Первые грозы

Глава пятая

Белые обложили город подковой и стягивали фланги в кольцо. Они отрезали дорогу к морю, и эшелоны, набитые людьми, отступали на юго-восток. Чёрные, серьёзные паровозы, с седыми усами пара, тащили за собой товарные вагончики. Беспечные подсолнухи подбегали к самой насыпи и улыбчиво покачивали головами. Люди висели на ступеньках, сидели на вагонах, оглядывая с тревогой степь: справа и слева от поезда появлялись уже передовые неприятельские разъезды. С горы по железной дороге били шрапнелью. Снаряды с треском распускались в высоком небе, фырчащие осколки разбрызгивали с насыпи мелкую гальку и, с лязгом отскакивая от рельсов, сбивали подсолнухам головы. Паровозы прибавляли шагу. На крыше последнего нагона лежали безухий матрос, Дядько и Митя, — четвёртый затерялся где-то на станции.

Заставу свернули в три минуты: обрезали провода, аппарат разбили и выбросили через окно в яр.

По выгону до первых заборов добежали благополучно, хотя с кладбища по ним открыли безостановочную стрельбу — пули перекусывали на лету пыльные веточки акаций и со звоном пронзали оконные стекла. К вокзалу пробирались дворами через заборы. Дворы стояли скучные, безлюдные, даже собаки и те не лаяли. На верёвках сушилось забытое бельё, а в одном палисадничке мирно стоял круглый столик, и на нём лежала сданная на четверых колода старых, засаленных карт.

— Што, сыграем? — предложил, шутя, наборщик.— Как раз на всех разложено.

— Мы, сдаётся, и без карт в дураках остались, — ответил моряк, закидывая ногу через забор.

Уже добрались до переулка. Здесь нужно было пересечь улицу, но безухий, высунув в калитку голову, остановил товарищей.

Стоп, полундра!

Шо такое?

— Отряд.

Все разом приклеились к заборной щели. На той сто, прячась за угол школы, с пулеметом ожидали люди.

— Наши, — определил по одежде Дядько. 

— Чую, шо не наши.

— Наши, — заметил Митя, — на рубашках красные бантики.

— Ей-богу, кадюки! Наши не носють через плечо скатку, а у этих скатки. Чересчур аккуратно. Лопатки в чехлах. Опять же, пулемет куды нацелен? К центру... Це чужи.

Из соседнего переулка выкатился извозчик с двумя седоками и повернул к школе. От кучи отделился молодой, с бледным лицом, и вышел из-за угла навстречу извозчику.

— Стой, кто едет? — окликнул он.

Седоки слезли на дорогу. Один из них был в галифе офицерского покроя, на рукавах у обоих висели широкие красные повязки.

— Комиссар народного образования и комиссар труда, едем на позицию.

Тогда молодой махнул рукой и крикливо скомандовал:

— Огонь!

Из-за школы выкатили пулемет и выбежали с винтовками люди.

Увидев пулемет, один из комиссаров выхватил из кобуры револьвер и начал отстреливаться, второй, в кожаной фуражке, сел на дорогу и, поспешно стащив сапоги, бросился удирать. Рванул залп. Кони поднялись на дыбы и, цепляя колесами за столбики, понесли пролётку вместе с оравшим извозчиком по тротуару. В пыли трепыхался комиссар в синих галифе, он загребал ладонью пыль, словно думал переплыть на спине через дорогу. К нему подбежал невысокий солдат с кудрявой бородой и начал бить его лопаткой по черепу. Второму посылали вдогонку пулю за пулей, но он благополучно завернул в переулок. С комиссара стащили хромовые сапоги и, поддев пальцем за штрипки, собирались стаскивать синие галифе, когда безухий, весь побледневший, с прыгающей щекой, выскочил из калитки и швырнул в толпу гранату. Взрыв поднял грязное облако пыли, несколько человек упало. Длинноволосый толкнул Митю в спину:

— Бежим, хлопчик!

И вот теперь на обжигающей крыше вагона перед Митей возникает оставленный у школы комиссар. Почему-то запомнились его зелёные, протёртые на пятках носки. Лежит небось теперь, а пятки наружу. А извозчик?.. Он всё время хватался за кушак, наверно, ранило в живот... Потом бежали... На станцию примчались усталые, выпустив языки. Отходил последний состав. Уже сидя на крыше, увидели, как за поездом гонится редактор газеты Гайлис, его пустой рукав развевался по ветру. Дядько и Митя помогали ему криками, махали фуражками, редактор нажимал изо всех сил и, догнав поезд у самой стрелки, вскочил на ступеньку последней теплушки. Дверь снаружи была накинута задвижкой, и редактор с одной рукой не мог достать её. Из окна высовывались чубы и советовали откинуть задвижку зубами.

— Ладно, — кричал, задыхаясь, Гайлис, — до полустанка и так доеду!

— Устанешь, браток, двадцать две версты. А ты просунь локоть за скобку, оно полегче!

С большим напряжением Гайлис продел ладонь под дверную ручку.

— Шо ж ты опоздал, брат?

— Машины из типографии вывозили.

Два соседних рельса стремительно мчались в обратную сторону. Пролетела будка. И тут, за стогом сена, неожиданно повстречали неприятельский разъезд. Казачонок в сером чекмене держал на поводу коней, с любопытством разглядывая поезд, остальные, прячась за сено, стреляли по вагонам. За деревом, возле самой дороги, стоял казак в откинутой на затылок папахе и спокойно целился из винтовки в Гайлиса: редактор беспомощно дёргал засунутой в скобку рукой, стараясь повернуться к нему спиной.

Митя прижался животом к горячему железу и.необъяснимо почему начал считать чашечки на телеграфных столбах. Их было по восемь штук. С поезда гремели ответные выстрелы. Через пять минут Митя поднял голову: стог остался далеко позади. Дядько свесился с крыши и что-то кричал.

Безухий и Митя подползли к краю крыши: тело редактора с подмятыми вялыми ногами безжизненно висело на вытянутой руке и при каждом толчке вагона ударялось лицом об угол двери. Железная скобка крепко прихватила белую, бескровную кисть в том месте, где на кожаном ремешке сверкали небольшие квадратные часики.

— Куркуль в папахе убил! — крикнул со злобой и горечью Дядько.

— Знаёмый? — указал подбородком моряк. 

— Ещё бы! Редактор газеты.

— Сгиб не за понюх табаку.

— Пропал.

Пустой рукав чесучовой рубашки убитого трепетно махал пробегавшим деревьям: Мите казалось, что Гайлис шутит, он просто приготовился к прыжку, но клякса крови на его спине вызывала чувство тяжёлой непоправимости.

«Сам помер, а часы небось идут», — подумал Митя.

— Товарищ Дядько, а как же он одной рукой себе часы застегивал?

— Какие часы?

— На руке.

— Часы?.. А он их никогда не снимал.

— И спал с ними?

— Даже в бане с часами мылся, — ответил с сердцем наборщик, — только отвяжись ты от меня с дурацкими вопросами!

Митя обиженно отполз от края крыши и, распластавшись на спине, нащупал сбоку шов железа, он водил по нему задумчивыми пальцами, будто играл на скрипке. И думы Митины запели печально: «Что там поделывает мать? Оставил её одну, а сам уехал. Бегает небось, у соседей расспрашивает: «Не видали ли где моего Митьку?» — «Нет, не видали», — ответят соседи. Побежит она в типографию: «Тут, — спросит, — мой сынок прокламации ночью печатал?» А в типографии офицер сидит с бледным лицом. «Ах, это твой сын болышевицкие прокламации печатал?.. Взять её под арест! А сына твоего, — скажет ей, — мы поставили к стенке и расстреляли...» Мать заплачет и сквозь слезы ответит: «Упреждала я его, не ходи, сынок, не связывайся с прокламациями! Ушёл, не послушался. Господин офицер, верните мне тело любимого сыночка, я его похороню». А офицер покрутит усики и скажет: «Тело мы его выбросили в овраг, за бойню».

Мите стало жалко себя, слезы застлали глаза, и сквозь них небо было, как в ненаведённый бинокль, — мягкое и туманное.

«И зачем я, дурак, уехал?.. У Поли именины. Гости придут. Сашка-сопляк, наверно, обрадуется, что меня нет. Распустит свой лаковый пояс и начнет уплетать пирожки с мясом или с капустой. Они там пируют, а я где-нибудь в далёкой степи погибну. Без пирожков».

Мите хотелось заплакать. Горячая слеза обожгла висок и по уху скатилась на ржавое железо.

«А может, Поля отложит именины?.. Соберутся гости, а она в углу, возле фикуса, сидит. Печальная такая. Гости, конечно, волноваться начнут: «Отчего ты, Полечка, грустная вся?» А она в ответ достанет из верхнего ящика в комоде чистенький, выглаженный платочек и начнет сморкаться. Для виду. А потом не выдержит и заревёт. «Расходитесь, — скажет, — по своим домам — отменяются именины!..» — «Как же быть, — скажут гости, — а мы тебе подарки принесли, альбомчики и пепельницу?» — «Не надо мне вашей пепельницы, ешьте её сами или отдайте Сашке, он тайком от отца покуривает, пусть себе пепел собирает!» И пойдут обиженные гости по домам, разводя руками. А Поля достанет ту заветную карточку, что я ей на память подарил, и всмотрится в дорогое лицо. А ночью завяжет в узелок пирожков с мясом или с капустой и пойдёт меня разыскивать по разным местам. И не найдёт... Письмо бы ей написать...»

Митя хотел спросить у Дядько, дойдёт ли письмо, если его послать в город, но, увидев нахохленную спину наборщика, раздумал. Дядько сидел на конце вагона, свесив с крыши ноги, неподвижно и печально, словно размышляя: прыгнуть ему с поезда или нет? Безухий молча закручивал цигарку.

Душистые степи проплывали мимо, тёплый ветер ласково прижимался к вагонам — ехали. Под насыпью проскочила небольшая речушка. Паровоз загудел хриплым от долгого молчания голосом, в пыльной сиреневой дали возник полустанок — первая остановка.