Пиар добра или как просрать всё

Стасик молодцевато пошел в санчасть. Начальник санчасти, тоже прапорщик, только медицинской службы, порол санитарку и не понял, зачем Стасик пришел его отвлекать от этого трудного дела. Он спросил Стасика, что его беспокоит.

Стасик, зычно мыча, показал на челюсть. Прапорщик медицинской службы был тоже близнецом-вепрем и как мог сильно ударил Стасика в живот. Стасик потерял надежду и сознание. Так прошел день Стасика.

Вот что писал мне Стасик из армии, вот как там жилось нестроевому поэту в те годы.

Потом Стасик написал, что челюсть его заживает, правда, Стасик уже два месяца может есть только пюре, правда, заживает челюсть со смещением, так что теперь челюсти Стасика не до конца смыкаются, нижняя челюсть у Стасика выдается вправо, а верхняя – влево, но это даже хорошо, потому что это придает лицу Стасика свирепое выражение, а здесь, в армии, это очень важно, чтобы выжить. Еще Стасик писал, что не зря он делал дома гимнастику для лица, потому что только благодаря хорошо развитым мышцам лица оно, лицо Стасика, все еще имеет форму овала, а не форму кровавой каши.

А еще Стасик писал, что скоро пройдет полгода, и тогда Стасик перейдет на следующий уровень. И его начнут уважать.

Земляки

Выше было сказано, что часть, в которой служил Стасик, контролировали грузины. Каждую часть в армии контролировало определенное землячество. Это очень интересно.

Интересно не то, что в каждой части появлялось землячество. Интересно то, какие именно национальности становились землячествами, а какие – нет.

Все народы Кавказа формировали мощные землячества. Это были грузины, осетины, армяне. Они легко формировали землячества, потому что и в гражданской жизни были ими. Такая устойчивая группа и принадлежность к ней - в армии давали большие преимущества. Никто не мог побить армянина или осетина, без того, чтобы через полчаса не пришли пятьдесят его земляков и не превратили обидчика в люля-кебаб. Кавказские народы обладают врожденной солидарностью и при этом не менее врожденной свирепостью. Это и делало их землячества контролирующими.

Отдельно нужно сказать о чеченцах. Их землячества часто были очень немногочисленными. Но все равно контролирующими. Потому что чеченцы отличались тем, что без анализа ситуации бросались вперед с табуреткой. Потому что в армии было запрещено ношение кинжалов. А табуретки были всегда под рукой. Табуретки в армии были тяжелые, сделанные совестливо. Хватать табуретку было очень удобно за ножку, а бить противника было очень удобно сидением. К тому же, табуретка прекрасно летала, если была пущена сильной рукой горца. Двух-трех хороших ударов табуреткой по спине, или одного точного попадания брошенной табуреткой в переносицу - хватало, чтобы обидчик как-то сник и пересмотрел все.

Азиатские народы тоже формировали землячества. Но они были менее агрессивными. Сказывался жаркий климат и анаша. Азиатское землячество останавливалось на том, чтобы его не трогали. Видимо, завоевательные планы и амбиции были реализованы еще во времена Тамерлана, и поэтому главным азиаты считали возможность сидеть в своем кругу на корточках и улыбаться друг другу полными коварства улыбками, которыми, наряду с пловом и пупками женщин, славится Восток.

А русского землячества не бывает. Это парадокс. В любой воинской части есть русские, и это неудивительно, ведь дело происходит в России. Часто русские составляют большинство. Часто – подавляющее большинство. Но это подавляющее большинство никого не подавляет. И не защищает.

Если пятьдесят армян начинают бить одного осетина, то еще трое осетин – потому что, к примеру, их всего четверо в этой части – хватаются за табуретки и бросаются в бой. Потому что их хоть и четверо, но они считают, что они – один за всех, и все за одного. Они как бы мушкетеры. Мушкетеры-осетины. Кстати, если бы существовали мушкетеры-осетины, они бы всей Франции маму ебали. Но их не существовало. Это и спасло Францию.

И вот - четверо смелых осетин бросаются на пятьдесят не менее смелых армян, и, естественно, превосходящие силы противника безбожно ебошат их. Но и они ломают носы нескольким превосходящим силам. И армяне, будучи тоже кавказцами и тоже мушкетерами, с уважением говорят: да, это смелые осетины. Не будем их бить. Больше сегодня.

А если трое бьют одного русского паренька на глазах сотни русских пареньков, то сотня русских пареньков что делает? Хватается за табуретки? Нет. Они ржут. Потому что это прикольно. Когда трое бьют одного, сапогами по бровям.

Почему такое свойство есть у русского народа? Почему в армии рулили и до сих пор рулят любые землячества, кроме русских?

Вот в чем дело. Для малого народа, каковым являются кавказские народы, потеря даже одного своего – трагедия. Малый народ дорожит каждым. Иначе нельзя. Если не дорожить каждым, можно исчезнуть всем.

А для великого русского народа потеря одного – комедия. Потеря двоих – комедия вдвойне. И так далее. Потеря одного миллиона – вообще кассовая комедия. Потеря половины страны – национальное шоу. Великий народ не считает потерь. Потому что он знает, что он великий, и как бы стесняется считать потери. Великий народ думает, что если начнет считать потери, это сделает его не таким великим. Поэтому у великого народа нет солидарности, и нет - один за всех, и все за одного. У великого народа все по-другому – один против всех, и все на одного. Поэтому русские – не мушкетеры, а партизаны.

Партизанская форма войны наиболее близка русскому народу. Потому что партизаны не имеют единого командования, но имеют хорошее знание болот. Во главе партизанских отрядов всегда стоят три самых прославленных русских генерала – Зима, Болото и Марфа Феодосьевна.

Генерал Зима обеспечивает глубокое промерзание яиц противника. Противник всегда плохо подготовлен к нападению генерала Зима. Потому что противник является либо французиком в легком мундирчике, либо немцем в легкой шинельке. Почему противники всегда приходили завоевывать Русь в летней форме одежды? Потому что были наивны, и рассчитывали победить до холодов. Они думали, что читали много книжек по военной тактике, и это хорошо. Это и правда было хорошо, пока они не пересекали покосившийся столб, указующий границу земли Русской.

На Руси победить в летней форме одежды было решительно невозможно, благодаря решительным действиям генерала Болото. Генерал Болото обеспечивает увязание противника на местности. Для этого используются как естественные, так и искусственные болота – дороги, поля и мозги земли русской.

Когда в результате слаженных действий генералов Зима и Болото противник увязает и замерзает, его боевой дух падает. Противник тогда в холодном окопе играет на губной гармошке песню, в которой говорится о том, что ебана рот неужели я тут среди русских красот пропаду.

Именно в этот момент, когда боевой дух противника находится в опавшем состоянии, его и атакует Марфа Феодосьевна. Как правило, это простая русская женщина, которая хорошо владеет оружием, до войны она любила убивать медведя пощечиной и силой затаскивать коня в горящую избу. Во время войны Марфа Феодосьевна по многочисленным просьбам мужчин возглавила партизанский отряд. Он славился неуловимостью. Марфа Феодосьевна умело использовала лосьи и кабаньи тропы, потому что лоси и кабаны всегда по первому требованию Марфы уступали ей свои тропы, потому что хотели жить.

Марфа Феодосьевна в мирной жизни была доброй женщиной, с приятными, мягкими, округлыми чертами лица и бедер. Но в условиях войны проявилась врожденная жестокость этой доброй женщины. Одного врага Марфа Феодосьевна лично взяла за ноги, раскрутила его и метнула туда, откуда пришел.

Он приземлился во Франции, на своем родовом винограднике Бордо. Там он успел рассказать прибежавшим на шум французам, как упоительны в России вечера и какой он теперь чувствует в позвоночнике хруст французской булки.

А если противник все-таки умудрялся вытащить русский народ на открытое сражение, его забрасывали сынами. Сынов у земли русской всегда было много, и под их толстым слоем противник быстро падал духом и проигрывал войну.

Интересно, что и три прославленных генерала, и сыны земли русской, которые ложились на противника толстым слоем, всегда отличались не только отвагой, но и похвальным бескорыстием. Когда враг в панике бежал по предварительно обработанной полковником Весна Смоленской дороге, полковник Весна – это еще один русский военачальник, он менее прославленный, чем генерал Зима, но его заслуги тоже велики, потому что он всегда действовал в тесном союзе с генералом Зима: сначала генерал Зима покрывал местность толстым слоем снега и льда, а потом генерал Весна резко размораживал местность, и местность поступала в распоряжение генерала Болото. Так вот, когда враг в панике позорно бежал по болотам в направлении Бордо, три русских генерала вовсе не направлялись в штаб за орденами.

Генерал Зима скромно уходил на покой, чтобы на следующий год снова радовать мальчишек узорами на окнах, генерал Болото скромно уходил на болота, радовать лосей свежими мхами, а Марфа Феодосьевна, напротив, выходила из лесов и болот и отправлялась радовать мальчишек блинами на Масленицу. Этим русским генералам не нужны были ордена, они воевали не за ордена, а за ради величия. Потому что величие земли русской не имеет право топтать своим кованым сапогом европейский дистрофик в летнем мундирчике.

Так как три русских генерала не приходили за наградами, награды забирали себе – потому что не пропадать же наградам – полководцы и цари земли русской. Поэтому считалось, что врага победил Кутузов или Сталин. Хотя дар полководца Кутузова или генералиссимуса Сталина открывался в том, как скоро враг был у святых врат Москвы. Это всегда было скоро. Это всегда был большой сюрприз, для русских полководцев и царей. Только что вроде враг был далеко, в Берлине или Париже, и вдруг хуяк – и он у святых врат Москвы. Как это получилось, непонятно, видимо, проебали мы какой-то момент – говорили друг другу русские полководцы. Надо что-то делать. Ни шагу назад. Отступать некуда.

Это излюбленный стиль войны русских полководцев. Диспозицию обязательно надо довести до того, что отступать некуда. Потому что если отступать - есть куда, нужно отступать. Отступать быстро, панически, на измене. В русской тактике ведения войны этот прием называется – драпать.

А если драпать некуда – то ни шагу назад. Тогда на совете в Филях и Кремлях принималось решение – надо звать непобедимых. Зиму, Болото и Марфу Феодосьевну. И сынов.

Сыны земли русской вставали по первому зову. И ложились, то есть, падали – тоже, по первому зову. И при этом тоже не требовали наград – они оставались лежать толстым слоем на придавленном враге. Враг позорно бежал, с трудом выбравшись из-под горы сынов земли русской, а сыны земли русской так и оставались лежать. Потому что их никто не забирал. Потому что во время драпа забирать их было некогда, драп требовал скорости, а когда скоростной драп кончался, забирать их тоже было некогда, потому что начиналось долгожданное наступление.

Так они, сыны, и лежат до сих пор, толстым слоем, по лесам земли русской, и никто мимо них не ходит, кроме лосей и медведей, и никто за ними не приходит, кроме черных следопытов.

Ну, что поделать – такой уж он, великий русский народ. Именно он придумал уникальную форму землячества – дедовщину. Мне всегда нравилось это слово – дедовщина. Когда я первый раз услышал его, я представил таких прикольных бородатых дедков, которые садятся на завалинке, и начинают импровизировать на ложках, и весело переглядываются, а проходящих мимо румяных девок озорно щиплют за попы, не переставая при этом импровизировать на ложках.

Правда, если судить по письмам Стасика Усиевича, дедовщина в армии выглядела не совсем так. Оказалось, что дедовщина – это такая форма землячества, когда земляки не помогают друг другу, а унижают друг друга. Это совершенно особенное, теплое чувство – ударить земляка в ребра, и вспомнить – родную околицу, школы последний звонок. Ведь земляческое чувство – это ностальгическое чувство. Но оно у великого и у малых народов – разное. Солдат-армянин ностальгирует, когда поет с земляком-армянином армянскую песню, и делит с ним по-братски хурму из посылки от мамы из Сочи. А русский паренек ностальгирует, когда ломает земляку нос, и отнимает у него посылку с соленой капустой от мамы из Омска.

Отдельно следует сказать о москвичах. Почему-то их били все. Сибиряки били сибиряков, кубаноиды – кубаноидов, хохлы - хохлов, но все они вместе, всегда, с большой охотой – били москвичей. Так сказывалось чувство, которое вызывает, видимо, столица нашей родины – город Москва. У всех. Но почему?

Сначала я думал, что это чувство – зависть. Завидуют жители Новгорода и Уфы – жителям Москвы. Потому что думают, что москвичи лучше живут. Но так ли это? Да, это так, завидуют, и поэтому бьют, и все же не поэтому бьют, то есть, бьют и поэтому, но не поэтому бьют так сильно. Тогда почему?

В моей переписке со Стасиком Усиевичем, а позже и с другими друзьями, отдававшими долг Родине, часто встречались такие сведения, что москвичей бьют, потому что они противные, и маменькины сынки. Почему-то приятные москвичи, москвичи-не-маменькины-сынки - в армию не попадали. Видимо, уклонялись от отдачи воинского долга. А противные москвичи и маменькины сынки в армию почему-то попадали. Быть может, кто-то в Москве хотел перевоспитать своих противных и тепличных сынов, и превратить их в мужчин. Но в мужчин они в армии не превращались, а превращались в кашу.

Но главная причина заключалась в том, что москвичи были наиболее разобщены. Они не были знакомы друг с другом до армии, и пытались остаться не знакомыми и в армии. Это чувство тесно связано с московским метро. В метро миллион человек идет бок о бок, и главная задача каждого – ничего не узнать друг о друге. Это важно, потому что если узнать что-нибудь о каждой роже, из миллиона рож, которые проплывают мимо, можно поехать крышей. Так формируется привычка воспринимать движущуюся мимо реку из рож - как обои для рабочего стола.

Но это же умение в армии оказывалось губительным. Потому что сослуживцы чувствовали, что с ними не хотят знакомиться, а это обидное чувство, и тогда сослуживцы начинали навязывать москвичам знакомство, а самым простым способом навязать москвичу знакомство было избиение его. Но потом выяснялось, что умение не знакомиться с посторонними людьми у москвичей – очень устойчивое, и даже если москвича избить, он все равно потом делает вид, что не знаком с тем, кто его избил. Приходилось бить его снова, приходилось его увечить. А москвич все равно на следующий день тактично и вежливо проходил мимо. Он просто забывал того, кто его вчера изувечил. Это было страшно обидно. Поэтому сибиряки и кубаноиды буквально ломали себе руки о москвичей, требуя знакомства с ними, но все напрасно. Москвичи были уверены в том, что каждый раз их окружают посторонние люди, москвичей интересовало только одно – выходят ли эти люди на следующей станции. Но люди не выходили на следующей станции, и побои продолжались. Вот так и жили в армии москвичи. Жили, конечно, тяжело, зато не знакомились с посторонними, а это важно.

Снам: да

Стасику в армии жилось почти так же плохо, как москвичу. Стасика били грузины, потому что они контролировали часть, в которой служил Стасик. Фамилия у Стасика, как было сказано выше, была – Усиевич. Стасик был на половину хохлом, на половину – евреем. Это было неудачным сочетанием, потому что еврейского землячества в стройбате не было – потому что евреи вообще не ходили в армию, будучи ценными виолончелистами и шахматистами, они получали освобождение. А хохлов в стройбате было достаточно, но они жестоко ебошили друг друга, потому что ебошить друг друга – важная национальная черта хохлов, прочно закрепленная в поэме «Тарас Бульба». Поэтому у Стасика постоянно была разбита в кровь вся бульба.

Кроме того, Стасик был поэтом, но и говорить нечего о том, что никакого землячества поэтов в стройбате не было и быть не могло.

Таким образом, Стасика били все, а Стасик бить никого не мог, потому что был щеглом. Я очень удивился, когда Стасик написал мне, что является щеглом. Мне показалось это красивым. Я помнил по русской литературе такое выражение, как – «щегольски». «Щегольски одет» – в пушкинское время значило - одет в дольчегаббану. Герой часто в произведениях русских литераторов ходил либо щеголем, либо гоголем. Лично я, конечно, предпочитал бы ходить гоголем, а лучше - ходить Гоголем. Но и щеголем – это тоже неплохо. В этом есть дендизм, а я всегда любил дендизм.

Я написал Стасику, что мне нравится его дендизм, на что Стасик ответил мне гневным письмом, в котором объяснял, что в стройбате дендизм невозможен, и что щеглом он, Стасик, называется потому, что в армии служит всего полгода и не имеет никаких прав, кроме права мечтать. О дембеле.

Но самое удивительное, что через страдания к Стасику вдруг стали приходить стихи. Стасик стал присылать мне стихи. Они были написаны как-то странно, с разводами, и я в страхе даже подумал, что Стасик пишет стихи кровью, но Стасик пояснил, что стихи он пишет ручкой, просто челюсти у него плохо смыкаются, и через зазор в них иногда самопроизвольно вытекает слюна и размывает стихи.

Стихи не были патриотические, они были лирические. Стасик прислал мне стихотворение, которое было посвящено Ю.Ю. – девушке, в которую был влюблен Стасик до армии. Вот оно, я его запомнил:

Мое воображение рисует радужные сны

И часто в центре их светлеешь ты

Как белая звезда

Хоть сам я мало верю, что суждено им сбыться

И все ж как хорошо когда такое снится

Я говорю снам: да.

Мне понравилось это – "снам: да". Само стихотворение, конечно, наивное, как детская рогатка. А вот - снам: да – это как-то хорошо. Я тоже много раз говорил снам: да. А труду – нет. Но об этом позже.

А тогда я усмотрел в армейской лирике Стасика что-то хорошее, честное, и я написал Стасику, что поздравляю его, и что армия сделала из него поэта.

Стасик написал мне в ответ, что будь проклята армия, очень болит челюсть, и будь проклята поэзия и я, который сбил его с толку и не дал ему стать актером, как Гафт, а подбил стать поэтом, которого теперь все бьют, и который работает бульдозеристом.

Мне показалось интересным это сочетание – поэт-бульдозерист. В этом была какая-то сила, мощь, миссия. Я даже подумал, что хотел бы, чтобы потомки признали меня поэтом-бульдозеристом, который расчистил, освободил от ветхих строений пространство для новой поэзии. Но я не стал писать Стасику о том, что бульдозерист – это миссия, потому что понимал, что Стасику будет больно это услышать.

Поэт-дед

Стасик скоро перешел на следующий уровень. Потом – еще на один. Служба в армии была для Стасика квестом. В котором Стасик научился подбирать оружие, патроны, здоровье, еду, сохраняться, и постепенно проходить уровень за уровнем.

Когда Стасик перешел на очередной уровень, он рассказал офицеру из штаба своей части о том, что пишет стихи. Стасик сделал ставку не на лирические, а на патриотические стихи. Это было правильно, потому что лирика не может принести ее автору ничего хорошего, только страдания. Но страданий у Стасика и так хватало – грузины обеспечивали постоянный приток страданий в жизнь Стасика. Стасик прочитал офицеру стихотворение про то, что он хочет в Афган.

Офицеру стихотворение понравилось. Вскоре Стасика назначили поэтом части. Это было очень теплое место. По воскресеньям Стасик должен был выходить перед собранием солдат. Солдат собирали в актовом зале офицеры, это было очень удобно для Стасика как поэта – ему не приходилось думать, кто является аудиторией его стихов, потому что аудитория сама строем шла к нему, а шла она к нему потому, что офицеры кричали на нее:

- Быстрее, бляди!

Это завидное положение дел для поэта – думаю, любой поэт хотел бы уметь таким образом быстро мобилизовать свою аудиторию.

Стасик выходил и читал:

А я хочу в Афган

Там за каждым кустом притаился душман!

Таджики и узбеки с нескрываемым любопытством слушали стихи Стасика о душманах – ведь это нередко были их близкие родственники и соседи по селу, и они надеялись из стихов Стасика узнать какие-нибудь новости.

За то, что Стасик стал поэтом части, Стасику были выделены многочисленные льготы. Стасику разрешалось не работать бульдозеристом, а сидеть в библиотеке, Стасик сам выбил себе эту привилегию, он сумел убедить командование части, что стихи лучше писать не в бульдозере на табуретке, а в библиотеке. Затем Стасик стал хорошо питаться. Приказом по части было запрещено отбирать у Стасика масло, и наоборот, было приказано выдавать Стасику дополнительную порцию масла – эту льготу тоже выбил Стасик. Правда, командование части сказало:

- А как же – «художник должен быть голодным?»

- Художник – должен быть голодным! - сказал Стасик. – А поэт – сытым.

На Стасика, правда, обиделся художник части.

Вскоре Стасик отъелся, челюсть зажила, и Стасик перестал быть щеглом. А потом и вовсе стал дедом. Наступал в армии такой момент, когда щегол переставал быть щеглом, и становился дедом. Конечно, с точки зрения эволюции видов такую мутацию трудно представить, но в условиях армии это было нормально.

Стасик стал не просто поэтом, а поэтом-дедом. Стасику стало можно ходить, молодцевато закинув фуражку на затылок, а из-под фуражки у Стасика теперь рос борзый чуб, а пряжка ремня не впивалась больше в живот, как раньше, а болталась на яйцах, как у Паффа Дэдди. Это было очень престижно. Стасик однажды даже написал мне, что армия дала ему многое, и до дембеля ровно сто дней. Я испугался за Стасика.

А потом Стасик мне написал, что в их части появились новобранцы. Среди них был один поэт. Так он сказал о себе – что он поэт. Он был из Питера. Стасик сказал поэту, что он тоже поэт и позвал его с собой в туалет. Поэт-новобранец доверчиво пошел. В туалете Стасик сразу же ударил поэта в челюсть, и сломал поэту ее. Поэт упал на пол и стал кричать: за что? Стасик стал бить поэта ногами в селезенку, и приговаривал:

- Запомни, пидор, ты не поэт, ты щегол. На, сука, на. А я поэт, и я дед. На, сука, на, на.

Я очень удивился, когда Стасик мне это рассказал, и спросил Стасика, зачем же он так отделал ногами поэта-новобранца, ведь он же помнит, как его самого отделывали ногами грузины-деды.

Стасик ответил мне, что именно потому он так и отделал поэта-новобранца ногами - потому что Стасика самого отделывали ногами грузины-деды, а Стасик лежал на полу, и ждал, когда сам станет дедом, и было бы глупо, дождавшись этого, никого не отделать ногами.

Я согласился с этим. Да, это было бы глупо.

Потом моя переписка с поэтом-дедом на время прервалась. Честно говоря, мне стало неинтересно переписываться со Стасиком. Мне было интересно переписываться с поэтом, которого все бьют, потому что я считал, что так и должен поступать поэт – страдать. А переписываться с поэтом-дедом мне было неинтересно.

Кроме того, в это самое время мне встретились мои новые друзья. Это было большой ошибкой.

Конец первой части.