Песок

Часть IV. ПЕРЕХОД

Дневник девочки Лесси. На Омегу и обратно.

Сначала то, что от тебя осталось, попадает в абсолютное безвременье. Место, для которого совершенно не подходило ни одно из арсенала человеческих слов.

Пространство? Время? Точка? Поверхность? Кубометр неизвестной среды, в которой ты стоишь? Паришь? Готовишься захлебнуться?

Сначала вокруг ничего нет. Здесь бессмысленны любые законы физики. И кажется, что здесь ты царишь вечно, постепенно утрачивая себя.

Новое пространство надеваешь на себя как тот самый голый король невидимое платье. Просто для того, чтобы создать условия, в которых комфортнее думать, двигаться, чувствовать.

Это первый опыт творения, когда ты идешь над бездной и непринужденной силой мысли придумываешь не только некую твердь под собой, но и собственные вес и формы.

Потом, если ты уцелеешь, уцепишься за какую — нибудь главную для тебя и поэтому спасительную мысль, Омега примет тебя. Ты просто свалишься на поверхность этого уникального явления.

Омега полностью вне наших систем координат. Она не вокруг нас, не внутри и возможно никак с нами не связана. Она надкосмична. Она не часть космоса, не олицетворение его стихий. Она не имеет ничего общего с нашим мирозданием, кроме того, что является и его создателем и одновременно следствием одухотворенной жизни в нем. Архитектором и одновременно архитектурой. Омега — сложная инженерная конструкция, с помощью которой управляется наша Вселенная.

Вы хотели бы узнать причины ВСЕХ изменений на Земле?

Девушка добросовестно изучила матчасть, правила перехода — от сумрака и параллельных миров, Кастанеды, О’Лири и Зеланда до последних разработок «кембриджской группы». Быть может, поэтому она отыскала Омегу совершенно неэкзотическим способом.

Ляпу выбрасывали не как новичка, а как профи, давно имеющего дело с песком — из Большого Яблока, откуда выход на Омегу всегда был непрост.

Темнилы из Нью-Йоркского филиала кембриджской группы занудно объяснили то, что она и без них неплохо знала. Технологии перехода, рекомендуемые стимуляторы (10–ти страничный перечень медицинских препаратов).

Девушка решительно отказалась. Навела свой изумленный взгляд на куратора — альбиноса и пробормотала по-русски «давно знаю, что хожу по краю, и поэтому смело упорхну за черту».

Американец, не поняв ни слова, оскалился, однако, взгляд Ляпы видимо убедил во многом. Он развел руками — «действуй».

— Смс пришла? — на прощание спросил он.

Ляпа кивнула — словно перечисление денег на счет могло что-то значить.

Десятиметровый отрезок на 6—ой авеню Манхэттена Ляпа истоптала не менее сотни раз, прежде чем обнаружила темный провал лестницы, начинающейся прямо у тротуара. Наверняка, она вела в подвальное помещение пятиэтажного монолита, вдоль которого Ляпа слонялась.

Сбежав по ступенькам, она вступила во тьму. Это был коридор без стен и потолка — с протяжным эхом, утробным гулом шагов и живыми сквозняками.

Тишина здесь безжизненна. Бесполезно вслушиваться — она как зыбучий песок впитывает вошедшего. Также как песок она надежно скрывает ответы.

И песок, и тишина всегда хотят сожрать человека, когда он остается с ними один на один.

Когда звук шагов по цементному полу перестал отражаться от стен, перестал звучать в ее голове, девушка поняла, что идет по воздуху и разверзшаяся перед ней тишина быстро съест то, что осталось от Ляпы в этом новом мире.

Почему создатели геральдических символов так неравнодушны к слонам?

К ужину следующего дня кризис жанра благополучно миновал. Доктор Гоша появился в столовой веселый, подтянутый, трезвый. Борода подстрижена и причесана. Он с удовольствием поглощает морковные котлеты, с не меньшим удовольствием рассказывает план действий:

— Ради чистоты эксперимента, вас запустят с разных континентов. Европа, Америка, Австралия.

— Почему не из России? Родины слонов и ослов?

— Ах, оставьте, — взмах вилкой, укоризненно грозит ею (зубчики легко покалывают воздух). — Вы сможете узнать друг друга. Мы дадим нужную информацию — от кучерявости волос на лобке до цвета маминой ночной рубашки. Само собой, фотки, видеозаписи. Впрочем, не исключаю, что на Омеге вы появитесь в своем собственном обличии. Не в виде желе, абрикоса или термита. Шучу — шучу, — он вновь поднимет вилку, дирижирует. — И — и — и, не вздумай убегать, ПИФ. Кокнут.

— Чушь, — пытаюсь надеяться я. Побег — мой основной план на ближайший вечер. Я в деталях знаю, как перебраться через забор, как пройти к ближайшему банкомату, как организовать себе документы. Две недели не прошли зря — я просчитал варианты отхода.

— Спорим? Давай на живца — ты перебираешься через забор и идешь гулять, я пускаю за тобой наших карабинеров. Они по 10 кило евро получают. Пусть поработают. Зафиксируем, на какой минуте тебя попытаются щелкнуть по голове и затолкнуть в фургон с замазанными номерами. Конкуренты охотятся за тобой с момента твоих приключений на Реюньоне.

Доктору Гоше я верил («кому как не ему?») — почему — то мне казалось, он вытянет меня из любой подлянки, защитит от сычей, неизвестных охотников за моей головой, Интерпола.

— Наши службы безопасности наблюдают намного пристальнее, чем тебе кажется. Они виртуозы своего дела.

— Терпеть не могу виртуозов, мастеров своего дела, правил, распорядков и мировую финансовую систему.

— Я тоже. Но как выяснилось — мы оба испытываем нежность к банковским транзакциям в наш адрес.

После сладкого я задаю и совершенно не интересующий меня вопрос:

— Теперь ты можешь открыть, кто финансирует все эту вакханалию?

— Никогда и не скрывал. Сычи постарались. До Билла Гейтса не добрались, но какого — то из Хенкелей охмурили. В России, наверное, тоже группа работает, — завистливо сетует Гоша, вставая из-за стола. — Но засекречена лучше нашей. Иначе к ним бы нанялся. Там поди Прохоров с Потаниным башляют.

— Официальные организации знают о вас? НАТО? Европарламент?

— Не смеши, ПИФ. Это не самые сильные и осведомленные организации на белом свете.

— Неужели никаких утечек? Странно, что информация об Омеге не просочилась.

— Просочилась, просочилась. «Солярис» Лема, «Проект Россия» — лучшего в России коллектива футурологов.

Еще позже он деликатно стучится ко мне в комнату, в руках у него две папки. Менее увесистую бросает на мою королевскую кровать, плавающую в томном свете огромного бра:

— Читай. Это размышления «о зоне Омега» двенадцатилетней девочки с очень некрасивым диагнозом.

Сомневаясь, крутит в руках вторую папку:

— Не знаю, понравится ли тебе это, — аккуратно кладет, словно переживая, что она рассыплется. Так же бережно я открываю. Как в диснеевском мультфильме в глаза бьет яркий солнечный свет. Со всех цифр, букв и изображений на меня смотрит Ляпа — Александра Сергеевна Синицына. Мой лучший друг в этой, и, надеюсь, следующих жизнях.

Какое ваше чувство наиневесомейшее?

Она не боялась. Точнее так — она попыталась бы испугаться, если бы точно определила для себя, что такое страх.

Девушка великолепно помнила — она, урожденная Синицына, в здравом уме и трезвой памяти, шагнула туда, куда раньше не заманили бы никакими коврижками. Не в силах определиться с географией смыкающейся вокруг темноты Ляпа вернулась к себе любимой. Она словно рассматривала себя в разбитом зеркале — всю от первого визга при рождении до последствий кишечных расстройств, мучивших ее на исходе этого лета.

Кусочки зеркала неодинаковы, неравноценны, частью неприятны для изучения. Вместе она никогда бы не собрала их, не объединила бы в женщину, цельную, не обезображенную трещинами. Шрамы и шероховатости, которые покрывают поверхность и внутренности Александры Синицыной, неискоренимы. Ничто не заставит их исчезнуть.

Ляпа наблюдала все осколки одновременно. Прожитая жизнь предстала в обнаженном, вывернутом взгляду виде. Хватило секунды, чтобы понять — с таким же успехом она может посмотреть на разбитые зеркала любого из ныне здравствующих землян. Если постараться — то и на зеркала прежде живших.

Никаких усилий для созерцания не требуется — просто перевести взгляд… что-то сохранившееся от прежнего чувства самосохранения предупредило — «сейчас я (я?) не осилю такого зрелища».

Разум?

Ляпа угадала в себе что-то похожее на эту утраченную было эмоцию (?), сброшенную ступень собственной эволюции (?). Она обрадовалась признакам работы сознания в окружающем ее абсолютном нигде. Разум воспринял сигнал и закружился ворохом образов.

То снегопад, то вихрь, то лавина. Ляпа не выбирала, но ясно поняла — сейчас она (или то, что от нее осталось) примеряет на себя некую видимость пространства, в котором сможет выглядеть, передвигаться, думать, существовать. Без этих привычных действий, без сознательного выбора, где она и что она, Александра Сергеевна, по совместительству москвичка и человеческое существо, очень скоро закончится.

Свет пришел откуда-то издалека, а стены коридора превратились в вереницу бесконечных стеллажей («Какие пыльные!») с какими — то амбулаторными картами («историями болезни? жизни и смерти?»).

Ляпа остановилась, потрогала тело руками. Тело оказалось упругим и горячим. В подвал девушка забиралась в платье — сейчас на ней появились любимые джинсы. Девушка достала первую попавшуюся книжечку в простом бумажном переплете — на ослепительно белых страницах кляксой чернела одна фраза «Ляяяпааа — дурра».

«Архивы Лубянки? Только чекисты смогли бы так лаконично уловить мою суть. Я в своем подсознании? В чужом?».

Она шла между стеллажей. Они не кончались, они могли бесконечно переть в бесконечность.

«Все это похоже на подсознание Вселенной. Таким, как его описывает Стивен Кинг у аутистов. Но у Кинга полудуркам угрожает какой-нибудь монстр, а здесь возможно сдуешь пыль со стеллажа этого стола — и на Кармадонское ущелье обрушится снежная лавина. Или исчезнет Магелланово облако. Откуда я это знаю? Самосохранение Вселенной? А это предположение откуда?».

Отдаленный, тоненький, казалось даже не здесь отзвучавший всхлип мысли о неуютности складывающегося вокруг пространства, и ряды послушно закончились стеной, в которую проросла дверь.

«Чего ты хотела, болезная? В традиционной научно — фантастической литературе дверь — это универсальный телепортационный канал».

Ляпа открыла этот увесистый телепорт. Вниз вела изящная винтовая лестница

«Мои мысли обретают изящность? Изящное изящество».

Спускаясь по ступенькам, девушка предположила — если получилось бы вновь инсталлировать в себя чувство страха, то сейчас бы она обезумела от ужаса. Ее тело будет весить ровно столько, сколько она сама захочет.

Спасительные свойства выстилающейся под ногами дороги целиком зависят от накопленного багажа образов, которые выстреливают вовне и налаживают путь через бездну.

Если случиться осечка, если в обойму попадет образ, совершенно не подходящий для поддержания твердой поступи («да — да, хрупкие палочки для мороженного вместо ступенек»), Ляпа обрушится вниз.

Она будет падать бесконечно долго, пока в ней не истлеет воспоминание о ней самой.

«СИНДРОМ МЕРКУРИЯ[19]», — вспомнила Ляпа.

Девушка вышла в углу просторного тренажерного зала с маленьким бассейном посередине — вода в нем удивительно синяя и непрозрачная.

В зале Ляпа кружила не менее часа, пока не догадалась нырнуть в бассейн. Дна не оказалось. Это был вызов. Ляпа всплывала и ныряла до головокружения. Когда бездонность перестала вызывать сомнения, девушка решила плыть вниз, пока не потеряет сознание.

В этот момент она ненавидела этот таинственный водоем, темный коридор для гонок на Хаммерах, дом на 6–ой авеню, 6–ую авеню в целом, Нью-Йорк, куратора — альбиноса, Землю… Больше всего она не выносила себя во всем этом. Единственным, кого ей не удалось возненавидеть, все еще оставался Покрышкин.

Поэтому она плыла вниз даже тогда, когда ей стало казаться, что уши и легкие вот — вот взорвутся.

Потом вода устремилась в одном с ней направлении, словно кто-то сжалился над Ляпой, и где-то глубоко — глубоко в недостижимых недрах бассейна, открыл сливное отверстие.

Сценарий самого лучшего признания в любви уже написан?

На некоторых фотографиях я заморожен вместе с ней. Лишь на трех в обнимку. Есть в деле и та самая, где мы изображаем страстный поцелуй. К тому времени ее мимолетная страсть уже угасла. Моя же полыхала с новой одуряющей силой.

Папку собирали любители фотоматериалов — не пренебрегли и пляжными фото. До знакомства с Ляпой у меня было несколько правил насчет женщин. Я считал — идеальная грудь женщины чуть больше ковшика накрывающей ее мужской ладони. Грамотный сосок обязательно вспухает между пальцами, хорошо настроенное влагалище — обожжет.

С появлением Ляпы у меня образовалось новое правило — женщина должна помещаться у мужчины за пазухой. Ее можно навешивать вокруг себя, притягивать ремнем. Идеальными делают ноги не стройность и длина, а умение заплетаться на талии мужчины.

— Ты же говорил Америка, Австралия? — не в силах оторваться я перелистываю и перелистываю, с трудом удерживаясь, чтобы не забыться чтением. Как в омут головой в ее жизнь. — Ляпа — закоренелая москвичка.

— Сегодня утром Александра Сергеевна приземлилась в Нью-Йорке, — он хочет что-то добавить, но я не хочу помогать вопросом. Моя заинтересованность происходящим тонет под плинтусом.

Друг и ничего меньше?

Мы платили за дружбу самой высокой ценой — мораторием на любовь.

Можете считать меня дятлом перегруженным, но в тот момент возможная встреча с Ляпой представлялась неплохим шансом, чтобы раз и навсегда открыться ей. Вы спросите меня, почему я не сделал красивое признание ранее — не отправил письма, не выписал краской под окном «люблю. Ваня». Почему я тянул долгие пять лет? Заставлял любовь созреть?

Я отвечу — многие романтические герои терпели и дольше. Я объясню — герой я не романтический. Я посетую — не было возможности. Мы всегда были слишком друзьями.

— Будет и третий. Сычи решили — тебе и Синицыной лучше не знать о нем. Эдакое ноу — хау нашего великого эксперимента, — доктор Гоша натужно хихикает. Я не реагирую. Передо мной фотография Ляпы на Эльбрусе с каким — то бородатым хмырем. Она нежно обвивает этот волосатый сорняк.

— Синицына знает обо мне? — я все меньше понимал, с какой целью меня забрасывают на Омегу.

— Потому и согласилась, — доктор Гоша мягок и обходителен. Осторожно прикрывает дверь спальни. Сегодня я — его чуть тронувшийся в уме пациент, которого необходимо сохранить в дееспособности, чтобы завтра принести в жертву науке.

Пусть — сейчас я более всего нуждаюсь в тишине и спокойствие. Я застрою их фантазиями о том, как за порогом этого мира у нас случится еще один шанс быть вместе с Ляпой.

Все очень просто — она идет на Омегу ради меня. Я — ради нее. Предотвратить это вряд ли возможно. Поэтому побег отменяется — нужно идти, искать Ляпу и вытаскивать оттуда наши давно подружившиеся задницы.

Завтра я войду в треклятую дверь в зоне G. Чего бы это ни стоило. Я смогу найти мадемуазель Синицыну. Даже если на Омеге орудуют грузинские коммандос.

Каким же я был идиотом, что информацию о детстве и отрочестве Александры Сергеевны просмотрел бегло. Это могло спасти от роковых ошибок, которые были впереди.

— Откуда такая проницательность? — вслух удивляюсь я, уловив за хвост еще одну мысль — уверенность — «Ляпа приземлилась в NY в стельку пьяной».

Потому что тоже думала обо мне?

Могут ли сильные чувства, любовь… ненависть, повредить здоровью?

Труба, из которой Ляпа вывалилась на траву Омеги, выглядела как самая маленькая водная горка в самом скромном черноморском отеле.

Девушка обошла ее вокруг, приподнялась на цыпочки, заглянуло в тесное жерло. Сюда она должна была нырнуть, чтобы выпорхнуть с другой стороны. Учитывая скорость, с которой ее тело вместе с несколькими тоннами воды выплеснулись наружу, заныривали они явно не здесь.

Ляпа похлопала по мокрым джинсам, нащупала в кармане зажигалку и скисшую пачку Кента. Пить, курить и любить Покрышкина Ляпа начала одновременно, очень надеясь — эти суррогаты помогут избавиться от незамутненной, чистой как слеза ребенка ненависти к самой себе.

«Все чудесатей и чудесатей», — подумала девушка, вспомнив загадочный путь в это место, огромный тоннель, винтовую лестницу, бездонный бассейн.

Стоило повернуться спиной и стало понятно — горки позади уже нет.

Она не исчезла, она просто оказалась за спиной, куда и оборачиваться не хотелось. Ляпа поняла — то, что остается позади, нежизнеспособно. Тлен. Это нельзя реанимировать, вновь включить в свою действительность. Нью-Йорк, кембриджская группа, внезапно появившийся на улицы вход подвал — это даже не прошлое, это тень на нем, укорачивающаяся в прорве света настоящего.

Девушка стояла на песке у прибоя сочно зеленой травы. Теплым ветром, который ее покачивал, невозможно надышаться. Хотелось подставлять ему лицо, грудь, спину, в прошлой жизни порядком остывшие без должного внимания.

Вдалеке обнаруживал себя живописный перелесок, за которым ощущалось новое поле с такой же травой по колено. Над кронами деревьев поднимались крыши. Тихий уютный край.

— Перестаньте, — оборвал наблюдения строгий голос. — Не старайтесь успокаиваться пейзанскими мыслями.

Рядом на песке стоял лысый мордатый дядька в коричневой рубахе и джинсах того же цвета. Как всякий лысый плотный мордатый дядька он походил на Федора Бондарчука.

— Умоляю Вас, — он часто дышал — видимо пришлось бежать сюда. — Главное сейчас нерешительность. Чем более неопределенными представляются Вам в эту секунду собственные действия, тем проще нам будет договориться.

Лысый расщедрился на неопределенный жест — словно муху ухватил в воздухе над собой. Вокруг них тут же захлопали снежно — белые матерчатые стены. Плащовка волновалась на все том же теплом ветру, который первым встретил Ляпу.

Девушка огляделась — они стояли в палатке. Такие обычно изображают в кинематографе — совещание полководцев; генералы, блистая эполетами, толпятся вокруг карты, рубят воздух короткими фразами, генерируют решительные жесты.

— Меня Вильгельм звали, — представился мордатый. — Если Вам это все еще интересно. Вы?

— Александра Сергеевна.

— Очень мило, — вдруг его благодушное прежде лицо скривилось, словно он почувствовал невыносимую зубную боль.

Если в этот момент Ляпа догадалась бы, что сейчас Вильгельм пытается «прочитать» ее, что вся ее внутренняя неустроенность грозит открыться, что окружающие смогут разгадать содержимое, спрятанное под маской ее изумленно хлопающих глаз, девушка вернулась бы к луже вокруг горки и попробовала бы захлебнуться в ней. Узнай она о коварных свойствах Омеги, высочайшая степень ужаса, охватившая бы Ляпу, вмиг разрушила бы несколько островных государств на Земле.

— И ветер Вы, кажется, усовершенствовали. Пока вроде без последствий — глаза Вильгельма на мгновение остекленели, точно он на мгновение выпрыгнул из своей головы.

Говорил Вильгельм не на великом и могучем. Сербский? Удивительно, но Ляпа могла перевести это стрекотание, хотя в школе учила французский.

— Где я? — спросила она. После минутной паузы тот созрел:

— Сразу и не объяснишь, — выдал он сомнительный плод размышлений.

— Я никуда не тороплюсь, — парировала девушка. — А вы?

— В общем — то, тоже, — чуть быстрее среагировал мордатый, но в дальнейшие объяснения пускаться не поторопился.

— Курить есть? — поинтересовалась Ляпа.

— Курить?

— Курить, — чтобы он понял о чем речь, она протянула ему раскисшую пачку Кента.

Вильгельм помотал головой и, продолжая морщиться, произнес:

— Думаю, Вы очень быстро отвыкните от пагубной привычки.

Сознание Ляпы словно распалось на два независимых органа восприятия: один слышал непонятные слова, другой спокойно впитывал их смысл. Речь могла быть озвучена ровно так, как требовалось для наилучшего ее усвоения — например, дублирована самой Ляпой. Или ее источником — Вильгельмом. Получался не закадровый перевод, а иначе интонированный вариант исходной речи на русском.

Девушка могла предпочесть любой вариант, могла вырубить один из органов восприятия. В первые секунды разговора она так и сделала — и тогда сербский вариант зазвучал в отдалении, как монотонный шелест утренних звезд[20] или жужжание, на которое она быстро перестала обращать внимание.

Стереоэффект восприятия речи ничуть не удивил Ляпу. У нее на лице сохранялась изумленная маска — но внутри всегда глухо и ровно. Если бы Омегу взялись проиллюстрировать человеческим лицом, лучшего варианта, чем Ляпа не найти — термоядерная реакция снаружи, кукольное, гранитное спокойствие внутри.

— Не буду томить недомолвками. Чем быстрее проведу курс молодого бойца, тем меньше бед Вы принесете. Понимаете, куда попали?

Ляпа помотала головой.

— Ну и славненько! — ничего славненького в лице Вильгельма не угадывалось. Скорее наоборот, он был испуган и метал настороженные взгляды. — В последнее время искушенных пруд — пруди. Сами учить осмеливаются.

Вильгельм заговорил быстро, но складно — чувствовалась отработанность, отрепетированность формулировок:

— Во — первых, отныне Ваши мысли должны быть направлены на собственное укрощение. Постарайтесь не рефлексировать и не фантазировать. Не думать! — они по — прежнему стояли под сводами хлопающей на ветру плащовки. Ляпа чувствовала себя ординарцем, которому обреченный на поражение маршал отдает последние приказания перед боем. — Степень Вашего смирения зависит от Вашей готовности и способности к нему. Принудительно отключить голову нельзя, поэтому старайтесь увлечь ее менее опасными практиками. Я, например, созерцаю. Без всяких мыслей наблюдаю, так сказать, за муравейником снаружи. Предупреждаю — это единственное и безопасное здесь занятие. Тысячу раз отмерь, прежде чем придумать себе другое.

Вильгельм снова поймал невидимую муху. Палатка исчезла, перелесок впереди потускнел, утратил живописность. Словно пылью покрылся.

Пространство, выпрыгнувшее перед ними, легко умещалось в три слова — аккуратность, симметричность, самодостаточность. Минимум энергетики в усталом шевелении безвкусного воздуха, скудной щербатой панораме зарослей и низеньких домиков в отдалении. Пейзаж не тревожил, не призывал. Не хотелось двигаться ему навстречу.

Со всего этого взгляд соскальзывал. Подстриженная трава, низкорослые деревья, ровные прямые тропиночки, вырезанные топором кусты вдоль них. Несмотря на сочный зеленый цвет, все безжизненно. Сверху этот спокойный ландшафт накрывает серое зимнее небо, по которому сложно опознать, в каком из его квадратов прячется солнце. И прячется ли?

В отдалении, почти в шахматном порядке, стоят одинаковые одноэтажные домики. Ни баварской крутизны крыш, ни плотницких изысков — одинаковый белый кирпич, покатая черепичная крыша цвета темный хаки. Словно непрезентабельный турецкий отель коттеджного типа поместили в Сан — Суси, предварительно выкорчевав особо пышные и зажившиеся деревья и размолов в песок дворцы.

«Догвиль. Николь Кидман. Где трафарет собаки, вырезанный на траве?».

Вильгельм угадал мысли:

— Раньше здесь был аскетический минимализм. Потом анархия. Снова аскетизм, чуть приукрашенный активными архитектурными поисками. Этими циклами исчерпывается процесс развития этой территории. Мне кажется, мы создали некий уют, — слово «уют» Вильгельм произнес дважды, взгляд его стал мерцающим словно дрожащие руки. «Он меня боится?» — Прежде чем его совершенствовать, тысячу раз подумайте. Впрочем, все равно от всей общины выражаю Вам признательность за Вашу сдержанность. На моей памяти случались казусы. Недавно не успел встретить прибывшего, а он уже и дублер какой-то автотрассы и вертолетную площадку к ней начал выстраивать. Наводнение в Кашмире из-за этого и произошло. Или вот месяц назад нагрянул бравый молодец. Сразу начал играть в демиурга. Ему несколько дней пришлось объяснять тонкости нашего бытия. Потом землетрясение на Гаити устроил.

Вильгельм продолжал в том же духе, пока Ляпа его не перебила:

— Все, что вы говорите, никак не объясняет, где я и почему здесь оказалась?

— А также, кто Вы, как отсюда выбраться и что Вам теперь делать. Добро пожаловать на Омегу, — поприветствовал Хранитель Ляпу, протянув ей дрожащую руку и опустив мерцающий взгляд.

Как изменить неприятного человека?

Я надеялся — они изложат суть поделикатнее, но сычи бросались словами, словно бумагу рвали. По сравнению с обрушившейся на меня европейской циничностью, доктор Гоша являл образец русского бескорыстия и свободомыслия. Мысленно посетовав о том, что он не подготовил меня к такому шквалу прагматизму, я постепенно втянулся в беседу:

— После окончания эксперимента двадцать тысяч евро будут переведены во Внешторгбанк, — неплохой, но безжизненный русский Генриха Берта звучал для меня как карканье.

Мы сидели за круглым столом в переговорной. Эти спекулянты от науки хоть и поморщились, но разрешили курить.

— Вы ничем не рискуете, — Генрих перевел мне многосложную тираду своего коллеги Вальтера О’Хели.

— И Ваша оболочка, и Ваша память останутся неизменными. Мы с Вами немного поработаем, чтобы Вы попытались вспомнить Ваши передвижения в зоне. Потом Вы вернетесь в Москву. Мы гарантируем — никаких дополнительных проблем со здоровьем.

— А тот, кто ушел? Тот, который пройдет через дверь? Что будет с ним?

— Единственное неудобство, если он уйдет, то уже не будет Вами. Никогда. Вы не почувствуете чего — либо, связанного с его существованием. Он не будет пытаться воплотиться в Вас.

— А сам я? Останусь ли я самим собой после этого?

Сычи переглянулись. В этой душной комнате я впервые в жизни ощутил, что такое гробовая тишина. Сычи сидели как каменные истуканы. Не скрипело ни одного шарнира. Сигаретный дым бесшумно кружился над нами. Никто не потрудился встать и включить кондиционер.

— Останетесь, — уверил меня О’Хели.

— Если ушлепок вернется на другом, э — э — э, носителе? — продолжал я допрос сычей.

— Если хотите, поделитесь с ним деньгами…

Я выскочил из кабинета как оплеванный.

«Зачем эти дегенераты отправляют меня на Омегу?!».

Доктор Гоша вышел сразу за мной — во время беседы с сычами он мужественно скучал в стороне и не проронил ни слова. Друг называется.

— Тебя достаточно платят, чтобы выносить весь этот беспредел? Бонусы за меня обещали?!

— Ты же понимаешь — дело не только в деньгах, — мы помолчали, потом, не сговариваясь, двинули к нашему подоконнику.

— Ты выучил все упражнения? — спросил Гоша, чтобы заполнить паузу.

Я кивнул.

— После обеда будешь в полном одиночестве бродить по дому, концентрироваться, настраиваться на вход, — Гоша повторил алгоритм прорыва в зону Альфа, который я давно вызубрил наизусть. — С вероятностью 90 % процентов датчики, установленные на тебе, зафиксируют, когда ты войдешь. Здесь повсюду видеокамеры. Я увижу тебя, но, наверное, не смогу определить момент, когда отделится ушлепок, — Гоша замолчал. — Даже мерцания на экране не будет.

Он будет наблюдать за мной, пока я не дойду до двери. Возможно, увидит, как мне плохо. Если захочет, вырвет меня из этого кошмара, сказав несколько слов по прямой связи — нашпигован я буду аки доблестный шпион из МИ—6.

— Только потом, по совокупности данных, мы сможем убедиться, что эксперимент состоялся.

— Экскремент. Ты сможешь вырвать меня оттуда?

Доктор Гоша промолчал. Перед самой дверью он сможет меня остановить. И, наверное, как уже тысячи раз под звездами в его душе будут бороться ученый и человек.

— Слушай, что меня заставит войти?

— Кроме двадцати тысяч евро и А.С.? — Гоша не шутит.

Я молчу. Жду ответа.

— То же самое, что заставило тебя месяц бороздить Индийский океан в поисках Ламура.

— Любопытство?

— Хочешь, называй так. Я называю это — крайняя степень заинтересованности в иных объяснениях наших нескладывающихся судеб.

Доктор Гоша улыбается — впервые за сегодняшний день.

— Возможно, я пойду за тобой. Тоже не только ради денег.

Я недоверчиво хмыкаю. Но внутри моей ироничной оболочки загорается робкая надежда, — доктор поможет. Пусть не мне, пусть моему бедному ушлепку, который в сущности тоже я.

— Там, — Гоша ткнул за окно. — Сейчас не происходит ничего серьезного. Как физик тебе говорю. Все это политико — экономическое шевеление, взлеты и падения цен, глобальные потепления и похолодания яйца выеденного не стоят. Все самое важное происходит в нашем и еще 2–3 подобных флигельках, где знают об Омеге. Ну, еще может быть в особняке Ротшильдов случаются кое — какие любопытные вещи. Надеюсь, никто кроме особо избранных, не узнает наших тайн.

— Такой властью не делятся?

Доктор кивнул:

— Представь себе последствия, если миллионы людей узнают, что на расстоянии нескольких шагов находится целый мир. Даже без дополнительных грандиозных опций. Пусть незнакомый и неизученный… Думаешь, опасения и неизвестность смогут остановить авантюристов. Начнется исход. Ни одна визовая служба не поможет. Если ТАМ окажется слишком много людей, уверяю — какой-нибудь базовый закон треснет. И люди, шагнувшие на Омегу, за сутки изнасилуют и порвут наш Заповедник.

Поэтому, хоть ты этого и не видишь, вокруг наших экспериментов соблюдается строжайшая тайна. Гриф секретно на грифе секретно. Пусть тебе не кажется, что вокруг все беззаботно. Ты теперь на таком крючке, что даже после того, как уедешь в Россию, наши ребята будут контролировать, с кем ты смсишься.

— Я буду ждать тебя на Омеге, — пообещал я.

Доктор кивнул.

«Мы оба искатели чуда — значит, дороги наши пересекутся».

— Интересно, что будут делать сычи, пока мы с тобой пробуем на прочность нашу гостеприимную Вселенную?

— Онанировать на будущее переустройство мира. — Гоша запрыгнул на подоконник, оглянулся по сторонам (в вырезе его халата я увидел красную рубаху с белыми драконами). — Чтобы передумать, у тебя есть час, — зашептал Гоша. — Я смогу убедить сычей, что ты не подходишь для эксперимента.

Я пожал ему руку и пошел в свою комнату

«Конечно же, все это ловушка! Эффектная, искусно смоделированная (я вспомнил лицо Лонга), просчитанная на много ходов вперед. Вся эта свора с равнодушными или непроницаемыми лицами хочет, чтобы я прошел в зону, достойную самого чудовищного, самого безумного вымысла».

Покрышкин взглянул на фото Ляпы и утвердительно кивнул ей головой.

«Мне плевать, на что они рассчитывают. Главное — надеется ли она увидеть меня там?… На Омеге отыграюсь за всех и на всех», — подумал я в отчаянии и попытался заснуть.

Я больше не думал о побеге.

Вы готовы назвать главные признаки плотности вашего бытия?

По тропке, усыпанной крупным красным песком («египетский придумали, фантазеры», — сделала вывод Ляпа), Вильгельм подвел девушку к одному из домиков на окраине внушительного по протяженности поселка.

Скучные одноэтажки торчали как пеньки на ровном как поднос рельефе. Порядок посадки домов нельзя назвать строгим — однако, девушка не решилась бы заключить, что они бездумно натыканы по огромному полю.

Три деревянные ступеньки, коротенький козырек над ними. Покои начинались с просторной спартанской прихожей: хромированные крючки для одежды на гладкой побелке стены, низенькая табуретка.

Вильгельм объяснил:

— Мы, конечно, создали тут видимость быта. Окружились некоторой утварью. Она помогает организовать плотность пространства. Все это только для того, чтобы каждый раз не придумывать заново, сотрясая, так сказать, основы бытия.

Последнее откровение несколько вывело Ляпа из себя (хотя сентенцию «выводить из себя» довольно сложно пришпилить к сути происходящего внутри одесситки).

— Вы обещали курс молодого бойца, — напомнила она Вильгельму. — А сами пересказываете Кафку.

— Сара Гоголь как — то устроила в саду гиацинты, и в ту же ночь Гитлер двинул танки в Польшу, — начал объяснения Вильгельм. — Сара не перенесла этого и покинула нас. Она с первого раза прошла чистилище — единственный случай на моей памяти.

Наверное, Вильгельм лукавил, когда говорил, что не рефлексирует. Сейчас иначе как задумавшимся его назвать было нельзя.

«Точнее он ищет Сару вне пределов этих широт», — догадка, свалившаяся в голову с неизвестных высот.

В аскетичной гостиной (та же ровная белая побелка, деревянный пол, кровать) стояло два стула. Один из них на глазах Ляпы возник из ниоткуда.

«Местный, вполне обыкновенный порядок происхождение вещей? Не в магазин же ходить, в самом деле? Шопинг может так обострить кипение черепушки — гиацинты незабвенной Сары Гугль покажутся детской забавой…».

— Вы попали за пределы привычного вам существования. Это другое, известное только посвященным измерение. Мы называем это Омега. Это место, с которого начинается Вселенная, это территория, имеющая огромное значение для Земли. Отсюда мы прекрасно видим, как отзывается каждая наша фантазия, каждое наше движение там, где пока есть гарантировано живые люди. Это неудобное и непривычное могущество давно парализовало волю существующих ЗДЕСЬ существ. Мы сильны настолько, что можем мыслью случайной двигать континенты. Поэтому на Омеге сознательно отказались от экспериментов и приложения сил. Это что-то вроде послушания, обет бездействия, который никто из нас не нарушит. Если рискнет, через мгновение другие сотрут его в порошок. Мы мечтаем вернуться. Каждая попытка настолько болезненна, насколько что-то в нашем положении может быть болезненным. Обычно выбраться получается. Девять, десять раз, и ты уходишь. Боль ты забираешь вместе с собой. Боль уничтожает каждого второго, кто вернулся с ней на Землю. Мы как книги прочитываем людей на Земле, знаем несовершенство судеб и политических устройств. Мы не представляем, как изменить это. Выращивая здесь цветы? Совершенствуя ландшафтный дизайн? Устраивая секс, наркотики, кипящие в митингах площади? Мы глубоко несчастны. Добро пожаловать!

Вы верите в большой П?

— Доктор, кто третий, — спрашиваю перед тем как попрощаться.

— Впервые не расшифровал всех тайн сычей. Значит, это особые тайны. Особые тайны, особые планы, особые премиальные. Наверняка, не обошлось без Ватикана.

Гоша все еще пробует шутить, силой удерживая на лице благодушное, ежедневное выражение. Но я словно в эпицентре тайфуна — моя жизнь стремительно меняется. Сегодня от меня отомрет неизвестная мне частица меня. И я (идиот!) буду рьяно этому способствовать. Все это ради того, чтобы эта частица встретилась с Ляпой.

Любой ценой.

Только так я перепишу сценарий наших несложившихся отношений.

— Не забудь, пожалуйста, — предупредил доктор. — Сейчас в Омегу ТАКОЕ может протиснуться — Усама добрым дедушкой покажется.

— Большой П[21]?

— Снеси на помойки истории все теории о Большом — пребольшом, — Гоша задержал мою руку в своей. — Старичок, поверь моему апокаптическому чутью. Землю ожидают другие, не экономические потрясения. И срок пошел на недели. Может, тебе удастся сделать что-нибудь. Моя глубокая уверенность — человечество настолько безвольно, что спасение может придти только с Омеги, — Гоша сделал паузу, словно боясь договаривать, но договорил. — Впрочем, с Омеги могут придти и голод, и войны, и мор.

Далее все происходит так, как гарантировал доктор Гоша. Буднично.

Я как распоследний дебилоид слоняюсь по этажам нашего особняка, взглядом натирая мозоли стенам и углам. Разговоры с Гошей, которому похоже становятся все менее интересны мои передвижения, постепенно сходят на нет. С головой ухожу в себя. И не успеваю выйти — память закручивает в переживания, в исследование себя внутри себя: беспорядочное побрякивание образов и мыслей, накопившихся за месяц, не отмелькавших свое перед внутренним взором, нескладные звуки, отрывки отболевших откровений доктора Гоши.

Готовили меня как коматозников из одноименного фильма — оценивать, анализировать, взвешивать каждый шаг и вздох. Взгляд старательно фиксирует осточертевшую панораму, досконально изученное убранство виллы. Вот щербинка на ножке стула, вот странная потертость ковра, похожая на герб РФ.

На исходе пятого часа блужданий я проголодался и даже обрадовался наметившемуся краху эксперимента. Тогда — то я и увидел её вмиг затуманившимся взором — похожая на устрицу заколку. Всего — то! Но она не произрастала под батареей все сто тысяч предыдущих раз, что я поднимался по лестнице, прыгая взглядом по всем плоскостям опостылевшей реальности загородного домика.

Заколка не подошла бы никому из появлявшихся на вилле. Яркость и длина волос местных серых мышей и мышек явно не соответствовала яркости и длине заколке. Даже стриженной под горшок фройлен. Она не смогла бы удержать эту устрицу — переростка своей седой копной.

Мне вдруг захотелось вытошнить все слова и мысли, которыми увлекся, которые заставили потерять бдительность.

«Ну вот, братцы, вляпался», — обреченно предположил я.

Вытянуть меня отсюда смогла бы случайная реплика Гоши или мой вопрос ему.

Но я удержался от восклицаний. Лишнее слово — и Гоша вызволит меня отсюда.

Не спеша, как по битому стеклу, я двинулся в просторную гостиную на втором, попутно размышляя о неизбежности конца света для отдельно взятой жизни, помещенной в пробирку судьбы.

Громоздкая мебель, хмурые пенсионеры на картинах по стенам. Я уселся на ковер, решив — никуда больше не пойду. Гоша говорил — проход можно и не искать. Он сам настигнет в той точке жизненного пути, где и когда можно изменить все.

Я повертел заколку перед глазами и зашвырнул ее в захлебывающийся тенями угол.

В то же мгновение мне стало невыносимо плохо. Понимая, что доктор Гоша может не выдержать вида моих корчей и прервать их неосторожным словом, я сорвал коммуникатор с лица.

Последнее действие, которое позволили мне коченевшие в спазмах мышцы — бросок коммуникатора в тот же угол, куда раньше улетела заколка, открывшая дорогу в новый мир.

Какая катастрофа больше всего потрясла вас?

Возможно, из-за потрясений перехода Ляпа больше не испытывала затруднений в понимании себя любимой. В груди не было прежней каши — внутренности разбиты на ячейки, ярлыки наклеены. Любое даже слабенькое чувство приходит незамутненным, легко распознаваемым и органично укладывается в предлагаемую для него ячейку судьбы.

Первым желанием Ляпы на Омеге стало нежелание. Ей не хотелось куда-то идти, не хотелось обрастать корнями, отчаянно не хотелось оставаться одной.

На ее решительное «Не хочу жить здесь. Не хочу жить одна!» тот пробормотал:

— Есть у нас другой лютик — приютик, — и вновь повел Ляпу по паутине дорожек.

Территория поселка походила на одно из тысячи колхозных полей, которые в 90–х прошлого века спешно разделили на дачные наделы. Очень быстро земельные наделы заросли буйной архитектурой, вобравшей лучшие и худшие образчики тысячелетней истории градостроительства. Отданные под картошку вишневые сады несостоявшегося коммунизма недолго предотвращали надвигающийся голод — опасность недоесть миновала, и голые участки быстро преобразились в мешанину усадеб, внешним видом откровенно повествуя о состоятельности владельцев.

Девушка воспользовалась возможностью и продолжила опрос:

— Уклад экономики здесь общинный? Питание трехразовое? — вопросы, просыпающиеся из нее, были вызваны не интересом, а правилами игры, которую навязал ей Вильгельм.

— Во многом тебе придется разбираться самой, — вот общий смысл большинства ответов ее спутника.

Омега отличалась от любого дачно — садового товарищества у границ города — милионника еще и тем, что выращенные здесь дома выглядели совершенно однояйцовыми и скрывали образ своих хозяев.

Здесь словно выбросили за скобки очарование природы, очухавшейся от городской суеты и пыли. Никакой пищи для зрения — души — тела. Невесомость ландшафта.

Единственным украшением этой унылости была витиеватая кровеносная система тропок, посыпанных крупным красным песком.

— И траву, и деревья, и дома соорудили люди. Омега помогла. Материалом, не идеями. Основная часть поселка в его нынешнем виде возникла в течение часа 28 июля 1976 года. В этот же день случилось Таншаньское землетрясение[22]. Поселок достроили в марте 1977. Часом позже произошла катастрофа в Лос — Роде́ос[23]. Березки высадили за день до Черно́быльской аварии[24]. Периодически мы что-нибудь модернизируем, пополняем запасы и тут же попадаем в сводки новостей.

Поселок казался бескрайним. Жилища, отделенные друг от друга зарослями боярышника, путали унылой идентичностью белокаменных фасадов. Не заблудиться в хитросплетении маршрутов мог только старожил.

Вильгельм рассказал, что в распоряжении немногочисленной общины, проживающей на этой зыбкой территории, имеется ограниченное количество незанятых домов. Строить или придумывать новые никто не торопится, а гостей иногда прибывает больше, чем уходит обратно через Чистилище:

— Придется подселить тебя к мужчине. У нас женщин в три раза меньше. Женщине сложнее потерять часть себя. Соседство полов — небезопасно. Вы понимаете — фантазии, порывы, прочая неразбериха? — Вильгельм говорит о чувствах так же скучно как Покрышкин о неразрушающем контроле.

— Буду стараться исключить мирское, — попробовала пошутить Ляпа. — Оно уже становится болезненно не только для всей Земли, но и для всей меня в отдельности.

Двухметровые боярышники вдоль тропок выполнены вполне в духе той дворовой растительности, что одинаково беспорядочно произрастает и в столице, и иных провинциальных просторах, неумолимо стягивающихся к ней. Над зарослями видны только крыши. Раздвинув ветки, можно разглядеть окна и одинаково безликие лужайки перед домами. Иногда, чтобы пройти между кустарниками, приходилось двигаться по одному.

Петляя вслед за Вильгельмом, уклоняясь от цепких когтистых веток, спасая свою нарядную кофточку из Милана, Ляпа в который раз думала: «Этот концлагерь для философов и поэтов не сон, не морок? Он также реален, как часом ранее Нью-Йорк — папа, построенный в эпицентре вдоль и поперек исследованной Земли?».

Другие части Вселенной за пределами Москвы всегда представлялись ей не более чем интригующими размышлениями в стиле Хокинга.

— Сколько человек в каждом доме проживает? — учитывая грустное вступление, Ляпа не предполагала, что на Омеге ее ждут радости общения. Обитатели домов, разбросанных вдоль пути их следования, словно прятались — равнодушная музейная тишина вокруг, ни обрывков речи, ни криков петухов, ни визга пилы («впрочем, какая пила, если здесь обет бездействия»). Только умиротворяющий бубнеж Вильгельма, хруст песка и слабый ветерок, который словно осыпался с ветвей боярышника.

— В основном, по — одному. Прошлый раз, когда Яцек не ужился со своим соседом и соорудил себе отдельную деревянную хижину, — пояснил Вильгельм. — Поднялся ураган в Техасе. Чтобы у Вас не осталось сомнений во взрывоопасности нашего мирка, я сейчас…

Он стушевался, прочистил горло.

«Вот как — они не избыли чувство неловкости? — обрадовалась Ляпа — тут же вспорхнула неожиданная мысль. — Увидишь — Омега быстро заставит тебя задумываться, что сказать, как повернуться».

— …обычно мы показываем новичкам несколько не очень опасных фокусов. Обычно их достаточно.

Вильгельм грустно пожевал последнюю фразу. Потом чуть отошел от девушки.

Через мгновение между ними вырос березовый пень, не выше сорока сантиметров над песком. На нем появилась пышущая красной охрой Венера Виллендорфская[25] ростом не менее полуметра.

Словно кто-то провел ладонью перед глазами Ляпы. Зрачки послушно закрутились в орбитах. Как воспоминание об отзвучавшем выпуске новостей внутри Ляпы замелькали картинки — волнующаяся поверхность океана закручивается в воронку, воронка углубляется, вращается стремительней, наконец, на ее острие возникает слизистая океанского дна.

И нет сомнений — воронка, мегатонны вращающейся воды, игрушечная грандиозность и несомненная реальность происходящего на Земле — просто следствие того, что напротив нее появился грудастая пузатая Венера. Именно на березовом пне, именно пышущая красной охрой.

Ляпа как от резкого солнечного света сощурилась на облачную подсветку сверху. Здесь все еще не появилось солнца — ровная, чуть серая плоскость неба, бесконечный пасмурный день, никаких надежд на прореху для потоков ультрафиолета.

Пень и скульптура исчезли. На песке не осталось даже прогалины.

— Атлантика. Воронка возникла над вершиной горы Атлантис[26]. Как-то раз в эту воронку закрутило корабль. Наши предшественники бурно экспериментировали. Согласно местной легенде появление «Потерянного города» — результат первого опыта пионеров Омеги.

— Толку от всевозможных опытов было немного. Зато потрясений на Земле и в космосе не счесть. Мы взяли на вооружение несколько открытий бессмысленных. Пень, мать-земля. Новички удивляются. Если это можно назвать удивлением, — он грустно помолчал, внезапная усталость деформировала его крепко сбитую фигуру. — Заклинаю Вас, если хотите вернуться на нашу цветущую планету, не выдумывайте ничего. Существуйте памятью и наблюдением. Не думайте ни о чем. Вам понравится.

Куда мы прячем болезненные воспоминания?

Мне казалось, из меня безжалостно вырубают часть МЕНЯ. Это не было ужасом, болью, спазмом. Это было все сразу. Цепкие руки схватили меня за мозг, ковырялись в желудке, плели узелки из кишок, вырывали простату.

Глаза лезли из орбит, руки — ноги сотрясали конвульсии, желудок выворачивало наизнанку.

Кровь хлынула из носа. Не переставая выть и кататься по полу, я схватился за десну, стал раскачивать клык. Но поселившуюся внутри боль невозможно заглушить. Даже если бы отгрыз себе язык, я бы этого не почувствовал.

В двух шагах от меня на узорчатом паркете темнели ставни огромного двустворчатого окна. Рама — модного стального цвета. За стеклами белизна воздуха, окруженного небом. Такого неба не могло быть на первом этаже, куда было прорублено внезапно материализовавшееся окно.

Когда я отчетливо сообразил — очередного спазма не выдержу, на меня навалилась память, ранее укрывающаяся внутри. Изощренная обострившаяся проницательность отчетливо подытожила — нужно повторно перенести всю тяжесть рождения, все разочарования и надежды, чтобы уйти, выползти, вытечь куда — нибудь с этого затертого ковра, из этого измученного тела.

Память резала как скальпель. Горькие ошибки, неудачи и разочарования. Одновременно я понимал — бритвенных льдинок прозрения не было бы, воспоминания не оказались бы столь болезненными, если я раньше, на Лемуре, не вошел бы в зону Омега. Сейчас я бы просто видел и собирал себя, а не персонажа по фамилии Покрышкин. Я резался бы об острые края своей, а не его жизни, испытывая удушающий стыд за него, за себя, после себя и вместо. Стыд вместо себя, да!

Значит, тогда я прошел! где-то по ту сторону ВСЕГО меня ждет более удачливый двойник, не знавший исчезновения Лемура, не проштампованный безжалостной памятью о своей нескладной судьбе, отчаянно не поборовшийся за Ляпу и ее песок…

За повторный вход требуется заплатить сполна. Цена сегодня — моя жизнь, которая аврально покидала неблагополучное тело. Я закончусь через несколько секунд, когда заползу в эту дверь — окно. Отползти в иную безопасную зону («мама!») не было сил.

Я до крови прикусил язык и совершил кособокий нырок в окно на паркете.

Осколки стекла драли кожу. Кровь выбрызгивала — я почувствовал, как лопнул зрачок, глаз вытекал на щеку. Возможности зрения не осталось. Темнота, страх, утратив еще одну грань осязания, затопил сознание. Теплый воздух подхватил меня, и я летел, летел вниз, нисколечко не сомневаясь — это смерть!

Стиснув зубы, я поборю ее. Только так нужно отгонять эту старуху с косой — терпением и волей, на пределе сил. Пусть я стану всего лишь своим собственным сновидением, но не соглашусь так погано закончится!

Как долго можно заниматься ничегониделанием?

Через несколько зигзагов, словно нарисованных дрожащей рукой, тропка вывела к дому, где почти месяц томился ушлепок Ивана Владимировича Покрышкина. Точнее то, что от него осталось и также как Ляпа боялось одиночества.

Вильгельм остановился на пороге — вновь деревянное крыльцо, белые кирпичные стены, безвкусный воздух, сонное ощущение нереальности.

— Предыдущие опыты совместного проживания лиц разной ориентации заканчивались катастрофами и для Земли, и для Омеги. Но я не теряю надежды, — он печально закатил глаза — словно грядущая встреча мужчины и женщины уже вызвала торнадо. — Пойдемте знакомиться.

Предвкушая новые впечатления, девушка не торопилась. Она поставила ногу в пробковых шлепках на первую ступеньку, оценила педикюр:

— Не правда ли попав в столь странное место, я вправе ожидать чего — то непривычного. Немыслимых пейзажей? Головокружительных ощущений? — Ляпа вспомнила «Солярис» Тарковского.

— Чего вы хотели? Пряничных домиков? Уюта и праздника? Ни рутины, ни печали? Историко — приключенческой лихорадки сюжета? Благородных разбойников и демиургов в набедренных повязках? Ласковых ягнят и замши? Фауны из книжек Галеева?

Ляпа удивленно вскинула брови.

— Не удивляйтесь — каждый из здесь живущих осведомлен о делах земных намного полнее семейства Ротшильдов. На Омеге вы не найдете ничего неземного. Здесь у вас не вскипит кровь как на Венере. Между ударами сердца не успеют прозвучать все песни Muse. Здесь все организовано людьми ради людей. Возможно, конструкция стала бы несколько ярче и необыкновеннее, если бы не слабость и вялая несообразительность здешних творцов. Но поверьте, когда фантазия кипела — Земле приходилось туго. Падение дома Барди, землетрясение в январе 1556 года в Ганьсу и Шеньси — лишь некоторые отклики на здешние переустройства. Но и об этом не следует задумываться часто. Представьте, что Омега — просто дачный поселок под Смоленском. В домах, конечно, немного мебели да и пейзаж небогат. Однако, могу пообещать — местный воздух изящно выдует из Вас все земные невзгоды, неустроенность, переживания. Постарайтесь получить от этого максимум удовольствия.

В этот момент дверь приоткрылась. Из нее выглянул растрепанный Покрышкин, неторопливо рассмотрел гостей, медленно переводя взгляд с Ляпы на Вильгельма. Олицетворение спокойствия и неторопливости — мышцы лица расслаблены, огромные губы шлепают гораздо медленнее, чем произносятся слова; серые пуговки глаз в любой момент готовы слипнуться, заслонившись мохнатыми бровями — голова и прилагающееся к ней тело тут же укроются надежным колпаком сна:

— Приветики. В гости? Слышу, вы тут Ротшильдов добрым словом поминаете, — речь Покрышкина словно с поволокой.

Девушку как током ударило от такой встречи, от такого равнодушия.

— Александра Сергеевна, — представил Синицыну Хранитель. Его лицо оставалось тревожным и серым. По всему было видно — он все еще готовился отбыть в обморок. — Уникальный экземпляр — я и никто другой здесь не слышит ее. Поэтому у неё есть возможность думать о нас самые коварные мысли. Она глуха, слепа и нема. Первый случай на моей памяти, — выдохнул Вильгельм и призывно взглянул на Покрышкина словно предлагая решить, кому же падать в обморок по случаю ужасных новостей.

— Ты не рад? — спросила Ляпа.

— Почему? Очень. Всё это время ждал только тебя. Даже глухую и коварную.

— Расскажешь мне, о какой глухоте, слепоте, немоте печется добрый дядька Вильгельм? — спросила Ляпа и повернулась к Хранителю. — Ау, дальше я сама. Позвольте оставить Покрышкина наедине с моими коварными мыслями.

Вильгельм кивнул и, не оборачиваясь, двинулся в парковую зону Омеги.

Ляпа помнила Покрышкина другим — он всегда был усталым небритым офицером в окопе, которому давно плевать на канонаду и свист пуль, которого не интересует, что произойдет в следующую минуту, который абсолютно спокоен и умиротворен, но в любой момент готов выпрыгнуть из укрытия и броситься в атаку. Палец спокойно поглаживает нагретую сталь курка. Глаза по инерции нащупываю цель.

Сейчас этот офицер уснул.

Покрышкин сделал шаг из-за двери, протянул руку Ляпе и сразу прислонился к стене, словно рукопожатие основательно истощило силы.

Ни радости, ни радушия, ни симпатии.

И значит, всё зря! У информационных двойников не может быть судьбы.

Самое лучшее уже случилось или случится с вами?

Я стрельнул у Гоши сигарету. Внутри все устаканилось. Не верилось, что еще час назад кто-то накручивал на кулак мои кишки, ковырял когтистыми пальцами в голове. Пришлось спасаться от невидимого интервента, отползая в спасительный обморок.

Мои потери минимальны — вывихнутая рука, ушибленное колено, два вырванных с мясом ногтя. Когда и как я это сделал, не помню.

— Думаешь, прошел? — боковым зрением чувствую — Гоша постреливает на меня глазами. Желает убедиться в моей цельности?

Мы стоим под козырьком. Дождь пузырится, купаясь в темных асфальтовых лужах. Во всем даже моих дрожащих руках присутствует мое базовое ощущение — гора с плеч.

Доктор пространно ответил на плохом русском, подтверждая «да… прошел… филигранно… у тебя не должно быть никаких сомнений… не волнуйся». Последнюю фразу он уместил в содержательном «не бзди».

Мы закурили по второй. Я отчетливо понимал — эти мгновения не выплеснет даже самая дырявая память. Мы с «кембриджской группой» и прежде всего с Гошей стали соучастниками в опасном, паллиативном эксперименте. И выбираться необходимо вместе.

Не знаю, как у вас, но обычно я даю достоверную оценку явлениям. Я легко угадываю:

это моя работа,

ради тела той девушки я пойду на самые роковые издержки,

здесь ложь,

этот человек прожженный кидала,

в прицел моей души выплывает любовь.

Подобные догадки — не интуиция, а некая упертая уверенность.

Сейчас я знал — доктор Гоша мой друг навсегда. Лучший! Даже если мы никогда больше не встретимся. Это не разбавленные общими интересами контакты. Не трындеж под пиво. Это дружба, связанная кровью. Ради нее не жаль отдать жизнь.

Я очень надеялся — в тот момент доктор Гоша ощущал что-то подобное.

«Можно считать — опыт удался. Я нашел друга. Имею неплохие шансы завоевать любовь. Ляпе уже не придется продавать свою коллекцию».

— Ты сейчас Альфа и Омега, ПИФ. Однозначно. Фигаро там, Фигаро здесь, — прервал мои размышления Гоша и тихо добавил. — Быть может, ты навсегда останешься и Альфой, и Омегой.

— Не называй меня ПИФ, — я сказал это неожиданно даже для самого себя.

— Как скажешь. Возможно, твои ушлепки встретятся. Не исключено — из-за этого появится атмосфера на Марсе. Или воскреснут все призеры конкурса «Имя России». За исключением Ктулху. Надеюсь, они не подерутся, — доктор хлопнул меня по плечу. — Плохо было?

— Вырубило напрочь. Не чувствую, что я где-то в другом месте. Не в этой осточертевшей фашистской провинции.

— Сичас мы будим фас нимного личить. И пусть исчезнет дрожь в руках — вовек, вовек. Полезешь, попою крутя — наверх, наверх, — пропел доктор. — Дня через три рванешь домой. Богатый и счастливый.

— Не весь рвану, — печально посетовал я, хотя чувствовал себя абсолютно, сверх полноценным, полностью аутентичным летнему дождю, осточертевшему приюту и далеко не самому комфортному для проживания уголку Европы.

Я интегрирован в этот дождь. Интегрирован в этот мир. Я вернулся!

Чего не хватает для комфортной жизни?

— Ты правда не слышишь моих мыслей? — девушка уселась напротив Покрышкина так, чтобы он хорошо видел, как из-под завитков белокурых волос Ляпы готовится спорхнуть красная бабочка. Она крылом обмахивает левую, выгнутую в дугу бровь.

Покрышкин не обращал внимание на прежде любимую татуировку.

— Правда, — в который раз ответил Покрышкин. — И это самый главный сюрприз для меня, для Вильгельма, для Омеги. Ты не такая как мы. Ты единственный непрозрачный гость Омеги. Почему?

— Откуда я знаю. Потому что все вы здесь чертовы отморозки? — хмыкнула Ляпа. «Значит, я имею право носить здесь еще более изумленное лицо, чем прежде». — Я даже не знаю, на каком языке мы говорим? — Ляпа внимательно смотрит на Покрышкина. Изучение его лица — единственное созидательное занятие за прошедший после встречи час.

«Или два? Время здесь скользкое как медуза[27]».

— Коммуникации между нами проще вдвойне от того, что мы росли вместе с Юрой Шатуновым, — он изображает улыбку, хотя веселья давно не испытывал. Как ни старался — за прошедший месяц грустно тоже не становилось. Не больно, не обидно, не тревожно, но и отупляющего «все равно» не приходило. Чувства стали лилипутскими, легко укладывались вдоль и поперек груди, не возбуждая прежнего томления. Омега избавила от лишних переживаний. — Тебе ли не все равно, сестрица? Главное — мы понимаем друг друга. Здесь все другое! Мы думаем, смотрим, двигаемся не так как на Земле. И это чудо.

Ляпа пробурчала, где она видела подобные чудеса.

Покрышкин познакомил её со скромным хозяйством, каждый элемент которого трубил о том, как тяжело ей будет на Омеге.

Домик состоял из прихожей, большой гостиной — спальни и смежной с ней комнатки непонятного назначения (неудачный муляж кухни? лакейская?). Из этой каморки наверх уходила узенькая деревянная лестница в два пролета, у подножия стоял огромный шкаф — купе.

— Вот ванная, — Покрышкин распахнул дверь рядом со шкафом, щелкнул выключателем, — Свет поступает от одного из двух дизель — генераторов. Запасы топлива на Омеге организовал какой-то непокорный бурят. Три подземных мазутохранилища смог устроить (какая прелесть — дизель, буряты, мазут, — прошептала Ляпа). После это случилась первая война в заливе[28]. В принципе я пробовал — можно и силой мысли зажечь лампу. От этого на Родине не случится никакой тяжеловесной беды. Но аборигены — очкодавы не любят экспериментов и чудес.

Ляпа заглянула в комнатку, освещенную тусклой энергосберегающей лампочкой.

— Ванна, — представил Покрышкин полутемный закуток, — Пять — шесть дней, и ты перестанешь ею пользоваться. Воду насос качает. Сименс. Идеальный механизм. Один на двести домов. Вильгельм поручил мне его смазывать — как — никак я энергетик по образованию. И как энергетик скажу — Сименс этот совершенно не кушает масло. Механизмы, души, тела, одежда и дома здесь не стареют. Выводы делай сама, — Покрышкин надул безразмерные губы, печально покачал головой. Выражение лица означало монументальную серьезность предполагаемых выводов.

— Алиса, познакомься это кран. Кран, это Алиса. Поворачиваешь, наполняешь, паришься. Вода кипяток. Она из каких — то сероводородных ключей шурует. Вильгельм говорил, сероводородные источники — самые старые явления на Омеге. Добиблейских времен. Вокруг них и образовались первые поселения.

Покрышкин повернул похожий на стоп — кран рычаг. В тусклую белую ванну обрушился поток желтой вонючей жидкости. Конечно, она не будет мыться этой гадостью.

Пар тут же закружился перед зеркалом, мешая Ляпе рассмотреть свое лицо. Ей показалось или оно действительно изменилось? Вытянулось? Осунулось?

— Температура семьдесят по Цельсию. Прежде чем купаться, часа два должна остывать, — Ляпа страшно захотела изучить свое отражение, но Покрышкин выключил свет и увлек ее дальше на экскурсию по дому. — Лестница на чердак. Поверь, уже завтра ты будешь смотреть на нее с меньшим любопытством. Здесь у нас одежда.

В гигантском шкафу висел одинокий синий костюм в черную полоску.

— Я его материализовал назло Хранителю. На второй день. Когда еще надеялся, что буду перестраивать здешнее неустройство.

— Материализовал? — Ляпа все еще не верила возможностям, которые открывала Омега.

— Вильгельм был очень недоволен. из-за этого костюма вспыхнула эпидемия чумы на Филиппинах. Слава Богу, ее быстро купировали.

— Слава кому? — удивилась Ляпа.

— Существование Омеги не противоречит Его замыслу. Даже наоборот, — парировал Покрышкин.

— Я могу наколдовать ящик «Растишки»?

— Тебе есть хочется?

— Нет, — удивилась Ляпа. Есть ей хотелось часто и помногу, но уже три часа она не думала о пропитании. Она думала о любви и равнодушии.

— То — то же. На самом деле колдовать непросто. Процедура похожая на получение оргазма без помощи рук. Концентрируешь потребность разрядки в районе таза, потом выплескиваешь образ. Без определенного навыка ничего не получится. Если ты хочешь по Земле крупнокалиберно ухнуть, не «Растишку» придумывай, а возьми, выкорчуй кусты возле дома. Или Вильгельма покусай. Насос раскурочь, плюнь в генератор. Тут периодически случаются такие умники — но как увидят, какие катастрофы из-за их шалостей происходят, надолго успокаиваются.

— А вы все видите? — глаза Ляпы с интересом бегали по лицу Покрышкина; также как Омегу ранее она примеряла нового Покрышкина к новой себе, к новому телу. С каждой новой секундой она становилась все более равнодушна к своему телу — ни прежней ненависти, ни долгожданной любви. — Я имею в виду последствия.

Они поднялись наверх.

— И ты научишься в свое время. Тебя не воодушевил фокус с пнем? — Покрышкин махнул в темное пространство чердака — ничего любопытного там действительно не было, — Костюм я, кстати, так и не надел.

— Как вы догадываетесь, что отмокать в ванне можно, а ставить засосы на лысине Вильгельма запрещено?

— Мы обычно называем Вильгельма Хранителем. Он уже лет пятьдесят оберегает здешний покой и сонное состояние. Аккурат со дня бомбардировки Хиросимы. Тогда и произошел последний переворот на Омеге. Насчет засосов не знаю. Возможно, это совершенно безвредная для мироздания процедура. Теоретически любое действие на Омеге откликается во внешнем мире. На те, что происходят за пределами Солнечной системы, мы вообще не обращаем внимание, миримся с незначительными изменениями на Земле. Например, если я спрыгну с чердака, ничего серьезнее увеличения гланд у малых панд Бутана не произойдет.

— Увеличение панд у малых гланд Бутана…, — «Ляпа, как низко ты пала — заигрываю с мужчиной, который меня разлюбил, цепляюсь за него, как перезрелая девственница за двадцатипятилетний возраст».

— У Вильгельма имеется амбарная тетрадь. В нее он записывает, к чему приводят теломыслидвижения на Омеге. В тетради табличка. Один столбец — причины. Например, «Ляпа ободрала два куста боярышника». В другом — следствия: «ряска в дельте Дуная покрыла двадцать квадратных километров поверхности воды». Все просто.

— Много там таких перлов?

— Уже собрание сочинений можно издавать. Знаешь, какая первая запись?

— Откуда?

— Догадайся.

— Покрышкин скребет щетину — Лена выходит из берегов?

— Я серьезно, — внутри Покрышкин произошел толчок на 5–6 баллов. Ляпа назвала его по фамилии — так же как тысячелетие назад.

— Я тоже.

— Капитулируешь?

— По всем фронтам.

— Первая запись в амбарной тетради Хранителя звучит так: «любая запись в этой книге длинною свыше 140 символов ведет к сокращению вдвое грызунов в Салехарде».

— Ты серьезно?

— Абсолютно. Сочинения Хранителя продавались бы на Земле лучше, чем Библия. Все дети Би Шэна и Гутенберга смогли бы заработать на бутерброды с фуа-гра.

Несколько минут они смотрели в маленькое чердачное окошко. Однотипные черепичные крыши как шляпы торчали над зарослями боярышника. Шляпы замерших в кустах великанов. Пейзаж действительно успокаивал, не вызывал мыслей и желаний сблизится с ним.

— Все время кажется, здесь есть какой-то подвох. Но какой? Гравитация Омеги утомляет меня ничуть не больше земной. Воздух, конечно, не алтайский, но не хуже, чем в поезде Москва — Феодосия. Может, пройдем пару километров и обнаружим поселок земных до отвращения немцев? Окажется — на самом деле мы где — нибудь под Гановером или Воронежем?

— Не найдем. Я пробовал бродить за околицей. Там нет ничего кроме трав и перелесков, — уверенно ответил Покрышкин. — Видимо пока ты сама не попробуешь, не поверишь.

— Не поверю. Слушай, Покрышкин, у тебя тоже такое чувство, будто сидишь в огромной пустой комнате?

— В пустой. Без стен и потолка. С открывающимся видом в некуда. В безбрежную синь, — согласился Покрышкин. — Идеальное место для медитации.

— Я не шучу. Словно во все, что вокруг не вдохнули значения и содержания.

— Ага. Вот стул. Вот стол. Они бессмысленны.

Ляпа уткнулась носом в стекло:

— Даже если мы обставим наш домик техникой Bosch…

— техникой бошь, вошь и лошь…

— …все равно будем словно на пустой сцене стоять. Здесь нет плотности пространства. Вроде все построено по знакомым чертежам — дома, деревянные ступеньки к ним, серенькое хмурое небо, импортированное из осенней Москвы боярышник этот вездесущий. Но все это как модельки. Приложения к игре. Покрышкин, миленький, надо срочно линять отсюда. Здесь мы заболеем, сойдем с ума и умрем

— Только сегодня здесь появилась, а уже торопишься сходить с ума, — Покрышкин был обескуражен. Он из кожи лез, изображая радушного хозяина и вот тебе.

— Я не намерена задерживаться в местах, которые игнорируют GPS, географический атлас и российские системы ПВО.