был направлен в Берлин в составе передового отряда, высланного для принятия американского сектора Берлина от Советской Армии. В задачу Кларка входило размещение его батальона в Берлине. Как он позже вспоминал, ему приходилось трудиться не покладая рук, чтобы привести казармы в божеский вид. Прежде в казармах размещались советские войска и оставили их «в омерзительном состоянии».

Знание языков и здесь сослужило Кларку хорошую службу. Вскоре его назначили адъютантом при военной администрации, разместившейся в берлинской тюрьме Шпандау. Это была ответственная работа, но ему приходилось слишком много сидеть в кабинете, что не соответствовало его бурному темпераменту.

Западный мир, взбудораженный победой, предавался безграничному восторгу, для которого, по мнению Кларка, не было никаких оснований, во всяком случае, именно об этом он писал своим друзьям в Америку. Он считал, что в Потсдаме было достигнуто очень немногое. Вскоре была сброшена бомба на Хиросиму.

Немногие тогда понимали, что Парад Победы союзников, проходивший в Берлине 7 сентября, состоялся уже в ином времени — наступил ядерный век.

Кларк оставил службу в военной администрации и вернулся снова в свой батальон. Дни его проходили в суетных, но не сверхобременительных заботах об устройстве быта военнослужащих батальона.

В сентябре Кларка назначили офицером разведки батальона. Но вскоре стало известно, что батальон отправляют из Берлина. Кларку пришлось приложить немалые усилия, чтобы, получить назначение в разведывательную службу американской зоны. Это дало бы ему возможность претендовать на должность чиновника по связям с разведкой в Контрольной комиссии. Эта должность была гражданской, но предполагала большие полномочия, а также солидное жалованье. В конце концов на исходе осени сорок пятого он приступил к новой службе — в качестве следователя разведки.

Кларк занимался расследованием по делам немецких военных преступников, не самых крупных, но довольно значительных. В том числе в его ведении находились документы, касающиеся так называемого «завещания Гитлера». Кларк также принимал участие в розыске и задержании некоторых из военных преступников.

Но самым важным для будущего Кларка были контакты с немецкими учеными, занимавшимися военными проблемами и разработками. Этот контакт с людьми науки положил основу будущему богатству и процветанию Кларка. Он понял, что наука — главная движущая сила прогресса. От того же, кто дает на нее деньги, зависит, в какую сторону наука будет развиваться: будет ли она работать на благо человеку или во зло ему. В будущем Кларк вкладывал огромные средства в самые разные отрасли науки, и это давало свои потрясающие плоды.

Генерал-майор Фрост предложил ему остаться в кадровой армии или же возглавить все кинопроизводство и кинопрокат во всей американской зоне Германии. Однако Кларк отказался и от того, и от другого. Он не связывал свою будущую жизнь и карьеру с армией. Он метил выше. У него был свой путь. Этот путь вел к самой вершине власти.

Весной сорок шестого года он получил назначение в Берлинский отдел контроля над информацией в Контрольной комиссии по Германии. Практически это значило, что он назначается главным цензором возрождающейся свободной прессы Берлина.

Осенью, когда до демобилизации Кларку оставалось прослужить всего несколько месяцев, его карьера чуть не рухнула.

И русские, с одной стороны, и западные державы — с другой, стремились установить свое политическое господство над Берлином. Русские конечно же считали, что Берлин принадлежит им. Однако западные державы с этим никак не хотели согласиться.

На двадцатое октября сорок шестого года были назначены выборы в городское собрание, исход которых должен был определить, отойдет ли Берлин полностью в русскую зону или будет разделен. Союзные державы имели право посылать своих представителей для наблюдения за свободой проведения выборов в другие зоны. Кларка назначили американским представителем в советском секторе.

Кларк настолько явно подыгрывал социал-демократам, снабжая их деньгами и бумагой для предвыборной кампании, что это вызвало возмущение не только берлинских коммунистов, но и советской стороны. Однако дело путем переговоров между русскими и американцами замяли. Хотя Берлин все равно был разделен на Восточный и Западный.

Но самое удивительное, что даже после этого. когда русские должны были его прямо-таки возненавидеть, он все равно часто бывал в советской зоне, встречая там радушный прием. Для столь частых посещений были, конечно, и служебные надобности, но сам Кларк по большей части объяснял эти визиты горячим желанием усовершенствовать русский язык. Он делал в нем заметные успехи.

Тогда же он познакомился не только с крупными политическими деятелями, которые станут играть заметную роль в послевоенной американской политике, но и с немецкими политиками и предпринимателями, которые не запятнали себя сотрудничеством с Гитлером и получили возможность развивать свое дело.

Глава четвертая ВСЕ ДАЮТ СОВЕТЫ

1 августа 1994 года

Позволив себе хорошо выспаться, я появился на работе только в десять часов. Верочка, кажется, сменила прическу. У нее просматривались кокетливо выстриженные виски вместо обычных, по прямой линии подстриженных волос.

— Доброе утро, Вера Игоревна! Вам очень идет новая прическа, — галантно поздоровался я.

— Спасибо... — Верочка даже покраснела от удовольствия.

Н-да, надо бы почаще делать комплименты женщинам, а особенно — подчиненным.

— Почему же вы не загорели, Александр Борисович?

— Купались исключительно по ночам. В свободное от работы время, — с напускной строгостью сказал я.

— А у вас там в кабинете такое происходит! — Верочка картинно схватилась руками за голову.

— Что такое? — еще более строго спросил я.

Верочка захихикала:

— Зайдите, сами увидите.

Казалось, ей доставило огромную радость появление на моем лице растерянности. Что она там, собаку, что ли, привела? Или кролика? Или удава? Что Ломанов уже там, я совершенно не сомневался.

Так... Уж этого я абсолютно не ожидал! В моем кабинете раздевали женщину...

Причем двое — Ломанов и Грязнов, при всех своих недостатках вполне благовоспитанные люди. Они раздели ее до полного уже почти неглиже. Лишь тонкие кружевные трусики еще держались на ее бедрах...

Единственное, что хоть немного оправдывало моих коллег, это то, что женщина им проигрывала. Мало того — сама охотно соглашалась вместо денег ставить на кон детали своего туалета.

Играли они в покер.

— Что ж вы так бедную-то женщину? — возмутился я.

— Обижаешь, господин начальник, сама захотела, — без тени оправдания заявил Слава Грязнов. — И добавил: — Когда она с нас пиджаки и часы снимала, что-то не было у нас защитников от ее произвола. А как мы выигрывать начали, так один за другим адвокаты повадились. Гуманисты, понимаешь ли. То Верунчик соратницу по половому признаку защищать взялась, а то сам, понимаете ли, блюститель законности господин Турецкий явился не запылился.

— Ну ладно, ладно, не ворчи, а лучше выключай компьютер. А то зайдет кто, стыда не оберешься — чем в рабочее время народ занимается.

Ломанов с сожалением вырубил свой компьютерный стрип-покер. На лице Грязнова еще какое-то время оставались следы неравной борьбы в виде горящих взоров, которые он то и дело бросал в сторону темного экрана.

— А теперь-ка, Слава, докладывай, что ты узнал, пока мы нежились на севастопольских пляжах.

— Да, вам хорошо. Море, женщины. Настоящие. А Грязнову остается в Москве по жаре рыскать да компьютерных баб раздевать...

— Да будет тебе, Слава, не прибедняйся. Давай ближе к делу, как говорил Мопассан.

— В общем, так. — Грязнов стал почти серьезным.

Он отвернулся от экрана компьютера окончательно. Тем самым повернувшись к Турецкому лицом, а к лесу, соответственно, задом.

— По тому отпечатку пальчика, что обнаружили на телефоне убитой балерины, кое-что смогли уже выяснить. Запросили центральную картотеку. Там пошукали и разыскали хозяина пальчика. Один только раз он попадал в сферу наших интересов, как подозреваемый в убийстве. Дело было так.

Грязнов поудобнее уселся на стуле. Он был уже совсем серьезен:

— Леонид Волобуев проходил как подозреваемый по делу об убийстве гражданина Сеничкина Сергея Петровича в городе Владимире. Этот Сеничкин возвращался с работы домой. Когда он вошел в арку соседнего с его собственным дома, на него кто-то напал. Ударили по голове чем-то тяжелым. Сама травма не была смертельной, но место было глухое, а время позднее. Вдобавок стояли крепкие морозы. Как говорится, мороз-воевода дозором пометил владенья свои.

Валерия Петровна выглядела сегодня лет на тридцать семь. К хорошей погоде с переменной облачностью, привычно отметил я про себя.

— Проходите, пожалуйста, Александр Борисович, у Константина Дмитриевича никого нет.

— А сам-то он на месте? — неловко пошутил я.

Она заулыбалась, видимо, шутка пришлась ей по душе.

— Привет курортникам! — Костя сделал соответствующий жест рукой, словно встречая в аэропорту иностранного гостя. — Как отдыхалось?

— Вот в официальном рапорте все изложил. — Я протянул ему бумаги.

Он, мельком взглянув, отложил их в сторону.

— Ну а так, в двух словах, не расскажешь?

— Именно в двух-то и расскажу. Все молчат как морские рыбы, а майор из особого отдела советует искать концы в Москве. Я понял так, что все материалы с яхты Кларка прибрали к рукам ребята из внешней разведки.

— В Москве, в Москве, в Москве... — задумчиво протянул Меркулов, и я подумал, что Костя в этом году так, наверное, и не выберется в отпуск.

Как, впрочем, и в прошлом. И это не проходит даром — вид у Кости был усталый. Но я знал о его потрясающем умении в случае необходимости или опасности мгновенно и действенно мобилизовывать все силы организма. Тогда из человека, не отдыхавшего несколько лет, он, как по взмаху рукава опытного волшебника, моментально мог превратиться в бодрого и чуткого оперативника.

— Да, в Москве, — продолжил я свою краткую речь, — они же, сдается мне, и охраняют всеми силами доступ к какой бы то ни было информации. Грех, конечно, предполагать, но у меня создается

впечатление, что и к паре севастопольских убийств, то есть Сотникова и некоего «Васи», тоже они руку приложили. Смотри, Костя, как все мило и по-домашнему: сначала Вася убирает Сотникова со второго захода, а потом убирают Васю — с первого. И похоже, что это наши, а не хохлы.

— А что украинцы? — заинтересовался Меркулов.

— Ну, те мне хвост привесили. Пышный, лисий, но такой непрофессиональный, что пришлось ребятам популярно объяснить, что они не правы.

— Надеюсь, ничего лишнего себе не позволил? Международного скандала не будет? — усмехнулся Меркулов и погрозил мне пальцем, словно нашкодившему не в первый, но и не в последний раз ребенку.

— Да нет, Костя. Просто одному нос прищемил. В буквальном смысле. Так что дело покрыто черным мраком. Теперь надо попробовать зайти с другой стороны. Историей Кларка занимается у меня Ломанов, да и я потихоньку вчитываюсь. Загадочная фигура, ох загадочная! Русский язык, например, начал изучать во время войны. К чему бы это? Вот как раз сегодня я должен встречаться с сотрудником американского посольства Стивеном Броуди. Похоже, что этот парень из тамошней конторы. Побеседуем, пообедаем.

— В «Метрополь», поди, идете?

Да нет, он, похоже, эстет. В ЦДЛ... А завтра я договорился встретиться с этой американской девочкой. Внучкой Спира. Чувствую, что надо заходить с тылу, из Америки. Вполне возможно, Костя, что придется нам и туда слетать, за океан. Потянет наше ведомство такие расходы?

— Ну, если ты не в Лас-Вегас собираешься, на рулетке играть, а по делу и обратно, то потянет, — уверенно ответил Меркулов.

— Спасибо на добром слове. Другое соображение. Есть ли у нас какие-то возможности воздействия на Службу внешней разведки? Неформальные такие? И очень осторожные. Меня через Филина уже практически впрямую предупредили, чтобы не совал нос в их дела.

— Надо будет, найдем, — твердо сказал Меркулов. Он вышел из-за своего монументального стола и зашагал по залитому солнцем монументальному кабинету. Его тень то удлинялась, то становилась совсем крохотной. Благо шагать Косте было где. В его бесконечном кабинете вполне можно было устраивать деревенские танцы.

— Можно через Администрацию Президента или через Службу охраны. У меня с ними хорошие отношения. А СВР они не очень любят. Потом, не забывай, что есть еще замечательное армейское ведомство под названием ГРУ. Там у меня старые связи. Слушай, Саша, может быть, стоит обеспечить вашей следственной бригаде охрану и прикрытие?

Меркулов наконец перестал шагать, остановившись вместе со своей трансформирующейся тенью у широченного подоконника. Он смотрел в окно и задумчиво ощупывал землю в цветочном горшке. Создавалось впечатление, что больше всего на свете его сейчас заботят проблемы ухода за домашними растениями. А про охрану он спрашивает меня так, между прочим. Выдалась вроде минутка свободная, отчего бы и о Турецком не позаботиться?

— Ты представляешь себе картиночку: наша «вольво», перед ней гаишный «форд» с мигалкой, а позади автобус со спецназовцами. Едем, народ пугаем, тайны по пути открываем. Одну за другой. Щелкаем как грецкие орехи.

— Ладно, Саша, ты не ерничай, я так, на всякий случай. Дело-то серьезное.

— Когда же они у нас несерьезными были? — усмехнулся я.

Меркулов согласно кивнул, изучая все тот же кактус на своем подоконнике. И далась ему эта колючка!

— Другое дело, что здесь как-то все на геополитику замыкается. Мне тут Филин такую лекцию на эту тему прочитал. Но я ж тебе рассказывал...

— Да-да, я по твоему примеру тоже образовываться стал. Тут пять часов подряд беседовал с одним помощником Президента. И все на эти темы. Он мне все буквально на пальцах объяснил.

О, наконец-то! Меркулов оторвался от своего растения пустыни, словно убедившись, что хоть тут, в мире зеленых насаждений, тихо, спокойно и по полочкам разложено. Фикус не стремится в розы, а кактус не прикидывается ландышем. Цветы все-таки откровеннее и честнее большинства людей... Особенно такие, как кактусы. Они всегда готовы к защите и не скрывают этого.

В общем, все это выглядит примерно так. Насколько я понял. Когда на рубеже восьмидесятых — девяностых рухнул Восточный блок, то во всем мире была по этому поводу радостная эйфория. Всем казалось, что «холодная война» позади и что ее выиграл Запад. Однако все получается не совсем так. Точнее, совсем не так. Североатлантический блок, а попросту — НАТО, оказался единственной фундаментальной силой, на которой держится Европа. Но он в гордом одиночестве этой нагрузки не может осилить.

Совершенно незаметно вошла, видимо, Валерия Петровна с чайным подносом. Иначе откуда бы вдруг перед нами на столе возникли стаканы с чаем и тарелки с аппетитнейшими булочками?

— Получается, что вместе с Восточным блоком были разрушены основы европейской и даже мировой структуры. НАТО заигрывает сейчас с Польшей и другими восточно-европейскими странами. Но Россия, понятно, с этим не может примириться.

— А чем же тогда была так хороша ситуация, в которой мы с Западом стояли по разные стороны баррикад?

Дело в том, что при всем идеологическом противостоянии после войны мир был на удивление стабилен. Все договоры между державами-победительницами были сформулированы четко и хорошо работали. Не было двусмысленности, была во всем достаточная ясность. СССР, США, Франция и Великобритания все вместе были гарантами стабильности в мире. Костя взял четыре булочки с тарелки и выстроил их в ряд перед собой. В такой интерпретации булочки олицетворяли собой не что иное, как великие мировые державы. Думаю, Валерия Петровна была бы довольна таким применением продуктов. Не совсем по прямому назначению, зато весьма и весьма почетно.

— Отпадение или исключение одной из держав означало нарушение равновесия. В этом никто не был заинтересован. Все это создавалось с расчетом на поколение вперед и закрепляло результаты победы в чудовищной войне. Четко были определены и сферы влияния. Даже военные блоки на самом деле охватывали лишь те зоны, которые были закреплены за каждой из сторон. Все было поделено, новый скорый передел не грозил. Поэтому вся внешняя идеология была лишь надстройкой над этой прочной основой. Но благодаря противостоянию между НАТО и Варшавским Договором эта система начала потихоньку разрушаться.

Меркулов разрушил ровный строй булочек, изолировав и надкусив одну из них. Очевидно, это был СССР.

— Блоки играли даже не столько военную, сколько общеполитическую роль. НАТО стало структурой, в системе которой готовились кадры для всего Запада. Варшавский Договор отчасти выполнял ту же роль, но в нем раньше начали развиваться внутренние противоречия. Яблоко оказалось червивым, а червяк прожорливым. СССР уже не выдерживал дальнейшего наращивания военного потенциала.

Словно в доказательство слабости СССР и его неспособности гнаться со всех ног неведомо куда, бряцая оружием, прежде лишь надкусанная булочка оказалась съеденной суровым прокурором уже

больше чем наполовину и сослана на дальний край стола.

— Наша экономика была близка к кризису. Надеюсь, еще не забыл, это происходило на наших глазах — вся Россия в Москву за колбасой стала ездить. Собственно, последней каплей был Афганистан, который слишком явно доказал слабость нашей грандиозной военной машины. Последняя капля оказалась самой мутной и самой вонючей.

Меркулов опять встал и стал шагать по прежде проложенному маршруту, то есть от кактуса — к двери, и наоборот. Я глотнул чаю и откусил, по моему личному предположению, кусочек Америки. Она оказалась свежеиспеченной и с корицей. Костя тем временем продолжал свою речь:

Потом произошла «перестройка», воссоединение Германии, с полным отказом и практическим уничтожением советской зоны влияния в Европе, распад СССР, довершивший дело. Некоторое время много говорилось о создании новой единой Европы, но, как известно, из этого ничего не вышло. Однако главный парадокс заключался в том, что с потерей СССР, точнее Россией, статуса державы-победительницы этот статус автоматически потеряли и другие партнеры по Ялтинской конференции. Особенно по отношению к Германии. Все права Германии восстановлены. В системе бундесвера уже возникают структуры, достаточно независимые от НАТО. В этом факте, в частности, проявляются новые возможности геополитического переустройства мира. Если в России все будет развиваться более-менее нормально, то есть если не победят фашисты или коммунисты, то главным партнером России становится конечно же Европа, в первую очередь — Германия.

— Слушай, Костя, ты говоришь почти то же самое, что говорил мне Филин.

— Но это же объективная реальность, с этим не поспоришь, Саша. Другое дело — средства, которые для этого используются. Ведомство, которое представляет Филин, готово применять самые жесткие меры, как они считают во благо. Я в такое «благо» не верю. И никогда не поверю. Все это кончится очередной диктатурой. Ведь можно изнасиловать женщину для того, чтобы родился ребенок, а можно зачать ребенка в любви и согласии. Результат — один, средства — разные.

— Доходчиво говоришь.

— Вникай, вникай, пригодится. И вот еще что. Ты все-таки с этими американцами поосторожнее. Сейчас, конечно, времена другие, но, видишь ли, здесь наши интересы пересеклись со Службой внешней разведки. Эти ребята зачастую не выбирают средств. Если что, они тебя и подставить легко могут. Отмывайся потом. А меня держи постоянно в курсе. В резерве всегда есть возможность связаться с серьезными людьми.

Уходя, от Валерии Петровны я получил еще один совет:

— Александр Борисович, в нашем буфете прекрасный свежий кефир продают. Не поленитесь, сходите...

— Спасибо огромное, — вполне искренне поблагодарил я ее.

Удивительно прозорливые существа — женщины. Как она смогла догадаться, что глоток кефира — это именно то, что сейчас мне требовалось более всего? То, как говорится, что доктор прописал.

Старушка с первого этажа оказалась единственной свидетельницей:

— Я, когда чай пью, всегда у окна сижу. А сегодня утром опять воду отключили. Ну, у меня на этот случай всегда вода припасена. Дочка принесла бутылки пластмассовые, очень удобные. Я в них и масло растительное, которое разливное, покупаю, оно хорошее, густое, подсолнушком пахнет, не то что импортное, ни запаха, ни вкуса, и воду для цветов отстаиваю. И вот еще и запасаю.

Они последний год часто у нас воду отключают, все роют и роют. Не то ищут чего, не то чинят. А для цветов обязательно отстаивать надо, они хлорки этой не любят, хиреют. А люди, они все стерпят, и хлорку, и пестициды.

Человека этого я знаю, он тут уже с пол года живет. Там евреи раньше жили, на пятом этаже в трехкомнатной, в Америку уехали. А этот их квартиру купил. Говорят, за много миллионов. Откуда только такие деньжищи у людей? Не иначе как воруют. Я-то на свою пенсию даже подоконничка не куплю...

И машины-то у него какие! В таких раньше только правительство ездило. Да все разные, одна другой красивше. Он утром всегда в одно время выходил.

Машина за ним приезжает, шофер выходит, за ним заходит, в подъезде дверь никогда не придержит, бумкает со страшной силой, аж стекла трясутся. Никогда, я специально смотрела. Я и объявление специально вывесила: «Уважаемые жильцы! Не хлопайте дверью!» Как об стенку лбом — все равно хлопает. Будто не русским языком написано или будто его не касается.

Жена у него, не у шофера, а у жильца нашего, правда, вежливая, поздоровается всегда. И дочка у них лет восьми. В школу ходит, ее тоже на машине возят. На другой. Ну сейчас семьи-то его не видно. То ли на курорте, то ли на даче.

Как машина приехала, я не видела, сначала в комнате была, потом из кружечки умывалась. Потом гренки жарила. Когда за стол села да в окно посмотрела — машина уже стояла. Он ее, шофер-то, всегда так прямо у подъезда ставит, ни пройти ни проехать. Даже на тротуар заезжает.

Напротив нашего подъезда бачки мусорные стоят, вон, видите, прямо напротив. Мы не раз жаловались, писали, дочка в исполком звонила, и в эту самую мэрию всем подъездом подписывались, а они все стоят и стоят. Убивец там-то и прятался.

Эти двое, шофер и наш, из подъезда вышли, садиться в машину хотели. И тут вдруг сначала наш упал, а за ним и шофер. А выстрелов-то и не слышно было. Шофер еще так руками взмахнул, а наш- то сразу повалился как сноп. Я даже и не поняла сначала, что произошло.

Потом, гляжу, этот из-за мусорных бачков туда, влево побежал. Там у нас проход на Ленинский проспект, через арку. Да, еще. У нас тут собачка дворовала. Ничья, ее все подкармливают из жалости. Белая такая, лохматенькая, Белек зовут. Мухи не обидит, а побрехать любит. Так Белек на того, за бачками, бросился, а он, убегая и почти не оборачиваясь, в Белька стрельнул. Собака-то ему чем помешала?

Ой, что я говорю! Ведь людей поубивали! Я-то сразу вышла, а что делать — не знаю. Обратно побежала, в милицию звонить. С перепугу номер позабыла, ноль один или ноль два... Вспомнила, когда в пожарную сначала попала. А девушка такая вежливая в милиции. Все выслушала, куда, говорит, приезжать, бабушка... Ну адрес-то я сказала, чай, не такая глупая.

Выглядел-то как? Да худенький такой, вроде невысокий, разве тут углядишь? Люди мертвые лежат, да и шел он быстро, почти бежал. Лишь на минутку остановился, Белька застрелил когда. Да вроде не блондин и не брюнет, пегий такой. В курточке короткой, светлой. То ли серой, то ли бежевой...

Так рассказала Клавдия Степановна Семенова об убийстве председателя правления акционерного общества «Нефть России» Константинова Льва Адольфовича и его шофера-телохранителя.

Нефтяная война в Москве шла своим ходом.

Количество ее жертв к августу 1994 года исчислялось уже не единицами, а десятками человек. Заказные убийства верхушки нефтяного бизнеса превратились из случаев чрезвычайных в почти обыденные, повседневные.

Я подъехал к Центральному Дому литераторов со стороны улицы Герцена. Теперь она опять называется Большой Никитской, но по старой привычке, да и для краткости ее продолжают «обзывать» Герцена. Конечно, в Герцене ничего плохого нет, кроме того, что, когда его разбудили декабристы, он развернул революционную пропаганду и агитацию, но Большая Никитская звучит как-то более по-московски, патриархально и традиционно.

При входе меня встретила очень строгая служительница, потребовавшая писательский билет. Такового у меня не оказалось, но удостоверение прокуратуры ее вполне устроило.

Знаменитый писательский особняк, как и многие другие прежде престижные места, не избежал новых веяний. В киоске около часов, правда, по- прежнему торговали книгами. Но при входе находился пункт обмена валюты, а справа, в холле, — киоск с расписными платками, гжелью и всякими побрякушками и поделками.

В просторном холле перед рестораном торговали одновременно картинами и офисной мебелью. При мне не покупали ни того, ни другого. Да и как-то странно было представить, что кто-то едет в Дом литераторов покупать мебель.

Меня вообще крайне удивляла такого рода торговля, я никак не мог понять, почему в булочной надо продавать женские сапоги, в парикмахерской — устраивать пункт обмена валюты, а в уличных, пусть и роскошных киосках торговать запредельно дорогой аппаратурой, одеждой и обувью. На улице нужно торговать мороженым и жевательной резинкой, а в булочной хлебом. Может быть, я излишне придирчив, но все же мне кажется, что в моих рассуждениях есть хотя бы минимальная логика. А в безудержной торговле всем и вся таковая начисто отсутствует.

Я прошел через буфет с расписанными разными знаменитостями стенами. За столиками сидели, видимо, живые писатели. Известных среди них я не заметил. Не было, к счастью, и поэта Кочнева. А то я имел бы шанс быть увенчанным титулом «мисс Марпл». Незнаменитые писатели успели уже изрядно приложиться, невзирая на достаточно раннее время — Стивен Броуди ждал меня к четырем часам.

В Дубовом зале публика была явно посолиднее, чем писательская. Очевидно, это были читатели.

Стивен Броуди уже сидел за столиком у стены, сервированным на двоих. Он встал, приветствуя меня. Он лучисто улыбался, всей своей фигурой демонстрируя радость встречи со мной. Я расплылся в ответной улыбке, надеюсь, столь же светлой, искренней, трогательной и столь же лучезарной. Прямо рождественская картинка под названием «Старые друзья наконец-то встречаются вновь после долгой разлуки».

«Турецкий, не сверни от счастья челюсть», — шепнул мне внутренний Турецкий. Похоже, его не умилила прелестная и романтическая встреча «старых друзей». Все-таки он немного циничен, подумал я сам про себя в третьем лице и сразу перестал улыбаться.

— Что вы будете пить? Вино, пиво? Или водку предпочитаете?

— Минеральную воду. Я за рулем.

К нашему столику уже подскочил официант с блокнотиком. Броуди протянул мне меню. И стал советовать, что заказать. Похоже, он был здесь завсегдатаем.

— Я полагаюсь на ваш вкус, — сказал я ему в конце концов.

Броуди очень по-деловому изложил свои пожелания официанту. Тот только успевал строчить в блокнотике.

— Я обычно здесь заказываю много закусок. Они их очень прилично готовят. Раньше я вообще ходил практически только сюда. Потом в Москве появилось довольно много новых ресторанов. Я посетил несколько. Но в результате все равно оказываюсь здесь. Во-первых, повторюсь, здесь хорошо кормят. Во-вторых, нет музыки. В-третьих, бандитов не так уж часто встретишь. Все-таки приятнее обедать, когда над головой не свистят пули.

Броуди улыбнулся самой светлой из своих улыбок.

— А давно ли вы в Москве? — задал я традиционный вопрос, безуспешно пытаясь вспомнить, задавал ли я его при первой нашей встрече в квартире Ричмонда.

Даже если и задавал, Броуди бровью не повел:

— Постоянно уже третий год.

Официант принес тарталетки с паштетом, сыром, креветками. Блюдо с зеленью, оливками и овощами также выглядело необычайно аппетитно. Розовые ломтики кеты перемежались с белыми кусочками осетрины, кое-где желтел лимончик. Икра черная, икра красная были поданы в глубоких розетках. Глядя на этот натюрморт, я внезапно понял, что безумно проголодался.

Броуди, похоже, тоже как следует не завтракал. Ну, а уж не обедал — наверняка. С удовольствием поедая закуски, я не забывал разглядывать своего визави.

На вид Броуди было лет тридцать пять — пятьдесят. Примерно такой же возрастной разброс, как и у секретарши Меркулова. Но если у женщин эта «вилка» вполне объяснима, у мужчин же создает впечатление скорее искусственности, чем моложавости.

Все-таки ближе к пятидесяти, вынес я наконец приговор. Итак, господин Броуди, сорока, скажем, восьми лет, лицо гладкое — и выбрито гладко и вообще такое, нет выдающихся скул или там защечных мешков. Я усмехнулся и объяснил Броуди причину смеха:

— Сырный паштетик очень хорош!

Броуди согласно кивнул, а я продолжил про себя свой словесный портрет, считая, что уж коли он меня пригласил на разговор, то пусть первый и начинает.

Значит, защечные мешки отсутствуют, нос прямой. Узкий, скорее длинный, чем короткий. Невыразительный, в общем, нос. Глаза за стеклами очков в тонкой, похоже, настоящей золотой оправе, светлые, взгляд довольно холодный. Он бы вполне мог сниматься в кино, где играл бы самого себя — сотрудника американского посольства. А если точнее — Центрального разведывательного управления.

— А вот, Александр Борисович, попробуйте икорку. Очень свежая.

Я кивнул точно так же, как Броуди пятью минутами раньше, и подумал: а ведь он меня так же разглядывает, как и я его. Интересно, каким он меня видит? Наверное, я для него типичный московский следователь — высокий, сложен почти идеально, лицо мужественное, в меру загорелое... Женщины, сразу видно, любят. А противники — уважают. Я мужественно расправил плечи.

Или Броуди видел меня совсем иным: голодный советский следователишка, плохо выбритый, с бегающими глазами и непомерными амбициями...

— Я пригласил вас, уважаемый Александр Борисович, вовсе не для того, чтобы сказать, что к нам едет ревизор. Так, кажется, начинается знаменитая пьеса Гоголя?

— Примерно так, но смысл там противоположный. Ревизор-то как раз и едет.

— Ну да, я хотел сказать, что он уже приехал.

Броуди рассмеялся, а я поймал себя на мысли,

что абсолютно не понимаю американского юмора. Ну ладно, может быть, потом пойму смысл его шутки. Если в ней, конечно, был смысл.

— Я хотел спросить, как продвигается ваше расследование по делу Дэвида Ричмонда? То есть я, конечно, не претендую на то, чтобы вы раскрыли все тайны следствия, но, может быть, хоть что-то вы мне имеете сообщить? Кажется, как представитель посольства, я имею на это право? Или я ошибаюсь на этот счет?

Броуди на миг глянул мне прямо в глаза, сверкнув стеклами очков, и вновь углубился в изучение и уничтожение аппетитного салата с морковной розочкой на макушке, которую Броуди, секунду помедлив, все-таки тоже съел. Я давно заметил, что многие иностранцы неравнодушны к витаминам. Всякий съедобный предмет они как бы сначала взвешивают в уме, а потом уж признают за ним право на честь быть употребленными на благо здоровья или, напротив, в таком праве начисто отказывают аппетитному, но абсолютно бесполезному для организма блюду.

— К сожалению, такие заказные убийства практически нераскрываемы. С той точки зрения, что трудно найти непосредственного исполнителя. Поэтому приходится искать заказчика. В этом и больше смысла. Мы кое-что нащупали. Некоторые связи покойного...

Я внимательно следил за выражением лица Броуди. Как принято говорить в таких случаях, ни один мускул не дрогнул на его лице. Глаза смотрели прямо и жестко. Мне вообще показалось, что никакой Дэвид Ричмонд его на самом-то деле не интересует. Или это у них выучка такая, заокеанская?

— Благодарю, — сказал Броуди.

Но не мне, а официанту, который как раз принес горячее. Оказалось — фирменные котлеты по-киевски на косточке, обложенные в стиле традиционного ресторанного дизайна хрустящей картошкой, краснокочанной соленой капустой и зеленью сельдерея.

Принявшись за котлету, Броуди как бы между прочим поинтересовался:

— А что новенького выяснили о господине Кларке?

— О Кларке? — Я сделал большие глаза.

— Да-да, господин Турецкий. Я спрашиваю именно о том, о ком вы подумали. Об американском гражданине Нормане Кларке, известном издателе, убитом... или, скажем мягче, погибшем при загадочных обстоятельствах. У вас, кажется, крымский загар?

И что это всех так интересует мой загар? То он слишком незаметен, то он слишком крымский...

— Собственно говоря, эта смерть не входит в сферу моих интересов... — Я принялся за свою котлету.

Все-таки по-киевски, а не нечто усредненное из соседней кулинарии.

— Мне очень понятна и приятна в некотором смысле ваша профессиональная скромность. Но я позволю себе дать вам в этой связи один совет.

Он широко заулыбался. Я даже чуть не обернулся, подумав, что Броуди неожиданно увидел какого-то доброго давнего знакомого. Ну, к примеру, друга детства. Но он улыбался мне. Я стал усердно улыбаться в ответ, чуть не подавившись фирменной котлетой.

— Совет? Как это кстати. Мне сегодня все дают советы. Прямо-таки настоящий день советов.

Броуди уже просто расплывался от счастья общения со мной, я прямо-таки испугался, что он сейчас вот так на глазах и растает, как сахар на влажном блюдце:

Весьма лестно, что я вхожу в понятие «все». И все же... Мне кажется, что лучше и в самом деле не очень увлекаться этой загадочной историей. Кларк мертв, а мы с вами все-таки живы. И неплохо будет, если этот расклад сохранится. Хотя бы какое-то время.

Ну как было не согласиться с таким предложением? Тем более изложенным столь изысканно и ненавязчиво — прямолинейно. Похоже, что и у американцев какие-то странные отношения с этим покойником.

Ой, не зря мне так не нравится и он сам, и его сладкая биография... Чует мой милицейский нос — так в подобных случаях имеет обыкновение выражаться Вячеслав Грязнов. Именно так.

Остаток обеда протекал в дружеской беседе о загадочной стране России и еще более загадочной любви к ней некоторых иностранных граждан.

Считая, что, пригласив меня на обед, он должен и платить, Броуди и попытался это сделать. Но я, уже зная, что не смогу последовать его доброму совету, все же настоял, чтобы мы расплатились по-американски. Пополам. Броуди пожал плечами, но вынужден был согласиться. Расстались мы почти добрыми друзьями.

После официальных встреч на высоком уровне, прошедших в подобной тональности, когда ничего впрямую не говорится, но стороны прекрасно понимают друг друга, в официальном коммюнике обычно сообщается, что встреча прошла в теплой, дружественной обстановке, сторонами был обсужден широкий круг проблем.

Мы пожали друг другу руки и разошлись. В прямом смысле — Броуди направился к выходу на Поварскую, я же через Пестрый зал и холл — на Никитскую.

В Пестром зале народ вовсю гулял, похоже, что это были все-таки писатели. Уже на самом выходе из зала я чуть не столкнулся с элегантной дамой. Наши взгляды встретились. Мне показалось, мы друг друга где-то встречали. Она как-то чересчур поспешно отвела глаза. Именно взгляд-то и был мне знаком: очень светлые зеленые глаза, как бы подведенные более темным по абрису радужной оболочки... Такие глаза не часто встретишь. Но вспомнить, кто это, я так и не смог — дама уже прошла в ресторан.

Я присел в холле и закурил. Мне нужно было собраться с мыслями. Не то наступала пора решительных действий, не то продолжалась затянувшаяся пора выжидания.

Итак, что мы имеем на сегодняшний день? Что мы имеем с гуся? Жир, как говорилось в древнем анекдоте. Осталось определить, что считать гусем, а что — жиром.

В Москве убиты: Дэвид Ричмонд и его невеста Ольга Лебедева. Не удивлюсь, если к этому списку нам придется добавить еще кое-кого. Кого — пока покрыто мраком.

Исчезли документы Ричмонда. Среди самых нужных телефонов у Ричмонда фигурировали номера Нормана Кларка и Андрея Буцкова.

У Буцкова — Фонд воинов-интернационалистов. Среди его «боевых» товарищей — некий Волобуев, чей отпечаток пальца найден в квартире убитой балерины.

По рассказу балерины о ресторане «Самовар» можно предположить, что и Ричмонд и Кларк встречались с Буцковым по меньшей мере один раз. И встреча проходила не в самой теплой обстановке.

Кларк убит на своей яхте под Севастополем. За ним следуют на тот свет, не считая экипажа яхты, пострадавшего явно «за компанию», еще двое — лейтенант Сотников и некий Вася, предположительно убивший Сотникова. Приятный наборчик.

Представители спецслужб, причем и наши, и американцы, усердно советуют мне поберечь свое здоровье. У них иных забот, понимаете ли, нет, как о здоровье следователя Турецкого заботиться.

Завтра предстоит встреча с внучкой бывшего посла Спира. Тоже, кстати, очень странно погиб, хотя и давно, и не здесь... Что-то никак и ничего не желает выстраиваться в какую-нибудь стройную логичную версию.

А! Вот и еще одну загадочную личность чуть было не позабыл: Рути Спир, печальная вдовушка с ароматными сигаретами... А не позвонить ли мне этой вдовушке? А что я ей имею сказать? И что хочу услышать? Я этого не знал. Но решил все же прислушаться к внутреннему голосу, который настоятельно посылал меня к телефону.

Ну что ж, хорошо хоть ни куда подальше. А то ведь в жизни следователя, понимаете ли, всякое может приключиться. Всего и не предусмотришь.

— Госпожа Спир?

— Да, это я.

Вас беспокоит Турецкий. Следователь. Тот самый частный сыщик, что имел честь присутствовать недавно у вас на вечере.

— Как же, как же. Я помню. Вы ведь были с Ольгой... Какая ужасная и дикая история. Я до сих пор не могу прийти в себя от всех этих смертей.

Ее акцент был заметнее, потому что она говорила очень быстро и как бы автоматически. Похоже было на то, что она хотела поскорее завершить в общем-то еще не начавшийся разговор.

Проговорив фразу о смертях, она замолчала, ожидая продолжения с моей стороны. Я понял, что только прямая просьба о встрече может быть уместна в данной ситуации.

— Рути, мне необходимо с вами встретиться. Сегодня.

— Нет, нет. Именно сегодня никак не смогу. Уезжаю на дачу. Вы уже застали меня в дверях. Извините.

По ее тону я понял, что мне-таки настоятельно необходимо с ней поговорить. Именно сегодня. Сейчас. Или, в крайнем случае, увидеть. Ее. Или того, к кому она так спешит на дачу.

— Хорошо, давайте созвонимся завтра, — сказал я и как можно вежливее повесил трубку.

К высотному дому на Котельнической мы с дядей Степой прибыли почти одновременно. Правда, я уже успел предварительно припарковать машину на площадке перед кинотеатром «Иллюзион».

Подъезд Рути был во дворе, выехать она могла только через арку, выходящую к Яузе. Я сел в «вольво» дяди Степы, и мы остановились в полутора сотнях метров от этой самой арки.

Предусмотрительный дядя Степа протянул мне старомодные темные очки.

— Я в них как две капли воды — американский шпион, — сказал я, посмотревшись в зеркало.

— Шпион-то шпион. А все же — никак не Турецкий, — мудро рассудил дядя Степа. Я вынужден был с ним согласиться. Как я и предполагал, заявление Рути о том, что я застал ее уже в дверях, было сильным преувеличением. Женщины часто, считая, что они уже готовы к выходу из дома, потом еще минут сорок «приводят себя в порядок».

Как раз минут через тридцать — сорок после нашего разговора по телефону синий «мерседес» с желтыми иностранными номерами плавно выкатил из арки и повернул к набережной Москвы-реки. Мы пристроились на таком расстоянии, чтобы ни в коем случае ее не упустить, но в то же время чтобы не маячить в зеркале обзора «мерседеса» . С другой стороны, машин было вполне достаточно, чтобы наша «вольво» не привлекла к себе особого внимания. Да и вряд ли Рути могла подозревать меня в таком коварстве. В салоне «мерседеса» она была одна.

Проскочив Кремлевскую набережную, мы выехали к Манежу и свернули на Новый Арбат. Отсюда начиналась правительственная трасса почти без светофоров. Рути набрала солидную скорость. Мы медленно поспешали за ней. Дядя Степа мурлыкал какой-то современный навязчивый мотивчик. Очевидно, он щадил меня, заменив песней обязательную программу анекдотов.

Рублевское шоссе через эстакаду вынесло нас из города. Было такое впечатление, что мы находимся не в России, а по меньшей мере где-нибудь в Европе. Так как советские машины нам практически не встречались. Все больше — «мерседесы» последних моделей, громоздкие, помпезные «американцы», попался один «ягуар» и один «рокфеллер-лймузин», похожий на полированный броневик. От дороги в обе стороны стали ответвляться аккуратные дорожки с запретными знаками и постами ГАИ у каждого.

Этот район как при большевиках, так и при демократах использовался для спокойного проживания представителями правящего класса. В общем-то ничего принципиально в последние годы не изменилось. Разве что часть дач бывших ответственных работников ЦК и министерств теперь сдавалась в аренду иностранцам и коммерсантам.

А чуть дальше, на Николиной Горе, жил весь московский бомонд. Но до мест обитания бомонда мы не доехали. Рути свернула с шоссе у Жуковки.

Начинало смеркаться. Воздух был тих и прозрачен. Даже близость шоссе не могла заглушить аромата вечерних садов. Я посидел в машине еще минут двадцать, понимая, что «мерседес» не иголка даже в Жуковке, и темнота была мне сейчас важнее потерянного времени. «Темнота — друг молодежи» — так мудро говаривали мы в старших классах, вырубая свет на школьных вечерах. Девочки визжали тогда оглушительно, но, как показал дальнейший жизненный опыт, радовались темноте едва ли не больше мальчиков.

Быстро показав свое удостоверение молодому вахтеру в пятнистой форме, я прошел через проходную. Дядю Степу я решил оставить на страже около магазина.

«Мерседес» Рути я нашел быстро — около дачи под номером шестнадцать. Машина была видна сквозь кустарник. Для начала я прогулялся мимо с видом беззаботного дачника, даже сорвал какой-то цветок и понюхал его. Цветок пах ромашкой. Пройдя вдоль дачи, я заметил, что свет горит только в одном окне второго этажа. Посмотрев по сторонам и отбросив ненужную ромашку, я быстро перемахнул через живую изгородь.

Деревянная дача была явно казенной послевоенной постройки. Но, судя по всему, содержалась хорошо. Стены были свежевыкрашены, во всяком случае около крыльца, где горел фонарь. Дом был двухэтажным, с мансардой наверху. Участок вокруг зарос соснами и кустами. Прямо напротив светящегося окна уж очень соблазнительно росло невысокое, с раздваивающимся стволом дерево, словно специально предназначенное для того, чтобы следователь Турецкий ловко влез на него и поинтересовался, что же происходит в комнате с горящим окном.

Вспомнив вновь уроки юности, а особенно детства, я достаточно легко влез на дерево. Окно было наполовину задернуто занавеской, но сквозь открытую половину я довольно хорошо разглядел Рути

Спир, стоящую вполоборота к окну и энергично жестикулирующую.

Ее собеседника видно не было. Голоса практически были неразличимы. Можно было только с уверенностью сказать, что один голос принадлежит Рути, а второй — какому-то мужчине. Зато прекрасно просматривались картины. Холсты на подрамниках были составлены один к другому у дальней стены. Одна картина в простой раме была развернута лицом к окну. На ярко-синем фоне резвились какие-то странные существа, словно увиденные в микроскопе. Черепаха с круглым карим глазом и полосатым брюхом, не то комета, не то сперматозоид с розовыми ресницами, цветные шарики, пересеченные серыми полосами...

Я мало что смыслю в живописи, но эта картинка напоминала Кандинского.

Я увидел по тени, что собеседник Рути вышел из комнаты. Рути стала разворачиваться лицом к окну. Я с ужасом подумал, как сейчас встречусь с ней взглядом. Что мне тогда сделать? Кивнуть, шаркнуть ножкой или сделать вид, что я ее не узнал, а здесь, на дереве, оказался совершенно случайно. Просто мимо проходил. Ромашки собирал.

На мое счастье, Рути окно открывать не стала, а, наоборот, отошла куда-то в глубину комнаты. Через секунду погас свет.

Я поспешил слезть с дерева, чтобы не встретиться с жильцами прямо у освещенного крыльца. Мне было крайне любопытно, кто же этот таинственный собеседник Рути. Я присел за кустом крыжовника, откуда прекрасно был виден освещенный вход в дом.

Очнулся я в машине. Дядя Степа смачивал мне виски влажным носовым платком. Голова моя гудела, как тысячи паровозов во время похорон очередного народного вождя. Дядя Степа наконец увидел, что я очнулся:

— Ну слава Богу, Сан Борисыч!

— Что произошло? Ни хрена не помню!

— Еще бы ты помнил! Тебя так по башке звезданули, что ой-ей-ей. Радуйся, что жив остался. — Голос дяди Степы доносился как из глубокого подземелья, постепенно приближаясь и становясь все отчетливее. Я попытался ощупать голову:

— Кто звезданул-то?

— Спрашиваешь тоже! Знал бы — убил. Ишь чего задумали, на следователя нападать. Да еще при исполнении. Я тебя еле отыскал. Смотрю, тебя что-то долго нет. А потом смотрю, как ни в чем не бывало «мерседес» наш из ворот выезжает. За рулем американка, а рядом с ней боров такой в очках. Я к охране. Спрашиваю, откуда, мол, машина, в какой даче хозяйка живет? А они говорят, что это не хозяйка, а гостья. Хозяин сам рядом с ней сидел. Филин его фамилия. Известный, говорят, человек.

Дядя Степа изобразил на своем лице смешанные выражения почтительности и насмешки одновременно, тем самым изображая разом и себя и охранников.

А дача эта, значит, говорят, номер шестнадцать. Я тебя еще чуток подождал, а потом что-то мне подозрительно стало. Дачу, думаю, что ли Турецкий грабить собрался в отсутствие хозяев. Пойду, думаю, подсоблю.

— А дальше что? — Я уже почти пришел в себя, хотя головы еще как таковой не ощущал.

И даже время от времени притрагивался к месту нахождения предполагаемой головы, чтобы убедиться в ее хотя бы чисто физическом существовании.

— А что дальше? Обошел я всю эту дачу, шестнадцатую, вокруг. Гляжу, а под кустом крыжовенным Турецкий лежит, отдыхает. Ну, я тебя на закорки взвалил. Тяжелый ты, Сан Борисыч, как камень. Кирпич натуральный. Ребята из охраны предлагали милицию вызвать. Но мы ж тут инкогнито. Я решил, что и так обойдется. А, Саш?

— Правильно, дядя Степа. Все грамотно. Дураков надо учить. Это я про себя, конечно. — Я удрученно кивнул и тут же пожалел об этом своем столь несвоевременном действии.

По дороге в Москву, решив, что все действенные события уже позади, дядя Степа все-таки не удержался и рассказал анекдот из своего неистощимого запаса.

— Слышь, Саш? Старушка спрашивает, кто окно разбил? Внучка отвечает: мама. Но виноват папа — он присел, когда тарелка ему в голову летела. Слышь, Саш, он присел!

— Ну, глядишь, в следующий раз и я присяду.

Пожалуй, это был самый ценный совет за весь этот день: приседай, Турецкий, если в твою голову летит тарелка.

И уже около самого дома я вдруг вспомнил, кто же была эта дама около ресторана Дома литераторов. Старуха Дудина, сожительница коллекционера Кульчинского! Собственной, причем, персоной.

Я потому не смог сразу вспомнить, что на официальных наших встречах Дудина и вправду выглядела совсем старухой, вот только глаза она изменить не могла. В ЦДЛ она обернулась не то чтобы молодой, но уж сто процентов, что не старухой. Этакая холеная зрелая красотка постбальзаковского возраста.

Ничего себе метаморфозы! Глядишь, если меня еще чем-нибудь стукнут, то я такого навспоминаю! Всей прокуратурой не расхлебать.

Глава пятая «ДЕНЬ КИЛЛЕРА»

2 августа 1994 года

— Доброе утро, Александр Борисович. — Как всегда Верочка уже на месте.

Иногда мне казалось, что она вообще ночует в прокуратуре. Как бы рано я ни пришел, она практически всегда уже на месте.

— Доброе утро, Верочка! Ломанова, конечно, еще нет в наличии?

Верочка заулыбалась:

— Он только что звонил. Но не из дома, а из библиотеки. Сказал, что в библиотеках ради него летний режим работы изменили на зимний.

— Хорошо бы и ради меня хоть что-нибудь изменили, — сказал я и прошел в свой кабинет.

Там уже вовсю трезвонил телефон. Чуть ли не подпрыгивал от нетерпения, захлебываясь механической своей трелью. Кто бы это мог быть, такой деловой, да такой настойчивый, да в такую рань?

Это оказалась Рути Спир. Я машинально ощупал все еще болевшую голову.

— Господин Турецкий! Я, надеюсь, не слишком рано? Я очень извиняюсь, что не смогла вчера с вами, встретиться. Сегодня — выбирайте любое время.

Интересно, она имела в виду, чтобы я сам выбирал время, когда меня будут бить по голове?

— Меня больше устроит вечер. Часов восемь-девять, если для вас это не слишком поздно.

Прекрасно. Я буду вас ждать в своей квартире именно в это время. На сей раз никого лишних не будет. Только Семен Филин, с которым вы прекрасно знакомы. Какой-то у вас голос усталый, — добавила она с участием.

— Голова болит. После вчерашнего, — прямо и открыто ответил я. Честный я все-таки парень. Простой и без всяких там экивоков.

— Знаете, это, наверное, свежий воздух так действует. Когда я после города хоть несколько часов проведу на даче, у меня тоже голова побаливает. Аспирин хорошо помогает, вы аспирин не пробовали?

— Непременно попробую. В следующий раз.

— Вы все-таки берегите себя. — Голос Рути был предельно искренен и столь же сладок. Прямо как натуральный гречишный мед. Мед-то мед, а все же скорее не гречишный, а липовый. Во всех смыслах липовый.

— Обязательно, — столь же искренне пообещал я.

Удивительно трогательная забота. Сначала стучат по голове, а потом советуют принимать аспирин. Что ж, во всяком случае, она мне ясно дала понять, что о моем непрошеном визите на дачу Филина не только догадывается, но и точно знает.

Ну, а уж стукнуть по голове всегда охотника найти можно. Особенно такому доверчивому и простодушному клиенту, как следователь по особо важным делам. Не иначе, это был какой-нибудь охранник филинской дачи, выступающий в роли садовника.

Ну ладно, я им это тоже припомню, хотя и не злопамятный. Но ведь не бесконечно же, есть пределы и моему ангельскому терпению.

— Верочка!

Она появилась в кабинете тотчас же, будто только и ждала, когда я ее позову.

Найдите, пожалуйста, список картин, пропавших из коллекции Кульчинского. Помнится, там должны быть и фотографии.

«Чем черт не шутит», — подумал я.

Верочка принесла толстую папку с тесемочкой, кокетливо завязанной бантиком. Я углубился в изучение коллекции. В списке ни одной работы Кандинского не значилось. Но какой я искусствовед? Потому я и решил просмотреть все фотографии. Сразу отложил в сторону фотографии со скульптур, статуэток и прочего антиквариата. Зато фото картин честно и внимательно просмотрел все до одной.

Картины, которую я видел через окно на даче Филина, там не было.

Тут меня осенило. Не связано ли все это с пропавшей коллекцией Нормана Кларка? Если это вдруг окажется так, то надо поставить свечку в честь моего столь легкого ранения. Вполне могли и пришить. И наверное, были бы правы.

Вообще, эти любители живописи вконец распоясались — то одна коллекция пропадает, то другая. Я не на шутку был возмущен.

Я еще раз позвал Верочку, но уже более официально:

— Вера Игоревна!

Она вновь возникла передо мною в мгновение ока. Это, наверное, и есть тот профессионализм высшего класса, присущий только женщинам, — появляться чуть ли не раньше, чем позовет начальство.

— Свяжитесь, пожалуйста, с Музеем частных коллекций. Возможно, у них есть список работ из коллекции Кларка и фотографии. Насколько я знаю, у них шли предварительные переговоры о передаче коллекции музею.

— Хорошо, Александр Борисович. Будет сделано.

В это время появился Ломанов. Он принес новую кипу материалов по Норману Кларку. И мы с ним погрузились в очередное изучение.

Большую часть работы делал, конечно, Сергей, представляя мне лишь свод наиболее интересных фактов. Но некоторые документы я просматривал и сам — кто знает, иногда с виду незначительная бумажка может пролить свет на то, что хочет спрятаться в самую глубокую тьму.

Что касается Ломанова, то мне иногда казалось, что мыслями он чаще находится в Америке послевоенного десятилетия, чем в Москве середины девяностых...

Незаурядная личность Кларка и вправду завораживала и опутывала своим своеобразным обаянием. А ведь мы имели дело только с мертвыми бумагами. Каково же было его настоящее и реальное воздействие на людей, работавших и сталкивавшихся с ним?

В офисе фирмы «Амальгама» проходило подписание крупного контракта с представителями АО «Лайма», занимавшегося крупномасштабными поставками нефти из Башкирии. Длинноногие девушки в коротких юбках разносили шампанское в высоких фужерах и минеральную воду — для трезвенников и язвенников.

Глава фирмы «Амальгама» Петр Владимирович Несторов, моложавый, с виду преуспевающий бывший комсомольский вожак, протягивал руку председателю правления «Лаймы» Венедикту Васильевичу Файбисовичу, чей отец, Василий Файбисович, был в свое время известным эстрадным куплетистом, про которого по Москве ходило множество анекдотов.

Рассказывали, что в тридцатые годы, когда кончился НЭП и народ уже начал немножко голодать, но привычно молчал, Файбисович-отец однажды вышел на эстраду, весь увешанный муляжами колбас, окороков и сыров. Вышел, стоит и молчит. Минуту молчит, две минуты, три. Наконец, кто-то из публики не выдержал и закричал:

— Файбисович! Почему вы молчите?

— Почему я молчу — понятно. А вот почему молчите вы? — грустно спросил Василий Файбисович.

Венедикт Файбисович имел с властью еще более напряженные отношения, но в плане не столько идеологическом, сколько уголовном. В советское время его дважды сажали за валютные операции. По удивительному стечению обстоятельств его сегодняшний визави Петр Владимирович Несторов именно в те времена работал в отделе ЦК комсомола, занимавшемся административными органами. То есть в те незапамятные времена нынешние коллеги находились по разные стороны баррикад.

Это, однако, не помешало им найти точки соприкосновения во времена постсоветские. Поскольку оба придерживались единого мнения, что деньги не пахнут. А о своем прошлом оба любили иронизировать. Не допуская, правда, иронии со стороны.

Накануне подписания контракта, а именно вчера, Файбисовичу позвонили и предложили подписать тот же контракт, но с другим партнером, некой фирмой «Лотона». Предложение было сделано в мягкой форме, но с намеком, что от подобных предложений не отказываются. Однако Файбисович был не из слабонервных, и такими звонками его пугали уже не раз.

Как, впрочем, и Нестерова, которого об этом «предложении» Файбисович поставил в известность. О фирме «Лотона» Несторов, казалось, и слыхом не слыхивал. Он лишь посоветовал верный способ — усилить охрану.

— Уже сделано. — Файбисович расплылся в улыбке.

Он был необычайно доволен контрактом, собой, шампанским и вообще — жизнью.

Пожав друг другу руки, коллеги по бизнесу договорились в самое ближайшее время непременно встретиться в какой-нибудь неофициальной и непринужденной обстановке. Несторов, взглядом указав на пробегавшую длинноногую диву, многозначительно подмигнул:

— Без жен конечно же, господин Файбисович?

У меня сейчас как раз и нет жены. Одна кончилась, другая — не началась, — по папиной традиции завершил дело шуткой Файбисович.

В сопровождении трех молодцев-мордоворотов, как он их сам ласково величал, Файбисович вышел к машине.

Никого подозрительного в обозримой перспективе проспекта Вернадского, на котором находился офис «Амальгамы», замечено не было. «Форд» Файбисовича рванул с места.

Только охранник фирмы, оставшийся покурить у дверей, увидел, как, проехав метров двести по проспекту, «форд» неожиданно взлетел в воздух, словно решил стать самолетом, и уже в воздухе взорвался на множество кусков горящего железа. Гром потряс окрестности. В нескольких домах, находившихся поблизости, повылетали стекла. Пострадал и припаркованный у обочины старенький «Москвич». Больше жертв, к счастью, не было.

Так закончил свой земной путь Венедикт Файбисович, сын Василия Файбисовича...

Несторов немедленно утроил свою охрану, ведь ему тоже звонили из таинственной «Лотоны», о чем он Файбисовича, по устоявшейся природно-комсомольской привычке умалчивать, не проинформировал.

Не счел нужным. Или необходимым. Или, на худой конец, выгодным.

...На Старой площади, в бывшем ЦК КПСС, где ныне располагается Администрация Президента, происходило очередное, ставшее уже традиционным совещание по борьбе с организованной преступностью.

Константин Дмитриевич Меркулов, заместитель Генерального прокурора России, сидел в конференц-зале и внимательно слушал доклады представителей разных ведомств о положении дел в столице. Большинство цифр, конечно, он знал по ежедневным сводкам, ложившимся ему на стол. Но одно дело — листать сухие бумаги, совсем другое — слушать живых людей.

Хотя каждый из выступавших не в первый раз отчитывался перед столь серьезным собранием, но присутствие Президента заставляло их быть более откровенными и самокритичными. Крутой нрав Президента был хорошо известен всем.

Да и оправдываться было особо нечем — ситуация и вправду была почти ужасающа. На совещании присутствовали все главы административных ведомств. Хотя выступали зачастую не они, а их заместители.

В президиуме сидели министр внутренних дел Виктор Ерин, глава Федеральной службы контрразведки Сергей Степашин, начальник Меркулова, кажется уже вечный и. о., Ильюшенко, прокурор Москвы Геннадий Пономарев, заместитель министра юстиции Евгений Сидоренко, начальник столичного управления по борьбе с организованной преступностью Владимир Рушайло и начальник МУРа Александра Романова.

В первом ряду справа Меркулов заметил крупную голову директора Службы внешней разведки Евгения Макова и лысину его заместителя Митирева. Разведчики, как всегда, держались особняком и в стороне.

Голова Меркулова, словно хороший компьютер, пропускала через себя информацию, отбрасывая частности и концентрируясь на главном. По традиции о таких совещаниях в верхах докладывал потом работникам Генеральной прокуратуры именно он. Поэтому он как бы заранее составлял свое будущее сообщение для людей, непосредственно связанных с расследованием реальных конкретных преступлений, а также с надзором за соблюдением законности.

Меркулов всегда был противником драконовских мер, потому что такие меры, судя по опыту, лишь на внешнем уровне приводят к сдерживанию преступности. На самом же деле они порождают такой правовой беспредел, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Следователь обязан строго придерживаться буквы закона. Даже если он будет единственным, кто ее придерживается. Но иногда и один в поле воин.

Преступник должен сидеть в тюрьме, как говорил герой Высоцкого из известного фильма «Место встречи изменить нельзя». Да, должен сидеть, любой ценой, но только не ценой нарушения закона со стороны правоохранительных органов. Снежный ком начинается с одной снежинки. А мы потом удивляемся лавине коррупции и преступлений, обрушившихся на наши «кристально чистые» органы. Меркулов горько усмехнулся своим мыслям и стал слушать выступление министра Виктора Ерина.

Неожиданно Меркулов чуть не подскочил в кресле — что-то достаточно острое ткнуло его в бок. Это «что-то» оказалось локтем сияющей от радости неожиданной встречи Александры Ивановны Романовой. Меркулов машинально сразу посмотрел в президиум: место Романовой зияло пустотой. И как же это он не заметил, когда она выбиралась оттуда?

— Ну, как тебе цифирки, впечатляют? — шепотом осведомилась Романова.

— А то, — усмехнулся Меркулов, дружески пожав ее локоть.

Последним выступал директор Федеральной службы контрразведки Сергей Степашин. Он обошелся без цифр, вполне логично объяснив это тем, что цифр и процентов и так было приведено великое множество. И вправду, совещание явно затянулось.

Он рассказал о последних и очень полезных контактах с соответствующими службами других стран.

Как всегда в последнее время, его выступление в конце концов свелось к тому, что ФСК необходимо вернуть следственные функции, без которых у его людей просто-напросто связаны руки.

Насколько Меркулов знал, этот вопрос уже давно обсуждается в высших сферах. И даже близок к положительному решению. Честно говоря, он не мог сказать с абсолютной уверенностью, за такое он решение или против. С одной стороны, Степашин прав в том смысле, что если органы занимаются борьбой с преступностью, то они должны иметь возможность официально расследовать факты. С другой стороны, у всех, и не в последнюю очередь у прокурорских работников, еще слишком свежи в памяти были те времена, когда бывший КГБ был неподотчетен практически никому. И если они и обращались к органам прокурорского надзора для получения той или иной санкции, то это было лишь чистой формальностью.

Дело здесь, как его понимал Меркулов, было не в чести мундира, а в уважении к закону. Конечно, в настоящий момент органы контрразведки не имели реальной возможности серьезно повлиять на политическую ситуацию в стране. Но если к власти придут другие люди?

Вот ведь и со Службой внешней разведки прокуратура зачастую никак не может договориться в рамках закона, те все более предпочитают договориться «полюбовно». О Службе внешней разведки Меркулов вспомнил не случайно — на него уже в который раз оборачивались взоры директора Службы внешней разведки Евгения Анатольевича Макова и его заместителя, генерал-лейтенанта Игоря Евгеньевича Митирева, который, впрочем, как и его начальник, был в гражданском.

Под занавес ждали выступления Президента. Но тот, недавно вернувшись из отпуска, видимо, не хотел говорить общих слов, а что-нибудь конкретное сказать или пообещать он пока не мог. После совещания к Меркулову подошел Митирев:

— Здравствуй, Константин Дмитриевич! — Кивнув и молча пожав протянутую руку, Меркулов предпочел сначала выслушать, что ему скажет представитель службы, с которой у них вновь какие-то тайные трения.

Ко всему прочему, Меркулов не любил этого панибратски-фамильярного «тыканья», почему-то пришлого среди высших чиновников. Кстати, это была одна из причин, почему он отказался от государственной дачи в Усово. Он представил себе, что должен будет каждое утро, день и вечер сталкиваться на парковых ухоженных дорожках с этими людьми. Совсем, глядишь, «затыкают».

Митирев между тем перешел сразу к делу:

— Что-то нестыковка у нас с тобой и твоими джигитами получается. Мы столько сил угрохали на дело этого Кларка, а твои сотрудники не только не хотят нам помогать, а более того — активно мешают. Ты понимаешь, о ком я?

— Будем считать, что в некотором смысле понимаю.

— А в некотором, значит, не понимаешь?

Меркулов утвердительно кивнул, ожидая дальнейших объяснений.

— Мы, понимаешь ли, задействовали огромные силы, договорились с этими упрямыми хохлами, так надо же! Приезжают твои, устраивают буквально нападение на украинских разведчиков, а нам потом расхлебывай. Скандал международный, понимаешь ли, устраняй...

— Это из-за прищемленного-то носа международный скандал?

Меркулов, казалось, вполне искренне был изумлен открывшейся перспективой.

Не только, — ответил Митирев, — если бы дело было только в прищемленном носе! Кто-то поторопился убрать свидетеля. Я не хочу ничего сказать против твоего Турецкого, но грубо, грубо он работает. Знаешь что, давай договоримся. Вы это дело оставляете нам. Если мы проведем его аккуратно и успешно, то лаврами с вами непременно поделимся. Если же провалим, то с вас и взятки гладки. Вся вина на нас останется. Как, пойдет? — Митирев по-дружески улыбался. Но уж очень по-дружески.

— А может, Игорь Евгеньевич, нам объединить усилия? Вы с нами материалами с яхты поделитесь, вашими сведениями о деятельности Дэвида Ричмонда, а? — сделал свой ход Меркулов.

— Да поделиться мы могли бы... Но дело, понимаешь ли, в том, что здесь задействованы такие секреты, которые в нашу с тобой компетенцию практически не входят. А Турецкому твоему там вообще нечего делать... — Митирев с сожалением развел руками.

— Однако Президент поручил это дело нам, — перешел на окончательно официальный тон Меркулов, взгляд его стал жестким. — Хотите, подойдите вместе с начальником к Президенту, вон он еще не ушел. Его личному распоряжению я беспрекословно подчинюсь.

— Ну хорошо, хорошо, Константин Дмитрич, не кипятись. Скажу тебе по дружбе, что в этом деле очень-очень сильно заинтересованы. Так что имей в виду, если у твоего Турецкого будут какие-нибудь неприятности, то на нас пусть не грешит. Да и ты не греши. Пусть он лучше к нашим советам прислушивается, чем хохлов за нос хватать да с цэрэушниками водку распивать.

Казалось, что Митирев совсем не разочарован неудачным окончанием разговора, а так, лишь по причине непреодолимой дружеской симпатии, предупреждает хорошего приятеля о грозящей тому малюсенькой неприятности. Крошечной такой, даже в чем-то симпатичной. Меркулову было немного жаль его разочаровывать:

— Тут у вас, Игорь Евгеньевич, дезинформация поступила. С сотрудником американского посольства за обедом следователь по особо важным делам Турецкий Александр Борисович пил исключительно минеральную воду. Поставьте на вид вашим информаторам. Всего доброго.

Меркулов отошел, вежливо улыбаясь. Митирев так и остался стоять на прежнем месте, не найдя слов для остроумного ответа. Лишь спустя минуту он улыбнулся и негромко сказал, прощаясь:

— Удачи тебе, Константин Дмитрич!

С Баби Спир мы встретились у метро «Беляево», я ее сразу узнал. Она выглядела настоящей иностранкой — в застиранной голубой майке и черных джинсовых шортах, с копной распущенных темных волос и цветастым рюкзачком за плечами. Обута она была в какие-то невыразимо огромные ботинки на шнуровке, вдвойне странные на ее тонких стройных ножках, да еще по такой жаре.

А было действительно жарко. К трем часам асфальт раскалился чуть ли не до температуры плавления. От непрерывно палящего солнца у старушек, торгующих зеленью около метро, вся их петрушка и укропчик увяли, несмотря на постоянные водные процедуры — старушки периодически обрызгивали свой товар теплой водичкой из самодельных брызгалок. Такими брызгалками мы в детстве пользовались в качестве оружия. Это было крайне простое изобретение — в крышечке от шампуня протыкалась дырка, и получалось прекрасное средство для борьбы с внутренними и внешними врагами.

Баби предложила прогуляться в лес, который расположен около общежитий Университета имени Патриса Лумумбы. Как раз в этот момент подошел автобус, который через пять минут высадил нас прямо в центре корпусов общежитий.

Я рассказал Баби забавную историю, как один африканский принц учился в этом университете. А чтобы ему было не трудно учиться и чтобы не отказываться от своих королевских привычек, с ним вместе был прислан на учебу слуга. Так они и учились на одном курсе. Причем слуга, по слухам, в учебе успевал лучше.

— Да, я заметила, что у вас в России расизм гораздо больше развит, чем даже у нас, в Америке. Я имею в виду — на бытовом уровне, — как бы совсем не к месту заявила мне Баби.

Я, кажется, не давал никакого повода для подобных умозаключений. Ведь не стал же я ей рассказывать, причем вполне умышленно, как во времена первого заселения этих самых общежитий, окрестные хулиганы, сбиваясь в стаи, ходили через лес бить африканцев. И называлось это у них операцией «Гуталин».

Не стал я рассказывать и о недавнем инциденте, о котором она, наверное, и без меня слышала, — тогда во время потасовки между жителями общежитий и милиции погиб один из чернокожих студентов. Возможно, эти проблемы были близки ей еще и потому, что Институт русского языка, где она проходила стажировку, находился в непосредственной близости от студенческого городка университета.

А может, они все там в Америке помешаны на проблемах расизма, феминизма и гомосексуализма.

Я ведь даже читал где-то, как в каком-то штате из школьных библиотек изъяли «Гекльберри Финна» и «Хижину дяди Тома» — книги, которые все мы читали в детстве. Оказалось, что этого добилось движение негров, потому, видите ли, что в этих книгах не очень уважительно написаны образы бедных негров. Об этом я, правда, Баби тоже не сказал.

А тамошние феминистки и вовсе до того запугали местных мужчин, что те скоро будут бояться пригласить женщину в кино, из-за того, что это простое и обычное действие будет сочтено «сексуальным домогательством». Вот и их президент постоянно подвергается подобным нападкам. Что же касается сексуальных меньшинств, то иногда у меня создается впечатление, что это уже давно не меньшинство, а чуть ли не большинство населения.

Очевидно, вершин демократии Америка достигнет лишь тогда, когда президентом станет чернокожая женщина-лесбиянка, желательно одноногая, чтобы не ущемить, не приведи Господь, и права инвалидов.

Конечно, я понимаю, насколько превратны наши представления об Америке, но ведь и они о нас думают зачастую как о никогда не улыбающихся, загадочных людях в меховых шапках, лениво фланирующих на фоне снегов, лесов и медведей.

Правда, Баби была славистка, а значит — не совсем американка. Мне приходилось несколько раз в компаниях сталкиваться со славистами. Это совершенно особый род иностранцев. Они и вправду любят нашу страну, знают литературу, культуру, понимают многое едва ли не лучше нас, потому как могут смотреть взглядом заинтересованно-доброжелательным, но все же со стороны. Такой возможности мы сами лишены.

Баби, насколько я мог судить, относилась как раз к этой категории славистов. Она мне сразу понравилась. Бывает так, встретишь человека — и тебе легко и приятно с ним общаться и говорить, будто знаком с ним едва ли не много лет.

— У нас с сестрой особое отношение к деду, — сказала Баби.

Мы наконец выбрали удобную лавочку со спинкой, среди деревьев и чуть в стороне от тропинки. И Баби рассказала мне о Самюэле Спире, его семье и фонде.

Сестры-близнецы Баби и Нэнси Спир остались сиротами в четыре года. Их родители, Роджер Спир и его жена Кэролайн, погибли в авиационной катастрофе при перелете из Майами в Сан-Франциско. Девочек взял к себе Самюэль Спир, отец Роджера. В те времена он занимался частной адвокатской практикой в Далласе в Техасе.

Смерть единственного сына и невестки была для Спира страшным горем, тем более что уже тогда у него сильно осложнились отношения с женой Роуз, которая больше интересовалась собой, своим здоровьем и нарядами, чем мужем и собственными детьми — у них с Самюэлем было еще две дочери. К тому времени дочери, впрочем, жили уже вполне самостоятельной жизнью. И любили больше, несмотря ни на что, мать.

В отличие от дочерей, внучки как-то сразу прилепились к деду. Он отвечал им взаимностью и прямо-таки таял при одном их виде. Когда же они забирались к нему на колени, то он не мог отказать им практически ни в чем. Дети прекрасно чувствовали эту его слабость, но, надо отдать им должное, пользовались ею не столь часто.

В том же 1976 году произошел и резкий взлет карьеры Самюэля Спира. К тому времени он нажил уже вполне достаточное состояние, чтобы позволить себе поиграть в политику. Тем более что и повод представился. Еще два года назад, когда Джералд Форд стал президентом США, он предложил Спиру должность посла в Италии.

С Фордом они были знакомы со времен учебы в Йельском университете. Форд заканчивал университет, а Спир только начинал учебу, но они вместе играли в одной бейсбольной команде, и оба были большими поклонниками гольфа. Как ни странно, такие спортивные интересы сближают людей на долгие годы. Тем, кому человек привык доверять на спортивной площадке, он зачастую доверяет и во всем остальном.

А позже у адвокатской конторы Самюэля Спира были общие финансовые дела с юридической фирмой Форда «Бьюкен энд Форд».

Второму их сближению способствовали не только бывшие совместные успехи на спортивном поприще, но и Норман Кларк, закончивший после войны тот же юридический факультет Йельского университета. Он к этому времени уже практически постоянно занимал полуофициальную должность военного советника президента. Президенты менялись, Кларк оставался.

Именно Самюэль Спир в свое время вел дела «Кларк компани», и во многом благодаря его профессионализму и юридическому таланту Кларк смог вернуть себе контроль над своей компанией.

Тогда, в самом еще начале президентства Форда, Самюэль Спир довольно деликатно отказался от предложения отправиться в Италию в качестве посла США. Однако, когда два года спустя ему предложили пост посла в Нидерландах, он предложение принял.

Мало кто догадывался о том, что не столько гибель сына заставила его покинуть страну на довольно долгий срок, сколько настойчивое желание внучек увидеть и познакомиться с настоящей королевой. Поскольку желание девочек было законом, а в данном случае это и не противоречило намерениям Спира в любом случае временно покинуть страну, то они, то есть Самюэль и внучки, вскоре переселились в резиденцию американского посла в Гааге.

Роуз Спир осталась в Америке. Это был уже практически развод. Самюэль оставался совладельцем юридической конторы в Далласе, тогда же он основал и благотворительный фонд, который в те времена еще не носил его имени.

Годы работы в Европе принесли ему не только душевное равновесие и славу мудрого политика, но и помогли его фонду всерьез встать на ноги. Деньги для фонда текли отовсюду — и благодаря личному обаянию Спира, его исключительной порядочности и грандиозным реализованным проектам фонда.

Например, за счет фонда было организовано несколько крупных художественных мероприятий в Амстердаме: выставки классической живописи из самых разных музеев мира совершили крупные турне не только по основным столицам, но и по городам провинциальной Европы и Америки.

Все это, естественно, широко освещалось в мировой прессе и сделало громкое и доброе имя не только фонду, но и самому Спиру. Спустя какое-то время благотворительный фонд уже иначе как Фондом Спира не называли. В конце концов это название утвердилось официально.

С одной стороны увеличивались пожертвования, с другой — все более широкие сферы некоммерческой деятельности получали действенную материальную и моральную поддержку: гуманитарные и естественнонаучные исследования, библиотеки, музеи, конкретные ученые, художники, писатели.

Но самыми большими поклонниками Спира были художники. Именно на средства фонда был отреставрирован целый район в Амстердаме вблизи Центрального вокзала. Бывшие пакгаузы были перестроены в художественные мастерские, где могли работать молодые художники со всего мира.

Сестры росли настоящими голландками — Самюэль Спир до 1984 года был послом в Нидерландах. Хотя они жили по большей части в Гааге, но любили по-настоящему Амстердам.

Очень рано дед стал водить Баби и Нэнси по художественным музеям Амстердама, а потом и по другим музеям этой маленькой, но словно бы пропитанной живописью страны. В Амстердаме они любили бывать в Рейксмузеуме и музее Ван Гога.

Музей современного искусства вызывал у них порой приступы гомерического хохота. Причем как в самом музее, так и при малейшем воспоминании о нем.

Воспитанные на классическом искусстве, они только позже, познакомившись и подружившись с художниками, чьи выставки устраивал дед, поняли, что и современное искусство что-то значит. Тогда они зачастили в амстердамские галереи, которых, как утверждают туристские справочники, в этом городе около четырехсот.

В более ранние годы наибольший восторг вызывал все же Этнографический музей, где были выставлены предметы материальной культуры народов всего мира. Особенно их поражали ярко раскрашенные африканские маски, словно готовые укусить в любой момент. Скальпов их соотечественников, к огромному сожалению девочек, в музее не было.

Сестры очень любили ездить с дедом по стране, где города переходили друг в друга так быстро, что не всегда можно было понять, где кончается один и начинается другой. Зато между городами на польдерах, островках земли, отвоеванных у моря, росли бескрайние поля разноцветных тюльпанов.

Естественно, каждый год девочки ненадолго ездили в Америку, но большую часть свободного времени дед предпочитал путешествовать с ними по Европе. Он вообще, хотя и был стопроцентным американцем из семьи чуть ли не первых переселенцев, больше любил Европу, ее историю, культуру и в конечном счете людей.

С настоящей королевой им приходилось общаться на Рождественские праздники, когда во дворце в Гааге устраивалась елка для детей представителей дипломатического корпуса. Королева оказалась очень симпатичной, но вполне обычной женщиной. Санта-Клаус поражал их воображение почему-то больше. Тем более, что он дарил им именно те подарки, о которых они просили его в предрождественских открыточках.

Но все же самым любимым праздником, который затмевал собою даже Рождество, был День Королевы. Весь Амстердам в этот день конца апреля превращался в один огромный рынок. Торговали все и всем.

Особенно в этом торжище усердствовали дети.

Начиная лет с десяти, и Баби с Нэнси было позволено принимать участие в этом празднике. Нэнси разучивала новые мелодии для флейты, на которой тогда училась играть, а Баби стирала их старые джинсы, курточки и свитера, тщательно готовясь к праздничной распродаже. Надо сказать, что распродажа проходила всегда удачно. И благодаря чрезвычайно низким ценам, но все же более потому, что уж больно печальные, прямо-таки жалобные мелодии насвистывала флейта.

В 1986 году Самюэль Спир и его внучки вернулись в Соединенные Штаты.

Спир начал было подумывать о том, чтобы заняться исключительно юридической практикой и делами фонда. Но в это время в Восточной Европе и в России стали происходить потрясающие перемены.

А в 1988 году президент Рейган предложил Самюэлю Спиру возглавить американское посольство в Москве. Баби и Нэнси только первый его московский год жили с дедом. После того, как в 1989 году он женился на Рути, девочки окончательно вернулись в Америку в Нью-Йорк, где жили их родственники по матери. Тем более, что наступила пора подумать о выборе места дальнейшего образования.

Баби стала учиться в Колумбийском университете, изучая русский язык и литературу — семена, зароненные в Москве, в ее случае проросли. Нэнси же настолько увлеклась компьютерами, что поступила в Массачусетский технологический институт в Кембридже.

— И вообще, деду почему-то фантастически не везло с женами. Одна его, можно считать, бросила. Это наша дорогая бабушка. Вторая...

— У вас сложились не очень хорошие отношения с Рути?

— Это если мягко сказать. Мы друг друга просто не перевариваем. Тут, наверное, замешана ревность. И с ее стороны, и с нашей. Мы тоже, по-видимому, немало виноваты. Мы так привыкли, что дед всецело принадлежит нам. А тут появляется какая-то чужая женщина...

Баби прутиком начертила возле скамьи, у самых ног, круглую смешную рожицу с пышной шапкой волос. Полюбовавшись на свое творение, она решительно перечеркнула его крест-накрест:

— Рути по-своему любила деда, здесь я не могу погрешить против истины. Но уж как-то очень по- своему. Любовь к деду не мешала ей иметь связь с Кларком.

— Вы считаете, что у Рути и Нормана Кларка была любовная связь?

— Я не просто считаю, я это знаю. И дед, мне кажется, если не знал, то догадывался. Хотя Кларк был и старше деда, но он был очень сильной личностью и всегда нравился женщинам. Особенно таким, как Рути.

— Каким именно?

— Ну таким экстравагантным, тщеславным, что ли. Женщинам-хищницам. Они чувствовали в Кларке достойного соперника. Лично меня люди типа Кларка пугают. Они слишком напористы, как бы подминают под себя тех, кто хоть немного слабее их. Нечто подобное, я думаю, произошло и с нашим дедом в его отношениях с Кларком.

— То есть вы хотите сказать, что Самюэль Спир был в некотором смысле слабым человеком?

— Нет, я бы так не сказала. Он не был слабым. Он был просто слишком добрым и слишком порядочным для нашего времени. Особенно когда дело касалось лично его. Потому что в государственных делах он никогда не позволял себя переубедить, если был прав. Очевидно, он чувствовал слишком большую ответственность, ведь за ним стояло огромное государство и отношения между целыми народами. То, о чем я говорила, имеет отношение в первую очередь к делам фонда. Дед слишком доверял Кларку.

— А почему он ему так доверял, вы можете объяснить?

— Дело в том, что дед был многим обязан Кларку, в том числе и своей дипломатической карьерой отчасти. Но и Кларк был ему обязан не меньшим. Когда-то дед буквально спас его от разорения. Но дело не только в этом. Они и в самом деле были дружны. Сложности начались лишь в самые последние годы. Этому есть несколько причин, на мой взгляд. Запутанные отношения обоих с Рути — это не самое, в конце концов, важное. Им же было не по двадцать лет, когда любви уделяют большое внимание.

Баби немного снисходительно улыбнулась, видимо достаточно скептически относясь к вероятности любви в преклонном возрасте.

Дело, скорее всего, в другом, — продолжила она, — дед слишком доверял Кларку. Он передал ему кое-какие права по управлению фондом. И все было хорошо. Ведь Кларк совершенно гениальный организатор. По сути дела, все проекты, связанные с Восточной Европой и Россией, точнее финансовое их обеспечение, это отчизна Кларка.

— Скорее вотчина, чем отчизна, но это я так, к слову, не обращайте внимания.

— Нет-нет, вы меня обязательно поправляйте, если вдруг я не то слово употреблю. Когда я волнуюсь, у меня такое бывает...

— Это даже у меня бывает, — успокоил я Баби.

— Но в какой-то момент дед понял, что Кларк его обманывает в делах фонда. И похоже, не без помощи Рути. Это открылось в первый раз почти случайно и как бы в мелочах. Дело в том, что большой группе ученых из Академии наук были выделены гранты на исследования. И как-то совершенно случайно дед узнал, что на самом деле платилось им в несколько раз меньше, чем было назначено. Дед, конечно, не мог заподозрить в этом деле Кларка, уж больно мелкие для него были суммы. С одной стороны, он грешил на нечестность советских чиновников, работавших в фонде. Но с другой — это оказалось как бы поводом для более серьезного беспокойства.

Мимо нас с громким ревом быстро пробежал мальчуган лет трех-четырех в ярко-красных трусах. За ним, тяжело переваливаясь, пыталась бежать неимоверно толстая бабушка, нагруженная целой охапкой жестяных ведерок, совков и формочек. Бабуля гремела, как тысячи консервных банок, которые волокут по асфальту тысячи кошачьих хвостов. Вдобавок ко всему она теряла то ведро, то формочку. И было непонятно, как она ухитряется при такой толщине и нагруженности еще и подбирать потерянное.

— Вовчик! Вовчик! Стой! — кричала она.

Но красные трусы неумолимо удалялись, и рев становился все тише, эхом отдаваясь в верхушках сосен. Проводив взглядом эту странную парочку, Баби снова заговорила:

— Зная, насколько глубоко вникает Кларк даже в мелочи, трудно было понять, почему так происходит. То есть дело было явно не в этих суммах, которые оседали в карманах маленьких людей, а в том, что этим маленьким людям было дозволено это делать. Дед очень осторожно через своих доверенных лиц стал изучать ситуацию в фонде. Они вскоре докопались до того факта, что через Фонд Спира перекачиваются какие-то огромные средства. Они якобы шли на благотворительность. Но не впрямую, как это всегда было принято в работе фонда, а иначе. Деньги перечислялись на счета возникших в то время других благотворительных фондов. Со счетов тех — еще куда-то. Это была какая-то бесконечная цепочка. Дед конечно же не мог обратиться в милицию и прокуратуру здесь в России. Да и в Америке не хотел этого делать. Так или иначе, Кларк был его другом, к тому же в этом деле была замешана Рути.

— И что же он предпринял?

Ни более ни менее как частное расследование. Как раз в это время кончился срок его пребывания в Москве и они с Рути перебрались домой, в Штаты. Дела фонда он вынужден был оставить на Кларка, потому что впрямую он еще ни в чем не был уверен. И Рути, так как она официально считалась одним из опекунов фонда, каждый месяц летала в Москву. Ненадолго, но регулярно.

— И что же принесло вашему деду это расследование?

— Оно принесло удивительные вещи. Первое — что подозрения деда о финансовых махинациях подтвердились на сто процентов. Но в добавок ко всему деньги, украденные или проведенные через фонд, шли чуть ли не на закупку оружия. Я здесь конечно же не очень в курсе конкретных вещей, но в то время дед страшно постарел и как-то сразу сдал.

— А что же второе?

— Второе оказалось еще более странным. Выяснилось что-то такое неладное и несуразное в биографии самого Нормана Кларка. Именно об этом дед писал незадолго до смерти в своем дневнике...

— Дневнике?

— Да, буквально два дня назад я получила его из Америки от сестры. Нэнси, когда узнала о смерти Кларка, сразу переслала его мне. Она предполагает, что он может пригодиться для расследования.

— Этот дневник у вас с собой?

— Нет, он у меня в общежитии. Но о нем никто не знает. Просто не может знать. Да к тому же у деда неразборчивый почерк. Если кто-то даже и захочет прочитать, то вряд ли сможет, — засмеялась она.

Я поразился ее непробиваемой наивности. Но с другой стороны...

— Я уже перевела большую часть на русский. Если вам этот дневник может понадобиться, то я сегодня же вечером завершу перевод, а завтра вы могли бы заехать ко мне. За этим дневником. Ну и просто в гости. Идет?

— Идет, — согласился я.

— Пойдемте к пруду, — предложила она. — После этого я направлюсь в общежитие переводить...

Мы шли по той самой тропе, где до нас промчались мальчуган и его бренчащая бабушка. Их мы снова увидели на большой, залитой солнцем поляне. Красные трусы мелькали в горе песка, а бабуля блаженствовала, сидя в тени на поваленной березе в обществе коллег — таких же бабушек.

Миновав поляну, мы спустились ниже по дорожке к искусственному пруду, в форме аппендикса, раскинувшемуся в низине.

— Я не хочу бросать лишнюю тень на Кларка, но я должна вам сообщить о том, что незадолго до смерти, буквально за две недели, дед с ним встречался в Майами. И у них был серьезный разговор. Настолько серьезный, что сразу после этого дед пересмотрел завещание, а дневник спрятал в свой банковский сейф. С очень странным пунктом в завещании — что содержимое этого сейфа переходит во владение Нэнси и Баби Спир только после смерти Нормана Кларка. Видимо, дед ему рассказал о своих подозрениях...

Баби замолчала. Я не смел ее торопить.

Мы стояли над прудом, как Наполеон над полем битвы. На противоположной от нас стороне на покрытом травой холме загорали москвичи. Они мирно лежали на своих подстилках и полотенцах, подставляя солнцу то один, то другой бок.

У самого пруда подростки играли в волейбол, а в пруду плавали утки, собаки и все те же подростки, вылавливая мяч. Пруд давно цвел, поэтому только эти беспечные существа могли позволить себе такую роскошь, как водные процедуры.

Наконец Баби прервала молчание:

— Через две недели дед погиб странной и загадочной смертью. Вы знаете, наверное, — в автомобильной катастрофе на совершенно пустынной дороге. А ехал он, насколько я знаю, на встречу с каким- то русским... Но с кем — неизвестно. Возможно, это был просто провокационный звонок. Чтобы вытащить деда из дома и убить без свидетелей...

Мы долго молчали, словно почтив этим молчанием память Самюэля Спира. Над прудом взлетела утка и, замерев на мгновение в воздухе, вновь нырнула в теплую зеленую воду пруда.

— И вот еще — коллекция Нормана Кларка, — как-то помявшись, заговорила вновь Баби. — Меня это, конечно, меньше всего касается. Но я почему- то чувствую, что все это между собой очень связано: дела фонда, смерть деда, смерть Кларка...

— И смерть Дэвида Ричмонда?

Да, наверное, я его совсем не знала, правда... А о коллекции все в посольстве только и говорили одно время. Причем теперь уже непонятно, пропала она до смерти Кларка или после. Вы в курсе, наверное, что Кларк собирался эту коллекцию русских художников-авангардистов передать Музею частных коллекций в Москве. Но не успел. Акт дарения практически был оформлен, но не осталось в конце концов предмета дарения. Когда после смерти Кларка представители посольства пришли в квартиру Кларка, коллекции там не было. Как корова языком съела.

— Слизала, — поправил я.

Баби благодарно кивнула. Повернув от пруда направо и пройдя сквозь лес по диагонали, мы вышли на другую его сторону. Дома подступали к самой опушке.

— Но что поделаешь со всем этим, — Баби развела руками, — право частной собственности священно. Он мог ведь и продать ее или подарить кому-нибудь? Хотя такая коллекция ведь не иголка? Там были слишком ценные и редкие вещи...

— А не было ли там работ Василия Кандинского?

— Было, две. Одна — ранний натюрморт, вполне еще реалистический, но уже с некоторыми размывами, а вторая — поздний Кандинский, «Вариант Композиции номер семь». Изумительная работа на голубом небесном фоне. Яркие краски, безумные существа, не то микробы, не то каракатицы. Красивая вещь...

— Спасибо, Баби, вы даже представить не можете, как помогли мне.

Мы уже подходили к Институту русского языка.

Договорившись встретиться завтра в шесть часов у входа в общежитие, мы расстались добрыми друзьями.

В 23.30 минут вечера по московскому времени в набор ушла статья под заголовком «День киллера», чтобы к утру москвичи по дороге на службу могли прочитать самые горячие новости в своей любимой газете «Московский комсомолец».

Текст статьи был следующим:

«Казалось бы, наши сограждане уже почти привыкли к ежедневным сообщениям об убийствах, взрывах, кровавых мафиозных разборках. Но день 2 августа даже видавших виды сотрудников милиции и репортеров криминальной хроники привел практически в состояние шока.

Такого количества убийств, пришедшихся на один день, Москва еще не знала.

Около 10.45 очередное заказное убийство произошло у ресторана «Былое» на Петровке (кстати, этот роскошный ресторан расположен в помещении бывшего общественного туалета). Во дворе ресторана случайным прохожим был обнаружен труп мужчины.

В полдень в одну из московских горбольниц с огнестрельным ранением головы был доставлен приезжий из Владикавказа, г-н Ахболатов. Он успел сообщить оперативникам, что ранение ему нанесли неизвестные у дома номер семь по проезду Шокальского. При осмотре места происшествия сотрудники милиции обнаружили пистолет «Браунинг» с глушителем и три гильзы. Но на этом злоключения г-на Ахболатова не кончились.

Едва ли не сразу после ухода из больницы оперативников в приемное отделение ворвались трое неизвестных, судя по всему земляков раненого. Не иначе как за г-ном Ахболатовым гнались от самого Владикавказа. Гости расстреляли его прямо в палате. Найти убийц пока не удалось.

Около 18 часов на улице Озерной наемные убийцы провели еще одну тщательно спланированную кровавую акцию. Неизвестные расстреляли некоего Владимира Пирогова в подъезде его дома. Г-н Пирогов купил себе квартиру на улице Озерной всего месяц назад.

По предварительным данным, он возглавлял фирму, специализирующуюся на торговых операциях с нефтепродуктами. Преступники были, по-видимому, осведомлены о распорядке дня бизнесмена и ждали его около лифта на первом этаже. Когда г-н Пирогов вышел из лифта, собираясь выгулять своего добермана, убийцы (или убийца) в упор открыли по нему стрельбу из пистолета. Все пять пуль попали жертве в грудь и голову, в квартире бизнесмена под подушкой был найден пистолет Макарова.

Так что пока неясно, стал ли он жертвой преступных разборок или неразборчивых в средствах конкурентов.

Милиция пока не может ответить на этот вопрос, как бы игнорируя всем давно известный факт, что в Москве которую уже неделю идет настоящая нефтяная война, в которой уничтожаются, видимо, несговорчивые конкуренты.

Непосредственным подтверждением этой войны явились еще два убийства, явно связанные между собой.

Был взорван «форд» г-на Файбисовича, известного нефтяного предпринимателя, главы АО «Лайма», кстати, сына очень популярного эстрадного конферансье. Взрыв был настолько мощным, что от г-на Файбисовича, его телохранителя и шофера практически ничего не осталось.

А Поздно вечером в ночном элитном баре «Ночная бабочка» был расстрелян тремя неизвестными из автоматов Калашникова директор фирмы «Амальгама» г-н Несторов. Преступники скрылись с места преступления, по пути ранив двух охранников бара. Г-н Несторов также имел самое непосредственное отношение к нефтяному бизнесу.

Но самое интересное в этой истории то, что утром господами Файбисовичем и Несторовым был подписан контракт между АО «Лайма» и фирмой «Амальгама» о крупномасштабных поставках нефти из Башкирии. В данном случае не приходится сомневаться, что оба убийства были заказными и тщательно спланированными. А в некотором смысле даже показательными.

Интересно, как теперь юристы должны будут квалифицировать контракт, подписанный мертвецами?!

Особую пикантность всем вышеперечисленным криминальным событиям придает тот факт, что все они произошли именно в тот день, когда на Старой площади проходило очередное совещание по организованной преступности в присутствии самого Президента. Журналистов, кстати, на это совещание не допустили.

Очевидно, для того, чтобы они смогли успеть описать все совершенные в этот день убийства».

Была уже почти полночь, когда я вышел от Рути. Несмотря на раздражение, я не мог не признаться себе, что все-таки Рути совершенно фантастическая женщина, какую бы неблаговидную роль она ни играла во всем этом деле. Не дав мне практически никакой информации, она сумела вытянуть из меня все соки. Вампир, а не женщина. К тому же Рути явно пыталась подойти ко мне и с самой слабой моей стороны — а именно как женщина.

Обещанного десерта в виде Семена Филина не было. Рути сказала, что у него непредвиденные срочные дела. Не иначе как коллекцию перепрятывает, подумал я. Ну ничего, это беда небольшая, там сейчас постоянно дежурят наши ребята. И охрану на выезде мы частично поменяли. Можно было бы, конечно, получить санкцию на обыск, но лучше еще поиграть с ними в кошки-мышки, глядишь, еще какой-никакой хвостик зацепится.

Они-то думают, что меня хорошенько проучили. Но у Турецкого голова крепкая. И зря она так смело и более чем прозрачно намекала, что она в курсе постигшей меня неприятности. Я женщин обычно прощаю, но кое-какие вещи даже им позволить не могу. Уже только тем, что я знаю о Рути Спир и Нормане Кларке, я бы мог доставить ей массу неприятностей и непредвиденных хлопот. Но ничего. Турецкий умеет ждать.

Казалось, что даже салон моей «пятерки» пропах ароматом ее длинных сигарет. Я сидел в машине и думал. Но все же не Рути Спир была предметом моей глубокой думы. Вновь Кларк, казалось бы отступивший на время в какую-то тень, вышел из темноты и занял своей монументальной персоной все мои мысли.

Во мне шла борьба между неприязнью к этому загадочному человеку и прямо-таки восхищением перед его жизненной силой.

Глава шестая НОРМАН КЛАРК

На первые годы после войны приходится три основных события в жизни Кларка. Его женитьба на Дороти, первый расцвет «Кларк компани» и новое сближение с генералом Фростом, который стал заместителем директора только что созданного в Лэнгли близ Вашингтона Центрального разведывательного управления.

Что же представляла собой послевоенная Америка?

После войны Америка волей обстоятельств оказалась главенствующей державой мира. Во-первых, страна практически не пострадала, ведь в отличие от Европы, на территории Америки не велось военных действий. К тому же ее роль в освобождении Европы от фашизма, и вправду значительная, путем мощной пропаганды в сознании рядового американца настолько заслонила роль других стран, что американцы чувствовали себя главными победителями в этой войне. Все верили в ближайшее процветание великой страны.

Издатель журнала «Тайм» Генри Льюс объявил, что наступил «век Америки». Этот лозунг был подхвачен буквально всеми — от президента до рядового рабочего фордовского конвейера.

Большинство американцев в течение ближайших двух десятилетий верило в эту глобальную идею. Они признавали необходимость противостояния СССР в «холодной войне». С пониманием относились к усилению государственной власти, поддерживали концепцию государства всеобщего благосостояния, наметившуюся еще в годы «нового курса» президента Рузвельта. Пожинались плоды послевоенного экономического подъема, когда материальное благополучие США резко возросло.

«Холодная война», таким образом, встречала понимание в огромном числе рядовых граждан. В конце войны антагонизм между Соединенными Штатами и СССР вышел на первый план в мировой политике.

Начало «холодной войны» было положено как бы официально громкими политическими выступлениями с обеих сторон.

Сталин заявил в 1946 году, что капитализм и коммунизм неизбежно столкнутся между собой и что коммунизм победит во всем мире.

Уинстон Черчилль произнес свою знаменитую речь в Фултоне (штат Миссури) в присутствии самого президента США Трумэна. «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике, — сказал Черчилль, — опустился железный занавес, перегородивший континент». Англоязычные народы, заявил он, должны совместно противостоять советской угрозе.

По большому счету это был даже не конфликт между разными идеологическими системами, а новый виток вечного противостояния атлантической и евразийской доктрин.

Основой политики США этого периода стало так называемое «сдерживание» СССР.

Принципы этой концепции разработал в 1946 году советник посольства США в Москве Джордж Катан. Первоначально изложив их в телеграмме в госдепартамент, после возвращения в США он опубликовал под псевдонимом «М-р Икс» статью в одном из самых солидных журналов «Форин аф ферс». Отталкиваясь от традиционного, как он считал, для России чувства незащищенности от внешних врагов, он доказывал, что СССР не изменит свою позицию.

Он писал так: «Весь советский государственный механизм, включая внешнеполитический, неуклонно движется по заданному маршруту — как заводной игрушечный автомобиль, пущенный в определенную сторону, не сворачивает с пути и останавливается, лишь натолкнувшись на непреодолимое препятствие». «Экспансия Советов должна сдерживаться бдительностью и искусным применением силы в любом месте, где бы ни возникала ее угроза».

В газете «Дейли ревью», в то время еще не принадлежавшей Норману Кларку, но на позицию которой он уже тогда имел значительное влияние, появилась статья, подписанная «М-р Игрек» (авторство ее позже приписывали чуть ли не самому Кларку), в которой концепции «сдерживания» противопоставлялась возможность вполне мирного сосуществования с идеологическими противниками на почве экономической. Сам Кларк потом всей своей жизнью доказал возможность, действенность и полезность для Америки такого варианта развития событий.

А тогда эти две статьи, противоположные по содержанию, положили начало серьезному расколу в американском обществе. Особенно популярны, идеи сотрудничества с Советами стали в творческой среде, в которой у Кларка было много друзей. Это только кажется, что артисты, художники и писатели не оказывают влияния на политику. Как раз наоборот. Близкий друг Нормана Кларка актер Рональд Рейган, как известно, стал даже президентом США.

Со времен президентства Трумэна Норман Кларк стал вхож в Белый дом. Будучи постоянным, хотя и неофициальным сотрудником генерала Фроста, то есть, попросту говоря, ЦРУ, с этих пор и на протяжении всей своей жизни Кларк никогда уже от Белого дома не отдалялся. Были периоды большего или меньшего его влияния, но сам факт обязательности участия его во всех серьезных мероприятиях американской администрации стал как бы уже общим местом.

Если забежать немного вперед, то акции Кларка неимоверно возросли, когда во времена президентства Дуайта Эйзенхауэра в Штатах начался разгул «маккартизма».

В сенате самым воинственным антикоммунистом был сенатор из штата Висконсин Джозеф Р. Маккарти. В 1950 году он привлек к себе внимание заявлением о том, что у него на руках есть список 205 служащих государственного департамента, которые являются коммунистами. Впоследствии он вынужден был свой список «сократить», да и серьезных доказательств не представил, однако его выступления буквально взбудоражили Америку.

Серьезную власть Маккарти получил, когда республиканцы завоевали большинство в сенате. Он возглавил сенатскую комиссию по правительственным операциям и подкомиссию по расследованию, что давало возможность контролировать любой орган исполнительной власти в Вашингтоне. Он начал буквально крестовый поход против коммунистов. Используя радио и телевидение, он обвинял верхушку администрации в измене, не стесняясь в выражениях.

Обвинения были предъявлены огромному числу государственных служащих и частным лицам.

В том числе и Норману Кларку, чьи газеты и другие средства массовой информации по-прежнему отстаивали идею мирного сосуществования со странами Восточного блока и даже одними из немногих сами нападали на Маккарти, уличая его в подтасовках, голословии, а зачастую и просто во лжи. Апофеозом этого противостояния стали знаменитые сенатские слушания.

Появившееся тогда телевидение дало прекрасную возможность миллионам простых американцев увидеть воочию дикие выходки Маккарти и убедиться в его безответственности. Вся Америка, как за бейсбольным матчем, наблюдала за поединком в сенате между сенатором Джозефом Маккарти и издателем Норманом Кларком.

С одной стороны — брызжущий слюной сенатор, который едва ли не президента США обвинял в членстве в коммунистической партии. С другой — спокойный, сдержанный Норман Кларк, легко разбивающий обвинения в собственный адpec и объясняющий полусумасшедшему сенатору, как капризному ребенку, что даже самый страшный зверь не всегда бяка.

Этого страшного зверя гораздо выгоднее впрячь в плуг и пахать на нем землю, нежели усадить его в крепкий загон, кормить, поить и содержать штат охраны. На деньги налогоплательщиков, естественно.

Эти сенатские слушания стали концом карьеры бешеного сенатора. А Кларку принесли невиданные дивиденды. Главным из которых было то, что его узнала вся Америка. Но не просто узнала, а успела и полюбить этого своего в доску парня. Президенту Дуайту Эйзенхауэру очень нравилось показываться на людях в компании Кларка.

Здесь проявился один из главнейших парадоксов Нормана Кларка. По сути дела, он был едва ли не единственным широко известным в Америке человеком, который, с одной стороны, открыто и откровенно придерживался левых взглядов и в то же время являлся крупным политиком, оказывающим влияние на решения Белого дома. Он смог себя поставить таким образом, что его «левые взгляды» воспринимались не как происки против американского общества, а как твердая, разумная, полезная для Америки жизненная позиция.

В гору шли и коммерческие успехи Кларка. Вместе с его популярностью росли количество и популярность его изданий. В этот период он уже приобрел газету «Дейли ревью», которая вскоре стала одной из самых читаемых в США.

«Кларк компани», созданная первоначально для распространения немецкоязычной прессы в США, разрасталась невиданными темпами. Наряду с детективами Эрла Фишера и других писателей легкого жанра он едва ли не первый стал издавать научную литературу в огромных масштабах.

Еще в свои берлинские годы, когда Кларку пришлось общаться с видными немецкими учеными, он понял, что для научных работников очень важно опубликовать результаты своих исследований. Гонорары за публикацию их практически не волнуют. С другой стороны — те же самые ученые всегда стремятся ознакомиться с результатами исследований своих коллег. Университетские, а также иные крупные библиотеки были готовы платить любые деньги, чтобы приобрести отчеты о проводимых исследованиях.

Таким посредником между всеми и стал Норман Кларк со своей издательской деятельностью. Несмотря на то, что это приносило огромные деньги, Кларк еще и поддерживал свою репутацию мецената. По твердо сложившемуся в обществе мнению, научные издания дохода принести не могли. Норман Кларк не разубеждал публику в этом заблуждении. К тому же он действительно жертвовал много денег на образование, культуру, но всегда — не вообще, а совершенно конкретным людям, поддерживая их и не забывая о них всю жизнь.

Надо ли говорить о том, что люди, в молодости получившие финансовую и моральную поддержку от Кларка и выбившиеся потом в ряд признанных столпов американского общества, никогда в большинстве своем о Нормане Кларке не забывали? Так что вложенные им деньги возвращались к нему сторицей.

В конце пятидесятых, когда, собственно, и стала складываться коммуникационная империя Кларка, он смог получить серьезные финансовые средства для приобретения новых средств массовой информации за счет крупномасштабного контракта с Китаем. Никому другому подобный контракт не прошел бы даром. Уж слишком не соответствовала прибыль Кларка от него тем действиям, которые он по контракту предпринял.

Он закупал и переправлял в Китай номера старых американских периодических изданий, за которые китайцы почему-то платили огромные суммы. Служивший тогда бухгалтером у Кларка Джон Флеш вспоминал, что «Кларк компани» все время не хватало денег для реализации своих бесконечных проектов. Когда возможности банковских кредитов исчерпывались до дна, новые денежные суммы поступали из Китая.

«Кларк — великий предприниматель. Если он захочет, то продаст все что угодно кому угодно», — с улыбкой констатировал Джон Флеш.

К этим китайским деньгам, кстати, прицепился и Маккарти в свое время, но Кларк смог доказать законность своих действий.

«Если у меня покупают макулатуру по такой цене, это значит, что я ее по такой цене могу продать, а вовсе не то, что я, например, китайский шпион» — эту фразу потом повторяли в Америке на все лады. Она тоже, несмотря на видимую невооруженным глазом абсурдность, прибавила Кларку популярности.

Именно такими доводами обычно пользовались любимые народом герои детективов Эрла Фишера. А герои Эрла Фишера тянули на звание героев национальных.

Так что бизнес и политика не только уживались в жизни Кларка, не только дополняли друг друга, но были главными ее составляющими.

Норман Кларк к середине пятидесятых стал уже одним из признанных столпов американского общества. Это была поистине головокружительная карьера.

Глава седьмая «ДУШИТЕЛЬ ЖЕНЩИН ИЗ БОСТОНА»

3 августа 1994 года

На этот раз утренний кофе варила Люба.

Накануне я приехал к ней после того, как, наверное, целый час просидел в машине, собираясь с мыслями по поводу этого осточертевшего мне Кларка. Посмотрев в конце концов на часы и увидев, что уже почти час ночи, я все же рискнул из ближайшего автомата позвонить Любе. Откладывать наше свидание было уже прямо-таки неприлично.

Видимо, и она так считала.

— Приезжай, — выдохнула она в трубку.

Она разбудила меня, как я и просил, ровно в половине девятого. После того памятного удара по моей бедной башке я считал, что мне необходимо высыпаться. А то моя голова просто элементарно не выдержит напряжения и треснет не то что от удара, а от простого щелчка в лоб. Или по лбу.

Люба порхала, как мотылек, и цвела, как августовская роза. Кажется, я начинаю говорить пошлости, усмехнулся я сам над собой.

— Над чем смеетесь, господин Турецкий?

— Над собой, все больше над собой, госпожа Спирина.

Е-мое! Опять Спир! Как же мне это не приходило в голову раньше? Может, Люба тоже какая-нибудь внучатая родственница бывшего американского посла? Слегка обрусевшая. Может, спросить?

Но спрашивать я не стал, боясь показаться полным идиотом. Потом придется слишком многое объяснять, а этого мне делать не хотелось.

Однако игривое настроение, в котором я проснулся, все же не оставляло меня, провоцируя на браваду и какие-нибудь дурацкие действия.

— Представляешь, я еще, оказывается, нравлюсь молоденьким девушкам...

— Да что ты говоришь? Я так понимаю, ты имеешь в виду не меня?

— Во всяком случае, не только тебя. Тут я вчера встречался с одной молоденькой-молоденькой американкой. Так представляешь, мне показалось, что она в меня влюбилась. Даже свидание назначила. Вот сегодня в шесть часов и пойду.

«Что я такое несу?» — мысленно схватился я за безумную свою голову.

— Когда кажется, креститься надо, Турецкий, — достаточно спокойно отреагировала Люба.

— Ого! Мы, кажется, ревнуем? — ухмыльнулся я очень довольно.

Люба без слов чмокнула меня в щеку и стала разливать кофе, тем самым давая понять, что разговор о посторонних девочках закончен.

Мы по-семейному пили кофе с бутербродами с сыром, которые Люба успела запечь в микроволновой печи. Сыр вкуснейшим образом расплавился и кое-где подрумянился.

— Пища богов, — сказал я, чтобы загладить свою мнимую вину.

Бутерброды были и в самом деле необыкновенно вкусными и горячими. Что на мой негурманский вкус в пище вообще самое главное. Почему этого никак не могут понять в нашей столовой?

А вообще, Люба была бы, наверное, хорошей женой. Хотя и артистка. Зря говорят, что они все такие безалаберные. На мой взгляд, Люба как раз очень хозяйственная, даже немного чересчур. На кухне, как я запомнил еще в первый свой визит, все сверкало белизной.

Когда на белой-белой клеенке появилось темное-тёмное пятно (от пролитого Турецким кофе), Люба моментально выхватила откуда-то из белых-белых шкафчиков специальную мягкую белую-белую тряпочку и промокнула пятно. Скатерть снова стала белой-белой. Я был восхищен быстротой ее реакции. Тем более что оскверненная кофейной гущей тряпочка моментально исчезла с глаз долой, скрывшись в недрах белой-белой мойки.

— Зимой у тебя на кухне, наверное, особенно красиво.

— Почему это? — искренне удивилась Люба.

— Ну как почему? Здесь все бело, за окном все бело... — Я ухитрялся одновременно и улыбаться, кажется, достаточно глупо, и жевать бутерброд.

— Философ ты, Турецкий, и уши у тебя холодные, — беззлобно потрепала Люба меня за ухо.

Люба сварила кофе даже вкуснее, чем я сам себе делаю по утрам. Все-таки приятно, когда женщина утром встает первой, чтобы накормить своего мужчину. Патриархат архиразумная вещь, как говорил вождь мирового пролетариата. Или не говорил, но приставочка «архи» уж точно из его лексикона. Знаем, конспектировали. Всей огромной и необъятной страной. Подумать, сколько же бумаги на это за семьдесят лет извели! Ну вот, опять на политику свезло. Комплимент, что ли, Любе сказать?

— Э-э-э...

— Тебе еще кофе?

— Да нет, вот все думаю, какой бы такой особенный комплимент тебе сказать, — наконец нашелся я.

На сей раз Люба поцеловала меня прямо в нос.

Андрей Леонидович Буцков в кабинете в Селиверстовом переулке выслушивал традиционный утренний доклад своего референта Евгения Степашина.

Импозантный референт Буцкова на самом деле был всего лишь однофамильцем директора ФСК. Правда, его папочка в свое время тоже занимал немалый пост заместителя председателя Госплана. Поэтому карьера Степашина началась, по обыкновению, в МГИМО, где готовили по преимуществу кадры для международной деятельности и, видимо, для будущего управления государством из детей высокопоставленных советских чиновников.

После окончания института Евгения конечно же не заслали в какую-нибудь зачуханную африканию. Он поехал сразу в Нью-Йорк, в ООН. Все шло как по маслу, но как-то раз он залетел с пьянкой. Будучи за рулем в нетрезвом виде, он снес павильон автобусной остановки. К счастью, никто не пострадал, ни сам виновник, ни другие. Дело тогда смогли замять.

Но когда чуть позже, в разгар перестройки, МИД возглавил Эдуард Шеварднадзе и стал перетрясать все загранкадры сверху донизу на предмет всяческого блата, тяжелая длань коснулась и Степашина. Причем никаких прямых родственников в системе МИДа у него не было, а отец к тому времени благополучно отдыхал на пенсии. Но зато сыну припомнили ту пьяную аварию, всплыли и разные другие неприятные мелочи, и его вычистили из системы.

С другой стороны, к тому времени эта кормушка уже не была столь сытной. Ехать можно было хоть на кудыкину гору, хоть на Гавайи. Были бы деньги.

С денег-то все и началось.

С парой друзей-сокурсников, тоже оставшихся не у дел, но со связями, они организовали одну из тех возникавших как грибы бирж, через которые перепродавали товары, бывшие в стране еще в дефиците, по «рыночным» ценам. Получались эти товары, правда, по ценам государственным. К сожалению, краник довольно быстро прикрыли.

Степашин еще попробовал поиграть на бирже самостоятельно, но слишком больших капиталов не нажил. Тогда-то судьба и свела его с Андреем Леонидовичем Буцковым и его фондом.

Они познакомились в Центральной клинической больнице. Связей папы еще хватало, чтобы лечить Жене язву в человеческих условиях. Буцков подлечивал свою печень. Они, будучи соседями по отделению, как-то быстро сошлись на любви к детективам. Буцкову нравился Чейз, Степашин предпочитал Гарднера, но и Чейзу в определенных достоинствах не отказывал. Они обменивались книжками, которые им приносили.

Но на самом деле они больше всего любили обсуждать всякого рода несообразности и ляпы в иностранных текстах. Самые смешные ляпы попадались в тех западных детективах, где дело происходило в России. Правда, вынужден был констатировать Степашин, который знал Запад достаточно хорошо, что ровно то же самое происходит и в отечественных книгах, когда действие в них переносится в какую-нибудь европейскую страну или в Америку.

Однако Андрея Леонидовича на самом деле в Евгении интересовал не любитель детективов, а довольно опытный юрист-международник. Тогда-то он и предложил ему работу в фонде.

Занимая официально скромную должность референта Буцкова, Степашин на самом деле был мозговым центром фонда и правой рукой его главы. В делах интеллектуальных. Для дел иных достаточно было других людей.

Буцков сидел за своим столом, поглаживая Клеопатру, сладко спавшую на его коленях. Во сне Клеопатра изредка вздрагивала, тогда Буцков гладил ее еще нежнее, словно убаюкивал. Черная Луиза сидела столбиком на высоком шкафу и делала вид, что умывается. На самом деле она следила за Степашиным, раздумывая, прыгнуть ему на плечо сейчас или чуть позже.

Степашин, сидевший в кресле у приставного столика напротив Буцкова, держал в руках солидную кожаную папку, в каких обычно приносят на подпись большому начальнику важные документы. В папке Степашина, однако, лежал всего один листок с короткими неразборчивыми словами. Все дела Степашин обычно держал в голове, а папка была скорее просто для солидности — Андрей Леонидович Буцков любил конторскую основательность.

Хотя специфика их работы и требовала определенной конфиденциальности, кое-какие бумаги все жё составлялись и хранились.

Сам же Буцков вел свой дневник, который называл кондуитом. Дневник хранился в сейфе и представлял собой небольшую книжицу с золотым обрезом, заключенную в дорогой переплет из красной тисненой кожи. Никто, кроме Буцкова, никогда не заглядывал внутрь дневника. Там в основном были записаны какие-то буквы и фамилии с плюсиками и минусами, цифры, галочки, кружки.

Но, во всяком случае, не без удовольствия Буцков каждый день свой дневник пополнял и даже любил пролистывать предыдущие страницы.

Степашин обладал правом обращаться к Буцкову на «ты», но на работе, даже в отсутствие посторонних обращался исключительно по имени-отчеству, этим как бы подчеркивая лишний раз крайнюю серьезность того дела, которым они вместе занимались уже не первый год. За эти его щепетильность, аккуратность и вышколенность, которые достигаются только путем долгого и серьезного воспитания с детства, многие сотрудники Буцкова Евгения Степашина недолюбливали. Но Буцков ценил своего референта весьма высоко. И доверял ему почти на все сто.

— Итак, Андрей Леонидович, на сегодня мы имеем семь подписанных контрактов. Двое категорически отказались. Предупреждения на них не подействовали. Пришлось применить способ номер пять.

— Надеюсь, без больших последствий?

— Никто из благонамеренных граждан не пострадал.

Буцков поставил пару крестиков в своем дневнике, а Степашин продолжил:

— Сейчас ведутся переговоры с девятью потенциальными партнерами. У меня складывается такое впечатление, что почти все они готовы к сотрудничеству. Беспокойство вызывает лишь позиция господина Антонюка, который пока еще имеет честь возглавлять фирму «КБС». Мы отрезали от них уже почти всех партнеров, но они все-таки продолжают упорствовать. Не иначе как рассчитывают на свои южные каналы.

— А мы позаботились о том, чтобы их перекрыть?

— Они практически уже перекрыты.

— Как дела в эстонском направлении?

— Здесь непредвиденные неприятности. Груз, пришедший в Москву, задержан.

— Почему?

— Роковая случайность. Впрямую никто не виноват.

— Убытки?

— Примерно четыреста пятьдесят тысяч.

Пусть отрабатывают эту роковую случайность. На сей раз могут обойтись и без прибыли. Так, а что докладывает наш человек с совещания на Старой площади?

— В основном, как всегда, болтовня. Упоминался экспорт оружия из Прибалтики и раздавались всяческие «охи» и «ахи» по поводу нефтяной войны.

— Все-таки хреновое у нас правительство...

— Не могу с вами не согласиться, Андрей Леонидович.

— А как там наши костоломы? Их наказали?

— Гному еще вкалывать, а Крот уже расплатился.

— Что выяснили насчет этого рыжего?

— Майор милиции Грязнов, из МУРа.

— Ох, как они мне надоели! Вместо того чтобы с черными бороться, которые все заполонили, куда ни плюнь, они все к нам подбираются. Идиоты, — зло добавил Буцков, нежно поглаживая Клеопатру. — У тебя все?

— Пока — да, — сказал Степашин и вздрогнул, — на его плечо неожиданно спрыгнула Луиза.

— Тогда можешь заниматься своими делами, а ко мне, будь добр, пригласи Долю и Петухова. Я им назначил встречу на сегодняшнее утро. Они уже, наверное, заждались.

На моем рабочем столе меня ждал список картин исчезнувшей коллекции Кларка с хорошими цветными фотографиями. Еще не просмотрев списка, я стал перебирать снимки.

Вот она, родимая! Композиция номер семь, вариант. Я любовался картиной. Даже в таком ненатуральном виде она была магически хороша.

Я набрал номер Меркулова, быстро изложил ему ситуацию.

— Когда ты хочешь брать Филина?

— Я хочу поручить это Славе Грязнову. У меня сегодня принципиальная встреча с этой американкой. Ну, внучкой Спира, у нее есть важные документы по Кларку.

— Саша, а ты уверен? Мы с этим Филиным не вляпаемся в «полицейский произвол»? У него ведь солидные защитники найдутся.

— Костя, ну я же своими глазами эту картинку видел. Наши ребята там безотлучно дежурят. Из дома ничего не вынесешь.

— Хорошо. Тогда, считай, договорились.

В этот момент в кабинет сунулась рыжая голова Грязнова.

— Заходи, заходи, Слава. Только что о тебе говорили. Богатым будешь.

— Видимо, уже никогда не буду. — Грязнов сгорбился, лицо его приобрело жалостливое выражение.

Правую руку он протянул немного неловко вперед, словно за милостыней, и затянул тоненьким гнусавым голосом профессионального нищего:

— Граждане-товарищи-господа! В моей семье большое горе. Я — милиционер, сын — милиционер, дочь — милиционер. И даже теща — милиционер. Дайте в морду кто сколько может.

В дверях кабинета давилась от смеха Верочка. Видимо, ради нее и разыгрывалось это представление.

— Ладно, кончай юродствовать, присядь. Разговорчик есть.

— Мои уши, как первоклассные локаторы, настроены на прием. Прием! Прием!

Грязнов приложил ладони к голове, изображая не то Чебурашку, не то и в самом деле локаторы.

— Поедешь сегодня выручать коллекцию Кларка. На дачу Филина. Санкция есть.

Грязнов моментально стал серьезным:

— У меня для тебя тоже сюрприз. Наши ребята вышли на Волобуева. По оперативной информации он завтра с приятелями идет в сауну при заводе Орджоникидзе. Они там всегда моются. С девочками, между прочим. Там их голенькими и тепленькими и возьмем. Кстати, похоже, что и Волобуев, и все его приятели-расприятели имеют прямое отношение к фонду Буцкова. Брать будем всех. Надеюсь, в парилку они без пушек ходят. Хотя оружие у них обычно всегда при себе. Ну, так нам это только на пользу. Всех и повяжем на тридцать суток. А потом разберемся.

— Все равно будьте осторожны. Эти типы стреляют без раздумий.

— Будет сделано. Все в лучшем виде.

— Что выяснилось по поводу Дудиной?

— Дудина Наталья Юрьевна, она же Юдина Наталья Юрьевна, она же Лисинская Сарра Абрамовна, а на самом деле все-таки Наталья Юрьевна, но Личко. По девичьей фамилии. Дудина по последнему мужу, Юдина — по первому. Лисинская — по мужу промежуточному, ненадолго затесавшемуся.

— А откуда ж Сарра Абрамовна-то взялась?

— А хрен ее знает! Не иначе как эмигрировать в какой-то момент собиралась. Два раза проходила по сто сорок седьмой статье. Доверчивых граждан в соблазн вводила. Машину «покойного» мужа как-то раз двенадцать продала. Это ж надо уметь! А вообще-то она художница по образованию. Училище пятого года закончила.

— Художница? Это интересно. А те копии картин из коллекции Кульчинского случайно не ее вдохновенной кисти принадлежат?

— Нет, на таком уровне она не работает. И вообще, кажется, забыла, как кисточку в руках держать. Потому как предпочитает держать в них исключительно деньги. Да, кстати, ты был прав, никакая она не старуха. Ей еще и пятидесяти нет. Ядреная бабенка, когда бабульком не прикидывается.

— Надо поднять все связи Дудиной, скорее всего копиист обнаружится среди ее знакомых. Только сдается мне, это мало что нам даст. Ведь копии эти пытались провезти через границу скорее всего для опробования канала. Похоже, с аэропортовской таможней они больше связываться не будут. Значит, это будут либо дипломатические каналы, либо в очередной раз Прибалтика. Или с каким-то невинным грузом через моря и океаны. Хотя могут и еще что-нибудь пооригинальней придумать...

— Проверим все и вся, не извольте беспокоиться, гражданин начальник! — Слава козырнул по-военному, причем вполне браво.

Распрощавшись, он отправился готовиться к вечерней операции, а я набрал телефон Марины и пригласил ее пообедать в недавно открывшийся в нашем Беляеве ресторан «Зазеркалье».

Тем самым я готовил себе абсолютно райскую жизнь. Завтракаю с одной женщиной, обедаю — с другой, а ужинаю, соответственно, с третьей.

В квартире Рути Спир раздался телефонный звонок. В это время у Рути находилась ее маникюрша из салона «Чародейка», услугами которой она пользовалась последние несколько лет, когда приезжала в Москву.

Это началось еще до появления всех новомодных, на западный манер устроенных салонов. А Рути Спир очень привыкала к людям, тем более что Эльвира так искренне восхищалась и самой Рути, и теми мелкими подарками, которые Рути не забывала ей дарить помимо оплаты за работу.

Извинившись перед Эльвирой, Рути вышла в другую комнату с радиотелефоном в руках.

— Алло, Рути, это вы? — спросил высокий и быстрый женский голос.

— Да, Наталья Юрьевна, это я. Я вас сразу узнала. Как поживаете?

— Как живем, так и поживаем, а как ваши дела?

— Как сажа бела. Надо торопиться.

— Поспешишь — людей насмешишь. Это, кстати, тоже из народных русских поговорок. Мы делаем все возможное. Может быть, скоро понадобится большая сумма наличными.

— Сколько?

— Я думаю, не меньше пятнадцати.

— Нет проблем, главное, чтобы дело двигалось. А то иначе может быть поздно.

— Конечно, конечно. Это и в моих интересах.

— Когда мне ждать вашего звонка?

— Завтра, в это же время. Я должна встретиться с этим чиновником и окончательно договориться о сумме.

— Деньги к завтрашнему утру будут. Я сейчас же поеду в банк.

— До завтра.

— Всяческих вам успехов.

Рути вернулась в гостиную, где скучающая Эльвира листала модный журнал с глянцевыми красотками.

«Сейчас же» Рути растянулось на целый час, она не могла отложить такое важное дело, как маникюр, ради каких-то денег.

— Саш, а давай съездим отдохнем. К морю. — Марина мечтательно посмотрела на мое отражение в зеркале.

— Да мы ж с тобой только что на море были, — я видел двух себя и четырех Марин одновременно.

Зал ресторана был оформлен целым каскадом зеркал. Постоянных посетителей подстерегала серьезная опасность как минимум растроения личности.

— Ну разве это отдых? Туда-обратно, три часа на пляже...

В этот момент к нашему «зазеркальному» столику подошел официант весьма лощеного, но тем не менее подозрительного вида. Правая бровь у него была залеплена пластырем.

Я предоставил Марине, как это ни стыдно, делать заказ. Но мое неджентльменство объяснялось очень просто — я в этом ресторане еще не был, а Марина была. А они теперь такие названия для своих блюд придумывают, что сразу и не поймешь, рыбу заказываешь или мясо.

Сделав заказ, Марина продолжила светскую беседу об отдыхе:

— Ну так как ты насчет моря?

— Очень много работы, но, может быть, что-нибудь и получится... Ты куда хочешь поехать?

— Можно опять в Крым, но только в Гурзуф, там так хорошо в августе. Представляешь, портвейн из чайника? — Марина засмеялась.

Тут залепленный официант принес горячее. Мы с Мариной посмотрели друг другу в глаза и поняли, чего же мы оба больше всего сейчас хотим. Наскоро уничтожив горячее, почти не разбирая вкуса, мы стремительно расплатились с официантом.

Уже через пятнадцать минут мы были у Марины дома. А если быть совсем точным — в ее постели. Очень удобная у Марины привычка — не убирать постель с дивана, а просто прикрывать ее огромным клетчатым пледом...

Я посмотрел на часы. Е-мое! Так и опоздать немудрено!

— Куда это ты спешишь? Уж не к другой ли собрался? — Марина лениво потянулась.

Тебя бы к нам на работу. Нюх у тебя просто собачий. Именно к женщине. Но не подумай ничего такого. Обычная рабочая встреча с одной молоденькой американкой. Это здесь, недалеко. Вечером заскочу. Будешь дома?

— А куда же я денусь? — изумилась Марина. — Ты только сам куда-нибудь не провались, как это у тебя случается. В крайнем случае, хоть позвони.

Уже выходя из подъезда, я подумал: что это я своим возлюбленным по очереди хвастаюсь тем, что встречаюсь с молоденькой девочкой? Старею, что ли?

Полковник Владимир Петрович Фотиев не дремал. Только совсем стороннему взгляду, если бы таковой обнаружился, могло показаться, что Фотиев позволил себе расслабиться. Прикрыв глаза, он сидел на кожаном диване и ждал звонка Филина. Тот все не звонил. Наконец, раздалась долгожданная трель звонка. Фотиев скорее схватил, чем поднял трубку

— Вас слушают.

— Это я.

— Ну что?

— Все в порядке. Все чисто и прозрачно, как слеза младенца.

— Так, Сема, отправляйся к себе. К тебе сегодня с обыском, похоже, нагрянут. Ты с ними там построже. Покричи, кулаками поразмахивай, ногами потопай. И сразу же напиши жалобу в прокуратуру. Мы со своей стороны это дело тоже раздуем.

Все-таки товарищ Берия был предусмотрительным человеком... По его личному проекту все это сочинялось. Вот и пригодилось. — Филин был явно доволен собою.

— Хорошо то, что хорошо кончается. Так что ты, Сема, раньше времени перья не пуши. Вот поедем с тобой в Париж, тогда и гульнем на всю катушку. Помнишь, как тогда, в Гамбурге?

— Такое не забывается, — хихикнул в трубку возбужденный Филин.

Не успел Фотиев положить трубку, как зазвонил другой телефон, по которому он получал устные донесения от своих агентов.

— Олег Вадимович?

— Да-да, моя дорогая Линда. Я тебя узнал. Есть добрые вести?

— Он, — приятный женский голос сделал фиксированное ударение на «он», — сегодня вечером встречаемся со своей американкой.

— Так. Понял. Спасибо. Звони.

Закончив разговор, Фотиев поднял трубку третьего телефона.

Баби ждала меня на ступеньках общежития Института русского языка. Сегодня на ней была неимоверно пестрая юбка с огромными карманами и белая тенниска. На ногах я ожидал увидеть все те же огромные ботинки, но меня ждало глубочайшее разочарование. Она была просто босиком.

Перехватив мой взгляд, Баби улыбнулась и объяснила:

— Я очень люблю так ходить. Понимаете, у меня плоскостопие, и это очень полезно.

Мы прошли мимо суровой вахтерши, напоминающей, как это водится в подобных заведениях, тюремного надзирателя. Она внимательно изучила разовый пропуск, который мне выписала Баби, но проверять документы — почему-то не стала.

У лифта стояла шумная разноцветная толпа, и Баби предложила пойти пешком, тем более что жила она всего на третьем этаже.

В комнате Баби было неимоверно тесно.

— Это, наверное, самая маленькая комната в общежитии. Зато я здесь живу одна. По большому блату, как у вас в России говорят.

— А в Америке что, не существует блата?

Она засмеялась:

— Конечно, существует. Но не в таких масштабах.

— Простите, Баби, за нескромный вопрос, — сказал я, присаживаясь на край кровати, — вы же из богатой семьи, насколько я понимаю. Так почему же вы живете здесь, в этом общежитии, а не в приличной гостинице, например? Поймите меня правильно, мне это действительно интересно.

Она на мгновение задумалась и ответила очень серьезно:

— Понимаете, в гостинице к проживающим слишком пристальное внимание. А я не люблю быть центром внимания... К тому же все студенты и стажеры живут здесь, почему же я должна быть исключением? Только потому, что у меня есть деньги? Это не слишком-то честно. Точнее, не слишком справедливо. Я, кстати, еще в старые времена ужасно не любила ваши валютные магазины.

— Почему?

— Ну как — почему? Я могу там покупать, а вы не можете. Вы должны пить чай, похожий на траву, а я хороший...

— Так что ж, Баби, все время, что вы жили в России, вы заваривали нашу траву?

Она засмеялась:

— Нет, до такого самоотречения я дойти все же не смогла. Теперь, к счастью, нет таких мучительных моральных проблем. Везде все продают за рубли.

Оказывается, нас ждал приготовленный Баби ужин. Честно говоря, на такое солидное угощение я и не рассчитывал. Баби принесла с кухни сковородку с огромным куском жареной свинины и выложила мне на белую плоскую тарелку, скорее похожую на блюдо для салата, большую часть. Я было запротестовал.

Но Баби категорически не принимала ни малейших возражений:

— Мужчины должны есть мясо. К тому же к мясу у меня есть красное французское вино.

Вино было приятным и терпким. Мы выпили за международную дружбу. И приступили к мясу. Я не пожалел, что поддался уговорам, огромный кусок как-то помимо моего желания стремительно уменьшался, и достаточно скоро на белой тарелке осталась одна косточка.

— Ну, Баби, ублажили. Потрясающее мясо!

— Спасибо, Александр. Я рада, что вам понравилось.

Баби, а в смысле чего вы здесь в Институте русского языка стажируетесь? Вроде бы русский язык вы знаете очень хорошо. Во всяком случае, словарный запас у вас будет побольше, чем у многих моих соотечественников.

— Ну, во-первых, нет предела совершенству, так, кажется, говорят? А во-вторых, моя специальность русская литература. Я занимаюсь Гончаровым и пишу диссертацию по роману «Обломов».

— Знаю, знаю, классический русский человек, лежащий на диване и мечтающий об идеальном мире.

— Простите меня, Александр, но это очень школьное представление. Вы перечитывали этот роман после окончания школы?

— Честно говоря, нет. А надо было?

— Ну, в какой-то момент книги вообще надо начинать не читать, а перечитывать. Я еще до этого времени не доросла, но знаю, что именно так и буду поступать. А что касается Гончарова и его Обломова, то, на мой взгляд, это вообще один из самых великих романов в мировой литературе.

— Даже так?

— Именно так. Обломов олицетворяет собой Россию, а Штольц — Запад. И совсем не в смысле лежания на диване. Тем более, что лежит он все больше в первых главах. А в некоторые моменты он даже очень активен. Только его активность — созерцательная. А не практическая, как у Штольца. И кто же вообще уверен в том, что человеку на самом деле надо всю жизнь суетиться, зарабатывать деньги, все время куда-то бежать. Так живут, например, практически все мои соотечественники.

Баби встряхнула волосами. Вытащив из просторов юбки зажим для волос, она заколола волосы в какое-то подобие пучка.

— Жарко... Да, мы построили развитую технократическую цивилизацию, но потеряли, мне кажется, гораздо больше. Мы потеряли именно способность созерцать, мы постоянно боремся. Меня уже тошнит от этой борьбы.

— Но похоже, что и у нас сейчас жизнь все больше становится борьбой за выживание. Только пока без материальных благ вашей цивилизации. Правда, и в советское время мы все постоянно с чем-то боролись, но, насколько я понимаю, большевистская Россия — это вовсе не Россия идеальная. Времен того же Гончарова.

— Да-да, именно так. При всем большевистском терроре, пытавшемся изменить в первую очередь сознание людей, ничего, по-моему, не получилось. Русский человек все равно остался созерцателем, а вот нынешняя ситуация в этом смысле гораздо опаснее. Вот если вы пойдете не своим путем, а американским, то вы действительно со временем превратитесь в третьестепенную колонию. Да, жизнь людей будет более-менее обеспеченной, но едва ли счастливой.

— Вы думаете?

— Уверена. Конечно, мне легко рассуждать, когда у меня нет материальных проблем. Но очень трудно жить среди людей, которые говорят и думают только о деньгах...

Баби на минуту задумалась, но почти тут же снова встряхнула головой:

— Что это я вдруг разнылась? Я закончила перевод дневника...

— И что там оказалось?

— Давайте выйдем покурить, а потом я вам отдам. И сам дневник и перевод. Там собака зарыта на родине Кларка. Вот он, дневник, — она показала мне небольшую тетрадь в кожаном переплете, — а вот мой перевод.

Она показала тоненькую пачку исписанной бумаги, словно для того, чтобы я убедился, что она меня не обманывает.

— Он что, такой тоненький?

— Да это же не записи о каждом дне жизни. Там только то, что дед узнал и что думал о Кларке.

— А где же у вас курят?

— Обычно все курят на лестнице, те, кто не курит в комнате. — И, словно извиняясь, добавила: — Если курить здесь, то потом все настолько пропитывается дымом, что после можно вообще не курить, только дышать. Это будет одно и тоже.

На лестничной площадке и вправду стояла большая консервная банка, приспособленная под пепельницу. Мы с удовольствием закурили.

Баби курила неумело, как подросток, было видно, что она это делает крайне редко. От дыма ее сигареты свежо попахивало ментолом.

По традиционно зеленой стене, прямо за спиной Баби, куда-то спешил по своим делам рыжий таракан. Я инстинктивно коснулся плеча девушки:

— Баби! Осторожно! За вами — дикое, неприрученное и хищное животное.

Баби обернулась к стене и засмеялась:

— О! Эти животные здесь дома. Это мы приезжие, их гости, а настоящие хозяева — они. Мое счастье, что я не очень брезглива. А то бы пришлось воспользоваться вашим советом и жить в «Метрополе».

— А вы уверены, что там нет тараканов?

— Ну, когда мне там приходилось жить, я их не наблюдала. Хотя, конечно, не исключено.

— А вы знаете, что в России тараканов называют прусаками, а в Германии — русаками? Это, наверное, от горячей и взаимной любви немцев и русских. Меня почему-то в последнее время многие убеждают, что именно немцы — наши главные друзья и партнеры в мире...

— Я знаю, что у нас очень многие боятся наметившегося сближения России и Германии. Но мне кажется, что и Россия и Германия в этом ужасном веке так сами себя уничтожали, что они уже никогда не захотят объединиться на почве ненависти к другим народам. Но, между прочим, Германию я тоже очень люблю. Чем-то близки классическая немецкая музыка и классическая русская литература.

На лестничной площадке слышно было, как где-то совсем рядом, за стенкой, вверх-вниз ездит лифт. Потом останавливается и с протяжным скрежетом раскрывает свои двери. В какой-то момент он заскрежетал чуть ли не над самым ухом.

На нашем этаже остановился, — констатировала Баби. — Единственный недостаток моей комнаты, что она рядом с лифтом. С утра до вечера скрипит и скрипит. Впрочем, я уже почти привыкла. Потом, чтобы заниматься, у меня есть такие штучки для ушей...

— Наушники?

— Нет, нет, такое смешное название...

— Бируши?

— Точно, точно, только я всегда думала, что бируши с ударением на первом слоге.

— Не смею настаивать на своей версии, но мне с детства казалось, что это расшифровывается, как «береги уши» по аналогии с Гертрудой, что в советском варианте вовсе не классическое немецкое имя, а «Герой труда», — объяснил я Баби.

Мы вернулись в комнату. Я разлил вино по бокалам, в голове у меня сам собою родился тост. Не сверхоригинальный, конечно, я бы даже сказал, что вполне банальный, но, в конне концов, из чего состоит наша жизнь, если не из сплошных банальностей?

— Я хочу выпить за вас, Баби. За ваше понимание России, русской литературы и особенно Обломова, которого я торжественно обещаю перечитать в самое ближайшее время. Непременно.

— Значит, за меня и за Обломова?

— Пусть будет так.

Мы церемонно содвинули бокалы и выпили до дна.

... Я не знаю, сколько прошло времени. Я только увидел, как раздвигаются узкие стены комнаты Баби. Мы оказались как бы уже в огромном зале. Сама Баби отдалялась от меня одновременно со стенами.

Цвета стали сначала неимоверно яркими, прямо-таки леденцовыми. Безумный малиновый цвет колониальных шмоток, которыми заполонены русские базары, лимонная резь света из-за окна... Изумрудная зелень, граничащая с безвкусно розовой облаткой детских жевательных резинок... Резкие карамельные разводы вдруг стали блекнуть, приобретая оттенки палой листвы, военной формы и осенней коричнево-желтой грязи...

Потом стены начали судорожно вибрировать, и цвета их уже были неразличимы, слившись в одну сплошную серую рябь... Какие-то лица приближались к моему... Неразличимые и неразборчивые голоса то шептали, то кричали. То шептали, то кричали, то молчали...

Я очнулся от холодной воды, которую мне плеснули в лицо. Передо мной стоял молоденький милиционер. За его спиной стояли какие-то люди в гражданском. Я с огромным трудом повернул голову и увидел неестественно лежащую Баби...

Я сразу понял, что она мертва — лицо ее было жутким и раздувшимся, шею сжимала веревочная удавка.

На моих запястьях щелкнули наручники. Я не мог говорить и пока еще плохо понимал происходящее. Милицейский лейтенант резко схватился рукой за наручники и швырнул меня к стене. Я упал, с размаху стукнувшись головой об стену.

— Слушай, ты поосторожнее, Васильев. Нам только второго трупа здесь не хватало, — сказал хрипловатый голос.

Чьи-то руки подхватили, приподняли меня и поставили лицом к стене. Эти же руки бесцеремонно прохлопали меня по бокам, по ляжкам и влезли в карманы джинсов.

— Ого! Богатенький Буратино! Так, понятые, подойдите ближе. Заносите в протокол. У гражданина Турецкого Александра Борисовича при задержании изъято: удостоверение следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры Российской Федерации на имя Турецкого А. Б., сумма денег — сто тридцать две тысячи рублей, а также две тысячи двести пятьдесят долларов США, а также кредитная карточка «Виза», а также обрывок веревки, на первый взгляд соответствующий орудию убийства американской гражданки Спир.

«Что он несет? — подумал я. — Какая веревка? Какие доллары? Какие карточки? Что случилось с Баби?»

И тут до меня окончательно дошло: Баби убита, а мне шьют это убийство...

И тут я захохотал.

Наверное, это выглядело крайне нелепо: стоит обвиняемый в убийстве у стены с поднятыми руками и хохочет. Но я не мог остановиться, хохотал как сумасшедший, наверное, продолжал действовать тот наркотик, которым нас с Баби, по всей видимости, отравили.

В довершение ко всему я вспомнил идиотский анекдот, когда-то рассказанный дядей Степой. Необыкновенно изящный анекдот. Я нашел, кажется, самое подходящее место, чтобы насладиться его фабулой. Анекдот вот какой: звонок в дверь, муж открывает. Молодой человек, стоя в дверях, говорит: «здравствуйте, я душитель женщин из Бостона». Муж оборачивается и кричит в глубину квартиры: «Милочка! К тебе пришли...»

Но я был пока не в состоянии ни оправдываться, ни объяснять причины своего поведения. Я хохотал, и слезы текли по моему лицу — ведь я-то знал-, что сыграл роль мужа, позволив душителю из Бостона спокойно выполнить свое черное дело. Но что я мог поделать?

Потом я снова вырубился. Очнулся на краткий миг в машине на заднем сиденье между двумя дюжими мужиками в гражданском.

— Куда мы? — выдавил я из себя.

Мой собственный голос напоминал ультразвуковой писк летучей мыши.

— В Лефортово, голубь мой. Там придешь в себя.

...Окончательно в себя я пришел, видимо, только поздно ночью в одиночной тюремной камере. Чего-чего, а времени поразмышлять у меня пока было достаточно.

Неужели эти гады не могли подставить меня как-нибудь по-другому? И не убивать бедную девочку... Я буквально был готов биться головой о каменные стены камеры.

Почему я не мог предусмотреть подобного исхода? Похоже, те, кто это сделал, были, с одной стороны, заинтересованы устроить провокацию против меня, с другой — устранить Баби Спир.

Вряд ли они пошли на убийство американки только для того, чтобы подставить меня. Гораздо

легче было подсунуть мне в квартиру какой-нибудь наркотик и взять с поличным. Тем более что это их испытанный метод.

Кроме как на спецслужбу, мне не на кого было грешить. К тому же Лефортово — это их исконная вотчина. Иначе меня отвезли бы в Бутырку...

Но зачем же они ее-то убили? Значит, она им тоже мешала. И тут меня озарило — дневник! Они приходила за ним. И Баби убили потому, что она знала, о чем говорится в этом дневнике. А в дневнике говорится о Кларке. Что же он за тип такой, что и наши, и американцы так боятся, что мы что-то раскопаем?

Баби сказала, что тайна Кларка — в его родном городе. Ну ладно, об этом потом...

Так. Что мы имеем на сегодняшний день? Точнее, ночь. Баби убита. Мне шьют дело. Надеюсь, что Меркулов уже в курсе, что я здесь.

До утра меня, похоже, никуда не вызовут. К тому же у них что-то не клеится, иначе меня бы уже допрашивали. Сразу, тепленького.

И вновь получается, что вопросов у меня почему-то гораздо больше, чем ответов. Интересно почему.

Так, значит, мне подсунули в карман обрывок веревки, доллары и кредитную карточку. С карточкой они явно перемудрили — как же по именной карточке можно получать деньги? К тому же как они мне объяснят, почему я мирно заснул, совершив тяжкое преступление и вдобавок грабеж? Видимо, они плохо подготовились к этой операции, времени, что ли, мало было?

А почему, спрашивается, у них было мало времени? Если они за мной следили? А если не следили, то как узнали о моей сегодняшней встрече?

И тут в мои размышления вклинился разъяренный мой маленький внутренний Турецкий. Давно я не видел его в столь бурных чувствах.

«А ты больше перед бабами выпендривайся, старый козел!» — шипел он, брызгая от бессильной ярости слюной.

Стой! А при чем здесь бабы?

А при том, что кроме них и Кости Меркулова, никто и слыхом не слыхивал, что ты собираешься на встречу с Баби Спир. Ты можешь, конечно, подозревать, что наводчик Меркулов собственной персоной. Но это столь же похоже на правду, сколь следователь Турецкий на Брижит Бардо.

На Брижит Бардо я походил менее всего на свете. Особенно сейчас, когда моя голова продолжала раскалываться на множество кусков, каждый из которых по отдельности причинял мне невыносимую боль.

Насчет дневника Спира можно было не сомневаться и не проверять. Я был уверен на двести процентов, что к приходу милиции его в комнате уже не было.

Как я ни крутил вокруг да около, но мне все равно пришлось вернуться мыслями к двум женщинам, которым я по дурости растрепал о своей встрече.

Марина еще сказала при прощании: только не провались. Неужели она сразу бросилась стучать, еще лежа в неостывшей от нашей любви постели?

А Люба? Что говорила Люба? Она как-то не стала акцентировать на моем свидании внимания, наоборот, перевела разговор и рассказала смешную историю, как девочки балетного училища, влюбившись в мальчика, срезали в раздевалке пуговицу с его пальто и носили как талисман на веревочке, чтобы ближе к сердцу.

Так кто же: Люба или Марина? Мне грозила опасность заблудиться в двух соснах. Хотя можно ли это считать опасностью после того, что сегодня произошло?

Существовала и иная, более приятная вероятность, что они просто все идиоты. Если этим делом занимались типы, подобные тем украинским гэбэшникам, одному из которых я так славно прищемил нос, то я не удивлюсь, что это они просто плохо сработали. У них было полно времени, чтобы дневник элементарно выкрасть, а Баби срочно выпереть из страны, найдя какой-нибудь невинный «компромат» на нее. Ну, наконец, могли подбросить свою вечную палочку-выручалочку — наркотики.

Ладно, надо думать о деле. Бедной девочке я уже ничем не помогу, но должен, во-первых, отомстить за нее во что бы то ни стало, найдя ее убийцу и того, кто его направил. А во-вторых, я опять же должен раскопать эту историю с этим самым Норманом Кларком, сама смерть которого начинает вызывать какую-то эпидемию смертей вокруг себя. Я был уже почти уверен, что смерть и Дэвида Ричмонда, и Ольги Лебедевой, и, естественно, Баби Спир, все эти насильственные смерти так или иначе связаны с этим высокопоставленным американцем.

Так, значит, еще раз: Баби успела только сказать, что ниточка тайны Кларка тянется из его родного города. Значит, надо срочно лететь в Америку.

Хорошо сказать — лететь в Америку, да еще и срочно, сидя в лефортовской одиночке. Во всяком случае, история не донесла до нас ни единого факта побега отсюда. Но даже если бы это и было возможно, хорош бы я был — следователь по особо важным делам Прокуратуры России сбежал из Лефортовской тюрьмы, скрывшись от правосудия. Вот заголовочек-то для первых полос газет!

Особенно импозантно я выглядел бы в аэропорту, предъявив паспортному контролю обрывок веревки вместо выездных документов. К тому же даже этот несчастный клочок у меня изъяли.

Ну, в общем, дело мое шито гнилыми нитками. Но возможно, даже скорее всего, они и не рассчитывают всерьез меня засадить. Им просто необходимо выиграть время. Похоже, мы действительно на верном пути в этом расследовании, раз и русские и американцы прилагают столько усилий и обаяния, чтобы объяснить мне, что этим делом заниматься не надо.

Я понял, что необходимо хотя бы немного поспать, потому что завтра в любом случае будет тяжелый день. Либо мне придется отвечать на вопросы следователя, либо Меркулов вытащит меня отсюда, и надо будет работать.

Уже проваливаясь в сон, я подумал: надо скорее добраться до родного городишка Кларка, не то к моему приезду я застану там уже только покойников. Которые, как известно, умеют хорошо хранить самые тайные тайны.

Глава восьмая НАСЛЕДСТВО БЕРИИ

4 августа 1994 года

Я заблудился в лабиринте. Похоже, что этот лабиринт находился под землей. На меня как бы давила огромная и тяжелая масса земли. Дышать было тяжело.

Сквозь сумеречный свет, непонятно откуда идущий, я увидел, как что-то темное и крылатое летело мне прямо в лицо... Я едва успел увернуться от омерзительной летучей мыши, своими большими круглыми глазами она мгновенно глянула в глубину моих глаз. Пронзительный холод сковывал меня. Это самое страшное сочетание для человеческого организма — духота и холод одновременно.

Вдалеке показалась еще одна мышь, за ней еще и еще одна... Я едва успевал уворачиваться, но теплее не становилось. Мыши били меня по лицу крыльями, но боли я не чувствовал. Наверное, от холода.

Я понял, что если не хочу замерзнуть окончательно, то должен немедленно продвигаться туда, вперед, к источнику света. Ноги не слушались меня, каждый шаг давался с чудовищным трудом, будто бы я шел по глубокому сыпучему песку.

Вдруг я увидел бредущих мне навстречу двух женщин. Они шли, взявшись за руки. Мне очень не хотелось встречаться с ними, но путь был один. И разминуться было невозможно.

Это были Марина и Люба. Подойдя ближе и заметив меня, они тотчас же растворились в пространстве. Я не удивился этому — я был рад.

Свет становился все ярче, но все же не напоминал солнечный, лунный, белый и бесстрастный. Наконец возникли звуки. Я слышал шуршание песка (все-таки шел я, оказывается, именно по песку), тонкий свист, отдаленно напоминающий плач ребенка. В конце концов раздался металлический скрежет, будто ветер раскачивал отставший от крыши железный лист...

Я проснулся.

В открытых дверях камеры стоял прапорщик-надзиратель, а за ним капитан. Прапорщик позвякивал ключами.

— Турецкий, на выход! — сказал прапорщик.

Капитан с улыбкой, как бы извиняющейся, вежливо кивнул мне:

— Вас сейчас освободят. Пройдемте, вас ждут у начальника тюрьмы.

Дверь камеры закрылась за моей спиной с тем же скрежетом, который и разбудил меня. Прапорщик, пропустив меня в бокс в конце коридора, вернул мне мои шнурки, ремень, часы и мои кровные рубли.

— Послушай, где у вас тут можно умыться? — спросил я прапорщика.

Он молча проводил меня в туалет, где я долго плескал в лицо холодную воду.

Все это время капитан ждал у решетчатой входной двери. Потом мы прошли через несколько постов, и на каждом перед нами открывалась подобная решетчатая дверь, затем закрывалась за нашими спинами, и только после этого нас пропускали в следующую.

По кабинету начальника никогда нельзя было бы догадаться, что это кабинет начальника тюрьмы. Слева у стены на низком широком столе располагался огромный аквариум. За письменным столом сидел полковник, а ближе ко мне, в кресле, подперев рукой голову, — Александра Ивановна Романова.

— Ну что, явился, архаровец? Убивец ты наш недоделанный! — Она явно была довольна видеть меня в добром здравии.

Я подумал, как хорошо, что я успел умыться — в кабинете было необычайно светло от яркого солнца.

— Александр Борисович, — сказал начальник тюрьмы, — вы свободны.

Казалось бы, я должен был ликовать: свободен! свободен! я свободен! Не об этом ли я вчера мечтал? Но радости почему-то не было.

Зато Александра Ивановна радовалась за двоих.

— Вот, — сказала она, обращаясь к начальнику тюрьмы, — у себя в МУРе, что ли, такой бассейн развести?

Она с интересом всматривалась в юрких блестящих рыбок, мелькающих между густыми зарослями водорослей, в бурые раковинки улиток, медленно продвигающиеся по стенкам аквариума.

— Да боюсь, мои муровские архаровцы под горячую руку эту дичь на закуску изведут, — вполне серьезно предположила она.

Начальник тюрьмы заулыбался.

У выхода из тюрьмы нас ждал роскошный белый «форд» с мигалкой на крыше.

— Гляди — подвозят, гляди — сажают. Разбудят утром, не петух прокукарекал, сержант подымет, как человека, — пропел я из Высоцкого.

— Ладно, шутник, слушай сюда.

Мы ехали в сторону Садового кольца.

— Я весь внимание, Александра Ивановна.

— Баландой тюремной еще не позавтракал?

— Бог миловал.

— Тогда мы с тобой сейчас куда-нибудь позавтракать заедем на свежем воздухе. Я тоже ничего не успела вовнутрь закинуть. Одного тут ездила освобождала. Вася! — обратилась она к шоферу. — Где тут поблизости перекусить можно?

— На Чистых прудах есть кафе на улице. Помните, гдё раньше был индийский ресторан? Так вот там рядом.

— Ну и дуй туда.

— Будет сделано, — откликнулся Вася.

Мы как раз пересекали Садовое кольцо.

Кафе оказалось не столько кафе, сколько просто киоском с тремя белыми пластмассовыми столиками около него. Но зато не было ни единого человека, а кормили роскошными горячими и пахучими немецкими сардельками с ядреной горчицей. Кофе был также горячим и густым.

После того как Александра Ивановна заглянула в окошко киоска и распорядилась, чтобы нам приготовили две порции сарделек, а к кофе дали коньячку, мы присели за один из столиков под полосатым полотняным тентом. Через три минуты из киоска выскочил молодой человек южного вида и, непрерывно улыбаясь, поставил все заказанное на наш столик.

Похоже, на него произвели неизгладимое впечатление полковничьи милицейские погоны Александры Ивановны. А также и милицейский «форд», въехавший прямо на дорожку бульвара. В «форде» дремал Вася, который в отличие от нас сегодня уже позавтракал.

— Ты вот что, Сашок, пойди сегодня в храм и две свечки поставь. За Костю Меркулова, а особенно за Сему Моисеева. Хоть он и нехристь, а сидеть бы тебе по меньшей мере суток тридцать. А то и больше, на полную катушку. Если бы он всю сегодняшнюю ночь в лаборатории не провел. В общем, он доказал, что Саша Турецкий никого не пришил. Тот, кто тебя хотел подставить и эту девочку бедную порешил, очень уж грубо сработал.

Я сидел за столиком и, внимательно рассматривая его ровную матовую поверхность, разрезал упругую сочную сардельку. Романова заботливо наблюдала за моими действиями:

— Ты как себя чувствуешь-то? Коньячку на грудь примешь?

— Непременно. Надеюсь, он не отравлен, — неловко пошутил я.

— Ну, ежели отравили, то я этот их киоск с землей сровняю. — Она сделала «страшные» глаза.

Мы чокнулись пластмассовыми стаканчиками.

— Наше здоровье! — напутствовала употребление живительного напитка Александра Ивановна.

Я чувствовал, как коньяк растекается по моим отравленным жилам, восстанавливая в них жизнь. Божественное тепло разливалось внутри, голова прояснялась. Видя освещенный солнцем бульвар, молодых мамаш с яркими, цветными колясками, юных девушек, спешащих по своим девичьим делам, трудно было представить, что эту ночь я провел в одиночной камере.

Александра Ивановна крикнула прямо от столика хозяину киоска, чтобы повторил коньячок. Тот скоренько принес два новых стаканчика.

— В общем, подсыпали вам какое-то сильное снотворное с галлюциногенными свойствами. Этой дозой можно было и стадо лошадей усыпить. Обрывок веревки, который должен был по всем расчетам служить основным вещдоком, с двух своих концов был отрезан острым ножом. Которого, между прочим, ни у тебя, ни в комнате не обнаружили. А тот кусман веревки, которым задушили девочку, был просто-напросто оторван. Но все эти хлипкие доводы тебе бы сами по себе мало помогли.

— Что-то еще?

— Нечто еще! Медицинская экспертиза подтвердила логические выводы Моисеева. Он у нас все-таки виртуоз! Семен Семеныч, как всегда, был безупречен. Убийца оказался левшой.

Я подумал, уж не Норман ли Кларк вылез из могилы, чтобы сокрыть тайну дневника? Ведь он тоже был левшой. Но я не верил в привидения, а Кларк был достаточно давно, причем стопроцентно мертв.

— Не могли, что ли, правшу найти?

— Да, может, просто не успели. Вообще, весь этот спектакль больше смахивает на бездарную импровизацию, чем на тщательно спланированную акцию.

— Ладно, со мной, таким образом, все понятно, — обреченно сказал я.

— Да нет, Сашок, пока не все. Еще одна неприятная весть тебя поджидает. На даче Филина-то все чисто и благородно, как в пансионе. Там есть, конечно, картинки. Но совсем немного, и все они на стеночках аккуратно висят, а не штабелями сложены. И по изображениям не те, что нас интересуют. У него все какая-то современная мазня. С ребятами эксперты ездили.

— Куда же они делись? Я же собственными глазами видел... Неужели наша охрана проморгала?

— Загибаешь, Сашек. Картины не вошь, на теле не пронесешь. Что-то ты там напутал.

— Не мог я напутать!

— Факты на лицо. Да ладно, успокойся. Затянется, правда, обещал жалобу накатать, святую невинность разыгрывал. Но обещанного три года ждут. Да если и напишет, впервой, что ль? Отмоемся. Ну выговор получишь, ну строгий. Так что картинки, выходит, придется заново искать.

— Найдем, — мрачно сказал я.

Хотя особо большой уверенности в этом у меня и в помине не было.

— О-о-о, — понимающе протянула Романова, — что-то ты закисаешь. Хозяин, еще коньячку, — крикнула она в сторону киоска.

Александру Ивановну, похоже, после выпитого коньяка обуяло лирическое настроение:

— Эх, Сашок, сколько же раз мне хотелось послать этот МУР со всеми его потрохами к чертовой бабушке! Ведь я же обыкновенная баба... Что с того, что у меня полковничьи погоны на плечах? Баба она ведь и есть баба. Слабая и беззащитная...

— Да не наговаривай на себя! То есть я не в том смысле, что ты не женщина, а в том, что не такая уж и слабая и не такая уж беззащитная. Из «Макарова» сколько из десяти выбьешь?

— Ну десять, ну девять с половиной, ну так что ж с того? Меня мама для того, что ли, рожала, чтоб я в мужиков из пушки палила? Я ведь мужиков люблю. И жалею их. Даже этих наших клиентов.

— Жалеешь, как же! Видал я твоих пациентов... А не про тебя ли говорят, что ты и рукам волю даешь?

— Злые языки, Саша, наговаривают, — кокетливо протянула Романова, — хотя иногда стоило бы. Раньше-то оно легче было. Клиенты все наши понятные были. Убивец — так убивец. Насильник — так насильник. Вор — так вор. А теперь уж и не поймешь, кто бизнесмен, кто банкир, а кто чистый бандит. Сплошной коктейль. Они тут зачастую на допрос приезжают на «мерседесах» и «кадиллаках».

— Не прибедняйся, вон и ты на белом «форде», как барыня, раскатываешь.

— Так я ж начальница. Мне по штату положено. Ой, Сашок, сколько мне в последнее время всего сулили, знал бы ты! Что там «мерседесы»! Замок бы, наверное, построить себе могла. Из чистого золота.

— А зачем он тебе?

— Вот и я говорю: на фига козе баян? Мне и так хорошо.

Романова допила коньяк и сказала:

— Ты вот что, голубчик мой. Рвани куда-нибудь на хату пустую. Я б тебе свои ключи дала, да у меня полна коробочка. Ты кому-нибудь из своих позвони, кто на работе сачка давит, тебе в себя прийти надо. Душ там, мысли причесать. Я ж вижу, ты весь как ежик, даже из ушей иголки торчат. В себя придешь — в момент дуй к Меркулову. Договорились?

— Надо подумать... — Я уже знал, кому позвоню.

— Так, давай быстро думай, из моей машины можешь позвонить. Я тебя и подброшу куда надо.

— Спасибо, Шура, — с чувством сказал я и пошел звонить.

Деликатный Вася вылез из машины, предоставив мне возможность поговорить в одиночестве.

Верочка с двух слов меня поняла и только спросила, где нам встретиться.

— Выходи на Страстной бульвар, в тот его конец, который ближе к Пушкину, к Тверской. Я буду на белом «форде», — гордо сказал я. — Сколько минут тебе надо, чтобы дойти? Я с Александрой Ивановной в двух шагах. Только ничего не подумай...

— Да я и не думаю, Александр Борисович. Буду через десять минут.

Время до встречи еще оставалось, и мы решили перекурить. Романова, мастерски пуская колечки дыма в небо, мечтательно сказала:

— Эх, Сашок, глядишь, и мы когда-нибудь отдохнем.

— Покой нам только снится, — цитатой ответил я, с завистью разглядывая ее дымовые кольца.

Они были ровные, круглые и ловко вписывались одно в другое.

Когда мы подъехали, Верочка уже ждала в условленном месте.

— Что-то вы неважно выглядите, Александр Борисович, — вместо приветствия сказала мне Верочка.

— Ох, Вера Игоревна, ваша правда. — Я виновато потупил голову.

— В общем, так, Александр Борисович, — Верочка взяла инициативу в свои руки, — вот этот желтый ключ от верхнего замка, а вот этот серый — от нижнего. Когда будете уходить, запирайте только нижний на два оборота. А верхний сам захлопывается...

— Все понял, — начал было я, но она перебила.

Со стороны могло показаться, что это я подчиненный, а она — начальница. Женщины в делах житейских как-то сразу умеют перехватывать инициативу.

— В большой комнате направо увидите платяной шкаф. Откроете правую створку — там на второй полке сверху чистые полотенца. Все остальное — в ванной. На кухне сами разберетесь. Банки с чаем и кофе стоят на белом шкафчике. В холодильнике очень вкусный салат, фруктовый. Любите?

— Обожаю, — искренне ответил я, хотя не совсем понимал, о чем речь.

— Да, еще в том же холодильнике на дверце есть бутылка водки, в белом шкафчике, на котором стоят чай и кофе, есть коньяк. Кстати, хороший, армянский. Из старых папиных запасов. Не стесняйтесь. А в комнате на серванте есть еще и вино.

— Верочка, дорогая, неужели я похож на алкоголика? — строго спросил я ее.

Она смутилась:

— Нет, конечно, что вы, Александр Борисович, я просто подумала... Ну вдруг вам понадобится.

— Ладно, уговорила. Если понадобится — стесняться не буду. Так и быть, — улыбнулся я ей вслед.

Она быстрыми шагами пошла к переходу. И вдруг я вспомнил, что не помню номера ее квартиры.

— Вера! — заорал я, кажется, на всю улицу. — Квартира, квартира номер-то какой?

— Пятнадцатый! — весело крикнула она и скрылась в переходе.

Что ж, сказал я сам себе, пятнадцать — число хорошее. И подбросил ключи на руке.

Холодный душ во все времена приводил меня в чувство. Или хотя бы в некоторое подобие чувства. Для усугубления процесса оздоровления я попеременно включал то горячую, то холодную воду, подставляя лицо колким струйкам. Наверное, я пробыл в ванной не менее часа. И это дало свои ощутимые результаты. Растираясь жестким махровым полотенцем, которое я нашел в точно указанном Верочкой месте, я был уже практически прежний, исходный Турецкий. Что и требовалось доказать.

Опять же на указанном месте я нашел чай и кофе и, чуть-чуть поколебавшись, достал бутылку коньяка.

Наверное, именно так чувствуют себя хорошо подготовленные профессиональные шпионы в чужой стране. Все вроде бы видишь в первый раз, но в то же самое время — все досконально знакомо и находится именно там, где и предполагалось.

Сварив крепчайший кофе, еще раз с искренним желанием взглянув на бутылку хорошего коньяка, я ее все же убрал. С глаз долой, подальше в шкаф. Потом вспомнил про загадочный фруктовый салат.

Это было что-то необычное. Насколько я разобрался, он состоял из кусочков банана, яблока, персика, крыжовника, красной смородины и чего-то мне не вполне понятного. Кажется, это зеленое с точками внутри называется киви. Немного поборовшись с совестью и совсем легко положив ее на обе лопатки, я доел весь салат.

С меня Верочке причитается авоська с заморскими фруктами.

Пройдя в комнату, я расположился в широком мягком кресле и включил телевизор.

И попал аккурат на криминальные новости. Вот уж поистине — везет как утопленнику!

Красивая дикторша бесстрастным голосом, то поднимая на зрителя огромные светлые глаза, то опуская их к тексту, рассказывала такие страшные вещи, что я даже удивился, почему эти новости доверили вести столь юному и хрупкому созданию.

Мужик с внушительным шрамом на щеке, оторванным ухом и вытекшим глазом, право же, смотрелся бы здесь гораздо более уместно. Дикторша сообщала:

— Оперативники РУОП Главного управления внутренних дел Москвы при обыске на квартире в подмосковном Калининграде обнаружили в тайнике четыре банки из-под импортного пива, а также подозрительные предметы, давшие милиционерам возможность предположить, что они имеют дело с искусно закамуфлированными бомбами.

Камера крупным планом показала пивные банки разного размера, от крышек которых тянулись, словно соломинки для коктейлей, электрические проводки.

Девушка продолжала таким нежным и трогательно-невинным голосом, словно рассказывала о посещении своей любимой старенькой бабушки:

Успехом закончилась совместная операция сотрудников РУОП и ФСК. В Балашихе оперативниками был задержан тридцатилетний местный житель. По оперативным данным, он систематически занимался хищением и сбытом огнестрельного оружия и боеприпасов. Осматривая квартиру задержанного, оперативники нашли там дробовой револьвер «Кольт-Питон», незарегистрированный пистолет «Вальтер» и помповое ружье «Мосберг» двенадцатого калибра с пистолетной рукояткой. Источник приобретения оружия устанавливается.

Я устроился в кресле поудобнее.

Дикторша пошелестела бумажками, видимо только что, с пылу с жару, принесенными:

— Только что к нам поступили новые сведения о продолжающейся в Москве «нефтяной» войне. Сегодня утром ее жертвой стал господин Виктор Антонюк, глава фирмы «КБС». «Линкольн» предпринимателя, в котором находился сам Виктор Антонюк, водитель и два охранника, следовал по Ленинградскому шоссе в сторону Речного вокзала. В районе моста, недалеко от станции метро «Войковская» автомобиль предпринимателя стал обгонять вишневый «джип-чероки». Люди, находившиеся в «джипе», открыли ураганный автоматный огонь по автомашине предпринимателя. Господин Антонюк скончался до прибытия «скорой помощи», двое охранников и водитель в тяжелом состоянии госпитализированы. Преступники скрылись. Операция «Перехват» пока результатов не дала.

Камера показала Ленинградское шоссе и красивый белый «линкольн», притулившийся на обочине. Внешне машина не очень пострадала, только крупный план обнаруживал множество пулевых отверстий в окнах и дверях машины. Похоже, как всегда в такого рода делах, работали профессионалы.

Я выключил телевизор. Хотелось курить, но я подумал, что в комнатах, наверное, не курят. Поэтому пошел на кухню и, глядя во двор, как-то автоматически выкурил две сигареты подряд, прикурив одну от другой.

Голова, наконец, работала четко и ясно. Я даже, кажется, смог что-то вспомнить...

...резкие карамельные разводы вдруг стали блекнуть, приобретая оттенки палой листвы, военной формы и осенней коричнево-желтой грязи...

Два лица склонились надо мной. Я пытаюсь различить их черты, но они размыты, словно нарисованы на сыпучем песке…

Зато я вижу очертания, силуэты... Круглая голова с хохолком на макушке и возникшая вдруг рука, автоматически приглаживающая хохолок...

Первый силуэт уплывает, и на его место выдвигается второй, он склоняется ближе, ближе...

Вот сейчас я рассмотрю это лицо...

Но нет — серое пятно вместо лица... Человек отодвигается, и я вижу абрис его головы и плеч — узкая голова со странными ушами, прижатыми и заостренными кверху...

Какие-то звериные уши...

И вновь осенняя коричнево-желтая грязь заволакивает все вокруг...

...Итак, их было двое. Немного же я вспомнил, но все же... На женщин я, наверное, все же зря грешил. Очевидно, могли следить, и скорее всего следили в этой ситуации даже не столько за мной, сколько за Баби. Я вспомнил фельдфебельский взгляд бравой вахтерши. А сколько там крутилось народу кроме нее?

Ночь, проведенная в камере, сделала меня мнительным, не иначе. Честное благородное слово следователя, невинному человеку крайне вредно для душевного здоровья сидеть в тюрьме.

Но что я понял сейчас как нельзя более ясно, так это то, что нужно срочно лететь в Америку.

У меня уже созрел план сегодняшних действий. Как ни крути, а советское воспитание дает определенные плоды. Нас приучили к тому, что мир строго материален, что никакой такой инфернальщины не существует и существовать не может, потому я не мог поверить, что предметы, которые я видел собственными глазами, могут просто-напросто исчезнуть.

В конце концов, если легальные способы исчерпаны, то нужно прибегать к нелегальным. Главное — никого в них не посвящать преждевременно. Победителей же, как известно, не судят. А в случае неудачи вовсе не обязательно звонить о ней на каждом углу.

Пора было идти на ковер к Меркулову. Я уже собрал разрозненные кусочки себя в единое целое и был готов к боевому вылету.

Я давно знал удивительное свойство Меркулова. Когда его усталость переходила все мыслимые пределы, у него как будто бы появлялось второе дыхание.

Так, наверное, бывает у бегуна на длинные дистанции: казалось бы, сил у него больше нет и он должен просто рухнуть как подкошенный на глазах у жадной до зрелищ публики. Но нет: в какой-то краткий неуловимый миг щеки его розовеют, дыхание выравнивается, и вот он, уже свеженький, как парниковый огурчик, зеленый и в пупырышках, неостановимо несется к финишу.

Гремят фанфары, приветствуя победителя. Девушки бросаются на шею, предварительно осыпав чемпиона цветами небывалой красоты.

Все отличие Кости от этого бегуна лишь в том, что никакого финиша в общем-то не предвидится. В лучшем случае — промежуточные. И зрителей нет, и аплодисментов, и цветов. Хотя цветы у Меркулова как раз-то и есть — кактус на подоконнике.

— Заходи, заходи, лефортовский узник. — Меркулов протягивал мне руку, встав из-за стола.

— Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой, — с пафосом продекламировал я школьный стишок.

— Мы тебя из этой самой темницы сырой едва выцарапали. Пришлось нашего и. о. задействовать, и с директором СВР Маковым доверительную беседу иметь. Они же меня предупреждали...

— О чем предупреждали?

— Да на совещании в Администрации Президента. Они там спаянной группой сидели — все их начальство. После окончания ко мне подошел зам. Макова, Митирев Игорь Евгеньевич, и так прозрачно стал намекать, чтобы мы не совали нос в это дело. И прищемленный тобою украинскому разведчику нос припомнил. Все-то они знают, все-то понимают. В одном, правда, прокололся. Советовал тебе не пить с цэрэушниками водку.

— Так я ж не пил! — Я был искренне возмущен.

Именно так я ему и ответил. А он же мне посоветовал не обижаться, если у тебя, а следовательно, и у меня будут маленькие неприятности. Я почти уверен, что это дело с американкой ими подстроено. Зачем они девку-то убили?

— Не зачем, а почему. У нее был дневник Самюэля Спира. В котором, насколько она успела мне сказать, приоткрывалась некая тайна Нормана Кларка. Нет, ты представляешь, Костя, ведь мне и этот американский цэрэушник советовал в Кларка не лезть. Что ж это за человек был такой, что в сокрытии его тайн заинтересованы и наши, и американцы? И еще хрен знает кто.

— Понятно, что эта провокация была сработана грубо, но их цель была изолировать тебя хотя бы на время. Поэтому тебя и засадили в Лефортово, все-таки это их вотчина, как ни крути. Так ты говоришь, дневник?

— И дневник, и перевод дневника. За этим-то я и пришел к Баби Спир.

— Дневника там найдено не было. Ни дневника, ни перевода.

— В этом я и не сомневался. В общем, так, Костя. Надо срочно лететь в Штаты. Мне и Ломанову. Во-первых, я знаю, что разгадку тайны надо искать в городе Блу-Бей под Чикаго. Кроме того, там надо найти сестру Баби, может быть, она помнит какие-то важные подробности из дневника. Да и со смертью Спира не все ясно. Я постараюсь найти то частное сыскное агентство, которое работало на Спира, когда тот пытался разузнать о финансовых махинациях Рути и Кларка в его фонде.

— Убедил, убедил. Когда хотите лететь?

— Как только будут готовы документы.

— Я думаю, если не будет особых препятствий со стороны американцев, то визы вам будут готовы завтра. Если вдруг возникнут сложности, то я свяжусь с МИДом. Вряд ли этот цэрэушник так уж сильно сможет помешать. Надеюсь, завтра вечером вы уже будете в самолете. Занимайся своими делами, я обо всем распоряжусь. Если все будет нормально, приедете завтра. Получите паспорта с визами и деньги на расходы.

— Спасибо, Костя.

Мы пожали друг другу руки. Во взгляде Меркулова промелькнуло сочувствие.

Перво-наперво надо было позаботиться о машине.

Так как осуществление моего плана держалось в строжайшей тайне, в которую был посвящен только один человек, то есть я, я не мог воспользоваться услугами дяди Степы. Моя же машина осталась в Беляево у подъезда. Если за мной следят, то машина эта — вроде как визитная карточка. К тому же хотя я и решил для себя, что ни Марина, ни Люба не повинны в моих неприятностях, но окончательной уверенности у меня не было.

Рисковать же я не мог — на это у меня просто не было времени.

Я даже не рискнул звонить по телефону из прокуратуры. Наверное, это глупо, но я уже опасался чуть ли не собственной тени.

Поэтому к Сереге Полуяну я свалился как снег на голову посреди жаркого лета. Серега работал в металлоремонте на Пятницкой. Был он мастером наивысочайшего класса, мог из простой железки смастерить инструмент на любой, даже самый взыскательный вкус.

Я знал его так много лет, что толком и не помнил, где же мы когда-то познакомились — то ли на хоккее в Лужниках, то ли в пивной на Сталешниковом. Но что пиво способствовало нашему знакомству, это я помнил точно.

Я выбрал довольно хитрый маршрут. Вместо того чтобы ехать до «Новокузнецкой» или «Третьяковской», я сначала добрался до «Полянки». Для профилактики сменил пару поездов, вскакивая и выскакивая из каждого в тот момент, когда двери уже закрывались. Никого за мной, похоже, не было.

Я пересек Полянку и углубился в замоскворецкие переулки и проходные дворы, вспоминая по ходу рекомендации В. И. Ленина о том, как через проходные дворы уходить от царских ищеек. К сожалению, любимый Ильичом вариант маскировки с применением различных меховых шапок и кепок был неприемлем. Уж больно погода была неподходящая.

Е-мое! Я аж чуть не подпрыгнул, забыв о том, что должен выглядеть предельно незаметным. Ведь на этой разнесчастной Пятницкой живет Люба.

Ничего, я зайду с черного хода, который в Серегиной мастерской обычно не запирается. Тем более, что мастерская все же находится в начале Пятницкой, а Любин дом — в самом ее конце.

От армянских предков у Сереги осталась только фамилия. Ни скуластое лицо, ни самый обычный российский нос картошечкой, ни светло-пшеничные брови и усы не напоминали о южной родине его прадеда. Об армянском языке и алфавите он знал не больше меня.

Зато очень любил говорить в моменты наивысшего пивного энтузиазма: «Мы, армяне, народ горячий». И голубые глаза его и впрямь разгорались невероятным южным жаром.

— Ексель-моксель! Кого я вижу! Это ж Саня! — заорал Полуян на всю мастерскую.

Какая ж тут на хрен маскировка: Серегины возгласы гулко раздались не только в подсобке, но и в помещении приемной и, кажется, даже на улице. Я прижал палец к губам. Серега меня тут же понял и поманил пальцем в глубину мастерской.

— Ты при машине? — взял я сразу быка за рога.

— Саня, обижаешь, когда ж я без нее был? Как часы работает.

— Когда сможешь освободиться?

— Да хоть сейчас. Мертвый сезон. Колян до вечера и без меня досидит. А что случилось? Тебя куда подвезти? Или помочь чем?

— Помочь, помочь. И подвезти. Дачу брать будем.

Я улыбнулся, чтобы Серега сразу не слишком-то испугался. Но говорил я чистую правду. Правду, и только правду.

Серега расплылся в невероятно широкой и счастливой улыбке:

Я наконец сел по-человечески.

— Да, двигатель у тебя знатный...

— Ты давай, Саня, как-нибудь мне свою пригони. Мы с тобой вдвоем за день все сделаем. Не машина будет — самолет. Идет?

— Идет. Расплачиваться пивом?

— Само собой!

Мы уже ехали по Рублевке.

— Слушай, Саня! — Серега говорил как бы весело, но в то же время и вполне серьезно. — Ордера у тебя, как я понимаю, нет?

— Нет, — честно ответил я.

— А если нас повяжут?

— Вся ответственность на мне. К тому же почему это нас должны повязать?

— Ну, мало ли...

— Не дрейфь, Серега. — Я похлопал его по плечу. Я, конечно, понимал, что его слегка подставляю. И даже не слегка. Но другого выхода у меня не было. С другой стороны, я, конечно, смогу его отмазать в случае чего. Просто этого случая не должно быть в принципе. Как такового.

Я рассчитывал, что в разгар рабочего, хоть и летнего дня на даче никого не должно быть. По оперативным данным, жена Филина пребывала на курорте в Греции, а сам Филин в это время обычно бывал в Москве и возвращался на дачу не раньше семи-восьми вечера, а то и вовсе только в выходные.

Машину мы оставили на обочине около поворота к Жуковке. Далее путь наш лежал вовсе не к проходной, а к забору, который был совсем не высок.

Поселок выглядел почти вымершим. От жары народ спасался либо на реке, либо в прохладных домах. Мы прошли мимо участка, на котором стояла дача номер шестнадцать. Эта дача и еще четыре соседние находились как бы чуть в стороне от основного дачного массива.

Складывалось вполне определенное впечатление, особенно по похожести их архитектурного облика, что они строились одновременно и скорее всего для одной организации. Этот факт подтверждался и тем, что именно вокруг этой группы дач ходил дополнительный охранник, вооруженный как минимум резиновой дубинкой.

При воспоминании о действии этого оружия я по инерции потер затылок.

Но сейчас охранника нигде видно не было. Даже тени его. Очевидно, он заступает на работу лишь в темное время суток. Этот симпатичный факт был нам весьма на руку — мы планировали завершить свой незаконный налет еще до наступления темноты.

Вообще-то это дело, конечно, неприятное — влезать в чужую дачу. Какими бы благородными целями это ни оправдывалось. Но что мне оставалось?

Терзания терзаниями, но лезть было надо.

Серега сказал, что заходить лучше с черного хода. Достав из внутреннего кармана джинсовой куртки хитрое приспособление, состоявшее из стальной проволоки, расплющенной на конце, и каких-то дополнительных припаянных к ней штырьков, он поковырял этой штукой в замочной скважине. Что-то щелкнуло, скрипнуло, и дверь открылась.

Прямо за ней обнаружилась вторая дверь, с которой, несмотря на свежий вид замка, Серега справился еще быстрее. Мы очутились на просторной кухне.

Я тут же натянул перчатки и достал фонарь.

Что я хотел в конце концов найти? Тем более после того, как наши ребята провели здесь обыск. Но ведь картины не иголки, а дача Филина не стог сена. Мало того, что я собственными глазами видел этого злосчастного Кандинского, я чувствовал, что во всем этом есть какая-то тайна. Вполне вероятно, что на даче существовал тайник, слишком хорошо замаскированный, чтобы быть обнаруженным при обыкновенном обыске.

Кухня оказалась чиста на предмет тайников. Самым таинственным и зловещим предметом в ней была простой конструкции мышеловка с придавленной мертвой мышью.

Следующей на очереди была гостиная. На стенах и вправду висели картины. Но явно не по нашему ведомству. Очевидно, именно в них эксперт-искусствовед признал работы современного андеграунда.

Окна с внешней стороны были закрыты ставнями, поэтому я смело мог включить свой фонарь. Зажечь же верхний свет я все же не рискнул. Приподняв каждый холст по очереди, я внимательно осматривал светлые обои в поиске хоть какой-то несуразности. Все было в порядке. Под современными авангардистами московского разлива обои были чуть выцветшими, но абсолютно девственными.

Я сунул было нос вовнутрь камина и кочергой поворошил золу. Надо же! Никаких шифровок, никаких тайных знаков! «А ты что хотел, Турецкий, — ехидно осведомился мой внутренний голос. — Ты мечтал, что накроешь на филинской даче тайный притон? Или склад с оружием?

Я хотел уже отправиться, честно говоря, просто уже для очистки совести, на второй этаж, но Серега застрял около камина. Он сосредоточенно ковырял пальцем изразцовые плитки, которыми камин был облицован.

— Ексель-моксель! Сань, ты только погляди!

Он держал в руках плитку с изображением бригантины, а на том месте, где только что была плитка, зияла глубокая дыра. Я еще не успел ничего толком сообразить, как Серега засунул руку в эту дыру.

Что-то щелкнуло, как при открывании замка.

— Гляди, гляди, — обернулся ко мне Серега.

Глаза его сияли, как у мальчика Аладдина из волшебной сказки. Он вытащил руку из отверстия и налег плечом на правую сторону камина. Раздался скрип, и камин медленно двинулся в сторону...

Мы стояли перед настоящим подземным ходом. Кто бы мог подумать, что такое может происходить наяву?

Вниз вели очень крутые ступени. Мы спустились по ним. Сначала я. За мной — обалдевший Серега. Да и было от чего обалдеть. Даже и я в своей профессии сыщика с подземными ходами сталкивался чрезвычайно редко. Что же говорить о мастере из обычного металлоремонта!

Впрочем, подземный ход оказался достаточно затрапезным. Никаких кованых сундуков с сокровищами, никаких мертвых рыцарей в железных доспехах. Просто бетонная коробка с дверью в стене. Даже никакого завалящего черепа мы не нашли. А с дверью в стене Серега справился столь же виртуозно и быстро, как и с предыдущими. Узкий бетонный коридор вел, насколько я мог сориентироваться, в сторону ближней к забору дачи. Номер двадцать один. Весь подземный ход-то был метров шестьдесят-семьдесят длиной. Он упирался в точно такую же дверь, как та, которой начинался.

В подземелье было пыльно и душно. Свет моего фонарика, казалось, потускнел в спертом воздухе бетонного прохода. Было видно, что ходом пользовались достаточно редко, но все же пользовались.

— Эту дверь недавно открывали, причем с нашей стороны, — уверенно сказал Серега, разглядывая свежие царапинки возле замочной скважины.

За дверью находилось точно такое же квадратное помещение, как и на даче Филина. Только здесь оно было заполнено банками с разными соленьями, ящиками с коньяком и лежащими в углу на аккуратно разложенной соломе пыльными бутылками вина.

Видимо, с этой стороны подземный ход использовался как обыкновенный погреб. В эту вторую дачу мы влезать, естественно, не стали. Хороши бы мы были, показавшись хозяевам вылезающими из подземелья с фонарем и отмычками в руках.

К тому же можно было не сомневаться, что картины из коллекции Кларка, совершив сей подземный переход на соседскую дачу, ее уже давно покинули. В неизвестном направлении. Доказать все это я, конечно, не смогу, но был твердо уверен, что все произошло именно так.

Мы проделали обратный путь, запирая за собой двери. Надо заметить, что запирались они дольше, чем открывались. Серега аж вспотел.

Зато камин все так же по-сказочному, хотя и с небольшим скрипом, легко встал на свое место. Плитку с бригантиной Серега торжественно вернул в ее исходную позицию. Больше нам здесь делать было нечего...

Дачу мы покинули без происшествий. Еще не хватало, чтобы при отходе нас бы здесь застукали, как обыкновенных подмосковных воришек. Доказывай потом, что ты не верблюд.

Выбравшись на асфальтовую дорожку, мы еще раз постарались сориентироваться. Сомнений не было — ход соединял дачу Филина и дачу под номером двадцать один.

— Очко! — торжественно констатировал Серега.

Около нашего «Москвича» мы перекурили, чтобы хоть немного прийти в себя.

— Да, Сань, работка у тебя — не соскучишься, — с искренней завистью в голосе сказал Серега.

— Переходи к нам, — предложил я ему. — Специальность у тебя подходящая...

— Ну уж нет, меня к вам и связкой калачей не заманишь, — засмеялся Серега, — мы, армяне, народ, конечно, горячий. Но не настолько же!

— То-то, — сказал я назидательно.

Мы успели отъехать всего-то ничего, как перед самым нашим носом на дороге возник с поднятой рукой дедуля, словно сошедший со страниц бессмертного произведения Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» и одновременно из всех других произведений этого народного поэта.

Старичок был не из тех, кому «хорошо», но и не из тех, кому совсем «плохо». Типичный бородатый сухой и маленький старичок с ноготок. С немыслимой английской текстовкой на выцветшей синей футболке.

Серега, душа по натуре добрая, обернулся ко мне:

— Возьмем дедульку?

Я кивнул. Серега притормозил, и старичок с ноготок очень довольно уселся на переднее сиденье.

— Вот в Москву еду, — повернулся дед ко мне, — косу в хозяйственном купить хочу. Есть косы-то, не знаете?

— Косы? — ошеломленно переспросил я.

— А то! — хитро сказал старик.

— Не знаю, — честно ответил я.

А Серега, бибикнув кому-то на дороге, сказал:

— Я тебя, дедушка, на Валовую отвезу. Уж если где косы и есть, то скорее всего там. Думаю, до закрытия как раз успеем.

Ох спасибо, милок, а то коза есть, а коса отказала. Сломалась вчера. А какая коза без косы, брикетами ее, что ль, кормить? Или булками? А вы дачники, что ли?

— Да, дедушка, вот дачу тут вчера сняли. У вас в Жуковке, — сказал я.

— Что-то вы на начальство не похожи, — с сомнением пригляделся к нам дед.

— Ну, во-первых, начальство теперь разное бывает, не обязательно с пузом и портфелем. А во- вторых, что ж, здесь, кроме начальства, никто и не живет?

— Почему не живет? Мы живем. Да обслуга. А дачники все больше министерские. Дачи-то Совет Министров еще при Сталине строил. Да НКВД при Лаврентии Берии.

— НКВД? — переспросил я.

— А то! Вот дачи, что от проходной слева, то министерские. А те, что особняком справа, шесть штук, как одна копеечка, то бериевские и есть. Темные места. Ох, темные.

— Почему темные? — Серега на секунду оторвался от дороги и взглянул на нашего спутника.

— Ну как — почему? Ведомство такое, им по штату положено страху на всех нагонять. Раньше-то они за особым забором были. Это сейчас все этими самыми демократами стали. А раньше тут строго было. А на дачах тех, бериевских, плохие дела творились. Сам-то Берия здесь не жил, конечно, это их так назвали, по ведомству значит. Сам-то Лаврентий за Москвой-рекой жил. Там, поблизости, где сейчас премьер-министр живет. А вообще у нас тут много кто жил. И Хрущев, и Горбачев, и хрен еще знает кто.

— А что рассказывают такого страшного про эти бериевские дачи? — спросил я.

— Да чего только не рассказывают. И кутили тут по-черному, и стреляли, и стрелялись. Говорят, там и подвалы особые. Может, и пытали кого? Сейчас разве ж разберешь, где лжа, а где правда? Писатель хороший нужен, чтоб про все это написать. Только кто ж читать будет? — философски заметил старик.

Посидел немного молча и добавил:

— Нынешние-то все больше считают...

— Это ты, дедушка, в корень смотришь, — сказал Серега, — моему пацану всего восемь с половиной, а он уж курсы всех валют знает. Иену в доллар и обратно в мгновение переведет.

— Во-во! — обрадовался дед. — Про эти-то курсы нам кожный день по радио и телику говорят. А вот сколько тыщ коса нынче стоит? Никто не ответит. Потому как есть это тайна великая! — Дед поднял указательный палец и довольно рассмеялся.

Мы высадили деда на Валовой. До закрытия магазина оставалось целых полчаса. Глядя ему вслед, я наконец смог сосредоточиться и перевести надпись на его футболке: «Они хотят купить нас, но мы не продаемся». Гордый дед, что и говорить.

Серега довез меня до моего Беляева. Только- только начинало темнеть.

— Пиво за мной, — пожал я Сереге руку.

— Да ладно, начальник, — расплылся он в улыбке, — я ж не за пиво...

Я пожал ему руку еще раз.

— Пока, старик!

Серега на прощание помигал мне фарами. Хороший он человек...

...Я набрал домашний номер Меркулова.

— Костя! На даче Филина подземный ход... Через него и уплыли наши картинки. Эти дачи раньше принадлежали НКВД. А теперь, по-видимому, каким-то осколкам КГБ. Узнай, пожалуйста, по своим каналам, кому принадлежит дача под номером двадцать один в поселке Жуковка.

— Узнаем, — кратко ответил Меркулов.

— А что там у Славы с его «афганцами»?

Ответом мне было молчание. Казалось, тишина физически сгустилась — такой она была долгой и зловещей.

И потом, спустя вечность, в этой тишине прозвучал мерный и тихий голос Меркулова:

— Сегодня был тяжело ранен Грязнов...

Я тупо и долго сидел перед телефоном.

Перед мысленным моим взором возникал недавний образ Славы Грязнова: протяжным голосом городского нищего, мастерски имитируя приторно-скорбные интонации, он тянул, почти пел: я милиционер, моя теща милиционер, дайте в морду, кто сколько может...

Глава девятая НОРМАН КЛАРК

Во второй половине правления президента Эйзенхауэра Норман Кларк на короткое время занял пост помощника президента по национальной безопасности. Это был его первый и последний официальный пост в американской администрации.

Однако его роль со временем, после оставления этого поста, не только не уменьшалась, но скорее усиливалась. Можно с уверенностью сказать, что ни одно важное решение как во внутренней, так и во внешней политике не принималось без участия Нормана Кларка. Более того, его мнение зачастую оказывалось решающим.

Большая политика не всегда делается в парламентах и правительствах. Иногда и поле для гольфа или теннисный корт становятся прекрасным местом для определения судьбоносных направлений политики государства. А если речь идет о такой державе, как США, то и о политике всего мира.

Дуайт Д. Эйзенхауэр совсем не походил на своего предшественника Гарри Трумэна. Во-первых, он обладал явными, а не придуманными военными заслугами. Во-вторых, отличался естественной, а опять же не нарочитой простотой манер. Что немало способствовало его популярности.

Он, наверное, один из немногих американских президентов, который оставался популярным даже после ухода в отставку.

В первой половине своего президентства Эйзенхауэр вполне разделял точку зрения Трумэна об основных принципах внешней политики США. Он не без оснований считал коммунизм мощной монолитной силой, претендующей на мировое господство. Верил он и в то, что все руководство мировым революционным процессом идет из Кремля.

Уже в своей инаугурационной речи в Белом доме он сказал, обращаясь к политикам и генералам, собравшимся в честь вступления его в должность, а также ко всему американскому народу, слушавшему его речь во всех уголках страны:

— Силы добра и зла умножились и ополчились друг на друга так, как это редко бывало в истории. Свобода борется с рабством, свет — с тьмой.

Эйзенхауэр и очень влиявший на него государственный секретарь Джон Фостер Даллес, чей более известный брат Аллен Уэлш Даллес занимал в это же время должность директора ЦРУ, считали, что одного «сдерживания» недостаточно, чтобы остановить советскую экспансию. Необходимо проводить активную и решительную политику по освобождению народов от коммунистического гнета.

Однако в рамках этих благих идей ничего особо серьезного предпринято не было. Что проявилось в первую очередь во время венгерских событий 1956 года, когда советские войска подавляли демократическое движение. США вынуждены были отступить, ограничившись лишь риторическими декларациями.

Именно тогда Эйзенхауэру наконец-то удалось взять реванш в теннисных баталиях у непобедимого прежде Нормана Кларка.

И все же, особенно во второй половине своего президентства, Эйзенхауэр наращивал вооруженные силы США с большой осторожностью. Он отказался всерьез рассматривать вопрос об использовании ядерного оружия в Индокитае, откуда вьетнамцы изгнали французов, а также на Тайване, где Соединенные Штаты по договору обязаны были защищать режим Чан Кайши от нападения коммунистического Китая.

Он возражал также и против применения силы на Ближнем Востоке, когда британские и французские войска оккупировали зону Суэцкого канала, а Израиль вторгся на Синайский полуостров после того, как Египет в 1956 году национализировал канал. Под нажимом США Франция, Великобритания и Израиль были вынуждены вывести войска с египетской территории.

Впрочем, здесь следует учитывать и факт вмешательства Советского Союза, который обещал Египту военную помощь в случае, если он подвергнется интервенции. В том году мир впервые после второй мировой войны оказался на грани новой катастрофы.

Специальным посланником президента Эйзенхауэра в зоне конфликта, курсирующим между Каиром, Тель-Авивом и Вашингтоном, был все тот же Норман Кларк.

За государственными делами Норман Кларк никогда не забывал и о собственном бизнесе. В основе его успеха лежали очень простые и тем самым действительно гениальные идеи. Его ставка на издание научной литературы и узкопрофильных журналов оказалась более чем выигрышной.

Особый интерес в мире вызывали работы немецких ученых, изданные до сорок пятого года. Со многими из этих ученых Кларк был знаком лично со времен своей службы в Германии, поэтому для него не составляло труда приобрести авторские права по сравнительно невысокой цене. В деле издания немецких научных работ в переводах он стал практически монополистом.

В это же время Кларк развил бурную деятельность по приобретению авторских прав на издания научных трудов и в других странах мира. Он приглашал ученых со всего света на должности редакторов и советников задуманных им журналов, число которых неуклонно росло.

Тогда же он впервые посетил Советский Союз в составе торговой делегации. В ее задачи входило наладить взаимный обмен научными и техническими публикациями между Востоком и Западом. Делегацию принял Хрущев. На этой встрече Кларк пытался убедить Хрущева, что Советский Союз должен платить издателям и авторам за перепечатываемые книги.

Хрущев удивился: зачем платить за то, что можно взять даром? Тогда Кларк пообещал ему перепечатывать также бесплатно научные труды советских ученых. Это препирательство, происходившее, кстати, по-русски, закончилось тем, что Кларк увез из Москвы права на издание наиболее значительных трудов советской Академии наук.

Мало того, во время и после знаменитого визита Хрущева в Америку в 1959 году Кларк получил исключительные права на освещение подробностей этого визита. Его журналистам русские давали подробные и достаточно откровенные интервью. Кларк же был издателем всех советских материалов, посвященных этому визиту, а также сочинений самого Никиты Сергеевича Хрущева у себя в Америке.

С этих самых пор и пошла традиция изданий трудов советских генсеков именно Кларкам. Серьезные деловые отношения сложились у Кларка также с ГДР и Китаем.

С Китаем и Советским Союзом была связана одна история, которую Кларк считал очень забавной и любил ее потом часто повторять.

Тогда попасть в Китай было довольно сложно. Сначала надо было лететь самолетом до Гонконга, а потом поездом до Пекина. Причем в этом поезде в каждом купе были невыключающиеся громкоговорители, беспрерывно вещающие какую-то коммунистическую пропаганду на китайском языке. Кларк просто выдрал громкоговоритель в своем купе. Однако ему пригрозили, что высадят из поезда. Пришлось ждать, пока громкоговоритель поставят на место. Поезд тем временем стоял.

Забавными были и переговоры. Китайские министры и их замы регулярно выходили в соседнюю комнату делать гимнастику, прерывая на время переговоры. Кларк попробовал присоединиться к ним. Сначала его не поняли, а потом оказалось, что это крайне ускорило процесс переговоров.

Но самое интересное приключение ждало Кларка впереди. Он наотрез отказался ехать на поезде до Гонконга и попросил, чтобы его отправили домой через Советский Союз. Русский консул быстро обеспечил ему необходимую визу. Остальным членам делегации пришлось ехать прежним путем. Кларк полетел через Красноярск на китайском самолете.

Его соседом оказался заместитель министра внешней торговли СССР. Самолет летел почему- то странными зигзагами. Простодушный замминистра вынужден был объяснить Кларку, что они просто не хотят показать западному капиталисту те великие достижения, которые совершаются в Сибири.

Кларку этот идиотизм крайне не понравился. Он стал утверждать, что китайцы на самом деле ненавидят русских гораздо больше, чем каких-нибудь американцев или англичан. Спор был настолько горячим, что оба схватились за грудки. На Красноярском аэродроме Кларка арестовало НКВД. К счастью, ненадолго. Вскоре он был уже в Америке.

А повздорившего с ним замминистра по приезде в Москву почему-то тут же сняли с должности.

Именно Норман Кларк был истинной причиной триумфального возвращения Коко Шанель в мир моды.

Коко давно уже решила, что должна вновь завоевать то царство, которое покинула в 1939 году. Норман Кларк, старый добрый ее знакомый по Парижу, обещал ей всяческую помощь.

Когда она покидала Францию, при отплытии из Шербура никто не брал у нее интервью. Не было ни единого журналиста. В Нью-Йорке же корабль встречала целая их свора. Для нее это был момент чрезвычайной важности — она вновь осознала, сколь знаменита. Почти опальную в своей стране, ее ждал триумфальный прием в Америке. Никто из обывателей не обратил внимания на то, что поначалу интервью с ней и сообщения о ее новом стиле печатали исключительно газеты и журналы, так или иначе контролировавшиеся Кларком. Тем более что очень скоро вся пресса Америки писала о ней в самых возвышенных тонах.

Ей был 71 год, когда она вновь открыла свой дом. Среди самых почетных гостей на открытии был и Норман Кларк. Американский триумф гарантировал европейский успех. Но она по-прежнему сотрудничала с Америкой при посредничестве Нормана Кларка.

В Соединенных Штатах на Третьей авеню в Нью-Йорке уже существовала индустрия одежды. Как в Детройте в 1920 году, на Третьей авеню шло серийное производство всевозможной одежды. Одежда сходила с конвейра, как автомобили дедушки Форда, но где же были их изящество и элегантность? А ведь костюм для женщины значит не меньше, чем кузов для автомобиля.

Эту проблему легко решила Мадемуазель Шанель. Она облагородила одежду, выпускаемую большими сериями, придала ей элегантность.

«Она одела улицу в «шанель», так сказать, шанелизировала ее. Я горжусь, что знаком с ней» — так говорил Норман Кларк позже.

Но он не акцентировал внимания на том, что дружба с Коко позволила ему общаться на самой короткой ноге не только с президентами и влиятельными политиками мира, но и с их женами, что, в конечном счете, едва ли не более важно, чем успехи в теннисных матчах и гольфе с сильными мира сего. Во многом благодаря определенному влиянию Кларка на супруг крупнейших американских политиков, а также на тогдашнего вице-президента США Ричарда Никсона смогла состояться советская выставка в Нью-Йорке и американская в Москве.

Шестидесятые годы, ознаменованные приходом в Белый дом Джона Кеннеди, обычно называют «эрой перемен». Кеннеди оказался самым молодым президентом в истории США — ему было сорок три года. По сути дела, он выиграл у своего тогдашнего соперника на выборах Ричарда Никсона благодаря телевидению.

Он говорил, что все общество должно устремиться вперед, в новое десятилетие, потому что «новые рубежи рядом — ищем мы их или нет». Свою инаугурационную речь Кеннеди завершил призывом: «Думайте не о том, что может дать вам страна, а о том, что вы можете дать ей».

Намерение Кеннеди проводить твердый курс на улучшение экономического положения всех американцев принесло не столь серьезные плоды, его либеральная политика натолкнулась на серьезное недоверие деловых кругов. В то же время достаточно сильно обострились отношения с коммунистическими странами.

Советский Союз разместил тогда на Кубе свои баллистические ракеты, средней дальности. В это время проходили чуть ли не ежедневные совещания специального комитета Совета национальной безопасности, на которых разрабатывались жесткие планы по отношению к Кубе. Лишь на последнем этапе по настоянию министра обороны Роберта Макнамары и министра юстиции Роберта Кеннеди в состав специального комитета был введен Норман Кларк, к которому Джон Кеннеди не питал очень добрых чувств по той простой причине, что тот поддерживал на выборах его соперника Ричарда Никсона.

Твердая позиция Кларка, а также некоторых других трезвых политиков во многом способствовала разрешению Карибского кризиса не путем термоядерной войны, а средствами дипломатии. Позицию Кларка поддерживал также вице-президент Линдон Джонсон, который после трагической гибели президента Кеннеди принял бразды правления государством.

Став президентом, Джонсон оказался способен воплотить в жизнь многие меры, лишь начатые его предшественником, который не смог довести их до конца. Джонсон встретил гораздо меньшее противодействие в законодательных органах, чем Кеннеди.

Джонсон предложил американскому народу свою программу реформ, получившую название «великое общество». Эта программа широко освещалась в средствах массовой информации, объяснялась и доводилась до сознания каждого простого американца. Именно эта мощная поддержка прессы позволила Джонсону выиграть президентские выборы 1964 года.

Норман Кларк в те годы был на большом подъеме. В самом начале шестидесятых он на время потерял контроль над своей «Кларк компани», которая была предельно близка к разорению и едва не была продана. В годы же президентства Джонсона Кларк не только вернул себе власть над любимым детищем, но и заложил прочную основу своей коммуникационной империи, охватившей весь мир.

Спортивная форма Нормана Кларка была тогда на небывалой высоте. Иногда ему удавалось выигрывать теннисные матчи даже у бывших профессионалов.

Глава десятая Я ЗНАЮ ОДНО ИЗ ИМЕН

5 августа 1994 года

К новому корпусу института Склифософского я приехал конечно же в неприемное время. Но что поделать — другой возможности у меня не было, поэтому пришлось предъявлять свое служебное удостоверение, чего я без крайней необходимости предпочитаю не делать. В данной же ситуации без него было и вовсе не обойтись. Я предъявил свое удостоверение не классической бабушке — божьему одуванчику, как всегда в былые времена, а дюжим парням в пятнистой защитной форме. Они со знанием дела его рассмотрели и уважительно разрешили пройти.

Я администрацию больницы вполне понимаю. Мало им было идиотов-одиночек, обожравшихся таблеток или наркотиков и устраивавших нападения в поисках новых. Так теперь еще всякого рода бандиты появились, которые норовят набить морду врачам то за то, что кого-то пристреленного с того света вернуть не успели, то, наоборот, за то, что кого-то неугодного к жизни все-таки вернули.

К тому же в самое последнее время было несколько случаев, когда раненых добивали прямо в больничной палате. Не отходя, что называется, от койки.

К счастью, у палаты, где, по моим сведениям, лежал Грязнов, прохаживался самый настоящий милиционер с самым настоящим автоматом. Ему я уже без зазрения совести показал свою корочку. Но прошел сначала не в палату, а поинтересовался у сержанта, где найти дежурного врача.

— Подниметесь на следующий этаж, вон там лестница в конце коридора, видите, сразу за шкафом?

Я кивнул. В кабинете дежурного врача я увидел молодую симпатичную девушку.

— Простите, а где я могу найти дежурного врача? — спросил я ее исключительно вежливо.

— Собственно, вы его видите перед собой. А что вас интересует, молодой человек? И как вы сюда попали? И почему вы без халата?

Симпатичная девушка оказалась мало того что врачом, да еще и строгим вдобавок. От неожиданности я несколько растерялся и, наверное, даже покраснел.

— Я, понимаете ли, вообще-то из прокуратуры. Генеральной. Следователь. По особо важным делам. — И чего это я вдруг заговорил телеграфным стилем? — Турецкий, Александр Борисович.

— Колесникова, Светлана Викторовна. Врач хирургического отделения, — представилась она. — Вы, наверное, по поводу того невоспитанного майора с пулевым ранением в плечо?

— Почему невоспитанного? — Я сделал вид, что крайне удивлен. Но на самом деле я очень обрадовался: раз Грязнов матерится, а его за это ругают, значит, похоронный марш заказывать рановато.

Потому как лексику ненормированную употребляет. И злоупотребляет. А у нас, между прочим, медсестры новенькие, прямо из училища...

— Хорошо, хорошо, от имени прокуратуры вынесу ему порицание. Скажите, а как его состояние?

— Нормальное. В шашки сам с собой играет. А вообще, очень большая потеря крови. Ранение не очень опасное. Пуля прошла навылет через мягкие ткани плеча. Кость не задета. В рубашке ваш майор родился. Плечо-то левое. Чуть ниже — и сердце... Но все равно это не повод сестричек пугать.

— Я могу его навестить?

— Ведь если я не разрешу, вы все равно навестите? — риторически спросила она. — Так что навещайте.

— Спасибо, — искренне сказал я.

И вот тут она наконец улыбнулась. И я сразу увидел, что она необычайно хороша собой. Прямой тонкий нос, огромные серые глаза, ослепительная улыбка... Из-под белой шапочки выбивались светло-русые, даже на взгляд, мягкие волосы. А линия шеи, высокая грудь, узкие запястья с длинными красивыми пальцами...

— Простите, а можно вам как-нибудь позвонить, Светлана Викторовна? Не по службе?

Она окинула меня с ног до головы оценивающим взглядом. Я порадовался, что надел новую рубашку.

— Телефон отделения вы можете узнать в регистратуре. Что же касается меня лично, то я дежурю каждые третьи сутки. Так что — Бог в помощь, звоните. Вечерами иногда здесь и вправду тоскливо.

— Ну что, матерщинник, жив?

Слава лежал на высокой кровати под капельницей, но создавалось такое впечатление, что не она к нему подсоединена, а он к ней. То есть если бы не капельница, то никакая сила, наверное, не смогла бы удержать его в больничной койке.

Потому как лицо его хотя и было бледным, но при том все же вполне жизнерадостным. Он, похоже, выигрывал эту трудную шашечную партию. Сам у себя. Маленькая доска с магнитными шашками лежала на его груди, и правой свободной рукой Грязнов уже делал решающий ход.

— Песец котенку! — объявил он, протягивая мне руку. И поморщился. Видимо, даже не очень резкие движения отдавали в раненом плече. — Вот видишь, Саня, к чему приводят водные процедуры в дурной компании...

Я достал из сумки пакет апельсинового сока и связку бананов и водрузил все это на высокую тумбочку у изголовья кровати.

— Саня, вы что, все решили, что я превратился в обезьяну? Открой тумбочку.

Я открыл и обомлел. Бананами, которыми она была забита, можно было и вправду накормить досыта целую стаю обезьян. Причем крупных.

— Ну ты, брат, зажрался.

— Мне бы эту тумбочку лет тридцать назад, я бы ее, глядишь, за полдня смел. А нынче посмотри в окно — куда ни плюнь, банан.

Я машинально посмотрел в окно. Банановых деревьев я не обнаружил. Это был третий этаж, и окно выходило во двор больницы, где стояли старые корпуса, а дальше, то есть ближе к Садовому кольцу, можно было рассмотреть главное здание Склифа. Кажется, когда-то это был странноприимный дом графа Шереметева.

— Ну рассказывай, как все было, как ты дошел до жизни такой. — Я кивнул в сторону капельницы.

— Как дошел, куда дошел... Сам дурак. Нечего было вперед батьки, то есть ОМОНа, лезть. Понимаешь, я ведь даже бронежилет не надел. Кто знал, что эти парни даже в парную с «макаровым» ходят. Хорошо, хоть не с «Калашниковым» или гранатометами вместо мочалок.

— Век живи — век учись, — сказал я крайне назидательно, как будто не меня самого недавно звезданули по голове, когда я занял исключительно удачную позицию в крыжовенных кустах, почему-то забыв предварительно осмотреться.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — отчеканил Слава и попытался вытянуться в струнку. — Разрешите продолжить доклад?

— Валяй.

— Одного омоновцы шмякнули, того, который меня продырявил. Зато остальных тепленькими взяли. И даже мыльными. Наш Волобуев теперь вместе с ними в Бутырке постный супчик хлебает. Скоро с Александрой Ивановной всей группой в полосатых купальниках и познакомятся. Вот тут я им не позавидую. — Грязнов горестно качал головой в знак настоящего человеческого сочувствия.

— Ладно, Слава, выздоравливай, и поскорей, а мне в прокуратуру пора. Дела, брат, зовут.

Пока! — Грязнов снова расставлял шашки на доске, готовясь к новому неизбежному выигрышу.

В моем кабинете, как всегда за компьютером, сидел Сережа Ломанов. Но на сей раз он не раздевал женщин и не воевал с Украиной, а внимательно, по секторам изучал компьютерную карту Нью-Йорка. И, видимо, переносил данные в свой совсем уж персональный компьютер, то есть элементарно запоминал.

Ко всему прочему, рядом с ним на столе лежало несколько справочников и путеводителей по Америке. Один из них был даже по-русски. Я взял его в руки. Оказалось, что он издан вовсе не в России, а именно в Штатах. Значит, специально на нас уже работают. Мелочь, а приятно.

— Все наши документы и визы уже готовы, — сказал Ломанов, на секунду отрываясь от плана. — Кстати, я позвонил своему приятелю, он в Квинсе живет, чтобы он нас встретил. У него можно будет и переночевать. А то что ж деньги на гостиницу тратить? Хоть и казенные, но все-таки не лишние.

— Ну, добро, — сказал я.

И мы погрузились в бумаги, приготовленные Сережей. Нам предстояло разработать план наших действий. Нэнси Спир мы решили на всякий случай из Москвы не звонить. Объявимся в живом виде. Честно говоря, мне совсем не хотелось впутывать Нэнси в наши дела, но без ее помощи и подсказки нам вряд ли удастся обойтись.

Я позвонил Меркулову, но его не было на месте. Валерия Петровна сообщила мне, что он приедет прямо в аэропорт, чтобы проводить нас. Жизнерадостный голос меркуловской секретарши предвещал летную погоду.

— Это рыжее легавое мурло еще живо? — спросил Андрей Леонидович Буцков, поглаживая рыжую Клеопатру, развалившуюся у него на коленях.

Луиза сидела на столе, с огромным интересом обнюхивая телефон.

— К сожалению, да, Андрей Леонидович. Он находится в Институте Склифософского, новый корпус, третий этаж. Палата номер тридцать два. Ранение не слишком тяжелое. Через несколько дней его отпустят домой. Охраняет его один милиционер, вооруженный автоматом. Плюс охрана больницы, но это ерунда. — Степашин докладывал, не заглядывая в свою деловую палку.

— Третий этаж, говоришь?

— Да, третий, окно выходит во двор больницы.

— Необходимо, чтобы он выписался не домой, а на кладбище, — сказал Буцков, с особенной нежностью поглаживая шелковистую рыжую спинку кошки. — Я даже готов выделить особую статью расходов для поддержания его могилки в образцовом порядке. Да и похоронный процесс я готов профинансировать. За счет фонда, конечно.

— Да, проводы в последний путь — это святое, — скромно потупив глаза, согласился Степашин.

Они оба высоко ценили черный юмор не только в хороших детективах, но и в повседневной жизни. Он, юмор, эту повседневную жизнь весьма украшает.

Черная Луиза, оставив телефон, перебралась на подоконник, залитый августовским солнцем. Ее усики в ярком свете казались перламутровыми. Проводив ее теплым взглядом, Андрей Леонидович вернулся к делам:

— Что с новыми контрактами?

— Пока все в порядке. Никаких противодействий последние предложения не вызвали. По подсчетам наших экономистов, мы контролируем порядка пятнадцати — двадцати процентов негосударственной торговли нефтью и нефтепродуктами, которые проходят через Москву.

— Это, конечно, новость приятная. Но пока достаточно скромно. Хотелось бы никак не меньше тридцати трех. Тогда мы сможем вполне цивилизованно диктовать свои условия и цены.

— Доведем, Андрей Леонидович. Все в наших руках.

— Что с Прибалтикой?

— У нас теперь очень хорошо отлажен канал через Нарву. Я предлагаю, чтобы транспорты оттуда вообще не приходили в Москву. Мы можем быстро подготовить перевалочную базу в Воронеже. И ближе к местам поставки, и менее беспокойно. А за тот задержанный транспорт убытки уже покрыты.

— Похвально. Но благодарность выносить не будем. А то разбалуются. Так. Давай теперь о самом неприятном.

Клеопатра, словно почувствовав напряжение хозяина, потянулась и спрыгнула на пол.

Степашин глубоко вздохнул и раскрыл свою деловую папку. Но говорил, опять же не глядя в нее.

— Мы потеряли Свена. Взяты четверо. Гном, Крот, Люсик и Лысый.

— Знаю, — отрывисто сказал Буцков. — Ты мне лучше скажи, как они себя ведут на следствии?

— Пока никак. Качают права. Но за них еще не принимались как следует. Возможно, их будет допрашивать сама Романова. А баба она крутая.

— А побрякушки она не любит?

— К сожалению, она любит только свою работу. А уж в этом случае, когда ранен ее давний-предавний сотрудник, она и вовсе может вызвериться.

— Так, их предупредили, что если заговорят, то...

— Ну, так ведь у нас, Андрей Леонидович, каждый об этом предупрежден изначально.

— Напомнить никогда не вредно. Повторение — мать учения. В случае, если кто заговорит все же, обеспечь адекватные нехорошему поступку меры.

Степашин сделал отметку в папке, а Буцков что-то записал в свой кондуит с золотым обрезом.

...В Шереметьево мы с Ломановым прибыли в половине третьего. По внутреннему телефону я позвонил начальнику таможни. Он почему-то очень обрадованно сообщил мне, что нас уже ожидает заместитель Генерального прокурора. И что нам надо пройти в правое крыло зала отлетов. Слева от таможенных стоек нас будет ожидать офицер таможни.

Офицер, оказавшийся вполне симпатичной дамой, все-таки для проформы взглянула на наши паспорта и провела нас через служебный вход за границу. Ведь таможенные посты, которые мы так легко миновали, есть не что иное, как государственная граница.

Костя Меркулов ждал нас в кабинете начальника таможни. Поздоровавшись с нами, начальник, сославшись на неотложные дела, оставил нас одних.

— Твой друг из американского посольства, похоже, не очень-то хотел, чтобы ты посетил его далекую родину, — улыбнулся, здороваясь с нами, Константин Дмитриевич. — Были некоторые сложности с предоставлением вам американских виз. Пришлось задействовать МИД. Но на всякий случай будьте готовы к тому, что в Нью-Йорке вас будет кто-нибудь встречать. В первое попавшееся такси не садитесь, — усмехнулся он не слишком-то весело.

— Вообще-то нас будет встречать Сережин приятель...

— Хорошо, хорошо. Но все равно постарайтесь там действовать поосмотрительней.

Похоже, что сам Меркулов не очень верил, что мы будем осторожны, рассудительны и осмотрительны. Но мы сами в это верили свято. Особенно я. Моя голова была тому залогом. Она еще помнила предательский удар в поселке Жуковка.

— Если что — связывайтесь напрямую с посольством. — Меркулов протянул листок с номерами, написанными его аккуратным почерком.

— Константин Дмитриевич, что-нибудь выяснилось насчет дачи?

— А как же! На даче номер двадцать один в поселке Жуковка, принадлежащей хозяйственному управлению Службы внешней разведки, проживает полковник Владимир Петрович Фотиев, начальник Второго спецотдела СВР. Делай выводы, Саша.

— Да-а-а-а, — протянул я, — не хило. Что ж, буду думать.

Объявили посадку на наш рейс.

— Ну, ребята, с Богом, — сказал Меркулов.

Когда самолет оторвался от земли, я уже знал, кто имел самое непосредственное отношение к смерти Баби.

Там было два силуэта, в моем бреду. Человек с хохолком и человек со странными заостряющимися кверху ушами... Я же вспомнил слова мертвой балерины, Ольги Лебедевой:

« — ...к тому же эти волчьи уши...

— Волчьи уши? — переспросил я.

— Ну да, такие острые сверху. Раз увидишь — навсегда запомнишь...»

А еще чуть раньше она сказала про этого же человека: «Он позвонил мне утром, сказал, что он полковник Фотиев из Службы разведки и что у него ко мне важный разговор...»

А теперь оказалось, что он еще связан и с украденной коллекцией Кларка.

Да, прямо-таки чудовищный злодей в собственном соку, словно сошедший со страниц заграничного детектива...

Теперь я знал его имя: Фотиев, Владимир Петрович.

Что ж, весьма своевременно, съехидничал мой внутренний Турецкий, знать это прямо-таки необходимо среди белых облаков, каждую минуту удаляясь на десятки километров от Москвы.

— Чай, кофе, минеральная вода, водка, вино?

Я поднял голову. Ломанов уже взял чашечку кофе, и ослепительная улыбка стюардессы, по-видимому, предназначалась именно мне.

Я выбрал минеральную воду.