Песнь о моей Мурке

Шарабан

«Шарабанщики» и Гражданская война

«Шарабан» относится к числу самых знаменитых песен времен революции и Гражданской войны, хотя на самом деле эти шансонные куплеты появились, по мнению ряда исследователей, еще в начале XX века и позднее послужили основой для множества переделок. Косвенно на это указывают некоторые «бытовые» подробности песни. Так, женские панталоны («Продам я юбку и панталоны») вышли из моды уже во время Первой мировой войны, что позволяет отнести создание «Шарабана» к более раннему периоду. Ведь героиня идет на определенную жертву, расставаясь с самым необходимым ради чрезмерного количества парфюмерии. Строку «Куплю я пива, а лучше б — водки» некоторые комментаторы также относят к реалиям Первой мировой, когда на территории Российской империи действовал «сухой закон» и спиртные напитки можно было купить только «из-под полы» и по достаточно дорогой цене. Впрочем, это утверждение достаточно спорно — во время Гражданской войны легально произведенное спиртное также было редкостью, поэтому людям приходилось заменять его «самогонкой», упоминаемой в первом куплете песни. И это было еще не самым худшим выходом — в некоторых вариантах «Шарабана» вместо «самогонки» гимназистка пьет «политуру» — спиртовой лак с добавлением смолистых веществ, применяемый для обработки деревянных поверхностей (мебели и т. п.).

Некоторые авторы (например, Павел Шехтман) пытаются воссоздать на основе имеющихся различных версий оригинал песни. Шехтман пишет: «Для ее реконструкции важной опорой служит «цыганский» вариант — т. е. текст с кассеты неизвестного цыганского певца, найденной в 2003 году на свалке в Варшаве:

Впрочем, сам автор считает третий куплет более поздней вставкой в духе «цыганского романса», что вполне возможно. Однако тот факт, что запись найдена именно в Варшаве, позволяет предполагать: она может иметь отношение к первоначальному тексту, который — наверное, отрывочно и со значительными изменениями — сохранился в Польше благодаря исполнению русских эмигрантов. Во всяком случае, песню на польском языке с русским рефреном «Я не артистка, я — шарлатанка» исполняла в конце 30-х годов певица Ханка Йордонувна (есть ее запись 1938 года, сделанная в Варшаве). И все же восстанавливать первоначальный текст, исходя из последующих переделок — дело неблагодарное и малоперспективное. Но то, что существовал первоначальный кафешантанный вариант — несомненно.

Об эстрадном варианте упоминается и в мемуарах белого офицера Василия Вырыпаева. Он рассказывает, как песня стала паролем подпольной организации, возникшей в Самаре в конце 1917 года:

«Противобольшевицкая организация в Самаре была сконструирована по системе десятков, то есть знали друг друга только в своем десятке. Десятники знали других десятников, но часто не знали рядовых из состава не своего десятка, и так далее… Как бы общим паролем для всех членов организации была популярная в то время игривая песенка «Шарабан». И когда появлялся какой-нибудь новый человек среди членов организации, то не знавшие его спрашивали своих людей: «Кто?». И если получался ответ: «Он шарабанщик» — это значило: “свой”».

4 июня 1918 года Самару заняли восставшие чехословацкие легионеры, в городе был организован Комуч (Комитет членов Учредительного собрания), преимущественно из эсеров. Была сформирована Поволжская Народная армия, боевым гимном которой и стал «Шарабан» (о чем вспоминает тот же Вырыпаев):

«Песенка «Шарабан» впоследствии играла большую роль в жизни Народной армии и охотно распевалась во всяких случаях жизни бойцов. Распевая «Шарабан», наша пехота часто шла в атаку на красных, во главе с Бузковым (Борисом), который был ранен в гражданскую войну шесть раз.

Под деревней Беклемишево (под Казанью), ведя свою пехоту под звуки «Шарабана» в атаку на красных, Бузков был ранен в правую руку навылет и, перехватив револьвер левой рукой, он под тот же «Шарабан» продолжал идти на красных. Ближайший солдат на ходу сделал ему перевязку. Скоро другая пуля пробила ему плечо. Бузкова положили на носилки, перевязали и, истекающего кровью, понесли в тыл. Но он, не переставая, вполголоса продолжал напевать все тот же “Шарабан”».

Летом 1918 года Народная армия под командованием полковника Владимира Оскаровича Каппеля взяла Симбирск, в августе — Казань, откуда вывезла государственный золотой запас. Однако уже осенью каппелевцы потерпели ряд сокрушительных поражений, остатки Народной армии бежали на восток и слились с колчаковцами (Симбирск был оставлен 12 сентября, Самара — в середине октября). С этой поры «Шарабан» обретает огромную популярность в колчаковских войсках, в том числе у атамана Григория Семенова.

Наиболее популярным в Гражданскую войну стал именно вариант, который появился уже после того, как Народная Армия была разгромлена частями Михаила Тухачевского и влилась в ряды войск омской Директории. В таком виде, с упоминанием Симбирска, Самары и побега, «Шарабан» распространился по всему Восточному фронту.

Но надо отметить, однако, что после того, как каппелевцы вошли в состав колчаковской армии, сразу же появилось множество переделок песни. Причем — с обеих враждующих сторон. Так, генерал Петр Николаевич Краснов вспоминал в романе «Выпашь»:

«Петрик за это время научился по песням различать большевицкие части от частей добровольческих. Большевики пели больше частушки. Да еще была у них, особенно в сибирских войсках, глупейшая песня «Шарабан»: «Ах, шарабан мой, американка… Не будет денег, продам наган»… И почему-то, когда пели эту песню красногвардейцы, или вооруженные рабочие, неистовая, невыразимая словами скука царила кругом».

В своих мемуарах Краснов дает вариант «красного» «Шарабана»:

Скорее всего, генерал несколько перевирает припев. Предположительно он звучал так:

Во-первых, вряд ли переделка была такой топорной, что авторы утеряли стержневую рифму. Во-вторых, рефрен «Ах, шарабан мой, ты шарабан» встречается в «Амурской партизанской», позднее вошедшей в сборники революционных песен:

Эти строки посвящались адмиралу Колчаку и позже стали известны по всей России. Так, в «Республике ШКИД» Л. Пантелеева и Г. Белых беспризорник поет:

Известный драматург Всеволод Вишневский записал в начале 20-х годов следующий вариант:

Впрочем, Николай Какурин (с середины 1920 годов начштаба у Тухачевского) в своих воспоминаниях «Как сражалась революция» (1925) пишет, что куплеты, высмеивающие Колчака, распевались и в белой армии («погон российский, фасон английский…»). По этому поводу Павел Шехтман замечает: «Но погон не имеет «фасона» — стало быть, изначально был «мундир». Таким образом, куплет имел в виду не поддержку Антанты (как его быстро стали толковать), а общеизвестную англоманию Колчака и главное — его случайность, «залетность» в белой Сибири (туда он явился только осенью 1918 года из Англии через Японию). Издеваться над Колчаком, как над залетным авантюристом, могли не большевики, а скорее ненавидевшие его эсеры, которые начинали антибольшевистскую борьбу на Востоке, но затем были разогнаны, а частично даже расстреляны новоявленным омским диктатором».

Куплеты про «смывшегося» правителя появляются уже после того, как Колчака выбивают из Омска в ноябре 1919 года части 5-й армии Тухачевского. В январе 1920-го чехословацкий конвой задерживает верховного правителя и передает его иркутским повстанцам. 7 февраля Колчака расстреляли по решению иркутского ревкома РСДРП (б).

А в конце 1920 года приходит черед атамана Семенова: части Красной Армии и забайкальских партизан освобождают Читу. Правда, атаману везет больше, чем Колчаку: он успевает бежать за границу. А его позор неведомые авторы запечатлели в новой переделке — «Семеновский шарабан», записанной П. Устиновичем в 30-е годы со слов бывшего партизана Першина:

И так далее. Текст, конечно, не ахти, да и сбивается с ритмики «Шарабана». Но между тем он был довольно популярен в красноармейской среде. Впрочем, множество переделок «Шарабана» появляется и в печати. Например, бегству Семенова посвящен «Аэроплан мой, аэроплан» Н. Колесникова:

Полный текст этой пародии был помещен в иркутской газете «Красный стрелок» (органе политуправления Реввоенсовета 5-й армии и Восточно-Сибирского военного округа) 24 октября 1920 года. Затем один за другим появляются «Шляхетский шарабан» («Красный стрелок», 27 октября 1920), «Врангельский шарабан» («Красный стрелок», 18 ноября 1920), «Шарабан изменника» («Вперед», орган политотдела 2-й Амурской армии, 26 апреля 1921), «Шарабан Дитерихса» («Красный бурят-монгол», 13 ноября 1922).

Путешествие с «Шарабаном»

Но по России пошел гулять все-таки «каппелевский» вариант «Шарабана» — с гимназисткой, бежавшей из-под Симбирска. Песня пользовалась огромной популярностью — и не только у босяков и беспризорников, которые сразу же включили ее в свой «репертуар». Любил ее слушать, например, и Сергей Есенин. Поэт Владимир Ричиотти (настоящее имя — Леонид Турутович) вспоминал, как в июне 1924 года Есенин попросил его исполнить «Шарабан»:

«Я настроил гитару, ударил по струнам и запел. Есенин не сводил глаз с моих губ, встряхивал своими солнечными кудрями, которые кольцами спадали на голубые глаза. Он несколько раз менял свою позу, ища удобного расположения и, наконец, задорно сверкая глазами, стал мне подпевать. С последней строфой «Шарабана» стиховой материал песни был мною исчерпан, и я замолк, но голос Есенина все усиливался и звенел. Поэт импровизировал темы. Я, почти не дыша, слушал и с увлечением дергал гитарные струны, а Есенин пел все новые и новые строфы о луне, о девушке и о душе. Я не помню песни, которую он мгновенно сложил… Я с жаром подхватывал припев, а гитара с надрывом вздрагивала под руками. Есенин вдруг охладился, закрыл глаза и стал медленнее и труднее произносить свои строфы… и совсем каким-то глухим речитативом полупропел, полупрохрипел: «Ах, шарабан мой…»… Есенин заплакал и опрокинулся на диванные подушки. Слезы теплыми струями плыли по щекам и уголкам рта…»

Песня попадает и на страницы литературных произведений. Например, в роман Бориса Пильняка «Мать-сыра земля» 1924 года:

«…На самом верху воза сидела сама Катяша, уже подвыпившая самогону, она махала красным платочком, приплясывала сидя, орала «саратовскую», — «Шарабан мой, шарабан»… — Поехали. Егор пошел с вожжами пешим, опять завизжала Катяша: “Шарабан мой, американка, а я девчонка — я шарлатанка!”».

Вспоминает о знаменитом «Шарабане» и Владимир Луговской в «Песне о ветре» (1926):

Свое шествие уже в 20-е годы «Шарабан» начал и за границей — благодаря русским эмигрантам-исполнителям. В 1927 году в Сербии начинает выступать «графиня де ля Рок» — известная когда-то в Петербурге оперная певица Ольга Янчевецкая. Судьба разлучила ее с мужем и маленьким сыном, она ничего не знала о них, пока в ее руки не попала книга советского писателя-историка Василия Яна — ее супруга. В эмиграции Янчевецкая сменила амплуа, перешла на песни и романсы. Вот что она вспоминала:

«Помню, в моем репертуаре наряду с романсами «Очи черные» и «Прощай» была любимая всеми песня «Эх, шарабан»…

Гости нетерпеливо ожидали начала моего выступления в костюме цыганки с шалью, и как только начну по слогам распевать «Ша-ра-бан», все уже поднятые бокалы с треском разлетаются на осколки по бетонному полу. И веселье продолжалось… Разбивались все бокалы, а публика, аплодируя мне, просила повторить ту самую, излюбленную ею песню. Хозяин ресторана, смеясь, мне говорил: “Боже, госпожа Янчевецкая, фабриканты стекла должны были бы вам дать особую премию и пенсию”».

Упоминание о бокалах, видимо, не случайно. Скорее всего, уже тогда «Шарабан» приобрел куплет, который сейчас исполняется в «блатном» варианте (в «каппелевском» тексте он, как мы помним, отсутствовал»:

В 1928 году эмигрантка из Одессы Дора Бошоер в Нью-Йорке исполняет под оркестр песню «Ах, шарабан мой». Затем, уже в 30-е, «Шарабан» включают в свой репертуар Юрий Морфесси, Константин Сокольский (оригинальную версию «Шарабан-яблочко»)… Всех эмигрантских исполнителей этого шлягера трудно даже перечислить.

Любопытно, что в дискографии Юрия Морфесси (1882–1957) авторство текста песни «Шарабан» приписано Л. Мишель (пластинка фирмы «Сирена Электро», Варшава, 1933 г.). Единственным из известных сочинителей с фамилией Мишель, который подходит под этот инициал и под временной отрезок, когда бы песня могла быть создана, является… Луиза Мишель, французская писательница и общественная деятельница. Она была участницей Парижской Коммуны, сражалась на баррикадах, за что получила прозвище «Красная дева Монмартра». Как утверждает «Краткая литературная энциклопедия», «лирика Мишель, сложившаяся под влиянием гражданственной поэзии В. Гюго, проникнута свободолюбием и ненавистью к Наполеону III и Второй империи». Разумеется, пламенную революционерку трудно заподозрить в сочинении легкомысленного «Шарабана», хотя она имеет определенное отношение к теме нашего сборника: брошенная в тюрьму Сатори, а затем сосланная на остров Новая Каледония, Луиза Мишель создала сборник «Песни узников» (1887).

«Ах, шарабан мой, американка…»

Кстати, несколько слов следует сказать о самой «американке» как о типе повозки. Шарабан — открытый четырехколесный пассажирский экипаж с поперечными сиденьями в несколько рядов (франц. char-a-bancs — повозка со скамейками). Что касается «американки», это — старинный изобретенный в Америке двухколесный экипаж с большими колесами (диаметром около 1,5 м) для ипподромных испытаний рысаков. То есть в основном «американкой» называли спортивную двуколку для конных бегов. Казалось бы, ничего общего с шарабаном «американка» не имеет. Однако «американкой» называли не только спортивную двуколку (со временем размер колес уменьшили до обычного, и гоночный экипаж в России получил наименование «качалка»). На самом деле существовали также шарабаны-кабриолеты о двух высоких колесах, напоминавшие дрожки. Причем мода на них, судя по всему, тоже пришла из Франции, где в таких дрожках, именовавшихся «американскими», разъезжали состоятельные люди. Таким образом, в песне упоминается легкий экипаж на двух высоких колесах с дутыми шинами.

Любопытно, что в 30-е годы прошлого века «американкой» в Ленинграде называли особые типы трамвая — ЛМ-33 № 4275 и ЛП-33 № 4454. В начале 1930-х группа ленинградских специалистов побывала в Америке. В то время США уже были законодателями технической моды, и одну из разработок американских инженеров решили воплотить в СССР. За основу был взят трамвай фирмы Peter Witt. Первые отечественные вагоны изначально назывались МА-ПА («моторный и прицепной американского типа»). Отсюда и прозвище «американка», оно быстро перекочевало в городской фольклор. «Эх, шарабан мой, американка, куда везешь меня ты, иностранка?» — пели питерцы.

Маша Шарабан — реальный прототип песенной героини

В истории песни «Шарабан» нельзя не упомянуть и знаменитую в казачьем войске Григория Семенова Машу Шарабан — актрису-шансонетку, красавицу Марию Глебову, ради которой атаман даже бросил в 1918 году жену с сыном.

Леонид Юзефович в очерке «“Королева Байкала” и принцесса Цзи» пишет: «Для ближнего круга она была Марией Михайловной, некоторые знали ее как Глебову, а иногда в качестве фамилии фигурировало прозвище Шарабан — от эстрадного шлягера тех лет: «Ах, шарабан мой, американка…». В прежней жизни эта яркая женщина пела по ресторанам цыганские романсы, поэтому была известна еще и как “цыганка Маша”».

Субсидируемая Семеновым газета «Русский Восток» сообщала, что Маша — дочь простого крестьянина, на которой женился, сгорая от страсти, тамбовский губернатор. Но Глебова бежала от нелюбимого мужа в Сибирь. Однако недруги Глебовой выдвигали другие версии. Так, читинский священник Филофей рассказывал, что «атаманша Маша» — крещеная еврейка из Иркутска, ее настоящая фамилия Розенфельд. Девчонкой она сбежала из родительского дома, была проституткой, потом стала кафешантанной певичкой, благодаря богатым поклонникам и необыкновенной красоте — «загорелая, изящная, поразительно красивая, одетая в шелка, кружева и меха, с жемчужным ожерельем на шее». Семенов якобы познакомился с ней в харбинском кабаре «Палермо». Поговаривали, что знаменитый «еврейский полк» Семенова (немыслимый в казачьих частях) был сформирован атаманом под давлением любовницы.

Есть и более достоверная версия. «Атаманше Маше» посвящен большой очерк Елены Арсеньевой «Звезда Пигаля (Мария Глебова-Семенова, княгиня Нахичеванская)», где судьба авантюристки прослеживается очень подробно.

Если верить автору, самарская переделка шансонетного «Шарабана» отражает реальные черты биографии Глебовой-Семеновой: родилась в Тамбовской губернии, но не в семье крестьянина, с ранней юности служила горничной у помещицы Кашкаровой в городе Козлове. Здесь Машенька до смерти влюбилась в дальнего родственника своих хозяев, лицеиста из Самары Юрия Каратыгина. Когда Юрий уехал в родной город летом 1917 года, Маша последовала за ним. Любовник научил ее играть на гитаре, эта гитара была единственным имуществом, которое осталось у Маши после бегства из-под Самары, когда летом 1918 года рухнула оборона белых. Во время бегства их разлучил случай: «залетный» отряд красных ворвался на станцию, и бывший лицеист получил пулю в спину, не успев забраться в поезд. Раненный, он рухнул на рельсы, а Машу втянули в вагон попутчики. Атака красных была отбита, поезд увез беспамятную Машу в Забайкалье, на станцию Даурия. Как пишет Арсеньева, именно здесь Маша и начала карьеру шансонетки:

«Гитара да окровавленное платьице — вот все, что у нее было сначала. Но мужчины, охочие до ее нежной красоты, всегда в нужное время пересекали ее путь, а потому Машенька то и дело пригревалась под крылышком то у одного, то у другого покровителя.

То есть она пошла-таки в артистки — смеха ради и денег для, и песенка про шарабан стала-таки ее коронным номером. Пошла в ход и всякая цыганщина, которая когда-то так нравилась Юрочке Каратыгину. Поэтому одним прозвищем Маши было — Машка Шарабан, а вторым — Цыганка Маша. Последнее прозвище было тем более забавно, что ни на какую цыганку она совершенно не была похожа — с ее-то голубыми глазами и русою косой! Однако стоило ей накинуть на плечи расписной платок и начать отбивать чечетку, мелко сотрясая наливную грудь, как вообще никакого табора не было нужно — на всех хватало и этой беленькой «цыганочки».

Как всегда, особенный успех имела Маша у господ офицеров, а их здесь, в Даурии, причем офицеров казачьих, было немало».

Другими словами, если верить Арсеньевой, в основу ставшего ныне каноническим текста «Шарабана» положены реальные эпизоды судьбы Марии Глебовой, прежде всего — бегство из Самары. Поэтому не исключено, что именно она имела отношение к созданию этого текста и исполняла его в своих выступлениях.

Рассказ Арсеньевой, впрочем, основан во многом на мемуарах «Семейная хроника» писательницы Татьяны Александровны Аксаковой-Сиверс, мать которой, Александра Гастоновна Сиверс, лично встречалась с Машей-Шарабан как на Дальнем Востоке, так и за границей. Александра Гастоновна познакомилась с Машей непосредственно у атамана Семенова в штабе. С виду это была «молодая хорошенькая женщина, повязанная на русский манер платочком».

Вот что пишет Татьяна Аксакова-Сиверс:

«Атаманша Маша была в зените своей «славы» и имела в то время большое влияние на Семенова. Увешанная жемчугами и соболями, она разъезжала в собственном поезде, выкрашенном в желтый цвет забайкальского казачества; китайские газеты называли ее «божественным цветком» и «небесным лотосом» и, что замечательнее всего, она была очень популярна среди простых людей и считалась заступницей угнетенных. В городе сложилось убеждение, что она открывает атаману глаза на окружающие его безобразия, а окружающие атамана безобразники планомерно вели против нее интриги.

Все это мама узнала за несколько дней пребывания в Чите, узнала она также, от самой Маши предшествовавшие события ее жизни и еще о том, что в Чите есть молодой человек Юрий Каратыгин, бывший лицеист, который Маше очень нравится.

После революции Маша какими-то судьбами очутилась в одном из сибирских городов (каком — не помню), где выступала на открытой сцене небольшого ресторанчика. Особенный успех имела в ее исполнении залихватская песня: «Ах шарабан мой, шарабан», отчего и исполнительница стала называться среди ее буйной аудитории «Машка-Шарабан». Ресторан посещали, главным образом, офицеры — бывал там и Семенов. При Машке велись разговоры о возникновении Белого движения среди уссурийского казачества, которое она, будучи очень набожной, воспринимала как «святое дело». Однажды, услышав, что из-за полного отсутствия средств (не было денег на корм лошадям), отряды приходится распустить, она завязала в платок свои золотые колечки и сережки, пришла к Семенову и попросила принять ее пожертвование.

С этого времени в истории Семеновского движения наступил перелом: со всех сторон потекли деньги, и движение окрепло. Полубурят, Семенов, будучи весьма суеверным, не сомневался, что всем этим он обязан «легкой руке» Маши, сошелся с ней и, постепенно возвышаясь сам, возвел ее в сан атаманши, в котором и застала ее мама.

…Вокруг Марии Михайловны сплетались интриги, имевшие целью свергнуть ее влияние, а сама она смело и весело бегала на свидания к Юрию Каратыгину.

После долгих стараний интригующей партии удалось, с одной стороны, разжечь ревность Семенова, а с другой — уговорить Машу поехать в Циндао лечиться от какой-то несуществующей болезни желудка.

Во время ее отсутствия Семенова на ком-то женили, и Машина атаманская карьера закончилась, о чем она, кстати говоря, ничуть не жалела».

Действительно, в 1920 году Маша расстается с атаманом, и Семенов женится на семнадцатилетней Елене Терсицкой, служившей машинисткой в его походной канцелярии (с нею атаман жил счастливо и долго, Терсицкая родила ему пятерых детей). Однако Семенов снабжает свою былую пассию золотыми слитками, которые ему перепали от государственного запаса, вывезенного в свое время каппелевцами из Казани.

Далее обратимся к воспоминаниям архимандрита Спиридона Ефимова. По его словам, Маша Шарабан бежит в Китай вместе с адмиральшей Делингаузен и священником отцом Серафимом, при этом помогает им вывезти останки великой княгини Елизаветы Федоровны и ее келейницы, расстрелянных красными 5 июля 1918 года в Алапаевске, щедро оплатив переезд. Ефимов пишет, что Серафим и Мария Михайловна из Пекина отправились в Святую Землю. В Бейруте она познакомилась с сыном генерала Гуссейн-хана Нахичеванского, вышла за него замуж, стала именоваться ханума (или ханым) Мария Нахичеванская и родила двоих мальчиков, ставших впоследствии офицерами египетской королевской армии.

Увы, архимандрит «глубоко не в курсе». Ни в какую Святую Землю Глебова-Семенова из Китая не попала, а оказалась именно в Париже, где в 1923 году действительно вышла замуж за азербайджанского князя Георгия (Юрия) Нахичеванского — сына известного царского военачальника, бывшего генерал-адъютанта и командира Гвардейского Кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта Гуссейн-хана Нахичеванского, бесследно сгинувшего в застенках ЧК. 18 апреля 1924 года у них родился первый ребенок — Никита, через год — дочь Татьяна, 21 января 1927 года — Мария. Помимо этого, у Марии был первый ребенок от сожительства со шведом.

Но еще на пути с Дальнего Востока через Китай в Европу Маша Шарабан переживает целый ряд бурных событий. Вот что повествует о приключениях Маши со слов своей матери Татьяна Аксакова-Сиверс:

«В Шанхайском банке на ее имя лежала некоторая сумма денег, дававшая ей возможность вызвать Юрия Каратыгина и жить с ним в каком-нибудь тихом месте. Маша приступила к осуществлению этого плана, но судьба решила иначе. За несколько дней до свадьбы, которая должна была состояться в Шанхае, Юрий встретил на улице знакомую даму и зашел к ней в гости. Маша устроила ему сцену ревности. Каратыгин в запальчивости бросил фразу: «Если до свадьбы начинаются такие скандалы, что же будет потом?! Мне лучше сразу застрелиться!» Обезумевшая Маша крикнула: «Такие подлецы не стреляются, а вот от меня — получай!» И выстрелила в него из револьвера. Юрий Каратыгин не был убит, но случилось нечто худшее: пуля пробила позвоночник, а такое ранение ведет за собой необратимый паралич нижней половины тела. Когда на выстрел сбежались люди и была вызвана полиция (дело происходило в гостинице международного сеттельмента), Каратыгин твердо заявил, что стрелялся он сам и просит никого не винить. Маша рвала на себе волосы и клялась всю жизнь посвятить уходу за больным и замаливанию греха. Пострадавшего отправили в больницу. Вскоре пошли слухи, что врачи сомневаются в наличии попытки к самоубийству. Характер ранения указывал на то, что выстрел был произведен с некоторого расстояния. Маше посоветовали скрыться из Шанхая и ехать с первым пароходом в Европу. Каратыгин должен был последовать за ней, как только он немного поправится и станет транспортабельным».

На океанском пакетботе «атаманша Маша» знакомится со шведом Аланом (неясно, имя это или фамилия), и вскоре он становится ее женихом.

В Париже, не зная французского языка, Маша берет себе в качестве помощницы эмигрантку Татьяну Вострякову. Оправдывая русскую поговорку «У всякой Машки свои замашки», «атаманша» продолжала жить широко и весело, как привыкла у Семенова. Вот что пишет Аксакова-Сиверс:

«Маша в халате, непричесанная, долго вела с Таней задушевные беседы, гадала на картах, потом ехали по магазинам заказывать туалеты. Когда наступал вечер, Маша заискивающе говорила: «Танечка! Поедем на Пигаль!». И тут возрождалась восточная экзотика: Маша в умопомрачительном платье с rue de la Paix, в соболях и жемчугах, сопутствуемая китайчатами в национальных костюмах, Аланом и многими другими, составлявшими ее свиту, появлялась в каком-нибудь шикарном кафешантане, и весь зал приходил в движение. Бывали случаи, что после полуночи она сама стояла на эстраде и, под гром аплодисментов столь падких на всякие новинки парижан, исполняла песни из своего прежнего репертуара».

Вскоре после приезда в Париж фортуна на некоторое время отвернулась от Маши. Ее парализованный любовник Каратыгин умер во время морского переезда в Париж, а Шанхайский банк, где хранилась львиная доля сбережений «атаманши», лопнул. Несостоявшийся шведский муж бежал к родителям, а Маша Шарабан переехала в дешевые меблированные комнаты.

Дамская писательница Арсеньева расцвечивает историю художественными подробностями: якобы в 1925 году, уже после замужества, Глебова-Нахичеванская открывает на пересечении улиц Пигаль и Фонтэн небольшой ресторан-кабаре «Золотой атаман» на подставное имя тифлисского сапожника, где особой популярностью пользуется песенка про шарабан, которую нередко исполняет она сама. Скорее всего, это — домыслы. К тому времени она уже была почтенной дамой, матерью двоих детей при довольно суровом муже и сварливой свекрови. Так, Аксакова-Сиверс, лично встречавшаяся с Машей Шарабан в 1923 году в Висбадене, описывает ее следующим образом:

«Я с удивлением смотрела на миловидную, скромно одетую мать семейства (с Машей был ее трехлетний мальчик — швед, и она была в ожидании второго ребенка) и никак не могла сочетать этот образ с образами «новеллы»… Юрий твердо взял в руки и Машу и ее претензии к Шанхайскому банку. Под его воздействием Маша превратилась в преданную жену, а претензии — в некоторую вполне реальную сумму долларов, которые он, перебравшись в Германию, старательно приумножал покупкой и продажей берлинских домов».

Так что веселые загулы Маши относятся явно к ее досемейной жизни с Юрием Нахичеванским.

О том, что Маша Шарабан начала новую жизнь, свидетельствуют и дальнейшие события. В конце 20-х годов супруги Нахичеванские переезжают во Французскую Сирию (Ливан), где Юрий создает представительство компании «Форд» на Ближнем Востоке. Мария Михайловна стала именоваться с тех пор ханума Мария Нахичеванская. Она скончалась 16 января 1974 года в Каире, погребена в Старом городе на кладбище греческого православного монастыря святого Георгия. «За все ею совершенное вознаграждена она Предивным Господом!» — писал лично знавший ее архимандрит Спиридон. Архимандриту виднее…

И в завершение этой бурной истории особо хотелось бы обратить внимание на якобы «настоящие» имя и фамилию Маши Шарабан. Напомним, что дамская писательница Елена Арсеньева нисколько не сомневается, что «атаманшу» на самом деле звали Марией Михайловной Глебовой. Между тем серьезные поводы для сомнений существуют. Мария Глебова — наверняка лишь громкий сценический псевдоним кафешантанной шансоньетки. Громкий потому, что действительно существовала известная драматическая актриса Мария Михайловна Глебова (1840–1919), которая с большим успехом играла в столицах и провинции. Вряд ли это — случайное совпадение; наверняка Маша Шарабан взяла себе имя популярной артистки.

Любопытно также, что на могиле Марии Нахичеванской выбита другая ее девичья фамилия, а также место рождения — «НАХИЧЕВАНСКАЯ, (урожд. ВОТЧЕР/VATCHARE), Мария Михайловна, ханума, вдова поручика Конной гвардии хана Георгия Нахичеванского, 11.5.1897, Темир-хан-Шура, Кавказ — 16.1.1974, Каир». Город Темир-Хан-Шура до 1917 года был центром Дагестанской области, сейчас это — город Буйнакск. По другим сведениям, девичья фамилия Марии Нахичеванской — Вачар (среднеиранск. «вачар» — торговля, ср. армянск. «вачар» — рынок). Однако не исключено, что все это — лишь красивая легенда для того, чтобы скрыть не слишком благородное прошлое вдовы поручика Конной гвардии Георгия Нахичеванского.

«Блатной Шарабан»

Блатной вариант «Шарабана» появился довольно поздно. Скорее всего, он написан для Аркадия Северного и включен им в свой репертуар в 60-е годы. Приведенный текст дан по фонограмме Северного. Сам исполнитель придумал в качестве предисловия к этому варианту «Шарабана» забавную байку:

«Не менее знаменитой, чем Гоп со смыком, была Сонька Золотая ручка. «Золотой ручкой» ее назвали за такую ловкость рук, что ей было впору в цирке выступать. Она и выступала. Только по карманам… После удачных дел Сонька часто приезжала на Молдаванку в шикарном шарабане, одетая как барыня. Стоило ей появиться в ресторане или у Фанкони, как оркестр тут же замолкал, ударник выбивал дробь, а потом в честь ее все начинали играть “Шарабан мой, американка”».

Естественно, все это не имеет никакого отношения к действительности. «Шарабан» был создан много позднее смерти знаменитой Соньки Золотой ручки (Сура-Шейндля Лейбова Соломониак умерла после неудачной попытки побега с вольного поселения в Александровске на Сахалине в конце XIX века).

Северный допускает и еще одну вольность. Вместо «Зачем нам пушки, зачем нам танки» он иногда поет «Зачем нам шпанки». Что совершенно непонятно, поскольку речь, как видно из контекста, идет об оружии. Вероятно, певец посчитал, что подобным словом можно заменить «шпалер» — пистолет. Однако термина «шпанка» (или «шпанк») в качестве обозначения огнестрельного оружия никогда не было в уголовном жаргоне. Слово «шпанка» существовало только в языке каторжан царской России. Так профессиональные уголовники называли общую массу каторжан, которые не принадлежали к «благородному преступному сословию». Слово происходит от названия овец-мериносов. Кстати, и позже, уже в ГУЛАГе, и до нынешних времен, бытовиков и вообще безропотных арестантов называют «овцами». Однако никакого отношения к тексту блатного «Шарабана» это толкование не имеет.

Исследователь Павел Шехтман, относя блатной вариант к временам Гражданской войны в России, вместо «шпанки» использует слово «станки», объясняя, что так в то время назывались станковые пулеметы. Однако ни одного примера, подтверждающего подобную смелую версию, мне не удалось найти ни в мемуарной, ни в художественной литературе. Между тем, несомненно, если слово оказалось настолько популярным, что вошло в песню, оно должно было оставить след и в памяти современников.

На самом деле легко понять, что во время Гражданской войны этого варианта не существовало — по словам «Шиш мусорам и активистам» (кстати, в большинстве вариантов вместо «шиш» поется «хрен» или «хер»). Эта строка позволяет отнести создание блатного варианта к началу 60-х годов прошлого века: лишь в это время в арестантском мире появляется слово «активист», «актив» для определения пособников администрации из числа осужденных; прежде таких людей называли «суками».