Пинка Удаче

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В Петербурге, в сравнении с другими мегаполисами, заметно меньше плесени и крыс — сказывается недостаток солнца. Из иных отличительных особенностей можно отметить и так называемые белые ночи, и непривычное для современного города количество речек, островов, каналов, разводных мостов, и элегантную архитектуру «исторического центра», созданного по единому плану царя Петра и его сподвижников-продолжателей…

А вот окраины подкачали!.. Иной раз, только по автомобильным номерам возможно отличить новостройки Санкт-Петербурга от московских, омских или новосибирских «черемушек» — очень уж все однотипны, со времен советской власти так повелось. И чем дальше, тем шире становилась архитектурная и эстетическая пропасть между обветшалой, на корню гниющей, умирающей, но все еще восхитительной Северной Пальмирой, и этими унылыми, от рождения уродливыми районами и проспектами «передовиков», «энергетиков», «сикейросов», «имени солдата корзуна»… Впрочем, в советскую эпоху по умолчанию считалось, что если и есть некий небольшой диссонанс между старыми и новыми градостроительными традициями, то он будет запросто и безболезненно выправлен по мере дальнейшего бурного развития и так уже до небес развитого социализма, надо лишь еще немножко подождать и потерпеть. Не дождались, не хватило терпения, кончилась квазисоветская власть с псевдокоммунистической начинкой.

А Санкт-Петербург не умирал, хотя и был глубоко, почти безнадежно болен, тлел, но держался — духом и памятью своих традиций, гордостью и любовью своих горожан. В постсоветское время этой тяжелейшею проблемой, спасением города, озаботился Анатолий Собчак, новый городничий Питера, первый и последний мэр Санкт-Петербурга, пришедший на смену секретарям коммунистических обкомов. Денег в бюджете у городских властей того периода водилось очень мало, а опыта управления и градостроительства не было вовсе, отсюда и предельная скромность оздоровляющих результатов начала девяностых. Тем не менее, Ленинград, который и при Кирове, и при Романове не стеснялся и не боялся именовать себя в бытовых разговорах Питером, вернул (официально, в результате народного голосования) и принял прежнее имя, в полной уверенности, что обретет рано или поздно былое величие — и это «возвращение к истокам» оказалось самым важным, самым «духоподъемным» достижением девяностых. Мэра сменили губернаторы: Яковлев, затем Матвиенко, при всех своих достоинствах и недостатках, также далеко не равнодушные к судьбе родного города; накапливался постепенно опыт, наполнялся бюджет. В это время, на переломе тысячелетий, в высшие эшелоны местной и федеральной власти широким потоком хлынули новые люди, готовые решительно перестраивать на взаимовыгодной основе свою и окружающую действительности: в Петербурге их, жаждущих «делать фортуну и карьеру», скопилось особенно много, целые когорты. Голодные, но жилистые «питерские» потихонечку-помаленечку, плотно держась друг за дружку, проникали в столичный политический бомонд, битком набитый дряблыми, ленивыми, очумевшими от благополучия москвичами (благополучия относительного — что называется, мелкопоместного, — но весьма заметного на фоне всей остальной страны), пока, наконец, не захватили все командные высоты в Кремле, на Охотном ряду и в Белом доме. Да, «питерские» захватили Москву, однако в реальном итоге это Москва, подобно древней могущественной богине, захватила, поглотила и перетерла, переварила «питерских», заново слепив из поглощенной массы образцовых москвичей, свою очередную финансово-политическую элиту. Вроде бы и новую — но по собственному привычному образцу и подобию.

Владимир Владимирович Путин — и будучи президентом, и на премьерском посту — не раз говорил во всеуслышание, что отныне он считает себя москвичом. Да, говорил, как думал, а говорил он правду: живешь в Москве, работаешь, весь по уши в делах и проблемах московских и федеральных, в конечном итоге неминуемо замыкающихся на Москву, — значит москвич, душой и телом, а иначе не будет порядка ни в делах, ни в сердце. Президент Медведев, Дмитрий Анатольевич, предпочитал отмалчиваться на сей счет, но поступками подтверждал: да, и он москвич отныне, такова неумолимая логика власти и работы.

Тем не менее, властительные питомцы, даже и присягнув на верность Москве, не хотели быть неблагодарными по отношению к родным пенатам: Санкт-Петербург, который раньше всех распознал и принял новые стремительные времена и привык, в отличие от венценосной старшей сестры, не только выживать, но даже развиваться на собственных ресурсах, как бы на подкожном жиру предприимчивости, получил от бывших своих земляков колоссальную помощь, финансовую, организационную, иную потребную…

Шли дни, недели, месяцы, годы — и как-то так постепенно, шажочек за шажочком, штришочек за штришочком, Питер стер с себя клеймо «великого города с областной судьбой», чем дальше, тем все более уверенно и уже без иронии называемый в народе «северною столицей». Конечно же, до умопомрачительных московских денег и размаха Петербургу по-прежнему было как пешком до Луны, однако свершилось главное, такое долгожданное: город стал выздоравливать. При ком началось возрождение — при Собчаке, при Яковлеве, при Матвиенко? — По большому счету сие не так уж и важно: старались и хотели этого все, вне зависимости от партийной принадлежности, наличия ресурсов, административных возможностей и умственных способностей. Безусловно, что и до них, при «совецко-партейной» власти, первые секретари обкомов не желали городу зла, видели его в своих мечтах и на бумажных планах удобным и процветающим, но… Выполнение плана пятилетки по строительству квадратных метров жилья, а еще лучше — перевыполнение встречного плана по освоению выделенных на это средств, выглядело в отчетах куда как эстетичнее, да и полезнее для служебного благополучия, нежели нескончаемый ремонт ветхого жилого фонда или постоянно растущие объемы социального долгостроя в районе домов-кораблей где-нибудь на улице имени Руднева (архитектора Льва Руднева), труды и наследие которого, кстати говоря, в Петербурге прочно забыли, а в Варшаве помнят и по сей день.

Но вернемся вперед, в третье тысячелетие. Не связанные пустозвонной пролетарской идеологией, заведомо невыполнимыми планами повышения народного благосостояния, косностью псевдоэкономических нормативов, новые городские власти стали выглядеть в глазах современников гораздо умнее и начали действовать заметно рачительнее своих краснознаменных предшественников. Ах, если бы еще не было в новых временах воровства, некомпетентности и головотяпства!.. Да как же без них обойтись на российских просторах?.. Все живы и здоровы, и дальше готовы… Законный вопрос — надолго ли сии социальные пороки и бедствия, и насколько долго? На наш с вами век хватит, а дальше кому-нибудь видно будет.

Город оживал и расцветал, постепенно, узкими проталинками, словно заброшенный сад, переживший долгую лютую зиму: открыли в свободный доступ внутренний дворик Эрмитажа, построили по-современному щегольский вантовый мост, всерьез взялись за реставрацию соборов Петропавловской крепости… Но одно дело вымостить гранитными плитами Невский проспект, или даже потихонечку претворять в жизнь настоящий, основательный ремонт старопитерского жилого фонда, не ограничиваясь, как встарь, небрежной жульнической побелкой и покраской фасадов, а другое — превратить город Петербург в единое целое, так, чтобы не разделялся Питер на аристократический Санкт-Петербург и плебейские ленинградские хрущёвники! Всяк сущий в разуме, от губернатора, горько вздыхающего над статьями расходов и доходов, не желающими сливаться воедино, до черного как смоль сенегальского (или кенийского?) иммигранта-дворника, ныне патриота новой родины, важно метущего дорожки за чугунною оградою роскошного кондоминиума на Крестовском острове, не мог не задаваться этим проклятым вопросом: неужели возможно воплотить мечту в реальность, не прибегая к помощи технологически продвинутых инопланетян и всемогущих богов? И как именно??? Снести к чертовой матери Купчино и Гражданку, прочие неотрущобы, а вместо них насадить скверы и парки, окаймленные таким количеством кваренгообразных дворцов, чтобы там, в просторных отдельных квартирах с четырехметровыми потолками, разместилось без давки все осчастливленное население бывших ленинградских окраин? Бред, глупость, дичь! Для подобного градостроительного чуда не хватило бы, в реальное обозримое время, ни скромного питерского бюджета, ни золотого московского, ни даже совокупного всероссийского! Да и новым временам для новых людей потребны иные, свежие события и вещи, а не перелицовка старых. Элегантное вчера становится безвкусным сегодня. Увы, такова действительность, а действительность всюду хозяйка, кроме политики и любви.

Однако же, Город, в отличие от краткоживущих людей, может позволить себе ждать и не спешить, поэтому Город милостиво определил своим одумавшимся поселенцам исходить из возможного, лишь бы их усилия были направлены в нужную сторону: соединять, а не терзать и расчленять! Через век-другой заживут, затянутся раны и шрамы, город вернет себе не только прежнюю красоту, но и новую, молодую силу, дерзость — и вот тогда уже держись, Париж и Барселона, Флоренция и Рим!

Дороги! Они должны быть насквозь едины, качеством своим, удобством своим. Люди взялись за дороги. Поначалу горожанам казалось, что все будет как всегда: нос вытащили — хвост увяз, но шли годы, и вот уже количество грязи и ухабов поуменьшилось настолько, что это стали замечать даже приезжие соотечественники… «Ой, как плохо-то!.. А раньше было еще хуже!»

Инфраструктура! Люди перестали путешествовать за каждодневными покупками на другой конец города — любого обыденного всюду завались, только руку протяни! Нет, ну конечно, если «к своему куаферу», или, там, «разводить мосты» в белую ночь, тогда и сто верст не крюк, а чтобы просто в «киношку», или за мясом — вышел и зашел! Зашел и вышел! Без очереди, но с искомым товаром! То же самое и поездки на работу, с работы, проведение досуга… Времена меняются, изменяя нам. Спроси, современник, у первого попавшегося подростка любого пола: «что такое спальный район?» — Пожует-пожует пузырчатую чвачку, захлопает быстрыми веждами, да и пожмет плечами, не стесняясь яловых своих извилин. Хорошо, если проявит любопытство и переспросит у взрослого приставалы: «и что же такое спальный район?» Но еще того лучше, как ни парадоксально это звучит, что он и объяснений толком не поймет, да и как их понять, продвинутому челу, если замшелые взрослые заплутали во времени и живут в давно ушедших миражах, и пользуются омертвелыми никому не понятными словами-фишками, и реально прутся от собственной жести. Что?.. Какая еще жесть?.. Ладно, пусть кайфуют от фетишей, а не прутся от фишек, — завтра еще как-нибудь обзовем отстойные явления в социуме. Послезавтра переиначим, осовременим, для Города это не принципиально, людишкины слова-мотыльки Ему равнопусты — что жесть, что железо.

Архитектура! Продолжали строиться многоэтажные малобюджетные панельные коровники по проектам развитых маразменных лет, возникали там и сям расфуфыренные, с зубчатыми башенками и русалками в лифчиках, новорусские овины, однако все чаще, на окраинах и в центре, стали возводиться здания, рядом со строгой элегантностью которых не стыдно обывать и классическим петербургским «штакеншнейдерам». Одна снежинка — еще не вьюга, но сто снежинок — уже пейзаж.

Информационное пространство! Ну… здесь в городском воссоединении, объединении этого пространства почти не возникало проблем: стационарная телефонная связь — запросто и всюду, равно как и десятки бесплатных каналов телевидения, мобильная телефонная связь — еще проще, хотя и затратнее стационарной, вот только с Интернетом возникли неожиданные трудности несколько парадоксального свойства: Сеть на окраинах стала развиваться куда динамичнее, чем в центре, сплошь заскорузнувшем в склеротических коммуникациях прежних веков, определенно была быстрее, гораздо дешевле, но, при этом, намного выше качеством!..

И так далее, и тому подобное, и прочая, и прочая… Все, казалось бы, как в других пробудившихся от мертвой спячки российских мегаполисах… Но Питер — это Питер: то, что доступно и органично для разгульной и беспорядочной Москвы — чопорному и надменному Петербургу, привыкшему стоять на особицу от Европы, Азии и Евразии, не только не по карману, но и не по нутру. Не бордюр, а поребрик! На лавочках пусть у вас в Лондоне сидят, а у нас скамейки! Понаехали, понимаете ли!

Где еще можно встретить памятник чижику-пыжику? Кто еще, кроме петербуржцев, может возвести в культурно-бытовую святость массовую привычку пожирать нерестящуюся корюшку? Сверять часы и мобильные трубки по пушечному выстрелу, держать под рукою расписание корабельной навигации по ночной Неве, с разводкой соответствующих мостов, принуждать новобрачных к затяжным поцелуям при пересечении этих самых мостов, а весною мастерить скворечники вместо скворешников?

А ведь все эти градоживущие чудачества, особенности, не хуже костра, пещеры, языка, вождя и охотничьих угодий объединяют горожан в единое племя, в единый образ жизни!

И вот однажды, наряду с мечтами о кардинальной замене и модернизации питерских тепло-электро-газо коммуникаций, в чью-то буйную голову проникла мысль: охватить всю территорию Санкт-Петербурга проектом «Домовые-городовые».

Проект малых архитектурных форм — именно с целью продолжить и углубить объединение городского пространства в слитное топографическое и культурное целое. Утвержден на всех этажах муниципальной и федеральной власти, прошел через все горнила и сита ревнителей вкуса, традиций, бюджета, нравственности.

И воплотился — в камне, в бронзе, в хромированной стали, даже в дереве.

Скульпторы ваяли по предложенному тендеру — кто во что горазд, согласно таланту и фантазии, районные власти сами определяли количество потребных району скульптур и примерное их расположение, но! Вся эта вольница — исключительно в жестких рамках утвержденного первоначального проекта! Без каких-либо исключений!

Много было этих требований, больших и малых, перечислять всё заложенное в проектную документацию — рука отсохнет переписывать, язык устанет говорить, взор устанет перечитывать… Ну, например, высота постамента не более ста сантиметров и не менее девяноста. Чистый размер ее, без постамента — средний человеческий рост, не менее ста шестидесяти сантиметров, не более ста восьмидесяти пяти. Где бы ни стоял домовой-городовой, как бы ни держал руки — распахнутыми в сажень, либо скрещенными на груди — левая должна указывать точно в топографический центр города, а правая — как стрелка компаса, строго на север. Отсюда и необходимость: прежде чем лепить эскиз — узнать конкретное место, где будет расположена скульптура. Место для скульптуры имеет очень большое значение, ибо в районе Проспекта Просвещения, на городском севере, фигура домового-городового должна быть одета потеплее, по-полярному, а в Купчино или в Автово — напротив, полегче… да хоть в бикини, или в набедренной повязке, лишь бы благопристойность не нарушалась. На западе — на Васильевском острове, на Крестовском острове — побольше старались вставлять западно-европейских реалий, а, например, на востоке, в районе Ржевки, в моду вошли Индокитай и Япония… Чем дальше от центра, тем одежды современнее, и наоборот. Сказочность изображенных героев должна быть явной, гротескной, однако же — ни в коем случае не угрожающей! Ничего пугающего и злого, только позитив, располагающий к улыбкам. Как это обычно и происходит там, где решения принимают разумные и знающие люди, способные квалифицированно вникать в нужды и топонимику любимого города, одна, вновь образованная, городская традиция, естественным образом наложилась на другую, старинную городскую, традицию: большинство скульптур решено было ставить на предмостные площади, которые сами по себе вот уже не одну сотню лет являются характерной особенностью петербургской топонимики. А мостов в Санкт-Петербурге много! Там же, где их мало — существуют обычные площади, скверы, парки, перекрестки…

Немедленно вспыхнули многочисленные протесты и дискуссии, да еще там, где их не ждали: религиозные ортодоксы узрели в малых архитектурных формах бесовщину, злонамеренно властью насаждаемую, феминистки решили бороться за количественно равное изображение мужского и женского, поскольку среди скульптур явно преобладали мужские фигуры, позднее подтянулись к протестам националисты и сексуальные меньшинства…

Но проект выдержал все, что только можно было выдержать, и — это редкость необычайная — был утвержден в Смольном и в Кремле без сколько-нибудь существенных поправок. В этом смысле городским властям, во главе с Валентиной Ивановной, существенно помог скандал с проектом «Охта-центр»: протестующие были вынуждены отвлекаться, распылять свои силы, тем самым ослабляя и без того невеликую силу куцых своих протестов.

Городу затея пришлась по душе, горожане, в большинстве своем, тоже приняли ее и полюбили. Некоторые скульптуры даже удостоились имен собственных: так, плешивый и сухонький, но молодцеватый домовой-городовой возле Троицкого моста был прозван Мазаем, или дедом Мазаем, вероятно, в честь соседа, маленького силуминового зайца, сидящего почти под Иоанновым мостом на вертикально торчащем из воды бревне…

Лен, проходя мимо деда Мазая, обязательно ему козырял, но безответно, ибо руки у скульптуры всегда были заняты: показывали на север и на Главпочтамт. Настроение у Лёна сегодня прескверное, просто никуда настроение, но дедушка Мазай-то здесь ни при чем, пришлось поздороваться… Лёну всегда после драки смурно: такая охватывает тоска, хоть на стены вой… А Тимка утверждает, что у него ничего подобного не бывает. Тимка вообще по характеру, как личность крут, ему хорошо… И даже после более или менее удачной драки, вот, как сегодня, все равно тоска, но особенно хреново, когда не ты, а тебе накостыляют… И уж кому совершенно точно все беды мира по барабану, так это Мазаю: стоит, себе, бронзовые руки разведя, улыбается людям, и нет у него ни забот, ни огорчений, ни ржавчины. И так сто лет с улыбкой простоит, и двести, и триста… Да еще и с деньгами запара: Лён думал, что выигрыш сразу дадут, стоит лишь протянуть заветный билетик в заветное окошечко, а они — вон как, сверяют, да проверяют, да обещают известить… В школе никто о выигрыше не знает, кроме, разумеется, сестрицы Мани, но Машка, несмотря на темперамент и болтливость, никому не проболтается, очень уж она умная и хитрая девчонка… теперь уже девушка… еще с прошлого года… Лён тогда все не мог понять, чего они с мамиком шепчутся да обсуждают, что там за драмы такие, отдельно от остальной семьи?.. Тимка потом приватно дал объяснения этому феномену, да еще пожурил Лёна за лоховитость, незадачливость и неграмотность в вопросах пола. А Лён никакой не лошок и вовсе не дремучий, просто… Одно дело, когда речь идет об остальных девушках, девочках и женщинах, а совсем другое, когда мама и сестра… они как бы из иного измерения, для которого законы общей вселенной не вполне действенны… Вообще говоря, конечно, чушь и детство так думать, законы природы одни на всех. Вот, например, Катя Тугаринова, Рина — по всем статьям… вторичным… тоже уже девушка… почти взрослая девица, не такая буферастая, конечно, как Ирка Буйкова, или Оксана Петровна, химичка, но длинноногая и очень красивая… Плохо, что они сверстники, был бы он хотя бы на пару лет постарше, было бы гораздо проще наводить мосты… А тут еще конфликт с этим уродиком Бушем … Нет, не хочется ему сегодня через Троицкий идти. Но дома его Маня с обсуждениями ждет… тоже не шоколад…

— Ладно, — решил про себя Лён, — все-таки сестру надо ободрить, утешить… Разворачиваем лыжи: домой!

Причиною отвратительного настроения послужила сегодняшняя сценка в лицейском дворе и особенно события, за нею последовавшие: один придурок, второгодник по прозвищу Буш, докопался до Лёна, причем на ровном месте, якобы Лён толкнул этого Бушика, или сморкнулся в его сторону… Ничего подобного не было, но конфликт вспыхнул. Есть в лицейских приделах один укромный, для камер слежения «слепой», угол двора, куда лицейская охрана обычно ленится ходить смотреть. Курящие там курят, а некурящие тоже тусуются, популярное место, типа. В лицее второгодники большая редкость, двоечников вышибают без особых колебаний, однако у лоботряса Вити Добуша какая-то мохнатая лапа имеется, которая за уши его по детству волочит к сияющим вершинам среднего образования, да не где-нибудь, а в престижном учебном заведении. Лён Буша знал вприглядку, часто слышал о нем от учеников и учителей, а Буш Лёна тоже, вероятно, идентифицировал как личность из параллельного класса, но не более. Причину столкновения Лён, пожалуй, чувствовал, но боялся догадываться: Катя, она же Рина, сверстница из того же класса, где сейчас Буш учится. Уже несколько дней подряд Лёну удавалось пообщаться с нею тет-а-тет, пусть на глазах у всех, а не наедине, но все-таки… Намедни из школы до самого дома, на Кронверкский проводил… Если, например, Васька это заметил и вслух позавидовал, то, значит, и другие могли обратить внимание. А этот… Буш, скотина, одноклассник ее, совершенно точно вокруг Рины увивается, тонна шестьсот, что Буш на нее запал! Если он угадал правильно, то конфликт надолго, вражда на годы. Только Лёну весьма сомнительно, чтобы такой бубен отмороженный мог испытывать к Рине благородное чувство, подобное Ленькиному, скорее всего, ему от Рины совсем другое нужно…

От этих ужасных мыслей душа у Лёна немедленно вскипела до самого горла — впору хоть беги на поиски Буша за новой дракой!.. А тут еще Машка некстати вылезла, встряла, куда не просили! Эх…

Короче говоря, подваливает к нему этот Буш, рядом с ним друзья, столь же «негроидные»: под обязательным лицейским пиджаком у каждого нелепые штаны с мотней почти до полу, козырьки бейсболок в сторону смотрят, фенечки под золото, пружинящие походки враскачку… Демонстративно заступил дорогу и начинает предъявлять какую-то дурную чешую… С матом, тупо, напоказ, с гнусавинкой:

— Не, ну ты чё, мля, растопырился в натуре… С понтом, Паф Дэди, что ли?

А Лён просто стоял, с Васькой трепался. В друге, кстати, он уверен на все сто: в случае чего, худосочный и хлипковатый Васька не струсит, рядом будет драться, хотя сам первый, конечно же, не рыпнется. Буш ростом чуть повыше Лёна и потяжелее, второгодник, все-таки… Но Лён за словом в карман не полез:

— Сам ты Пафф Дэдди, а нам до пенсии далеко. Ну-ка, отпрыгнул мелким скоком, мне пройти надо.

И тут же выписал в нос этому Бушу, но до этого дождался, подстерег, как Тимка учил, чтобы Буш первый грабки вытянул — типа, в грудь Лёна толкнуть. Почему-то мальчишки и даже парни драку начинают не вдруг, а словно с разогревом: сначала побрехушки, потом толкотня и потом уже вроде как и в лоб выписать можно. Все эти преамбулы перед махаловкой — ненужная и даже зловредная шелуха, рудиментарные инстинкты. Ему Тимка подробно объяснял, почему так повелось, типовыми примерами из животного мира, и не важно птицы, там, или обезьяны: природа, дескать, по-своему бережет своих питомцев во внутривидовой борьбе, она не допускает большинство драк еще на стадии запугивания и демонстрации силы. Смирился, склонился, отошел — и живи, себе, невредимый. Но среди людей все несколько иначе: если в мирное время парень перед парнем проявит подобную слабость, и при этом оба неизбежно существуют в одном и том же ареале обитания, типа, соседи по дому, или учатся в одной школе, да если еще раз-другой перед кем-нибудь сдрейфит в аналогичной ситуации — плохо тогда его дело, того, который сдается без драки, затуркают, зачморят, запрезирают, низвергнут в омеги человеческой стаи, и в школе, и во дворе. А если тебя отметелили в честном мордобое — все нормально, здесь позор невелик. Хотя… тоже неприятно морально… Главное в таких случаях — быть всегда готовым, хотя бы внешне, к повторной драке с тем же противником, ибо смелость хороший щит против многих невзгод подросткового бытия. Папа учил Тимку драться, несмотря на мамины протесты, объясняя это неизбежностью школьной жизни, и мама скрепя сердце терпела. Тимка оказался во всех смыслах весьма способным учеником, и в классе, и дома. Но когда уже Лён в школу пошел, вернее, в Большой Александровский лицей, то — всё! Мамино терпение иссякло! Не только Тим, но даже Лён заметил и запомнил следы слез на мамином лице после бурных объяснений с папой, по поводу папиных с Лёнькой спаррингов. Женщины, даже самые лучшие на свете, бывают иногда невероятно простодушными и наивными: как будто в элитной гимназии, от крыши до порога покрытой золотыми медалями выпускников и веб-камерами службы школьной безопасности, не бывает прессинга, унижений и драк. Бывают.

Папа учил Тимку, а Тим Лёна, всему, что сам знал и усвоил, и Лён тоже все схватывал на лету, просто пришлось таиться от мамика. От Машки поначалу тоже конспирировались, но потом сестру удалось элементарно подкупить — обещанием научить полезным приемчикам против приставал-одноклассников.

Драка прекратилась, не продлившись и десяти секунд: Лён ударил трижды, левой, левой и правой, все три в голову, а растерявшийся Буш, не ожидавший от скромного, по-ботански одетого Лёна, такой прыти, только и смог, что ухватить за ворот рубашки после первого Ленькиного удара и дернуть. Ну… надорвал… боец, называется… бездарь. Еще и пнуть попытался, каратэк хренов, но мимо. Лён после первого удара не стал отвлекаться на материальный урон, добавил с каждой руки. С правой хороший удар получился, аж бейсболка с Буша слетела. Нос в крови, губа разбита — Лён побеждает, это было очевидно всем. Но лицейская охрана не дремала: набежал дежурный гоблин Коля, здоровенный такой лось, ручищи грубые, пресек, довольно бесцеремонно, хотя, конечно же, никого не бил и даже не матюкался — за такое в Лицее выгоняют. Тут последовал первый звонок, означающий, что большая перемена закончится через пять минут, и Коля погнал все ученическое стадо в здание. Как там Буш перед учителями отмазывался, Лён не видел, а ему надорванный воротник техничка тетя Валя подшить успела.

Уроки, в конце концов, закончились, но конфликт продолжился, теперь уже по другому руслу потек. Лён не мог наверное знать, что там и как у Буша развивалось после стычки, вряд ли он прямо жалобился и стучал, но… Скорее всего, если судить по дальнейшим событиям, брательник Бушевский почти сразу же увидел своего младшего (их трое братьев, старший женился и в Уренгой жить уехал, а средний шпана), спросил что и как, решил вмешаться…

Видимо, до Кати дошел слух о драке, потому что всю дорогу она странно так улыбалась, отказываясь говорить, чему прикалывается… И до этого поразительно легко согласилась, чтобы он проводил ее после школы — в первый-то раз ее куда труднее было уболтать. И еще когда с подружками прощалась — ох, как они там хихикали и чирикали… вроде бы на него поглядывая…

Попрощались как-то так скомканно, ни о чем на завтра не договорились, Рина перешла через трамвайные пути на свою сторону, а Лён не захотел возвращаться по тротуару вдоль проезжей части, решил чуть пройтись параллельным путем, по Александровскому парку, дабы прогулкою унять бушующее в груди ликование: два раза уже проводил, и с каждым разом общение все лучше, дело на мази!

Ну и наскочил.

— Алё, братан! Погодь немножко, тема есть. Ты ведь наш, лицейский?

Лёну все было ясно с первой же секунды: тот, который его окликнул — старший брат Буша, девятнадцатилетний Игорь Добушев, Игорек, тоже когда-то в Александровском лицее учился. Но его все-таки исключили, несмотря на «мохнатую лапу», аж из выпускного класса, вроде бы за кражу школьного имущества, гитары, а может быть и еще за что-то подобное. И армию откосил Игорек. Если младший Буш весь из себя гангста-рэпер, то у Игорька иные приоритеты в личном визаже, сугубо пророссийские: на груди из под черной майки неразборчиво тату виднеется, кожаная куртка, тоже черная, кургузая, как у бандитов прошлого века, стрижка почти под ноль, джинсы заправлены в скинхедские берцы. А у его дружка, что рядом с Игорьком, тоже черный кожаный куртень и два перстня на пальцах наколоты… Надо было запомнить и потом у дяди Лука спросить их значение, но Лён изрядно струхнул в тот момент, ему было не до исследований. То есть, понятно, что второй чувак уже после отсидки. А Игорек вроде бы не сидел, но среди них двоих явно, что именно он лидер.

— Да, из лицея. Сам же пиджак видишь. — Лён очень старался не дрогнуть голосом, но все-таки невольно сглотнул, затруднив этим речь.

— А чё ты сразу буром прешь? Чё так невежливо-то? Я к нему с добром, как земляк по школе, типа, а он… Раф, как на твой взгляд, может, я обидел чем-то юношу?

— Дай ему в торец, сразу будет вежливым.

Этот Игорек на полголовы повыше Лёна, а тот, который с перстнями, Раф, сантиметров на пять повыше Игорька. Вдобавок, оба уже взрослые парни, у Лёна массы не хватит достойно отбиться хотя бы от одного, а тут двое. Правда, если не зевать и бить с носка в пах, одному, другому… Нет, ноги ослабли, не послушаются… Может, обойдется и без драки…

— При чем тут невежливость, парни? Ты спросил — я ответил, подтвердил твое предположение, указав на отличительные особенности пиджака…

«Парни» дружно расхохотались, переглянувшись.

— Секи масть — образованный! Игорек, я думал, вы с Димчиком одни у нас такие, лицейские, а тут еще чище!

— И не говори! Короче, как тебя? Я Игорь, а ты? — Игорек занес в замахе растопыренную пятерню, как бы приглашая к рукопожатию, и Лён чуть было не купился на дешевый, всем известный прикол, однако устоял, не сунулся здороваться первым.

— А я Леонид.

— Лёня, значит. Будем знакомы, а это Рафаил, мой лучший друг. — Игорек почесал невостребованной рукой бритый затылок, пальцами другой ухватил Лёна за плечо пиджака, отодвинул с дорожки, дескать, чтобы не загораживать путь мамам-колясочницам. — Короче, Леня, тема есть. Будешь? — Он вытащил из кармана куртки и протянул Лену узкую жестяную коробочку, из которой торчало нечто вроде куска бурой веревки. Если бы не жгут, в который был свит этот обрывок, субстанция была бы почти неотличима по внешнему виду от длинной кошачьей фекалины. То ли от страха, то ли от отвращения, но Лён почувствовал тошноту.

— Нет, спасибо. — И все-таки не удержался, добавил извинительное объяснение — Табак — это не мое.

Игорек тут же сунул лицо к коробке, зацепил зубами край жгута, придержав указательным пальцем его и коробку, откусил.

— Раф?

Напарник Игорька далеко отплюнулся коричневой жижей, освобождая рот, и кивнул:

— Давай.

Пальцы Игорька по-прежнему лежали на рукаве лицейского пиджака, и Лён уже соображал — просто дернуть плечом или придумать что-нибудь повежливее, половчее…

— Так вот, Лёня, тема есть, короче… Кстати, пива хочешь?

— Не хочу.

— Хозяин барин. Так вот… Короче, мне, как ты понимаешь, глубоко плевать — есть у тебя бабец, или холостым по жизни кружишь, чужих провожаешь, это не мое дело, но всем простым пацанам бывает очень не по душе, когда кто-то отмораживается по жизни и начинает лезть не в свои сани.

— Не понял.

— Не понял? Ты так ничего и не понял? Раф, не суетись, я сам все ему тихо объясню. Джентльмен всегда поймет джентльмена, так ведь, Леня?

Лён пожал плечом вместо ответа и высвободил его, наконец. Господи, как томительно участвовать в этом гнусном перфомансе… Хоть бы драка скорее началась… но нет сейчас сил и воли на драку… а ведь все равно придется…

— Короче, Лёня, в следующий раз не залупайся и на слово отвечай словом, за школьных охранников не прячься, не то за твои апперкоты получишь кирпичом по рылу, как чмо, не заслуживающее честной драки, в качестве начального предупреждения за допущенный беспредел… Жить и дышать среди людей надо по уму, понимаешь? С понятием, чтобы и себе, и другим. Ты лично как здесь оказался, ты ведь, вроде бы, в стороне отсюда живешь?

Лён более или менее знал из рассказов «уличную» историю своего любимого города: битвы двор на двор, улица на улицу давным-давно, еще в середине прошлого века отшелестели в прошлое, вместе с понятием «своей территории», так что Игорек неправ в своих дешевых претензиях — где Лён захочет гулять, там и окажется.

— Гуляю, где хочу, а Буш, братец твой, первый в драку полез, все подтвердят. И я ни за кого не прятался, охранники мне не нужны.

— Во как? А у меня совсем другие сведения, которые гласят ровно даже наоборот. Так ведь, Раф?

— Точно. Запутанцы в показаниях начались.

— Да, тут без допинга не разберешься. Ну, что ж, пойдем, Лёня, пивка попьем, обсудим, разберемся. Не ссы, я угощаю. И бить не буду…

— Я не пью, ни пива, ни чего другого с градусами. — Лён подумал и добавил небрежным тоном — Пиво на мочу очень уж внешне похоже, так что я даже вкус его не собираюсь проверять.

— Не хочешь — не надо, нам с Рафом больше достанется, да, Раф? А тебе сок закажем или колу, что пожелаешь. Идем, идем, тут до нашего шалманчика минута ходу, там все и перетрем ко всеобщему удовольствию.

Лёну бы найти в себе силы и отказаться… или двинуть в рыло этому Игорьку, в челюсть, в висок… тем самым расставив все точки над i… Ну не убьют же они его, в итоге недолгой драки? Нет, не ударил, струсил как бы… не то чтобы струсил… а просто… всегда есть слепая надежда, что удастся обойтись разговорами, разойтись по-мирному… Так неохота уходить с людного места в глубь — пусть и жиденькую — Александровского парка…

— Ты не думай, тут ничего личного, перетрем по-пацански, перемелем — мука будет, понял?.. — И снова Лёна пальцами под локоть.

Лён уже сделал несколько шагов в сторону цепочки кустарников вдоль Кронверкского канала, но тут его хлестнул по ушам девчачий визг… это же Машка откуда-то нарисовалась!..

— Ну-ка, ты! Оставь моего брата в покое!.. Лён, не смей никуда ходить с этими типами! Слышишь! — Машка подбежала вплотную и попыталась высвободить локоть Лёна из Игорьковой руки.

Оторопевший на мгновение Игорек действительно разжал ладонь, но рефлекторно оттолкнул ею невесть откуда взявшуюся девчонку, и та с маху шлепнулась на землю, к счастью, не навзничь, а как бы в сидячее положение, на широкую, форменного лицейского образца, юбку. Песчаные дорожки к этому дню почти все просохли, пачкающей грязи на них было немного, но Машка наверняка ушиблась, а больше перепугалась за свой внешний вид…

Все произошло так стремительно, что Лён даже среагировать не успел, ни действием, ни словами. В отличие от Игорька.

— А это что за морковка!? Во, мля! Надеться хочешь, без пацанов соскучилась, что сама кидаешься? Сразу всех троих хочешь обслужить?

Машка зашипела по-кошачьи, от боли и в ярости, вскочила и даже юбку забыла отряхнуть:

— Урод и скотина!

— А ты на себя-то посмотри… прошмандовка… в грязной юбке… гы-гы-гы!.. — Это уже напарник Игорька решил подключиться к беседе, морально поддержать товарища.

И только тогда Лён очнулся: метил он в челюсть этому Рафу, а попал в ухо. Но тот был раза в полтора старше Лёна и примерно во столько же массивнее, тяжелее, у него даже голова от этого удара не дернулась. Однако на сей раз драке не суждено было состояться, к превеликому счастью для рассвирепевшего Лёна: если бы не менты — битва за две секунды превратилась бы в жестокое избиение, может быть даже и Машке бы попутно досталось «на орехи»… нет, конечно же, нарочно бить постороннюю девчонку никто бы не стал, ни Раф, ни Игорек, такое поведение для «пацанов» как бы вне «понятий», уличных и иных, более «взросляковых»…

Прямо в затылок ввинтился резкий свисток:

— Стоять, бояться! Стоять, я сказал!..

Крик мента был грубый, сильный, повелительный, согласно хорошо затверженным урокам, поэтому не было ничего странного в поспешной готовности, с которой разгоряченные участники несостоявшейся драки замерли… и почти сразу же безвольно опустили руки.

Ментов, вылезших из милицейского «лунохода», было трое, два сержанта и рядовой. Один из сержантов перегородил собою разветвление песчаной дорожки, вероятно, чтобы никто никуда не побежал прочь от событий, рядовой мент, повинуясь движению дубинки старшего, принялся «осуществлять личный досмотр» ухмыляющегося Рафа. Сам старший мент не спеша ощупал взглядом всех участников событий и только тогда начал говорить. Это были его первые слова после «шокового» крика.

— Ну, чё, Игорек, не дышится тебе спокойно, да? Опять за свое, да?

— А чё я сделал? Вадик, ты чего, в натуре…

— Заткнись! Не то я те щас всю башку за «Вадика» снесу! Я те не Вадик, понял!?

— Понял, понял, гражданин сержант. Да только я ни при чем: стоял, весенним воздухом дышал, так что напрасно ты шумишь, сержант.

— А это что? Чё ты здесь затеял перед малолетками? Гопстопничать, что ли учишься, мелочь трясешь? — Старший мент, обидевшийся на «Вадика», во время беседы не забывал водить рукой и дубинкой вдоль ребер и спины Игорька, а тот смирно стоял, нешироко разведя врозь руки и ноги. — Чё там в кармане, ну-ка вынул!

— Гоп-стоп — это не моё. — Игорек от волнения даже не заметил, что позаимствовал выражение мальчишки, на которого он только что «игрушечно поднаехал» в воспитательных целях и по просьбе брата. — В кармане пусто… ножичек-складишок.

— Во-от, это уже лучше. Ножичек — это конкретно. Это перспективно, это срок. Тогда не надо его доставать, во время протокола достанешь. Давно по тебе Кресты плачут: «Где там наш Добушев Игорь, почему задерживается?» — А здесь он, ваш Игорек, скоро пришлем с наилучшими пожеланиями!

— Хрена ты меня туда пришлешь. Ножичек почти с мизинец, и обушок в нем не тот. Я им, типа, табак разрезаю на равные жевательные доли. Хочешь табачку?

— Всё… это… товарищ старший сержант. Хмырь этот можно сказать чистый, ничего такого на нем. Пацаненка проверить?

Старший опять смерил глазами Лёна, потом Машку.

— Не надо мне твоего табачку. Не надо их обыскивать. Ну а вы двое чё тут делали? Зачем вам со всякой шантрапой знаться? Медом, что ли, намазано?

Близнецы смущенно промолчали в ответ на резкую речь своего защитника, не нашлись что сказать.

— Гы-гы… Она это… слышь, сержант… Шкет у нас на пиво выпрашивал, и еще с угрозами, вымогательство, типа, а Раф ему самым вежливым голосом отказал, а он ему за это сразу в ухо! А эта — тоже… обещалась даром отстрочить у всей братвы… И хор любит, клялась, божилась… Ну, я и пообещал ей…

У стремительно покрасневшей Машки брызнуло из глаз, Лён рванулся к Игорьку, но мент отработанным движением, грациозно, словно бы шутя, поймал Лёна за шиворот, а дубинку прижал ему поперек горла. Казалось бы, совсем легко надавил, но у Лёна глаза на лоб полезли, куда только и бешенство испарилось…

— Стоять, бояться. Вкусно? Вот, стой, не качайся. Подытожим. Заявление на хулиганские действия писать будем? Вы двое? Брат с сестрой, что ли? Похожи. Напишете на этих заявление? Нет? Тогда марш домой, к маме, чтобы духу вашего здесь не было через четверть минуты! А вы, карлссоны, с нами поедете. И без пререканий, если, конечно, дорожите своими ребрышками и зубками. Мне повторять???

Лён со вздохом сунул ключ в замочную скважину, гадая, какой именно сценарий в любом случае неприятного разговора подготовила ему сестричка, но дома его ждала неожиданность, в лице старшего брата. Тимка пришел пообедать, и Машка уже успела ему рассказать свою версию происшедшего, они как раз собирались вызванивать Лёна, чтобы тот поторопился с возвращением домой… Что ж, оно и к лучшему, что Тимка в курсах. Лёну мгновенно полегчало, и даже хмурая физиономия старшего брата не сбила поднявшийся градус настроения.

— …И вам привет, люди добрые. А мама где?

— В клубе, где ей еще быть сегодня? Есть хочешь?

— Хочет, он, хочет. Маня, разогрей ему и мне, и все вместе перебираемся на кухню, там продолжим разговор.

Тимка умел слушать, почти не перебивая, вклинивался в речи близнецов только с уточняющими замечаниями, но на их вопросы отвечал охотно и обстоятельно. С явным неодобрением, совсем как папа, зашевелил густыми бровями, увидев у младшего брата царапинки на костяшках пальцев: отец всегда говорил ему, а он Лёну, что удары в корпус, если речь идет об обычных конфликтных ситуациях, гораздо эффективнее ударов в голову, если попасть в правильное место, потому что а — не оставляют видимых следов, бэ — уберегают пальцы, кисти рук, от ушибов и переломов, вэ — гуманнее и сами по себе незаметнее… Конечно же, Тимка прав на все сто, но… некогда там было думать… и вообще…

— Что, ну — а что дядя Лук? При чем тут он? Да, видел я его костяшки пальцев и даже сам присутствовал, буквально на днях, при том, как он обстукивал их об голову какого-то чудика… Это называется — микроскопом гвозди забивать. Кстати сказать, какая-то фигня творится на Петроградке в последнее время, такое ощущение, что все вокруг только и знают, что докапываться к прохожим с целью помахаться! Вы, теперь, оба поаккуратнее, смотрите, где идете и куда заходите. И по темноте не шастать. Никогда раньше такого не было у нас в районе, я серьезно говорю. На днях, оказывается, налет на подпольное казино случился, позавчера, что ли… два жмурика в результате. Это от нас две минуты пешего хода. Короче говоря, дети мои, возвращаясь к нашим реалиям: как раз дядя Лук, которого я с самого сопливого детства очень уважаю и люблю, в этом вопросе очень слабый эталон и плохой пример, потому что он дилетант, кустарь-самоучка в тонком искусстве уличных драк, и ничуть не более того… Что — почему? Потому что вспыльчив, и заводится первый, и потому что бьет, куда ни попадя, не соразмеряя сил и обстановки… Но он писатель, гениальная личность не от мира сего, кабинетный житель, витающий в эмпиреях, ему и так можно, а нам с тобою, живущим на грешной земле, так нельзя. А тебе, Машенция, дева наша юная, вообще не фиг в мальчуковые драки встревать! Вынула трубку и заорала туда, с понтом дела, истошным голосом: «Помогите! Милиция! Адрес такой-то…» Вот это была бы действенная помощь брату, а не детский сад.

Машка немедленно съежилась — голову в плечи, острые лопатки наружу — и прыснула в ладошку:

— А я не догадалась, если честно. Пребывала в растерянности. Да, мы, женщины, прежде всего эмоционалки, а потом уже… Чувства у нас превалируют над холодным расчетом… Тимочка, давай я тебе тоже добавочки налью, там буквально четверть поварешечки осталось? Хочу посуду освободить и вымыть до маминого прихода.

— Я грибной не очень… ну ладно уж, налей. По-моему, я этого Рафа видел, в клубе… впрочем, их там целая кодла была… собирались молдаван-таксистов метелить, реванш, типа, брать… так что могу и ошибиться…

— В «Чугунной гире» видел?

— Ну, а где же еще? На Петроградке сейчас там самый модный тус. Помню, да, что у одного перстни были, а какие — не зафиксировал… Так ты говоришь, что этот Раф тебе грозился?

— Угу. Скулу демонстративно потрогал, когда уже к ментовозу шел, и орет, такой: «свидимся еще, я отзывчивый».

— Ясно. Мама с папой ничего знать не должны, понятно?

— Само собой.

— Машка, а тебе?

— Я, во-первых, не Машка, а Машенька. Не проговорюсь. Но если вдруг что — все всем расскажу, абсолютно всем! Я не позволю, чтобы самого маленького… самого доверчивого… самого незадачливого члена прославленной семьи Меншиковых… чтобы какие-то отморозки… нашего бедного несмышленыша…

— Чего-чего???

— Маня!.. Э, Лён, сел на место!

— Молчу, покорно молчу, ак кадавер, овечка среди хищников. Я буду свято хранить тайну. Тимочка, а ты что, хочешь побить этих двоих, да? Отомстить за честь семьи?

— Видно будет. Всё, звонят, я пошел. Э-э-э… тарелку…

— Тимочка, я сама помою, беги. Спасибо тебе за отзывчивость! И привет Лорику!

— Какому такому Лорику?

— Ну, Инге, Ирине… кому там еще… я же не могу всех твоих барышень запомнить… это было бы выше моих скромных сил…

Мне кажется странным мироустройство, в котором Камаринского пляшут, а хип-хоп танцуют. Но такова безумная логика любого искусства, и нам, профанам, ее не понять. Если выйти за фигурную металлическую ограду, отделяющую двор Большого Александровского лицея от Каменноостровского проспекта, и встать на тротуаре, затылком к хищному взгляду гранитного Ильича, то наискосок направо, метрах в ста пятидесяти, на четной стороне Каменноостровского проспекта, легко увидеть кроны деревьев, осторожно выглядывающие на проезжую часть из-за фасада огромного серого дома: там расположился скверик имени замечательного композитора Андрея Петрова.

Сквер скромный и небольшой, но очень приятный и насыщенный посконной петербургской жизнью; всему там нашлось место: зелени, скамейкам, фонарям, детской площадке, фонтану, и даже современным художественным идеям, прихлынувшим сюда из трех совершенно разных источников, главной из которых, конечно же, стала концепция скрипичной музыки, застывшей в камне. Концертная площадка посреди сквера также сделана в форме скрипки, там и сям высажены в каменистую пашню восемь скрипичных скульптур, и даже толстенький домовой-городовой, в кафтане и в буклях, угнездившийся ровнехонько посреди сквера, держит в коротких пальчиках смычок, а не свисток и не дубинку. Творения Кирилла Миллера, проступившие сквозь поверхность брандмауэра, что слева ограничивает невеликое пространство сквера, никак не связаны ни со скрипкой, ни с Андреем Петровым, но тоже вполне уместны здесь и никому не мешают.

В задней глубине сквера, посреди глухого каменного забора, почти всегда открыта калитка, сплетенная из металлических жгутов и нитей, если туда войти, то можно дворами-дворами, принадлежащими дому, названному в честь другого, тоже довольно известного композитора, Дмитрия Шостаковича, пройти этот дом насквозь и оказаться на Кронверкской улице. И наоборот: от Кронверкской улицы, сквозь утробу «композиторского» дома выйти в «композиторский» сквер, прямехонько к гранитной скульптуре «Скрипка-трон». Впрочем, среди окрестной гоп-панковской молодежи, облюбовавшей этот сквер для деловых встреч и вспомогательных подтусовок, скульптура зовется несколько иначе, более коротко и звонко: «Жопа».

Тиму повезло в замыслах: трех дней не прошло, как плод созрел — вовремя и в тему позвонили ребята, дескать, там Игорек, в скверике: «возле Жопы кучкуются, вроде бы и Рафик там».

Чугун не дерево — калитка распахнулась, не скрипнув, и в сквер вошли трое: Тимон Меншиков, а с ним двое закадычных приятелей, Сашка Балу и Санек Таджик. Оба тезки, Сашка и Санек, давно, еще в позапрошлом году, вышли из хулиганского племени, став студентами приличных питерских вузов, тем не менее, привычка и готовность решать конфликты кулаками у каждого осталась… так… на всякий случай… Но сегодня с ними сам Тимон, поэтому вряд ли дойдет дело до чего-нибудь серьезного, Тимон умеет улаживать дела четко, но без лишнего шума. Задача, поставленная перед Сашкой и Саньком — стоять и слушать, создавать аудиторию, может быть, секундантствовать…

— О, какие люди… И Тимон, и Санек… Хай, парни!..

— Добрый вечер. Погоди минутку, Боря, у меня тут… Игорек, слышь, а я к тебе. Конкретная тема. И к к корешу твоему, Рафу, по той же теме, но на две минуты позже.

— Ну, и чё? Допустим, я Игорек, а ты кто?

— А ничё. Ничего особенного. Игорёк, говорят, ты хотел «поставить на хор» мою несовершеннолетнюю сестру? И сообщил окружающим, что она у всех отстрачивает?

В начале мая сумерки сгущаются неохотно, разве что низкие тучи придут на помощь, но в этот вечер было ясно в природе и не по-майски холодно, так, что даже дыхание выходило с паром. Речи этого наглого Тимона отнюдь не настраивали присутствующих на мирный лад, правда, пришедших всего трое против шестерых, но сегодня Игорек не в кодле среди проверенных своих, а просто… типа… компания… выпить, потрепаться… Раф поддержит, это без вопросов, а остальные… Если бы против гастарбайтеров, чурок, или еще каких посторонних — тогда да, дружно бы встали, а когда все с Петроградской стороны, типа, местные-известные, — тогда по обстоятельствам. У опешившего Игорька аж во рту пересохло, когда он услышал суть претензий малознакомого парня… этого… Тимона. Следовало срочно реагировать, причем, правильно реагировать… А потом уже разбираться, о чем конкретно идет речь.

— Ну ни х-хрен-на себе предъявы! Во-первых, малолетки — это не мой профиль, не ко мне, любой подтвердит. А во-вторых — ты-то кто по жизни?

Но у Тимона трудно перехватить инициативу в уличной терке, Тимон всегда знает, чего хочет и всегда ловко гнет свое, умом и силой. Поэтому с Тимоном надежно и ребята его уважают.

— Грубый контрвопрос, Игорек, а на мой ты так и не ответил. Хорошо, у Рафа спросим. — Тимон повел взглядом через лорнет и безошибочно выбрал того, кого искал. — Раф, ты на днях в Александровском парке не хватал, не сталкивал в грязь мою сестру, ничего не обещал моему брату при будущей встрече? Это двойняшки-малолетки, им по четырнадцати нет?

— Чего?.. — Видно было, что Рафа проняли в предъяве незнакомца слова «малолетка» и особенно «несовершеннолетняя». Он вспомнил недавний эпизод и удар в щеку от наглого пацаненка… Вроде бы, Игорек за младшего брата какую-то мазу держал, а он, Раф, мимо этих разборов, просто рядом был… Все равно пора махаться, плюхи с процентами возвращать, только сначала надо врубиться в тему и дождаться… что там Игорек ответит?

Однако Тим не стал дожидаться возражений Игорька, ударил коротко с левой в печень, но досталось не Игорьку, а Рафу. Ударил как надо: амбалистый парень стоит прямо, но боль уже начала растекаться по телу, подниматься в мозг… Почти планктон, а не боец, хорошо, если на ногах устоит… Нет, устоял, вынослив, бычара.

Ошеломленный Раф издал то ли сип, то ли стон, и на одно мгновение Игорек отвлекся: вообще-то говоря… драка начиналась в непривычном направлении… наехали-то на него, а не на Рафа… Тим воспользовался этим мгновением, а также отдачей, обратной инерцией первого своего удара: качнулся на шаг в нужную сторону, чтобы вплотную к цели, и, по-прежнему не выпуская щегольского лорнета из правой руки, ударил еще раз с левой, в проем расстегнутой кожаной куртки, попал против сердца. Игорек также выстоял, не упал, но ни единого слова сказать не может, боль дикая и воздуху не глотнуть…

Ни шума, ни драки для случайных свидетелей с тротуара: клубятся в глубине сквера какие-то парни, не пьют, не орут… Но лучше туда не подходить.

— Не делайте так больше, покалечу на хрен, до зоны не довезут, я вас обоих запомнил! Всем пока.

Трое ушли обратно в сумерки, шестеро остались у «Жопы» под фонарями. Но только вот пять минут назад их было просто шестеро, а теперь четверо и двое: двоим предъявили «косяковое» поведение, а четверо ни при чем, просто были этому невольными свидетелями. Тимон одно говорил, эти другое объясняют… Неловко все как-то получилось…натянуто…

Дурное слово крепко на вороту виснет, дурная слава быстро впереди бежит, так и до беды недалеко. Раф потом, когда они вдвоем зашли пивка попить, тяжело молчал, да все табачную жвачку под стол сплевывал, недобро взглядывая на кореша, вовлекшего обоих в липкие неприятности, но было понятно, чего он ждет от Игорька: разруливать надобно, и чтобы не просто кулаком, или подручными «феньками», но на авторитетном уровне, чтобы прочно и чисто, чтобы на них на обоих никаких пятен не было перед другими ребятами.

Делать нечего, на следующий день пришлось идти, вместе с Рафом, предварительно договорившись звонком, «за справедливостью», благо это недалеко: у Игорька есть родной дядька по матери, Виталий Заслонов, дядя Вито, так он его иногда в шутку называет, когда тот в духе, так вот, этот дядька при делах и в авторитете, прочно «держит» всю бандитскую бизнес-окрестность, живет по понятиям, с ворами дружит, и вся местная братва его уважает, а погоняло у него Слон.