Песня для зебры

Глава 4

Честно говоря, сегодня, когда я перебираю в памяти события тех дней, для меня остается загадкой, отчего это я — спускаясь следом за Бриджет вниз по лестнице на тротуар Саут-Одли-стрит, одетый под провинциального директора средней школы, не привязанный к окружающему миру ничем, кроме стопки поддельных визитных карточек да заверения, что меня подстерегают неведомые опасности, — считал себя самым счастливым из обитателей Лондона, а то и всей Англии, бесстрашным патриотом и агентом секретной службы? Однако так оно и было на самом деле.

“Фрам” — это название корабля, который построил Нансен, известный норвежский полярный исследователь, занимавший почетное место среди выдающихся деятелей в пантеоне брата Майкла. “Фрам” по-норвежски означает “вперед”, и именно этот призыв вдохновлял моего дорогого покойного отца, когда он на велосипеде безымянного еретика двинулся через Пиренеи. И лозунг “Фрам”, то есть “Вперед!”, волей-неволей определял мое собственное настроение с тех пор, как я ощутил то, что брат Майкл, хотя и в ином контексте, называл “Великим позывом”. “Вперед!” — пока я собирался с духом для предстоящего решительного шага; “Вперед!” — пока готовился выйти на передовую в “бесшумной войне” с настоящими головорезами; “Вперед!” и прочь, подальше от Пенелопы, которая уже давно стала мне чужой; “Вперед!” — пока я мысленно прокладывал сияющий путь к моей будущей жизни с Ханной. “Вперед!”, наконец, к моему загадочному новому предводителю, впередсмотрящему по имени Макси, и к его еще более загадочному консультанту Филипу.

Учитывал крайнюю срочность и важность операции, я полагал, что наш белый шофер Фред уже ждет у дома в нетерпеливо урчащем “мондео”. Но нет, заверила меня Бриджет, из-за всех этих полицейских кордонов у Мраморной арки да уличных пробок пешком выйдет куда быстрее.

— Ты ведь не против, Сальвик? — спросила она, крепко прихватив меня под руку: то ли не исключала возможности того, что я от нее сбегу (хотя подобного у меня и в мыслях не было), то ли просто была из тех, кто вечно норовит прикоснуться к собеседнику — и по щеке тебя похлопает, и по спине погладит, так что и не знаешь (во всяком случае, я не знаю), что это, “молоко сердечных чувств”[12] или же приглашение в койку.

— Против? — откликнулся я. — В такой чудный вечер? Слушай, ты не дашь мне на минутку мобильник? Когда еще там моя Пенелопа автоответчик проверит.

— Извини, дорогой. Это, увы, против правил.

Знал ли я, куда мы направлялись? Спрашивал ли у нее? Нет. Жизнь тайного агента — это не что иное, как путь в неведомое, ничуть не хуже, чем жизнь тайного любовника. Мы просто шли: Бриджет задавала темп, а я чувствовал, как поношенные ботинки врезаются мне в щиколотки. В отсветах предзакатного солнца я вновь воспрял духом, в чем мне, пожалуй, неосознанно помогла Бриджет: она зажала мою правую руку чересчур высоко, аккурат под своей левой грудью, которая, судя по тактильным ощущениям, не нуждалась в бюстгальтере. Ханна разожгла мой светильник, и казалось совершенно естественным видеть других женщин в его лучах.

— А ты ее действительно любишь, да? — восторженно спросила Бриджет, прокладывая нам путь сквозь оживленную пятничную толпу. — Среди моих знакомых столько пар, которые только и знают, что ссориться. Меня это просто бесит. Вот вы с Пенелопой, похоже, совсем не такие, да? Здорово!

Ее ухо было всего сантиметрах в пятнадцати от моих губ, и пользовалась она духами Je Reviens, излюбленным оружием Гейл, младшей сестры Пенелопы. Гейл, свет папиных очей, вышла замуж за владельца автостоянки, из низших слоев аристократии. Пенелопа же в отместку выскочила за меня. Впрочем, даже сегодня ученый консилиум не разобрался бы в причинах моего следующего поступка.

В самом деле, откуда у новоиспеченного помазанника адюльтера, несколько часов назад телом и душой отдавшегося другой женщине впервые за пять лет брака, неодолимая потребность водрузить на пьедестал свою обманутую жену? Может, он надеется защитить ее образ, оскверненный его поступком? Или образ самого себя — до падения? А может, это извечное чувство вины, вбитое в голову католическим воспитанием, настигло меня в разгар эйфории? Или в расточении похвал Пенелопе я видел единственный способ расхваливать Ханну, не засветившись?

Я был твердо настроен разговорить Бриджет насчет моих новых работодателей, чтобы с помощью хитроумных вопросов получше разобраться в структуре безымянного Синдиката и в его взаимоотношениях с секретными службами Великобритании, которые денно и нощно пекутся о нашем благополучии, сокрытые от взоров среднестатистического Джона Смита. Но вместо этого, пока мы проталкивались через еле ползущие потоки машин, я принялся громогласно петь дифирамбы своей жене Пенелопе, объявляя ее самой привлекательной, восхитительной, утонченной и верной спутницей жизни, о какой только может мечтать лучший на свете переводчик и тайный защитник британской короны. Я называл ее блистательной журналисткой, сочетающей практичность с чуткостью, и вдобавок превосходной кулинаркой — откровенный занос в область фантастики, если знать, кто у нас в семье готовит. Не все, что я говорил, было абсолютно положительным, так не бывает. Если в час пик вы рассказываете незнакомой женщине о своей супруге, нельзя не приоткрыть, хоть чуть-чуть, и отрицательные черты ее характера — иначе вас просто перестанут слушать.

— Но как, черт возьми, мистер и миссис Совершенство вообще нашли друг друга? Вот чего мне никак не понять, — выпалила Бриджет обиженным тоном человека, который четко выполнял инструкции на упаковке — и все без толку.

— Эх, Бриджет, — произнес кто-то чужой моим голосом, — да вот как…

Восемь вечера в неприбранной холостяцкой комнатке, которую Сальво снимает в Илинге, рассказываю я, пока мы с Бриджет, рука об руку, стоим на переходе, поджидая зеленого света. Звонит мистер Амадеус Осман из “Всемирного агентства юридических переводов”, вонючей конторы на Тоттенхэм-Корт-роуд. Мне надлежит немедленно явиться на Канэри-Уорф, где Великая Национальная Газета предлагает бешеные бабки за мои услуги. Я пока еще борюсь за свое место под солнцем, а мистер Осман берет за посредничество пятьдесят процентов.

Через час я уже сижу в роскошном офисе, с одной стороны от меня редактор, а с другой их лучшая репортерша, с очень аппетитными формами — угадайте кто. Перед нами торчит на корточках ее стукач — бородатый африканский араб, матрос с торгового судна, который за сумму, превышающую мой годовой доход, согласен облить грязью продажных таможенников и полицейских, работающих в ливерпульском порту. По-английски он говорит еле-еле, его родной язык — классический суахили танзанийского розлива. Наша суперрепортерша, а с нею и ее редактор оказались перед классической дилеммой разоблачителя: проверь свой источник через органы — и потеряешь сенсацию; поверь ему на слово — и самого так обольют, что без адвокатов не отмоешься.

С согласия Пенелопы я беру расследование в свои руки. Под градом вопросов стукач начинает изменять и уточнять свои показания, добавляя новые детали, выкидывая старые. Я заставляю мерзавца повторяться. Указываю на многочисленные противоречия — и наконец, под моим перекрестным допросом, он во всем признается. Он враль, мошенник. Пятьдесят фунтов — и он уходит. Редактор рассыпается в благодарностях. Одним махом, восторгается он, я спас их лицо и банковский счет. А Пенелопа, переварив унижение, заявляет, что с нее море выпивки.

— Понимаешь, ведь считается, что переводчики — этакие старательные тихони в очочках, — скромно объяснил я Бриджет, пытаясь обратить в шутку жгучий и, пожалуй, чересчур откровенный интерес, который с самого начала проявила ко мне Пенелопа. — Ну а я вроде как обманул ее ожидания.

— Или у нее просто крышу снесло, — поддакнула Бриджет, еще крепче прихватывая меня за локоть.

Неужели я и остальное разболтал Бриджет? Назначив ее — за неимением Ханны — заместителем личного исповедника? Признался, что, пока не встретил Пенелопу, был, в свои двадцать три года, кромешным девственником, и пусть я культивировал образ денди, но за тщательно созданным фасадом крылось столько комплексов, что им следовало бы отвести отдельную комнату? Что близкие отношения с братом Майклом, а до него с отцом Андре спутали мою сексуальную ориентацию и я боялся с ней определиться? Что в полном объеме унаследовал чувство вины, преследовавшее моего покойного батюшку в связи с его запоздалым бунтом плоти? Что, пока такси мчало нас к дому Пенелопы, я с ужасом ожидал момента, когда она в буквальном смысле слова обнажит мою мужскую несостоятельность — настолько я был робок с женщинами? И что благодаря ее опыту и ловкости рук все в результате завершилось хорошо? Просто великолепно, лучше, чем в самых заветных ее мечтах, заверяла она меня, ведь Сальво — непревзойденный мустанг (могла бы добавить — лучший в ее конюшне), звезда среди суперсамцов. Ее “шоколадный солдатик”, всегда стоящий навытяжку, как она однажды сказала своей подруге Поле, когда обе думали, будто я их не слышу. Или что ровно неделю спустя, на седьмом небе от своей новообретенной неистощимой удали в спальне, Сальво, преисполненный благодарности и готовый принять постельные достижения за великую любовь, со свойственной ему импульсивностью и наивностью сделал Пенелопе предложение, моментально получив согласие? Нет. По счастью, хотя бы в этом отношении я нашел в себе силы сдержаться. Не успел я рассказать Бриджет и о том, какую цену платил из года в год за столь необходимый курс сексуальной терапии, — но только потому, что мы как раз миновали гостиницу “Коннот” и повернули на северную сторону Беркли-сквер.

Руководствуясь элементарной топографической логикой, я почему-то предполагал, что наш маршрут ведет на Пикадилли. Однако Бриджет, вцепившись покрепче в мой локоть, вдруг развернула меня влево и потянула вверх по ступеням к монументальной входной двери — номера дома я как-то не приметил. Дверь закрылась за нами, и мы очутились в прихожей с бархатными занавесями и двумя совершенно одинаковыми блондинами в спортивных пиджаках. Я не помню, чтобы Бриджет звонила или стучала, так что они, наверное, сами впустили нас, завидев на экране камеры скрытого наблюдения. Но помню, что у обоих были такие же, как у меня, серые фланелевые брюки, а пиджаки застегнуты на все три пуговицы. Я еще подумал: может, в том мире, где они обитают, так по регламенту положено и не надо ли мне тоже застегнуться?

— Шкипер задерживается, — сообщил Бриджет тот, что сидел за столом, не отрывая глаз от черно-белого изображения двери, в которую мы только что вошли. — Он ведь уже в пути, так? Минут десять — пятнадцать. Этого нам оставишь или сама передашь?

— Сама, — сказала Бриджет.

Парень протянул руку за моим багажом. Бриджет кивнула, и я отдал ему сумку.

Мы прошли в грандиозный вестибюль, где вместо обычного потолка был расписной купол, с белокожими нимфами и младенцами, трубившими в трубы, а величественная лестница разделялась посередине на два изогнутых пролета, ведущих к балкону, за перилами которого виднелся ряд дверей, все закрытые. У подножия лестницы имелись еще две внушительные двери, по одной с каждой стороны, — их украшали поверху позолоченные орлы с распластанными крыльями. Дверь справа перекрывал красный шелковый канат с латунными кончиками. Я не заметил, чтобы через нее кто-нибудь ходил. На двери слева пылало объявление — красные, подсвеченные изнутри буквы складывались в слова “ТИШИНА ИДЕТ СОВЕЩАНИЕ”, без знаков препинания — я всегда внимателен к пунктуации. Если подключить воображение, можно представить себе, что это такой телеграфный стиль: тишина, мол, идет на совещание — вот видите, какой бардак творился у меня в голове. Посткоитальное блаженство, легкомыслие, серьезность, полный экстаз… Я никогда не употреблял наркотиков, но если бы попробовал, то, наверное, пришел бы именно в такое состояние — поэтому мне нужно было зафиксировать окружающие предметы, пока они не превратились ненароком во что-нибудь другое.

Дверь слева охранял седой вышибала, на вид араб и, похоже, старше обоих блондинов, вместе взятых, однако явно по-прежнему активный член боксерского клуба — о том свидетельствовали его сплющенный нос, тяжело опущенные плечи и руки, сложенные на причинном месте. Я не помню, как поднимался по великолепной центральной лестнице. Если бы передо мной шла Бриджет в своих обтягивающих джинсах, тогда бы запомнил, а так, получается, мы шли наверх бок о бок. Бриджет, по всему видно, пришла сюда не впервые. Она знала расположение комнат, была знакома с молодыми блондинами. И с арабом-вышибалой тоже, потому что улыбнулась ему, и он ответил мягкой, восхищенной улыбкой, прежде чем вновь натянуть грозную бойцовскую маску. Без подсказок со стороны она нашла место, предназначенное для ожидания: оно оказалось на лестничной площадке между пролетами, совсем незаметное снизу.

Тут были два мягких кресла, кожаный диван без подлокотников, глянцевые журналы предлагали поехать на частные острова в Карибском море или взять напрокат яхту вместе с командой и вертолетом — цена договорная. Бриджет принялась перелистывать один, приглашая меня последовать ее примеру. Однако, даже фантазируя, на каком из этих “Фрамов” поплыли бы мы с Ханной в открытое море, я все равно машинально прислушивался к басистым голосам, доносившимся из зала заседаний внизу, — я от природы склонен и натренирован слушать, причем натренирован не только Говорильней. Как бы я ни был растерян, я слушаю и запоминаю, это моя работа. К тому же незаконнорожденный ребенок в просторных помещениях миссии быстро учится держать ушки на макушке, если хочет знать, чем его огреют в следующую секунду.

И вот, вслушавшись, я стал воспринимать ритмичное подвывание факсов, которые без передышки работали в комнатах над нами, и мгновенно обрывавшееся чириканье телефонов, и наступавшие то и дело мгновения напряженной тишины, когда ничего не происходило, но весь дом будто задерживал дыхание. Каждые две минуты, если не чаще, очередная молоденькая секретарша проносилась мимо нас вниз по лестнице, чтобы передать вышибале какую-то бумагу, а он, чуть приоткрыв дверь, просовывал ее кому-то внутри, а потом, захлопнув дверь, снова складывал руки на причинном месте.

Между тем из зала заседаний все еще слышались голоса. Мужские и все очень важные — в смысле, совет держали представители одной весовой категории, а не руководитель вещал перед своими подчиненными. Я также заметил, что голоса, хоть и говорили по-английски, принадлежали людям разных национальностей, отличаясь ритмом и модуляцией: вот индиец, вот американец европейского происхождения, вот белый из бывшей африканской колонии — точь-в-точь как на конференциях на высшем уровне, на которых мне порой выпадала честь переводить. Речи с трибуны обычно произносятся на английском, однако закулисные дебаты ведутся на родных языках делегатов, и вот тут-то переводчики выступают в роли непременных мостиков между жаждущими взаимопонимания душами.

Как бы там ни было, а один из голосов, казалось, обращался непосредственно ко мне. Голос уроженца Англии, человека из высшего общества, с приятным ритмом взлетов и понижений. Слух у меня настолько чуткий, что уже через несколько минут, пока я вслушивался своим, как я это называю, “третьим ухом”, мне удалось убедить себя, что голос принадлежит джентльмену, которого я знаю и уважаю, несмотря на то, что так и не смог разобрать ни единого его слова. Я все еще рылся в памяти, пытаясь вычислить обладателя голоса, когда мое внимание отвлек грохот внизу: в вестибюль, с трудом переводя дух, ворвался худющий, бледный как смерть мистер Джулиус Богард по прозвищу Бука, мой покойный преподаватель математики и корифей нашего злосчастного приютского походного клуба. Непреложный факт, что Бука погиб десять лет назад, когда в шотландском заповеднике Кернгорм повел за собой группу насмерть перепутанных учеников не с той стороны горы, лишь усугубил мое изумление при виде его реинкарнации.

— Макси! — с восторженным упреком выдохнула Бриджет, вскакивая. — Засранец! Кто счастливица на сей раз?

Ладно, ясно — это не Бука.

Сомневаюсь, что Букины девушки, если они у него имелись, считали себя счастливицами — скорее уж наоборот. У этого типа были полупрозрачные запястья — совсем как у Буки, и такой же широченный шаг, и то же ослиное упрямство в глазах, и та же всклокоченная, рыжеватая шевелюра, сдутая ветром набок да так и застрявшая, и те же неровные пятна румянца на скулах. Букина линялая парусиновая сумка цвета хаки болталась на плече, будто футляр для противогаза из старых фильмов. И очки, точь-в-точь как у Буки, удваивали окружность рассеянных голубых глаз, которые то появлялись, то пропадали за вспыхивавшими стеклами, пока парень вприпрыжку мчался к нам в свете тяжелой люстры. А если бы Бука и решился как-нибудь появиться в Лондоне (что противоречило его принципам), он бы, несомненно, выбрал именно такой наряд: мятый, застиранный палевый тропический костюм с вязаным жилетом в стиле “Фер-Айл”[13] и ботинки из оленьей кожи, заношенные до пролысин. И если бы Буке пришлось брать штурмом величественную лестницу, чтобы добраться к нашему диванчику, он бы одолел ее именно так: в три невесомых прыжка, с противогазной сумкой, колотящейся о бок.

— Гребаный велик! — выругался он, небрежно чмокнув Бриджет, что явно имело куда большее значение для нее, нежели для него. — Прямо посреди Гайд-парка! Задняя шина ка-ак бахнула! Девки, суки, уржались до колик. Это ты толмач?

Он резко повернулся ко мне. Я не привык слышать от клиентов крепкие выражения, особенно в присутствии дам, но сразу скажу, что человек, которого мистер Андерсон аттестовал как равного мне гения в своей области, не походил ни на одного из моих прежних клиентов. Это я понял еще до того, как он устремил на меня рассеянный взор Буки.

— Это Брайан, душа моя, — поспешно вставила Бриджет, видимо опасаясь, как бы я не представился иначе. — Брайан Синклер. Джек все про него знает.

Снизу к нам воззвал громкий мужской голос, тот самый, над которым я ломал голову:

— Макси! Где тебя черти носят, парень?! Котлы под парами!

Однако Макси никак на это не отреагировал, а когда я глянул вниз, обладатель голоса уже испарился.

— Ты в курсе, Синклер, из-за чего весь сыр-бор?

— Пока нет, сэр.

— Что, этот старый пердун Андерсон не просветил тебя?

— Душа моя, — возмутилась Бриджет.

— Он сказал, что и сам не в курсе, сэр.

— Значит, у тебя французский, лингала и суахили со всякими прибамбасами, так?

— Да, сэр.

— А бембе?

— Без проблем, сэр.

— Ши?

— Ши тоже владею.

— Киньяруанда?

— Ты лучше спроси его, душа моя, каких он не знает, — посоветовала Бриджет. — Быстрее выйдет.

— Только вчера вечером переводил с киньяруанда, сэр, — ответил я, мысленно посылая любовный привет Ханне.

— Твою мать, круто, — задумчиво протянул парень, продолжая таращиться на меня, словно на представителя какой-то новой, удивительной породы. — Откуда столько?

— У меня отец был миссионером в Африке, — объяснил я, слишком поздно сообразив, что мистер Андерсон велел прикидываться сыном горного инженера. Вдогонку с языка чуть не сорвалось “в католической миссии”, чтобы он был полностью осведомлен, но Бриджет и без того уже глядела на меня волком, так что я почел за лучшее оставить детали на потом.

— И французский у тебя на все сто, так?

Как ни льстил мне его благодушный допрос, я все же возразил:

— Нет, сэр, я никогда не утверждаю, будто знаю язык на сто процентов. Я, разумеется, стремлюсь к совершенству, однако всегда есть возможности для прогресса.

Я говорю это всем своим клиентам, от самых могущественных до самых скромных, но сделать подобное заявление в лицо Макси казалось довольно смелым поступком.

— Ну, у меня-то французский на уровне три метра под асфальтом, — отмахнулся он, ни на минуту не сводя с меня своего неуловимого взгляда. — Что, готов рискнуть задницей?

— Да, сэр, если это на благо родины, — повторил я свой ответ мистеру Андерсону.

— На благо родины, на благо Конго, на благо Африки, — заверил он.

И тут же исчез. Но не раньше, чем я успел засечь еще кое-какие интересные детали, касающиеся моего нового работодателя. На левом запястье он носил часы подводника, а на правом — золотой браслет-цепочку. Его правая рука, судя по виду, была пуленепробиваемой. Тут моего виска легонько коснулись женские губы, и я на миг убедил себя, будто это Ханна, но оказалось, со мной прощалась Бриджет.

Даже не могу сказать, сколько времени после ее ухода мне пришлось ждать. Мысли, забредавшие в мою голову, не задерживались дольше пары секунд. Конечно, они вертелись вокруг моего новоявленного предводителя и нашего краткого диалога. Бембе, повторял я про себя, бембе… Я всегда улыбаюсь, вспоминая этот язык: питомцы миссионерской школы переругивались исключительно на бембе, когда под проливным дождем гоняли мяч по площадке, превратившейся в лужу красноватой грязи.

Помню, мелькнула обида, что и Макси, и Бриджет одновременно меня бросили, потом под влиянием минутной слабости захотелось вернуться на вечеринку Пенелопы, — но я тут же вскочил на ноги, полный решимости, не откладывая, позвонить Ханне из проходной, а там будь что будет. Я даже двинулся вниз по лестнице, чувствуя себя виноватым оттого, что прикасаюсь к отполированному до зеркального блеска поручню своей потной ладонью, и готов был пересечь вестибюль прямо под носом у седовласого вышибалы, но тут двери зала заседаний неспешно, как в замедленной съемке, отворились, и оттуда стали по двое, по трое выходить участники встречи, всего человек шестнадцать.

Теперь следует проявить известную осмотрительность. Когда подходишь к большой группе людей, обсуждающих то да се, и видишь, что среди них есть публичные фигуры, начинаешь мысленно делать моментальные снимки, а позже пытаешься подобрать к ним правильные “подписи”. Но те ли это имена? Из десяти-одиннадцати белых участников заседания сейчас я могу точно определить двух руководителей крупных лондонских корпораций, политтехнолога с Даунинг-стрит, ставшего независимым консультантом, престарелого корпоративного рейдера (за семьдесят, посвящен в рыцари) и некоего вечно юного поп-музыканта, близкого друга младших членов королевской семьи, на которого вездесущая газета Пенелопы недавно вылила ушат инсинуаций касательно секса и наркотиков. Лица этих пятерых накрепко врезались мне в память. Я узнал их, едва они появились в вестибюле. Они держались особняком, стояли кучкой совсем рядом со мной. До меня доносились обрывки их беседы.

Двое индийцев не вызвали никаких ассоциаций, хотя впоследствии я опознал в одном из них, более говорливом, основателя многомиллиардной текстильной империи с головными офисами в Манчестере и Мадрасе. Из трех чернокожих африканцев мне был знаком лишь живущий в изгнании бывший министр финансов одной западноафриканской республики — называть его имя, учитывая мое нынешнее положение, я не стану. Как и оба его спутника, он держался непринужденно, в отношении костюма и манер выглядел совершенным европейцем.

По опыту мне известно, что делегаты совещания или конференции, выходя из зала заседания, обычно пребывают в одном из двух настроений: либо в эйфории, либо кипят от возмущения. Эти же были в полной эйфории, однако кипели от возмущения. Их манили невиданные перспективы, однако мешали враги. Например, Тэбби (как обычно кличут котов тигровой окраски) — это имя процедил сквозь желтые зубы корпоративный рейдер. Тэбби — гнусный мерзавец, даже среди себе подобных, вещал он, обращаясь к внимавшим ему индийцам; вот было бы счастье надрать ему задницу, если подвернется случай! Эти сиюминутные впечатления, однако, как ветром сдуло, едва из зала совещаний с некоторым опозданием появился Макси. Рядом с ним, такого же роста, но куда более элегантный и изысканный, шел обладатель того самого голоса, который, казалось, обращался ко мне, пока я маялся в ожидании на лестнице. Лорд Бринкли, любитель искусств, предприниматель, светский лев, бывший министр в правительстве “новых лейбористов”, а также — что для меня лично всегда было козырем в его программе — давний поборник всего африканского, защитник интересов африканских стран.

Скажу сразу: мое впечатление о лорде Бринкли во плоти лишь подкрепило мое уважение к тому, кого я прежде видел в телепрограммах или слышал по радио, моему любимому средству массовой информации. Точеные черты лица, каменная челюсть и пышная львиная грива точно отражали мое представление о его приверженности высоким идеалам. Сколько раз я ликовал, когда он порицал западный мир за бессовестное отношение к Африке! Если Макси и лорд Бринкли идут рука об руку в этом тайном предприятии на благо Конго — а в данный момент они шли рука об руку в буквальном смысле, направляясь в мою сторону, — то участвовать в нем и вправду великая честь для меня!

Лорд Бринкли также заслужил мое уважение по личным причинам, а именно в связи с Пенелопой. Почтительно стоя поодаль, я с наслаждением вспоминал, как сэр Джек (так его тогда называли) подал в суд на ее драгоценную газету и стряс неслыханную компенсацию за моральный ущерб в связи с беспочвенными утверждениями касательно его финансовых сделок. Его триумфальная победа, между прочим, внесла очередную трещинку в наш семейный мир, потому что Пенелопа, как водится, бросилась защищать священное право прессы на свободу обливать грязью кого заблагорассудится, а Сальво встал на сторону сэра Джека, приняв во внимание его открыто выражаемое сочувствие проблемам Африки и его решимость в деле освобождения ее народов от тройного проклятия эксплуатации, коррупции и болезней, что позволило бы в экономическом смысле вернуть целый континент на подобающее ему место.

Вообще-то мое негодование было столь велико, что я втайне от Пенелопы написал личное письмо в поддержку лорда Бринкли, на которое он даже любезно ответил. Это ощущение нашего сродства — смешанное, должен признаться, с долей собственнической гордости верного почитателя — и придало мне смелости выйти из задних рядов и обратиться к нему как равный к равному.

— Прошу прощения, сэр… — начал я, предварительно напомнив себе, что это мероприятие анонимное, а потому не сказав, как полагалось бы, “лорд Бринкли”, или “милорд”, или “ваша светлость”.

Это заставило его резко остановиться — как, впрочем, и Макси. По их недоумевающим лицам я понял, что они не могут сообразить, кого из них я имею в виду, и тогда я повернулся в сторону лорда Бринкли, так, чтобы обращаться к нему одному. И с удовольствием отметил про себя, что если Макси еще не решил, как отреагировать на мою внезапную инициативу, то лорд Бринкли вновь благосклонно заулыбался. Как правило, человеку с моим цветом кожи адресуется двойная улыбка: сначала формальная, потом наигранно-приветливый оскал белого либерала. Улыбка же лорда Бринкли просто выражала столь свойственную ему доброжелательность.

— Я лишь хотел сказать, что глубоко польщен, сэр.

Очень хотелось добавить, что Ханна, если бы только знала, тоже была бы польщена, однако я сдержался.

— Польщены? Чем же, голубчик?

— Тем, что мы с вами в одной лодке, сэр. Счастлив работать для вас, в любом качестве. Моя фамилия Синклер, сэр. Я переводчик, от мистера Андерсона. С французского, суахили, лингала и других языков различных африканских племен.

Благосклонная улыбка не дрогнула.

— Андерсон? — повторил он, видимо роясь в памяти. — Такого не знаю. Сожалею. Наверное, кто-то из приятелей нашего Макси.

Это меня, разумеется, удивило, ведь я предполагал, что передо мной тот самый Джек, с которым разговаривал мистер Андерсон, — но оказалось, я ошибся. Тем временем лорд Бринкли повернул свою благородную львиную голову, явно отзываясь на чей-то призыв с другого конца комнаты, хотя я ничего такого не услышал.

— Сию секунду, Марсель. У меня в полночь назначена конференция по телефону, и мне нужно, что вы трое были рядом. Расставим точки над “i”, пока этот пакостник Тэбби не отколол что-нибудь в последнюю минуту.

И он ретировался, оставив меня наедине с Макси, который как-то странно на меня поглядывал. Впрочем, мой преданный взор был все еще прикован к лорду Бринкли. Широким жестом он как бы заключил троих африканцев в символические объятия: насколько я мог судить по их сияющим лицам, эта универсальная отмычка для сердец действовала невзирая на языковые барьеры.

— Чего не так, старик? — поинтересовался Макси, пряча в Букиных глазах веселые огоньки.

— Ничего страшного, сэр. Вот только думаю: может, я влез как-то не вовремя…

В ответ он хрипло расхохотался и хлопнул меня по плечу своей пуленепробиваемой граблей.

— Да ты молодчина! Напутал его до усёру. Сумка у тебя есть? Где она? Ага, на входе. Двигай!

Едва помахав на прощание почтенной публике, он поволок меня за собой к выходу, где блондин протянул мне сумку. У тротуара уже стоял микроавтобус с тонированными стеклами и распахнутыми дверями; на крыше вращался синий маячок, за рулем сидел кто-то в штатском. Тут же топтался на тротуаре поджарый тип, стриженный ежиком. На заднем сиденье восседал исполин в кожаной куртке, с седыми волосами, стянутыми в “конский хвост”. Тип с ежиком запихнул меня туда же и сам запрыгнул следом, захлопнув за собой дверцу. Макси плюхнулся на переднее сиденье, рядом с водителем. В ту же минуту на площадь со стороны Маунт-стрит с ревом выскочили двое полицейских на мотоциклах, и наш водитель с места рванул за ними.

Я все же успел оглянуться. Так на меня действует стресс. Велите мне смотреть в одну сторону — я тут же развернусь в другую. Через плечо, сквозь серовато-коричневую дымку заднего стекла, я бросил долгий взгляд на дом, откуда только что вышел. Увидел три, не то четыре ступени, что вели к темно-синей или, может, черной входной двери, которая уже была закрыта. Увидел над ней две большие камеры наблюдения. Увидел плоский кирпичный фасад в георгианском стиле, с крашеными белыми рамами и запертыми ставнями створчатых окон. Попытался разобрать номер дома на двери, однако его там не оказалось. Дом исчез в мгновение ока, но только не говорите мне, будто его и не было вовсе. Был, и я его видел. Я сам заходил внутрь, даже пожал руку Джеку Бринкли, моему герою, и, если верить Макси, напутал его до усёру.

И что же, спросите вы, неужели Сальво, новичок в ремесле тайного агента, не боялся с головокружительной скоростью нестись в микроавтобусе по вечерним пробкам запуганного взрывами Лондона, в компании незнакомцев, навстречу опасностям, о которых и гадать не смел? Да нет. Он ехал выполнять свою работу, служить своей родине Конго, мистеру Андерсону и Ханне. И снова мне вспоминается наша соседка Пола, наперсница Пенелопы и, подозреваю, обжора, которая изучала психологию в провинциальном канадском университете. За недостатком платных клиентов Пола взяла в привычку оттачитвать свое мастерство на любом, кто по неосторожности угодит в ее поле зрения. Вот и мне она сообщила однажды, уговорив почти целиком мою бутылочку риохи, что у меня, помимо прочих изъянов, напрочь отсутствует инстинкт самосохранения.

Микроавтобус, где сидели мы впятером, мчался на запад от Беркли-сквер вслед за полицейским эскортом по полосам, предназначенным для автобусов, мигая фарами, обходя островки безопасности не с той стороны, — внутри же царило спокойствие, будто на загородной прогулке вдоль реки. Наш водитель в штатском, темный силуэт на фоне ветрового стекла, так проворно переключал скорости, что казалось, он вообще не двигается. Рядом с ним, не застегнув ремни безопасности, развалился Макси. Противогазная сумка лежала раскрытая у него на коленях; сверяясь с замызганным блокнотом при включенном верхнем освещении, он непринужденно отдавал указания по мобильнику:

— Где же, мать его, этот Свен? Передай, чтоб занялся делом, да без проволочек, вылет сегодня же. Мне нужно шестьдесят, и чтобы к концу следующей недели были полностью готовы. Пусть хоть из Кейптауна вывозит, так ему и надо. Только годных, Гарри. Бывалых, но не слишком старых, понял? Оплата по максимуму, полная страховка. Чего тебе еще нужно? Блядей задарма?

Я тем временем познакомился со своими соседями, такими разными внешне, сидевшими по обе стороны от меня. Справа — обладатель седого хвоста по имени Бенни, едва не раздавивший мне ладонь приветственным рукопожатием. У него было рябое лицо и раздавшаяся фигура боксера, потерявшего форму; произношение выдавало в нем белого уроженца Родезии. А “ежик” слева, комплекцией вполовину меньше Бенни, выглядел как типичнейший кокни, хоть и назвался Антоном. На нем был спортивный пиджак получше моего, отглаженные габардиновые брюки и коричневые ботинки с облупленными мысками. Я уже упоминал о своем трепетном отношении к обуви.

— Что, командир, и весь багаж? — пробормотал Антон, пиная мыском ботинка мою ледериновую сумку.

— Да, Антон, это все.

— Ну и что у нас там?

Губы у него почти не двигались, так что с большего расстояния было бы не разобрать, говорит он или нет.

— Личные вещи, офицер, — бойко ответил я.

— А насколько личные, командир? Портативный магнитофончик? Или девятимиллиметровый пистолетик? Или бабские трусики с кружавчиками? Сейчас поди знай, что такое “личные”, верно, Бендж?

— Личное — всегда лес темный, — кивнул громадина Бенни.

А Макси на переднем сиденье все не унимался, сыпал ругательствами в телефон:

— Да мне, блин, по херу, который час, Живчик у нас по ночам не спит. В общем, если не подготовится за пять дней, праздник — без него. Ну, ты нашел там свой долбаный карандаш или уже вообще все растерял?..

Мимо пролетел Найтсбридж, за ним Челси, где, как я с удовлетворением отметил, никакой замерзший мальчишка не цеплялся за стенку гранитного парапета. Наш эскорт на мотоциклах направлялся на запад. Проскочив в очередной раз на красный свет, мотоциклисты свернули влево и понеслись к югу, вызвав непроизвольную вспышку у меня в голове. Мы пересекали мост Баттерси! А значит, были всего в километре от дома номер 17, “Норфолк Мэншнс”, по улице Принца Уэльского, от моей квартиры, ее квартиры — нашей квартиры, и с каждой секундой приближались к ней! Идеализированные картины нашей с Пенелопой супружеской жизни, вроде тех, что я вешал на уши Бриджет, поплыли у меня перед глазами. Слева промелькнул наш парк, куда я в ближайшие годы намеревался возить в коляске нашего ребенка! Позади осталась наша река! Сколько послеобеденных, посткоитальных прогулок вдоль ее берега, у самой воды, упустили мы с Пенелопой! Да вон же и окно нашей спальни! Второпях, переодеваясь в смокинг, я забыл выключить свет.

Так, приструнил я себя, тайным агентам ее величества, даже внештатным, не к лицу слишком бурно реагировать на что бы то ни было, включая удар молнии. И все же вид родного Баттерси, раскрывшего объятия блудному сыну, поверг меня в состояние необъяснимого ужаса, знакомое каждому начинающему прелюбодею: это страх оказаться на улице с одним-единственным чемоданом; страх утратить уважение изумительной женщины, потому что слишком поздно вспомнил, как нежно ее любишь и как желаешь; страх лишиться своей коллекции компакт-дисков и места в иерархии собственников, пусть оно не более чем пятачок; страх сдохнуть безымянным под кустом в Хэмпстед-Хит.

Мы проскочили мост и до входной двери моего дома было уже рукой подать, когда полицейский эскорт вдруг исчез с глаз, прибавив скорость, а наш водитель снова свернул налево, на этот раз по съезду с магистрали прямо сквозь открывшиеся ворота — и резко остановился, так что взвизгнули шины. Двери микроавтобуса распахнулись, впуская оглушительный рев турбин, однако в своем оцепенении я никак не мог обнаружить его источник. Вскоре, правда, увидел: всего метрах в тридцати от нас стоял серебристый вертолет, освещенный кольцом ярких натриевых ламп, его роторы уже вращались.

— Куда теперь? — крикнул я в спину Антону, который уже проворно спрыгнул на бетонированную площадку.

— Незабываемый полет, командир! Над ночным Лондоном! Поднимай жопу, быстро!

Макси, который уже сделал три широких шага к вертолету, развернулся. Его противогазная сумка билась о бедро. Оттолкнув Антона, он сунулся внутрь микроавтобуса.

— Проблемы, старик?

— Вон там мой дом, сэр. Чуть дальше по улице, метрах в пятиста. Мы с женой там живем. Сегодня ее вечер, — принялся я объяснять, в замешательстве опять позабыв, что по легенде живу в почтовом ящике.

— Что значит “ее вечер”, старик?

— Торжество в ее честь, сэр. Повышение. По службе. Она первоклассный журналист.

— Ладно, и что теперь? С нами поедешь или побежишь домой к мамочке, а нас бросишь в говне копаться?

На выручку мне поспешила гротескная фигура Порно-Торна, а с нею и все предыдущие Торны, и все ужины, которые я, выражаясь образно, выкидывал на помойку — или не решался выкинуть. Как и следовало ожидать, меня накрыл внезапный перепад настроения и волной захлестнул стыд, что в минуту слабости моя приверженность высоким идеалам уступила мелочному беспокойству. И следом за Макси, в сопровождении Бенни и Антона, я ринулся вперед, к ожидавшему нас вертолету. Исполин Бенни подтолкнул меня вверх по ступенькам в распахнутый люк, Антон усадил на место у окна, а сам устроился рядом. Макси вклинился спереди, возле пилота, водрузив на голову наушники.

И вдруг мы все будто оказались на всамделишном “Фраме”! Под нами быстро уплыла вниз электростанция Баттерси, а с ней и улица Принца Уэльского. Поднявшись метров на двести над обыденной жизнью, мы заложили вираж на север. Остались позади вереницы ползущих гуськом автомобилей на Парк-лейн, я глянул вниз, на крикетный стадион “Лорде”, но никто сегодня не играл. И вдруг, с восторгом и болью в сердце, я увидел ту самую больницу, где вчера вечером, у постели умирающего, вновь возродился к жизни. Я смотрел на нее, выворачивая шею, пока она не пропала вдали за горизонтом. Мои глаза наполнились слезами, я прикрыл их и, наверное, на несколько минут провалился в сон, потому что, когда снова разомкнул веки, навстречу нам поднимались огни Лутонского аэропорта, а меня обуревало единственное желание — во что бы то ни стало позвонить Ханне.

Теперь я знаю, что у каждого аэропорта есть светлая и темная стороны. Где-то вдали приземлялись и взлетали обычные пассажирские самолеты, а тут, пока мы почти бегом пересекали огороженную колючей проволокой полосу, самым громким звуком был стук моих ботинок с чужой ноги по бетону. Со всех сторон наваливался влажный сумрак. Перед нами виднелся зеленый ангар, утопленный среди земляных валов, его двери были приветливо распахнуты нам навстречу. Обстановка внутри напоминала армейскую учебку: человек восемь дюжих парней, все белые, в спортивной одежде, стояли с вещмешками у ног. Макси обошел их всех, кого-то похлопал по спине, с кем-то обменялся двойным рукопожатием на африканский манер. Я огляделся в поисках телефона-автомата, но ни одного не обнаружил. Да и мелочь всю у меня забрали.

— Где Паук, мать его растак?

— С минуты на минуту будет, Шкипер, — почтительно ответил Антон. — Говорит, его фургон плетется, как подстреленный.

Приметив дверь с надписью “Посторонним вход воспрещен”, я заглянул в комнату за нею. И там не было телефона. Выйдя оттуда, увидел, что Макси разговаривает в углу с каким-то мужчиной в черном берете набекрень и длинном плаще: он прижимал к себе портфель с таким видом, будто страдал хроническим расстройством пищеварения. Они пытались разговаривать по-французски. Макси верно определил свой уровень — ниже плинтуса. Может, его собеседник и есть таинственный Филип — или Филипп? Но разбираться в этом у меня не было ни времени, ни желания. Парень в тренировочном костюме собирал у всех мобильники, наклеивал на них ярлычки и кидал в картонный ящик, выдавая взамен гардеробные номерки. С каждым исчезающим в ящике телефоном мои шансы дозвониться Ханне уменьшались.

И я воззвал к Антону:

— Извини, мне надо бы срочно позвонить.

— Кому это, командир?

— Жене.

— А на кой нам ей вообще звонить, интересно знать? Я со своей уже лет восемь не разговаривал.

— У нас большое горе. Близкий друг заболел. Она у постели. Жена, в смысле… В больнице. Ухаживает за ним. Он при смерти.

Макси оставил своего француза, чтобы присоединиться к нашему разговору. От него, похоже, ничто не ускользало.

— При смерти? Где?

— В больнице, сэр.

— Что с ним?

— Острое заболевание крови. Слишком далеко зашло, спасти не могут.

— Да, от такого подыхать хреново. В какой больнице?

— В окружной, Северного Лондона.

— Государственная или частная?

— Государственная. С частными отделениями. Там целый этаж отведен под заболевания крови.

— Ему бы годик еще протянуть. Умирающим вечно годика не хватает… Этому небось тоже?

— Он ничего такого не говорил, сэр. Во всяком случае, я не слышал.

— А глотать еще может?

Я вспомнил вонь денатурата изо рта Жан-Пьера. Да, что-что, а глотать он еще мог.

— Мой совет: дайте дозу. Растворимый аспирин, это верняк, целую упаковку. Потом упаковку ему под подушку, и отпечатки пальцев стереть. Мобильник есть, Антон?

— Вот, Шкипер.

— Пусть позвонит, потом отдашь ребятам. Во время операции мобилы запрещены. Курить — тоже! — рявкнул он на все помещение. — Слышите, последняя, на хер, затяжка. Всё, потушили бычки!

— Мне нужно побыть одному, — сказал я Антону, как только Макси отошел.

— Всем нужно, ком, — согласился он, но с места не сдвинулся.

Я снял твидовый пиджак и закатал левый рукав рубашки, обнажив номер телефона больницы и добавочный в отделении Ханны, которые она записала прямо на коже вынутым из-за уха фломастером. Я набрал номер, и мелодичный ямайский голос пропел:

— Отделение тропических болезней.

— Здравствуй, Грейс, — бодро сказал я. — Я по поводу пациента по имени Жан-Пьер. Ханна, наверное, около него. Можно с ней поговорить?

— Сальво, ты? — Мое сердце забилось сильнее. — Это ведь ты, Сальво? Переводчик?

— Да-да, и я бы хотел поговорить с Ханной… — Я прижал трубку поплотнее к уху, чтоб Антон не подслушал лишнего. — Я по личному вопросу, и дело довольно срочное. Будь так любезна, позови ее к телефону. Просто скажи ей, что это… — чуть было не ляпнул “Сальво”, но в последний момент прикусил язык, — что это я, — произнес я, улыбнувшись Антону.

Грейс, в отличие от Ханны, передвигалась в поистине африканском темпе. То есть если что-либо и стоит делать, то делать это надо медленно.

— Ханна занята, Сальво, — жалобно выдала она наконец.

То есть как это — занята? С кем? Сейчас? Я испробовал на ней приказной тон Макси.

— Все равно, мне только на минутку, ладно? Грейс, это очень важно. Она сразу поймет, в чем дело. Если тебе не трудно, будь добра.

Снова театральная пауза, которую Антон терпеливо переждал со мной.

— У тебя все нормально, Сальво?

— Да, спасибо. Ну же, она подойдет?

— Кто, Ханна? Ой, у нее сейчас такой разговор с главной медсестрой, очень сложный, Сальво. Им сильно не понравится, если я их побеспокою. Ты лучше перезвони, ладно? Может, завтра, как смена кончится.

С главной медсестрой? С самой главной? Очень сложный? О чем же? Что нельзя спать с женатыми переводчиками? Надо ей что-то передать, но что?

— Сальво? — Это опять Грейс.

— Ну что?

— Для тебя очень плохая новость…

— Какая?

— Жан-Пьер. Этот бродяга, которого привезли из парка… Мы не вытащили его, Сальво. Ханна извелась вся. Да и я тоже.

Я, наверное, в этот миг закрыл глаза. А когда открыл их, Антон уже забрал телефон у меня из рук и отдал тренировочному костюму.

— Значит, Ханной нашу супругу зовут, да? — спросил он.

— А почему нет?

— Почем мне знать, командир, а? Мало ли чьи телефоны ты на руке записываешь?

Подчиненные Макси уже поднимали свои вещмешки и по очереди исчезали в темноте. Там, в полумраке летней ночи, зловеще маячил самолет без опознавательных знаков. Туда и повел меня Антон, а здоровяк Бенни взял на себя француза в берете.