Песня для зебры

Глава 19

Признаюсь сразу: в последующие десять минут мои действия не отличались осмысленностью, и мое поведение то и дело менялось — от безрассудно-маниакального до рассудочно-деловитого. Не припоминаю, чтобы испытывал сильные чувства вроде горечи или гнева, хотя, судя по дальнейшему, подобного рода эмоции все же закипали под ватерлинией. Первая мысль — у меня их вертелось множество, и все первые — была о гостеприимной чете Хаким. Мы успели подружиться не только с ними, но и с их детьми, сорванцом Рашидом, в котором Ханна души не чаяла, и застенчивой Дианой, которая вечно пряталась за кухонной дверью, выжидая, когда же я пройду мимо. Поэтому я взял толстую пачку купюр из моего дурного богатства и вручил ее потрясенной миссис Хаким.

Моя следующая первая мысль основывалась на предположении, что вернусь я в этот дом не скоро, а то и вовсе не вернусь. Поэтому я позаботился о том, чтобы по возможности оставить комнату в идеальном порядке. Моя чистоплотность смахивает на навязчивую идею — Пенелопа с подачи Полы даже окрестила ее “анальным комплексом”. Так что я снял простыни с кровати, наволочки с подушек, взбил их, принес полотенца из ванной и, аккуратно увязав все грязное белье в узел, пристроил его в углу.

Особенно меня беспокоил вопрос, что надеть. Наглядным примером мне служила печальная участь Макси и его товарищей: им, очевидно, придется отныне на протяжении многих лет обходиться одной и той же одеждой. Поэтому я выбрал прочные вельветовые джинсы, старую добрую кожаную куртку, которая обещала еще долго мне послужить, кроссовки и вязаную шапочку, а рюкзак битком набил запасными рубашками, носками и трусами, запихнув туда же и несколько самых дорогих сердцу предметов, в том числе фотографию Ноа в рамке.

Под конец я извлек из тайника позади гардероба злополучную полотняную сумку и еще раз просмотрел ее содержимое, дабы убедиться, что двух пленок там и в самом деле нет. (А то слишком уж часто за последние двое суток вымысел и реальность играли со мной в поддавки.) И вот я закрыл дверь в наш с Ханной недолговечный рай, промямлил какие-то прощальные слова растерянным супругам Хаким и сел в такси, уже поджидавшее меня, чтобы доставить по адресу в Риджентс-Парк, куда меня пригласила Сэм.

Приведенное ниже описание дальнейших событий достоверно, насколько позволяет память, но следует учитывать, что все мои пять чувств функционировали на тот момент не лучшим образом. Подъехав к элегантному дому на Олбени-кресент (чтобы приобрести такой, не хватило бы и нескольких миллионов фунтов стерлингов), я увидел в палисаднике двух молодых людей в спортивных костюмах, которые перекидывались набивным мячом. Заметив, что я к ним пожаловал, они прервали свое занятие и дружно принялись меня разглядывать. Ничуть не смущенный их вниманием, я расплатился с шофером, не забыв прибавить щедрые чаевые, и подошел к воротам, после чего один из молодых людей весело поинтересовался, не может ли он чем-нибудь быть мне полезен.

— Не исключено, — отвечал я столь же дружелюбно. — Так уж вышло, что я приехал повидаться с Филипом по личному делу.

— Тогда ты, парень, явился по адресу, — ухмыльнулся он и с подчеркнутой вежливостью забрал мой рюкзак, а его напарник снял с плеча сумку, оставив меня с пустыми руками.

Затем первый направился по гравийной дорожке к дому и открыл входную дверь, чтобы пропустить меня внутрь, тогда как второй, насвистывая какую-то мелодию, замыкал процессию. Непринужденность нашего диалога объясняется просто. Это были те самые два блондина, что в застегнутых на все пуговицы блейзерах охраняли дом на Беркли-сквер. Соответственно, они знали меня как человека смирного. Им запомнилось, что Бриджет притащила с собой мямлю, который беспрекословно отдал им сумку, как было велено, ждать уселся, где сказали, и ушел хвостом за Макси. Согласно психологии своего ремесла, они относили меня к категории бесхребетных неудачников, что и обеспечило мне, как я теперь понимаю, необходимый элемент неожиданности.

Когда мы вошли в гостиную, первый парень находился примерно в полутора метрах от меня, его движения несколько стеснял мой рюкзак. От природы самоуверенный, он шел спокойно, не ожидая нападения.

Хорошего пинка хватило, чтобы он кубарем полетел по полу. Второй как раз закрывал входную дверь. Еще на Беркли-сквер я отметил, с какой неохотой, чуть ли не с обидой, он выполнял свои обязанности. Так было и сейчас. Подхватив мою сумку, он, вероятно, решил, что можно расслабиться. Точный удар в пах расслабил его окончательно.

Теперь между мной и Филипом не осталось преград. Я одним прыжком перемахнул через всю комнату, и в следующий миг мои руки сомкнулись у него на горле, утопая в отвратительных жирных складках. Толком своих намерений я не понимал, да и по сей день в них не разобрался. Помню только, как смотрел на бежевые кирпичи камина за спиной у Филипа и думал, не размозжить ли о них его ухоженную седую голову. На нем были серый костюм, белая рубашка и дорогой галстук из красного муара, коим я безуспешно попытался воспользоваться вместо удавки.

Мог ли я задушить его? Конечно, разум у меня помутился, как выразился бы мой дорогой покойный отец, а сил было не занимать, но тут один из охранников вырубил меня не то дубинкой, не то чем еще — этого я уже не увидел. Три месяца прошло, а у меня до сих пор, помимо прочих ссадин и синяков, слева на затылке шишка размером с куриное яйцо.

Когда я пришел в себя, Филип, целый и невредимый, стоял у камина в обществе почтенной седовласой дамы в твидовом костюме и удобных туфлях на невысоких каблуках — не успела она произнести свое коронное “Брайан, дорогой”, как я безошибочно признал в ней Сэм. Она точь-в-точь походила на дам-рефери с Уимблдонского турнира, которые с высоты своих судейских кресел то и дело советуют игрокам, бегающим в двух метрах под ними, не забывать о приличных манерах.

Вот, пожалуй, мои первые впечатления после того, как ко мне вернулось сознание. Сначала я никак не мог понять, куда же подевались блондины, пока не повернул голову и не увидел их через открытую дверь: они сидели в коридоре, уткнувшись в телевизор с выключенным звуком. На экране шли международные соревнования по крикету, и австралийская команда проигрывала матч. Посмотрев в другую сторону, я с удивлением обнаружил, что в комнате присутствует еще и ангел-писец[55], причем явно мужского пола. Он уютно устроился за письменным столиком в эркере, который я в первый момент спутал с эркерным окном в пансионе мистера Хакима. Солнечный свет, лившийся из окна, превращал его в божественное создание, хоть и с проплешиной на макушке и очками на носу. Переносной столик с перекрещенными ножками был приспособлен для походных условий: быстренько сложил — и в бой. Как и Филип, ангел нарядился в костюм, но лоснящийся, точно у шофера. Он скрючился над столиком совершенно в духе диккенсовского персонажа — мелкого клерка, боящегося, как бы его не уличили в недостаточном усердии.

— А это, дорогой Брайан, Артур из Министерства внутренних дел, — пояснила Сэм, заметив мой интерес к ангелу. — Артур любезно согласился помочь нам все уладить на официальном уровне, не так ли, Артур?

Он не удостоил ее ответом.

— Артур представляет исполнительную власть, — уточнил Филип. — Ни у меня, ни у Сэм подобных полномочий нет. Мы всего лишь консультанты.

— А Ханна в надежных руках, не волнуйся, — продолжала Сэм в своем неподражаемом тоне. — Она свяжется с тобой, как только доберется домой.

Домой — это куда? К мистеру Хакиму? В общежитие медсестер? В “Норфолк Мэншнс”? Для меня понятие “дом” в последнее время стало крайне расплывчатым.

— Ханна, к великому нашему сожалению, нарушила условия, на которых ей была выдана британская виза, — разъяснила Сэм. — Поэтому Артур к нам и пришел. Чтобы все подтвердить, не так ли, Артур? Ханна приехала в Англию в качестве медицинской сестры, чтобы сдать экзамены, дай ей бог здоровья. И чтобы приносить пользу своей стране, когда вернется. Но не для того, чтобы заниматься политической агитацией. Это в ее обязанности, согласно должностной инструкции, вовсе не входило, верно, Артур?

— Никоим образом, — подтвердил Артур из своего орлиного гнезда в эркере; он сильно гнусавил. — Там сказано: “только медсестра”. Если хочет лезть в политику, милости просим на родину.

— Ханна принимала участие в маршах протеста, Сальво, — печально сказала Сэм. — И не однажды, увы.

— В каких еще маршах? — спросил я, пробиваясь сквозь туман в голове.

— Против войны в Ираке, хотя это ее совершенно не касалось.

— Прямое нарушение, — поддакнул Артур. — А еще — в связи с Дарфуром, что тоже не ее дело.

— Не говоря уже о ее поездке в Бирмингем, носившей откровенно политический характер, — не унималась Сэм. — А теперь вот еще и это.

— Это? — переспросил я то ли вслух, то ли про себя, не помню.

— Материалы ограниченного доступа, — смачно выплюнул Артур. — Получение, хранение и передача иностранной державе. Она так вляпалась, что дальше некуда. Мало того, получатель означенных материалов связан с неправительственными вооруженными формированиями, а это уже чистый терроризм.

Ко мне медленно, но верно возвращалась способность мыслить.

— Так она же пыталась предотвратить противозаконную войну! — неожиданно для самого себя крикнул я. — Мы оба пытались!

Филип, как всегда, дипломатично вмешался, чтобы разрядить атмосферу.

— Ну, суть вовсе не в этом, — мягко заметил он. — Просто нельзя превращать Лондон в тихую гавань для зарубежных политических активистов. Особенно если они приехали в Англию по визе медсестры. Ханна и сама полностью с этим согласилась, не вдаваясь в юридические тонкости, правда, Сэм?

— Да-да, когда мы ей объяснили суть проблемы, она повела себя безупречно, — кивнула Сэм. — Расстроилась, естественно. Но не стала просить адвоката, не канючила, не буянила, без возражений подписала все бумаги. Потому что понимала: так для нее лучше. И для тебя тоже. И, конечно, для ее сынишки: он ведь ее главная радость и гордость. Ноа. До чего славные имена они дают детям…

— Я требую, чтобы мне разрешили с ней поговорить, — сказал я. А может, и заорал.

— Видишь ли, сейчас это, к сожалению, невозможно. Ханна в пересыльном пункте, а ты здесь. Всего через несколько часов она совершенно добровольно вылетит в Кампалу, где сможет обнять своего сына. Что может быть лучше?

Филип взял на себя труд прочитать мне нотацию:

— Она уехала тихо, Сальво, — сказал он, глядя на меня сверху вниз. — Того же мы ждем и от тебя. — Он заговорил своим масленым голосом, но со щепоткой официозного перца: — До сведения Министерства иностранных дел дошло — благодаря неоценимой помощи нашего Артура, который в кратчайшие сроки провел необходимые изыскания, большое ему за это спасибо, — что человек, называющий себя Бруно Сальвадором, не является и никогда не являлся британским подданным. Одним словом, его не существует.

Филип позволил себе выдержать двухсекундную паузу в память об усопшем.

— Твое британское гражданство, со всеми его правами и привилегиями, было получено обманным путем. Твое свидетельство о рождении — фальшивка. Ты не подкидыш, и твой отец не залетный моряк, которому требовалось избавиться от новорожденного младенца, не правда ли? — продолжал он, как бы взывая к моему здравому смыслу. — Следовательно, мы можем лишь предполагать, что после твоего рождения британский консул в Кампале поддался на уговоры представителей святой церкви. Формально ты был не в том возрасте, чтобы сознательно принимать участие в обмане, но это, к сожалению, не может служить смягчающим обстоятельством в рамках закона. Я все правильно излагаю, Артур?

— Какой закон? — бодро откликнулся Артур с галерки. — Нет никакого закона. Во всяком случае, для него.

— Горькая правда, Сальво, состоит в том, что, как тебе хорошо известно, или должно быть известно, все эти годы, с тех пор как десятилетним ступил на сходни в порту Саутхемптона, ты был нелегальным иммигрантом и даже ни разу не подавал прошения об убежище. Жил себе как ни в чем не бывало, словно ты один из нас.

По-хорошему ярость, которая накатывала и отступала в каком-то своем режиме, на этом месте должна была подбросить меня со стула, чтобы я снова вцепился ему в горло или в какую-нибудь другую часть его рыхлой, но на удивление устойчивой плоти. Однако когда ты связан как долбаная обезьяна, если воспользоваться лексиконом Хаджа, когда запястья и голени обмотаны скотчем повышенной прочности, а сам ты привязан к стулу, возможности невербального самовыражения весьма ограниченны. Похоже, Филип особенно это оценил, поскольку в противном случае он едва ли рискнул бы так беззаботно улыбаться да еще уверять меня, что даже в самой мрачной туче обязательно отыщется светлый краешек.

— В общем, власти Конго, как нас заверили надежные люди, по завершении, разумеется, необходимых административных процедур, — снисходительная улыбка, — и после того, как наш посол в Киншасе замолвит словечко перед нужными людьми, и при наличии свидетельства о рождении, точнее отражающего, скажем так, исторические факты, — еще более снисходительная улыбка, — будут рады принять тебя как своего гражданина. Принять обратно, поскольку официально ты и не переставал им быть. Если, конечно, тебе такой вариант по душе. Мы же сейчас о твоей жизни рассуждаем, не о нашей. Но нас — правда, Артур? — это, несомненно, устроило бы как нельзя лучше.

— Пусть катится куда хочет, нам-то какое дело, — подхватывает Артур. — Лишь бы не к нам.

Сэм по-матерински участливо от всей души соглашается с ними обоими.

— Для Ханны это тоже наилучший вариант, Сальво. Да и к чему нам забирать из Конго лучших медсестер? Они ведь там позарез нужны. А в твоем случае, если вдуматься, Сальво: ну зачем тебе Англия, если здесь нет Ханны? Ты же, надо думать, к Пенелопе не собираешься возвращаться?

Решив, что на этом с личными вопросами покончено, Филип берет мою сумку, расстегивает ее и пересчитывает блокноты и кассеты, по очереди выкладывая их на стол.

— Чудненько, — объявляет он, словно фокусник, донельзя довольный собственным номером. — Вместе с теми двумя, что были у Ханны, пленок ровно семь. Если, конечно, ты не сделал дубликаты. Вот в этом случае тебе бы уже ничто не помогло, уверяю. Сделал?

На меня вдруг наваливается неодолимая дремота, и я отвечаю еле слышно, так что Филип заставляет меня повторить — наверное, для микрофонов.

— Это было бы против правил безопасности, — с трудом выдавил я, готовый вот-вот провалиться в сон.

— И других экземпляров “Я обвиняю!” у тебя нет, верно? Кроме того, который ты отдал Торну? — Филип явно намерен подвести итоги.

Кажется, я кивнул.

— Прекрасно. Тогда нам остается только уничтожить твой жесткий диск, — с облегчением заключает он, подзывая своих блондинов из коридора.

Они развязывают меня, но оставляют лежать на полу, пока не восстановится кровообращение.

— А как поживает Макси? — интересуюсь я, надеясь вызвать румянец смущения на его гладких щечках.

— Ну да, ну да, бедняга Макси, какая жалость, право же, — вздыхает Филип, словно ему напомнили о старинном приятеле. — Говорят, лучший из лучших в своем ремесле, но такой невозможно упрямый… Зря поперед батьки в пекло сунулся, дурень.

— Тогда уж не он дурень, а Бринкли, — предполагаю я, но Филипу эта фамилия, разумеется, незнакома.

На ноги меня поднимают не без труда. После удара по голове я стал тяжелее, и одного охранника мало. Но как только меня приводят в вертикальное положение, Артур встает передо мной в торжественной позе, картинно оправляя полы пиджака. Он извлекает из внутреннего кармана коричневый конверт с крупным тиснением “Именем ее королевского величества” и сует в мою бессильную руку.

— Вам вручено данное уведомление в присутствии свидетелей, — провозглашает он во всеуслышание. — Прошу прочесть его. Незамедлительно.

Сосредоточиться на чтении непросто. Отпечатанное на принтере письмо гласит, что я являюсь нежелательным лицом. Артур протягивает мне “паркер”, как у Хаджа, и после нескольких попыток мне удается кое-как накорябать приблизительный вариант собственной подписи. Никаких рукопожатий, мы же англичане — точнее, были англичанами. Мой блондинистый конвой на месте. Мы выходим в сад, они провожают меня до ворот. На улице жара. Вокруг ни души — еще бы, все боятся новых терактов, к тому же полгорода в отпусках. К дому подъезжает темно-зеленый фургон без окон и опознавательных знаков, близнец того, что торчал перед пансионом мистера Хакима — а может, и тот же самый. Из него появляются четверо, все в джинсовых костюмах, и направляются прямиком к нам. У старшего на голове фуражка полицейского.

— Бузит? — спрашивает он.

— Уже нет, — отвечает один из блондинов.