Песок

Часть VI. ЗЕМЛЯ

Дневник девочки Лесси. На Омегу и обратно.

Чем дальше расстояние, тем сложнее уловить мысль.

Процесс появления и узнавания внутри себя отголосков чужого организма не укладывался по полочкам. К тому, как ЭТО происходило, приходилось приклеивать ярлык «примерно так».

Иногда между взглядами начинает пульсировать невидимая артерия. По ней непроизвольно вливаются в голову (или другой орган, ответственный за чувства — местоположение его обычно определяют в груди) инородное. Оно сразу ощущается как что-то не свое. Почти рефлекторное усилие — и ЭТО удается почувствовать, осмыслить, а при желании дополнительно проговорить (исказить) словами.

Слова отрывочны, неполны, бессвязны — хаос чужой души и головы, нарезанный кубиками, втиснутый туда, где он осужден обрести (искаженное) название. Вывеска эта также мало говорит о человеке, которого сотрясает внутренняя работа, как кусок шлака о вулкане. Примерно так.

Стоит немного пожить здесь чуть — чуть и никакой артерии между взглядами не потребуется: раскупориваешь свою голову, словно кладешь белый лист поверх неразберихи собственных мыслей, и на нем проявляются чернильные брызги бурлящего рядом сознания и/или души. Эти отметины можно просто осознать, можно превратить в слова — инвалиды, слова — паразиты. Примерно так.

Реальность Омеги дико отличается от привычной земной. Земная вызывает отклик даже у самых отмороженных ублюдков. Они с удовольствием топчут траву, рвут ветки деревьев, уничтожают исчезающие виды растений и животных, одурманиваются тем, что легче достать. На природе делать это приятнее.

Здесь призрачная действительность — глуха, нема, и застыла в своей завершенности. С ней неуютно быть рядом. Одновременно она не виртуальна, требовательно подступает к горлу, ждет, когда люди — призраки, замершие в ней, расщедрятся на действие.

Дома хорошо, но где-то всегда лучше…где?

Я стоил 95 кило евро — жалкая для олигарха, несусветная для меня сумма. Хотелось устроить ее так, чтобы она сделала последующую жизнь беспечной и приятной.

С помощью разукрашенных бумажек я намерен сойти с крысиных бегов, которые гарантировала мне жизнь, и заняться важным делом. Теперь, когда на банковском счете почти шестизначная европейская цифра, все просто. Отныне и во веки веков.

Как и мечтал, я стану свободным ремесленником. Рядом со мной всегда будет девушка, ради которой я согласился на идиотский эксперимент в Ганновере. Мечты, мечты. Судьба распорядилась иначе.

Прибыв в Москву, я тратил время в подсчетах и расчетах. Погрузившись в финансовые планы, я отдалял встречу, которая изменит ВСЁ. Я назвал ее Великой Встречей (ВВ) — она станет отсчетом новой жизни, приукрашенной не только денежными средствами, но и смыслом.

Подушечка пальца ласкала кнопку вызова нового мобильника, не решаясь нажать, потому что сразу за уверенным прикосновением начнется набор номера. Я помнил его наизусть.

Столица в очередной раз не позволила спрятаться в скорлупу — вытащила из надежного убежища в Матвеевском. Закрутила, увлекла, затуманила голову ночными огнями. Москва охотно помогает забыть и себя, и других.

Но о ВВ я не забыл, наметил дату. На второй день Ляпа позвонила сама:

— Ты где, Покрышкин? — спросила она непривычно чужим голосом.

Сердце заухало в ушах.

— В Москве. А ты?

— Тоже. Прошел?

— Наверняка. А ты?

— Сто пудов, сто пудов. что-нибудь чувствуешь?

— Нет, — и после километровой паузы. — Можно тебя увидеть?

— Зачем? — ответила Ляпа. Сердце грохнулось на пол, и здесь она засмеялась легким как призрачная надежда смехом. Все вернулась на круги своя — моя Ляпа прибыла из Нью-Йорка живой и невредимой. Моим лучшим другом и все еще тайной возлюбленной.

— Надеюсь, ты не продала Коллекцию? — вот и пришел мой час быть героем, принцем, за бумагу с водяными знаками выкупающим души из рабства.

— Надеюсь, — почти утвердительно ответила Ляпа.

Поскольку к этому моменту новому дню уже исполнилось три часа, мы забили стрелку на утренний чай.

ВВ обещала изменить все. И никакие ушлепки не станут нам помехой!

«Что я скажу ей в первую очередь? Ляпа мы должны быть вместе? Я выкуплю весь песок? Где кнопка, отвечающая за оживление твоих чувств?».

Мои ночные планы и домашние заготовки спутал Его Величество Апокалипсис, который утром всколыхнул Землю.

Во что вы все еще верите?

Меня улыбает от творчества апокалиптолухов. Особенно голливудских. Они пугают общественность неконтролируемой, непредсказуемой жестью вроде наводнений, землетрясений, потеплений, похолоданий, инопланетян, не подозревая — острые вилы катастроф заточены из нас и под нас самих. Мир затрещит по швам, моря и океаны выйдут из берегов, четко согласуясь с нашей волей или безволием.

Я почувствовал «что-то не так» сразу после пробуждения. Хватило ящика, чтобы увериться — ситуация дрянь. Или я, или весь мир за пределами меня стремительно сходит с рельс. из-за ВВ я оставался едва ли не единственным, кто не сразу оценил масштабов произошедшего.

Подивившись картинкам по ТВ, абракадабре на мониторе компа, я бросился на улицу, не решившись беспокоить мою древнюю родственницу, наслаждавшуюся предапокалиптическим сном в соседней комнате. Вокруг по — прежнему рвались ввысь громады московских монолитов, плотным потоком шли машины, метались скорые, другие мигалки, с отрешенным видом шли люди. Ни военных, ни баррикад, ни воронок от авиабомб. Поэтому на такие пустяки как конец света можно было не отвлекаться и спокойно дошагать до уютного жилища с видом на ТЭЦ—25.

«Жизнь продолжается, — подытожил я. — Эдакий пустяк, что я не понимаю языка мечущихся — разговаривающих — пишущих, не может отменить нашу с Ляпой Великую Встречу».

Я никогда не сомневался — зеленые пятна деревьев, плотность горячего асфальта, лето, другие времена года, реальность во всем величии глухоты и непроницаемости — не более чем подтасовка, ширма, фокус, исполнитель которого ловко и безвозмездно приобщил нас к своему чародейству.

Мы искренне помогаем фокуснику, утяжеляем реальность словами и образами. Книги, фильмы, песни давно стали коконом, маскировочной сетью тому, что прячется в утробе окружающей нас иллюзии. Каждый слезоточивый или героический сюжет — лишний миллиметр ее брони. Каждое слово — ловушка.

Все, что мы видим и знаем — значительно больше или значительно меньше, чем на самом деле. Созвездия букв плесенью укрыли настоящую конструкцию мира, сделали ее громоздкой. Невидимой!

Мне было неинтересно, почему с нынешнего дня каждый человек говорит и пишет на совершенно непонятном другому человеку языке. До истины все равно не докопаешься. что-то внутри мироздания взбрыкнулось, по ширме зазмеилась трещина. Поэтому люди заговорили на разных языках, в радио— и телеэфире наконец-то воцарился хаос.

Этому миру конец[32]. Всего-то.

У каждого человека есть свое ружье… Ваше уже выстрелило?

Я всегда считал — любой человек, появившийся в моей жизни, рано или поздно выстрелит как чеховское ружье, но сегодня я не опасался выстрелов, не боялся передвигаться в изменившемся мире, вмиг ставшем непредсказуемым и непривычным.

Пусть звучит сколь угодно громкая канонада. Пусть будут точные попадания. Я все равно дойду. Лишь бы Ляпа была дома.

Окружающие издавали чавкающие звуки. Мне казалось — они говорят на каком — то одном чудовищном языке. Лишь очевидное непонимании между прохожими указывало — друг друга они тоже не разумеют.

Я принял два десятка звонков и столько же смс на тарабарском. Даже тех, кого я узнавал по голосу, постичь не удавалось. Еще вчера я и предположить бы не смог, что человеческая гортань может издавать столь разнообразные звуки.

Плотность потока автомобилей по Мичуринскому проспекту была в несколько раз меньше, чем обычно. Людей на тротуарах больше. Умолчу о тополином пухе вокруг и прочей погоде, потому как природа — коварный заговор, чтобы маскировать суть. Я уже говорил об этом.

Столбик термометра, сила ветра — мало что значат для конца света. Нынешняя погода ничем не хуже, не лучше. Апокалипсис всеяден.

Я растягивал удовольствие приближения к началу моей новой жизни. Я перестал бояться нашего с Ляпой будущего. Оно должно стать чудесным!

Любовные объяснение на пороге Апокалипсиса — что может быть ядренее?

Когда непонимание, незнание и близорукость важнее?

— ВаАхха КуумА, — произнесла Ляпа с порога. — ЭЭэгги ИшштаАр.

Это могло означать все что угодно. «Проваливай», «кто ты такой?», «сколько времени до обращения Президента к народу?».

Судя по взгляду, моя боевая подруга делилась чем — то сокровенным и содержательным.

— Привет, цыпа. Я тоже не ожидал, что матушка Ойкумена именно сегодня разнообразит процесс коммуникации.

Ляпа жестами попросила меня разуться. На кухне ожидал завтрак. Общаться мы не могли, но покушали знатно — круассаны, джем, моцарелла, восхитительный кофе, задумчивые и все более красноречивые взгляды.

То, о чем мы жаждали поделиться — эксперимент, сычи, Омега невыразимо витало между нами. Периодически Ляпа пыталась что-то рассказать. Отчаянно жестикулировала, брала верхние планки звуков, вскакивала с места. Потом махала на меня руками и, чтобы заесть раздражение, хватала из вазочки финик.

Я тоже рассказывал — о нашей первой встрече в Старой Ладоге, о том, как заталкивал ее измученное холодом тельце себе под майку, радуясь, что наши спальники упали в пропасть. Наконец, я решился:

— Я люблю тебя Ляпа. Уже тысячу лет. Ты неотделимая и, наверное, наиболее бессмертная часть меня. Дальше мы должны быть вместе. Как Политбюро и Ворошилов, как Джекил и Хайд, как Конан и Дойл.

Я смотрел в щедрое пространство ее лица словно мог дождаться ответа. В течение килограммовой паузы, чтобы не думать «поняла/не поняла», я прикидывал, сколько самолетов рухнуло сегодня по вине не способных договориться диспетчеров и пилотов.

Ляпа ответила. Если бы я разбирался в ее тарабарском, то понял бы, какое признание она бросила в мое покрасневшее лицо:

— Покрышкин. Дружище! Я уже тысячу лет наедине с собой. Я устала от бесконечной схватки. Ты всегда был на моей стороне. Против ненастоящей меня. Можешь брать мое тело. Я все равно не чувствую его своим.

Возможно, она сказала что-то другое.

Вы знаете причины ваших бед?

Вместо слов мы еще несколько часов обменивались взглядами. С каждым новым выражением мы понимали друг о друге больше чем за мгновение до этого. И еще — мы с аппетитом опустошали съедобные запасы Ляпы, нисколько не задумываясь, что на подходе времена еще более лютые.

Наконец, мне пришла идея. Я оторвал от холодильника примагниченный фломастер и листок бумаги. До сегодняшнего дня на нем красовался список стран, которые Ляпа намеревалась посетить (половина названий вычеркнута).

Сейчас список представлял абракадабру. Я перевернул его на чистую сторону, нарисовал трапецию условного корабля, прямоугольник капитанской рубки на ней. Вписал в рубку капитана и подрагивающий овал штурвала. Поскольку изобразительным талантом я начисто обделен, капитан получился похожим на скелет.

Мы склонились над рисунком. Ляпа взяла карандаш и пририсовала скелету пухлые губы в полчерепа. Мы прекрасно понимали — любой поворот штурвала, на который решится скелет, может привести к самым невероятным последствиям в моей судьбе и судьбе семи миллиардов людей, плывущих на корабле вместе с нами.

Беззаботность на краю пропасти — высшая доблесть или безумие?

Так же немногословно состоялось окончательное объединение наших судеб. Ляпа просто подошла сзади, прижалась грудью к моей спине, обвила руками. Я стал неподвижным и очень счастливым деревом. Так и стоял. Одеревеневший, не дыша, не веря в свое счастье.

Я решил, что мир в последнюю секунду своего существования будет именно таким — бессильным, неподвижным, но безусловно счастливым, потому как завершающий аккорд перед абсолютным Ничто вбирает каждый миг произошедшего. Это и составляет окончательное и бесповоротное счастье — испробовав все, почувствовать все разом. Больше не дозируя, не взвешивая, не ограничивая и не жалея. Вспыхнуть не погаснув.

Ляпа что-то шептала. Я пытался повторять ее слова:

— ЛентрриаАга. ЛоскоОт.

С этого момента и до конца жизни любое мое движение, переживание, мысль имели привкус стойкой памяти о моей белобрысой пацанке.

Ляпа оттащила меня в душевую кабинку и прямо в одежде толкнула под ледяную воду. Летнюю профилактику теплоцентралей в российских городах не отменит даже дюжина апокалипсисов. Кожа вспыхнула как в огне. Я не выскочил, не заорал, потому что вокруг меня вилась Ляпа. Происходящее утратило непрерывность. Время распалось на череду вспышек — картинок.

Улыбающееся лицо Ляпы под вертикальными струями воды, обрушивающей пещерный, колодезный холод. Мокрая одежда, прилипшая к телу. Содрать нелегко. Как кожу. Выбираюсь из нее. Ляпа уже избавилась ненужного слоя кожи. Руки сводит судорогой. Она раздевает меня — я беспомощен как ребенок.

Пытаюсь ощутить сведенные холодом конечности. Чувствую только губы Ляпы, давно не пытаясь понять, где они терзают настойчивей, какая часть тела готова откликнуться, какая онемела. Я перестал выбирать, что целовать, сминать, прикладывать к себе как единственное спасение от вездесущего мороза. Грудь это, нога или сохранившая тепло раковина в изгибах ее тела. Ощупью остывающего языка пытаюсь хоть что-нибудь понять о девушке, которую я так долго желал.

Мне все время кажется, что от меня отделяется незаменимая часть. Не рука, не голова. Словно преодолев преграду ребер, на волю выскакивает сердце. Я втираю, вталкивают в себя это неотделимое. Возвращаю себе, каждый раз понимая — это Ляпа. Опять Ляпа, снова Ляпа. Я хочу вернуть ее в себя за каждую секунду жизни, прожитую не с ней.

Когда чувствую — сделано все, чтобы неразрывными путами связать с девушкой каждое мгновение и прошлого, и будущего, я замираю. Ляпа, словно боясь не успеть сделать что-то не менее важное, двигается быстрее. Уверен — она плетет такую же паутину из своей жизни, соединяя ее с моей судьбой. Ляпа кричит, обозначая — ее работа закончена.

Словно повинуясь этой команде, перестает бить вода из душа.

Отличительные черты первого светопреставления. Мои летописи об апокалипсисе.

1. Люди говорят на языках, которые трудно идентифицировать с чем — то, изученным серьезнейшими науками с гордыми названиями «филология», «лингвистика», «языкознание»;

2. Предположений о том, кто и как подкинул нам этого троянского слона и как его дрессировать, дергать за хобот и яйца, нет. Где тот вавилонский небоскреб, который послужил причиной? кто его спланировал, построил, разрушил? (информация в целом бесполезная, но необходимая для летописей);

3. Откуда ждать помощи, неизвестно. В чем должна заключаться помощь?;

4. В телевизоре все больше испуганных физиономий, которые начинают осмысленно — монотонно нести белиберду (подозреваю, что в нынешних условиях все произносимое сводится к фразам «откликнитесь, кто меня понимает», «караул», «не рыпайтесь, всё под контролем). По радио эти голоса звучат еще тревожнее (прозвучало несколько известных мне песен — на родных мелодиях грязными пятнами легли режуще неизвестные слова);

5. Клавиатура на ляпином компьютере испещрена неизвестными мне знаками. Компьютер не включаются. Невозможно ввести пароль или что-то другое, чего железяки внезапно пожелали;

6. Все материалы в хрущике абсолютно нечитабельны: линии, линии (кривые, прямые, закругленные. Есть, напоминающие кириллицу и арабские цифры, есть абсолютно уникальные, муравьи, танцующие брейк etc;

7. Это значит, что я больше не пишу кириллицей?

8. Вселенской катастрофы пока не произошло, общий язык можно найти, просто нарисовав улыбающуюся рожицу и рахитичных человечков;

9. Имеется ключ к пониманию — жестикуляция, картинки

Трудности в управлении государствами, армиями, орбитальными станциями, промышленными объектами, самолетами и атомными электростанциями. Поначалу мне показалось, что если не сию минуту, то через несколько минут начнется распад всей инфраструктуры мировой экономики. Потом прикинул, что даже без серьезной информационной поддержки, компьютеров, сохранив зачатки управления (жесты, поверьте, бывают ой как показательно — содержательны) мы можем выстоять. День, два и придумаем, как найти общий язык. Что делать сейчас? Призывать на помощь всех глухонемых по эту сторону Ла — Манша?

Какие самые страшные изменения могут постигнуть человека?

В первый же день свистопляски я нашел общий язык с Ляпой. Им стал язык образов. Мы признались — больше никогда, ни за какие коврижки не расстанемся. Потому как значим друг для друга больше, чем все кризисы, войны и апокалипсисы вместе взятые. Не спрашивайте, что при этом мы рисовали друг другу.

Все, что происходило в следующий месяц, очевидцы обозначали звучными газетными заголовками — крушение цивилизаций, самое страшное испытание человечества, вселенская катастрофа. Многие оценивали удивительные события однозначно — пришествие, бледные кони, жестокая расправа. Мне же казалось — чья — то суровая холодная воля профилактически встряхнула закисшее в пустяках человечество. Была она жестока, в чем — то несправедлива, но миндальничать с нами уже поздно.

Через пять безумных суток, в течение которых все люди Земли разговаривали, пели, оперировали, задерживали преступников, работали диспетчерами, управляли государствами, умирали каждый на своем собственном языке, наступила пауза. Целую вечность — двенадцать часов нам была дарована передышка. Отдышаться не получилось, но люди вспомнили свои языки, наречия, государства принялись подсчитывать потери в привычных правилах документооборота, всевозможные службы торопились латать дыры.

И тут грянула трагедия неменьших масштабов — у населения перестали функционировать руки, повисли вдоль тел бесполезными отростками.

Снова чрезвычайные меры, стремительный рост жертв, сумятица и неразбериха. Потом опять передышка, больше похожая на продолжение агонии. Двенадцать часов ожидания на поесть, поспать, похоронить, законсервировать, увеличить запасы продовольствия на складах и в холодильниках.

Люди покорно ждали воспламенения Ближнего Востока, распада финансовой системы, битвы за энергоресурсы, парада суверенитетов, радикализации ислама, гонки гиперинфляций, но не того, что пойдешь в магазин и не сможешь подсчитать, сколько у тебя денег, не сможешь объясниться с продавщицой или охранником, не снимешь булку хлеба с полки, не выташишь кошелек из кармана.

Каждый несколько дней с нами происходили новые, невероятные метаморфозы, о которых не предупреждали даже самые смелые фантасты. Мы стойко перенесли невыносимое обострение рецепторов кожи, нарушение координации движений, страх высоты, предвидение близкого будущего, перманентное желание спать, невероятное воспаление слезных желез[33]…

Лучше бы уличные бои, лучше бы нашествие инопланетян, лучше бы смерть глаза в глаза, чем неожиданные выпады оттуда, откуда не ждешь.

Лучше бы авиабомбардировки, линии фронтов, движение военной техники по городским улицам, крах платежных систем, предательство, возвращение к натуральному хозяйству, чем покорная инженерия апокалипсиса, когда все населенные пункты разбиты на квадраты, патруль уверенно бьёт на поражение в случае беспорядков, а еду (немного крупы, консервы) спокойно выдают на любом распредпункте.

Лучше бы дым и пламя, чем устало скулить от страха завтрашнего дня. Удары из ниоткуда вышибали человека из человека, иссушали, обращали в тень, в дрожащее от усталости животное. Происходило полное истощение всех базовых чувств, ранее прочно укорененных в человеке. Любовь, сострадание, гнев, зависть, желание быть частью всемирного либо локального человеческого стада. От всего этого оставалось несколько инстинктов — утолить голод, забиться в угол, переждать ночь.

Изменения сопровождала ужасная усушка — утряска. Заводы и трубопроводы взрывались, индексы рынков взлетали и падали, в городах вспыхивали волнения, беспорядки, гибли люди, однако в количестве значительно меньшем, чем в любой спокойный отрезок 2-ой Мировой трагедии.

Конец света — когда перестаешь думать о завтра. Когда твоя мысль — загнанный в клетку зверёк, который мечется вдоль прутьев — часов до следующего голодного беспамятства.

Конец света — когда голод и страх становится невыносим, и ты используешь, что-то одно, чтобы подавить другое. Но для этого необходимо выйти из укрытия туда, где есть люди, гораздо сильнее, ловчее, испуганней, голодней, опасней тебя, и они могут лишить тебя последнего, хотя этого последнего у тебя уже нет.

Вас может возбудить что-нибудь, совсем не связанное с сексом?

В это трудно поверить, но мы с Ляпой принимали происходящее как должное.

Говорить нам было не обязательно, вместо рук главные партии у нас с Ляпой исполняли другие органы. Губы, язык, глаза. Мы словно питались тем, что оправданы наши ожидания невероятного, невозможного, наше предчувствие необратимой расплаты за всеобщую человеческую слепоту и глухоту.

Я буквально жил в Ляпе. Не прятался в ее щедрых объятиях, а компенсировал себе те годы, что мы провели врозь. Ее огромные соски под взглядом темнели, стремительно теряя размеры. Как от мороза. Каждый раз я заворожено смотрел, как ореол отдает силу наливающейся соком вершине толщиной с мизинец. Только потом принимался целовать.

Ее тело легко поддавалось декомпозиции — каждое ответвление, каждая ниша доставляла отдельное, несоизмеримое с другим удовольствием.

Довольно популярное видеоизложение того, что мужчина желает проделать с женщиной даже самой трепетно любимой, имеется в пространстве Инета. Каким бы шокирующим не показался видеоматериал, вынужден признаться — мы действительно стремимся совершать довольно неблаговидные упражнения.

Благодаря сотрясающим мир чудесам в тот великий и ужасный месяц интимная жизнь стала много богаче, чем можно увидеть на Красной трубе[34]. В этом было величайшее разнообразие, которое неведомо доапокалиптическим порномагнатам.

Я хозяйничал над Ляпой, когда она издавала необычайные звуки, от которых шел мороз по коже — «лаааииееххтиаа шноосстт… аххылты…иикх…оглинк…ленел…пенел» и прочее неразложимое в гениальный фонетический ряд Великого и Могучего[35].

Она бормотала невразумительные речевки, перескакивая на несовместимые звуковые диапазоны. Я включал фантазию и переводил для себя — «я любила тебя все эти годы, я ждала, когда ты придешь, когда войдешь, я кончила, теперь ты…».

Когда у нас отнялись руки и повисли вдоль тела как сосиски, мы счастливо смеялись, прыгая друг на друге. Сосиски звонко хлопали по бокам, вызывая взрывы хохота.

Одуревая от страха высоты, мы с Ляпой по несколько раз в день карабкались друг на друга и получали головокружительное удовольствие. Взлетали и падали.

Когда чувствительность рецепторов кожи обострилась так, что невозможно было терпеть даже одежду или легкий ветерок, мы прикасались только теми частями тела, рассоединить которые заставила бы причина наивысшего порядка. Не «какой-то там апокалипсис».

Мы двигались ювелирно, не переставая орать от ожогов в местах нашей стыковки.

Вы контролируете собственную судьбу?

Человечество откликнулось удивительным образом — словно сбросило маску дряхлого, безвольного, но агрессивного старика и теперь упрямо приноравливалось к потрясениям.

За месяц случилось много чудесного, чудного, кошмарного и непонятного. Моя собственная судьба по сравнению с масштабами изменений казалась несущественной. Однако я не переставал вглядываться в ее смысл и предназначение. В очередной раз в ход пошли и биографии из ЖЗЛ.

Не обвиняйте меня в центропупизме, но на десятый день царящего на планете ужаса я предположил — весь этот кошмар происходит из-за меня. Причем тому, кто его организовывает («мефистофолит» как обозначил я) не нужна моя смерть. Главное, чтобы мою или чью — то, связанную со мной судьбу, сопровождала тотальная нескладуха, вынуждая на что-то более решительное, чем беззаботная жизнь с любимой девушкой.

Происходившая на Земле «демонстрация силы» представляла собой, например, немыслимое противостояние эскадрона муравьев Кубинки и танковых дивизий Вермахта. Охотиться на меня посредством ощутимых уколов всему человечеству, казалось столь же нелепым, как подрезать крылышки мухе, мирно пасущейся где — нибудь в Добрянке, посредством авиаударов по территории Новой Зеландии.

— Ляпа, крошка, — поделился я со своей бестией. — Мне кажется, все ЭТО происходит из-за меня.

Я имел в виду катастрофы, обрушившиеся на человечество. Ляпа мирно посапывала рядом, но на мое самонадеянное заявление отреагировала:

— Конечно, из-за тебя, — сонно и легко согласилась она. — Вся жизнь происходит исключительно из-за тебя, для тебя и даже иногда вместо тебя.

— Ты не дорубилась. Я имею в виду те изменения, которыми нас накрыло. Все они из-за меня!

— Я дорубилась глубже, чем ты можешь вообразить. из-за тебя. из-за меня. из-за Дерипаски.

— И все-таки ты не догоняешь. Эти удары по гомо сапиенсам преследуют единственную цель — насолить мне, растормошить, совершить какой-то поступок. Втыкаешь?

— Тормоз перестроечный. Во Вселенной любое изменение происходит только для того, чтобы мы совершали какие — то поступки.

В общем, с Ляпой не договоришься

Тем не менее, я решил — раз уж избран мишенью столь мощной атаки, надо стать достойным ее. Несмотря на то, что в Москве стояло глубокая ночь, я встал, сделал зарядку, облился холодной водой, впервые за месяц открыл ноутбук и до утра строчил ироничную статью обо всех тех, кто бесцельно … (далее по тексту у меня были рассыпаны энергичные глаголы).

Можно ли переманить удачу из чужой судьбы в свою?

Еще одной темой, столь же нелюбимой как и версия о моем всеопределяющем центропупизме — стала для Ляпы тема песка.

— Что с твоей коллекцией? Ты уже продала ее? С тобой расплатились? Ты можешь пересмотреть условия сделки? — я так часто отдергивал шторки на полках, вновь и вновь убеждаясь — песок с нами, что Ляпа перестала их закрывать.

Я изобретал завуалированные вопросы о судьбе песка, барражируя вокруг безаппеляционных ответов Ляпы «не хочу говорить об этом».

— Душа моя, у меня есть фантазия и деньги. Хотя сейчас деньги ничего не значат. Но ради тебя я готов сместить с орбиты три тысячи крупных звезд. Я хочу сохранить твой песок.

— Не побродил бы ты между отдаленными эротическими адресами, — неизменно отсылала меня Ляпа.

Она категорически уперта и не позволит мучить себя вопросами, на которые не желает отвечать. Если я буду неосторожен, Ляпа броситься мне на шею и перегрызет горло.

Я продолжал ходить вокруг да около, затягивая, как мне казалось, петлю вокруг правды, о которой Ляпа рано или поздно проговорится.

Каков он будет последний день?

Самый необычный в истории цивилизации месяц мы провели в постели. И не жалеем.

Это было кошмарное для человечества, но самое счастливое для нас время.

Совершая всего лишь возвратно — поступательные движения, мы укрывались от чудовищных невзгод.

Вокруг нас происходили тектонические сдвиги. Рушились государства, вспыхивали и утихали голодные бунты, крепчали характеры соседей. Я замечал все это только когда выходил в поисках пропитания.

Слава Богу, в Москве не случилось серьезных волнений. В наше гнездышко никто не вламывался. Водопровод и свет работали.

Самое объективное в мире российское телевидение тоже приноравливалось к катастрофам, поэтому мы регулярно узнавали, какая напасть в тот или иной день сваливалась на наши забитые мусором головы и организмы всего остального прогрессивного человечества, как с напастью бороться и где искать помощи.

Я комкал миниатюрное тело Ляпы, гнул тонкую хрупкую кость, вжимая — втирая в себя, читая ее мысли, предвидя недалекое будущее, заливаясь слезами, дергаясь как паралитик, не в состоянии контролировать ни один из органов, даже тот, который все еще оставался в Ляпе, засыпая, забываясь, несясь в пропасть Апокалипсиса, который еженедельно менял свое зловещее выражение.

Я не боялся. Только в этот месяц я жил по-настоящему.

Все ждали финального испытания, к приходу которого разогревали все эти чудовищные кошмары. Последняя метаморфоза, выпавшая на долю человечества, контрольным выстрелом должна была добить его. Все уже поняли — готовиться бесполезно. Сценарий конца света непременно будет фееричным, неожиданным и невыносимо тяжелым даже для отголосков человека, которыми мы стали.

Благодаря тому, что происходит вокруг, наша реальность уплотняется или теряет мясо?

— Страшно то, что почти любой землянин может оступиться и оказаться там, — конечно, мы постоянно рассуждали об Омеге, объявляя её причиной всему происходящему:

— Мне кажется, этот виртуальный нарост, — размышляла Ляпа. — Образован лишь силой мысли и веры. Он обречен на исчезновение. Высохнет и отпадет. В этом случае человечество спасено.

Она так стремительно носилась по кухне (не забывая поворачивать ко мне лицо), что казалось — красная бабочка на виске самостоятельно порхает среди запахов картошки и лука (сегодня Ляпа готовила долгожданный праздничный ужин после месяца прозябания на хлебе и воде).

— Мысль материальна, — шутил я. — Не надо недооценивать ее стойкость и долголетие.

Гораздо сильнее меня волновал вопрос:

— Не потому ли происходят все эти треволнения, что некоторое время назад некий землянин, несомненно русского происхождения, проник в некую зону Альфа?

— Опять ты об этом, — фыркала Ляпа, подбегала к окну, чтобы насладиться экологически нечистым видом на ТЭЦ—25, одновременно предлагая мне забыть об Омеге. Ракурс сзади очень располагал к этому. Ляпа предпочитала готовить без одежды.

Дым все еще валил из труб, но с каждым днем казался все более плоским на хмуром фоне неба. Небо, укутавшись перистыми облаками, нависало все ниже и ниже над нами.

Все на Земле постепенно становилось ненастоящим — обратный процесс сотворению и созиданию.

Возможно, физически Вселенная продолжала расширяться, но действительность вокруг стремительно теряла мясо, теряла вес. Ее конструкции ужимались, становились хрупкими, хрустальными.

По истечении месяца большинство населения имело истерзанные нервы и рефлекторную готовность к тому, что завтра будет хуже, чем сегодня.

Мне же все чаще казалось, что происходящее со мной здесь и сейчас — миражи, пустяки и безделица. где-то за пределами всех горизонтов набирают обороты события гораздо более важные, чем крушение цивилизаций. Там, где даже ленивые перемещения неоткликающейся части меня могут стать страшнее атак авианосца.

Тем, что здесь не весь я, можно было объяснить странные мысли, вспыхивающие во мне полубессознательно, но с учащающейся периодичностью.

Несколько раз меня заставлял задохнуться вид из окна. Я ожидал увидеть не трубы ТЭЦ и пятиэтажную высоту обзора, а землю почти у ног и на ней что-то спокойное, растительное, не способное вгрызться в память.

Внезапный интерес вызвал рисунок, совместными усилиями сделанный в нашу с Ляпой Великую Встречу. Обнаружив в ворохе газет, я прикрепил его на холодильник.

Заглядывая в холодильник, я каждый раз испытывал к губастому скелету странное сочувствие. Сочувствие к его одиночеству? К страшной, незаслуженной (?) ответственности за все происходящее?

Наконец, самое неприятное. Когда я смотрел на Ляпу, легко меняя оттенки ощущений (вожделение, радость, нежность), я ловил себя на мысли, что предаю себя, какую — то часть Ивана Владимировича Покрышкина, что выброшена непреодолимо далеко отсюда.

Нам нужны великие потрясения?

Несмотря на коварные изменения правил общежития, государственные структуры большинства стран выдержали. Работали силовые ведомства, научившись сговариваться, утратив бойкость прежней коммуникации, трудились коммунальные службы.

Несмотря на изменение периодов сна, на нечеловеческую чувствительность рецепторов кожи продолжали ходить поезда, летать самолеты, еще усерднее трудились проститутки и службы эскорта. все-таки реальность упертая штука.

Единственным существенным изменением в России стало введение чрезвычайного положения, замораживание цен, увы, не распространенное на свободные профессии, и появление «чрезвычаек» — разношерстных боевых групп, которые создавали все, от партий до товариществ жилья.

После упрощенной до безобразия регистрации «чрезвычайки» получали особые права — вплоть до принятия решений о задержании граждан и принудительном заключении их под стражу.

Эти группы контроля за общественным порядком занимались почти всем — от помощи престарелым и детям до противодействия вооруженным бандам, мародёрам, различному анархическому отребью, всегда готовому раскачивать раскачивающееся или раскачавшееся, жуликам всех мастей, в огромных количествах исторгаемых из чрева общества не только в случае кризисов и войн, но и в случае растянутой во времени гибели человечества.

Создание «чрезвычаек» благотворно сказалось на самоорганизации населения — теперь даже сигаретные бычки и фантики от сухариков граждане старались не выбрасывать на землю, а донести до мусорки. Мало ли что.

Если ты не состоял в группах взаимопомощи или чрезвычайке, это наводило подозрения.

Мы тоже записались в одну местную команду, однако редко участвовали в ее многочисленных акциях. У нас сохранилось больше уверенности в завтрашнем дне, чем у наших земляков. Мы, так же как и они, ожидали — все вокруг скоро посыплется как карточный домик, но готовились к этому с каким — то совершенно детским нетерпением и любопытством.

Когда казалось силы на пределе, и новый страшный кульбит действительности приведет к массовым самоубийствам, в Москву прибыл толстый добродушный негр Лонг.

Он позвонил в шесть утра и сообщил, что прибыл на военном транспортнике и уже полчаса на московской земле. Более того, мы с Ляпой будем первыми, к кому он направится из Быково. И встречу откладывать нельзя.

— Вы что ничего не знаете? Очнитесь, Иван Владимирович.

Разговаривая с ним, я прыгал на холодном бетонном полу кухни и прислушивался к своим чувствам. Заканчивалась очередная двенадцатичасовая передышка. Какой сюрприз послала Омега? Неужели сегодня наступил тот самый, теперь наверняка последний конец света?

Организм чувствовал себя здоровым, молодым, полным сил — вполне логичное начало светопреставления.

— Думаю, у Вас есть веская причина настаивать на моей сосредоточенности, — предположил я. Зная, как щепетильно европейцы и порабощенные ими нации блюдут дистанцию даже в условиях падения в пропасть, я удивился поведению Лонга. То, что он действовал в духе Афросиньи Кулаковой — будил, обещал приехать в раннюю рань, заставило преисполниться самыми мрачными опасениями:

— Уж не человечество ли Вы спасать прибыли? — осторожно спросил я. — От чего на сей раз?

Он тяжело засопел в трубку. По моим расчетам должны были раздаться гудки. Они раздались после слов Лонга:

— Я прибыл потому, что человечеству вряд ли что-нибудь поможет. Пришла пора спасать его отдельных представителей.

Лонг нажал отбой, а я бросился узнавать, какая напасть случилась сегодня.

Вы готовы признать, что душевные качества и умственные способности человека не зависят от нации, к которой он принадлежит?

Он наотрез отказался заходить в ляпин хрущик и знакомиться с хозяйкой. Так и стоял в подъезде. Учитывая ситуацию, выглядел он усталым и постаревшим, но отчаянно давил лыбу.

«Все-таки негр в московских подъездах пока еще в диковинку, — думал я, обмениваясь с ним приветствиями. — Он неплохо держится, учитывая, что сегодня действительно наступает конец всему».

Все шире скалясь, Лонг увлеченно грузил меня на своем франко — эстонском. После нескольких вступительных о погоде и констатации — «вот они последние испытания», он спокойно заявил:

— Я здесь как частное лицо, — и помрачнев, добавил. — Хочу предупредить — началась ликвидация всех волонтеров кембриджской группы. Следующие вы с Синицыной, — и тогда я заметил, что в его кулаке, чуть отведенном за спину, белеет миниатюрный шприц.

Коленки мои задрожали. Не ожидал от себя такого. Свалиться в пропасть, покоряя семитысячник, намного легче, чем быть ужаленным какой-нибудь дрянью.

— Зачем нас убивать? Через несколько дней этого уже не потребуется! Мы носители очень даже занимательной информации? — я внимательно наблюдал за руками Лонга, готовясь к тому, что он метнется ко мне и вонзит шприц. В горло? В шею? В глаз?

— Если вы будете мертвы, ваши информационные двойники никогда не вернутся на Землю. Вы — основа, условие их существования. Пока они не найдут другое пристанище. Только в сказках тень может существовать без помощи того, благодаря кому она появилась.

Как обухом по голове.

— Когда я должен был об этом узнать?

Негр перетаптывался на лестничной клетке. Если бы он мог краснеть, уверен — залился бы краской.

— Я всего лишь открыл рабочую версию. Все это время наша служба собственной безопасности надежно вела вас. Ситуация изменилась — СБ поступила команда не охранять, а деликатно убивать вас. Руководство сворачивает эксперимент, надеясь, прервать катастрофу.

— И доктор Гоша? — задал я неожиданный вопрос.

— Игорь Гаврилович одним из первых настаивал на прекращении разработок группы, — вместо того, чтобы погрузиться в своевременные размышления, я подумал:

«Неужели Гоша мог предложить убить меня?».

— Зачем Вам шприц? — в лоб спросил я.

Туша Лонга стушевалась. Он забормотал:

— Иван Владимирович. Если бы Вы позволили. Столько лет впустую…

— Короче, — попросил я.

— Эта сыворотка с определенной степенью точности позволит узнать, вернулся ли ваш ушлепок и ушлепок Синицыной на землю. В зависимости от того, как вы отреагируете на препарат. Я хочу закончить эксперимент.

— Я согласен, — сам не ожидал от себя такого. — Единственно, мы должны быстрее спрятать Ляпу. Считаете, О’Хели и другие нацисты где-то поблизости?

Лонг кивнул.

Через пять минут Ляпа собирала свои вещи. Бегая за ней, я увещевал отправиться в самое надежное место и не говорить мне о нем.

— Пойми, Самое надежное! — повторял я. — В Сибирь, на Кавказ, в Бобруйск, в Татев. За песок не переживай. Начну паковать, как только ты сгинешь.

Ляпа десяток раз гарантировала «у меня есть на примете лютик-приютик».

Во время сборов Лонг сидел на диванчике напротив полок с песком. Глаза как лотерейные мячики крутились на темном лице. Шторки на стеклах алтаря странствиям мы не задернули и сегодня. Дверца алтаря мы не закрыли и сегодня.

Потом он вколол мне три кубика сыворотки и на прощание поделился выводами:

— Вы все еще на Омеге, Иван Владимирович. Вы все еще угроза, — он пытался помять мягкой черной лапой мою закаленную походами ладонь. Вспыхивая в полутьме подъезда, белки глаз словно передавали зашифрованное сообщение. — И надежда.

Какие явления действительности все еще докучают вам?

Громилы отличались только тем, что один стриженный под короткий ежик, другой лохматый — соответственно его квадратная морда выглядела не столь квадратной как у первого. Остальное по классике — черные костюмы, серые галстуки, бицепсы. Европейцы неисправимы.

Руководитель кембриджской группы, жуткий сыч О’Хели, разонравившийся мне при первой же встрече в Ганновере, напоминал красного встревоженного рака. Усталого и постаревшего. Когда боевики упаковывали меня, он бегал по студии и суетился глазками. Видимо, он изначально не рассчитывал на диалог (иначе я в два счета переубедил бы его?), поэтому вопросы, которыми я гонял его по комнате, лишь раздражали.

— …герр О’Хели, вы сами представляете, с чем боретесь? — мою правую пристегнули наручниками к ножкам стула. Фактически мне сохранили возможность движений. Специально, чтобы я нарвался на пулю?

Наконец, О’Хели начал выстреливать словами:

— На Омеге произошло невообразимое. Нарушилось движение цивилизаций, — «вот народ! какое ему дело до цивилизаций! учитывая сегодняшние новости, жить нам максимум неделю — пора всплакнуть о душе». — У нас нет выбора. Так продолжаться не может! Мы должны ответить.

Неужели этот неврастеник способен убить меня?

Не прошло и получаса с момента, как Лонг увещевал меня сматываться из ляпиной студии — он никак не мог понять, почему я остаюсь:

— За последние пятнадцать лет кембриджская группа отправила на Омегу семьдесят девять человек. Почти все они мертвы. Именно таким, неэлегантным способом мои начальники обрубают связь с Омегой. Уходите, Иван Владимирович. Не стройте из себя героя.

Конструировать из себя героя я не собирался. Мне хотелось эвакуировать песок. В этот нелегкий день я не ожидал от кембриджской группы стремительных действий, поэтому был удивлен, когда громилы ворвались в хрущик. В этом момент я застегивал второй рюкзак, плотно набитый бутылочками с песком.

Несмотря на то, что мое будущее с каждой новой секундой становилось все более туманным, я чувствовал себя вполне уверенно. Может от того, что Ляпа уже далеко от хищных лап?

О’Хели сбегал в прихожую, принес ломик.

— Поймите, Иван Владимирович, — до неузнаваемости коверкая слова, продолжил он, — это трудное, невероятное, невыносимое решение. Но мы должны закрыть, замуровать Омегу!

Его скучная морда патологического патологоанатома казалась мне страшнее, чем лицо вурдалака. Лучше бы клыки по пять сантиметров с капающей кровью, чем эти вялые буравчики глаз.

Он крутил ломиком перед моим носом, а я с ужасом понимал — он готовится не просто треснуть меня по голове, а сделать нечто более разрушительное.

— Вы же видите, к чему приводит неразбериха, которая творится где-то там. Небывалые события на Омеге — причина происходящего на Земле. Иного объяснения не нахожу, — он словно уговаривал себя. — Конечно, еще месяц назад мы и не задумывались о таком кровопролитии, но видимо Омега сама включила механизм самоуничтожения.

— Теперь вы планируете завершить то, что начала матушка — природа? Не хотите подождать, когда все закончится естественным образом?

— Если Вас это немного успокоит, Иван Владимирович, в конце операции я взрежу себе живот. Я понимаю, что несу ответственность, — О’Хели отвернулся от меня (скрыть слезы, вызванные мыслями о будущем харакири?). Он все еще неуклюже, но энергично крутил ломом.

«Только не это. Господи, сделай так, чтобы сыч не сделал этого!»

На слове «господи» в комнату неожиданно заглянула рыжебородая голова доктора Гоши:

— А — а — а, вы здесь, — голова заговорила по — русски. — Заняты? Может, чайку вскипятить? — предложила она и вынырнула из комнаты.

— Останови его, — заорал я. — Твой кореш очень некрасиво лютует.

Теперь Гоша вступил в комнату полностью. На нем был бежевый короткий плащ выше колен, брюки в клетку — ни дать ни взять сыщик из бременских музыкантов. Под глазами залегали необъятные тени:

— И это вместо здрасьте, — возмутился он. — Извини, ПИФ. Именно я открыл очевидную закономерность. Не только Омега влияет на нас, но и мы на Омегу.

Доктор стремительно прошагал в угол комнаты, куда меня задвинули бесцеремонные палачи. Навис надо мной, задумчиво поскреб бороду. Очевидно, он не боялся, что я изловчусь и лягну его. Или наоборот надеялся на это?

О’Хели деликатно отступил в сторону.

— Ты когда-нибудь видел песочные часы? Наша с тобой подсыхающая цивилизация — верхняя часть. Ученые и политологи по наивности отмерили ей довольно много будущего. Не учли, что скорость, с которой мы рассыпаемся в прах, регулируется немыслимым количеством приспособлений, при этом человечество контролирует бесконечно малую их долю. кто-то на Омеге повернул ключик, и скорость нашей дематериализации возросла тысячекратно. В данную секунду любые средства хороши, чтобы нащупать способ хоть как — то воздействовать на реальность. Чтобы хоть ненадолго замедлить уменьшение песчинок в верхней части часов, — ужасны были не слова, а Гошины глаза, нарастающие перед моим лицом. Я многое пережил за прошедший месяц. Я осознавал невосполнимые потери населения, горько сожалел о разрушении удобных государственных, финансовых систем и инфраструктур, чутко откликался на всевозможные комбинации трагических обстоятельств, складывающихся под напором немыслимых и большей частью почти невыносимых изменений в жизни каждого человека. Однако глубина, безысходность, непостижимость, чудовищная жуть катастрофы, которая именно в эти секунды оборачивалась крахом всем и всему, стали понятны только сейчас, когда в меня крючьями вгрызлись карие глаза несостоявшегося друга.

Зрачки Гоши как шляпки ядерных грибов. Вид сверху, из космоса. Синхронная бомбардировка. Радужная оболочка — бесконечное поле трупов, из эпицентра взрыва до тающего на глазах горизонта. В этих усталых глазах уже свершилось всё, чему не было ни объяснения, ни оправдания

Когда веки закроются, всего этого не станет. Навечно.

— Поверь, песок — вполне обдуманная версия, — моргнув, Гоша подытожил историю человечества. Потом обреченно махнул рукой.

Раздался душераздирающий звон. Наверное, с таким звуком разбиваются сердца ангелов. О’Хели крушил Коллекцию Ляпы — те самые тридцать процентов, из которых состояла Ляпа.

Конечно, у меня мелькала идея схватить кусок стекла и вонзить в глаз одному из громил, вырубить О’Хели ладонью по шее, потом вцепиться зубами в горло доктора, вопить, пинаться, рвать ногтями.

Само собой я не хотел за коврижку отдавать свою бесценную жизнь. Не хотел жертвовать вурдалакам склянки с песком. Однако, было очевидно, как бессмысленны попытки — боевыми искусствами я не обладаю, стрелять с двух рук не умею, с одной даже не пробовал. Шансов никаких. И все-таки я попытался. Вскочил, вскинул руку, и тут же получил молниеносный, увесистый удар в нос. Как кирпичом. Даже не понял, откуда вынырнул кулак громилы.

Ну что ж, я всегда знал — профессионалов переплюнуть непросто. Только в Голливуде скромные журналисты и историки месят морских котиков.

Размазывая кровь по лицу, я опустился на стул. Громилы равнодушно продолжали обыск. Гоша развел руками:

— Увы, ПИФ. Увы — увышка — увышечка. Извини, борода. Очень скоро я последую за тобой.

— Ты псих, борода, — ответил я, перекрикивая звон бьющегося стекла. — За тобой уже гоняются ад и бездна моей злости.

О’Хели потребовалось пять минут. Вполне исторический принцип — за пять минут легко разрушимо все то, что созидается веками.

Те пузырьки, что падали не разбиваясь, О’Хели добивал на земле. Потом энергично дубасил по моим рюкзакам. Словно пыль выбивая.

Пытаясь не думать о цене, я рассматривал осколки, поблескивающие в куче песка на полу. По стеклам склянок все еще плавали тени каравелл. Потом и они погасли.

— В сущности, мы лишь продолжаем эксперимент, — попытался успокоить меня Гоша. — Смысл вашей отправки только в том, чтобы получить реакцию. Наука она вся такая. Опыты и пробы. Пробы и ошибки. Смирись, ПИФ. Результаты вашей высадки на Омеге превзошли самые смелые ожидания. Пиф-паф, все мертвы. Теперь надо довести дело до конца. Своими исследованиями мы сорвали пломбу с чего — то страшного и неуправляемого. Теперь настала пора любой ценой законсервировать взбесившегося монстра.

— Омега — это и твоя мечта, — возразил я, скрипя зубами.

— В моем возрасте, ПИФ, пора перестать мечтать.

— Ты мне больше не друг. Я тебе больше не ПИФ. Не называй меня так.

— Хорошо. Крепкой мужской дружбе пришел конец. Концы вообще вредны для нее. По машинам!

На пороге он оглянулся, внимательно изучил мое лицо, поцокал языком:

— Уже не имеет значения, тебя грохнут или меня. Кранты всем. Всем. Максимум через пять суток на Земле не останется ни одного человека. Сегодня я отправлюсь на Омегу и надеру ушлепкам первичные и вторичные половые признаки. Сегодня или никогда. Может быть, это что-нибудь изменит, а? Иван Владимирович, не дуйся. Или ты хочешь досмотреть историю этого мира до конца?

Не дождавшись ответа, Гоша вышел. В тот момент, мне показалось — они не спросил меня о чем — то важном. Однако задумываться об этом не было времени — громила с длинными волосами прикручивал глушитель. На меня он не смотрел, со скучающим видом оценивал сокрушенные ломом интерьеры. Я не сомневался — стоит мне дернуться, превращусь в решето.

Взгляд, обращенный ко мне, одновременно с дулом пистолета был переполнен безнадежной пустотой. Она гипнотизировала, приковывала к месту.

Я не знал, что сказать, что выкрикнуть, что подумать в эту последнюю секунду, кроме универсального ругательства, которым можно обозначить крах мечты любого уровня сложности и совершенства. В момент предполагаемого нажатия спусковых курков оба бойца свалились на пол. Буквально к моим ногам.

Чтобы вы сделали в первую очередь, чтобы изменить мир?

Оцените прелесть момента. Я не бросился галопом из хрущика, не заревел от счастья. Волоча за собой стул, я поочередно подошел к громилам и похлопал их по щекам. Громилы бодренько сопели, но оставались бесчувственными.

Не без труда я нашел ключ от наручников, взял пушку, из которой меня предполагалось укокошить, повертел в руках, отбросил (грохот упавшего металла), для порядку пнул волосатого палача (тот даже не моргнул), обыскал стриженного. Все в полнейшем спокойствии.

Минут двадцать я ползал по студии, хладнокровно поглядывая на горные хребты громил. Их вершины синхронно вздымались и опускались над полом.

Наконец я нашел то, что искал. Пестрое пятно обнаружилось в кустах некоего экзотического растения, мирно растущего в кадке у входной двери в квартиру. Это была кукла в национальных надеждах Румынии. Ляпа как — то призналась, что хранит в ней заначку.

Еще минута, чтобы обнажить и распотрошить волоокую балканскую красавицу. Внутри оказалась склянка с песком. Надпись «Куршская коса». Почерк, качающийся по этикетке как неуверенная волна в штиль — Ляпа.

Я крепко сжал пузырек — песок оставался моей последней надеждой. Я прыснул на кухню, нашел новенький герметичный пакет, вернулся, дрожащими руками собрал часть песка, который О’Хели выпотрошил на пол.

Руки мои покрыли многочисленные порезы, к краям ран прилипли песчинки, на коже торчали осколки стекла.

На выходе из студии меня — таки накрыло.

Что произошло в ляпиной квартире? Что мне делать со всем случившимся? Как спасти Ляпу и Омегу? Кто я — жертва лабораторных опытов? Загнанная в угол цель врачей — убийц? Чей — то каприз? Или все-таки неоткрытый пуп Земли, отмеченный покровительством небес? из-за меня начались все нынешние катастрофы? Поэтому натасканные немецкие бундесы не смогли угомонить мою нетленную плоть? На что я могу надеяться? На какую помощь? От чего зависит её размер?

Шансов увидеть вновь Ляпу было немного. Через три дня она должна передать сообщение о своем укрытии моей младшей сестре. Но итоговый конец света начал сегодня последний отсчет — через три дня Ляпе должен исполниться 101 год. Моей сестре — 89 лет. Не факт, что они доживут до этих преклонных лет.

С утра у всего населения планеты стремительное ускорился обмен веществ. Люди с ужасом обнаруживали в себе и на себе все новые и новые признаки увядания: новые морщины, седые волосы, тревожные сигналы внутренних органов. Дети на глазах подрастали, реанимационные автомобили гоняли по улицам, собирая урожай сердечников, количество стариков, сделавших в это утро последний вздох, увеличилось в разы.

За две минуты до прибытия О’Хели и Ко я узнал по ТВ — средняя скорость старения в Европе и Америке равна один календарный год за один календарный день.

Как пел мой друг Толик своему годовалому сыну — «Ты мой маленький катастрроооуфа, катастрроооуфа». Пока я петлял по Москве, заметая и путая следы, мне хотелось напевать эту песню всему взбудораженному человечеству, зашедшему на последний перед крушением вираж.

Я могу узнать о Ляпе только через семь лет — маленькая по сравнению со всеми остальными катастррроооуфа. Если нам посчастливиться встретиться, Ляпа будет гораздо старше меня, потому как я единственный из известных мне людей, кого не затронул нынешний апокалипсический апогей. По всей видимости, тот, кто организовал все это, хотел, чтобы я остался на планете один. Молодым и здоровым.

Сколько соратников необходимо вам для проживания на обезлюдевшей планете?

Прежде чем лезть в передрягу, я решил проверить, насколько защищен, разовый или перманентный эффект имеет небесное покровительство. Я быстро нашел площадку для эксперимента — у детской песочницы, неизвестно для чего спроектированной на пустыре, тусовалась мускулистая гопота. Открыли багажники своих девяток, врубили на полную сабвуферы.

— Эй, недомерки, — заорал я, перекрикивая разноголосицу русского патриотического хип — хопа. — Вы знаете, что Александр Невский — палач и убийца?

Несколько хмурых лиц обернулись. Я понял, что выбрал сомнительный повод получить по репе.

— Ослы вы длинноухие, — нашелся я. — Говноеды. Пошто песочницу изнасиловали?

Ребята не были похожи на тех уличных боевиков, что, не сговариваясь, набрасываются на жертву — молча окружают, лупят, чем придется, и великолепно определяют момент, когда следует умерить натиск.

Эти недомерки были мастью пожиже, но все равно побежали ко мне. Посыпались пинки, оплеухи. Впрочем, больше неостроумных ругательств. Избивали неловко, не сурово. Закрывая голову руками, я свалился на землю и, сквозь толчки кроссовок, напрашивался на чудо.

«Ну и где гром и молния? Когда эти щеглы обрушатся аки башни — близнецы в 2001–ом?».

Один из щеглов наступил мне на шею:

— Отчего тебя так выпучило, дядя? — ласково спросил он. — Жить опостылело?

Я огрызнулся:

— С такими гомодрилами как вы жить не особо хочется.

Но ребята уже остыли. Самый мелкий присел около меня:

— Не сходи с ума, губастый. По радио уже успокоили — стареть мы будем все-таки степеннее, чем бабочки.

Я схватил его за штанину:

— Когда ты об этом узнал? — всхлипнул я. Парни заржали. Для приличия, пнув меня еще пару раз, они погрузились в машины и, гремя хип-хопом, сорвались с пустыря.

Несколькими минутами позже я расспрашивал о случившемся жизнерадостного дедушку. Мы уселись на детской площадке, и дедушка, захлебываясь, рассказал, что два часа назад (примерно в тот момент, когда О’Хели сокрушил коллекцию Ляпы), процессы стремительного старения замедлились. Минимум в несколько раз.

Головоломка сложилась. Мне осталось всего ничего — придумать, как спасти Омегу, а вместе с ней и приунывшее человечество. Поэтому я попрощался с дедушкой, пересел под грибок, достал из кармана дневник 12—летней девушки и углубился в чтение.

Цивилизация может развиваться стихийно?

Когда думаешь о том, что эти слова круглым ученическим почерком выводила двенадцатилетняя девочка, озноб берет сердце в железные лапы.

Доктор Гоша не оставил мне фотографию Лесси (именно так, по — собачьи, звали убогую пуэрториканку, в которую угораздило вселиться одному из ушлепков кембриджской группы), но я хорошо запомнил ее обезьянье личико. Его я носил в памяти. Копии дневника Лесси всегда аккуратно перекладывал в карманы повседневной одежды.

Девочку гипнотизировали, по нескольку часов удерживая в трансе, наплевав на Гиппократа, кололи какие — то транквилизаторы, но она ни о чем толком не рассказала.

Я смотрел видеозаписи — исхудавшей мулатке с многочисленными дефектами речи не хватало ума, словарного запаса и жизненного опыта, чтобы донести до слушателей свои неуклюжие страхи и мучения.

Она некрасиво ревела и, размазывая потоки сальных слез по черному лицу, заикаясь твердила: «это не я, нея, НЕЯ».

Оставаясь перед чистым листом бумаги, «Нея» оказывался более выразителен и красноречив.

Не знал, от чего шевелились волосы на моей голове — то ли от ее всхлипываний, то ли от ровных пузатых букв на бумаге.

Вы уверены, что никто не подселился в ваше сознание?

Доктор Гоша очень ошибся, оставив мне записи Лесси — теперь у меня появилось оружие, которое поможет («каким же я был идиотом!»).

«Все! Тысячеугольник сложился! Людей испугали старением, чтобы ушлепки вернулись на Землю. Доктор Гоша и О’Хели спутали планы Омеги, ну ничего!».

Оставалось самая малость — еще больше напугать людей!

«Рассказать о завтрашней вспышке на солнце, способной уничтожить планету. Или о том, что ядерный потенциал СШП приведен в боевую готовность и остались считанные секунды до поворота ключей на старт? О пандемии? О вирусах Судного дня, которые выжгут ВСЕ человечество со скоростью напалма?».

Какой вариант предпочесть, чтобы люди поверили — жить им осталось сутки, максимум двое? Я рассчитывал рассказать сценарий последнего дня, который закончит историю цивилизации. Люди подготовлены — они поверят. И тогда будут спасены!

Ошибаетесь — я не сходил с ума. Более того, сидя под грибком, я кропотливо планировал каждый шаг и даже грезил о том, как изумительно мы заживем с Ляпой.

Я выложил из маленького рюкзака весь арсенал, с помощью которого собрался спасать человечество. То, чего не хватало, я надеялся добыть в ближайшем распредпункте.

К скудным вещам, уместившимся на бортике песочницы, я добавил откровения Лесси, точнее того, кому удалось поселиться в ней. Не удержался, выхватил несколько последних фраз:

«…таких неповоротливых, неприютных большинство. Они не подходили — мне был необходим ветер в голове, минимальное, усохшее почти до моих размеров «я». Однако, даже у пациентов психлечебниц теснота в голове подавляющая. Слишком сильны корни личности. Они и внутри и снаружи.

Я долгое время не понимал, как получилось вырваться на Землю тем немногим, с кем я познакомился на Омеге. Кого и как они смогли найти себе? Мертвеца, резиновую куклу?

Мои «путешествия» на Землю походили на бесконечное самоубийство — головокружительный забег на небоскреб, нырок из окна, стремительное падение вниз, нестерпимый удар о землю, необходимость отскребывать себя от земли и горячечное возвращение наверх, для нового броска.

Все это продолжалось до того момента, как я понял элементарную иерархию «доступных», иерархию готовых безвозмездно отказаться от себя, пожертвовать неудобным сумбуром внутри ради сосредоточенно безликой тишины, которую я нес с собой. Настал долгожданный день, когда я понял, кто согласится принять мою усталую пустоту…».

Я собрал вещи, вышел из-под мухомора.

Итак, основное — найти территорию, где пройдет моя акция. Необходимо, чтобы это место было оччччччень сложно оцепить. Я не должен упасть в обморок, не должен заснуть по крайней мере в ближайшие 15–16–ть часов.

«Вероятно, у силовиков есть средство и на мой неординарный случай. Сонная пуля, гипноз, лубянковская шапка невидимка? Зачем гадать? Других вариантов спасения нет».

Чуть позже, в медотделе никулинского распредпункта, я легко выпросил обезболивающие и скальпель. Люди на складе были предельно испуганы, деморализованы и могли выдать мне остатки скудеющего хозяйства. На мою просьбу о скотче, молодая девушка (огромные тени под глазами, опущенные вниз уголки рта), не возразив как обычно «только самое необходимое» ушла на склад и молча положила на прилавок клейкую ленту.

С этим нехитрым боекомплектом мне предстояло стать мировой знаменитостью и напугать как можно больше землян.

Вы согласны, что дети самые восприимчивые существа на Земле?

Я добрел до метро, отчего — то надеясь, что во дворах столкнусь с Ляпой, терпеливо поджидающей меня на скамейке. Детишки и бабушки все еще в значительных количествах присутствовали на детских площадка. Это радовало и успокаивало — есть кого спасать, дети и старики могут удержать в равновесии несущееся в неизвестность человечество.

В голове крутился один из сотни загадочных разговорах об Омеге (Ганновер, лестница между первым и вторым этажом). Ни о чем другом, кроме Омеги, мы тогда не разговаривали.

— Кстати, Гоша, что потом произошло с Лесси?

Гоша состроил кислую мину:

— Через год родители отдали ее в обычную школу. Сейчас ей шестнадцать. Она обыкновенная пуэрториканская девочка. Чуть более замкнутая и настороженная. Великолепные манеры, — тут бы и прозвенеть звоночку, но я продолжал прицельно смотреть в глаза доктора Гоши, — Отстань, а — а, — процедил он. — Ничего больше она не сочиняла. Наверное, уже рассталась с девственностью. Нарожала будущих нелегалов. Прошу, не запрягай телег о втором шансе для сирых и убогих. Я уже сто раз передумал все свои мысли о прозревших, откинувших инвалидные кресла, о недоумках, спустившихся с иглы и вмиг облагородившихся, о спасении, которое приходит словно ниоткуда.

— Хвала Омеге? — поинтересовался я, — Не хочешь написать диссертацию о причинах чудесных выздоровлений?

— Пока я жив, никто не напишет диссертации об Омеге. Она не для того, чтобы возвращать кому — то зрение, дееспособность и совершать другие банальные чудеса, — моя вина, что я не проанализировал и этот ответ Гоши.

Когда я ехал в Администрацию Президента, перед глазами плыли строчки из послания таинственного «Нея» из дневника Лесси:

«…Найти эти полупустые коробки оказалось не столь сложно. Сложнее полюбить их так, как они не заслуживают. Любовь позволяет сделать эти сосуды новым приютом для призрачных существ, которыми мы здесь стали. Самая легкая добыча — дети, заигравшиеся в супергероев, потерявшиеся, потерявшие, отчаявшиеся, убитые горем. Детское горе разрушает детскую личность намного быстрее, чем взрослых отморозков. Немного песка, которым посыплет меня Хранитель, чужое некрепкое сознание, и я вернусь.

Мы называем это чистилище. Непосвященному очень сложно понять, как больно расставаться с собой, как чудовищно больно заставлять другого потерять себя».

Я также как и Лэсси хотел сделать детей своими основными жертвами.

Каковы наши шансы на безоблачное будущее?

Времени на спасение почти не оставалось. Конечно, лучшее место для акции — Красная площадь, Лобное место, ХХС. Впрочем, умирать там, где выступают Pussy Riot и пошло, и пафосно. К тому же силовики все что угодно придумают, лишь бы меня обезвредить — улицы перекроют, Собор Василия Блаженного перенесут, обрушат на Лобное место пятиэтажный колпак.

Сначала я отправился на Тимирязевскую. В подвале у Вано все осталось по — прежнему — тепло, темно и пахло жареным мясом.

До этого дня Вано видел меня один раз, но обрадовался, словно мы сотню лет знакомы.

— В последний месяц лучше стало, — рассказывал он, принявшись за плавку стекла, — Работу реже заказывают, заходят чаще. Готовить стали больше. Разное. Угощают, рецепты рассказывают.

Я аккуратно сложил выплавленные бутылочки в рюкзак и попрощался с Вано.

До того как идти ва-банк я попробовал добиться внимания официальным путем. Направился в приемную Президента на Волхонке и сообщил о проблеме пухлой тетечке, которая в огромном мраморном холле фильтровала страждущих.

Пройдя собеседование, я отправился в один из кабинетов, где всех прошедших первичный осмотр допрашивали еще более сердобольные дядечки-тетечки и заносили в протокол жалобы.

Мне попался говорливый сухонький старичок, которого я в лоб огорошил:

— Я могу рассказать, почему происходят катастрофы.

Пальцы старичка забегали по клаве. Он явно перестукивался с кем-то по асе. Через минуту он радостно сообщил:

— Сегодня вы девятый, кто готов объяснить все. За неделю — сто первый.

— Я точно знаю, как избежать дальнейшего обострения ситуации.

— Таких значительно больше. Вы говорите — говорите, я занесу Ваши версии в базу. Их немедленно рассмотрят.

«Что я должен ему сказать? О том, что в капитанской рубке Бога под кодовым названием Омега происходит беспощадный эксперимент. Что нужно изменить, перестроить, перекодировать эту рубку и тогда все прекратится. И я знаю, как это сделать…»

— У меня есть материалы о причинах происходящего. Так сказать научное исследование…

Старичок сочувственно вздохнул:

— У нас уже полсотни таких исследований, десятки ученых, готовых сделать чрезвычайные заявления, пять — шесть медиков и химиков, придумавших вакцину против всего этого кошмара, сотня астрологов, предсказавших, как все будет продолжаться и чем закончится, две телекомпании, безвозмездно снявшие документальные сериалы о нынешних Апокалипсисах, три колдуна вуду, уверенных, что при определенных условиях снимут порчу со всего человечества, правозащитники, как и прежде уверенные, что во всем виноват кровавый режим.

Старичок покрутил колесико на мышке и добавил:

— Ах да, есть еще бессчетное количество вольных экстрасенсов, политологов и экономистов, направляющих предложения, как разрешить все проблемы и начать жить дальше. Не переживайте, Ваше заявление мы тоже рассмотрим и проанализируем.

Я поблагодарил и откланялся. Надо было торопиться спасать человечество.