Петербургские очерки

1

«Незабвенный» Николай I. Долгоруков нигде не дал цельной характеристики Николая, хотя неоднократно возвращался к темным сторонам его царствования. Приведем из «Правды о России» строки, в которых он рисует состояние при нем России.

«Тридцатилетнее царствование [Николая I]… - настоящая тридцатилетняя война против просвещения и против здравого смысла — было постоянно основано на трех началах: на глубоком презрении к человечеству, на боязни, неосновательной и смешной, всех идей либеральных и благородных и на безумном, постоянно возраставшем боготворении своей личности»[347].

«Надобно было прожить эту эпоху, чтобы понять, что мы перечувствовали, что мы перестрадали. На книгопечатание, на свободу беседы, на свободу совести наложены были тяжкие цепи; все благороднейшие чувства и желания, какие только могут возникнуть в груди человеческой, были попраны, часто свирепым образом, и обращены в государственное преступление. Тайная полиция властвовала во всей России, одних держала на постоянном откупе, других теснила и прижимала; крепостное состояние, невзирая на желание Николая Павловича уничтожить его, было поддерживаемо на основании того гнусного политического правила, что русский царь не иначе может угнетать дворянство как предоставив дворянству право угнетать низшие сословия; финансы уже были в расстройстве; война с Францией и Англией была глупо начата, глупо ведена; генералитет составлен большей частью из дураков; наши храбрые солдаты, столь достойные уважения и почтения не только за свое беззаветное мужество, но и за свое высокое самоотвержение, часто лишены были необходимого, между тем как начальники их жили роскошно, приобретая эту роскошь грабежом на счет бедных солдат; союз с Австрией ставил Россию в затруднительное и неприличное положение: во-первых, потому что основой его служила система политики отсталой и вредной, а во-вторых, потому что Австрия в течение целых полутора веков обманывала постоянно Россию и при всяком случае изменяла ей. Наконец, во всей Европе общественное мнение восстало против России, раздраженное дерзостью и глупостью Николая Павловича, который, обратив себя в европейского обер-полицмейстера самодержавия, вздумал предписывать всем императорам и королям, каким образом они должны действовать и Поступать, и, как мы сказали выше, считал все благородные чувства государственными преступлениями. Вот положение России при восшествии на престол Александра II»[348].

«Незабвенный» — прозвище, которое в царской семье было присвоено Николаю I после его смерти и давало повод для многих сарказмов[349]. Долгоруков перефразирует это прозвище: «Одними прозванный Незабвенным, а другими Неудобозабываемым»[350].

2

О студенческих беспорядках в Московском университете в 1861 году см. «Воспоминания» Б. Н. Чичерина[351]. Долгоруков подробно говорит о них в «Le Véridique»[352]. Много места уделяет «Истории гонений на студентов при Александре II», особенно московским событиям, «Колокол» в 1862 году.

3

Совет министров. Долгоруков в своем журнале «Le Véridique» дает такую характеристику русского Совета министров: «Надо признать, что только Россия в наши дни может представить картину Совета министров, составленного из элементов, не только столь разнородных, но даже совершенно враждебных между собой; поэтому не приходится удивляться, что русские министры, вместо того чтобы управлять страной, теряют время на споры, ссоры и взаимные подвохи. А в это время государственные дела тянутся как попало, то есть очень плохо, и народное недовольство, всеобщая неудовлетворенность быстро растут.

Вот как обычно разделялись голоса в Совете министров в первую половину года, то есть до отъезда великого князя в Варшаву.

Графа Панина, главу реакционной партии, противника всякой реформы, врага просвещения и преданного сторонника абсолютизма и темных его сторон, окружали те, кто разделял его взгляды и голосовали вместе с ним: князь В. А. Долгоруков, граф Адлерберг, барон Корф, генерал Анненков и г-н Прянишников. Самое горячее желание этой партии состояло в удалении великого князя за пределы России. Великий князь, граф Блудов, генерал Милютин и Рейтерн образовали партию либерально-бюрократическую. Валуев… лавировал между обеими партиями, старался ладить со всеми и всегда становился на сторону сильных. Генералы Чевкин и Зеленой по склонности к абсолютной власти и по всем традициям их административной карьеры склонялись к партии стародуров: желание у первого — не потерять милости великого князя, а у другого — ее приобрести заставляло их лавировать между идеями реакционными и преобразовательными. Кн. Горчаков, постаревший, видя, как человек умный, невозможность поддержания современного порядка вещей, и слишком старый, чтобы броситься на путь столь серьезных реформ, реформ радикальных, вызываемых властно к жизни требованиями момента и пожеланиями людей просвещенных, — кн. Горчаков имеет только одну заботу: поддержать status quo [существующее положение] всякой ценой до конца своей жизни; он создает себе непонятную со стороны человека умного иллюзию, будто можно пред глазами иностранцев скрыть красивыми фразами, остроумными словечками и красивым стилем дипломатических депеш, всегда диктуемых им самим, внутренние затруднения, все возрастающую анархию и внешнюю слабость России. Какая иллюзия!»[353]

Ср. «Листок» № 13 от 20 октября 1863 года, где читаем следующую характеристику Совета министров: «В Совете министров партию константиновцев составляют: великий князь Константин Николаевич, министр народного просвещения А. В. Головнин (глава и руководитель партии), военный министр Д. А. Милютин, министр внутренних дел П. А. Валуев, министр финансов М. Х. Рейтерн, морской министр Н. К. Краббе, генерал-контролер В. А. Татаринов, главноуправляющий путями сообщений П. П. Мельников. Не принадлежат к партии константиновцев, держат себя независимо от нее, но чаще всего действуют с нею в настоящее время заодно: министр иностранных дел кн. А. М. Горчаков, председатель Государственного совета и Комитета министров Д. Н. Блудов, товарищ его по этим двум званиям кн. П. П. Гагарин. Партию стародуров в Совете министров составляют: министр двора и уделов граф В. Ф. Адлерберг, начальник II Отделения Собственной канцелярии барон М. А. Корф, начальник III Отделения Собственной канцелярии князь В. А. Долгоруков, главноуправляющий Почтовым департаментом И. М. Толстой, министр юстиции Д. Н. Замятин, министр государственных имуществ А. А. Зеленой. Первые четыре — стародуры закоренелые, упорные, но Д. Н. Замятин и А. А. Зеленой не столь упрямы; они не только не вступают в борьбу с константиновцами, но еще при всех возможных случаях стараются угодить им и заслужить их расположение, хотя в душе остаются стародурами. Граф Панин со времени увольнения своего с Министерства юстиции, то есть с октября 1862 г., перестал заходить в Совет министров, но злой дух его еще парит над этим Советом… Из числа коренных стародуров, там заседающих, один лишь барон Корф не лишен дара слова: он говорит плавно… и умеет довольно складно проповедовать ерунду, хотя он мыслит вкривь и вкось, но по крайней мере мыслит, между тем как Адлерберг и Толстой не умеют ни сказать двух порядочных слов, ни сообразить полупонятия: у них мозг заменен какой-то губкой, и на долю графа Панина выпала обязанность промачивать и напитывать эти губки своим стародурным составом. Всякий раз, как возникает в Совете вопрос серьезный, для этих господ непонятный, они спешат прибегнуть к графу Панину за наставлениями, а так как они ровно ничего ни в чем не смыслят, то и беспрестанно обращаются к графу Панину.

Что касается до кн. А. М. Горчакова, гр. Блудова и кн. Павла Павловича Гагарина, эти три человека умные и честные, хотя, подобно константиновцам, желают реформ, но всегда были противниками конституции. С кн. Горчаковым и гр. Блудовым я находился в сношениях самых коротких, самых дружеских и самых интимных; мне вполне известны их честность, бескорыстие, пламенная любовь к России и личная бескорыстная преданность государю. Но сердце человеческое имеет столько изгибов сокровенных, что разуму человеческому недоступно полное исследование этих изгибов. Достигнув до Андреевских лент, пользуясь заслуженным влиянием и почетом, столь же заслуженным, князьям Горчакову и Гагарину и гр. Блудову показались бы весьма неприятными обязанности ладить с представителями земства, из провинции прибывшими, гораздо младшими их по летам, и всходить на кафедру, чтобы защищать свои действия и свою политику перед палатами».

4

Князь Дмитрий Александрович Оболенский. О нем Долгоруков пишет[354] по случаю его возможной кандидатуры в министры юстиции: «В настоящее время идет очень ожесточенная борьба за пост министра юстиции. Одна особа, которая благодаря своей суетливости добилась известной доли влияния и очень старается всех уверить, что она ужасно влиятельна [великая княгиня Елена Павловна], всячески хлопочет о назначении статс-секретаря князя Дмитрия Оболенского, юриста по образованию, но человека ничтожного, усердного царедворца, обладающего особого рода ловкостью, которая часто соединяется, как это и имеет место в настоящем случае, с узостью ума и заключается в умении прокрадываться в милость нужных ему людей. Хотя и Рюрикович по происхождению, он одарен смешным свойством, которое обычно бывает уделом плохо воспитанных выскочек, — быть очень раболепным в отношении людей, которые могут ему быть полезны, и невежей в отношении всех других».

5

Н. А. Огарев. Характеристику его Долгоруков дает в № 2 «Le Véridique»[355]: «Генерал-адъютант Николай Александрович Огарев, родившийся в 1810 году, племянник по матери графа Клейнмихеля, прославившегося своим роковым могуществом и печальной известностью при Николае… Протекции дяди он был обязан назначению адъютантом при великом князе Михаиле Павловиче, в доверие которого он быстро и ловко проник, и после его смерти был назначен генерал-адъютантом императора Николая. Граф Клейнмихель управлял в то время Министерством путей сообщения; ему были подчинены все дороги, постройки и прочие строения; он был строителем железной дороги от Петербурга в Москву, которая стоила баснословных денег. Всем известно, каково было управление Клейнмихеля, а его племянник Огарев пользовался у него большим доверием, которое было полезно очень многим и в первую очередь ему самому. Все знают господствующую в высших сферах России манию мундиров и военной формы. Огарев воспользовался этим, чтоб добиться должности великого реформатора военных форм и мундиров. В комнате перед его кабинетом в течение всего года можно видеть унтер-офицеров и солдат, обладающих некоторыми способностями к рисованию, прилагающих эти свои способности под мудрым руководством самого генерала, к рисованию новых костюмов и к набрасыванию эскизов перемен в существующих. Это мудрое и полезное времяпрепровождение заслужило ему эпитет «государственного обер-закройщика». При вступлении на престол Александра II граф Клейнмихель потерял свой министерский портфель и свой кредит при дворе, но Огарев приобрел нового покровителя в лице всемогущего графа А. В. Адлерберга, и он извлекает из этого покровительства все возможные выгоды. Ныне он имеет доступ к его величеству в качестве постоянного участника его охот и пирушек. Огарев неглуп; в нем много хитрости, никаких способностей, кроме одной — много и красно говорить, он гибок, подобострастен, ласков; у него всегда в запасе смешное словечко; он мастер рассказывать шутовские анекдоты, и единственный талант, которым он владеет, и владеет, надо сказать, в совершенстве, — это талант мимики, необходимой для такого рода анекдотов. Он — постоянный участник охотничьих поездок и ужинов его величества».

6

Императрица Мария Александровна. Любопытно сравнить характеристику Марии Александровны, данную Долгоруковым, с характеристикой ее в записках А. Ф. Тютчевой[356]. Несмотря на разницу положения обоих авторов, их отзывы в существенном совпадают. Дневники А. Ф. Тютчевой подтверждают и то, что Долгоруков пишет об интригах, имевших целью обезвредить влияние императрицы в 1856 году. «Много говорят о молодой императрице, об ее уме и о той роли, которую она призвана сыграть. Мне рассказывали, что есть усердные люди, которые заботятся о том, чтобы эти разговоры дошли до императора, дабы предостеречь его от влияния, которое могла бы получить императрица»[357]. Об Анне Федоровне Тютчевой см. вступительную статью С. В. Бахрушина к ее «Воспоминаниям и дневникам», напечатанным в 1928–1929 гг. в «Записях прошлого» под заголовком «При дворе двух императоров»[358].

7

В. П. Бажанов. О нем Долгоруков говорит в «Le Véridique»[359]: «Ловкий, хитрый, предприимчивый и смелый, отец Бажанов пользуется доверием императора и большим влиянием при дворе, У него все внешние ухватки генерала, и, когда он благословляет, кажется, что видишь перед собою офицера, отдающего приказ открыть огонь. Его честолюбие не знает границ, он мечтает о политической роли; надо надеяться, что его мечты останутся мечтами».

8

О митрополите Филарете Долгоруков пишет[360]: «Митрополит Московский Филарет — человек самый замечательный в наше время по уму и далеко не замечательный по нравственным свойствам. Сын дьякона из города Коломны, родившийся в 1785 году, он еще в молодых годах сделался ректором Петербургской духовной академии и искательством перед временщиками достиг быстро архиерейского сана: он был епископом в возрасте 30-ти лет и митрополитом в 41 год. Во время восстания 1825 года (мы говорим «восстание», потому что движение окончилось неудачей; если бы оно удалось, его бы назвали революцией) петербургские заговорщики проектировали создание Временного правительства в составе митрополита Филарета, адмирала графа Мордвинова и князя С. П. Трубецкого, не потому чтобы митрополит Филарет участвовал в заговоре, но они его хорошо знали: они знали, что если успех будет на их стороне, то с этого момента он будет самым преданным их сотрудником. Они потерпели неудачу, и хитрый прелат стал выражать самую горячую преданность Николаю, который, однако, никогда не простил ему того, что заговорщики наметили его в числе лиц, имевших возглавить будущее правительство. В течение всего царствования Николая Филарет не пользовался расположением государя, несмотря на все усилия, часто невероятные, которые он делал, чтобы восстановить свой кредит при дворе. Так в 1834 году, в юбилейный год царствования Николая (русское правительство страдает болезнью юбилеомании), митрополит Филарет пожертвовал в московский Успенский собор серебряного голубя (символ, под которым наши иконы изображают Святого духа), который должен был быть повешен над главным алтарем. Филарет, человек, казалось бы, умный, не нашел ничего лучшего, как увенчать голубя императорской короной (!!!), иначе говоря, он отпраздновал юбилей коронованием Святого духа (!!!). Эта пошлость не имела никакого успеха, в течение всего царствования Николая он оставался в немилости. Последние 15 лет этого царствования ему был даже воспрещен въезд в Петербург».

9

«Константиновцы». «Константиновнам» Долгоруков посвятил специальную статью под заглавием «Чего хотят константиновцы?»[361].

«Около великого князя и около А. В. Головнина группировались доселе, — пишет он, — люди, почти все способные, почти все бескорыстные, все властолюбивые и желающие, подобно А. В. Головнину, сохранения самодержавия под тем непреложным условием, чтобы власть была у них в руках. Теперь, когда великий князь Константин Николаевич сделался самым могущественным из министров государя, когда власть находится в руках великого князя, в стан константиновцев начали уже перебегать люди, движимые не одним честолюбием, но уже и сребролюбием. Поэтому мы объявляем здесь раз навсегда, что просим прежних, старинных, так сказать, константиновцев не принимать для себя и не обижаться выражениями жесткими, в коих мы принуждены будем иногда отзываться о новых деятелях этой партии. Где только оказываются власть и возможность иметь деньги, туда непременно является множество всякого сброда, а мы уже сказали, что глава константиновцев, А. В. Головнин, умный и тонкий знаток сердца человеческого, — мастер переманивать людей в свой стан: ему очень хорошо известно, что в политике многочисленность партии имеет огромное значение.

Великий князь и А. В. Головнин понимают, что прежний порядок вещей устоять не может; что во второй половине XIX века нельзя распоряжаться, как распоряжались в начале первой половины его, и еще менее можно распоряжаться подобно Павлу или по-николаевски. Сверх того, они имеют честолюбие сделаться в русской истории родоначальниками нового порядка вещей. Таким образом, они разрушили крепостное состояние, которое не только позорило Россию, но еще служило помехой ко всякому улучшению дельному и серьезному; уничтожая крепостное состояние, они твердо настояли на том, чтобы крестьянам дана была земля, и этой умной, истинно государственной мерой предотвратили на будущее время много волнений и кровопролития. Им же Россия обязана гласностью росписи государственных доходов и расходов. Они приготовляют многие весьма полезные меры, которые собираются ввести в скором времени, а именно: а) уничтожение телесных наказаний; б) гласность и публичность судопроизводства; в) улучшение цензурного устройства и облегчение цепей, цензуру сковывающих; г) свободу вероисповедания для старообрядцев; д) преобразование губернских и уездных дворянских собраний в собрания земские, доступные землевладельцам без различия происхождения, что равняется уничтожению сословий в России; е) предоставление губернским собраниям большего участия в губернском управлении, то есть децентрализация; ж) распространение на города Положения городового, существующего в Петербурге, с тем улучшением, чтобы не было разделения на сословия, которое они предполагают уничтожить и в Петербургском городовом обществе; з) наконец, для губернских земских собраний — право представлять государю известное количество кандидатов для выбора между ними членов Государственного совета, который, таким образом, состоял бы не из одних генералов и чиновников первых трех классов.

Все эти меры прекрасны, но при сохранении самодержавия, без введения конституции, они не принесут желаемой пользы… Какие бы учреждения для губерний и какие бы преобразования для Государственного совета ни выдумывали и ни изобретали великий князь Константин Николаевич и Александр Васильевич Головнин, но в России не будет правительства истинно образованного и вполне достойного уважения, русские не будут людьми свободными, русские останутся холопами, доколе их свобода, их имущества будут зависеть от произвола правительства; доколе правительство будет произвольно распоряжаться бюджетом и не предоставит книгопечатанию полной свободы.

Что же касается до константиновцев, этих псевдо либеральных бюрократов, то они хотят производить реформы не по совету с земством всероссийским, а по своему собственному благоусмотрению, считают русских за детей и хотят держать их в опеке. Они стоят за сохранение самодержавия по той причине, что находят гораздо более спокойным и приятным для себя угождать лишь двум лицам, то есть великому князю и А. В. Головнину, и уживаться с этими двумя лицами, чем следить за общественным мнением и за общественными потребностями и повиноваться их указаниям. Они понимают, что для России конституция необходима, но желают отдалить сколь возможно срок введения конституции, чтобы сохранить в своих руках власть самодержавную и распоряжаться по своему произволу. В оправдание себе они говорят, что произвол их основан на идеях просвещенных и либеральных. Русским этого недостаточно; мы не хотим никакого произвола, ни даже просвещенного; мы хотим законной свободы.

Конечно, владычество константиновцев составляет прогресс после эпохи николаевщины и ее представителей: Адлербергов, графа Панина, кн. В. А. Долгорукова, М. Н. Муравьева и прочих николаевцев. Константиновцы принесут России большую и двоякую пользу: во-первых, ломкою старого порядка вещей, а на ломку они мастера; во-вторых, возведением большей части зданий нового порядка вещей. Правда, при константиновцах в зданиях этих нельзя будет жить и двигаться, но пробьет час, и в эти здания войдет жизнь новая, доселе константиновцами отвергаемая. Они могли бы, если бы захотели, быть полезными и в свободном порядке вещей, могли бы они быть руководителями всероссийского свободного земства, но по своему властолюбивому упрямству значение константиновцев в русской истории, вероятно, ограничится двумя, впрочем, весьма важными, заслугами: ломкою здания старого и возведением большей части зданий новых. Когда эти новые здания будут ими почти окончены, тогда константиновцы будут изгнаны всероссийским земством, которое окончит недостроенные, отделает здания и введет новый порядок вещей, основанный на гражданской свободе».

«Но почему же не хотят конституции, — спрашивает Долгоруков в другой статье[362], — трепещут перед одною мыслию о введении ее константиновцы, люди прогресса, всегда горячо ратовавшие за реформы, люди, которые, можно сказать, вынесли на своих плечах уничтожение крепостного состояния, исполнили эту великую и благодатную реформу наперекор волнам и буре, наперекор обвинениям, клеветам, устрашениям и всяким мерзостям? Еще ныне эти люди честно занимаются реформами финансовыми, реформой судебной, реформой административной; в рядах константиновцев мы знаем весьма мало взяточников и мерзавцев, а между константиновцев, в Совете министров заседающих, нет ни одного подобного, они все — люди на деньгу чистые: отчего же им, деятелям полезных реформ, ниспровергающим старинное, безобразное устройство русской администрации, отчего же им страшиться конституции?.. Однако же константиновцы хотят во что бы то ни было продлить существование самодержавия. Причина тому заключается в их непомерном властолюбии и самоуверенности… Пока они были молодыми людьми, стояли не на высоких ступенях служебной иерархии, они хотели конституции, объясняя, что за неспособностью государственных сановников России необходима конституция, но задушевной тайной мыслью их было убеждение, что при конституционном правлении они могут сделаться министрами: убеждение вполне справедливое. Но шли годы, шли события; несостоятельность прежнего порядка вещей, вся дурь и вся мерзость николаевщины высказались вполне; необходимость принудила переменить направление политического хода; великий князь Константин Николаевич забрал власть в свои руки и благодаря своим окружающим, в особенности умному, деятельному и энергическому А. В. Головнину, повел Россию по дороге реформ, хотя он никогда не хотел, а головнины и константиновцы, воссев на министерские кресла и забрав себе власть в руки, находят, что блаженство России достигло своего апогея по той причине, что имеет их министрами; находят, что желать большего составляет истинное сумасбродство и что Россия не ощущает ни малейшей нужды в конституции, потому что такие велемудрые министры, как Головнин и Милютин с компанией, лучше и стократ полезнее всяких конституций. Одержимые непомерной самонадеянностью, константиновцы дошли до того, что считают ныне конституцию положительно вредной, потому, говорят они, что она будет лишь препятствовать таким великим министрам распоряжаться по наитию их неизреченной мудрости…

Одна из главных причин отвращения константиновцев к конституции заключается в их тщеславии: эти люди, ныне играющие первые роли в России и грудь коих испещрена всевозможными бляхами, тафтами самых разнообразных цветов, краснеют от ложного стыда при одной мысли, что им пришлось бы входить в приязненные сношения с представителями земскими, прибывшими из захолустьев, людьми небогатыми, неизвестными, не имеющими связей в Петербурге…

Очень сожалею, что слова мои будут неприятны константиновцам, в среде коих находятся несколько старых друзей моих, но — истина выше всего. А моих слов константиновцы опровергнуть не могут по той причине, что мне известны в подробности биографии почти всех русских деятелей».

О «константиновцах» как о партии Долгоруков говорит также в «Le Véridique»[363], в «Письме из Петербурга», помещенном в «Колоколе»[364], и в других местах своих сочинений.

10

Александра Иосифовна. Великая княгиня Елена Павловна жаловалась в 1859 году княгине Е. А. Черкасской, что Константин Николаевич «совсем подчинился своей безумной супруге». Последняя «называет членов редакционных комиссий канальями и бранит нашу великую княгиню [Елену Павловну] самым неприличным образом, говорит обо всем кому попало»[365].

По словам Е. М. Феоктистова, «помимо своей замечательной красоты, производила она впечатление порядочной дуры»[366].

11

А. В. Головнин. Личность Головнина привлекала Долгорукова. Он неоднократно упоминает, что был с ним в приятельских отношениях и что Головнин в разговорах на политические темы был с ним откровенен. Тем не менее в его отзывах о нем чувствуется какая-то затаенная обида, как будто он считал себя недостаточно оцененным им в эпоху его могущества. Долгоруков в своих писаниях неоднократно возвращается к Головнину. В журнале «Le Véridique» № 1 он дает следующую его характеристику:.

«Головнин, родившийся в 1821 году, происходит от очень древней фамилии. Из фамилии этой вышел ряд бояр Новгородской республики, но затем она впала в полную неизвестность, из которой ее вывел отец министра, вице-адмирал Василий Михайлович Головнин, выдающийся моряк, приобретший почетную известность своими талантами, путешествиями и пленом в Японии. (Им опубликован рассказ об этом плене, во время которого он проявил замечательное мужество.) Его единственный сын Александр Васильевич Головнин блестяще окончил Царскосельский лицей; это человек редкого ума, он очень начитан и продолжает с усердием читать; он очень искусный администратор, в высшей степени трудолюбивый и деятельный, отлично знающий цену времени и потому успевающий все делать, к тому же обладающий уменьем заниматься сразу несколькими делами. Он отличается высочайшей честностью. Тонкий и хитрый, он скрывает при дворе свою тонкость под маской благодушия и полнейшей простоты; глубокий знаток человеческого сердца, никто, как он, не знает, к каким сердечным струнам следует обращаться, какие пружины надо нажать; он поразительно умеет влиять на людей, руководить ими, направлять их. Его честолюбие не знает границ и поддерживается энергией, которая при известных условиях ни перед чем не отступит; он хочет власти во всей ее полноте. Это — глава либеральной партии бюрократии… глава «константиновцев». Проведя несколько лет в Морском министерстве под начальством князя Меньшикова, который не сумел оценить этого действительно замечательного человека, он в 1847 году был назначен им секретарем к великому князю Константину, генерал-адмиралу русского флота. Он приобрел неограниченное доверие его высочества и стал его доверенным человеком, его самым интимным советником, его «alter ego» [второе я]. Но в высших сферах России господствует вредная атмосфера, которая парализует ум, искажает стремления и ослепляет самые ясные умы. Эта атмосфера — естественный и неизбежный результат отсутствия политической свободы, отсутствия свободы печати, результат длительного господства азиатской власти, неограниченной до карикатуры, эта атмосфера подействовала даже на такого выдающегося человека, как Головнин. С тех пор как петербургские пожары толкнули правительство, к восторгу реакционеров, на путь реакции, Головнин в качестве министра народного просвещения, человек сильный и энергичный, имел поразительную слабость — и прискорбное несчастие для человека его ума — связать свое имя с реакционными действиями, о которых мы будем говорить ниже. История не может для такого умного человека, как Головнин, как для некоторых из его коллег, принять в виде извинения глупость; она тем строже отнесется к нему»[367].

В дополнение можно привести другой отзыв Долгорукова о Головнине в статье «Чего хотят константиновцы?»[368]: «Самый ближний, самый доверенный из советников великого князя — Александр Васильевич Головнин, нынешний министр народного просвещения, истинный глава и предводитель константиновцев. Александр Васильевич — человек ума необыкновенного, большой начитанности, отличный администратор, трудолюбив и деятелен в высшей степени; обладает вполне даром в России редким — уметь распоряжаться своим временем, а потому за всем успевает следить, ничто от него не ускользает. Сверх того, он обладает еще способностью, редкой везде, заниматься в одно и то же время разными предметами — и заниматься успешно. Высокочестный и бескорыстный в отношении к деньгам и вообще к материальной обстановке жизни, он на поприще придворном чрезвычайно хитер; под видом простоты и бесцеремонности отменно ловок, превосходно знает сердце человеческое и все изгибы его: умеет искуснейшим образом запушить руку в самые сокровенные из этих изгибов; а потому мастер управлять людьми и доводить их до своих целей. Властолюбие его не знает пределов; он хочет непременно повелевать всеми и везде, и, как часто случается с людьми умными, самолюбие обольщает его, тайным голосом нашептывая: «Ты столь умен; к чему же русским конституция, когда власть находится у тебя в руках? Ведь ты для них — лучшая из конституций».

В № 2 «Le Véridique»[369] Долгоруков так характеризует деятельность Головнина как министра: «Назначение А. В. Головнина на место министра народного просвещения было принято разнообразными течениями либерального мнения с восторгом. «Вот, наконец, говорили люди, министр просвещенный, либеральный, энергичный, который всегда заявлял о своем намерении идти по пути прогресса». «Константиновцы» говорили «конституционистам»: «Оставьте ваши конституционные идеи; посмотрите Головнина и его друзей за делом; они вам блестяще докажут, что хорошие министры лучше всякой конституции». Партия стародуров была в бешенстве, она была вне себя. Ни она, ни по совести говоря, никто не мог предугадать, что псевдолиберальные министры, чтоб сохранить свои портфели, дойдут до действий, которых не позволяли себе реакционные министры в течение последних лет. Никто не мог предвидеть приостановку газет и журналов, высылку профессора [П. С. Павлова, высланного в Ветлугу за речь о тысячелетии России], закрытие воскресных школ и народных библиотек, запрещение издавать газету или журнал без разрешения тайной полиции, наконец, инструкций по цензуре, составленных в таком духе, что сам Николай подписался бы под ними обеими руками… Мы не знаем в русской истории XIX века министров, которые бы вступили на свою должность при таких горячих приветствиях общественного мнения, как князь Горчаков в Министерство иностранных дел в 1856 году, генерал Милютин в Военное министерство весною 1861 года и Головнин в Министерство народного просвещения в декабре (того же года). Князю Горчакову потребовалось 4–5 лет, чтобы пасть в общественном мнении страны; Милютин с плачевной быстротой спускается сейчас по тому же спуску. В петербургской атмосфере есть действительно что-то фатальное, что-то пагубное, зловредное, что парализует ум, отнимает прозорливость, ослепляет людей и влечет людей по пути, в конце которого — анархия и развал империи.

Первые действия нового министра народного просвещения понравились всем. Головнин отказался жить в роскошном большом дворце, предназначенном для министра народного просвещения; он удовольствовался скромной квартирой и настоял у государя на открытии новой гимназии в Министерском дворце. Он сделал визиты всем видным петербургским журналистам и просил их поддержать его словом и советом. Специальная комиссия была создана для выработки нового цензурного устава. Само собой разумеется, эту новость распубликовали во всех европейских газетах с комментариями, в которых говорилось, что новая комиссия должна действовать в самом либеральном направлении (мы увидим, что из этого вышло). Был создан официальный орган печати. Министерство внутренних дел издавало ежемесячный журнал, в котором помещались сведения по статистике и этнографии, часто любопытные, но лишенные политического интереса. Этот журнал был реорганизован в ежедневную газету, названную «Северная Почта», и сделался официальным политическим органом петербургского правительства.

Головнин захотел увеличить число университетов (идея сама по себе прекрасная). В этих целях он задумал открыть новый университет не в Одессе, большом и многолюдном городе, а в Николаеве, городе, населенном преимущественно моряками и служащем доками для русского военного флота на Черном море. Головнин в свое время посетил Оксфорд и Кембридж и вернулся, преисполненный идеей, что университеты должны находиться не в больших и людных центрах, а в городах средних размеров, чтобы занятия молодежи шли в обстановке тихой и спокойной. Эта идея, в принципе справедливая для стран старинной цивилизации, как Англия, Бельгия, Голландия, Германия, неприменима в России по двум причинам. Во-первых, университет является очагом просвещения в городе, в чем русские города еще очень нуждаются; а во-вторых, помещение университета в маленьком городке, плохо построенном и лишенном всяких удобств, каковыми являются почти все небольшие русские города, потребовало бы слишком больших расходов на строительство и на другие цели, несовместимых с бедностью русской казны. Идея Головнина была отвергнута, и с основанием: выбор пал на Одессу, как и следовало, и Ришельевский лицей в Одессе был назначен к превращению в Новороссийский университет…

Головнин в своих путешествиях был поражен тем влиянием, которое печать приобрела в наши дни, особенно печать ежедневная. Он видел во Франции и в Германии журналы, субсидируемые различными правительствами; он захотел применить ту же систему в России. Он начал с того, что предоставил субсидии нескольким немецким журналам… В России, к чести наших писателей, очень немногие из них согласились продать свое перо, и только один журналист, впрочем, хорошо известный своим нахальством, продал себя почти публично… Другая русская газета, гораздо более известная в Европе, вынуждена денежными обстоятельствами плавать в грязных водах администрации и лишь изредка и случайно может позволить себе клочки чистоты. Не довольствуясь тем, что он сам держится в отношении прессы системы Филиппа Македонского в отношении крепостей, Головнин уговорил своего коллегу, министра внутренних дел Валуева, распространять в Европе телеграммы, чтобы втирать очки иностранной публике насчет политических ошибок русского правительства… Некоторые иностранные газеты имеют в России корреспондентов, имена которых известны правительству. Пустили в отношении их угрозу высылки в случае, если они будут писать правду, и скрепя сердце они согласились следовать примеру, который вот уже несколько лет подают петербургские и варшавские корреспонденты одной известной иностранной газеты, издающейся на французском языке».

Дальше указывается, что новые министры «пошли по пути уступок партии самодуров», и перечисляются факты: высылка профессора Павлова, новый цензурный устав, секретный циркуляр о недопущении литературных чтений среди солдат. После петербургских пожаров «правительство бросилось с закрытыми глазами в крайнюю реакцию»: последовало закрытие воскресных школ, народных читален, петербургского шахматного клуба, «по той причине, что вследствие запрещения карточной игры в нем слишком много толковали», приостановление «Современника», «Русского Слова» и «Дня», новый порядок издания новых газет и журналов с согласия министра народного просвещения, министра внутренних дел и III Отделения и т. д.

Отзывы прежнего «приятеля» не могли не раздражать честолюбивого и самонадеянного Головнина, и он этого не скрыл при встрече с Долгоруковым в Интерлакене в 1865 году. «Вы, вероятно, слышали о моей встрече с Головниным в Интерлакене, — писал Долгоруков М. П. Погодину 2 октября 1865 года. — Я ему говорю: «Здравствуйте, Александр Васильевич», — а он мне в ответ: «Мы с вами более незнакомы». Я ему крикнул: «Ах ты подлец!» А он преспокойно продолжал свой путь… В моих «Записках» я выведу на свежую воду этого деспота, прикрывающего себя личиною свободы: «Из Головнина можно выкроить двух Робеспьеров, да еще обрезки останутся»[370]. Об этом эпизоде упоминает А. И. Герцен в статье «Болтовня с дороги»[371]. Сам Головнин возвращается к нему в своих «Mémoires»[372].

О Головнине см. сочинения Е. М. Феоктистова, Б. Н. Чичерина, К. Д. Кавелина[373].

12

Знаменитые мемуары герцога Сен-Симона, охватывающие период от 1694 до 1723-го, впервые изданные в 1829 году, были переизданы в 1842 году под заглавием: «Mémoires complets et authentiques du duc St. Simon sur le siècle de Louis XIV et la Régence, par le marquis de St. Simon. Nouvelle édition. Paris».

13

Г. A. Строганов и великая княгиня Мария Николаевна. О тайном браке великой княгини Марии Николаевны с графом Г. А. Строгановым, имевшем место с ведома наследника, будущего Александра II, и его жены, см. в дневниках А. Ф. Тютчевой[374]. После вступления на престол Александра II естественно возникло предположение об официальном признании этого брака, санкционированного им в бытность наследником. Уже 1 апреля 1855 года Тютчева записала в своем дневнике: «Уверяют — и это не кажется невероятным — что император и императрица охотно бы объявили официально этот брак, но что императрица-мать и сама великая княгиня Мария Николаевна этому противятся… Однако я не могу поверить, чтобы император и императрица так мало сознавали свое положение и свою ответственность, чтобы, оповещая об этом, решиться скомпрометировать достоинство и престиж императорской фамилии».

14

Анна Павловна, вдовствующая королева Нидерландская, дочь Павла I, приезжала в Россию в ноябре 1855 года. О ее пребывании в Петербурге в этот ее приезд не без остроумия пишет в своем дневнике А. Ф. Тютчева[375].

15

Брак на «любовнице царской». Здесь Долгоруков намекает на брак князя Семена Михайловича Воронцова, сына фельдмаршала князя Михаила Семеновича, с Марией Васильевной Столыпиной, от брака с которой уклонился князь Александр Иванович Барятинский. (Об этом см. подробнее ниже.) Долгоруков утверждал, что в связи с этой свадьбой Воронцов-отец получил титул «светлости» и приводит вульгарные стихи по этому поводу, которые мы опускаем.

16

Великая княгиня Елена Павловна. О ней существует целая литература. Ее биография в сентиментальном, панегирическом тоне составлена А. Ф. Кони[376]; попытка характеристики сделана С. В. Бахрушиным[377] и В. Ф. Садовником[378]. С тех пор обнародован ряд новых мемуарных материалов, имеющих отношение к великой княгине. Личность ее вызывала очень противоположные суждения; лица, к ней приближенные, отзывались о ней восторженно[379]. В придворных кругах ее упрекали в честолюбии и в стремлении к рекламе[380]. Резко отрицательный отзыв А. О. Россет[381] о «Виртембергском сокровище», вывезенном великим князем Михаилом Павловичем, вызван, по-видимому, отчасти причинами личного свойства: «Она только и знает, что путешествует, хотя совершенно здорова, хочет показать за границей свой так называемый ум и свои познания. Ею руководит только самое мелкое тщеславие». Нельзя, однако, не заметить, что с этими словами вполне совпадает характеристика, данная великой княгине Долгоруковым в «Письме из Баден-Бадена»[382]: «Великая княгиня Елена Павловна здесь, и, Боже мой, как суетится и как копошится: старается уверить, что она всем в России заправляет! Она исподтишка дает понимать, а клевреты ее рассказывают почти громко, что она управляет Александром Николаевичем, что она вертит им, как ей угодно, и что во всей России все делается под ее влиянием. Елене Павловне необходимо везде суетиться, всюду напакостить, всегда интриговать и выказывать себя во что бы то ни стало. Интриги, сплетни и уженье в мутной воде — ее стихия: вредная женщина!»

17

С. Г. Строганов. Ср. характеристику графа С. Г. Строганова в «Воспоминаниях» Б. Н. Чичерина[383]. Студенческие беспорядки 1861 года были вызваны, между прочим, тем, что с целью «остановить наплыв в университет демократических элементов» отменено было освобождение несостоятельных студентов от платы за слушание лекций. Даже «по единогласному мнению всех, весьма умеренных, профессоров» Московского университета «обязательная плата студентов» (в размере 50 руб.) была мера «неловкая»[384].

18

Граф С. С. Уваров. «С 1833 по 1849 год министром народного просвещения находился граф Сергей Семенович Уваров, муж замечательного ума, ученый и писатель. Тонкий и ловкий царедворец, он очень дорожил своим значением при дворе, но вместе с тем, в качестве человека истинно просвещенного, находился под наитием благородного честолюбия приобрести имени своему блистательную страницу в истории своего отечества. Страницу эту он умел приобрести преобразованием университета, куда умел привлечь юношество, и улучшениями, введенными в гимназиях и в уездных училищах. Наибольшее число людей, ныне приобретших себе почетную известность, а некоторые и заслуженную знаменитость на поприще науки и на поприще словесности, слушали курсы в университетах со времени преобразования их графом Уваровым. В дикое царствование Николая он умел с редким искусством ввести прогресс в воспитание, расширить курс обучения юношества и, даже невзирая на суровое направление Николаевское, посеять зерна просвещенных идей, ныне приносящие обильные плоды. Честолюбие царедворца, сильно развитое у графа Уварова, никогда, однако, не подавляло в нем зародыша тех либеральных чувств, коими юность его была ознаменована и украшена. Мы коротко знавали в нашей молодости графа Сергея Семеновича; нам известно, что совершенства в мире не существует: у него были свои пороки и даже пороки весьма видные, но заслуги, оказанные им отечеству, увековечивают память его в русской истории. Невозможно вообразить, сколько хитрости ему было необходимо, чтобы министерством, ему вверенным, управлять просвещенным образом в царствование государя, столь враждебного всем идеям истинно просвещенным, каким был Николай Павлович»[385].

19

О. Д. Рихтер. О нем см. «Воспоминания» Б. Н. Чичерина[386].

20

И. В. Енохин. О нем и его возвышении см. в «Записках д-ра Ильинского»[387]. В «Колоколе»[388] напечатана анонимная заметка в защиту Енохина «от нападок на его характер и деятельность, сделанных в № 2 «Правдивого». В ней отмечаются доброта Енохина и защита им интересов русских врачей против немецкого засилья; впрочем, автор сам далеко не объективен в отношении врачей-немцев и повторяет сплетни по поводу Блументроста, «не воспрепятствовавшего умереть Петру I» и Мандта, «помогшего умереть Николаю I». Фактические сведения о карьере Енохина у Долгорукова в основном верны, как видно из воспоминаний д-ра Ильинского.

21

Голштейн-Готторпы. В качестве специалиста по генеалогии и представителя княжеской фамилии, производившей свой род от Рюрика, Долгоруков любил язвительно напоминать царствующей в России династии скромное ее происхождение. Он считал ее претензии на принадлежность к дому бояр Романовых совершенно необоснованными («наши принцы Голштейн-Готторпские, — говорит он, — исправляющие должности Романовых»). Дом Романовых пресекся в мужской линии в 1730 году со смертью внука Петра — Петра II, по женской линии в 1761 году — со смертью Елизаветы. Впрочем, ни Елизавета Петровна, ни ее сестра Анна, как «рожденные до брака, следовательно, незаконнорожденные» и даже «прелюбодейные», поскольку родились от второй (невенчанной) жены Петра при жизни первой, в сущности, не имели юридического права на престол[389].

«25 декабря 1761 года, — пишет он, — Елизавета, истомленная распутством и пьянством, скончалась на 53-м году от рождения, и дом Голштейн-Готторпский вступил на престол всероссийский, на коем он восседает ныне»[390]. Под именем Петра III воцарился «герцог Голштейн-Готторпский», который и положил начало новой династии. Он пишет с иронией о последней: «Начало владычества дома Голштейн-Готторпского над Россиею вовсе не теряется во мраке древности: владычество это не основано ни на вековом праве передачи престола из поколения в поколение в одном и том же роду царском, ни на праве всенародного избрания»[391]. Только «даруя России конституцию, Александр Николаевич преобразил бы свою чужеземную немецкую фамилию принцев Голштейн-Готторпских в династию национальную, в династию истинно-русскую»[392].

22

О взяточничестве «знаменитой» Мины Ивановны говорится и в «Колоколе»[393].

23

Эгерия. Нимфа Эгерия, сказочная подруга легендарного римского царя Нумы Помпилия, согласно римской традиции, руководила его государственной деятельностью и вдохновляла его.

24

Ералаш. Русский карикатурный альбом М. Л. Неваховича. Журнал этот выходил в Петербурге в 1846–1848 гг. по 4 тетради в год.

25

Н. А. Муханов. Его характеристику можно найти в «Le Véridique»[394]: «Николаю Алексеевичу Муханову — 60 лет; он начал карьеру в кавалергардах; был адъютантом петербургского генерал-губернатора графа Кутузова, потом покинул военную службу, путешествовал, жил в Москве и в провинции и наконец поступил на службу в Министерство юстиции. Во время своих заграничных путешествий он подружился с князем Горчаковым, и эта дружба способствовала его теперешнему возвышению… Через несколько месяцев после назначения князя министром Муханову в день коронования царствующего государя было в качестве камергера поручено, говорят, резать мясо во время парадного обеда, и он будто бы справился с этой ответственной обязанностью с исключительной ловкостью и искусством. Общественное мнение провозгласило его наиболее способным резать окорока и куропаток; князь Горчаков, в восторге, что открыл в своем друге хотя один талант, воспользовался этим случаем, чтобы поднять его на иерархической лестнице придворных чинов, создав для него специальную должность обер-форшнейдера, до сих пор неизвестную в России и, по-видимому, входящую в число прогрессивных реформ последнего времени. Вместе с тем Горчаков ввел его в интимный придворный круг. Два года спустя Муханов был призван на пост товарища министра народного просвещения, а в сентябре 1861 года перешел на ту же должность в Министерство иностранных дел. Это человек весьма ограниченного ума, но очень хитрый, внешне очень учтивый, скрывающий под наружным тупоумием большую ловкость и одаренный способностью прокрадываться в благоволение тех, кто может ему быть полезен. Он много видел, хорошо знает свет; читал он мало, но при нем находится брат, Владимир Алексеевич, человек болезненный, устранившийся от большого света, олицетворение доброты и благородства, очень начитанный и нежно преданный брату, которому он служит живой библиотекой и энциклопедическим словарем».

26

О гадкой истории Сабурово-Адлербергской, напечатанной уже в «Правдивом» 12 мая; упоминается в заметке «Старая история»[395]. Она подтверждается и мемуарной литературой.[396]

27

Высылка А. М. Унковского. В ноябре 1859 года Министерство внутренних дел разослало циркуляр начальникам губерний о недозволении дворянству на выборах обсуждать предметы., касающиеся до крестьянского быта. Тверское губернское дворянское собрание, собравшееся 8 декабря под председательством губернского предводителя А. М. Унковского, по предложению петрашевца А. И. Европеуса постановило телеграфно заявить министру протест против этого постановления, нарушавшего «права» дворянства. Ввиду отказа губернатора привести в исполнение это постановление, дворянское собрание постановило обратиться непосредственно к императору с ходатайством об отмене циркуляра. В ответ Унковский, допустивший постановление дворянства о подаче такого прошения и первым подписавший его, был отрешен от должности, а прошение оставлено без последствий. В виде протеста в большинстве уездов дворянство не сл ало выбирать ни предводителей, ни депутатов; лица, согласившиеся баллотироваться в губернские предводители, были забаллотированы; в честь Унковского были демонстративно учреждены 12 стипендий в Московском университете. Тогда правительство своей властью назначило губернским предводителем дворянства малопопулярного в губернии Клокачева, по проискам которого Унковский был сослан в Вятку, а Европеус в Пермь. Подробности см. у Долгорукова[397].

28

Пашковы. Ср. рассказ о Пашковых в «Мемуарах» князя П. В. Долгорукова[398].

29

Московская Публичная библиотека, ныне Государственная Публичная библиотека имени В. И. Ленина (бывший Румянцевский музей).

30

М. П. Гагарин. Рассказ о сибирском генерал-губернаторе князе М. П. Гагарине очень неточен и носит характер сплетни. Пашков участвовал в следствии над Гагариным в качестве одного из членов учрежденной в 1717 году комиссии, в которую кроме него входили Дмитриев-Мамонов, Лихарев и Бахметев. Дела, компрометировавшие Гагарина, в двух ящиках были запечатаны и представлены в Сенат доносчиком фискалом Нестеровым. Гагарин повинился в том, что «многие подносы и подарки в почесть и от дел принимал» и «чинил все по приказному обыкновению». «Припадая к ногам» Петра, он писал: «Прошу милосердия и помилования ко мне, погибающему… которое надо мною многобедным милосердие для того, чтобы я отпущен был в монастырь». Чистосердечное признание не спасло его от виселицы. В рассказе Долгорукова любопытно проследить легенду, возникшую, несомненно, в кругах высокородовитой знати, задетой расправою Петра с одним из ее сочленов.

31

П. В. Бутков — «тип настоящего бюрократа, ничтожный интриган, чванливый, в некоторых не особенно изысканных кругах слывет за Алкивиада по той причине, что его здоровье позволяет ему соединять работу в канцеляриях с вкусами самыми распущенными, весьма естественными в молодом человеке, но совершенно неуместными и смешными в особе, близкой к 50-ти годам, имеющей к тому же претензию считать себя государственным деятелем. Бутков принадлежал к самому темному оттенку реакции; занимая столь важную должность статс-секретаря, он сделал все от него зависящее, чтоб противодействовать освободительным намерениям императора и великого князя; уже давно он заслужил отставку, но покровительство партии стародуров продолжает поддерживать его в тех ответственных должностях, которые он занимает к позору России»[399].

«Статс-секретарь Бутков, — сказано в другом месте, — разделяет мнения и направления графа Панина, не обладая ни его образованием, ни его воспитанием, ни его умением себя держать, и является главою стародуров и бюрократии в полусвете, как Панин является в великосветских салонах»[400].

32

Н. В. Исаков. О действиях попечителя Московского университета Н. В. Исакова во время студенческих беспорядков 1861 года Долгоруков пишет в № 23 «Будущности»: «Студенты собрались в числе до 500 и пошли к Н. В. Исакову, попечителю Московского университета. Исаков, генерал-майор свиты государевой, один из тех господчиков, которые покровительством разных придворных барынь достигают известного вензеля на эполетах… и, получив желаемый вензель, считаются уже способными к исправлению всех должностей и к занятию самых высоких мест. Генерал свиты его императорского величества испугался, струсил и заперся у себя на ключ. Студенты вломились и в эту комнату, разругали Исакова дураком и подлецом и отправились к Тучкову». Совершенно иначе рисует роль Исакова в этом эпизоде Б. Н. Чичерин, отмечающий, что он держал себя «сдержанно и твердо». И о самом Исакове Чичерин отзывается[401] с положительной стороны и говорит о нем как о «военном генерале, вовсе не сведущем в деле народного образования, но человеке хладнокровном, твердом, разумном и порядочном» и одобряет его поведение во время беспорядков[402]. Впрочем, надо иметь в виду совершенно противоположные точки зрения обоих авторов на самые беспорядки: Долгоруков сочувствовал студенческому движению, Чичерин, наоборот, осуждал молодежь.

33

П. К. Мейендорф. О нем Долгоруков пишет[403]:

«Барон Петр Казимирович Мейендорф, родившийся в 1796 году, происходит из древней германской фамилии, осевшей в Ливонии в начале XIII века; он последовательно занимал посты русского посла при дворах Стутгартском, Берлинском и Венском. Один русский сановник прекрасно определил барона Петра Казимировича, сказав о нем: «Барон Мейендорф — человек умный и ученый: он знает все в мире, за исключением России, о которой не имеет никакого понятия». Это очень ловкий дипломат, с его собственной точки зрения, но дипломат старой, и даже очень старой школы, ученик и подражатель тех, кто на Венском конгрессе резали на части нации, чтобы дать столько-то и столько-то тысяч душ тому или иному государю. Для этой школы дипломатов правительство — все, а народы — географическое понятие. Большой поклонник Меттерниха, с которым он встречался в Вене в интимном кругу (баронесса Мейендорф, сестра графа Буоля, была другом детства княгини Меттерних), барон Петр Казимирович считал Австрию державой, поддержание которой в ее настоящих границах необходимо для Европы и по этой причине является врагом славянских народностей. Эти две причины сделали его, несмотря на его замечательный ум, чрезвычайно вредным для России во время исполнения им обязанностей посла в Вене; вместо того чтобы создавать нам симпатии среди славян, он боролся против них с ожесточенной убежденностью, с тем большей энергией, что убежденность его была искренна и что нелепость его поведения в Вене не имела никакого бесчестного и безнравственного основания. Он особенно проявляет глубочайшую ненависть к одной из славянских народностей, которая имеет перед собой самую прекрасную будущность, — против сербов; и эта ненависть имеет источником кастовое чувство барона Петра Казимировича. У славян нет знати, и они слишком разумны, чтобы иметь глупость создать себе таковую в тот момент, как всюду она исчезает. Барон Петр Казимирович — враг идей либеральных: особенно ему противно равенство перед законом. Он один из тех, кто думает, что одни дворяне — люди, и он недалеко ушел от маршала князя Виндишгретца, который говорил: «Человек начинается с барона». В тот момент, когда канцлер Нессельроде был принужден общественным мнением отказаться от портфеля иностранных дел, партия стародуров очень хотела вручить его барону Мейендорфу, но ее усилия оказались тщетны. Ему был предложен пост посла в Лондоне; он отказался под предлогом здоровья, но мы думаем, что не ошибемся, если скажем, что настоящая причина его отказа заключалась в его несогласии с русской и антиавстрийской политикой князя Горчакова и что он приберегал себя для поста министра; последнее, к счастью для России, так и осталось мечтой. Впрочем, впоследствии почтенный возраст и усилившиеся болезни барона Петра Казимировича, страдавшего частыми, чрезвычайно сильными мигренями, заставили его, как слышно, отказаться от мысли лично руководить Министерством иностранных дел. Его желание, как и желание всей партии стародуров, одним из наиболее влиятельных вождей которой он является, состоит в том, чтобы вручить этот портфель барону Будбергу, что было бы настоящим несчастием для России».

34

Спасение Австрии. Долгоруков имеет в виду события 1849 года, когда только при помощи русской интервенции австрийскому правительству удалось подавить восстание Венгрии и тем избегнуть грозившего ей расчленения.

35

Князь А. М. Горчаков. В дополнение к характеристике А. М. Горчакова даем открытое письмо к нему Долгорукова[404]:

«Почтеннейший князь Александр Михайлович, в ответах Ваших на депеши трех держав по делам польским Вы приписываете польские события «влиянию химерических страстей и действию революционной пропаганды». Скажите, ради Бога, каким образом Вы, князь, человек умный, могли прибегнуть к доводу столь неосновательному и — извините откровенность старого друга — столь пошлому? Ведь иностранные журналы уже подняли Вас на смех за этот ответ — энергичный выпад князя Горчакова против космополитической революции, которой он приписывает все современные несчастия, составляет обязательную часть всех дипломатических депеш русского кабинета… Это общее место русского кабинета, которое по очереди заимствовали друг у друга, по мере надобности, все европейские правительства и так далее… Ведь Вы, почтенный князь, слишком умны, чтобы верить в такую нелепость, будто польские события произведены пропагандой: ведь Вы знаете, что поляков Николай давил и душил, Александр II постоянно надувал. Ведь Вы понимаете, что никакая пропаганда не может довести нацию безоружную до возможности борьбы с войском вооруженным, если нация эта не доведена до крайности исступления…

Двадцать лет (1839–1860) находился я с Вами в отношениях самых дружеских, и нет, может быть, предмета, о котором мы бы с Вами не говорили. Неоднократно слышал я от Вас мудрое изречение: «Без ошибок правительств — революции невозможны; в революции всегда кроется вина правительства…»

Вспомните, князь, Ваше прошедшее: весьма немногие из русских сановников могут похвалиться подобными воспоминаниями. Когда весь служащий мир кланялся Нессельроде и ползал перед Бенкендорфом, Вы держали себя благородно в отношениях и к тому и к другому. Вступив в министерство, Вы выхлопотали уничтожение высокой таксы заграничных пашпортов и право заграничного путешествия для всех; вы много способствовали учреждению Совета министров; два раза в Совете министров Вы спасли от запрещения «Русский Вестник» (в то время не обещавший того, что в нем видим ныне); в 1858 году Вы спасли от ссылки в Вятку Ивана Сергеевича Аксакова, когда правительство сделало глупость запретить его «Парус». Вы несколько раз объявляли, что выйдете в отставку, если сделаны будут на поприще дипломатическом такие-то или такие-то назначения, и назначения эти не состоялись… Вы, князь, можете приобрести себе великое имя в истории. Убедите Александра Николаевича даровать России конституцию, а Польше предоставить отдельное существование: это единственно возможная мирная развязка запутанного русско-польского «спроса; оставаться министром под условием хвалить чужие глупости и повторять чужие пошлости — весьма не лестно; вспомните слова, мне Вами сказанные при вступлении Вашем в министерство: «Хорошим и полезным отечеству министром может быть лишь человек, всегда следующий своим убеждениям и, следовательно, всегда готовый подать в отставку».

Долгоруков был в хороших отношениях с Горчаковым и был о нем первое время очень высокого мнения. «Князя Горчакова надобно беречь, — писал он 23 ноября 1857 года Погодину. — Он может быть много полезным, а его и без того при дворе хамы в звездах и в лентах стараются подкопать и заменить хитрым Киселевым, старым другом Нессельроде. Князя Горчакова при дворе многие ненавидят, что он не кланяется и не старается угождать разным сиятельным хамам»[405]. Впоследствии, как видим, Долгоруков разочаровался в канцлере.

36

Дворня графов Шереметевых… Грандиозные размеры крепостной дворни графов Шереметевых вошли в XVIII веке в поговорку. Действительно, в одном подмосковном имении Кускове с селом Вешняковом «штат» состоял в 1786 году из 215 человек, не считая театра и оркестра и сезонных рабочих[406].

37

Командировка князя В. А. Долгорукова в Сербию в 1837 году. 3 февраля 1835 года князь Милош Обренович под давлением сербских землевладельцев издал новый государственный устав (статут), ограничивавший власть князя в пользу «державного совета», ответственного перед народной скупщиной. Устав вызвал недовольство Турции, Австрии и России. Бестактное поведение вновь назначенного в Сербию русского консула, барона П. И. Рикмана, способствовало еще большему охлаждению между Россией и Сербией. Рикман покинул Сербию в июле 1835 года. В начале 1836 года он частным образом сообщил Милошу к руководству составленный в русском Министерстве иностранных дел «базис для устава Сербии», который, однако, Милошем был отклонен, благодаря чему отношения между Россией и Сербией еще более ухудшились. Создавшимся положением воспользовались Англия и Австрия, у которых с 1836 года в Сербии находились постоянные агенты. Особенное беспокойство вызывало в России возрастающее влияние в Сербии Англии. Чтобы противодействовать сближению Сербии с Англией, в октябре 1837 года из Петербурга был послан князь В. А. Долгоруков с особым поручением от императора. Долгоруков добился согласия Милоша на изменение устава на началах базиса и учреждения «совета старейшин» (соответствующий указ был издан 16 октября 1837 года), после чего последовало восстановление дружеских отношений между обоими государствами и в Сербии было учреждено русское консульство. В 1839 году устав в русской редакции, несмотря на противодействие Англии в Константинополе, был утвержден особым гатти-шерифом султана. Таким образом, рассказ П. В. Долгорукова о бесплодности миссии князя Василия Алексеевича не соответствует действительности.

38

Л. В. Дубельт. В «Правде о России» Долгоруков дает яркую характеристику III Отделения при Дубельте[407]:

«Николай Павлович, вступив на престол, восстановил тайную полицию под именем III Отделения Собственной канцелярии, подчинил ей корпус жандармов и вверил это гнусное управление Александру Христофоровичу Бенкендорфу, человеку способностей самых ограниченных, ветреному, легкомысленному, пустому, но вместе с тем злопамятному и мстительному. Бенкендорф, мот и весьма неразборчивый на средства наживать деньги, был всеми презираем и на старости лет являл смешное зрелище седовласого Сердечкина. В первые годы существования III Отделения всеми его делами управлял бывший тогда статс-секретарем Александр Николаевич Мордвинов, человек крутой и суровый, но умный и бескорыстный. Честность Мордвинова нажила ему (как всегда бывает в Петербурге) кучу врагов, и они стали под него подкапываться, искали всех средств, чтобы ему повредить… Мордвинов был удален от службы. На место его назначен был Леонтий Васильевич Дубельт, столь гнусно памятный в летописях Николаевского царствования, сын лифляндского латыша-крестьянина, поступившего в военную службу и с офицерским чином приобретшего дворянское достоинство, Дубельт — человек ума необыкновенного, но в высшей степени жадный, корыстный и безразборчивый. Честь, совесть, душа, все это для него одни слова, пустые звуки. Лучшим средством к обогащению в России служат административные злоупотребления и отсутствие гласности, и потому Дубельт в 17-летнее свое пребывание на пашалыке III Отделения всегда являлся яростным защитником всех злоупотреблений и всех мерзостей среды чиновной. Заклятый враг улучшений, всякой благородной мысли, заклятый враг гласности и книгопечатания, он в полном заседании главного правления цензуры говорил: «Всякий писатель — медведь, которого следует держать на цепи». Следуя этому политическому направлению, он доходил до трех выгодных для себя результатов: преследованием благородных и просвещенных людей угождал Николаю Павловичу; вместе с тем постоянно запугивал его, а Николай Павлович, человек ума ограниченного, во всю жизнь свою находился в трепете и боязни перед мнимыми заговорами и перед мнимыми тайными обществами; и таким образом Дубельт держал его в своих руках. Наконец, он пользовался злоупотреблениями для своего обогащения, а отсутствием гласности — для прикрытия злоупотреблений и своих плутней. Он владеет, между прочим, одним талантом, принесшим ему много выгод: талантом удивительным образом подделываться под чужой почерк.

В 1844 году Бенкендорф, изнуренный развратной жизнью, должен был оставить свое место и вскоре умер. Преемником ему был князь Алексей Федорович Орлов, который благодаря своей мелкой, ко замечательной хитрости и ловкому искательству пользовался отличной репутацией, доколе не занимал государственных должностей, а раз поступив на государственное поприще, обнаружился, каков есть на деле, и впал во всеобщее презрение. Ловкий царедворец, черствый себялюбец, жадный к обогащению и неспособный к делам; негодность его превзойдена лишь его необыкновенной, баснословной ленью. Враг улучшений и гласности, он однажды в полном Совете министров осмелился высказать гнусную клевету, что «всякий писатель — прирожденный заговорщик». Клевета тем более непонятная, что сын его, князь Николай Алексеевич Орлов, человек честный и просвещенный, издал весьма хорошую книгу и, конечно, заговорщиком никогда не будет, между тем как отец его (хотя и незаконный) Федор Григорьевич и в особенности дяди его, Григорий и Алексей Григорьевичи Орловы, едва знавшие грамоту, были не только заговорщиками, но и цареубийцами!

Орлов передал всю власть в руки Дубельта, и тогда началась для России мрачная эпоха, 11 лет продолжавшаяся до самой кончины Николая; эпоха, о коей мы не можем вспомнить без отвращения и ужаса, мы, современники, проведшие лучшие годы нашей жизни под давлением этого правления, нелепого, жестокого и сумасбродного; правления, постоянно унижавшего и попиравшего достоинство человеческое; правления, считавшего все просвещенные мысли, все благородные порывы сердца за государственные преступления. Вся Россия подвергалась притеснениям и поборам тайной полиции; за деньги можно было совершать всякое преступление, и не было такого скверного и гнусного дела, от коего нельзя было откупиться через тайную полицию. В докладах своих государю она клеветала на людей честных и благородных и, напротив, всеми силами выгораживала воров и мошенников. Дубельт, страшный картежник и развратный старик, проводил все часы досугов своих в кругу мошенников и шулеров, и эти опозоренные люди неоднократно решали по произволу своего корыстолюбия дела, от коих зависели состояние и честь семейств. Окружные жандармские генералы, губернские жандармские штаб-офицеры обложены были в пользу Дубельта ежегодным оброком, количество коего различествовало смотря по губернии. Западные губернии, возвращенные от Польши в 1772 и 1793 годах, приносили более всех, и тайная полиция обрела в них настоящие золотые прииски. Там почти все помещики польского происхождения обложены были ежегодною податью, и горе тому, кто бы отказался платить. Таких «строптивых» хватали ночью, сажали в тюрьму, обвиняли в тайных сношениях с польскими заграничными эмигрантами, и арестованному лицу представлялось на выбор или откупиться значительной суммой денег, или подвергнуться ссылке в Сибирь и, следовательно, по существовавшему еще в западных губерниях закону, конфискации всего своего имения. Это напоминает нам, что когда мы были арестованы в 1843 году, то камердинер Дубельта, Марко, пришел нам предложить подарить Дубельту 25000 руб., говоря, что в таком случае мы будем немедленно освобождены. Мы отказались и через несколько дней сосланы были в Вятку».

39

Подкуп А. В. Головниным печати. К вопросу о подкупе иностранной и отечественной прессы русским правительством Долгоруков возвращался неоднократно. В № 4 «Листка» он пишет, что «по представлению министра народного просвещения в распоряжение его предоставляется ежегодно сумма в 300000 руб. серебра для вознаграждения благонамеренных журналистов и писателей». «Увлекательному златому красноречию» своего «бывшего приятеля» А. В. Головнина он постоянно приписывает свои недоразумения с издателями[408].

Агентом русского правительства он называет В. Катакази, секретаря русского посольства, напечатавшего в Лиссабоне статью, направленную против него, Долгорукова, в журнале «Nord» под псевдонимом Правдина[409]; он дает понять, что такой же агент, скрывшийся под псевдонимом Мишенского, автор критики на его книгу «La vérité sur la Russie», появившейся в «Courrier du Dimanche», — A. Сомов. «Что представляет собой этот господин Мишенский? — спрашивает его адвокат Мари на Воронцовском процессе. — Откуда он взялся? Кто его вдохновил?.. Я кое-что о том знаю, у меня есть информация совершенно частного характера… Вы сможете узнать, откуда он пришел, кем он был, каковы были его поступки, с кем он был в сношениях, кто вложил ему оружие в руки и как он дошел до написания этой статьи, статьи, которая является лишь делом стороннего внушения и отвратительной политической мести»[410].

Русское правительство в указанные годы, действительно, усердно обрабатывало иностранное общественное мнение посредством печати. В 1862–1864 гг., например, на деньги русского правительства В. Вольфсоном издавалось «Russische Revue», имевшее целью содействовать «к рассеянию заблуждений, кои поныне существуют на Западе относительно всего, что у нас происходит». Долгоруков обвиняет в том же издателей парижского «журнальчика» «Gazette du Nord» — Рюмина и Сазонова, мюнхенских издателей Э. Иорга и Ф. Виндера и подкупу же приписывал неблагоприятные отзывы о его книге «La vérité sur la Russie» в берлинской прессе[411].

40

Орлов предавался кейфу. Ср. отзыв Е. М. Феоктистова[412]: «По словам Альбединского, это был человек непомерно ленивый и индифферент ко всему».

41

Трехпрогонный Муравьев. Объяснение этого прозвища см. в биографии Муравьева: «Он дошел в бесстыдстве своем до такой степени, что, отправляясь в летнюю поездку по России в 1858 году, взял разом прогоны по трем ведомствам: имуществ, удельному и межевому, и через это оригинальное казнокрадство приобрел себе в публике прозвание министра «трехпрогонного»…»

42

Князь В. А. Долгоруков. Дополнением к его характеристике может служить следующий отзыв Долгорукова: «Князь Василий Андреевич, при некоторой хитрости и довольно большом лукавстве, отличается совершенным отсутствием всяких способностей, но решительно всяких. Взгляните на него: он постоянно улыбается, и эта улыбка, вечная, стереотипная, пошлая, ко всем одинаково обращаемая, служит ему в глазах людей, его не знающих, ширмами, за коими скрывается полное отсутствие мысли и совершенное отсутствие всяких умственных понятий. Дел государственных для него не существует; он и понять их не может; отечество для него слово без всякого значения, пустой звук; все заботы его сосредоточены исключительно на двух предметах: быть как можно чаще приглашаему ко двору и всегда знать в точности степень придворной силы и влияния каждого царедворца. Князь Василий Андреевич счастлив, когда может не заниматься серьезными делами; дел этих он вовсе не понимает: теряется в мелочах, в пустяках; высшие соображения для него недоступны, а слова «реформа» и «прогресс» бросают его в лихорадку»[413].

Там же[414] Долгоруков пишет о Владимире Андреевиче Долгорукове, что он «столь же неспособен, как и брат его, такой же придворный пройдоха, но бескорыстием его не отличается». Характеристика Владимира Андреевича у Долгорукова совпадает с той, которую дает ему Б. Н. Чичерин[415]. Впрочем, следует отметить, что последний имел в руках «Очерки» Долгорукова и они оказали влияние на его мнение.

43

А. Е. Тимашев. Для дополнения можно привести характеристику его в «Правде о России»[416]:

«На место Дубельта назначен Александром А. Е. Тимашев, дотоле известный лишь замечательным дарованием рисовать карикатуры. Тимашев — человек умный и на деньгу не жадный, два качества, весьма редкие в царской дворне; обхождение его прилично и вежливо, но он чрезвычайно склонен к самовластию, к деспотизму; одним словом, он в полном смысле слова то, что в России называют «николаевский человек», поклонник системы Николая Павловича, коего он готов даже превзойти в суровости и в жестокости, если б ему только дали волю. В прошлом, 1859 году, он ездил за границу, был в Париже и на водах в Виши и во время своего заграничного путешествия рассуждал, как человек образованный (потому что в уме у него недостатка нет); иногда случалось ему даже отпускать фразы с некоторым оттенком либерализма (нельзя же, хотя бы и жандармскому генералу, в Париже говорить, как в Чухломе!). Но посмотрите на Тимашева в России и полюбуйтесь им! Взгляните на него в России, коею он управляет, потому что у нас тайная полиция всевластна и всемогуща, а неспособность и бесхарактерность князя Василия Андреевича [Долгорукова] оставляют полный простор разгулу железной энергии Тимашева (из коего, при слабости государя, мог бы при других политических обстоятельствах и при ином неотразимом духе века выйти новый Аракчеев). Тимашев — настоящий татарин, переодетый в европейское платье; его политические правила — тройной экстракт деспотизма, и он из числа людей, провидением посылаемых на землю для гибели тех царских династий, на службе коих они состоят»[417]. Разговор в январе 1858 года имел место на балу у княгини Марии Александровны Долгоруковой[418].

44

О Потапове ср. «Le Véridique»[419].

45

А. Д. Меншиков. Об отношениях Меншикова к Петру Долгоруков говорит[420]: «Мы не унизимся до повторения позорных подробностей скандальной хроники того времени»[421]. Подобные сплетни, действительно, ходили уже при жизни Петра[422].

46

Граф П. И. Ягужинский. Долгоруков говорит о нем: «Павел Ягужинский, литовец по происхождению, сын школьного учителя, был денщиком у Петра I. Мы слишком уважаем себя, чтобы входить в подробности происхождения его фавора»[423].

Об этом говорят и современники[424].

47

Ф. Ф. Вигель[425].

48

А. Н. Муравьев[426].

49

Граф А. П. Шувалов и С. Д. Нарышкина. Об этом же эпизоде пишет и А. О. Смирнова-Россет. «Этот пройдоха, — говорит она про Шувалова, — чтоб сделать карьеру, просил руки Софьи Нарышкиной, когда она уже была в чахотке. У нее был дом на набережной и 25 тыс. асс… дохода; Александр I был очень скуп. Но эта свадьба не состоялась, а в вознаграждение его послали секретарем к Татищеву в Вену»[427].

50

Графиня Фекла Игнатьевна Шувалова, урожд. Валентинович. О ней находим сведения у А. О. Смирновой-Россет, вполне совпадающие с теми, которые дает Долгоруков. «Фекла Валентинович, — пишет Смирнова, — была сперва замужем за князем Платоном Зубовым. Как все старики, он ее обожал, баловал как дитя. Ей было 16 лет, когда он увидал ее в одном из предместий Вильны, на возу одну; меньшая сестра ее метала, а мать сидела перед домом и работала. Зубов подошел к старушке и предложил ей денег, если Фекла согласится быть его любовницей… Старуха вскрикнула, что скорее умрет, чем переживет срам своей дочери. Тогда Зубов предложил жениться». После свадьбы он повез жену в свое лифляндское именье Руэнталь. Когда умер Зубов — все его «огромное имение и громадное количество бриллиантов» перешло к ней. «Оставшись вдовой в таких молодых летах, с процессом на руках, Фекла нашлась среди затруднительных обстоятельств. Н. П. Новосильцев был в Варшаве статс-секретарем по польским делам; она его вызвала, и он принялся за ее дела, обещал много и сделал еще более; она ласкала старого и уродливого развратника мыслью, что выйдет за него замуж. Только что процесс был выигран, она поехала в Вену оканчивать свое светское воспитание и встретила там графа Шувалова… Фекла была в полном цвете красы. Она выучилась болтать по-французски и была потом принята аристократическим обществом: танцевала мазурочку пани так, что все старички приходили в неистовый восторг. Тут она вышла замуж за графа Шувалова и поехала во Флоренцию, где они прожили. Свадьба их была в Лейпциге, в греческой церкви; там родился их старший сын… (которого записали), как законнорожденного… Фекла, поселившись в Петербурге, с удивительным тактом сделала себе положение. Она прежде была на коронации уже как графиня Шувалова… Когда она представлялась императрице, я ее видела. Она была как-то пышно хороша; руки, шея, глаза, волоса — у нее все было классически хорошо»[428].

Пушкин отзывается о графине Ф. И. Шуваловой: «кокетка польская, т. е. очень неблагопристойная»[429].

51

О связях Н. И. Греча с III Отделением. [430]

52

Арест М. Л. Михайлова. При вторичном обыске у Михайлова, имевшем место 14 сентября 1861 года, сыщики, между прочим, действительно «взяли на помощь… «бабу Аграфену» для осмотра Л. П. Шелгуновой»[431].

53

Остров Вайт (или Уайт, White — Белый) близ южных берегов Англии, известный своей живописностью, фешенебельный морской курорт, облюбованный королевой Викторией, которая имела здесь виллу.

54

Расточительность императрицы Александры Федоровны. «Мы относимся с глубоким уважением к вдовствующей императрице; мы искренно убеждены, что если бы эта государыня, доброта и благородство которой всем известны, только знала четверть правды о плачевном состоянии казны и финансов России и об опасности, которой плачевное это состояние грозит ближайшей будущности страны, и следовательно, и царствующей династии, никогда, мы убеждены в том, не допустила бы она тех безграничных и неслыханных расходов, которые произведены для нее во время поездок и пребывания за границей. Она путешествует не со свитой, а с целым племенем прислужников всех чинов и званий. Надо ли ей остановиться в гостинице — по предварительному соглашению с владельцем все жильцы изгоняются с определенного дня: гостиница целиком остается в распоряжении императрицы за плату в 3 или 4 тысячи франков в день. При последнем ее проезде через Симплон, в октябре 1859 года, пришлось в Швейцарии доставать почтовых лошадей за несколько десятков километров; так как эти лошади дожидались несколько дней, то пришлось за простой платить по известной таксе за каждый день. Сверх того, часть багажа, как мы видели собственными глазами, была препровождена из Женевы в Ниццу через гору Сени. Расходы по пребыванию подымались до безумных размеров. Если при русском дворе воображают этими выходящими за всякие пределы и непростительными расходами произвести в Европе впечатление, отвечающее могуществу обширной империи, то в этом сильно ошибаются. Впечатление получается совершенно противоположное. Эти путешествия, носящие черты чисто восточной, типично азиатской роскоши служат предметом насмешек для всей Европы, которая считает нас за людей полуцивилизованных, носящихся с идеей, достойной Азии, ослепить нашей роскошью»[432].

55

В № 6 «Листка» от мая 1863 г. помещена статья «Наш переезд в Лондон», где сообщаются сведения о процессе, возбужденном графом П. Г. Шуваловым против Долгорукова.

56

В примечании к стр. 94[433] напечатано: «Петр Григорьевич Шувалов состоял при дворе покойной императрицы, матери Александра II. Он сопровождал эту государыню в путешествиях и вел расходы ее двора. Известно, какие ужасающие хищения имели место вокруг этой доброй императрицы. Петр Григорьевич Шувалов наворовал массу денег во время этих путешествий. Войдя во вкус обогащения за счет казны, одаренный колоссальным самомнением, он вбил себе в голову глупую идею стать министром финансов России. С этой целью он напечатал в «Indépendance Belge» под инициалами P. S. несколько писем, банальных и плохо продуманных, в которых он претендует поучать европейскую публику относительно того, что всякий школьник знает лучше него. Ничтожество и низость — качества, преобладающие в этом «милостивом государе», — являются великолепными средствами продвижения в России, но все-таки надо надеяться, что финансы России не будут преданы на разграбление пошлому пресмыкающемуся и бесчестному придворному холопу, каким является граф Петр Григорьевич Шувалов».

Заочный приговор Брюссельского трибунала по иску графа Шувалова к Долгорукову состоялся 5 июля 1863 года[434].

57

Теперь мы будем говорить о министрах и членах Государственного совета. Долгоруков не успел дать всех обещанных характеристик. О некоторых лицах, намеченных в списке и не дождавшихся своего описания в «Очерках», он дает краткие, но очень законченные характеристики на страницах своего журнала «Le Véridique»[435], отличающиеся, надо сказать, вследствие их краткости, литературности и отсутствия бранчливости, большим внешним совершенством и большей убедительностью, чем печатавшиеся им в русских листках. Вообще, как указано в предисловии, Долгоруков лучше и изысканнее писал по-французски, чем по-русски, отчасти, может быть, учитывая более высокие требования к форме со стороны французского читателя.

Приводим отсутствующие в русских листках характеристики в русском переводе.

«Министр внутренних дел П. А. Валуев, родившийся в 1815 году, принадлежит к семье, известной в России с XIV века. Он много читал, много штудировал; он трудолюбив и вполне владеет бюрократической рутиной. Лично, по умеренности, свойственной его характеру, он, может быть, склонялся бы к идеям конституционным; к тому же он отличается полнейшим бескорыстием; но в качестве отца семьи, без состояния, он считает себя обязанным, чтоб удержаться на высоких государственных постах, расточать слова в смысле, приятном для каждого, и затем подписывать все, что угодно господствующим в данный момент силам. Его вступление в министерство является результатом компромисса между двумя противоположными партиями. Неспособность министра внутренних дел Ланского делалась слишком очевидной: его удалили, дав камергерский ключ и графский титул. Либеральная партия бюрократии хотела вручить портфель внутренних дел Н. А. Милютину, а стародуры — одному из своих кандидатов. При невозможности полного успеха ни для той ни для другой стороны, обе партии согласились на компромисс, и на пост министра внутренних дел призвали Валуева, который нравился либералам своими либеральными фразами, а стародуры были уверены, что он не будет бороться с ними, как вообще никогда пи с кем бороться не будет, а в день, когда их влияние превозможет, будет подписывать все, что бы они ни захотели. Валуев внешне держит себя превосходно; в нем учтивость и достоинство соединяются с самым хорошим тоном; он отличается восхитительной вежливостью; с одинаковым видимым интересом и сочувствием выслушивает он и либералов, и реакционеров; он ни с кем не спорит; имеет вид, что всем все обещает, не принимая на себя никаких обязательств, а потом делает то, что может заслужить ему благоволение власть имущих, кто бы они ни были. Так он опустился до того, что подписал секретный циркуляр с предложением провинциальным властям не принимать ни на какие, даже самые ничтожные, места студентов, которые вышли из университетов прошлую осень. Это значило лишить этих несчастных юношей последнего куска хлеба за то, что они были настолько благородны, что возмутились варварским и диким обращением с их сотоварищами; это бесчеловечное распоряжение карало благородство и приговаривало честь к голодной смерти. Надо знать П. А. Валуева, как мы знаем его в течение 25-ти лет, надо знать, как мы знаем, его честность и доброту его сердца, чтоб поразиться, как человек, добрый и человечный, мог дойти в своей слабости до того, чтоб приложить свое имя к подобной чудовищности»[436].

«Князь П. П. Гагарин, родившийся в 1787 году, человек умный, бескорыстный, но привязанный к старому режиму, к режиму старых злоупотреблений, к тому же по резкости своего характера, мрачного и неприветливого, привязанный к абсолютизму. Очень приветливый в салоне, но крайне неприятный в официальных сношениях, склонный считать резкость за энергию, жестокий, беспощадный, чуждый всякому чувству жалости, это один из тех людей, которые, вызывая к себе ненависть, приносят величайший вред правительствам, которым они служат. В настоящий момент, когда реакционная партия овладевает вновь влиянием, она стремится сосредоточить власть в руках князя Гагарина, и если это ей удастся, то мы увидим в России возрождение самодержавного террора»[437].

Д. Н. Замятин. «Временно обязанности министра юстиции были возложены на сенатора Замятнина, до тех пор товарища министра. Это человек ничтожный, без веса и без положения, человек, лишенный личного значения, без политических убеждений, всегда готовый стать на сторону того мнения, которое в данный момент превалирует в высших сферах власти.

…Впрочем, не имея ни политических способностей, ни положения при дворе, он никого не пугает, и может случиться, что исполнение им обязанностей может затянуться: различные партии, которые борются за этот пост, предпочитают видеть на нем Замятнина, чем человека серьезного, которого им трудно было бы затем сбагрить»[438].

«Генерал Зеленой заменил в Министерстве государственных имуществ Михаила Муравьева… Зеленой — человек умный и хитрый, но вся его хитрость не может скрыть в нем бюрократа и врага либеральных идей… Милость и доверие Михаила Муравьева являются несмываемым политическим пятном, от которого Зеленой никогда не очистится»[439].

Е. П. Ковалевский. «Евграф Петрович Ковалевский, человек умный, ученый, и учености серьезной и дельной, во всю жизнь свою отличавшийся стремлением к просвещению, с понятиями либеральными, разумными, к тому же человек истинно добрый. К сожалению, в нем совершенный недостаток энергии… Е. П. Ковалевский заслуживает сильнейших упреков за свою неописанную слабость и за свою постыдную готовность угождать царской дворне»[440].

«Барон Модест Андреевич Корф, родившийся в 1798 году, принадлежит к старинной немецкой фамилии, осевшей несколько столетий тому назад в Прибалтийском крае. Он получил образование в Царскосельском лицее, где он был товарищем вице-канцлера князя Горчакова и знаменитого поэта Пушкина. Это человек посредственных способностей, работник трудолюбивый, всегда старающийся хитрить и чаще всего чрезвычайно неловко. Всегда стараясь угодить двору и сильным сегодняшнего дня, он по поручению императора Николая написал книгу о событиях, ознаменовавших вступление на престол этого государя. В этой книге, в которой автор льстит Николаю самым смешным и недостойным образом, Корф имел печальную смелость бросить оскорбление в лицо людям, которые в то время еще стонали в Сибири и сосланы были в Сибирь (некоторые даже на каторжные работы в рудниках), за то, что пожертвовали своим общественным положением, будущностью, состоянием, свободой — словом, всеми благами этого мира, чтоб попытаться дать политическую свободу своей отчизне, находившейся в рабстве!

В последние годы мрачного царствования Николая, в тот момент, когда политическая инквизиция царила над Россией и террор был лозунгом дня, Корф принял печальную должность инквизитора мысли; он сделался председателем Главного цензурного комитета, комитета, считавшегося официально тайным, но известного по всей России, который был поставлен над законами, чтоб преследовать сочинения, уже разрешенные цензурой. Надо было быть свихнувшимся сумасшедшим русским правительством, чтобы, имея в своем распоряжении цензуру, доведенную до последней степени строгости, учреждать еще для наблюдения над нею новую инквизиторскую цензуру под председательством Корфа. Преданный порядку, под печальной тенью которого он возвысился и благо успел, Корф является защитником всех старых злоупотреблений, защитником «чина» и врагом конституционных идей. Год тому назад он опубликовал биографию графа Сперанского (книгу очень интересную по своему содержанию…). В этой биографии, упоминая лишь смутно о реформах, предложенных Сперанским в 1809 году, он воздерживается говорить, в чем они состояли: дело в том, что эти реформы были не чем иным, как проектом конституции. Единственное право Корфа на благодарность России — это прекрасное устройство, приданное им С.-Петербургской Публичной библиотеке»[441].

«Адмирал Краббе — моряк в цвете лет, хороший администратор, человек честный. Его политические убеждения (если они у него есть) неизвестны, но, надо полагать, что, обязанный карьерой и министерским портфелем великому князю Константину, он пойдет по политической стезе, проложенной его высочеством»[442].

П. П. Мельников. «Чевкина заменил генерал-лейтенант Мельников, и этот выбор встретил всеобщее одобрение. Мельников — знающий инженер и честный человек, не пользовался расположением бывшего в прошлое царствование министром путей сообщения графа Клейнмихеля; его немилость у Клейнмихеля создала ему популярность в обществе, которой он с тех пор и не терял. Без покровителей и без поддержки, он благородно обязан своей карьерой себе самому, своему образованию, своим талантам, своей энергии. Можно только опасаться, что Мельников будет вынужден либо покинуть свой пост, либо подчиниться требованиям сильных людей. При конституционном режиме министры нуждаются в поддержке палат, иначе говоря — общественного мнения; но при самодержавном, деспотическом режиме министр, чтобы действовать самостоятельно, нуждается обязательно в поддержке двора. А этой-то поддержки у генерала Мельникова нет…»[443].

Впоследствии Долгоруков переменил свою точку зрения на Мельникова.

Д. А. Милютин. «Военному министру генералу Д. А. Милютину около 50-ти лет. Его прапрадед, придворный истопник при императрице Анне, получил в 1739 году дворянство; отец его, занимавший довольно высокое место в гражданской администрации, женился на Киселевой (сестре посла), мать которой была урожденная княжна Урусова, и этот брак создал для семьи Милютина связи и отношения. Он оставил четырех сыновей, все людей умных и достойных. Младший, Владимир, талантливый писатель, одаренный прекрасной душой, погиб в цвете лет самым печальным образом: пораженный чахоткой и терзаемый несчастной любовью, он покончил с собою. Второй сын — Н. А. Милютин — один из самых способных и энергичных людей в партии либеральной бюрократии; старший — военный министр. Генерал Милютин — человек, бесспорно, достойный, но административные и организаторские таланты ему еще предстоит проявить. Четыре года он исполнял обязанности начальника штаба Кавказской армии под начальством князя Барятинского, а Кавказ еще хуже управляется, чем когда-либо; правда, его таланты там могли парализоваться ошибками князя Барятинского, самой тщеславной бездарности и преисполненной самомнения ничтожности даже в Петербурге… Генерал Милютин — писатель замечательного таланта; он напечатал прекрасную военную и дипломатическую историю похода Суворова в Италию в 1799 году, и эта книга, помимо знания и таланта, написана с редкой ловкостью: в пяти томах этого труда, изданного в самые мрачные годы царствования Николая, нет ни одного слова неправды и нет ни одной строчки, которая бы могла испугать столь подозрительное русское правительство.

Как почти все люди, вознесенные к власти благодаря поддержке великого князя Константина, Милютин отличается строгой честностью; сверх того, быстрое возвышение в противоположность тому, что обычно происходит и принято в Петербурге, не вскружило ему головы; он остался тем же, каким был прежде: старые его отношения нисколько не изменились, и это обстоятельство, совершенно нормальное в Европе, в Петербурге является фактом совершенно исключительным. Тем самым Милютин показал, что нет ничего общего между человеком благородным, каков он, и петербургской толпой титулованных и раззолоченных холопов, низкопоклонных до отвращения в отношении тех, кто им нужен, и надменных в отношении всего прочего человеческого рода.

Со времени отъезда великого князя в Варшаву Милютин, подобно Головнину, не чувствуя за собой поддержки в Государственном совете и вынужденный бороться с людьми, весьма могущественными при дворе, сильно ослабел: он старается спасти свое положение как министра путем уступок, заслуживающих большого порицания. Люди достойные, как Головнин и Милютин, должны были бы все-таки понять, что в политике всегда почетнее и является признаком большей ловкости — временно устраниться, чтоб не содействовать в нелепых предприятиях и вновь выступить позже в новом блеске»[444].

А. С. Норов. Краткую его характеристику Долгоруков дает в «Правде о России».

«В 1853 году умер Шихматов, и на место его поступил Абрам Сергеевич Норов, человек вполне благонамеренный и высокой честности, сам ученый и писатель; но две причины мешали ему быть министром не только хорошим, но даже и сносным: во-первых, чрезмерная, баснословная рассеянность, доводившая его до того, что он постоянно забывал и путал дела, и, во-вторых, чрезвычайная слабость характера, слишком доброго и слишком мягкого, тогда как в Петербурге невозможно быть хорошим министром без ежедневной борьбы с царской дворней. Абрам Сергеевич человек ученый: он подробно знает, день в день, что делали в древности Перикл и Цицерон, но никогда не знал, что следует делать в Петербурге русскому министру народного просвещения»[445].

Об упоминаемом здесь предшественнике Норова, князе Ширинском-Шихматове, Долгоруков пишет: «Граф Уваров был удален [после событий 1848 года] из министерства, и на его место посадили князя Платона Александровича Ширинского-Шихматова, татарина происхождением, истинного татарина по своим понятиям и политическому направлению. Глупый и подлый холоп-бюрократ, он умел сделать цензуру и посмешищем, и предметом ненависти в России… В это время запрещено было именовать лошадей христианскими именами. Мудрые чиновники, окружавшие мудрого министра Шихматова, подняли тогда вопрос: относится ли это запрещение исключительно к именам православного календаря или также к именам прочих христианских вероисповеданий. Вопрос подвергся торжественному обсуждению в полном заседании Главного правления цензуры, и последнее истолкование одержало верх. В то же время цензура вычеркнула из кухонной книги слова «вольный дух», а в описании одной губернии не позволила напечатать похвалу губернскому почтмейстеру, «потому, — говорил цензор, — что предшественники его могут принять это себе в обиду». Не пропустила также цензура объявления, что у такого-то господина пропала собака по кличке Тиран, и хотела, чтобы напечатали, что собака имела кличку Фиделька»[446].

«Граф Виктор Никитич Панин (родившийся в 1801 году) принадлежит к знатной фамилии, возведенной на высокую степень и прославленной при Екатерине II двумя его дедами, из которых один был знаменитым генералом, а второй, воспитатель Павла I, руководил всей иностранной политикой России.

Отец графа Виктора Никитича, граф Никита, был в 26 лет посланником в Берлине и в 28 — вице-канцлером, подвергся опале Александра I с запрещением являться в города, в которых имела пребывание императорская фамилия. Память об этой длительной опале отца, продолжавшейся целых 36 лет, оставила неизгладимый след на уме графа Виктора Никитича; и результатом ее было то, что этот человек, столь надменный, сухой, непреклонный в отношении подчиненных, столь решительный в делах, от него зависящих, преображается пред лицом могущества и влиятельности при дворе в самого гибкого и льстивого царедворца. Это — человек широкого образования, большой энергии и ума замечательного, но с ним часто бывают затмения, и ему то и дело изменяет здравый смысл. Он настоящий глава партии стародуров в России… Это ожесточенный враг всякого прогресса, энергичный защитник всех старых злоупотреблений, скрытый и влиятельный, пользующийся доверием советник, к которому прислушивается камарилья; словом, это — министр юстиции, который, не говоря о его bête noire — о суде присяжных, считает гласность и словесную форму суда за учреждение чрезвычайно вредное»[447].

«Опубликование проектов новых уставов вызвало сильное неудовольствие графа Панина; тем не менее, жадный до власти, он не хотел подавать в отставку; он хотел продолжать свое обычное дело: оставаться у власти и тормозить всеми возможными способами реформы. Но 10 октября в Лондоне вышел № 148 «Колокола», в котором приводится резюме князя П. П. Гагарина [приложенный к проекту, с изложением взглядов меньшинства, возглавляемого Паниным]. Едва этот номер «Колокола» прибыл в Варшаву и попал в руки великого князя Константина, как его высочество написал императору, чтобы убедить его величество, что невозможно оставлять министром юстиции человека, чьи сверхазиатские убеждения получили такую гласность. Утром 20 октября, в день, счастливый для всей России, граф Панин был вызван по телеграфу в Царское Село и после 15-минутного разговора с его величеством сложил свой портфель. Невозможно описать радость, которая при этом известии охватила Россию, избавившуюся наконец от подобного министра юстиции; в особенности ликовали чиновники Министерства юстиции и члены судебной магистратуры, освободившиеся наконец от ненавистного начальника. Все поздравляли друг друга, как по поводу всенародного праздника; некоторые чиновники и судейские в знак радости задали обеды друзьям, а мелкие писари побежали напиться в кабачки на радости, что отделались от начальника, длительное, суровое и нелепое управление которого уже получило в России название «панинщина».

В России, когда прогоняют министра, принято давать ему рескрипт, в котором ему приписывают качества, которыми он никогда не обладал, благодарят за услуги, которых он никогда не оказывал, неизменно оплакивают, что состояние его здоровья, расшатанного трудами на благо общества, принуждает его покинуть должность, и просят не лишать государство содействия советами и его опытностью. Эта комедия, ни для кого не составляющая тайны, была разыграна и относительно графа Панина. Он получил рескрипт, в котором возглашали про его патриотизм, благодарили за все оказанные им услуги (а он непрерывно вредил своей стране), оплакивали состояние его здоровья (это справедливо в отношении его умственных способностей, но за исключением мозга; в остальном он здоров, как Новый мост в Париже) и просили не лишать Россию своих суждений и советов (которые, как мы видели, были так полезны!)»[448].

В заключение приведем несколько анекдотов о Панине, сообщаемых Долгоруковым в «Правде о России»[449].

«Однажды, быв у него в салоне и разговаривая с ним, мы слышали от него следующие слова: «не следует допускать в России адвокатуры, потому что опасно распространять знание законов вне круга лиц служащих». Другой раз он дал предписание по Министерству юстиции не увольнять за границу тех из чиновников, которые не прослужили полных пяти лет; потом новый циркуляр: не пускать за границу тех, которые не прослужили десяти лет, кроме случая болезни, и то по свидетельству врача, отряженного от Министерства юстиции… В 1852 году он предписал всем высшим чиновникам своего ведомства наблюдать за частной жизнью подчиненных и доносить о ней министру. Как-то ему показалось, что в Московском сенате бумага, чернила и перья обходятся слишком дорого. Он предписал высылать их из Петербурга. А как бумага покупаема была на фабриках, находящихся невдалеке от Москвы, то пришлось возить ее с фабрик в Петербург и потом опять в Москву. В другом случае он запретил всем чиновникам Министерства юстиции, кроме обер-прокуроров, иметь тяжебные дела без разрешения министра юстиции. Таким образом, если с лицом, служащим по Министерству юстиции, кто-либо заводит тяжбу об имении или о чем другом, то он должен просить разрешения министра, прежде чем осмелится защищать свои права.

Присутственные места представляют свои отчеты в начале года за год истекший. Николай Павлович, взглянув однажды случайно на сенатские отчеты, увидел, что к 1 января остались дела нерешенные и, ничего не обдумав, ничего не сообразив, приказал министру юстиции сделать выговор обер-прокурорам. Эти последние объяснили Панину, что для апелляции по делам существуют сроки, прежде истечения коих нельзя по закону приступать к рассмотрению дел, что сроки еще не истекли. Панин отказался передать государю объяснения обер-прокуроров, оправдания справедливые, основанные на законе, и, по своему обыкновению свысока, как будто проповедуя какой-либо несомненный догмат, объявил им, что государь всегда прав и никогда ошибаться не может. Последствием этого глупейшего дела было прибавление нового официального обмана ко всем прочим, столь многочисленным, коими обильно русское управление. Теперь к 1 января дела нерешенные и невыслушанные означаются выслушанными, но требующими дальнейших справок и потому отложенными до нового доклада».

А. А. Суворов. «Князь Александр Аркадьевич, родившийся в 1806 году, внук знаменитого полководца того же имени, получил воспитание в Швейцарии. Замешанный в заговор 14 декабря 1825 года, он был обязан сперва помилованием, а потом быстрой карьерой тому восхищению, которое император Николай питал к памяти знаменитого Суворова. Князь Александр — человек большой моральной силы: возвышенное благородство и неоспоримая прямизна соединяются в нем с большой придворной тонкостью, но того рода тонкостью, которая, давая ему знание людей и человеческого сердца, никогда не сведет его с пути чести. У него прекрасное сердце, всегда готовое оказать услугу, облегчить несчастных; он отличается примерным бескорыстием, и всякое доброе, благородное, честное чувство всегда найдет отзвук в его душе. Все эти качества, понятно, делают его ненавистным петербургской камарилье; со своей стороны он сам, вместо того чтобы, подобно большинству высоких сановников, заискивать у этой недостойной камарильи, не упускает случая бороться с ней. Уже неоднократно камарилья пыталась внушить государю, что князь Суворов был бы чрезвычайно полезен на посту генерал-губернатора Кавказа; но эти попытки, имевшие целью удалить этого благородного вельможу, до сих пор не увенчались успехом»[450].

«И. И. Тымовскому, статс-секретарю по делам королевства Польского, более 60-ти лет. Это один из тех поляков, которые ради личного спокойствия примкнули к режиму, установившемуся в царствование Николая, хотя и мечтали о лучших днях, о более здравой и человечной политике, так как понимали, что режим эпохи, о которой мы говорим, представлял собою насмешку над человеческим здравым смыслом и оскорбление величия Божия. Тымовский — один из тех поляков, которые будут превосходными патриотами в тот день, когда это будет безопасно»[451].

«Генерал Чевкин, начальник путей сообщения, родившийся в 1803 году, человек очень умный, очень образованный, очень трудолюбивый, но все эти качества совершенно испорчены его тяжелым характером в соединении с безмерным честолюбием. Его характер приводит его постоянно к ссорам со всеми и делает его совершенно неприятным для всех, кому приходится иметь с ним дело; с другой стороны, его честолюбие толкает его иной раз к уступкам, на которые он не должен был бы идти, и все время у него проходит в том, что он ссорится, потом уступает придворным влияниям, потом снова ссорится со всеми. Он превосходно себя держал в вопросе об освобождении крестьян, но, за этим исключением, всегда противился всем другим реформам. В итоге, это стародур с либеральной фразеологией; он долго служил при императоре Николае, у которого состоял флигель-адъютантом; а те, кто служил при Николае, мало к чему годны в политике. Император Николай не любил его, так как находил в нем какую-то долю ума; эта полунемилость заставила общественное мнение говорить, что Чевкин, как и Михаил Муравьев, который тоже находился в полунемилости, должны быть людьми способными, раз Николай их не любил. После смерти этого государя Чевкин был призван на пост министра, и несколько позже, в 1857 году, Муравьев тоже был назначен министром государственных имуществ. На этот раз общественное мнение впало в ошибку, с той разницей, что Чевкин, как мы сказали, вел себя хорошо в вопросе эмансипации, а Муравьев — очень плохо как в этом вопросе, так и в других. Были вынуждены удалить Муравьева в декабре 1861 года, и только усердное ухаживание за великим князем Константином было причиной сохранения Чевкина у власти. Ныне (1862), после июньской реакции, последний вернулся опять в свой естественный элемент»[452].

«Формалист по привычкам, всессорящийся [употребляем русское выражение самого Долгорукова] по характеру, резкий в приемах, желчный в выражениях, Чевкин, несмотря на замечательный ум, заставил себя все-таки ненавидеть и, подобно Панину, вызывал неприязнь общественного мнения, требовавшего его устранения. Ему предлагали подать в отставку, но так как он принес России меньше вреда, чем граф Панин, он не получил фантастического рескрипта (настоящая фантазия — потому что в этих рескриптах рассказывалось то, чего никогда в жизни не было)»[453].

58

Убийство Петра III. Долгоруков говорит об известном письме Алексея Орлова, которым он извещал Екатерину II о смерти Петра III: «Свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором [Барятинским]; не успели мы разнять, сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. А его уже не стало»[454].

Письмо это, по выражению Бильбасова, «вполне обелявшее Екатерину от всяких подозрений», хранилось ею в особой шкатулке, которая после ее смерти была вскрыта по поручению Павла I графом Безбородкой. По словам княгини Дашковой, прочитав эту записку, Павел перекрестился и сказал: «Слава Богу! Те некоторые сомнения, какие у меня были относительно моей матери, теперь рассеяны»[455].

Это письмо было в руках графа Ф. В. Ростопчина, который удостоверяет его подлинность. Оно было затем уничтожено Павлом, который «сам истребил памятник невинности великой Екатерины, о чем и сам чрезмерно после соболезновал». В «La Vérité sur la Russie»[456] сообщается анекдот, долженствующий подтвердить соучастие Екатерины в предумышленном убийстве Петра III: «Граф Семен Воронцов, живя на старости лет в отставке в Лондоне, рассказывал князю Г. (от которого мы и слышали этот анекдот), что после убийства Петра III он, встретив как-то одного из убийц, князя Федора Барятинского, спросил его: «Как ты мог совершить такое дело?» На что Барятинский ответил ему, пожимая плечами: «Что тут было делать, мой милый? У меня было так много долгов».

Другое толкование происшествия, распространявшееся семьей Барятинских, мы находим у А. О. Смирновой-Россет: «Фельдмаршал (А. И. Барятинский) рассказывал историю убийства Петра III. Он говорил, что князь Федор Барятинский играл в карты с самим государем. Они пили и поссорились за карты. Петр первый рассердился и ударил Барятинского, тот наотмашь ударил его в висок и убил его»[457].

59

Князь А. И. Барятинский. Сведения о Барятинском, сообщаемые Долгоруковым, подтверждаются «Записками» управляющего делами князя Б. А. Инсарского (печатались в «Русской старине», 1894–1895 гг.). Интересно сравнить характеристику, которую дает Долгоруков Барятинскому, с отзывами о нем близко его знавшего д-ра Э. С. Андреевского[458].

Желчный и обидчивый, Андреевский отзывается о Барятинском не менее резко, чем Долгоруков: «Князь Барятинский делами занимается теперь очень усердно, но, разумеется, без всякого знания» и т. д. «Барятинский — человек столь неспособный и столь честолюбивый» и т. д. Он косвенно подтверждает те мотивы, которые Долгоруков приписывает Воронцову при назначении Барятинского и высмеивает дутый характер реляций Барятинского. Надо иметь в виду, что Андреевский был одним из источников осведомления Долгорукова относительно Барятинского. В «Будущности» было напечатано без подписи «Письмо с Кавказа», принадлежавшее Андреевскому и посвященное деятельности Барятинского.

60

Князь А. И. Барятинский и великая княгиня Ольга Николаевна. О попытке князя А. И. Барятинского заинтересовать великую княжну пишет в своих «Воспоминаниях» и доктор Николая I Мандт[459].

61

Графиня М. Д. Нессельроде. Сводку всех мемуарных отзывов о ней см. у П. Е. Щеголева[460].

Сравнивая характеристику, данную ей Долгоруковым, с другими показаниями, он приходит к такому выводу: «Резким отзывам Долгорукова можно поверить, ибо в конечном счете основные черты характера графини изображены так же и в отзывах ее поклонников». Пушкин в своем дневнике отзывается о ней: «Ужасна и опасна»[461].

62

Князь М. С. Воронцов. Чрезвычайно резкую и далеко не объективную характеристику Воронцова Долгоруков дает в брошюре «La vérité sur le procès du prince P. Dolgoroukow»[462]:

«Фельдмаршал князь Воронцов был искусным военачальником и искусным администратором; он отличался широким умом, но это был человек самый фальшивый в мире, заискивающий, двуличный, и притом чрезвычайно мстительный. Несмотря на высокое положение, несмотря на громадное состояние, которым он был обязан предательствам, хищениям и бесчестным поступкам своей фамилии, несмотря на независимость, которой он обладал, он в течение всей своей жизни был пошлейшим царедворцем. В день, когда в России узнали о казни знаменитого Риэги, он обедал за императорским столом и проявил такую радость, что сам император нашел ее неуместной. Русские государи пользовались Воронцовым, не уважая его. Так, в 1828 году в Одессе, где он был губернатором, полковник Р[аевский], который находился в близких отношениях с княгиней Воронцовой и которому она затем отказала в доме, встретив княгиню на улице, забылся до того, что нанес ей удар тростью. Князь Воронцов, которому было тогда 47 лет, не вызвал 32-летнего Р[аевского], но пожаловался императору Николаю, а Николай, обычно столь суровый в отношении тех, кто оскорблял его чиновников, ограничился приказанием Р[аевскому] выехать из Одессы и покинуть Новороссийский край, управляемый князем Воронцовым».

63

Андийский поход в Дагестан, предпринятый летом 1845 года по приказанию Николая I, имел целью взятие резиденции Шамиля, аула Дарго, расположенного в самой лесистой части Чечни (Ичкерии). Значительный экспедиционный корпус под начальством самого Воронцова вступил 6 июня в чащу ичкерийских лесов, по которой пришлось пробираться с неимоверными трудностями, преодолевая под огнем противника искусственные завалы, чтобы найти Дарго покинутым и сожженным Шамилем. Дальнейшие поиски неприятеля сопровождались громадными потерями и едва не привели к полному уничтожению экспедиционного корпуса, оказавшегося окруженным со всех сторон и страдавшего от недостатка продовольствия; только благодаря своевременной подмоге генерала Фрейтага Воронцову удалось выбраться с остатками своего отряда из западни, в которую сам себя завел. Потери были по тому времени громадные: из строя выбыли 3031 человек, в том числе 3 генерала и 141 офицер, не считая потери трех горных орудий и множества лошадей. Формально цель похода была достигнута: резиденция Шамиля была уничтожена; но реальной пользы от предприятия не было никакой.

64

О соперничестве между Барятинским и Адлербергом говорит и В. А. Инсарский. Он пишет о лицемерной дружбе «А», который, узнав о приезде князя Барятинского с Кавказа, «тотчас впал в какую-то странную задумчивость», из чего заключили, «что это обстоятельство не только не было приятно для графа, но и, видимо, встревожило его» и т. д.[463].

65

Одна женщина, замечательная красотой — вдова флигель-адъютанта Алексея Григорьевича Столыпина, Мария Васильевна, урожденная княжна Трубецкая. О проекте брака ее с князем А. И. Барятинским см. в «Русской Старине»[464]. В тех же записках рассказывается и об отказе А. И. Барятинского от части имения в пользу брата; но, разумеется, без того толкования, которое ему дает Долгоруков.

М. В. Столыпина в 1851 году вышла замуж за князя Семена Михайловича Воронцова, отец которого, князь Михаил Семенович, получил титул светлости в марте 1852 года[465].

66

О Н. Д. Киселеве и жизни его в Париже см. «Автобиографию» А. О. Смирновой-Россет.

67

Зависимость Александра II от окружающих. Долгоруков во всех своих писаниях всегда подчеркивает одну черту в характере Александра II, по-видимому, действительно бросавшуюся в глаза, — его слабоволие и способность легко подчиняться влияниям. Он пишет[466], что Александр II, «снабженный от природы умом скудным, не понимает дел ясно… Добряк при своем скудном уме не догадывается, что он не что иное, как орудие в руках константиновцев, которые его водят за нос; в руках кальянщиков, которые его обирают; в руках своей дворни, которая грабит его; одним словом, он разыгрывает жалкую и смешную роль совершенной пешки».

68

Маркиза Е. А. де Виллеро пользовалась исключительным доверием князя Долгорукова; ей при отъезде за границу в 1842 году он поручил часть своих бумаг.

69

«История войны 1799 года между Россией и Францией в царствование императора Павла I». Первым изданием книга Д. А. Милютина вышла в 1852–1853 гг., вторым в 1857 году.

70

Странноприимный Сенат. «Сенат утратил ныне всякое значение. В него сажают генерал-лейтенантов, которые дурно командуют дивизиями или уже не в состоянии ездить верхом; адмиралов, которым преклонные лета не дозволяют продолжать службу на море; губернаторов, оказавшихся слишком неспособными даже среди своих неспособных товарищей, и тайных советников, коих места назначаются министрами своим ближним по родству или по приязни. Лишь только генерал-лейтенанта или тайного советника разобьет паралич, его сажают в Сенат; после второго удара паралича его назначают членом Государственного совета; после третьего удара паралича он может надеяться быть министром, и если он сделается министром, то при четвертом ударе паралича ему открывается при случае возможность заделаться председателем Государственного совета и Комитета министров»[467]. Характеристика эта вызвала негодование прокурора Парижской судебной палаты, выступавшего в процессе Воронцова против Долгорукова.

71

Князь А. Ф. Голицын описан А. И. Герценом[468]. Он называет его «отборнейшим инквизитором» и прибавляет, что «порода эта у нас редка».

Долгоруков говорит о нем также в № 6 «Будущности» (заметка: «Комиссия прошений жульничает, а государь подписывает не читая») и в «Le Véridique»[469].

72

Харьковская студенческая история. Дело идет о тайном обществе, образовавшемся в 1856 году среди студентов Харьковского университета. Президентом общества был H. М. Раевский, вице-президентом Я. Н. Бекман, казначеем К. А. Хлопов, секретарем Н. В. Завадский и библиотекарем М. Д. Муравский, впоследствии участник «процесса 193-х». Общество ставило себе целью пропаганду республиканского образа правления; немногочисленное по составу (12–14 человек), оно распалось в 1858 году[470].

73

Книга Е. П. Ковалевского «Граф Блудов и его время» вышла в Петербурге в 1866 году.

74

Екатерина II. В «Правде о России» Долгоруков дает краткую, но меткую характеристику Екатерины.

«В первые годы своего царствования Екатерина вовсе не пользовалась любовью народной. Приехав в Москву для коронования, она была встречена с ледяной холодностью: обычных криков «ура» вовсе не раздавалось. Самым восшествием на престол она обязана была гвардии и братьям Орловым, имевшим большое влияние на гвардию. Ими она и держалась, но иго Орловых, людей необразованных и грубых, было ей весьма тяжким. Человеколюбивая от природы, Екатерина никогда не останавливалась перед совершением жестокости и преступления, как бы они гнусны ни были, если это преступление, эта жестокость могли быть полезными ее неограниченному властолюбию. Более всего она алкала похвал общественного мнения, похвал искателей, и потому, без огласки восстанавливая уничтоженную Петром III тайную канцелярию, предписала ей действовать осторожно и сколь возможно более втихомолку. Народа она вовсе не любила, и мы сами видели у Ивана Мятлева письмо ее к московскому генерал-губернатору фельдмаршалу графу П. С. Салтыкову (прадеду Мятлева), в коем она, отвергая представленный ей проект сельских училищ, писала Салтыкову: «Господин фельдмаршал, простого народа учить не следует; если он будет иметь столько же познаний, как вы и я, то не станет уже нам повиноваться, как повинуется теперь»[471].

75

Павел I. Павел, как известно, был сыном Екатерины и С. В. Салтыкова. Легенда о чухонском его происхождении совершенно фантастична и является типичным образцом дворянской легенды, имевшей целью дискредитировать ненавистного дворянству императора. По поводу нее Н. И. Греч пишет: «Злоба и ненависть… преследуют его [Павла] и за гробом и заставляют выдумывать на него всякие нелепости. Так, например, вздумали утверждать, что он не сын Екатерины, а подкидыш. Несправедливость этого можно доказать физическими доводами» и т. д.[472].

В № 17 «Листка» Долгоруков, говоря о своем современнике С. В. Салтыкове, сообщает новые, еще более фантастические подробности о рождении Павла: «Двоюродный дед Салтыкова, также Сергей Васильевич, был первым любовником Екатерины, которая родила мертвого ребенка, в тот же день замененного подставным чухонским младенцем, бывшим впоследствии императором Павлом. Отец Павла был крестьянин из деревни Котлы в Петербургской губернии и был вслед за тем сослан в Сибирь с семейством своим и со всеми жителями деревни Котлы, которая была разрушена и место ее запахано». Тут же он, однако, сообщает анекдот, свидетельствующий о том, как общераспространенна была другая версия о рождении Павла: «Салтыков… тогда еще молодой человек, публично рассказывал, что государь — сын его двоюродного деда. Павел, узнав об этом, призвал к себе флигель-адъютанта князя Николая Волконского, впоследствии бывшего князем Репниным, и сказал ему: «Вот что болтает Сергей Салтыков; возьми с собою четырех солдат и пук розог, поезжай к нему, скажи, что его бы следовало сослать в Сибирь, но я поступаю с ним по-родственному, по-отечески: высеки его как можно больнее и приезжай доложить мне». Так оно и было исполнено».

Долгоруков дает следующую характеристику Павла I[473]:

«Одаренный умом блистательным, но безрассудным, Павел являл в себе самое странное слияние качеств и пороков, чувств благородных и порывов диких, увлечений рыцарских и припадков деспотизма самого сумасбродного: он боготворил самодержавие. Весь взгляд его на управление Россией выражен был им в словах, сказанных одному из французских эмигрантов, который, отзываясь о каком-то петербургском сановнике, называл его вельможей. Павел сказал эмигранту: «Милостивый государь, здесь вельможа только тот, с кем я разговариваю, и только в то время, покамест я с ним разговариваю». Екатерина, сохраняя за собою все права самодержавные и никогда не останавливаясь совершить преступление, которое могло бы ей быть полезным, обходилась с подданными своими как с людьми и оказывала им некоторую степень наружного уважения. Павел стал обходиться с русскими как с рабами, и, конечно, со времени Иоанна Грозного ни один русский государь не обнаруживал такого глубокого презрения к человеческому достоинству».

76

Мария Федоровна растерялась до такой степени, что потребовала себе престола. Это известие мы находим в записках декабриста М. А. Тургенева, откуда его мог заимствовать и князь Долгоруков, которому лейпцигское издание этих записок было известно. «Императрица Мария Федоровна, — пишет Тургенев, — поражена была бедственной кончиной супруга, оплакивала его, но и в ее сердце зашевелилось желание царствовать. Она вспомнила, что Екатерина царствовала без права и, может быть, рассчитывала на нежную привязанность сына и надеялась, что он уступит ей трон. Приближенные к ней рассказывали, что, несмотря на непритворную печаль, у ней вырвались слова: «Ich will regieren!» [Я хочу править][474]. О поведении графини Ливен в роковую ночь 11 марта говорит в сильно приподнятом тоне ее невестка Дарья Христофоровна Ливен, урожденная Бенкендорф, в своих записках[475], но эпизод, сообщаемый Долгоруковым, ей не упоминается.

77

Княгиня Д. X. Ливен. Для сравнения приводим характеристику, данную ей Е. М. Феоктистовым[476]: «Ум, любезность, образованность княгини привлекали к ней много замечательных людей; соотечественники наши, сознавая, как высоко стоит над ними в умственном отношении, робели перед ней и — за немногими исключениями — принимала она их с видом высокомерного покровительства». Он же рассказывает не без юмора, к каким приемам она прибегала, чтоб «поддержать свой кредит». В этих целях она «хотела заманить… к себе» Альбединского, прикомандированного к графу А. Ф. Орлову, посланному для мирных переговоров в 1856 году в Париж [где княгиня Ливен тогда жила], и «сделать его одним из habitués [завсегдатаев] своего салона». Альбединский «тщательно улавливал кое-какие крохи от происходивших при нем случайных бесед Орлова с Брунновым, чтобы не являться к ней с совершенно пустыми руками, и она оставалась довольна даже этим». В основном характеристика совпадает с отзывом Долгорукова.

78

Александр I. Очень хорошую характеристику его дает Долгоруков[477]: «Александр одарен был добрым сердцем, хотя, впрочем, был весьма злопамятным; он был образован, привлекателен в своем обхождении, ласковом и величавом вместе… Ум имел он недальний и невысокий, но хитрый до крайности; лукавый и скрытный, он вполне заслужил сказанное о нем Наполеоном I: «Александр лукав, как грек византийский». Слабый характером, он скрывал эту слабость под величавостью своей осанки. Его постоянной, но главной заботой было привлечь и удержать на своей стороне общественное мнение Европы, и в этом, равно как в хитрости и в лукавстве своего характера, он был достойным внуком Екатерины, хотя весьма далек был от нее умом. Во все продолжение своего царствования он постоянно гонялся за европейской популярностью, и этому стремлению Царство Польское обязано было своим существованием и своей конституцией. В России Александр все обещал дать конституцию, беспрестанно говорил о ней, но никогда по-настоящему не имел намерения совершить это важное и полезное преобразование. В течение первых восемнадцати лет своего царствования он разыгрывал в Европе либерала и даже в России носил маску либерализма, но в последние семь лет, подпав в своей политике внешней под безграничное влияние князя Меттерниха, а в политике внутренней под сильное влияние жестокого и неумолимого графа Аракчеева, он совершенно отрекся от либерального направления, коему следовал в юных летах».

79

«Да этак они, пожалуй, пришлют мне Панина». Эти слова Александра I приводятся и Н. И. Тургеневым в его книге «La Russie et les Russes»[478], но в иной связи. По его рассказу, они были сказаны не Сперанскому, а Новосильцеву, и относились к проекту конституции для России, к выработке которой было приступлено после введения конституции в Царстве Польском. «Эта работа была поручена Новосильцеву, наместнику в Польше. По мере того как он вырабатывал отдельные части проекта, он представлял их на одобрение императора. Глава, посвященная выборам членов народного собрания, гласила, что депутаты будут назначаться избирателями. Казалось бы, ничего проще и естественнее, но император остановился на этом предложении и заметил, что при таких условиях избиратели смогут назначить кого им заблагорассудится: «Панина, например». А граф Панин, бывший министр иностранных дел, был очень неугоден его величеству. Пункт был тотчас изменен, и избирателям было предоставлено лишь право представлять трех кандидатов, из которых правительство должно было выбрать депутата. Вот, несомненно, очень оригинальный способ фабриковать конституции».

80

Этерия (или Гетерия; Hetaireia Philike — дружеское сотоварищество) — возникшее в 1814 году в Греции политическое общество, имевшее целью освобождение страны из-под власти турок. Гетерия распространяла свою деятельность не только по Греции и Турции, но и по Европе; центром этой деятельности была Одесса, где происходила подготовка восстания. Попытка «священной дружины» под начальством генерала русской службы Александра Ипсиланти вторгнуться в Молдавию летом 1821 года окончилась полным разгромом. Последний удар авантюре Ипсиланти нанесла Россия, дезавуировав его предприятие. Современники подозревали, что Гетерию поддерживает статс-секретарь Капо д'Истрия; в действительности он был против насильственных действий и рассчитывал на помощь России. Александр I, твердо усвоивший идею Священного Союза, не только уклонился от содействия греческому восстанию, но готов был предложить свою помощь Турции. Начавшееся в Греции движение между тем разрасталось и перешло в грандиозную войну за национальное освобождение. Собравшееся в апреле 1827 года народное собрание избрало Капо д'Истрию главой национального собрания, а в июле того же года Англия, Франция и Россия заключили конвенцию, имевшую цель поддержать независимость Греции. Вооруженное вмешательство держав решило войну в пользу восставших. В феврале 1830 года Лондонская конференция признала Грецию независимым государством. Капо д'Истрия, прибывший в Грецию в январе 1828 года, к этому времени возбудил против себя всеобщее недовольство произволом и деспотизмом; в октябре 1831 года он был убит из личной мести; через год, в августе 1832 года, народное собрание в Навплии под давлением держав избрало королем Греции баварского принца Оттона.

81

Декабристы. В предисловии уже указано, как надо относиться к известиям Долгорукова о декабристах. Это — слухи, передававшиеся в обществе шепотом, из-под полы, неточные, непроверенные, отчасти дополненные из небольшой вышедшей за границей декабристской литературы. В распоряжении Долгорукова были «Воспоминания» князя Оболенского[479], «La Russie et les Russes» H. И. Тургенева, «Записки» Михаила Фонвизина, напечатанные в Лейпциге, и еще некоторые источники.

82

Доклад следственной комиссии, где в примечании к стр. 15 говорилось о взносах членов Союза Благоденствия: «В Петербурге до 1825 года собрано не более 5000 рублей, которые отданы князю Трубецкому, а им издержаны не на дела Тайного общества».

83

Записки князя Долгорукова. В 1867 году вышел в Женеве первый том его «Mémoires», заключающий в себе анекдотическую историю России от Петра I до середины XVIII века, основанную как на большом количестве недоступных для широкой публики источников, так и на многочисленных фамильных преданиях русской знати. Долгоруков предполагал, по-видимому, довести эти «мемуары» до своего времени. Он так часто грозил Петербургу этими своими записками, что после его смерти русское правительство поспешило через своего агента К. А. Романа разыскать и выкупить оставшиеся после него бумаги; для отвода глаз из них было выбрано несколько сравнительно приемлемых для русского двора документов по истории России во второй половине XVIII века и издано за счет III Отделения в 1871 году в Женеве — Базеле как продолжение «Мемуаров» Долгорукова. Любопытную историю этого посмертного издания см. в книге «В погоне за Нечаевым»[480].

84

Граф А. А. Закревский «на своем Московском пашалыке». Долгоруков не оставил цельной характеристики Закревского, но он неоднократно возвращается к личности этого администратора, столь типичного для времени Николая. В «Правде о России»[481] он пишет о нем: «Закревский одиннадцать лет угнетал Москву, говорил дерзости москвичам, вмешивался в семейные дела, открыто покровительствовал мошенникам и сам воровал поставками гнилого сукна и разбавленной водой водки… Наконец в прошлом году [писано в 1861 году] Закревский, говоривший, что «эти проклятые законы мешают администрации», был уволен только потому, что позволил дочери своей выйти замуж от живого мужа без развода. Но государь узнал об этом случайно, так как полиция не только скрывала это, но еще дала графине Нессельроде и ее мнимому второму мужу возможность уехать из России не бегством, а путешествуя открыто, спокойно проехав около 1200 верст по такому пути, где нет железных дорог». Дело здесь идет о браке графини Лидии Александровны Нессельроде, урожденной графини Закревской, при живом муже, с князем Д. В. Друцким-Соколинским. Подробно этот эпизод описан в «Колоколе» за 1859 год.

В виде иллюстрации деятельности Закревского Долгоруков приводит в другом месте такой эпизод: «В Москве графиня Закревская купила торговые бани: возле находился дом небогатого дворянина; графиня вздумала купить этот дом и предложила владетелю полцены. Он отказался. Тогда ему дали знать под рукой, что граф Закревский, имеющий у себя бланки государя, сошлет его в дальний город под надзор полиции за вредные политические мнения. Бедняк уступил и продал дом за полцены»[482].

85

Барон Ф. И. Фиркс (литературный псевдоним — Шедо-Ферроти), «дюжинный писака», по выражению Е. М. Феоктистова[483], официозный публицист, сотрудник «Augsburger Allgemeine Zeitung» и автор ряда выпущенных русским правительством за границей брошюр. О том, что через Шедо-Ферроти-Фиркса действовал Головнин, пишет и Феоктистов, и есть указания в статьях Каткова за 1864 год.

86

Юноши, сосланные на каторгу после выстрела 4 апреля, — члены Ишутинского кружка.

87

Граф Д. А. Толстой. Ср. характеристику, которую дает ему Б. Н. Чичерин[484]. Очень большой материал о нем дает Е. М. Феоктистов в своих «Воспоминаниях».

88

Я. Ф. Скарятин принял непосредственное участие в убийстве Павла I. Ему, по наиболее распространенным известиям, принадлежал «шарф, прекративший жизнь Павла I»; ему приписывают и факт удушения царя своим или чужим шарфом[485].

89

Петр IV и Аракчеев II — граф Петр Андреевич Шувалов. Ср. эпиграмму Ф. И. Тютчева:

90

Обер-прокурор синода Ахматов. «На пост обер-прокурора на место графа Толстого призвали генерал-майора Ахматова (как видите, в России как будто считается необходимым иметь военного на этом полусветском, полудуховном посту). Ахматов, кавалергард, всегда старался выделиться величайшим благочестием, никогда, однако, не упуская случаев, которые бы могли служить его честолюбию. Благочестие создавало ему общественное положение; но, видимо, попечение о небесном способствовало исключительно его преуспеянию в делах земных: церковь была для него коридором, ведущим к величию мира сего». По поводу назначения на должность обер-прокурора Синода военных Долгоруков в № 18 «Листка» скорбит о положении православной церкви в России, «в коем духовенство является какой-то бригадой, предводимой генералами в рясах и звездах, под главной и полномочной командою какого-нибудь фельдмаршала, именуемого обер-прокурором Синода».

91

Книга графа Д. А. Толстого «Римское католичество в России» вышла в Париже в 1863–1864 годах. Б. Н. Чичерин утверждает, что Толстой воспользовался для составления ее рукописной работой Д. П. Хрущова, которую одолжил ему автор[487].

92

Деятельности Министерства путей сообщения (в частности, П. П. Мельникова) «Колокол»[488] касается в статье «Николаевская железная дорога и ее этико-политическая экономия». И в последующих листках «Колокол» возвращается к тому же вопросу[489].

93

Князь С. Н. Урусов. «При том плачевном, пагубном и отвратительном направлении, которое правительство дает управлению церковными делами, прокурор Святейшего синода может быть назван главнокомандующим русской церкви. Этот столь ответственный пост был с 1857 года занят генерал-лейтенантом графом Александром Петровичем Толстым, человеком отличного сердца, высокого благородства и непоколебимой прямоты. Слабоватый по характеру, он не всегда умел противиться давлению придворных влияний, когда они действовали не с надменностью, которой его благородный характер никогда бы не потерпел, а вкрадчиво и ласково, когда они обращались к его доброму сердцу и к его чувству высокого благочестия, чувству настолько правдивому и искреннему у графа Толстого, что даже некоторая преувеличенность его хотя и не одобрялась, но встречала снисходительное отношение со стороны общественного мнения. Он оказал России настоящую услугу, призвав к заведованию школами церковного ведомства князя С. Н. Урусова, одного из самых уважаемых людей в России. Князь Урусов, родившийся в 1816 году, ученый-юрист, можно сказать, страстно влюбленный в юриспруденцию, владелец состояния, соответствующего независимости его характера, в прошлое царствование принял из страсти к юриспруденции и, побуждаемый желанием быть полезным, в течение долгих лет исполнял обязанности секретаря Сената. В стране, в которой господствуют неправосудие и взяточничество, князь Урусов представлял счастливое, редкое и замечательное исключение судьи в самом благородном и возвышенном смысле слова; в этом человеке есть что-то от Малерба. Министр юстиции, знаменитый граф Панин, страдавший полоумием… не только не сумел оцепить князя Урусова, не только не открыл ему карьеры, достойной его высокого благородства и замечательных качеств, но даже, вследствие глубокого отвращения ко всему, что независимо по характеру и по положению, смотрел на него неблагожелательно. Граф А. П. Толстой не только поручил князю Урусову ответственное место начальника духовных училищ, но даже выхлопотал у государя назначение его заместителем прокурора Синода во время своих поездок»[490].

94

А. Н. Мальцева пользовалась в течение продолжительного времени фавором у императрицы Марии Александровны[491].

95

«Московские Ведомости» — орган «конституционистов». Одно время Катков и в «Московских Ведомостях» отдавал некоторую дань либеральным идеям, выразителем которых был «Русский Вестник» в первые годы его существования. Во время польского восстания «Московские Ведомости» приводили даже в негодование своим либерализмом Чичерина: «В самом пылу борьбы, в то время как Россия была вся расшатана, а Польша находилась в полной анархии, Катков весьма прозрачными намеками указывал на решение польского вопроса дарованием общей конституции обеим странам».

96

Восстание кандиотов (критян). В 1866 году на Крите вспыхнуло восстание против турецкого владычества, вызванное тяжестью налогового бремени. Целью восстания было добиться присоединения к Греции, к которой только что перед тем, в 1864 году, были присоединены Ионические острова. Инсургенты боролись с поразительным мужеством. Особенно прославился геройской защитой монастырь Аркадион, который был взорван самими кандиотами. Восстание тянулось до 1869 года, когда вмешательство великих держав заставило Грецию отказаться от притязаний на Крит и принудило кандиотов сложить оружие.

97

Газете «Москва», издававшейся И. С. Аксаковым, было сделано предостережение за передовицу № 8 от 11 января 1867 года, посвященную панихиде по кандиотам.

98

Н. А. Безобразов. Долгоруков полемизировал с ним в № 7 «Будущности»[492].

99

Дело о подделке кредитных билетов началось в 1865 году[493]. А. Ф. Кони говорит о подозрительной обстановке, при которой умер один из главных свидетелей. Вместе с тем он с большим юмором повествует про слухи, ходившие о попытках отравить его самого. Участниками он называет упоминаемых Долгоруковым изюмского предводителя дворянства Солнцева и бахмутского Гаврилова и еще несколько лиц, но среди них нет Шахова. Следствие в Харькове вел Э. П. Фальковский; обвинял прокурор Монастырский, а не Браилко.

100

Славянофилы. Несмотря на резкую противоположность политической программы Долгорукова и воззрений славянофилов, он относился к ним всегда очень сочувственно; с примыкавшим к ним М. П. Погодиным он был близок и поддерживал сношения даже после отъезда за границу. Свою позицию в отношении славянофилов он определяет так в № 6 «Будущности»: «Мы не разделяем многих положений славянофилов: они во многом ошибались, но ошибались добросовестно; иногда увлекались юношескими порывами, но увлекались благородно. Почти все лица, составлявшие этот кружок, — люди самые чистые, усердные отчизнолюбцы. Этот славянофильский кружок принес свою долю пользы отечеству; в его среде печатно и в беседах обсуждались важные для России вопросы и некоторые из этих вопросов были успешно уяснены славянофилами, которые оставят почетную память в истории русского образования. В самую мрачную, самую тяжкую эпоху николаевщины славянофилы твердо устояли в своих убеждениях, иногда ошибочных, но всегда благородных, и некоторые из них пострадали за свои убеждения… Издания их — «Русская беседа» и «Сельское благоустройство» — принесли большую пользу ученым отчетливой и добросовестной разработкой предметов. Можно ли отзываться иначе как с чувством почтения о том кружке, к коему принадлежат лица, столь достойные уважения, как семейства Самариных, Аксаковых, Свербеевых, М. П. Погодин, И. Д. Беляев, К. В. Чижов, М. А. Максимович, П. А. Кулиш, А. В. Попов, А. Ф. Гильфердинг… знаменитый Хомяков…?»

Славянофилы, отнюдь не отличавшиеся терпимостью в вопросах принципиальных, не выносили Долгорукова, взгляды которого были для них неприемлемы, а поведение недостаточно корректным. «Самый злой из них», по определению Долгорукова, П. Ф. Самарин писал в 1864 году Герцену: «Долгорукова я… знаю давно, а потому-то именно охотнее проеду лишние 300 верст для свидания с Вами, лишь бы не встречаться с ним»[494]. В частности, в кругах, близких к славянофилам, резко несочувственно относились к долгоруковскому проекту выкупа[495].

101

Барон А. Ф. Будберг. Ср. его характеристику в «Le Véridique»[496].

«Барон Андрей Федорович Будберг родился в 1817 году. Окончив С.-Петербургский университет, он поступил на службу в Министерство иностранных дел. Место секретаря посольства во Франкфурте-на-Майне было в то время свободно: юные кандидаты на дипломатическую карьеру хлопотали каждый о должности при одном из больших посольств; никто из них не хотел ехать во Франкфурт. Барон Будберг решился принять этот пост, от которого отказывались все его товарищи; на этом посту он создал себе блестящую карьеру и самое чистое семейное счастье. Начальником миссии был старик У бри, на старшей дочери которого он женился. Его тесть умер в самом начале 1848 года, и он оказался исполняющим обязанности посланника в тот момент, когда вспыхнули события этого года, столь обильного происшествиями. Император Николай и канцлер Нессельроде были охвачены паникой; барон Будберг, который видел вещи на близком расстоянии, на месте действия, наблюдал элементы разъединения, столь многочисленные в Германии, и знал заранее, что Фридрих Вильгельм IV не примет императорского венца, посылал своему министру успокоительные донесения, и его депеши производили на Николая и на Нессельроде действие спасительного бальзама: трусы всегда бывают благодарны тем, кто их успокаивает и возвращает им душевное спокойствие, которого они жаждут. Это обстоятельство обратило внимание на барона Будберга и заслужило ему благоволение Николая. Один эпизод окончательно очаровал государя. Министр иностранных дел регента Германской империи обратился к уполномоченному по делам России с депешей, написанной не на общепринятом для международных дипломатических сношений французском языке, а на немецком, и Будберг ответил ему на русском языке. С этого дня он в глазах Николая стал сходить за величайшего дипломата. Вскоре затем он был назначен сперва первым секретарем посольства в Берлине, а потом советником того же посольства. При вступлении в должность министра Горчакова в 1856 году он был назначен послом в Вену, а в 1858 году — в Берлин.

Барон Будберг — человек умный, и даже очень умный; но он прежде всего и главным образом — барон Прибалтийского края, а это соответствует вполне померанскому или мекленбургскому юнкерству… Нельзя сказать, что Будберг не любит свободы, он даже не признает ее существования; для него свобода есть бред, мечта. Как большинство дворянства Прибалтийских губерний, он был бы вполне удовлетворен таким порядком вещей, при котором вся власть всецело оставалась бы в руках дворянства. Но в нем достаточно здравого смысла, чтоб понимать, что такой порядок совершенно невозможен; поэтому он не хочет никакого другого образа правления, кроме самодержавия. Надменный по характеру, по существу прямолинейный и резкий, он умеет ухаживать, льстить, ласкать, быть вкрадчивым, если это может быть ему полезно; но когда пройдет необходимость изгибаться, он с удовольствием возвращается к своему естественному состоянию и ломает и бьет все, что попытается ему противиться. Его политический портрет сводится к двум словам: это — лисица-тигр. Прежде чем вступить официально в должность посла [во Франции], он в нынешнем году (1863) ездил уже несколько раз в Париж по поручению русского правительства, чтоб служить противовесом тому, что реакционная партия называла слабостью графа Киселева, и можно уже наблюдать некоторые результаты этих поездок: факты, неслыханные до сих пор даже во Франции, превратившейся в «западную Россию», — обыски у поляков, аресты некоторых из них, запрещение праздновать национальную польскую годовщину 29 ноября, меры, принятые в этом году в Парижском пашалыке. Мечта русских стародуров — увидеть Будберга на должности министра иностранных дел, и, если бы ему удалось занять этот пост, он, несомненно, повел бы дела так, что ускорил бы катастрофу, которая приведет к расчленению России, катастрофу неизбежную раньше или позже, если русское правительство будет упорствовать в сохранении самодержавной власти и в отказе ввести в России конституционный порядок».

102

Автором французской системы предостережений был министр внутренних дел Наполеона III герцог де Персиньи (1808–1879), назначенный министром 23 января 1852 года (вышел в отставку в 1854 году, вновь был министром в 1860–1863 гг.). Выработанный им декрет 17 февраля 1852 года предоставлял министру внутренних дел право давать предостережения периодической прессе, причем третье предостережение влекло за собой временное приостановление журнала; за императором оставалось право бессрочного запрещения. Но в 1868 году был издан новый закон, подчинивший печать суду, с сохранением очень строгих судебных репрессий. Персиньи в то время не занимал уже никакого правительственного поста, но продолжал играть большую роль в политике как член Сената и Государственного совета; в конце царствования Наполеона он стал сближаться с оппозицией. «Свобода печати» в буржуазном смысле этого слова была установлена во Франции только в 1881 году.

103

В. С. Неклюдов. Как видно из переписки Герцена, последний вычеркнул здесь абзац, касающийся «частных дел» Неклюдова. Точно так же им устранены инсинуации Долгорукова по адресу Соллогуба (поэта?)[497].

104

М. Н. Муравьев. Биография М. Н. Муравьева в более кратком виде была напечатана первоначально в «Будущности»[498]. Перепечатав ее «с дополнениями» в «Листке», Долгоруков затем в 1864 году выпустил ее отдельной брошюрой в Лондоне, очевидно, в связи с участием Муравьева в следствии по делу о покушении Каракозова и с толками о «муравьевском заговоре». Герцен горячо рекомендовал читателям эту, по его выражению, «любопытную биографию Муравьева-Вешателя»[499] и писал: «Читая брошюру князя Долгорукова о Муравьеве, изданную им в Лондоне в 1864 году, нельзя не подивиться этому чисто петербургскому продукту. Заговорщик, выходящий из тюрьмы с повышением чина, генерал, никогда не бывавший в сражениях, раболепный нахал, обыкновенный казнокрад — искоренитель злоупотреблений, палач-инквизитор, оканчивающий жизнь за смертным приговором».

105

Школа колонновожатых, в которой подготовлялись офицеры генерального штаба, была основана по инициативе и на средства H. Н. Муравьева, отца М. Н. Муравьева. Заинтересовавшись деятельностью открытого в 1810 году при большом участии его сына Общества математиков, он организовал в Москве у себя на дому лекции по математике чистой и прикладной и по военным наукам применительно к потребностям квартирмейстерской части (генерального штаба). В 1816 году курсы, оставаясь на иждивении Муравьева, были преобразованы в Московское учебное заведение для колонновожатых, причисленное к военному ведомству. До 1823 года из него вышли 138 человек, в том числе 127 человек были выпущены в «свиту его величества» по квартирмейстерской части. В 1823 году училище было переведено в Петербург, где просуществовало до 1826 года, когда было закрыто.

106

Поездка в Хиву H. Н. Муравьева. H. Н. Муравьев в 1819–1820 гг. совершил под видом магометанина поездку в Хиву, описанную им в книге[500]. При опасности, с которой была сопряжена такого рода экспедиция, и при почти полном отсутствии в европейской географической литературе того времени сведений о Средней Азии, путешествие Муравьева было очень крупным событием: его книга была переведена на немецкий, французский и английский языки.

107

А. Н. Муравьев. В основном характеристика А. Н. Муравьева совпадает с характеристикой его в известном рассказе H. С. Лескова «Таинственные предвидения», несмотря на совершенно иной тон и стиль Лескова.

108

Предательская роль М. Н. Муравьева в процессе декабристов. Муравьев-«вешатель» вышел из Союза Благоденствия, оказавшегося для него слишком революционным, уже в 1817 году, в заговоре не участвовал. Ранний выход из организации и поведение его в ней в достаточной мере объясняют освобождение Муравьева «с аттестатом». Тем не менее Николай I в течение всего своего царствования относился к нему с недоверием и неприязнью, и он, по выражению самого Долгорукова, пребывал при нем в «полунемилости». О позиции, занимаемой М. Н. Муравьевым и его братом Андреем Николаевичем в «Союзе Благоденствия», см. статью С. Н. Чернова[501].

109

Граф. А. Ф. Орлов. В статье «Турусы на колесах»[502] Долгоруков так характеризует гр. Орлова:

«Заслуги Орлова следующие. Трусливый от природы, он 14 декабря 1825 года растерялся совершенно и, не зная, на чьей стороне останется победа, на стороне Николая или заговорщиков, действовал весьма двусмысленно. Полк свой он вывел на площадь на неподкованных лошадях, что в случае успеха заговорщиков могло служить ему заслугою перед ними. Выезжая из казарм, он встретил генерал-губернатора графа Милорадовича и советовал ему не ездить на площадь, «потому что там может дело дойти до пролития крови», на что Милорадович благородно отвечал, что место генерал-губернатора именно там, где есть опасность. Этот факт упомянут даже в постыдной книжке барона М. А. Корфа, который, отуманенный природным холопством, не понял всей многознаменательности этого разговора. За то, по одержании Николаем победы, Орлов один из первых умел выпросить себе награду; 25 декабря 1825 года он был пожалован графом. В кампанию 1828 года единственным подвигом его было то, что, переправляясь через Дунай, он упал в реку и чуть не утонул, вытащен был оттуда казаком. При заключении Адрианопольского мира он был одним из двух уполномоченных, но исполнял лишь волю фельдмаршала Дибича. Призванный в 1844 году заступить место графа Бенкендорфа в постыдном звании главного начальника всероссийской государственной помойной ямы, то есть III Отделения Собственной канцелярии, Орлов не только не удалил Дубельта, но еще предоставил этому мошеннику полную волю грабежа и притеснений. Последнее семилетие николаевщины было эпохой, тяжкое воспоминание о коей не умрет никогда в русской истории. Подобной эпохи Россия не видала, не говорим, со времени Павла, потому что Павел был хотя сумасшедший, но честный и благородный человек, а со времен бироновщины. С этим гнусным семилетием перейдут в историю имена Орлова и Дубельта, и потомство заклеймит позором память этих людей. Что же касается до Парижского конгресса, то хотя первым русским уполномоченным был Орлов, но главным деятелем со стороны России был второй русский уполномоченный, барон Бруннов, человек, не имеющий ни чести, ни совести, но умный, способный, необыкновенно хитрый и ловкий. В денежном отношении Орлов отличался не только баснословной скупостью, но и необыкновенной жадностью. Покупая дома в Петербурге, он упрашивал государя платить из казны за эти дома, то есть получал их даром, и потом продавал их казне на чистые деньги. Богатый сам по себе, богатый по жене, имея одного только сына, он не стыдился выпрашивать у государя то земли, то деньги…»

110

Дом А. Ф. Орлова. История покупки для нужд Министерства государственных имуществ дома, приобретенного за счет казны для князя А. Ф. Орлова, изложена в «Колоколе»[503]. Эпизод пожалования аренды М. И. Топильскому ценой предоставления места в Министерстве юстиции Леониду Михайловичу Муравьеву вызвал запрос «Колокола»[504]. История пожалования земли по ходатайству М. Н. Муравьева его сыну изложена в статье «Вешающий Муравьев».

111

Я. И. Ростовцев. «Человек с весьма добрым сердцем; очень любимый в частной жизни за свои личные качества, за свою обязательность, за свою вежливость, с умом весьма идеальным, он был одарен тончайшей хитростью. Искусный и ловкий царедворец, он сумел приобрести вполне личное расположение и доверие Александра Николаевича, и положение его было весьма блистательно, доколе не возникли в России политические вопросы. Когда эти вопросы возникли, когда России пришлось идти по стезе новой, хитрости и ловкости было уже недостаточно, необходимы были способности человека государственного, а этих способностей совершенно недоставало генералу Ростовцеву. Желая по своему доброму сердцу всем угодить и всем нравиться, он надеялся достигнуть невозможного: то есть заслужить репутацию либерала, не перессорясь со стародурами. На политическом поприще человек, желающий всем нравиться, неминуемо достигает до того, что со всеми перессорится. Так и случилось с генералом Ростовцевым. В последние месяцы его жизни приверженцами его остались лишь те люди, которые рассчитывали на его влияние при дворе для успеха своих личных видов. Эта совершенная неудача исполнила сердце его горестью. Настигнутый тяжкой болезнью (карбункулом), он быстро клонился к концу и умер, оставив по себе память человека доброго, но имевшего неосторожность принять на рамена свои бремя слишком для него тяжелое»[505].

112

Программа для губернских комитетов, изданная 21 апреля 1858 года, как руководство в их работе по крестьянскому вопросу была составлена Главным комитетом по крестьянскому делу. Она отражала пожелания реакционной помещичьей партии, стремившейся по мере возможности сохранить старый порядок и в лучшем случае соглашавшейся лишь на освобождение без земли. Автором программы, однако, был не Муравьев. Она — произведение самого Я. И. Ростовцева, в то время еще не перешедшего на сторону либералов или, точнее, писавшего по поручению М. П. Позена, одного из «самых горячих защитников различных учреждений крепостного права», по выражению проф. Иванюкова[506].

113

В 1860 году в № 81 «Колокола» от 15 сентября напечатана статья «Подвиги Муравьева-«вешателя» в Архангельской губернии»; в № 83 от 15 октября: «Разграбление крестьян Архангельской палатой государственных имуществ»; в приложении («Под суд!») к № 84 от 1 ноября: «Дело о разграблении крестьян Архангельской палатой государственных имуществ». Кроме того, в том же году в «Колоколе» появились две большие статьи, подвергающие критике деятельность Министерства государственных имуществ в целом: «Узаконение государственного разбоя» (№ 76 от 15 июля) и «По поводу «правил» Муравьева-Вешателя» (№ 80 от 1 сентября).

114

Паяц-мазурик — Наполеон III. С 1861 года Долгоруков занял враждебную позицию в отношении французского правительства. В июне этого года вышла в Лейпциге его брошюра «La question russo-polonaise et le budjet Russe», которая вызвала недовольство французских правящих кругов и была запрещена во Франции. Обвинительный приговор в январе 1862 года по иску графа С. М. Воронцова Долгоруков всецело приписал давлению со стороны французского правительства, желавшего угодить Петербургу, и с этого момента Долгоруков выступает в печати с резкими разоблачениями бонапартистского режима. «Всякий, посещавший Францию с 1852 года, — пишет он в № 10 «Листка» от 4 августа 1863 года, — хорошо знает, что такое ныне суды во Франции и что такое за правительство во Франции. Правительство это, захватившее власть клятвопреступлением, резней, изгнанием и ссылкой в Кайенну тех граждан, которые защищали свои законные права и свободу родины от насилия и от хищности клятвопреступника Бонапарта, правительство это держится страхом, подкупом и целой сетью мер, основанных на призыве к чувству подлости и низости… Итак, сейчас во Франции ни для кого нет настоящих и серьезных гарантий. Любой француз, любой иностранец одинаково может быть лишен собственности и свободы, и честь его может быть оскорблена: ни у кого нет никакого прибежища»[507]. Бонапартистскую Францию он неизменно называет «Западной Россией», желая этим подчеркнуть одинаковые методы управления в «империи царей» и в империи Наполеона. Слух о возможности союза России с Францией вызывает его негодующую статью в № 12 «Листка» (от 23 сентября 1863 г.): «Неужели справедлив слух о сближении России с Наполеоном?» Ввиду явно враждебного к Франции направления, «Листок» князя Долгорукова был запрещен к распространению на ее территории, что дало повод Долгорукову отметить на страницах своего журнала, что «Листок» «имеет честь быть запрещенным как в Российской империи, так и в России Западной, известной обычно под именем Французской империи». Жестокой критике бонапартистского режима Долгоруков посвятил целую книгу «La France sous le régime Bonapartiste», напечатанную им в двух выпусках в Лондоне в 1864 году.

115

Иосиф II и Фридрих II — австрийский император Иосиф II (правил с 1765 по 1790 г.) и прусский король Фридрих II (1740–1786); считаются типичными представителями так называемого «просвещенного абсолютизма».

116

«Будущность» № 16 от 28 августа 1861: «О перемене образа правления в России». Статья эта начинает собою серию статей под этим названием в последующих номерах журнала, впоследствии вышедших отдельной книгой под тем же заглавием в Лейпциге в 1862 году.

117

Князь В. Ф. Одоевский. Отзыв о князе Одоевском несправедлив[508]. П. Е. Щеголев[509] опубликовал запись Одоевского о заметке Долгорукова на его счет с возражениями. Они сводятся в главнейшем к следующему:

«Кропал плохие стихи» — «неповинен».

«Производил неудачные химические опыты» — «т. е. учился химии».

«Тогдашний министр юстиции Дашков» — «никогда в юстиции не служил».

О словах Дашкова — «Экий вздор! Я не ожидал моего камер-юнкерства, и, когда выразил мое удивление Дашкову, он мне сказал: «Что тут поделаешь? Это требование приличия».

«Давал музыкальные вечера» — «которые брали приступом».

«Писал скучные повести» — «Может быть, только их нет в торговле, и все они переведены на все языки».

Далее он заявляет, что весь разговор с Пушкиным («тот самый, замечает Одоевский, к которому анонимные письма писал тот же Долгоруков, бывшие причиной дуэли») — вымышлен от начала до конца. Особенно горячо протестует Одоевский против обвинения его в «низкопоклонности»: «Ну уж этого, — говорит он, — никто на Руси, кроме подлеца, не скажет». Эти свои заметки Одоевский обработал в форму журнального возражения, но не напечатал. В этом возражении он опять повторяет, что разговор с Пушкиным — «анекдот, выдуманный бесчестным клеветником». Разговор с Дашковым «также чистейшая ложь». Вносит он еще одну небольшую фактическую поправку: он служит под начальством Дашкова в Министерстве внутренних дел и оставался в этом ведомстве, когда Дашков «был сделан министром юстиции». Выпад Долгорукова он приписывает тому, что после смерти Пушкина он «запретил этого безнравственного негодяя пускать к себе в переднюю. Inde ira (отсюда гнев)».

Князь В. Ф. Одоевский со своей стороны составил для представления правительству записку с планом литературной борьбы с изданиями Герцена, Огарева, Долгорукова и других эмигрантов: он предлагал начать с опубликования их биографий — очевидно, это должно было быть чем-то вроде подражания «Петербургским очеркам», но направленным против обличителей петербургской «колонии», описанной в очерках[510].

118

Княгиня О. С. Одоевская, урожд. Ланская. Отзывы других современников в общем подтверждают отзыв Долгорукова[511].

119

Инвентари. В 1844 году в целях ограждения крестьян западных губерний от разорения помещиками было решено приступить к «составлению положительных инвентарей всем повинностям, которыми они обязаны владельцу». Одновременно начались подготовительные работы по введению инвентарей в Юго-Западном крае. Выработка инвентарей была поручена особым губернским комитетам, но Д. Г. Бибиков, управлявший Юго-Западным краем, неудовлетворенный их деятельностью, самостоятельно выработал правила по составлению инвентарей по единообразной форме, которые 26 мая 1846 — 29 декабря 1848 года были утверждены. К сентябрю 1852 года инвентари отдельных имений в Юго-Западном крае были составлены. В Северо-Западном крае при введении инвентарей руководились правилами, утвержденными тамошним генерал-губернатором. В Белоруссии дело задержалось вследствие оппозиции помещиков. В 1852 году Бибиков, сделавшись министром внутренних дел, пытался распространить свои правила на литовские губернии, но деятельность его по ограничению прав помещиков над крестьянами вызвала сильнейшее противодействие со стороны дворянства, которое воспользовалось личным нерасположением к нему нового императора, чтоб его свалить: в мае 1855 года инвентари были отменены, а в августе Бибиков должен был покинуть пост министра.

120

А. М. Княжевич. В дополнение приводим характеристику А. М. Княжевича, напечатанную в «Le Véridique»[512].

«В первые дни 1862 года пост министра финансов был занят Александром Максимовичем Княжевичем, стариком почти 70- летним, человеком, происходившим из сербской семьи, которая около ста лет как переселилась в Россию. Бюрократ, отнюдь не лишенный ума, тонкий и хитрый, как все русские бюрократы, хорошо владеющий канцелярской рутиной, он вырос и преуспел при режиме старых злоупотреблений. Призванный на государственное поприще в новую эпоху, он воспринял ее язык и внешние формы, оставаясь в глубине души прежним старым чиновником. Император Николай с его исключительным талантом всегда открывать и возвышать ничтожества, поручил финансы Броку, который был совершенно лишен самых начальных познаний в финансовых науках до такой степени, что, делая громадные эмиссии кредитных билетов во время последней войны, он был убежден, что это значило воевать даром. В 1858 году сочли проявление высшей меры искусной политики в том, что Брока заменили Княжевичем, за которым была долголетняя рутина канцелярии Министерства финансов. Дела не пошли от этого лучше: падение министра ускорило влияние его двух племянников, Макса и Антонина. Ничего не делалось в Министерстве без вмешательства, всегда сопряженного со злоупотреблениями, этих двух господ, особенно первого. Наконец капля переполнила сосуд. Дело шло о составлении списка лиц, которых предполагалось назначить в разные губернии для руководства новой администрацией, установленной с 1 января 1863 года для наблюдения за винными заводами и за продажей водки. Это были должности в высшей степени доходные, число кандидатов было громадное. Новый директор Акцизного департамента, Константин Грот, человек очень просвещенный и бескорыстный, пользовавшийся покровительством великого князя Константина, составил, по соглашению с министром, список новых чиновников. Максимилиан и Антонин Дмитриевичи Княжевичи захотели по причинам, известным им и, может быть, их дяде, внести в список некоторых из своих протеже; они настояли на своем, и дядя их имел слабость согласиться. Грот рассердился и подал в отставку; император стал на его сторону; Княжевич должен был подать в отставку; на нее согласились так, как всегда соглашаются на отставку министра в России: под предлогом расстроенного состояния здоровья, с предоставлением места в Государственном совете в качестве медицинского лечения и ежегодной пенсии в 12 000 руб. (48 000 франков), очевидно, на покупку лекарств».

121

О Е. Ф. Канкрине Долгоруков отзывается с большой похвалой, как о министре финансов. «Из числа русских министров финансов одним из самых способных, а, может быть, и самым способным, был (1823–1844) граф Канкрин, умерший в 1845 году. Он был умным человеком, ученым знатоком финансовой части, администратором опытным и искусным; сверх того, он был хитер и проницателен и умел отстаивать русские финансы от тлетворного разрушительного влияния неспособного Николая Павловича»[513].

122

Характеристика генерала Гернгросса[514] как «взяточника и плутяги» находится в полном противоречии с характеристикой, которая дается ему же позже — «честный человек»[515]. Нет никакого повода полагать, что одно из двух «Писем из Петербурга» написано не самим Долгоруковым (см. вступительную статью); надо поэтому думать, что в промежутке Долгоруков получил сведения, которые изменили его точку зрения, и что новая характеристика является косвенным опровержением высказанного ранее мнения. По крайней мере более позднее категорическое заявление, что «состояния он (Гернгросс) не приобрел местом, а получил его частью за женой, а большей частью по наследству от отца» является прямым ответом на недоумение, выражаемое раньше: «Как это он, не имея никакого состояния, так вдруг разбогател?.. И откуда взял капиталы, без коих участвовать в компаниях невозможно?..» — и опровержением следующих затем инсинуаций.

123

Франциск II, король обеих Сицилии, вступивший на престол в 1859 году, очень скоро возбудил своей антинациональной политикой и приверженностью к абсолютизму всеобщее недовольство в управляемой им стране. В апреле 1860 года в Сицилии вспыхнуло восстание, возглавляемое Гарибальди. Уже в июне Франциск был вынужден пойти на некоторые уступки общественному мнению, которые, однако, его не спасли. В начале августа Гарибальди, поддерживаемый негласно Пьемонтом, переправился из Сицилии на материк. 6 сентября Франциск бежал из Неаполя, в который на следующий день с триумфом вступил Гарибальди. Последовавший 21 октября плебисцит высказался большинством 1 792 000 голосов против 10 600 за присоединение к Пьемонту. Франциск до 13 февраля 1861 года отсиживался еще в крепости Гаэте, после сдачи которой удалился в Рим.

124

Умные и благородные действия тверского дворянства — См. примеч. к стр. 152.

125

О наследстве князя Н. А. Касаткина-Ростовского и о Н. К. Войт[516]. За князем Н. А. Касаткиным-Ростовским числилось 1114 душ; после его смерти его имение перешло к его родственникам по матери Пожогиным-Отрошкевичам, но на него предъявили права его двоюродный дядя Н. И. Дуров и дальние родственники князя Касаткина-Ростовского. Дело дошло до Сената в 1846 году, а в 1848 году в Государственном совете рассматривалось дело об архивариусе Новосильского уездного суда Семенове, судимом за вынос из архива дела об имениях Касаткина-Ростовского, в котором после не оказалось значительной части листов, и за получение в виде подарка денег.

126

До 1762 года. 18 февраля 1762 года от имени Петра III был опубликован «Манифест о вольности дворянской», освобождавший дворян от обязательной службы. В нем ничего не говорилось об освобождении дворян от телесного наказания; этой льготы дворянство добилось только в 1785 году в «Жалованной грамоте дворянству», изданной Екатериной II.

127

Об осведомленности П. Д. Киселева в заговоре 1825 года говорит определенно И. Д. Якушкин, который пишет:

«Никакого нет сомнения, что Киселев знал о существовании тайного общества и смотрел на это сквозь пальцы. Впоследствии, когда попал под суд капитан Раевский, заведовавший школой взаимного обучения в дивизии Михаила Орлова, и генерал Сабанеев отправил при донесении найденный у Раевского список всем тульчинским членам, они ожидали очень дурных для себя последствий по этому делу. Киселев призвал к себе Бурцева, который был у него старшим адъютантом, подал ему бумагу и приказал тотчас же по ней исполнить. Пришедши домой, Бурцев был удивлен, нашедши между листами данной ему бумаги список тульчинских членов, писанный Раевским и присланный Сабанеевым отдельно. Бурцев сжег список, и тем кончилось дело… Пестель «некоторые отрывки из «Русской Правды»… читал Киселеву, который ему однажды заметил, что царю своему он предоставляет уже слишком много власти. Под словом царь Пестель разумел исполнительную власть»[517].

128

Графа Алексея Николаевича Толстого, состоявшего секретарем русского посольства в Париже при Киселеве, Долгоруков подозревал — справедливо или нет — в организации похода против него в литературе и в суде после появления в свет его книги «La Vérité sur la Russie». Поэтому он посвятил ему несколько очень резких страниц в брошюре «La Vérité sur le procès du pr. P. Dolgoroukow par un Russe»: «Алексей Николаевич Толстой — бесспорно, самый скверный и злой негодяй в мире, существо подлое, достойное презрения и всеми презираемое… Назначенный вторым секретарем русского посольства в Париже, он принял на себя роль шпиона в отношении многочисленных русских, проживающих в этом городе; не только посылал он доносы в III Отделение, но сверх того он писал своему дяде «Павлину» [графу Ивану Матвеевичу Толстому] письма, которые это животное читало императору и посредством которых он старался вредить своим врагам. Киселев это знал, он боялся Толстых и обращался с ними с большой осторожностью; к тому же он был уже 70-летним стариком, умственные способности его начинали слабеть, память ему изменяла, а энергия никогда не была отличительной чертой его характера. Он опускался и совершенно подпал под влияние Толстого. Этому последнему и поручила петербургская камарилья отомстить князю Петру…» «Шпион А. Толстой… взял на себя провести эту подлую интригу. Его дядя И. М. Толстой инструктировал его из Петербурга, как действовать, а граф Александр Адлерберг, человек очень близкий к Александру II и тесно связанный с Морни [французским министром юстиции], поддерживал авторитетом последнего его шаги перед французским правительством. А. Толстой заплатил Сомову за написание статьи о «La Vérité sur la Russie» и т. д.

129

София Петровна Свечина и ее отношения к графу Жозефу де Мэстру как раз в начале 60-х годов привлекали большое внимание общества во Франции и в России. Дочь екатерининского статс-секретаря, с юных лет склонная к мистицизму, она в 1817 году переселилась в Париж, где приняла католичество и окружила себя иезуитами и ультрамонтанами. Ее парижский салон с резким клерикальным направлением пользовался большой известностью. С графом Жозефом де Мэстром (1754–1821), известным идеологом католической реакции, она сблизилась еще в России, где он жил в 1802–1817 гг. в качестве посланника низложенного Сардинского короля и где написал все важнейшие свои философско-политические сочинения: «Essai sur le principe générateur des institutions humaines» (СПБ, 1810), «Des délais de la justice divine», (СПБ, 1815), «Les soirées de St-Pétersbourg» (Париж, 1821); кроме того, ему принадлежат сочинения по церковным вопросам: «Du pape» (Лион, 1819), «De l'église gallicane» (Париж, 1821) и по философии: «Examen de la philosophie de Bacon» (Париж, 1835). Сама Свечина тоже выступала в качестве плодовитой писательницы на религиозно-моральные темы: в 1860 году вышло в Париже собрание ее сочинений под заглавием «Vie et oeuvres de M-me Swetchine», a в 1861 году ее письма; позднее, в 1864–1875 гг., продолжали появляться в печати ее «Размышления»: письма, дневники, молитвы и т. д. Сочинения и деятельность Свечиной рассматривались как очень крупное явление в реакционных католических кругах Франции; ей посвящен ряд монографий на французском языке: Ern. Naville, M-me Swetchina, esquisse d'une étude biographique, Женева, 1863; Arm. Pichard, M-me Swetchine et le comte de Maistre, Бордо, 1864. В русской журналистике 1860 года появление ее «Vie et oeuvres» вызвало большую полемику в «Северной Пчеле», «Нашем Времени», «Русском Вестнике».

130

Биография Г. С. Батенькова, написанная Долгоруковым, интересна в том отношении, что составлена со слов Блудова и является, таким образом, записью со слов человека близкого к Сперанскому и лично знавшего Батенькова. Но, как передача чужого рассказа, она не может претендовать на безупречную точность и требует критического сравнения с другими источниками. Ценным пособием для восстановления биографии Батенькова могут служить материалы, вошедшие в сборник «Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов», т. II, под ред. Ю. Г. Оксмана: Автобиография Батенькова, с вступительной статьей С. Н. Чернова, и статья М. Котляревского: Батеньков в Сибири в 1817–1819 гг.

131

Сын сибирского купца. Известие это, по-видимому, неверно. По данным, имеющимся в литературе, он был сын отставного обер-офицера[518].

132

Наська. Анастасия Федоровна Минкина, фаворитка Аракчеева, отличавшаяся жестокостью и корыстолюбием; она была убита крепостными Аракчеева, которые не могли вынести ее жестокого обращения с ними[519]. См. о ней статью Бычкова в «Рус. стар.», 1884, № 3.

133

Сношения с обществом Ермолова, Мордвинова, Сперанского и Филарета. О том, что Ермолов знал об участии Фонвизина в обществе, говорит И. Д. Якушкин, рассказывающий, что он называл его «величайшим карбонари» и говорил ему в 1822 году по возвращении из Петербурга: «Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он (царь) вас так боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся»[520]. Фонвизин был в то время адъютантом Ермолова; «полковник», которого не называет Долгоруков — другой адъютант Ермолова, Павел Христофорович Граббе, впоследствии генерал-адъютант, в 1850-1860-х годах состоял при особе императора, затем член Государственного совета; в 1866 году получил титул графа; оба состояли членами Тайного общества. Вопрос об отношениях Грибоедова, служившего при Ермолове с 1822 года до момента ареста в январе 1826 года, к Обществу до сих пор не вполне выяснен. Мордвинов, как деятельный член Правления Российско-Американской Компании, был связан с Рылеевым, правителем дел Компании; но нет оснований полагать, что он был осведомлен о заговоре. Об осведомленности Сперанского есть, наоборот, много указаний. О Филарете см. цитату в примечании к стр…, где дело представлено более правильно. Все названные лица намечались в состав Временного Правительства, чем и вызваны слухи об их соучастии в заговоре.

134

Нынешний инквизитор — А. Л. Потапов, в 1861–1864 годах начальник штаба корпуса жандармов и управляющий III Отделением. О нем см. выше, стр. 411.

135

Роченсальмская крепость названа по ошибке. Батеньков был заключен в крепость Свартгольм (Svartholm) близ города Ловион в Финляндии, куда он был направлен 25 июля 1826 года и откуда переведен в июне 1827 года. В Роченсальме содержались другие декабристы: Якушкин, Матвей Муравьев, Александр Бестужев (Марлинский), Арбузов и Тютчев, чем и объясняется, вероятно, ошибка Долгорукова.

136

«Одичалый». Стихотворение Г. С. Батенькова печаталось неоднократно в заграничных изданиях, например в сборнике «Лютня. Потаенная литература XIX стол. Лейпциг, 1874», где оно помещено без имени автора и сильно сокращенным, и в русских изданиях[521]. Впервые оно, как указано в тексте, напечатано в России Аксаковым в «Русской беседе» за 1859 год. Список Долгорукова имеет некоторые незначительные отличия от других списков, может быть, более исправных.

Наиболее существенные следующие.

После стихов[522]:

Обычно следует:

После стихов:

Следует:

Другие варианты незначительны. Надо, впрочем, отметить, что в лейпцигском издании «Лютня» текст сильно искажен с явной тенденцией романтические образы заменить реальными.

Стихотворение было написано в мае 1827 года в крепости Свартгольм, а не в Роченсальме, как ошибочно сказано у Долгорукова. Имеются указания, что оно было посвящено А. А. Бестужеву.

137

«Вон там весной земли пустой кусок вода отмыла». Против крепости Свартгольм недалеко от берега имеется островок, на котором хоронили умерших арестантов.

138

Некролог князя С. Г. Волконского, написанный князем П. В. Долгоруковым, вызвал большие нападки со стороны его недоброжелателей. Н. А. Белоголовый утверждает, что в 1866 или 1867 году декабрист Поджио имел с Долгоруковым бурное объяснение по поводу его статьи и так резюмирует высказанные Поджио мнения: «Не тревожить бы праха его [князя Волконского] Долгорукову, который взялся за его биографию и неуместно и несвоевременно (сколько в том дерзости!) заявил себя хранителем тех тайн, которые будто бы покойный доверял ему для оглашения лишь после его смерти. И в каком ложном свете выставил он покойного! И что подумает Киселев [по поводу рассказа об его сношениях с декабристами]? И это же все ложь, все — ложь, но сочинителю, вероятно, хотелось свести свои личные счеты с Киселевым, и он воспользовался удобным случаем и под прикрытием мертвого… Хотелось самому порисоваться и для этого придумал пустым рассказам придать характер какой-то политической исповеди»[523].

Справедливость требует отметить, что сведения о Киселеве, сообщаемые со слов Волконского Долгоруковым, совпадают, как мы видели, с показаниями Якушкина в его «Записках» и косвенно подтверждаются данными следствия (см. примеч. к стр…), так что к заявлению Поджио о том, что «все ложь», приходится отнестись осторожно. Другие подробности тоже подтверждаются «Записками» самого Волконского (СПБ, 1901) и его жены Марии Николаевны (СПБ, 1906). Конечно, как передача по памяти чужого рассказа, притом слушавшегося много лет после описываемых событий, «Некролог» требует некоторого критического отношения, что не мешает ему быть чрезвычайно ценным дополнением к «Запискам» Волконского.

139

Александр I и С. Г. Волконский. Разговор Александра I с Волконским изложен со всеми подробностями в «Записках» последнего.

140

Слова Пестеля перед арестом изложены так самим Волконским: «Смотри, ни в чем не сознавайся! Я же — хоть и жилы мне будут тянуть пыткой — ни в чем не сознаюсь! Одно только необходимо сделать — это уничтожить «Русскую Правду», одна она может нас погубить»[524].

Точно так же подтверждается записью Волконского, что, «к несчастию», «Русская Правда» не была уничтожена, а закопана в одном огороде в деревне Клебани[525]. Долгоруковым история сокрытия «Русской Правды» изложена подробнее.

141

T. С. Бурнашев и декабристы Волконский и Трубецкой. Эпизод, сообщаемый Долгоруковым, подтверждается в точности рассказом М. Н. Волконской[526].