Песнь меча

Глава 21. Зловещая жатва

Солнечная погода продержалась достаточно долго, и вскоре ячмень на полях созрел к жатве.

— Умеешь обращаться с серпом? — спросила Ангарад резко, и Бьярни, как ни странно, раздосадованный предположением, будто он умеет только рубить мечом, грубо ответил:

— Конечно! Сезон плаваний заканчивается с началом жатвы.

Они работали на удивление слаженно: Бьярни шел впереди с серпом, а Ангарад за ним, собирая снопы. Привычный сбор урожая — на широких полях, когда все жители поселения помогали друг другу, был немного иным, но эта небольшая жатва — только он, и Ангарад, и Хунин, который охотился за полевыми мышами среди снопов, — неожиданно показалась ему самой прекрасной на свете, и он знал, что никогда не забудет ее.

Они собрали урожай, сложили высокую гору снопов на волокуши, которые тащила лошадь, Ласточка, и уложили в амбар для молотьбы. Последний сноп с порослевыми побегами они привязали высоко под крышей для жатвы в будущем году. И в тот вечер Ангарад устроила пир — самые вкусные кушанья, какие только можно приготовить из ячменной муки и мяса, медовые пироги и вересковый эль, припрятанный в длинногорлых красных глиняных кувшинах, украшенных рельефными сценами охоты. Но главное, что отличало этот вечер, когда они, уставшие, садились ужинать, было то, что Ангарад сменила штаны и рубашку на платье шафранового цвета, вымыла волосы и расчесала их до блеска, и свила себе корону из полевых цветов — маргариток и васильков.

— Я никогда не видел тебя в женской одежде, — заметил Бьярни, сидя напротив и разглядывая ее сквозь дым очага.

— Богатое платье не годится для чистки конюшни, — сказала Ангарад спокойно. И улыбнувшись, встала, чтобы отнести медовый пирог, размоченный в эле, старику. Гвин слабел с каждым днем и почти всегда спал, все меньше понимая, что происходит вокруг. Но пир в честь сбора урожая был устроен и для него. Бьярни смотрел, как она опустилась на колени рядом со стариком и стала кормить его ложкой, что-то тихо рассказывая.

Затем она вернулась к огню. У Бьярни появилось странное чувство, что он не только впервые видит Ангарад в платье, но и вообще только сейчас разглядел ее. И дело было не только в одежде: казалось, сегодня вечером она сняла с плеч какое-то бремя и отложила его в сторону, как оружие. Струна, всегда натянутая слишком туго, расслабилась, и зазвучала приятно и нежно… Хороший урожай после двух голодных лет, возможно, заставит крестьян усомниться в ее колдовских чарах или злом глазе.

Бьярни не привык к таким мыслям. Он удивился самому себе и чуть не поперхнулся элем, но Ангарад наклонилась к нему и похлопала по спине, и все вновь стало на свои места.

Вырез ее шафранового платья был гораздо глубже, чем ворот рубашки, и, когда она нагнулась, то, что висело на шелковой нити, выпало из-за пазухи, и он увидел кольцо — массивное золотое кольцо, сильно потертое, с темно-зеленым камнем. Она протянула руку, как будто хотела поймать его и спрятать на груди, но передумала и оставила висеть на виду, и Бьярни решил, что она не будет возражать, если он спросит о кольце.

— Ты потерла им волдыри на руке того ребенка?

— Золотое кольцо лучше всего отводит волдыри, как и хвост черной кошки, но его у меня нет.

Она вдруг сняла с себя нить и протянула ему.

Он помедлил минуту, прежде чем взять.

— Оно волшебное?

— Только для ребенка, у которого пошли волдыри. Я пользуюсь им, потому что оно мне дорого. Оно принадлежало моему отцу, а до него — его отцу, и так до древних времен, когда римские солдаты построили большую крепость, чтобы защитить бухты Англси.

Бьярни повернул кольцо, и зеленый камень заблестел в свете пламени. На нем было что-то высечено — какая-то рыба… он нагнулся поближе к огню и увидел, что это дельфин.

— Моряки говорят, что, если дельфины следуют за кораблем, плаванье будет удачным.

Он вернул ей кольцо, она повесила его на шею и спрятала на груди.

— Оно велико для моей руки, — сказала она. — Но в доме не осталось мужчин, чтобы носить его…

Этим вечером она была мила и спокойна, они сидели у торфяного огня, под ячменным снопом, а Хунин, растянувшись неподалеку, гнался во сне за зайцами. Они болтали, как никогда раньше, по очереди рассказывая друг другу обо всем на свете, словно дети, поклявшиеся в вечной дружбе. Бьярни рассказал о своем детстве в Норвегии, до того как приплыл на запад к своему брату в Рафнглас; он редко вспоминал об этом в последние пять лет и даже не думал, что это так важно для него. Ангарад же рассказала о тех временах, когда полуразрушенное ныне хозяйство кипело жизнью, об отце и брате, пока их не постигли беды. И тут она упомянула Ривеллана.

Бьярни нахмурился.

— Да, он тоже был частью той жизни, — сказала Ангарад. — Он рос здесь, в доме моего отца, и дружил с моим братом. Но уже тогда он был алчным — хотел заполучить землю и все, чего только ни пожелает; его отец был главным королевским сокольничим, и ему ото всего полагалась львиная доля.

— Разве королевский сокольничий — такой важный человек? — удивился Бьярни. — Он же только ухаживает за охотничьими птицами короля?

Она рассмеялась.

— Королевский сокольничий не ухаживает за птицами, это делают его подчиненные. Например, королевский факелоносец несет перед королем факел только в праздничные дни, а королевский лесоруб не таскает сам дрова и торф, чтобы разжечь огонь в Каминном зале. Только королевский гусляр, королевский капеллан и первый рыцарь всегда должны быть рядом с королем, чтобы исполнять свои обязанности. Остальные просто носят титул как знак власти и почета и почти ничего не должны делать. Когда Ривеллан стал королевским сокольничим после своего отца, он еще больше уверился в том, что любое его желание должно быть исполнено. И он пожелал меня — мне тогда было двенадцать лет, и в этом возрасте уже можно вступать в брак, хотя он был на десять лет старше. Он пришел к моему отцу, но тот отказался отдать меня против моей воли. Между ними вспыхнула вражда. А мой отец уже был болен. Думаю, он отослал меня в обитель, когда почувствовал, что умирает, чтобы защитить от того, что могло случиться после его смерти.

— Ты не возражала? — спросил Бьярни. Он не представлял себе Ангарад в затворничестве, среди святых сестер.

— Это лучше, чем выйти замуж за Ривеллана, — спокойно ответила Ангарад.

За окнами поднялся ветер, он подхватил дым и заволок дальний угол комнаты голубоватой дымкой. Старик закашлялся, и Ангарад встала, чтобы принести ему воды, а затем вернулась к огню. Они заговорили о другом, и она рассказала, как ей жилось в монастыре, о сестре Аннис, научившей ее врачевать, о сестре Гарнифлейт, настолько жадной, что она украла медовые пироги, которые матушка-настоятельница отложила для гостей, и пыталась свалить все на Мусис, монастырскую кошку…

Вдруг Хунин поднял голову и замер, глухо рыча. Бьярни взглянул на Ангарад и прислушался, но ничего не услышал в неторопливых порывах ветра. Он положил руку на шею пса и почувствовал, как у того шерсть встала дыбом. Спустя несколько мгновений в тишине долины раздался топот конских копыт.

— Кто может нестись сюда, словно Дикий Охотник[100], да еще в такую погоду? — спросил Бьярни и поднялся, сжав рукоять меча.

— Только один человек, — Ангарад встала и направилась к двери. — Мы как раз говорили о нем…

Снаружи было светло, почти как днем, все под огромной полной луной отбрасывало на землю острые тени, и облака с серебряной бахромой бежали по небу. Не успели они выйти на крыльцо, как человек верхом на коне с дикими воплями ворвался сквозь ворота в терновнике, будто сам сатана, и две собаки, белые, как лунный свет, бежали перед ним; мгновенье спустя он круто осадил коня у самого порога, так что тот взвился на дыбы.

— Ривеллан! — сказала Ангарад, но Бьярни уже узнал его. — Что привело тебя в такой час?

— Прекрасная ночь для охоты, — сказал тот. Пламя факелов сквозь открытую дверь осветило нервное, храпящее животное красно-гнедой масти и багряный плащ наездника — в лучах солнца они пылали бы, как огонь, но при свете луны казались темными, как нечисть из Полых холмов, пока Ангарад не подошла к ним с факелом, который сняла со стены.

— Я был неподалеку, решил заехать к тебе и спросить про урожай.

— Урожай хороший, — сказала Ангарад с тихим торжеством. — Хороший урожай после двух тяжелых лет. Может, неудачи наконец покинут нас.

Бьярни уловил в ее голосе вызов.

— Теперь я вижу сам, о чем говорит вся деревня: прекрасный незнакомец с черным псом, который явился к тебе из моря в ночь, когда бушевала гроза.

Он хлестнул взглядом по Бьярни с любопытством, насмешкой и — самое опасное — страхом. Бьярни выдержал взгляд, не проронив ни слова и чувствуя, как замер Хунин у его ноги.

Ангарад охотно ответила, все еще радуясь хорошему урожаю:

— Что ж, теперь ты видишь сам: это Бьярни Сигурдсон, моряк, потерпевший крушение той ночью вместе со своим псом. Буря стала для меня большой удачей, ведь, когда Гвин слег, мне пришлось работать в усадьбе одной.

Мужчина засмеялся.

— Выдумаешь тоже! Или он тебе наговорил?

— Это правда, — сказала Ангарад.

— Значит, правда, — в голосе Ривеллана проскочила насмешка, — значит, в честь жатвы ты надела лучшее платье и украсила волосы полевыми цветами?

Бьярни видел, как его взгляд скользил по ней с самодовольным наслаждением, и понял, что он тоже очарован ее видом в женской одежде. При этом он выставлял рогами пальцы руки, которой держал поводья, скрыв ее в складках плаща.

— Вся деревня, должно быть, пирует этой ночью.

— Что ж не пригласишь гостя выпить кружку эля в честь жатвы?

— Я принесу тебе эль, коли желаешь, но пригласить в дом не могу. Гвин умирает, не будем его беспокоить.

— Понятно, — его лицо внезапно изменилось. — Не надо эля. Лучше не есть и не пить в этом доме. А что касается жатвы — забудь о ней. Олень забрался на посевы два дня назад. Этой зимой амбары будут пусты.

У Ангарад перехватило дыхание, и Бьярни почувствовал, как она напряглась всеми струнами души.

— Ячмень был цел, когда мы проходили там три дня назад.

— Да, кое-кто видел, как ты стояла и смотрела на него, и он с тобой. Той же ночью появился олень.

— Я тут не при чем, — сказала Ангарад ровным и четким голосом, как будто стояла перед судом.

— Неужели? Но крестьяне считают по-другому, а страх — опасный зверь, стоит ему вырваться наружу. Советую тебе отправиться назад в монастырь. Я заплачу золотом за твое второе приданое, если ты лишилась первого, так безрассудно вернувшись в мир[101].

Ангарад ответила тем же четким, спокойным голосом:

— Я не продам тебе землю за приданое на Небесах, даже если ад разверзнется у моих ног!

Ривеллан не подал виду, что эти слова задели его за живое, но конь, которому не терпелось сорваться с места, задрожал и забил копытами, вскинул голову и фыркнул, как будто его резко дернули за узду.

Хунин, который все время тихо ворчал, грозно зарычал, предупреждая врага держаться подальше. Ривеллан свистнул, и в тот же миг собаки, готовые броситься вперед по мановению руки хозяина, ощетинившись, кинулись на Хунина.

Хунин совсем не был бойцом, но никогда не убежал бы от опасности, поджав хвост. Он радостно прыгнул навстречу двойной угрозе, и в следующую минуту у самого порога завязался дикий, суматошный бой.

Ривеллан отдернул испуганного коня в сторону и с любопытством наблюдал, но бой продлился недолго — двое против одного, не приученного быть убийцей.

Ангарад крикнула:

— Отзови собак!

Бьярни кинулся в безобразный клубок царапавших друг друга когтей и грозных челюстей, готовых разодрать все на своем пути. Хунин лежал на земле, и одна собака схватила его за горло. Бьярни вцепился в косматую шею, пытаясь оттащить ее, но как только он стал разжимать крепко стиснутые челюсти, вторая собака накинулась на него, свалив с ног, и он почувствовал, как ее зубы вонзились в плечо. Хунин еще боролся, но силы покидали его. Не долго думая, Бьярни выхватил из-за пояса нож, который словно сам вырвался из чехла, и вонзил в горло нападавшего. Теплая кровь выхлестнула на руку, и собака захрипев, упала. Он схватился за ошейник Хунина, когда пес еле встал на ноги, задыхаясь и хватая ртом воздух, и попытался отбиться от второй собаки. Но тут над его плечом появился огонь, брызжущий воском и искрами, — факел, который Ангарад, сунула в рычащую морду. И собака Ривеллана отпрянула, мотая головой и визжа, как щенок.

Бой закончился неожиданно и все стихло. Одна собака все еще пыталась, задыхаясь, рычать, другая скулила и терла лапой обожженную морду. А третья дергалась на земле, и кровь била из ее горла красным фонтаном. Вскоре она затихла.

— Ты убил моего лучшего пса, — прошипел Ривеллан.

— Который со своим братом хотел убить моего — по твоему приказу, — возразил Бьярни.

На мгновенье ему показалось, что Ривеллан потребует Хунина взамен своей мертвой собаки, и он задумался, как поступить.

Но Ривеллан, казалось, угадал его мысли, и его толстые губы искривились усмешкой:

— Думаешь, я взял бы такого пса в свою свору?

И снова зазвучал голос Ангарад, спокойный, мелодичный и острый, как наточенный меч:

— Ривеллан, брат мой, ты увидел то, за чем приходил, и сказал то, что хотел; теперь уезжай, пока полная луна еще высоко и осветит тебе обратный путь.

Мужчина повернулся в седле, чтобы посмотреть на нее, стоящую с высоко поднятым факелом.

— Да, я увидел то, что хотел, — о чем говорит вся деревня: тебя с твоим левшой, морским бесом и черным призраком. Как тебе удавалось околдовывать меня все эти годы, пока ты не укрылась у святых сестер?

Он говорил тихо, почти нараспев, но вдруг пронзительно закричал:

— Да, я видел тебя с полевыми цветами в волосах, когда посевы в долине побиты и растоптаны. Помни об этом — ты, с ведьминым клеймом на длинной белой шее!