Песок

Часть II. герои песка

Дневник девочки Лесси. На Омегу и обратно.

Судьба человека делится на «до» и «после». Промежуточные события не всегда легко опознать, не всегда их масштаб соответствует ожиданиям. Их трудно выделить из череды сходных.

Вступив на территорию «после», мы часто пребываем в уверенности, что остаемся в райских кущах «до». Или наоборот — захлебываясь в кошмарных водоворотах «до», считаем, что наступило «после».

Люди, не испытавшие судьбоносного поворота, вынюхивают, стараются наткнуться, набрести на него. Их метания напоминают движения в гремящем качающемся вагоне, который тащат за собой, а иногда и раздирают в разные стороны невидимые локомотивы.

Их шатает, бросает в стороны помимо воли — все это потому, что не случилось чего — то способного составить судьбу. Либо они не заметили этого.

Я как огромный слепой паук перебираю лапками любую встречу, ситуацию, возможность, вызов, чтобы найти, увидеть, почувствовать перемены. Я как змея могу смотреть в одну точку пространства в надежде, что оно распустится, откроет себя, превратится в нечто новое, готовое стать отправной точкой для моих поисков.

Мои будни и сны, мои отточенные и лихорадочные движения по жизни переполнены постоянной жаждой необыкновенного события, которое должно изменить всё. Я отчаянно боюсь, что это событие уже позади.

Чем закончилась ваша «одиссея»?

Человек — неисправимая угроза рациональному. Он лишь делает вид, что ему удобно проживать в исследованном, непотопляемом мире — координаты известны, обозримо поступательное движение жизни; законы физики и экономики гарантируют объяснение всему; психологические практики, управление кармой и прочие продлевающие жизнь методики приятно щекочут сознание, создавая иллюзию управления собственной судьбой.

Но иногда так не хочется! Иногда такая тоска — и на зов слетаются фантазии. Самая щедрая из них о том, как можно измениться, если…

Если кошелек на дороге, бриллианты, древняя монета, рукопись.

Если попрет удача, если шарик на зеро, если биржевые индексы отзовутся на призывы.

Если устроить революцию.

Если подружиться с теми, кто прячется на невидимой стороне жизни — от демиургов до вампиров.

Если заметят, если оценят, если помогут вознестись.

Быстро бегать, точно кидать мяч, лыжи, кайты, мотоциклы.

Приятно погрузиться в это будущее «если», и логика начнет иссыхать, освобождая простор другой реальности, в которой человек становится не просто удачливым, но Избранным!

Если бы совершенный слух.

Если бы силу и ловкость.

Знать все языки. Иметь неотразимую внешность. Чуть меньше жира. Чуть больше волос. Другой нос. Чистую кожу. Стройные ноги.

Если уметь гипнотизировать, читать чужие мысли, становиться невидимым, научиться летать… Рациональное уступает, но почти всегда немилосердно возвращается. В этом круговороте мечты и реальности своя логика, которая помогает смириться со строгими интерьерами реальности.

Периоды обращения фантазий разные, индивидуально заточены — иногда коротки, иногда необозримы.

Мой круговорот остановился на жирной отметке «ирреальное» в день разговора о пополнении Коллекции. Наверное, застынет там на всю оставшуюся жизнь.

Тогда, как и тысячу раз до этого, мне хотелось оправдать свою жизнь, придти к Ляпе не безоружным, а со щитом, в отблесках свалившейся на меня удачи, славы или ее отражениях на купюрах разного достоинства и недостатка. Неиссыхающая, неиссякающая жажда добиться большего, чем имеешь, стремление доказать друзьям, показать врагам (особенно врагам, особенно друзьям!) великие достижения.

А потом невеселое похмелье — физическая боль от раздражающего напряжения бесполезных мышц, бесполезного интеллекта, бесполезной фантазии. Как от постоянной сексуальной неудовлетворенности. Нимфомания, болезненное усиление влечения к чуду.

Где мой поезд, куда я должен успеть вскочить и получить от жизни всЁ?

Я закрываю глаза, надеясь открыть и увидеть другой мир — мир, в котором я состоялся. Увы, нет, я все еще здесь — в гавани острова Реюньон. В кармане у меня последние 600 евро. Поэтому моя схватка с судьбой не закончена.

Если Вы читаете эти строки, значит, Вы тоже не заметили, как вместе со мной сошли с проторенной дороги. Возможно, у Вас еще есть шанс вернуться.

Где находятся главные повороты вашей судьбы?

Сколько бы я ни рассказывал о себе, вам не сложить картины из фрагментов меня, утрамбованных в неуклюжие слова. На бумаге я неуловим — утекаю сквозь пальцы. Я как песок.

Жизнеописания великих людей лет с десяти лет стали моим хобби. Открывшись потертым томиком «ЖЗЛ» (В.И.Ленин), соседствующим в скудной родительской библиотеке с «Жизнью двенадцати Цезарей» Транквилла[13], к 20-ти годам моя коллекция насчитывала три сотни очень достойных экземпляров.

Пастернак и Окуджава Быкова, Кортес, многотомники Моруа, Цвейга, Алексей Толстой Варламова… В новейшее время, когда не счесть биографий всех и вся, мне пришлось стать крайне избирательным, чтобы не завалить книгами закуток, который я за бесценок обживал в Матвеевском.

Бескорыстной хозяйкой числилась сумасшедшая старуха. Она обитала в соседней комнате и по совместительству приходилась мне дальней родственницей.

В нашем разношерстном клане ее считали хранительницей семейных легенд и реликвий — бежжубых историй да десятка пожелтевших бумаг в нижнем отделении шкафа. Это сокровище (сейчас я имею в виду шкаф) притулилось в коридоре и покачивалось даже от легкой поступи безымянной бабусиной кошки. Наследовать это невесомое богатство (бумаги) предстояло мне.

Жилплощадь предназначалась более близким родственникам, поэтому я был заинтересован в библейском долголетии старухи, потому как после ее ухода я не мог оставаться в квартире. Миссия моя исчерпывалась заботой о пенсионерке, постижением семейных легенд, получением реликвий из шкафа, участием в похоронах, скорейшим освобождением бесценных квадратных метров столицы.

Я ревностно лелеял здоровье родственницы, готовил ей диетическую пищу, слушал ее бормотанье, убирал квартиру, не предполагая — рядом со мной все время есть выход на иной уровень бытия.

Как выглядит человек, который ищет чуда?

Конечно, жизнеописание показалось бы интереснее, если бы я подробно рассказал, каким безоглядным развратом занимался в юности, или обострил ее шокирующими деталями — прозябание в таджикской коммуне, проституция, работа в WWF или «Единой России», безостановочные инъекции винта и мескалина, близкие знакомства с Малаховым — Медведевым, Ходорковским — Кастанедой, Пелевиным или Умберто ЭКО, поедание экскрементов, изощренное умерщвление животных, служение дьяволу, чередующееся с тяжелыми офисными буднями, добровольное рабство, торговля оружием и артефактами, распространением вирусов птичьего и свиного гриппа, съемками для kavkaz.org и redtube, организацией зомбо — лагерей на Селигере, преподавание трансерфинга реальности, оргии со Свияшем, Лазаревым и Норбековым… Извините, увлекся. Спешу обрадовать — при детальном анализе каждый убедится, что является средоточием подобных историй, их перекрестком или отправной точкой.

Родители не угадали во мне безнадежного гуманитария. Потерпев фиаско с собственным инженерным образованием, они должны были лечь костьми, чтобы не допустить даже отдаленного повторения своей безрадостной карьеры. Впрочем, к чему слова. Мои родители чудесные люди.

Уверен, они не хотели, чтобы венцом моей трудовой деятельности стал производственно — технический отдел одной из 27 ТЭЦ «Мосэнерго» или сходная административная должность в несравненной российской энергетике.

После окончания энергетического института я осознал безрадостные перспективы и нашел в себе силы выпрыгнуть из дилижанса судьбы. Меня прибило на должность штатного журналиста в «Политический журнал», который все время своего существования дышал на ладан. Задыхается и поныне.

Почти год я представлял эту должность как начало чего — то грандиозного. Склонный к визуализации любых процессов, я видел себя (свою судьбу!) стрелой, устремившейся к яблочку, больше похожему на красное утреннее солнце над водой.

Я еще увижу это солнце. С ужасом обнаружу под ним пересыхающий океан. Но об этом позже.

Где точки приложения ваших сил?

Устройство мира представлялось мне либо бесконечно сложным, либо откровенно, безбашенно легким, способным уместиться в трех аккордах любой песни Guns&Roses[20].

Скрупулезное изучение биографий дало злые плоды. Я осознал рецепты превращения отдельных судеб в судьбы этого мира, нашел закономерности, заретушированные в сумбурных движениях персон из ЖЗЛ.

Я строил алгоритмы, схемы, просчитывал повороты. Когда я оценивал траектории ветра перемен, готового приподнять меня над безликой толпой, инженер по образованию и гуманитарий по духу преспокойно уживались во мне. Я хотел применить математические закономерности к духовной жажде полета.

Моя библиотека пошла не в жилу моей биографии.

То, что я вместе с тремястами великими и не очень мира сего прошел все повороты, исследовал бездны, насладился триумфами, сыграло со мной скверную шутку.

Каждый день я видел себя стоящим перед минным полем судьбы. Его следовало переходить — в ближайшие сутки, через неделю, месяц, всю последующую жизнь. Пикантности непростой задаче добавлял факт маркировки каждой мины извивающимся (издевающимся!) на ветру флажком. Я знал большинство ловушек. из-за этого задача становилась предсказуема и неспортивна. Я представлял, что ждет меня «в итоге» и ограничивался самым беспомощным — топтанием на месте.

Любой шаг стал бы напоминанием свершенного до меня. Возьмусь ли я за ружье, создам ли собственную партию, стану ли многоженцем… Возможная импровизация лишь подчеркивала незыблемость основной темы. Мой крест — во всей красе видеть значение и перспективу того, что делаю, и пытаться избирать путь, наименее бессмысленный либо назло наиболее опасный и безнадежный.

Многие сверстники так и канули в зыбучих песках судьбы. Они не увидели возможности стать уникальными, поэтому остались никем.

К двадцати пяти жизнь плавно пошла к завершению. Я обнаружил первую прядь седых волос (столица, экология). В двадцать шесть у меня обнаружили несколько заболеваний сорокалетних. Я назвал комплекс недугов синдромом Байрона. Тот в 36–ть стал необратимо семидесятилетним.

Если следовать учению о карме, мой «накопитель переживаний» должен быть уже многократно переполнен.

Я так и не увидел злосчастную точку приложения собственных сил.

Я понял — это конец.

Вы можете составить иерархию ваших ошибок?

Образ стрелы сменился образом самоходки, потом танка, упрямо несущегося по болоту, но неумолимо заезжающего в топь.

Брызги из-под гусениц, упрямый вой двигателя — это я в свои 27 лет. К тому моменту я сменил десяток должностей в журналистике, написал десяток сценариев, не без помощи творческих «свершений» охмурил несколько девушек и нашел свою единственную.

Однажды мне показалось — я могу виртуозно рассказывать о судьбах — пустышках, выпадающих на долю ничего не подозревающих оптимистов. Однако, и на этой стезе меня ожидал крах — в расстановке планируемых слов не рождалось интересных приключенческих историй. Тысяча ловких обезьян могли легко отстучать по клавиатуре такие сюжеты.

Отец, вглядываясь в корешки книг, запоем поглощаемых мною, авторитетно заявлял — «все эти Дюма, Гюго пишутся на Лубянке». Я часто представлял подвал, ряды аккуратно одетых людей с серыми лицами, стрекочущих на пишущих машинках.

Чуть старше точно таким подвалом я представлял небесную канцелярию.

Осознав, что самой гениальной книгой стала бы книга с идеально и неидеально чистыми листами я было успокоился, пока не увидел точно такую книгу на прилавке в Олимпийском.

Из гуманитарных специальностей я перекочевал на сложное техническое поприще — промышленная безопасность. Образ танка не менялся. Скорее приобрел пугающую достоверность. Танк кружился по кругу, невыносимо для слуха гремел двигатель. Выхлопы перегоревшего мазута, смешанные со зловонием болота, стали невозможны для обоняния.

Жалкое зрелище.

Заляпанный грязью, кружащийся по кругу боевой механизм, в арсенале которого осталось невостребованным достаточное количество боекомплектов, чтобы разнести в пух и прах почти любой укреп район противника.

Однако противника нет. Тишина, гнилые остовы худеньких березок.

И башня танка со скрипом поворачивается в надежде обнаружить цель.

Что такое судьба — пустышка?

Прежде чем возвратиться на Реюньон — еще несколько слов обо мне.

Я на полголовы выше своих родителей. Я точно знаю, что от меня веет надежностью. Я не пытаюсь избавиться от личины беспечного шутника, давно прилипшей и ставшей моим вторым «я». Даже пребывая в иссушающей меланхолии, я отпускаю колкости и иронизирую.

Большинство цепляются на моем лице за губы. По мнению друга Толи они занимают полголовы. Брови занимают оставшуюся половину.

— Тебя это нисколько не портит, — добавлял он. — Ты весь — одни улыбающиеся, пухлые губы.

Заверяю — на моем лице помимо губ и бровей наличествовали глаза серого цвета, вкрученные глубоко — глубоко в поверхность черепа и некрупный нос — до безобразия правильный, способный состязаться с равнобедренным прямоугольным треугольником.

Я люблю походы. Поход — это целая система поиска себя там, где тебя нет и никогда не было, самоодурманивание за счет переброски и трудоустройства в условия не очень простые для городского организма. Все эти сложности придуманы, чтобы не допустить лишней рефлексии.

Искать себя за пределами себя гораздо проще, чем внутри. Внутри, как правило, ничего не разглядеть. Сколько ни извлекай себя, ни выпаривай — ничего не вытянешь. Тишина и пустота.

С Ляпой я ходил три раза: Памир, Шпицберген, Эльбрус. Вполне достаточно, чтобы узнать человека вдоль и поперек, породниться с ним навеки. Только не Ляпу.

Я нежно укладываю биографии на пол своей комнатенки. У меня особый подход к складированию книг — я устраиваю из них поленницу: две книги вдоль, две поперек. На верхушке всегда самые лучшие книги в моей коллекции.

Такая конструкция являет собой прекрасный пылесборник. Ее сложно куда-то перетащить, поместить под стекло. Легко поджечь и разрушить — это ли не демонстрация хрупкости судеб, легкой воспламенимости, пожароопасности всего земного.

Чем выше поленница, тем аккуратней с ней обращение.

Вы смирились с тем, что ТАК и должно быть?

Я не Агасфер, не мытарь. Я человек, ищущий чуда, его жадный ловец и воздыхатель. В Москве полно персонажей, абсолютно похожих на меня. Болезненные прививки прагматики, которыми подкалывает столица, заставляет их отказываться от второго слова, ампутировать сказочные надежды. Священное место чуда резервируется для других слов. Деньги, любовь, власть.

Все, кто не поддался действию прививок, сохраняют болезненное влечение к чуду. Вне его ожидания их судьба становится невозможной.

Если бы мне сказали, что мне уготована роль спасти мир, я бы не удивился — вполне приемлемое развитие событий, учитывая мои стартовые чаяния.

Ляпа поручила задание тому, кто более всего подходил для него. На Лемуре я потерял свой слабый иммунитет к чуду, позволив болезни доконать меня. Я понял — весь боевой пыл гусеничной твари (моей судьбы!) нацелен не на уничтожение, не на борьбу, а на поиск невероятного. Того, что я не вычитал в биографиях. И я пошел по минному полю.

Если наложить друг на друга траектории движения людей по Москве, то в месте наибольшей концентрации перемещений находится взлетная полоса в ад.

— Прямиком в ад, сечешь? — как говорил мой друг Толик.

Иногда я надеялся найти эту дорогу. Иногда хотелось, чтобы в кромешной тьме комнаты, где я в одиночестве коротаю ночь, на мое плечо опустилась бы лапа неведомого чудовища. Тогда все встало бы на свои места — я оказался бы лицом к лицу с ужасом, достойным впустую прожитой жизни.

Я все еще рассчитывал, что сам не ведая, своею судьбою пишу шифрограмму, не подозревая пока смысла зашифрованного. Я лишь немного ошибался — эту шифрограмму написали за меня. Я получил ее за месяц до того, как найти ту самую взлетную полосу.

Прямиком в ад, сечешь!

На людей, спланировавших мою судьбу, да и на весь мир в целом я не в обиде, потому как до сих пор не знаю, какую цену мне пришлось заплатить за его спасение.

Ненависть бывает созидательной?

Еще в нежном возрасте Ляпа идеально отрепетировала изумленный взгляд. Она часто надевала его и с удовольствием носила, надежно маскируя искушенное сознание.

К 27-ми мир представлялся Ляпе собранием заблуждений, при этом хорошо изученных — крапленая колода плоских картинок, удел которых неуклюже самовоспроизводиться и повторять друг друга. Она не сомневалась — не составляет труда управлять игрой, что разворачивается на шести континентах и водах, так ненадежно отделяющих их друг друга.

Рычаги, способные перевернуть этот мир, повсюду. Даже колбочки с песком могут быть кнопками запуска необратимых изменений во Вселенной. Однако бестолково жонглировать своей коллекцией, наугад нажимая клавиши, Ляпа бы не стала — прежде чем брать управление, надо понять, как должны выглядеть результаты.

Она не сомневалась — вручи здравомыслящему человеку волшебную палочку и патент на всевластие, пораскинув мозгами, он сломает палочку, патент разорвет. Плюнет, разотрет… Даже если он предварительно наколдует себе голливудскую внешность и солидный счет в швейцарском банке, это не отменяет факта абсолютного человеческого бессилия перед всесилием.

Поэтому Ляпа воспринимала как угрозу сквозняки из других пространств, пронизывающие осточертевший интерьер зримого мира. Они несли с собой обещания, на которые она могла купиться потому, что ее судьба грозила окончательно не состояться.

Ляпа была ущербна. Никто не знал об этом. Объяснять кому — то озноб своей души, сумбур мыслей она считала неуважительным, прежде всего, по отношению к другому человеку, потом уже к своему неуютному телу, измученной душе и невесомому сумбуру сознания. Если откинуть все характеристики и диагнозы, которые она себе поставила, недуг ее выглядел вполне обычно — она не любила, ненавидела себя.

Ляпа росла и укреплялась в своей ненависти. На помощь психологов девушка не надеялась. Она могла горло перегрызть за произнесение иностранного слова, куда уж там предложению иностранной практики психологического лечения.

Ляпа брезговала своим телом (и дело не в том, что оно привлекательное женское… к мужским телам у нее тоже хватало претензий), не любила сумятицы мыслей в голове, их неустойчивость и стремительность, неловко скрывающую пустоту. Ненавидела щемящую тяжесть в груди, которую не хотела признавать за духовную жизнь.

Ляпа понимала, что не может взвалить собственную неустроенность на чужие плечи. При этом она была не в силах победить — от того и обрекла себя оставаться одной.

Она панически боялась испытывать настоящей собой чьи-то чувства, поэтому скрывалась за улыбкой и бестолковым изумлением, которые вынуждали других людей не придавать Ляпе значения.

И конечно, больше всего на свете она переживала, как бы некто прозорливый и опытный не заглянул в ее неустроенные глубины — не узнал, какими сомнениями и переживаниями она переполнена.

Одиночество пугало. Чтобы смять его, Ляпа согласилась участвовать в эксперименте, организованном щедрыми покупателями ее песка. Дело не деньгах, и даже не в Покрышкине, которого она старалась полюбить с момента их первой встречи. Дело — в ней самой.

Она любила песок. Она его ненавидела и боялась больше, чем вместе взятых СПИДа, цунами и вступления Украины в НАТО.

Эксперимент представлялся ей возможностью доблестно сжечь все мосты в тошнотворное прошлое с ненавистным телом. Не вынашивать изощренных планов ухода, а неожиданно для всех и самого себя — встать в полный рост, осознать мысль — молнию «мне больше нечего делить с этой жизнью» и ударить в прежде закрытую дверь.

Еще можно небрежно отщелкнуть за спину зажженную спичку и не оборачиваться посмотреть, как вспыхнут и догорят дотла высохшие, пропитанные слезами страницы прожитых дней.

Девушка в отличие от Ивана Владимировича на чудо не надеялась. Она была уверена — себя и все, что вокруг вертится, можно изменить исключительно собственными силами. Похвальная уверенность, не так ли?