Песни действия

Мне стало жарко, — собаки

заливались на все голоса, —

Себя не жалея, провёл в седле я

в тот день полтора часа.

«Джек, у меня чахотка, —

сказал я брату, — беда!»

И вот, не успел оглянуться,

как меня привезли сюда.

Ночью вспотел я, — слабость

меня охватила потом.

А нынче горло схватило, спёрло,

каждое слово — с трудом.

Замучил тяжёлый кашель,

не вижу, где тьма, где свет,

Беда! Не успел оглянуться,

и вот я — живой скелет.

И раньше-то весил мало,

а нынче — живой скелет,

И раньше-то весил мало,

а нынче — сошёл на нет.

И раньше-то весил мало,

а нынче, скажу без затей,

Вешу я ровно столько,

сколько самый худющий жокей.

Доктор твердит: причина,

что я тощего стал тощей,

В хворобных каких-то тварях,

что вроде сырных клещей.

Зовут их… Кажись, «мукробы»,

точно не помню я,

Но «муки» они мне «робят»

и не дают житья.

Всё, моя песня спета,

знаю, дела мои — швах.

Люди молчат, но это

прочёл я в людских глазах.

Херст за конюшней присмотрит,

за псарней — мой Джек дорогой,

Хотя присмотреть за сворой

я могу, как никто другой.

Всяк подтвердит, кто знает,

что я говорю не зря:

Нынче во всём Суррее

лучшего нет псаря.

Каждого пса щеночком

помню. Лежу пластом,

Но если увижу, что машет хвост,

я скажу, кто машет хвостом.

Чую природу, слышу

голос её живой!

Чую природу, знаю

каждый скулёж и вой.

Рядом со мной проведите

четыре десятка псов

И сорок их кличек вспомню

на сорок их голосов.

Книжек я не читаю,

мне ни к чему они.

Лошади и собаки, —

в них и труды, и дни.

Лошади и собаки, —

им я душевно рад:

Мне всегда интересно,

о чём они говорят.

Бешенство! То-то страсти! Сколько прошло? Пять лет.

Нейлер, пёсик мой бедный! — Помните или нет? —

Тащил я его из псарни, как тащат больных бродяг,

А после мне сказали,

что я спас остальных собак…

Помню, Хозяин сказал мне:

«Тебе бы за это, брат,

Крест Виктории дали,

когда бы ты был солдат».

Стало быть, мне в награду

орден бы дали — да-да! —

Когда бы в солдатском званье

я пребывал тогда.

Явился Священник с Библией,

пожелал мне её прочесть.

«Здесь всё, — пояснил Священник, —

обо всём, что на свете есть».

«А есть ли там о лошадках?» —

спросил я его всерьёз,

И он всякой всячины на вопрос означенный.

выдал мне целый воз.

Читал он мне долго-долго,

и, что интересней всего,

Там ни одна лошадка

не ржёт, как здесь, «и-го-го!»

И я сказал Священнику:

«Понятное дело, сэр:

Лошадка — библейская, древнееврейская,

и ржёт на другой манер!»

Когда Священник был мальчиком,

учил я его, как мог,

В седле держаться, но, надо признаться,

Священник — плохой ездок.

Священник твердит… О Боже,

я слышу охотничий рог!

Скорее окно откройте,

чтоб я свору услышать мог!

По землям нашего Сквайра

бежит она… Вот-те на!

Да это же лает Фанни!

Ей-Богу, она! Она!

Вот старый Боксёр залаял,

вот Храбрый залаял сам. —

Я не хвастал, сказав, что знаю

всю свору по голосам!

А ну-ка приподнимите…

Полюбуюсь минутку-две:

Вон Сквайр на мидлендской кобыле

скачет по мокрой траве.

Лошадка должна быть умной, —

иначе какой в ней прок? —

Чтоб осилить могла бы и холмы, и ухабы,

и лес, и душистый дрок.

Ты, что ягнёнок, блеешь. —

Джек, прекрати, наконец!

Рыдать? Да на кой? — Ты вспомни, какой

я прежде был молодец!

Даже гордые дамы не бывали упрямы

со мною наедине.

Прибегали соседки в лесные беседки

и без боя сдавались мне!

Славное было время!

В поле — шумной ордой:

Пёрселл скакал на чалой,

Доктор скакал на гнедой,

На серо-стальной — Хозяин;

не Бог весть какая масть,

Но лошадь, бывало, одолевала

ручей в двадцать футов, — страсть!

Кейна отлично помню

и Макинтайра — тож.

Здешних помню, нездешних,

старых и молодёжь.

Полный дом гостей! До мозга костей —

джентльмены. Жаль, господа

Нашу славную свору в её лучшую пору

уже не застали тогда.

Чу! Свора резко вдоль перелеска

рванула по следу — ату!

Притомились кони от такой погони,

поспеть им невмоготу.

Ветер в спину свищет, лис дорогу ищет, —

и найдёт! — и тогда, боюсь,

Вернётся свора, вернётся скоро,

вернётся ни с чем, клянусь!

Ха! Кто из норки там на разборки

крадётся? В глазах — огонь!

И — вперёд, на север, — в поля, где клевер;

но свора не мчит в погонь.

Ни пёс, ни псица за ним не мчится,

там всякий впал в слепоту.

Эй, Мэгги, жёнка, ты крикни звонко,

крикни вместо меня: «Ату!»

Ты слышишь? Лают, мне слух ласкают.

Ну, слава те! Взяли след.

Бегут из чащи и лают, — слаще

на свете музы?ки нет.

Их век лечил я, их век учил я,

и, Мэгги, пойми меня:

По ним я люто тоскую, будто

они мне и впрямь — родня.

«Всему — свой предел и время», —

Священник твердил не раз.

И конь, и пёс, и охотник

встретят свой смертный час.

Мой пыл всегдашний — мой день вчерашний,

который уже не вернуть.

Я тоже — скоро… Задёрни штору…

Мэгги, хочу уснуть…[7]