Песнь меча

Глава 9. Бухта рыбацких лодок

Леди Од с внучкой и Мергуд расположились в улье серокаменных построек для гостей, чуть в стороне от святых братьев, а команда «Фионулы» разбила лагерь под корабельными навесами, в тени белых песчаных дюн, окаймлявших берег. Там они провели первую из четырех ночей на острове святого Колумбы[54]. Следующий день был посвящен покою перед скорбной пятницей[55], когда будут оплакивать Белого Христа. Леди Од уединилась для молитвы, а ее команда отдыхала, растянувшись в высокой траве дюн, или бродила вокруг корабля, рассказывая друг другу истории, или играла в волка и овец голышами[56] по расчерченному песку. В полдень они поели соленой рыбы и перловой каши с монастырской кухни, запив все парой кружек легкого эля.

— Лучше подкрепиться как следует. — Верланд взглянул на Бьярни. — Сегодня больше ничего не предвидится, а завтра будет еще меньше.

А другой парень, с набитым ртом, добавил, ухмыляясь:

— Несправедливо, да, что приходится ходить с пустым брюхом из-за чужого Бога, висящего на дереве.

И все рассмеялись.

Это было сказано вполне добродушно; воины и жители поселений Торштена уже давно привыкли смешивать две веры, и во времена, когда норманны расхищали христианские святыни не потому, что те были христианскими, а просто из-за богатой добычи, в этом было не принято проявлять особую щепетильность.

Но Бьярни не разделял их веселья.

— Один провисел на дереве девять дней[57], — сказал он, обращаясь ко всем.

Положив в рот последний кусок сухой соленой рыбы, он встал и побрел прочь, чтобы побыть одному.

Он шел к югу вдоль берега, пока не оказался у бухты, видимо, на самом южном крае острова. И там, без всякой причины — он миновал другие бухты и заливы, с таким же белым песком и теплыми камнями — он решил присесть. Маленькие темные овцы, пятнистые и в крапинку, паслись в полях. Он слышал звонкий голосок ягненка и глухое блеяние его матери в ответ. Дюны за спиной защищали от ветра, и на солнце было тепло. Он знал, что такая погода тут бывает не часто; на Айоне тоже бушуют ветры.

Хаки, который греб рядом с ним, рассказывал, что пару лет назад, как только они покинули Малл, налетел шквалистый ветер с дождем, и волны грозились потопить корабль, когда они подплыли к земле, но им удалось благополучно высадиться на берег, живым, хоть и промокшим до нитки. А сегодня прилив мирно ворковал и пенился среди скал, лаская песок на берегу; вода на мелководье была зеленой и прозрачной, а глубже становилась темно-голубой. А такого яркого солнца он еще никогда не видел. Наверно, похожие лучи освещают Острова Блаженных[58] — далеко, у самого заката, куда, как верили древние, их души попадают после смерти. Может, и остров, о котором говорила Гроа, с деревьями, усеянными белыми птицами, поющими как вечерняя звезда…

Он почти задремал, как вдруг послышался шум шагов и шелест песка на склонах дюн, и кто-то в коричневом облачении устало сел рядом с ним. Повернувшись, Бьярни увидел коренастого мужчину средних лет, с широким, худощавым лицом и лысой головой — лицом воина, а не монаха, но во взгляде его голубых глаз было что-то невероятно умиротворяющее.

— Я видел, как ты шел сюда, — сказал незнакомец, — но не мог бросить овец. Теперь они и без меня справятся. У тебя такой вид, словно тебе многое надо обдумать. Но ты уже давно тут сидишь и, наверное, не против, если я составлю тебе компанию.

— Это ваша бухта, а не моя, — ответил Бьярни. Он не хотел грубить, просто у него не было никакого желания разговаривать.

— Она ничья, и принадлежит всему миру, — отозвался незнакомец, устремив взгляд далеко в море. — Это бухта рыбачьих лодок, где святой Колумба и несколько монахов вышли на берег, когда впервые приплыли сюда из Ирландии.

Бьярни слышал о святом, который привез нового Бога в Шотландию, но никогда толком не прислушивался к рассказам. Теперь, в этом тихом, светлом месте ему вдруг показалось, что стоит поднять голову, и он увидит монахов, высаживающихся на песчаный берег, и ему стало интересно. Чтобы человек в коричневом одеянии правильно его понял, он сказал:

— Я поклоняюсь Тору и Одину, но на Малле я много слышал об этом святом и о поселении, которое он основал. Наверное, это было давно?

— Больше трехсот лет назад.

— И после него тут всегда жили святые братья?

— Почти: раньше сюда часто наведывались пираты и оставляли после себя лишь морских птиц. Однажды, целую вечность назад, останки святого Колумбы, который покоился здесь со дня своей смерти, отвезли обратно в Ирландию, потому что мы не смогли бы уберечь их тут, и поместили в нашем главном аббатстве в Келсе[59]. Но потом мы вернули его домой. Сейчас у нас тут тихо, ведь мы под защитой Торштена Олафсона. Но между островами дует тревожный ветер, беспокойство чувствуется даже здесь, на плодородных землях, которые несложно захватить. Северные народы всегда стремились к дальним берегам. — Минуту он сидел молча, просеивая белый песок сквозь пальцы. — Однажды Торштен нас покинет, так или иначе, и тогда вновь заявятся пираты.

— Что же вы будете делать? — спросил Бьярни, думая о подводном частоколе и, может, даже наемниках, как он. Все говорили, что аббатство богато, несмотря на скромную жизнь братьев.

— Умрем, как наши братья до нас, — сказал монах с лицом воина.

Бьярни раскрыл рот, как будто хотел что-то сказать, но передумал.

А монах стряхнул песок с пальцев и повернулся к нему с усталой улыбкой:

— Тебе это, скорее всего, неинтересно. Расскажи о себе; как получилось, что ты, поклоняясь Тору и Одину, стал гребцом леди Од в это Пасхальное плавание?

Обычно Бьярни раздражало подобное любопытство, но этот человек, казалось, и правда интересовался им, и он ответил как можно правдивее:

— Думаю, леди Од надеется, что вы, братья, и это место сделаете меня христианином.

Монах задумался на мгновение и спросил:

— И что ты думаешь об этом?

— Не знаю, — ответил Бьярни. — Я запутался. Иногда я все еще чувствую, что принадлежу Тору и Одину, а иногда мне кажется, что они отвернулись от меня, а я от них.

Пытаясь объяснить, он начал рассказывать свою историю еще одному совершенно незнакомому человеку, и, когда закончил, положив руки на колени и уставившись на желтый цветочек в песке, пожалел об этом. Потому что теперь, конечно же, монах примется уверять, что его старые боги не стоят поклонения, и постарается перетянуть его в веру Белого Христа, и внутри что-то противилось, как вторжению, перед которым он оказался совсем безоружным.

Но, видимо, монах понял его мысли, потому что после долгой паузы только сказал:

— Помни, не Тор потребовал жизни твоей собаки, а жрец. Жрецы всего лишь люди. А у этого человека есть дочь, глупая и мстительная, но, видимо, горячо любимая.

И в его голосе послышалась улыбка, хотя лицо оставалось серьезным, когда Бьярни взглянул на него.

— Ты, наверное, сильно отличаешься от остальных монахов. Я думал, вы должны ненавидеть старых богов, а не защищать их.

Человек посмотрел на него, и глаза его засветились улыбкой.

— Все не так просто. Я молился Тору в храме богов, когда был мальчиком, прежде чем отправился со своим названым братом в западные моря. Мы напали на эту землю и решили тут задержаться, как это обычно бывает. Я заболел, и меня отвели к святому отшельнику, который обладал даром врачевания… Я надеялся, что мой брат тоже останется, но он вернулся в Норвегию, к своим соплеменникам и богам, переставшим быть моими. А когда мы расставались, он поклялся мне защищать всех последователей Белого Христа на своих землях. Хоть что-то хорошее…

У Бьярни возникло странное чувство, словно что-то кольнуло в сердце. Но он нисколько не удивился. Над этой землей струился такой ясный свет, что ни одно чудо не могло удивить.

— Как его звали, твоего названого брата? — спросил он.

— Рафн, Рафн Седриксон. Хотелось бы мне знать, что с ним стало.

Бьярни молчал, сцепив руки и уставившись на них. А потом сказал:

— Об этом я могу тебе рассказать. Два года назад, когда я в последний раз видел его, он был вождем поселения далеко на юге, где три великие реки Лейкланда[60] впадают в море.

Человек рядом с ним неожиданно замер, но Бьярни не обернулся, решив, что это не его дело.

— Твое поселение, — тихо произнес монах, и не сказал больше ни слова.

— Да, — ответил Бьярни и замолчал.

Тишина стояла до тех пор, пока Бьярни не решил, что надо рассказать и эту историю.

— Два года назад, — начал он в конце концов, — там был святой отец. Не такой, как ты. Он ударил мою собаку — другую собаку — и я потащил его в озеро и окунул в воду, чтобы проучить. Но он был стар, и, наверное, я продержал его слишком долго.

— И он захлебнулся, — сказал монах.

Бьярни кивнул.

— Я прожил там всего несколько месяцев и не знал или забыл — неважно — о клятве вождя. Так что из-за меня он нарушил свое слово. Он дал мне меч и велел уйти из поселения на пять лет, пока не утихнет его гнев.

Чайка пролетела почти над их головами, греясь на солнце, и они смотрели, как она развернулась и высоко взмыла над бухтой.

— Когда пройдет пять лет, и ты вернешься, скажи своему вождю, что Гисли, его названый брат, прощает его, — спокойно сказал монах.

— Я передам, — ответил Бьярни и к собственному удивлению спросил: — А что же будет со мной? — сам не понимая, что имеет в виду.

— С тобой? За пять лет изгнания ты искупишь свой грех.

Издалека ветер донес глухие удары церковного колокола, призывавшего свою паству, и Гисли встал.

— Звонят ко всенощной. Я должен идти.

Когда он ушел, Бьярни продолжал сидеть, сцепив руки на коленях, устремив взгляд вдаль, поверх белого песка и пенистой отмели, и задумавшись так глубоко, как никогда раньше. Он отправился в Пасхальное плавание со смутным предчувствием, что мог бы исполнить желание леди Од. Теперь он обдумывал это еще раз, но не знал, как поступить. Было бы разумно, конечно. Хотя бы креститься; многие торговцы и наемники так делали. После крещения христианским священником тебя признавали последователем Белого Христа, что намного облегчало жизнь, если, например, ты хотел служить вождю-христианину. Но при этом у тебя оставалось право при необходимости обращаться к своим богам. Ничего сложного нет. По крайней мере, он так думал. Но теперь вдруг почувствовал, что все не так просто. Решить, каким богам поклоняться… Он представил себе, как Рафн и Гисли с болью в сердце расставались друг с другом. Настолько это было важно…

Через какое-то время он встал и, все еще размышляя, направился обратно к лагерю.

Он много думал в оставшиеся дни — в день поста и печали, в день ожидания, в день ликования[61]. Он не молился, но голодал вместе со всеми в скорбную пятницу, потому что никто ничего не готовил, а потом, в Пасхальное утро, вместе с командой «Фионулы» он стоял перед раскрытыми дверями каменной церквушки, обнесенной плетнем, и заглядывал внутрь, туда, где горели восковые свечи. Наблюдая и прислушиваясь, он узнал много нового о Белом Христе вдобавок к тому, что слышал на Малле.

А потом, в ночь после Пасхи, в последнюю ночь на Айоне, он проснулся, внезапно и бесшумно, как просыпается человек от щелчка над ухом, но рядом никого не оказалось. Он выбрался из-под навеса и, лежа на песке, смотрел на пестрые, перламутровые облака, плывущие на фоне луны, вслушивался в мирный плеск волн и храп товарищей. К нему пришло странное чувство, как будто он приплыл туда, куда давно хотел попасть. Словно во сне его путаные мысли встали на свои места, и теперь он спокойно ждал, что будет дальше.

Он прекрасно понимал — несмотря на то что в ту ночь жрец потребовал смерти Хунина от имени Тора, он не готов отречься от своих богов. И, наверное, никогда не сможет. И все же сердце его откликнулось на призыв нового Бога — Бога брата Гисли, Эрпа и леди Од. Но нельзя поклоняться и тому и другому. Брат Гисли это показал. Значит, весь путь он не осилит. Но сможет пройти половину… Теперь он думал о крещении не просто как о разумном поступке, но как о преддверии: конечно же, Белый Христос, Который знал человеческое сердце, потому что Сам был человеком и умер ради людей, поймет его.

С первыми бледными лучами солнца и криками чаек он отправился искать брата Гисли и нашел его на пастбище за складом зерна; присев на корточки, он держал ягненка между колен и кормил его молоком из кожаного бурдюка. Бьярни сел рядом с ним и ждал, пока малыш не наелся и, выпустив ольховую соску из перепачканного молоком рта, ускакал прочь. Тогда брат Гисли посмотрел на него с тихой улыбкой.

— Прекрасное утро и попутный ветер для обратного плавания.

Бьярни сразу перешел к делу:

— Я хочу креститься, до того как мы покинем Айону.

— Правда? — брат Гисли стряхнул на траву последние капли молока. — Осталось не так уж много времени.

— Мне надо было подумать, — объяснил Бьярни. — Чтобы не было сомнений.

— И теперь ты уверен?

— Да. Я хочу креститься, прежде чем мы поплывем обратно.

Брат Гисли посмотрел на него с безграничной добротой и легкой грустью.

— Что ж, — сказал он, — это начало.

Бьярни взглянул на него честными глазами:

— Пока это все, что я могу.

— Думаю, Христос подождет.

Он встал:

— Что ж…

— Мне преклонить колени здесь?

Монах покачал головой.

— Этим займется отец Феамейл, наш аббат, и за тебя должны поручиться два свидетеля.

— Ты поручишься за меня, названый брат моего вождя?

— Я — и еще кое-кто. Идем, а то скоро прилив, надо поторопиться.

И вскоре Бьярни Сигурдсон опустился на колени перед отцом аббатом у входа в церквушку, а брат Гисли и сама леди Од стояли рядом с ним, в присутствии братии в коричневых одеяниях и команды «Фионулы». Обошлись без приготовлений и вопросов. Креститься можно было и так.

Аббат склонился над ним, произнося слова, похожие на приветствие, хотя Бьярни плохо понимал его, и перекрестил его лоб ледяной водой, которая потекла между глаз.

Он встал и почувствовал нежные объятия леди Од, а потом крепкое пожатие брата Гисли. На этом все и кончилось, очень быстро, потому что близился прилив.