Песнь о моей Мурке

Марсель

«Марсель» — одна из самых популярных блатных песен. Несколько поколений россиян считают ее «народной». Вот и в сборнике «Энциклопедия русских песен», выпущенном издательством ЭКСМО в 2002 году, значится — «Автор неизвестен». В некоторых изданиях, правда, авторство песни приписывают Владимиру Высоцкому.

Впрочем, и сам я в 1999 году в своем двухтомном исследовании «Великие битвы уголовного мира» отнес песенку о разоблачении уркаганами французского шпиона к концу 20-х — началу 30-х годов и аттестовал ее как не имеющую определенного автора. А позднее повторил это заблуждение в сборнике «Блатные песни» с моими примечаниями и комментариями, вышедшем в 2001 году.

Автор песни

Однако на самом деле родилась эта песня значительно позже. Точно известен и ее автор, который оказался не блатарем, а как раз наоборот — рафинированным интеллигентом. «Марсель» (или — «Жемчугу стакан», как назвал песенку сам сочинитель) написал Ахилл Левинтон (1913, Одесса — 1971, Ленинград) — филолог-литературовед и переводчик. Ахилл Григорьевич в 1940 году окончил филологический факультет Ленинградского государственного университета, в 1943-м защитил диссертацию по раннему творчеству Э. Т. А. Гофмана, с 1946 года работал в Ленинграде старшим библиографом Публичной библиотеки и преподавал в Библиотечном институте. А в апреле 1949-го Левинтона и нескольких его друзей (филолога Илью Сермана, писательницу и переводчицу Руфь Зернову) арестовывают в ходе развернувшейся антиеврейской кампании. Вот как рассказал об этом сам Илья Захарович Серман 10 июля 2004 года на радио Би-Би-Си в передаче Севы Новгородцева «Севаоборот»:

«Была установка на аресты евреев. Кроме того, арестовали нашего друга Ахилла Григорьевича Левинтона, по его следам пришли к нам… Они сначала собрали материалы по Левинтону, а поскольку он у нас бывал часто, то и за нами была установлена слежка. У меня нашлись два свидетеля, а у жены моей — несколько подруг, которые, испугавшись, все подтвердили… Сначала нам троим дали по десять лет. Одновременно мы подали кассацию, и прокурор тоже заявил протест. Меня и Левинтона судили вторично и дали 25 лет…»

Все невинно осужденные были амнистированы после смерти Сталина, в 1954 году, и вернулись в Ленинград. А песню Левинтон сочинил как раз в период с 1949-го по 1954-й. Некоторые источники неверно датируют создание «Марселя» 1948 годом, но это неверно. Вот что вспоминает Нина Королева в очерке «Руфь Александровна, Руня Зернова», написанном в 2005 году:

«У меня есть несколько фотографий, где мы все вместе: Илья, Руфь, Леонид Агеев, Александр Штейнберг, я… Говорили о новейшей литературе, о стихах, пели песни. Пожалуй, именно песни были любимейшей частью застолий.

Солировала Руфь. Песни в исполнении Руфи Александровны обычно выстраивались ею как история страны и общества — городской романс, дореволюционный мещанский репертуар, революция, лагерные и блатные песни, которых Руфь знала великое множество, песни военных лет, опять лагерные и блатные…

…Особой нашей любовью пользовалась также песня Ахилла Левинтона «Жемчугу стакан», написанная им в ссылке ко дню рождения Руфи Александровны: «Стою себе на месте…» Песня пелась сначала в подлинно авторском варианте, потом — в народных переделках и дополнениях: «Стою себе на Невском…», «Советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала — нет!». И роскошью поэтического открытия каждый раз звучал поворот сюжета песни: «Потом его мы сдали властям энкаведе, с тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде». И финал, выученный наизусть, но все равно каждый раз вызывавший улыбку: “Теперь одну, ребята, имею в жизни цель — ах, как бы мне увидеть эту самую Марсель…”»

Для справки: Руфь Александровна Зернова (псевдоним, настоящая фамилия Зевина) — писательница, участница гражданской войны в Испании (1938–1939), переводчик при советском военном советнике. В 1947 году окончила филологический факультет Ленинградского университета. В 1949 году вместе с мужем Ильей Серманом была арестована по обвинению в «распространении антисоветских клеветнических измышлений». Освобождена в 1954 году.

А вот отрывок из воспоминаний Ларисы Найдич «Мы и наши дачные соседи»: «Ахилл Григорьевич, написавший много работ о немецкой литературе, стал известен больше всего не как литературовед, а как автор ставшей действительно народной песни «Жемчугу стакан», бытующей во многих вариантах («Стою себе на месте, держу рукой карман»). Сам он говорил об этом с большим сожалением, хотя эту песню ценил».

Эпоха шпиономании

Лишь одно может оправдать мое прежнее заблуждение: уж больно хорошо песня стилизована! Левинтон действительно соотнес ее с довоенными советскими временами (хотя шпионской истерии хватало и после войны) и очень точно отобразил менталитет уголовников 30-х годов, да и вообще психологию советского обывателя. Чтобы понять это, необходимо совершить небольшой исторический экскурс.

Волна шпиономании захлестнула советское общество с середины 20-х годов. Кампания эта была организована сверху, умело направлялась и регулировалась властями. Одной из распространенных тем литературы и средств массовой информации становится нелегальное прибытие белоэмигрантов из-за границы. Чуть ли не ежедневно в газетах появляются рассказы о поимке шпионов, террористов и диверсантов. Не остались в стороне и писатели. Рассказ Михаила Булгакова «Ханский огонь» (помещик возвращается в усадьбу, где при новой власти организован музей), пьеса Бориса Ромашова «Конец Криворыльска» (бывший врангелевский офицер вместе с профессиональным шпионом приходит к своему отцу с вредительским заданием), повесть Алексея Толстого «Василий Сучков» (завербованный советский гражданин убивает свою жену), повесть Николая Чуковского «Княжий угол» (эсер, прибывший из-за кордона, пытается организовать антисоветский мятеж) и множество других произведений формировали у обывателя подозрительность и неприязнь по отношению к «бывшим», доходившую до ненависти. Не грех, впрочем, вспомнить и роман Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев», где высмеяны доверчивые провинциальные «контрреволюционеры», которых дурачит ловкий мошенник Остап Бендер.

Поэт-трибун Владимир Маяковский в 1927 году облекает эту паранойю в стихотворные строки:

Одновременно в сознание обывателя внедрялся образ ГПУ (Главное политическое управление при Народном комиссариате внутренних дел заменило в 1922 году печально известную ЧК) как «первого друга и защитника» рабочих и крестьян. Провозглашалась необходимость сотрудничества с этим учреждением как дело чести и доблести каждого гражданина. Перед ГПУ ставилась цель: борьба с контрреволюцией, шпионажем и бандитизмом.

Чтобы ярче представить атмосферу тех лет, процитируем отрывок из «Ненаписанной книги» Михаила Кольцова: «Представьте себе белогвардейца, приехавшего осуществить заговор в Советской стране. Пускай даже он прибыл со всякими предосторожностями и поселился у своего друга, белогвардейца же; пусть ГПУ о нем не подозревает… Но ГПУ теперь опирается на самые широкие круги населения… Если белый гость покажется подозрительным, им заинтересуется фракция жилтоварищества. На него обратит внимание комсомолец-слесарь, починяющий водопровод. Прислуга, вернувшись с собрания домашних работниц, где стоял доклад о внутренних и внешних врагах диктатуры пролетариата, начнет пристально всматриваться в показавшегося ей странным жильца. Наконец, дочка соседа, пионерка, услышав случайно разговор в коридоре, вечером долго не будет спать, что-то, лежа в кровати, взволнованно соображать. И все они, заподозрив контрреволюционера, шпиона, белого террориста, — все они вместе и каждый в одиночку не будут даже ждать, пока придут их спросить, а сами пойдут в ГПУ и сами расскажут оживленно, подробно и уверенно о том, что видели и слышали. Они приведут чекистов к белогвардейцу, они будут помогать его ловить, они будут участвовать в драке, если белогвардеец будет сопротивляться… Во время последней полосы белых террористических покушений целые группы ходоков из деревень приходили за двести верст пешком в город, в ГПУ, сообщить, что в деревне, мол, появилась политически подозрительная личность».

К 1927 году на международной арене обстановка все более накаляется: полицейский налет на советское торгпредство в Лондоне, разрыв по инициативе британского министра иностранных дел Остина Чемберлена дипломатических отношений Англии с СССР, убийство советского полпреда в Варшаве П. Л. Войкова… Над страной начинает витать призрак надвигающейся войны. Именно в это время проходят первые громкие процессы «вредителей» по так называемому «Шахтинскому делу» (1928), «делу Промпартии» (1930) и другим.

Но это были только цветочки. Ягодки (вернее, даже Ягоды) расцвели в следующем десятилетии.

В 30-е годы шпиономания принимает невиданные размеры. Все экономические и политические промахи руководства страны списываются на «вредителей», «троцкистов» и «шпионов», которые чаще всего выступают «единым блоком».

Идеологическую основу для развертывания невиданной по масштабам «охоты на ведьм» руководство страны готовило задолго до печально знаменитого 1937 года. Так, Центральный Комитет ВКП(б) в закрытом письме от 18 января 1935 года уже предостерегает партийные организации: «Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы все более ручным и безобидным… Не благодушие нам нужно, а бдительность, настоящая большевистская революционная бдительность. Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за крайние средства как единственные средства обреченных в их борьбе с Советской властью».

29 июля 1936 года ЦК ВКП(б) в очередном закрытом письме конкретизирует образ врага: «Теперь, когда доказано, что троцкистско-зиновьевские изверги объединяют в борьбе против Советской власти всех наиболее озлобленных и заклятых врагов трудящихся нашей страны, — шпионов, провокаторов, диверсантов, белогвардейцев, кулаков и т. д., когда между этими элементами, с одной стороны, и троцкистами и зиновьевцами, с другой стороны, стерлись всякие грани, — все наши партийные организации, все члены партии должны понять, что бдительность коммунистов необходима на любом участке и во всякой обстановке. Неотъемлемым качеством каждого большевика в настоящих условиях должно быть умение распознать врага партии, как бы хорошо он ни был замаскирован».

24 августа 1936 года по делу Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра Григорий Зиновьев (Евсей Радомысльский) был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян.

Настоящий параноидальный шабаш разворачивается в стране после пламенной речи товарища Сталина на вечернем заседании февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 3 марта 1937 года, в которой вождь громогласно призвал к крестовому советскому походу против шпионов. Он ясно обозначил три источника, три составные части подлого шпионства в Республике Советов:

«Во-первых, вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации, как хозяйственные, так и административные и партийные.

Во-вторых, агенты иностранных государств, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты.

В-третьих, некоторые наши руководящие товарищи, как в центре, так и на местах, не только не сумели разглядеть настоящее лицо этих вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, но оказались до того беспечными, благодушными и наивными, что нередко сами содействовали продвижению агентов иностранных государств на те или иные ответственные посты».

Советский вождь логично объясняет, почему СССР буквально набит шпионами, как бочка — сельдями, и отечески, но грозно журит потерявших бдительность партийцев: «Они забыли о том, что Советская власть победила только на одной шестой части света, что пять шестых света составляют владения капиталистических государств… Капиталистическое окружение — это не пустая фраза, это очень реальное и неприятное явление. Капиталистическое окружение — это значит, что имеется одна страна, Советский Союз, которая установила у себя социалистические порядки, и имеется, кроме того, много стран — буржуазные страны, которые продолжают вести капиталистический образ жизни и которые окружают Советский Союз, выжидая случая для того, чтобы напасть на него, разбить его или, во всяком случае, подорвать его мощь и ослабить его».

А без шпионов и диверсантов, сами понимаете, ослабить страну Советов невозможно. И чем она крепче становится, тем больше требуется шпионов. В том же докладе Иосиф Виссарионович, кстати, замечает: «Можно ли утверждать, что за последнее время не было у нас каких-либо предостерегающих сигналов и предупреждающих указаний насчет вредительской, шпионской или террористической деятельности троцкистско-зиновьевских агентов фашизма? Нет, нельзя этого утверждать. Такие сигналы были, и большевики не имеют права забывать о них».

Сталин, конечно, имел в виду не пламенных патриотов-уркаганов из блатной песенки, созданной десятилетием позже. Но как душевно перекликаются слова Усача с чудесными строками «Марселя»:

И началась большая и долгая Варфоломеевская ночь… Летели головы всех подряд, но особливо больших начальников и старых большевиков. Не щадили даже наркомов НКВД. Первым пал Енох Гершонович Иегода, он же Генрих Григорьевич Ягода, которому «пришили» не только руководство правотроцкистским подпольным блоком с целью свержения Советской власти, соучастие в убийствах Кирова, Менжинского, Куйбышева, но заодно отравление Максима Горького вкупе с его сыном (последнего нарком притравил якобы для того, чтобы сблизиться с его красавицей-женой). В 1938 году Ягоду расстреляли.

Не повезло и его преемнику Николаю Ежову. Этого обвинили не только в работе на иностранные разведки, подготовке терактов против руководителей партии и государства, но и в гомосексуализме. На суде в 1939 году Николай Иванович признал только гомосексуализм — и умер честным советским педерастом.

В это время тюрьмы и лагеря быстро наполняются «политиками», так что блатным приходится потесниться. При этом уголовников как в лагерях, так и на воле «технично» натравливают на «политических», подчеркивая «социальную близость» блатарей, босяков, беспризорников Советской власти — в противовес «гнилой интеллигенции».

«Советская малина врагу сказала — нет!»

Большевики заигрывали с профессиональными уголовниками как до революции, в период подпольной деятельности, так и после нее. Основываясь на доктринерски понятом марксистском учении о классовой борьбе, они выдвинули тезис о том, что в условиях, когда власть перешла в руки эксплуатируемых классов, исчезает социальная подоплека преступности. В эксплуататорском обществе преступник нарушал закон, выступая против ненавистной системы, которая угнетала человека. Он не хотел быть рабом и выбирал путь стихийного протеста — путь преступления. Веками мечта народа о справедливости воплощалась в образах «благородных разбойников» — Стеньки Разина, Емельки Пугачева.

Считалось, что теперь, когда социальная справедливость восстановлена, по мере продвижения к социализму будет постепенно исчезать и уголовная преступность. Уркаганы найдут своим силам и способностям достойное применение. Тем более в новом обществе не будет разделения на богатых и бедных. Важно не наказывать преступника, а помочь ему найти свое место в жизни, реализовать скрытые способности, таланты… Уголовники в большинстве своем вышли из низов народа. Поэтому они социально близки революционной власти, с ними легко найти общий язык. Они — «свои», в отличие от «буржуев», живших всегда чужим трудом, не знавших горя и нужды.

Увы, эти утопические теории не выдержали проверки реальностью. Возможно, в том идеальном социалистическом обществе, которое рисовалось по рассказам большевиков, преступников действительно было бы легче вернуть в лоно честной жизни. Но эту сказку с первых шагов втоптали в грязь. Сразу же появились и богатые, и бедные; власть не помогала трудовому человеку, а грабила его; если он не соглашался с ней — гноила и уничтожала. Да и уголовники вовсе не желали иных занятий, нежели воровство, грабеж, разбой, мошенничество. От добра добра не ищут…

И все же классовый подход власть долгое время продолжала культивировать и в местах лишения свободы. А «социально близкие» блатари отвечали ей взаимностью. Вот что вспоминал в мемуарах «Записки в камере» писатель Владимир Фоменко, арестованный в сентябре 1937 года, о своем пребывании в ростовском Богатяновском централе:

«В камерах хватает воров. У этих воров грузные «сидоры» с жирным харчем… Как один, они патриоты. Уважают родную мать и власть СССР. Презирают «контриков», именуют их не людьми, а рогатыми чертями. Так и говорят:

— У тебя ж на лбу рога. Только ты аккуратно их спилил, сдал в каптерку и сидишь между нами, вроде как человек. Попередушить бы вас тут на месте, да неохота получать за вас добавочные срока.

…При этом вздыхает, мол, болен, ударен по голове во время налета легашей, врагов Советской власти. За Советскую власть грозит полоснуть бритвой свой живот, доказывая этим патриотичную припадочность.

Есть и пострашнее — действительно регистрированные, записанные врачами. Зная, что в больнице имеется на них медицинская бумажка, они с радостью делаются профессиональными садистами; их, думается, специально запускают в наши камеры, чтоб мы ужасались, поскорее бы кололись на допросах. Если блатной раскроит башку рогатому черту — не беда, напротив, черти будут еще больше рвать свои последние нервы».

Блатной мир в 30-е годы культивировал в своих рядах ненависть к «контрикам», «политикам», «врагам народа», «фашистам», «троцкистам» — под эти определения подпадали осужденные по так называемой «политической» 58-й статье («контрреволюционные преступления»). Сюда же подпадали и осужденные по «буквам», иначе — «литерные», «литерки». Человек, обвинявшийся в политическом преступлении, часто не проходил через суд. Его судьбу решало так называемое Особое совещание при НКВД СССР (созданное в 1934 году) путем внесудебного приговора. В приговоре фигурировала не статья уголовного кодекса, а аббревиатура, обозначавшая преступление, которое инкриминировалось обвиняемому. Например, АСА (антисоветская агитация), АСВЗ (антисоветский военный заговор), ЖВН (жена врага народа), ЖИР (жена изменника родины), КРА (контрреволюционная агитация), КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) и т. д.

Однако воров и уголовников в ненависти к «контрикам» и «троцкистам» поддерживала и немалая часть арестантов из числа так называемых «мужиков», «бытовиков». В данном случае под «политиками» подразумеваются не представители истинной русской интеллигенции, носители культуры, имеющие твердые нравственные понятия и представления о чести. Репрессии 30-х годов коснулись не только их, не только «спецов-вредителей», не только «кулаков» и прочих. В республике существовала и элита. Сытая. Шикарно одетая. Не знающая ни в чем отказа. Элита, которая свысока глядела на «чистки», коллективизацию, голод, грабеж населения, нищету… Многие не только смотрели, но и сами проводили такую политику в жизнь. Пропагандировали ее и славили. Мы говорим о партийно-советской номенклатуре. Массовые репрессии 30-х годов болезненно ударили и по ней.

Представьте этих людей, вырванных из сытой жизни и брошенных в самую гущу того народа, за счет которого они жировали. В одну камеру, в один барак с ним… Как должен был этот самый народ взирать на вчерашних царьков? На тех, по чьей вине он голодал, лишился крова и свободы. Жалел ли он их? Сочувствовал ли? Как бы не так…

Олег Волков в мемуарах «Погружение во тьму» так описывал «невинно пострадавших»:

«Большинство расходившихся по лагерю новичков переживало внезапное и крутое ниспровержение, тем более горькое для многих, что этому резкому переходу «из грязи в князи» предшествовало длинное и упорное, унизительное выкарабкивание из низов.

Но было не только пробуждение у разбитого корыта, а еще и шок, встряска всего существа, вызванные полным крахом нехитрого миропонимания этих людей. Их крушение нельзя назвать нравственным, потому что длительное пребывание у власти, при полной безответственности и безнаказанности, при возможности не считаться ни с чьим мнением, критикой, законом, совестью, — настолько притупили у этих «государственных мужей» понимание того, что нравственно, а что безнравственно… что они сделались глухи к морали и этическим нормам.

…Потрясение, о котором я упомянул выше, не было тем ужасом и отчаянием, что охватывают человека, вдруг уразумевшего мерзость и непоправимость совершенных им злых дел. Не было началом раскаяния при виде причиненных людям страданий, а лишь возмущением обстоятельствами, швырнувшими их на одни нары с тем бессловесным и безликим «быдлом», что служило им дешевым материалом для безответственных социальных экспериментов и политической игры… Всякое соприкосновение с ними пятнало, унижало этих безупречных, стопроцентно преданных слуг режима.

Все это, считали отставные советские партдеятели, происки врагов, агентов капитализма…

И первой заботой низвергнутых ответственных, вернее, безответственных сановников было установить — чтобы видело и оценило начальство — четкий водораздел между собой и прочими лагерниками. В разговоры с нами они не вступали, а если уж приходилось, то это был диалог с парией».

Во многом ненавистью к советско-партийной номенклатуре можно объяснить и многотысячные митинги на свободе с призывами «раздавить шпионов, диверсантов, вредителей, врагов народа». Сталин прекрасно понимал, что подавляющее большинство работяг и обывателей готово рвать на куски зажравшуюся совдеповскую элиту, люди видят причины своих бед именно в них, в «красных» нуворишах, которые выползли наверх, из грязи в князи, и поэтому хапают в десять рук и жрут в три горла.

Именно эта психология голодной, нищей, замордованной толпы, которой нужен был враг, мешающий ее осчастливить, стала благодатной почвой для разгула параноидальной «охоты на ведьм», которая развернулась в стране в 30-е годы прошлого века.

Невский и Лиговка

Мы не случайно несколько раздвинули рамки своего повествования, указав на определенное сходство блатарей и обывателей в отношении к «шпионам» и «троцкистам». Дело в том, что в первоначальном своем виде песня «Марсель» рассказывала о «подвиге» вовсе не уголовника, а именно обывателя. Начиналась она словами —

а куплета про «советскую малину», которая врагу сказала «Нет!», и вовсе не было. Как пишет Руфь Зернова в книге «Израиль и его окрестности» (1990), четверостишие про «малину» позднее дописал Александр Галич, и оно органично вошло в авторский текст. С тех пор песня и стала восприниматься как блатная.

А вот ряд других метаморфоз произошел с ней еще раньше. (К сожалению, у меня нет, так сказать, «классического» первоначального текста «Марселя». Он, по словам Георгия Ахилловича, сына А. Г. Левинтона, был опубликован единожды — в парижской газете «Русская мысль»). Но скорее всего, повествование о патриоте, задержавшем шпиона, ни к какому конкретному городу привязано не было. Об этом можно судить по мемуарам людей, знавших и Левинтона, и песню. Однако уже вскоре по возвращении Ахилла Григорьевича в Ленинград «Марсель» обрел огромную популярность — сначала в среде творческой интеллигенции, а оттуда уже — и в широких народных массах. Вспомним очерк Н. Королевой: «Песня пелась сначала в подлинно авторском варианте, потом — в народных переделках и дополнениях: “Стою себе на Невском…”»

Видимо, и Лиговки поначалу не было. В исполнении Владимира Высоцкого, например, куплет звучит так:

Между тем по всей России и поныне поют — «на Лиговке вчера» (Аркадий Северный, впрочем, умудрился вместо Лиговки вставить неведомую «Ризовку»). То есть песня в окончательном варианте стала не только «блатной», но еще и «блатной ленинградской»!

Правда, в тексте происходит постоянная борьба «краеведческого» и уголовного элементов. Так, питерский патриотизм требует в качестве зачина строку «Стою себе на Невском», а блатная традиция непременно склоняется к строкам:

Но зато по поводу Лиговки разногласий не существует.

Упоминание Лиговки равным образом удовлетворяет и питерских жителей, и уголовный мир всей России. Дело в том, что она давно уже стала «визитной карточкой» блатного Питера. Собственно, такие районы есть практически в каждом крупном российском городе; были они и в городах СССР. А в Петербурге-Ленинграде нелестную славу уголовной «помойки» заслужила Лиговка. Долгое время этот район считался далекой и неустроенной окраиной Санкт-Петербурга. По воспоминаниям известного адвоката Анатолия Федоровича Кони, в середине XIX века сюда часто забегали волки. По трассе будущего Лиговского проспекта в 1718–1725 годах был прорыт двадцатикилометровый канал из речки Лиги (восходит к финскому «лика» — грязь, слякоть, лужа) для питания фонтанов Летнего сада. После наводнения 1777 года, когда фонтаны были разрушены, Лиговский канал утратил свое значение. За ним перестали следить, сюда стекались нечистоты, и канал превратился в источник зловония. В 1891 году он был загнан в канализационную трубу, а над ней проложили «Лиговские бульвары» — место скопления хулиганов, проституток, уголовной шпаны. Появляются устойчивые определения «лиговская шпана», «лиговский хулиган», «блядь лиговская», известные каждому жителю Северной столицы. Большая Лиговка стала признанным центром питерского криминала. Многие здешние обитатели чуть не с пеленок приобщались к уголовному миру. Практически любое питейное заведение являлось местом скупки краденого. Сюда же стекались беглецы из мест лишения свободы (как в Москве — в притоны Хитрова рынка).

В 20-е годы, уже в советское время, на Лиговке появляется знаменитое «Городское Общежитие Пролетариата» для приезжих крестьян и пролетариев, которое вскоре становится попросту притоном для хулиганов (подавляющее количество которых составляли именно люмпен-пролетарии) и откровенных бандитов. «Старорежимное» слово «гопник», обозначавшее бродягу и нищего, теперь стало названием бандита и хулигана. Появилось выражение «количество гопников измеряется в лигах», а среди жителей Ленинграда было принято спрашивать невоспитанных людей: «Вы что, на Лиговке живете?»

Нельзя сказать, чтобы власти не боролись с этим «рассадником заразы». Несколько болезненных ударов по лиговской шпане советские правоохранительные органы нанесли в 1926 году. Это было связано с борьбой против бандитизма, которая разворачивалась в стране. Первым сигналом стало так называемое «чубаровское дело» — уголовный процесс о групповом изнасиловании девушки, которое совершили 21 августа 1926 года молодые ленинградские рабочие в саду «Кооператор», расположенном на Лиговке, в районе Чубарова переулка. Подобные преступления в то время не являлись редкостью, особенно в рабочих кварталах. До 1926 года такие «шалости» карались строго, но не жестоко. Однако на этот раз парней обвинили в бандитизме, и семь участников изнасилования были приговорены к расстрелу (отметим, что пострадавшая осталась жива). Остальные получили сроки от 3 до 10 лет лишения свободы (для отбывания наказания «чубаровцы» были направлены на Соловецкие острова). Особый цинизм дела состоял, по мнению судей, в том, что потерпевшая была комсомолкой и готовилась поступать на рабфак! При этом любопытно отметить, что многие из 22 «бандитов» тоже были комсомольцами, а один — даже кандидатом в члены партии… Таким образом, был создан прецедент, позволявший любой криминал возводить в ранг политического преступления (или же бандитского, что в то время означало то же самое).

Более того: чтобы расстрелять хулиганов «по закону», обычная «хулиганская» статья 176 УК РСФСР была дополнена частью 3, санкцией которой стала «высшая мера социальной защиты» — расстрел. Интересно, что в период совершения «чубаровцами» преступления этой санкции не существовало: статья карала хулиганов принудительными работами или лишением свободы на срок до одного года.

В ноябре того же года сотрудники милиции совершили крупный налет на центр сборищ лиговской шпаны — трактир «Бристоль». Предварительно в ряды уголовников была внедрена агент уголовного розыска Мария Евдокимова, благодаря которой и удалось успешно провести операцию. В результате облавы пятеро бандитов были убиты, несколько десятков задержаны и осуждены (подробнее об этом мы рассказали в очерке о песне «Мурка»).

Некоторые исследователи склонны на этом основании утверждать, что бандитской Лиговке «был нанесен удар под дых». На самом деле существенного урона здешняя шпана не понесла. Достаточно сказать, что, по свидетельству историков, в ответ на расстрел «чубаровцев» в день вынесения приговора лиговские хулиганы и уголовники подожгли литейный и машиностроительный завод «Сан-Галли». Завод, между прочим, занимал площадь в три квартала; так что «устрашающий эффект» милицейских акций оказался не столь действенным.

В 30-е годы крупных уголовных группировок на Лиговке уже не наблюдалось, что связано с жесточайшей борьбой Советского государства, направленной на искоренение хулиганства. Хулиганов стали подводить под знаменитую «бандитскую» статью 59³ («пятьдесят девять гроб три»), введенную в 1926 году, и расстреливать пачками. Мгновенно на это реагирует «благородный воровской мир», объявляя хулиганов и бандитов изгоями.

Но «очаговое» хулиганство по-прежнему процветало как на Лиговке, так и по всему Ленинграду. То же самое можно сказать и о послевоенных годах. Недавно на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» питерские старожилы вспоминали, что в первые годы после войны на Лиговке повсюду существовали свои группировки, которые враждовали друг с другом. А про лиговскую шпану ходили легенды, среди подростков и молодежи в ходу был «криминальный романтизм».

Владимир Александрович Аверкин, вернувшийся из эвакуации в 1945 году, рассказал, что бандитское гнездо существовало на Волковском лютеранском кладбище. Местная шпана любила устраивать сходки в старинных склепах на этом кладбище, и милиционеры из 11-го отделения устраивали там массовые облавы. Обиталищем лиговской шпаны был и знаменитый «Воронежский садик».

В. Аверкин пишет: «Мы были нормальными мальчишками… И только некоторые из нас, действительно, были связаны с ворами и грабителями, — от них и гуляли все эти рассказы о «рыцарях подворотни», а мы и рады были развесить уши. А то, что дрались, — было такое, но в основном после танцев. Туда приходили, как правило, уже в подпитии, поскольку ларьков, где продавали пиво, было очень много. Но главное зло шло от водки. А в результате — драки и поножовщина. Что было — то было».

Правда, он же оговаривается: «Но тогда вопросами воспитания молодежи занимались очень серьезно. Я учился на курсах юных железнодорожников, потом переключился на футбол. В Московском районе был прекрасный дом пионеров — там зимой устраивали клуб юных моряков, учили азбуке передачи сигналов флажками. Летом при школах организовывали городские пионерские лагеря».

Послевоенная Лиговка понемногу теряла свои позиции. А в 1952 году в довершение всего Лиговская улица была переименована в Сталинградский проспект. Правда, через четыре года историческое название вернули, но при этом улица так и осталась проспектом.

Однако не будем забывать, что в песне «Марсель» речь идет именно о довоенной Лиговке. И утверждение о том, что в то время «последнюю малину завалили мусора» — мягко скажем, сильно преувеличено.

К слову сказать, дурная слава за Лиговкой закрепилась и доныне. Вот, например, цитата из газетной информации Святослава Тимченко «Шпана с коричневым оттенком» («Независимая газета» от 16 ноября 2005 года):

«На оживленном месте — пересечении Невского и Лиговского проспектов — одного студента зарезали, а другого тяжело ранили… После участия в пикете против национализма и неофашизма, который проходил неподалеку, ребята направлялись в книжный магазин. Здесь на них и налетела стая подростков, вооруженных ножами. Все происходило на виду у сотен оторопевших прохожих.

“Одно слово — «Лиговка». Как была бандитским районом со времен Леньки Пантелеева, так и осталась, — говорит мне участковый уполномоченный 76-го отдела милиции Александр Шаповалов. — С участком мне, прямо скажем, не повезло, — сетует майор. — «Лиговка» славилась своей шпаной и своими закоулками с незапамятных времен. Прямо в пикете неподалеку от нас недавно зарезали милиционера, забрав у него пистолет. Но это сделали «свои» матерые уголовники. В геометрической прогрессии им на смену подрастает такая шпана, от которой никому покоя не будет”».

Так что до облавы на «последнюю малину» нам еще жить да жить…

«Эта самая Марсель»

Но вот еще интересный вопрос: почему автор песни выбрал в качестве одного из главных персонажей именно французского шпиона?

Разумеется, можно вспомнить, что именно во Францию хлынула самая значительная волна эмигрантов, бежавших из Советской России, прежде всего — из Крыма. Помыкавшись в Константинополе, они затем часто направлялись прямиком в Марсель и Париж. Однако значительные русские колонии существовали и в Германии, Польше, очень много беженцев из России осели в Югославии, немало их было в Болгарии и Румынии…

Конечно, Франция традиционно ассоциируется у русского человека с «шикарной» жизнью. Девочки, кабаки, коньяки — все это больше связывается с портовым Марселем, с Парижем, нежели с филистерским Берлином или чопорным Лондоном. Да и эмиграция часто мыслилась как отъезд именно во Францию, если уж точно не известно, куда конкретно бежал человек. Вспомним диалог Остапа Бендера и дворника Тихона из «Двенадцати стульев»:

«— Куда ж твой барин уехал?

— А кто его знает! Люди говорили, в Париж уехал.

— А!.. Белой акации, цветы эмиграции… Он, значит, эмигрант?»

Но одно дело эмиграция, другое — шпионаж. Насколько тесно ассоциировалась Французская Республика с разведывательными акциями в отношении Страны Советов, чтобы можно было вставить ее в песню о разоблачении подлого вражеского агента?

Надо сказать, такие основания были. С 25 ноября по 7 декабря 1930 года в Москве проходил так называемый «процесс Промпартии», который сталинская пропаганда прямо назвала «серьезной интригой англо-французского империализма и царской контрреволюции в России». Всем восьми подсудимым было предъявлено обвинение в пособничестве иностранным заговорам против Советского Союза, в шпионаже и вредительстве и в подготовке свержения Советского правительства. В числе идейных вдохновителей заговора подсудимые назвали французского генерала Жуанвиля, военного атташе при Колчаке, а также Раймона Пуанкаре — бывшего премьер-министра Франции, к тому времени уже ушедшего в отставку.

Особого напряжения в отношения СССР с Францией в 30-е годы этот процесс, впрочем, не внес. Однако как страна «капиталистического окружения» Франция автоматически попадала в список враждебных государств. Любопытно, что именно к ее историческому примеру обратился Сталин в уже цитировавшемся нами докладе на пленуме ЦК ВКП(б) 3 марта 1937 года «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников»:

«Доказано, как дважды два четыре, что буржуазные государства засылают друг к другу в тыл своих шпионов, вредителей, диверсантов, а иногда и убийц, дают им задание внедриться в учреждения и предприятия этих государств, создать там свою сеть и «в случае необходимости» — взорвать их тылы, чтобы ослабить их и подорвать их мощь. Так обстоит дело в настоящее время. Так обстояло дело и в прошлом. Взять, например, государства в Европе времен Наполеона I. Франция кишела тогда шпионами и диверсантами из лагеря русских, немцев, австрийцев, англичан. И, наоборот, Англия, немецкие государства, Австрия, Россия имели тогда в своем тылу не меньшее количество шпионов и диверсантов из французского лагеря. Агенты Англии дважды устраивали покушение на жизнь Наполеона и несколько раз подымали вандейских крестьян во Франции против правительства Наполеона… Нечего и говорить, что наполеоновское правительство не оставалось в долгу у своих соседей и тоже предпринимало свои диверсионные мероприятия. Так было в прошлом, 130 лет тому назад. Так обстоит дело теперь, спустя 130 лет после Наполеона I. Сейчас Франция и Англия кишат немецкими шпионами и диверсантами и, наоборот, в Германии в свою очередь подвизаются англо-французские шпионы и диверсанты. Америка кишит японскими шпионами и диверсантами, а Япония — американскими».

Отсюда Иосиф Виссарионович делает логичный вывод: «Спрашивается, почему буржуазные государства должны относиться к Советскому социалистическому государству более мягко и более добрососедски, чем к однотипным буржуазным государствам? Почему они должны засылать в тылы Советского Союза меньше шпионов, вредителей, диверсантов и убийц, чем засылают их в тылы родственных им буржуазных государств? Откуда вы это взяли? Не вернее ли будет, с точки зрения марксизма, предположить, что в тылы Советского Союза буржуазные государства должны засылать вдвое и втрое больше вредителей, шпионов, диверсантов и убийц, чем в тылы любого буржуазного государства?»

Эта речь Сталина была одним из основополагающих документов, на который опирались в своей работе по разоблачению засланных врагов советские чекисты. И так уж случилось, что в ней оказался лишь один показательный пример из мировой истории. Связан он был именно с Францией и ее императором. Ну, вышло так…

Однако не это, конечно, главное. Сталинское упоминание наполеоновской Франции могло лишь послужить камертоном для творения Левинтона. Нас же более интересует другой документ, где враги рода человеческого указывались совершенно точно и без обиняков. Это — статья некоего В. Колесника в газете «Правда» от 21 июля 1937 года, подробно раскрывающая и трактующая «мартовские тезисы» Сталина. Называлась она «Шпионский интернационал (Троцкисты на службе фашистских разведок)».

Автор этого зловещего опуса прошелся по многим капиталистическим странам, которые постоянно засылают в СССР подлых троцкистских наймитов. Не обошел он стороной и Францию:

«Среди западноевропейских государств особым вниманием германской гестапо и итальянской разведки пользуется Франция.

Заключение франко-советского договора о взаимопомощи, укрепление обороноспособности Франции, победа Народного фронта и связанное с ней улучшение материального положения французских трудящихся масс, а также огромный рост влияния французской компартии укрепляют силы демократии в Западной Европе и тем самым ослабляют силы мирового фашизма.

Гестапо засылает во Францию сотни своих агентов и через них пытается взорвать Народный фронт, оклеветать СССР, дискредитировать франко-советский договор, разжечь гражданскую войну во Франции. Германские фашисты находят для этого сторонников не только среди французских фашистов типа де ля Рока, типа ренегата фашиста Дорио. Ценнейшей находкой явились для них французские троцкисты.

Агенты гестапо и итальянской разведки обосновались в троцкистских группках во Франции. Эти троцкистские группы скрываются под различными громкими названиями вроде «Интернационалистской рабочей партии», «Интернационалистской коммунистической партии», группы «Что делать». Некоторые из них называют себя секцией «IV Интернационала».

Деятельность этих групп ничем по существу не отличается от деятельности французских фашистов, как ренегата Дорио, и других фашистских групп во Франции. Они ведут клеветническую кампанию против Советского Союза, утверждая, что расторжение пакта о взаимопомощи между Францией и СССР и установление союза с Германией является необходимым условием дальнейшего существования Франции. Эта линия троцкистов во Франции буквально продиктована гестапо…

Идейным вдохновителем троцкистских групп во Франции является прожженный авантюрист и проходимец Суварин. Имея за плечами богатый опыт предательства, с позором выгнанный из Коммунистического Интернационала, Суварин, ярый последователь Троцкого, специализировался на гнусной клевете против Советского Союза.

В своих грязных брошюрах, по заданию своего шефа — бандита Троцкого, он восхваляет убийц т. Кирова и призывает к новым террористическим актам. Он жаждет военного поражения Советского Союза. Из этих брошюр, полных подлейшей клеветы на СССР, на Народный фронт, гитлеровские агенты во Франции — троцкисты черпают «идеи» для своей шпионской и вредительской работы».

Так что «незнакомый граждан» просто не мог не принадлежать к французским троцкистам, «линия которых буквально продиктована гестапо»…

«Советского завода план»

А ведь мы так до сих пор не определились в самом главном! Выше рассказывалось о том, что параноидальная шпиономания была характерна как для второй половины 20-х, так и для 30-х годов прошлого века. Но о каком именно периоде повествует песенный сюжет? Можно ли определить его более точно?

Ну, с точностью до года — задача неразрешимая. Однако кое-какие временные границы очертить несложно. Действие песни «Марсель» относится ко второй половине 30-х годов, поскольку в ней упоминаются «власти НКВД», которым уголовники «сдают» шпиона. Вообще-то Народный комиссариат внутренних дел (НКВД) появился 26 октября (8 ноября) 1917 года, то есть на следующий день после Октябрьского переворота большевиков. Однако после создания СССР 30 декабря 1922 года НКВД действовал только на территории РСФСР и с 28 марта 1927 года, то есть с началом «эры шпиономании», осуществлял в основном функции общего административного надзора и охраны общественного порядка и безопасности. К этому времени в ведении НКВД находилось руководство милицией, уголовным розыском, загсами, коммунальным делом и местами заключения. Борьба со шпионами, диверсантами, террористами и прочей контрреволюционной сволочью относилась к ведению ОГПУ.

Лишь 10 июля 1934 года ЦИК СССР принял постановление «Об образовании общесоюзного Народного комиссариата внутренних дел СССР», в состав которого вошло ОГПУ СССР, переименованное в Главное управление государственной безопасности (ГУГБ). Первым наркомом внутренних дел СССР был назначен Генрих Ягода. Таким образом, лишь этот НКВД стал бороться со шпионажем и преступлениями против государства. В 1946 году его переименовали в МВД.

То есть время действия в «Марселе» — с середины 1934 по 1939 год (начало Второй мировой войны, когда Франции было уже не до того, чтобы шпионить за Россией и разбрасываться жемчугом).

Есть и другой; не менее значимый «маячок». Как мы помним, «нехороший шпиен» предлагает герою песни франки и жемчуг за то, чтобы тот ему «разведал советского завода план». Эта деталь о многом говорит. В 20-е годы власть пугала обывателя в основном диверсантами из числа бывших белогвардейцев, которые проникают в Страну Советов из-за границы, чтобы мстить — убивать, взрывать, отравлять водопровод и т. д. Вспомним начало «Мастера и Маргариты» Булгакова, когда Иван Бездомный подозревает незнакомца на Патриарших прудах:

«— Вот что, Миша, — зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, — он никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет…»

Но уже в 30-е годы, в эпоху индустриализации, вопрос ставился несколько иначе. Страна действительно совершила грандиозный экономический скачок — пусть и ценой огромных жертв. Сталин поставил задачу догнать развитые страны Запада — причем в течение десяти лет. В мае 1929 года Пятый съезд Советов утверждает «оптимальный вариант» первого пятилетнего плана развития страны. Цифры, правда, брались «с потолка» и не соответствовали реальным возможностям производства, что, разумеется, очень скоро сказалось на выполнении плана. Ведь за пять лет одних только новых заводов нужно было построить более двух тысяч! А еще плотины, гидроэлектростанции, каналы…

Строительство сотен объектов было начато, но не завершено из-за дефицита сырья, топлива, оборудования, рабочей силы. Пошла цепная реакция невыполнения планов, лихорадки производства, срыва темпов… Стали спешно подготавливаться и выдвигаться кадры новых специалистов из числа рабочих. С 1928 по 1932 год число мест на рабфаках увеличилось с 50 до 285 тысяч. К концу первой пятилетки такие выдвиженцы составили до 50 процентов руководящих кадров промышленности. Заводы и фабрики потеряли, таким образом, наиболее опытных рабочих. На их место стали приходить крестьяне, не имевшие квалификации и находившиеся нередко в городах на нелегальном положении. Многие из них кочевали по стране со стройки на стройку и с предприятия на предприятие. Заводы напоминали таборы кочевников, увеличивались случаи поломок техники, производственного травматизма, росли алкоголизм и преступность.

В то же время приобретает тотальный характер поиск «вредителей». Особенно массированным, злобным нападкам подвергается интеллигенция. В стране начинается планомерная нейтрализация и ликвидация старых кадров и специалистов, не вступивших в партию и скептически настроенных по отношению к «великому перелому». К 1928 году большинство специалистов на предприятиях и в госучреждениях состояло из представителей дореволюционной интеллигенции. Лишь 2 процента этих людей были членами партии. Травля «старых спецов» организуется в лучших традициях «охоты на ведьм». На апрельском пленуме ЦК сообщается о раскрытии на шахтах Донбасса саботажа, организованного «буржуазными специалистами». Звучит призыв к усилению бдительности по отношению к таким «спецам», а также требование массово выдвигать на руководящие посты рабочих.

Далее следует печально знаменитое «Шахтинское дело» — опять «саботаж спецов»… На предприятиях Донбасса в 1930–1931 годах половина кадровых работников была уволена или арестована. Прокатилась волна показательных судебных процессов — и закрытых (дело ВСНХ), и открытых (процесс над Промпартией).

С 1928 по 1931 год разворачивается так называемая «чистка». Ее также называли «фильтром для классовых врагов» и «операцией по переливанию крови». Тысячи сотрудников Госплана, ВСНХ, Народного комиссариата финансов изгоняются под предлогом «правого уклона» или принадлежности к «чуждому классу» (80 процентов высшего руководства финансовых органов служило еще при прежней власти). Общее число взятых под контроль служащих составило 1 миллион 256 тысяч человек, 138 тысяч из них были отстранены от исполнения обязанностей. 23 тысячи человек были причислены к «первой категории» и лишены права работать в советских, хозяйственных, кооперативных и прочих предприятиях социалистического сектора, исключены из профсоюзов. Это означало лишение продовольственных карточек и гражданских прав. То есть почти голодную смерть.

Мания саботажа, которая возникала всякий раз при невыполнении плана или несчастном случае на производстве, дамокловым мечом висела над каждым «буржуазным специалистом». В обществе культивировалась подозрительность, неприязнь, презрение и даже ненависть к культурным, образованным людям, особенно к технической интеллигенции. Они воспринимались в качестве «засланных казачков», от которых можно ждать всякой пакости.

Вспомним теперь, что в первоначальном варианте «Марселя» главный герой не принадлежит к числу уголовников. Там нет упоминания о «советской малине»; можно предположить с большой долей уверенности, что не существовало и фразы о том, что на Лиговке «последнюю малину завалили мусора». В некоторых вариантах песни после рассказа о прелестях Марселя нехороший «засланец» сразу предлагает «деньги-франки и жемчугу стакан». В таком случае легко предположить, что героем Левинтона являлся не просто обыватель, а… интеллигент! Ведь то, что незнакомец просит у этого гражданина разведать «советского завода план», косвенно указывает: по виду гражданин явно смахивал на того, кому такая задача по силам. Ну право же, смешно обращаться с подобной просьбой к уркагану, стоящему на стреме!

Итак, мы говорили о травле интеллигенции. Вскоре Великий Вождь, однако, понял, что погорячился. В марте 1931 года он приостановил выдвижение рабочих, призвал прекратить преследование старых специалистов и даже посоветовал «заботиться» о них, осудил уравниловку. Была введена сдельная система оплаты труда, поощрявшая рабочих трудиться быстрее и качественнее. В страну стали приглашать иностранных инженеров, покупать современную технику.

Официальная пропаганда в 1933 году рапортует о выполнении пятилетки в четыре года. Но это, говоря арестантским языком, очередная «туфта». На заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 1 февраля 1933 года партийное руководство, столкнувшись с реальным положением дел, постановляет: «Воспретить всем ведомствам, республикам и областям до опубликования официального издания Госплана СССР об итогах выполнения первой пятилетки издания каких-либо других итоговых работ как сводных, так и отраслевых и районных с тем, что и после официального издания итогов пятилетки все работы по итогам могут издаваться лишь с разрешения Госплана».

Под протоколом заседания стоит личная подпись Сталина. Это означало только одно: реальные показатели не должны проникнуть в открытую печать. У вождя были причины для недовольства. Начиная с 1930 года индустриализация начала пробуксовывать. Если прирост валовой продукции составлял в 1929/30 году 22 процента (при плане 21,5), в 1930/31 году — 20,5 (при плане 21,5), то в 1931/32 году — 14,7 (план — 23,8), а в 1932/33 году — всего 5,5 (план — 25,2)! Повышенные планы 1930 года по добыче нефти, производству чугуна, тракторов, автомобилей, комбайнов, шерстяных тканей фактически были полностью провалены.

А 23 сентября 1936 года серия взрывов потрясла несколько кемеровских шахт. Для сталинской паранойи это был новый повод к поиску «врагов». 23 января 1937 года начинается троцкистско-зиновьевский процесс. Главной его темой стала идея всеобщего саботажа — во всех районах страны, во всех секторах экономики, от простого инженера до наркома. Весь бардак в экономике и промышленности вменялся в вину «саботажникам»: ошибки в планировании, выпуск бракованных изделий, несчастные случаи на производстве, выход оборудования из строя.

Между тем официальная пропаганда трубит о невиданных успехах Страны Советов. И успехи эти, несмотря ни на что, действительно очевидны (хотя и далеки от гигантомании властей). Но одновременно «злобные империалисты, задыхающиеся в тисках экономического кризиса» не оставляют своих происков против СССР. И вектор этих происков уже иной: не просто что-то взорвать и уничтожить, не только строить козни, но прежде всего выведать секреты передового производства! Причем неважно какого — военного или мирного. Поэтому строка «чтоб я ему разведал советского завода план» имеет массу вариантов: от вполне понятного «секретного завода план» до откровенно издевательского «жиркомбината план».

Это — совершенно иной поворот темы, доселе неизвестный советской пропаганде. Теперь же он выдвигается чуть ли не на первый план.

Сначала общее направление определяет Великий Вождь в своем знаменитом выступлении на пленуме ЦК 3 марта 1937 года. Сталин с удовлетворением отмечает, что советский народ научился преодолевать опасности, связанные с трудностями. Однако тут же предупреждает:

«Есть другого рода опасности — опасности, связанные с успехами, опасности, связанные с достижениями… Опасности эти состоят в том, что у людей, малоискушенных в политике и не очень много видавших, обстановка успехов — успех за успехом, достижение за достижением, перевыполнение планов за перевыполнением — порождает настроения беспечности и самодовольства…

Не удивительно, что в этой одуряющей атмосфере зазнайства и самодовольства, атмосфере парадных манифестаций и шумливых самовосхвалений люди забывают о некоторых существенных фактах, имеющих первостепенное значение для судеб нашей страны, люди начинают не замечать таких неприятных фактов, как капиталистическое окружение, новые формы вредительства, опасности, связанные с нашими успехами, и т. п.»

В городе на Неве за разъяснение того, что такое эти самые «новые формы вредительства», взялся лично начальник Ленинградского управления НКВД Леонид Михайлович Заковский, он же Генрих Эрнестович Штубис. Этот латышский товарищ выступил одним из главных организаторов «большого террора» в Северной столице, лично руководил расследованием убийства Сергея Мироновича Кирова, участвовал в допросах, пытках и расстрелах, входил в Ленинградскую областную тройку НКВД.

Переработанная стенограмма докладов Заковского на Ленинградской областной партконференции и на совещании секретарей парткомов Ленинграда в 1937 году была опубликована отдельной брошюрой под названием «О некоторых методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры». И вот она-то имеет самое непосредственное отношение к сюжету «Марселя».

Это замечательное (в своем роде) произведение. В нем ярко, на многочисленных примерах показано, как проклятые наемники мирового капитала проникают на советские передовые предприятия и выведывают секреты отечественного производства. Правда, речь идет не о конкретных французских шпионах, но любому идиоту становится ясно: главная цель иностранных разведок — достать любыми способами «советского завода план». А лучше — планы и технологии.

Вот несколько «убедительных фактов», которыми оперирует начальник Ленинградского управления НКВД в своих выступлениях:

«В прошлом году органами НКВД была раскрыта шпионская организация гестапо, которую возглавляли два германских инженера П. и Д. Инженер П. приехал в 1930 году на завод подъемных сооружений им. Кирова. Как же это произошло? Представитель Наркомтяжпрома за границей вербовал специалистов для Наркомтяжпрома. Завербовали и этого инженера. В 1930 году он приехал в Советский Союз, оставив жену в Германии… Он женится у нас на гражданке, которая имеет довольно обширные родственные связи… У новой «жены» есть масса знакомых, которые для германского разведчика представляют определенный интерес… есть еще брат — инженер Х., который, работая на заводе, по долгу службы должен бывать на артиллерийском полигоне… Он часто посещает брата «жены», ведет разговоры с ним. Вдруг в один прекрасный день у инженера Х. пропадает несколько секретных бумаг — планы к военному заказу, кое-какие расчеты, причем на полях этих документов имелись его пометки».

Разумеется, подлый агент гестапо в конце концов вербует и самого инженера, и целый ряд людей, «которые занимали определенные должности на том или ином предприятии нашей промышленности, работавшем на оборону».

Вообще германские шпионы отличаются любвеобильностью и нередко пользуются влюбчивостью советских девушек в своих корыстных целях:

«Другой германский подданный, некто Д., приехал в Советский Союз в 1932 году. Д. работал на заводе «Красная заря». Он женился на работнице этого завода — комсомолке. Он использовал и мужа сестры жены, который работал на одном заводе экономистом. Л., муж сестры жены, оказался болтливым, оказался хвастуном. Этот экономист хвастался и, по существу, прямо выбалтывал военные секреты. Д., агент разведки, в свою очередь передавал все добытые сведения германской разведке».

В грязных делах нередко оказываются замешанными и консульства иностранных государств (Заковский тактично не называет, каких именно):

«Инженер В. работал на одном из ленинградских заводов. Он хотел посетить своего брата за границей. Брат его занимает видный государственный пост в одном из соседних государств. Этот инженер обратился в соответствующее консульство, сказав, что он хочет посетить брата, и просил выдать ему на это визу. В консульстве начинается как будто невинный разговор: как живете, что делаете, где работаете, ваши семейные обстоятельства и т. д. Выясняется, что он работает на заводе, где строятся корабли. Жена у него заболела, и у него недостаточно денег для поездки за границу. Потом через месяц этот гражданин снова приходит в консульство, и там ему дают деньги на поездку за границу, под видом помощи от брата. Так разведка затягивает его в свои сети. Сначала он дает очень незначительные сведения. Потом представитель некоего консульства очень интересуется экономикой Карелии. Затем перед инженером В. ставится вопрос в упор: вы должны быть патриотом того государства, где вы родились, где ваш брат занимает видный пост. Наконец, вы брали у нас деньги, мы получали от вас секретную информацию. Вы были нашим сотрудником, агентом. У нас имеются ваши расписки. Таким образом, инженер В., выучившийся в нашей стране на народные деньги, все глубже и глубже засасывался в сети разведки. Он стал шпионом».

Итак, обличитель из НКВД уделил особое внимание именно промышленному шпионажу, чего в 20-е годы быть не могло по определению: Страна Советов не обладала в то время сколько-нибудь привлекательными для Запада экономическими тайнами.

В общем, пламенный чекист очень убедительно показал, что секреты советских заводов, которые расположены в Ленинграде, находятся под пристальным вниманием иностранных разведок. Так что гражданам надо быть бдительными. А то подойдет «незнакомый граждан» и начнет совать стаканы с жемчугом…

Впрочем, вскоре оказалось, что сам гражданин Заковский-Штубис является коварным лазутчиком. Леонид Михайлович (вернее, Генрих Эрнестович) был арестован 19 апреля 1938 года по обвинению в «создании латышской контрреволюционной организации в НКВД, а также шпионаже в пользу Германии, Польши, Англии». Подлого двурушника расстреляли 29 августа 1938 года… Советская малина врагу сказала «нет»!

«Сегодня парень в бороде, а завтра где? В НКВД!»

И в завершение нашего обширного комментария нельзя, конечно, умолчать о той песенной традиции, которую породило в Советском Союзе произведение Ахилла Левинтона.

Первый яркий отзвук «Марселя» мы слышим в иронической песенке Владлена Бахнова «Коктебля». Владлен Ефимович Бахнов в 1949 году закончил Литературный институт имени Горького. С 1946 года — ответственный секретарь «Московского комсомольца». Сотрудничал в журнале «Крокодил», в «Литературной газете» (создатель знаменитой сатирической 16-й полосы «Литературки») и других периодических изданиях. В соавторстве с Яковом Костюковским писал интермедии для эстрадного дуэта Юрия Тимошенко и Ефима Березина (Тарапуньки и Штепселя). Автор сценариев к кинофильмам «Штрафной удар», «Двенадцать стульев», «Иван Васильевич меняет профессию». В общем, личность известная. В том числе и своей издевательской песенкой. Она была написана в 1963 году как отклик на нашумевшую статью сталинского лауреата Аркадия Первенцева, напечатанную в газете «Советская культура» и громившую нравы «отдельных представителей» тогдашней молодежи. Исполняя ее, автор часто говорил, что не добавил к содержанию статьи ничего, кроме одного-единственного слова. Свое творение Бахнов посвятил Василию Аксенову.

Мелодию и рефрен Владлен Ефимович заимствовал у популярной блатной песни «А это было в старину»:

Вот текст знаменитой «Коктебли»:

Как легко убедиться, предпоследний куплет явно навеян «Марселем» (судя по всему, Бахнов вообще был неплохо знаком с блатной песенной субкультурой). Об этом свидетельствует даже упоминание НКВД, которого ко времени создания «Коктебли» не существовало.

Однако Бахнов использовал творение Левинтона лишь как эпизод. А уже четыре года спустя молодой Владимир Высоцкий пишет «Пародию на плохой детектив», создав свою версию разоблачения импортного «засланца». Правда, на этот раз шпион действует сообразно новым реалиям:

Англо-американский шпион, в отличие от французского, не требует от «жадного, хитрого, умного, плотоядного» гражданина Епифана плана советского секретного завода. Его специализация — провокации и терроризм:

И следует традиционный уже финал:

Но и на Высоцком история вариаций «Марселя» не заканчивается. Грех не вспомнить известную по исполнению Михаила Шуфутинского песенку «Одессу-маму не продам!» (увы, ни автора текста, ни создателя мелодии мне отыскать не удалось):

Влияние песни о стакане жемчуга — бесспорно. А значит, дело Ахилла Левинтона живет и побеждает. Наполняя радостью и ликованием наши души. Во всяком случае, мою.