Пионер, 1949 № 11 Ноябрь

Что такое героизм?

Ф. Вигдорова

В вестибюле школы уже две недели висит большое объявление:

Готовьтесь к диспуту на тему

„Что такое героизм?"

Диспут устраивают комсомольцы. В библиотеке небывалый спрос на книги о великих людях, о гражданской и Отечественной войнах, в коридорах то и дело слышишь разговоры на эту тему.

- Марина Николаевна, а нас пустят на диспут? - спрашивает меня Саша Гай.

- Нет, диспут для старших классов.

- Почему? - в голосе Саши обида…Наступает очередной клубный день.

Школьный зал переполнен. Кроме наших старшеклассников, пришли гости - ученицы соседней женской школы и бывшие наши выпускники, а теперь студенты.

Я сажусь у окна, смотрю, слушаю, вспоминаю свои школьные годы. Рядом со мной садится вожатый Лёва.

Раздаётся звонок. Постепенно водворяется тишина, и па трибуну поднимается председатель диспута Людмила Филипповна - наш директор. - а за ней - Юра Лаптев. Он делает вступительное слово.

Случайно я оглянулась и вдруг увидела у самой двери Толю Горюнова, Сашу Гая и Диму Кирсанова. Мальчики не смотрят на мепя, но уж, конечно, знают, что я их заметила.

- Лёва, - шепчу я, - взгляните: явились представители пятого «В».

- Они весь день ходили за мной по пятам. Я не разрешил им. Вот ведь какие… - шепчет он в ответ и безнадёжно машет рукой.

Между тем Лаптев уже заканчивает вступительное слово:

- Думаю, что ответить на вопрос диспута мы должны все сообща. Но настаиваю на одном: героический поступок совершается всегда во имя справедливого дела, во имя передовой идеи.

Едва он кончил, как из глубины зала раздало! голос девушки:

- Я хочу задать вопрос.

Это одна из гостей, ученица женской школы Она подходит к кафедре и порывисто оборачивается к залу.

- Вы представьте, - начинает она взволнованно, - горит дом. Пламя бушует, вот-вот обвалится крыша. Женщина из толпы кричит: «Там остался мой ребёнок!» Я бросаюсь в огонь, карабкаюсь по балкам, обожжённая, возвращаюсь с ребёнком на руках. Как вы считаете, это героический поступок?

В зале короткое раздумье, потом настороженный мальчишеский голос:

- Ну, предположим. Что же ты хочешь сказать?

- Я хочу сказать, а если я только хотела прославиться? Значит, важен результат, важен поступок, а не то, с каким чувством его совершаешь?…

Эти слова мгновенно вызывают взрыв в зале. В первую минуту все говорят разом, но быстро стихают: в конце зала встаёт высокий широкоплечий юноша.

- Пет, твой поступок никто не назовёт героическим, - негодующе говорит он, и на открытом лице его возмущение. - Ведь это означает, что ты способна на подвиг только, когда на тебя смотрят. А если бы тебя никто не видел в эту минуту, ты не стала бы рисковать жизнью. Какая же цена твоему поступку?

Девушка всё ещё стоит на кафедре. А пламя спора перекидывается в другой угол зала.

- Вот, например, Стахович в «Молодой гвардии», - подхватывает только что высказанную мысль Митя -Гай, старший брат нашего Саши. - Ему непременно надо было знать, что слава его прогремит на весь свет, а вот с глазу на глаз с палачом он не устоял. Потому что он был тщеславен, честолюбив и первая его мысль всегда была о себе.

- Людмила Филипповна, дайте мне, пожалуйста, слово!

- Говори, Малеев!

Малеев поднимается на кафедру. В прошлом году он окончил нашу школу. Теперь он студент.

- Я полагаю так, - говорит он, - если человек сознательно идёт на смерть, он герой, ибо жизнь - самое дорогое, что есть у человека. II поэтому я не согласен с Лаптевым, что подлинный героизм свойственен только людям с передовым мировоззрением. Вспомним Савонаролу: он был фанатик, он сжигал картины великих мастеров, он обращал в прах прекрасные статуи. И, чтобы доказать истинность своей идеи, он согласился на испытание огнём. Его не страшили ни костёр, ни виселица, он верил и ради своей веры был готов на всё. Что же, разве он не ге‹рой? Бесспорно, герой. Он жертвовал жизнью во имя идеи!

Выступление Малеева вызывает целую бурю.

- Голландский солдат, воюя в Индонезии, тоже рискует своей жизнью. Что же он, по-твоему, герой? - кричит кто-то с места.

- Так значит, ты считаешь, что даже люди, не имеющие никаких принципов, могут совершить героический подвиг? Значит, и бандит, рискующий своей жизнью, по-твоему, - тоже герой? - иронически спрашивает другой.

И тут па кафедру поднимается Лёва.

- Кого из нас способен вдохновить мрачный подвиг Савонаролы? - говорит он. - Никого. А люди, страстно защищающие истину, навсегда остались образцами мужества, стойкости, героизма. Но ведь это и были передовые люди своей эпохи. Они защищали передовые, прогрессивные идей. Значит, мы снова возвращаемся к той же мысли: всё дело в том, за что борется человек. Героизма «вообще» нет. И только поступок, совершённый ради справедливого дела, мы можем назвать героическим.

- Позвольте мне задать вопрос, - сказала Людмила Филипповна, хотя Лёва ещё не сошёл с кафедры. - Почему вы все говорите о героизме как о чём-то мгновенном и непременно связанном с риском для жизни? Разве этим исчерпывается героизм?.Вспомним Чернышевского, его жизнь в ссылке, в одиночестве, его непрерывный труд. Ведь вся его жизнь - это и есть подвиг.

- Дайте мне слово, Людмила Филипповна, я

как раз об этом и хочу сказать! - сказал десятиклассник Орлов. - Докладчик ничего не сказал о повседневном героизме, а я хотел привести такой пример: ленинградские (рабочие завода «Электросила» в самые трудные дни блокады не прерывали работы. Руки примерзали к металлу, а рабочие перевыполняли норму. Разве это не героизм?

- Конечно, героизм! - взволнованно говорит голубоглазая светловолосая девочка., моя соседка. - Но ведь ты тоже приводишь в пример людей, которые работали в исключительных условиях. А если люди хорошо работают в обычной обстановке, - это не героизм?

- Я не буду разубеждать тех, кому кажется, что героическое непременно блистательно, - опять говорит Людмила Филипповна. - Я просто прочту вам письмо Наташи Ковшовой.

В руках у неё такой памятный по дням войны конверт-треугольник. Она развернула его и начала читать:

«Здравствуй, моя милая Олюшка! Много времени прошло с момента нашей последней встречи. Я тоже пережила суровую зиму, участвовала во многих боях, была ранена в обе руки и обе ноги. Но мне, как всегда, повезло, все ранения незначительные, только первое время пальцы на левой руке совсем не действовали. В госпиталь я не пошла, лечилась в роте выздоравливающих. Сейчас совсем здорова, только шрамики болят, особенно в дождливую погоду. Ну, я на это не обращаю внимания… Мы с моей подружкой Машенькой обучили немало молодых снайперов. С каждым днём наши ряды пополняются, счёт растёт… В общем новостей много, всего не напишешь. Ну, а ты как живёшь, старый мой дружище?»

Людмила Филипповна дочитала письмо в полной тишине. Всем казалось, что Наташа сама приняла участие в споре и сказала своё убедительное, веское слово.

И тогда мы вдруг заметили, что Лёва всё ещё стоит па кафедре.

- Да, - говорит он, словно его ни на минуту не прерывали. - Многое начинается с мелочей, с повседневного, будничного. Некоторым, может быть, покажется, будто то, что я сейчас скажу, к делу не относится. Но я всё-таки скажу. Вот на днях у нас в десятом классе произошёл такой случай. Вы помните, в школе испортилось отопление. Людмила Филипповна со специальной комиссией занялась выяснением причины. Оказалось, кто-то из нас повернул кран и испортил батарею. Людмила Филипповна спросила, кто это сделал. Но у того, кто был виноват, не хватило мужества сознаться. Ну, а если жизнь поставит его перед настоящим, большим испытанием, что он тогда будет делать?

Все очень удивлены таким оборотом разговора. Снова - в который раз! - вспыхивает спор, и Людмиле Филипповне становится совсем трудно сдерживать ребят.

Я смотрю на своих мальчиков. Теперь они уже не притворяются: они действительно не замечают моего взгляда. Они захвачены тем, что происходит вокруг, и слушают, боясь пропустить хоть слово.

В заключение говорила Людмила Филипповна, Говорила она сжато, ярко и умно, и мне особенно запомнились её последние слова:

- Можно ли сказать, что на этом диспуте мы разрешили все вопросы, которые поставили перед собой? Конечно, нет. Но мы задумались над ними - вот что важно. Мне хочется сказать вам, что юность - лучшая пора в жизни человека. Михаил Иванович Калинин не раз говорил, что молодость - это прекрасное, неповторимое время, источник всего светлого и хорошего в будущем. Именно в юношеские годы определяется, чем будет силен человек, чем будет полезен обществу. Мне хотелось 'бы, чтобы после этого диспута каждый из вас спросил себя: а какой я сам, какие качества должен я воспитывать в себе, чтобы прожить жизнь достойно и честно, чтобы быть сильным в любом испытании, которое жизпь поставит на моём пути?

…В конце недели Александра Фёдоровна, преподавательница истории, прислала с дочерью пачку карт древней Греции - работу моих ребят.

- Мама больна, - объяснила мне девушка. - Но карты она вчера проверила. Мама просила передать, что она очень довольна. Она поставила десять пятёрок.

Я поблагодарила и пошла на урок, а в перемену стала раздавать карты ребятам.

- Держи, Толя, свою Грецию. На неё приятно смотреть. У тебя Пелопонес такой жёлтый, как только что вылупившийся цыплёнок. Смотри, какая отметка: пять с плюсом!

Толя до ушей залился краской, тем неудержимым румянцем смущения, придававшим ему сходство с застенчивой девочкой, за который его часто называли Тоней.

- Выручка Ваня, - продолжала я. - Вот твоя карта. Как это тебе так хорошо удалось раскрасить море? Я помню, бывало, у меня карандаш никогда так ровно не ложился, всё получались полосы.

- А это меня Горюнов научил, - отвечал сияющий Ваня. - Знаете как? Надо поскоблить карандаш, получается такая синяя пыльца, а потом взять её на тряпочку и по морю растереть. Выходит всё ровно.

- Очень хорошо. Дальше Игорь, где же он? Тоже одна из лучших карт, Александра Фёдоровна особенно отметила. Дима, о тебе и говорить нечего, превосходная карта. Одним словом, все вы молодцы. Александра Фёдоровна очень довольна. Давайте к её приходу устроим выставку карт. Толя, ты отбери лучшие!

- Нет, не могу, - был неожиданный ответ.

- Почему?!

Молчание. Ребята переглянулись. Я посмотрела на Толю. Вот и сейчас он покраснел чуть не до слёз, но глаза его упрямо и твёрдо выдержали мой взгляд.

- Почему? - повторила я. - Ты чем-нибудь занят?

- Нет. Один из нас получил пятёрку за карту, которую не сам рисовал, - негромко, но отчётливо произнёс Толя. - Мне придётся отобрать и эту карту, а я не хочу.

- Ты уверен, что не напрасно подозреваешь товарища?

- Уверен.

- В таком случае, - сказала я, - мы не станем устраивать выставку.

Ребята зашептались. Ваня стоял растерянный и весь красный. Игорь, наш новичок, тоже сильно покраснел, хмурился и кусал губы. Дима, сдвинув брови, смотрел на Горюнова. Встретив мой вопросительный взгляд, он, кажется, хотел что-то сказать, но тут же опустил глаза. «Но ведь это не о них речь, - сказала я себе. - Они и сами прекрасно рисуют». Я ещё подождала. Мне казалось, что вот сейчас кто-нибудь из ребят встанет и скажет: «Это сделал я».

Но никто не встал и не сознался.

«…Кто же это мог сделать?» - преследовала меня неотступная мысль.

Вызывая ребят к доске, проверяя их тетради, я снова спрашивала себя: «Не он ли? Не этот ли?»

Я пересмотрела все карты. Пятёрки были у Кирсанова, Горюнова, Гая, Левина, Соловьёва и у других мальчиков, которые очень недурно рисовали. Заподозрить кого-нибудь из них я не могла. Что касается Вани Выручки, то на его рисунки я обратила внимание ещё в начале прошлого года: отчётливые, ясные, строгие. «Вот кто будет одним из первых по черчению», - подумала я тогда.

Конечно, моим ребятам не раз случалось набедокурить. Но до сих пор всегда бывало так, что стоило спросить: «Кто это сделал?» - и виновный вставал и говорил: «Это я» - и прибавлял, в зависимости от своего характера: «Я нечаянно, Марина Николаевна. Простите!», «Я пе хотел и не думал, что так получится», «А я не знал, что этого нельзя» - или ещё что-нибудь в этом роде. Однажды, обнаружив в диктанте Лукарёва и Глаз-кова одинаковые ошибки, я спросила напрямик:

- Кто к кому заглядывал?

- Я… - после короткого молчания с тяжким вздохом ответил Федя. - Я сперва написал «тростник», а потом вижу у Киры «тросник», взял и переправил…

Они всегда честно признавались в своих грехах. А тут…

- Толя, - спросила я, встретившись с Горюновым в библиотеке, - я всё думаю, кто же у нас выдаёт чужую работу за свою?

- Я не могу сказать, - ответил он, краснея и глядя мне прямо в глаза.

- Конечно. Но ты должен поговорить с тем, кто это делает.

- Говорил я ему. И Саша говорил и Дима. А он отвечает: «Не ваше дело».

Мы стояли рядом, углубившись каждый в свою книжку. Мне показалось, что Толя уже забыл о нашем разговоре, но он вдруг сказал:

- Я про это давно знаю. Мне противно было, но я молчал. Даже ему ничего не говорил. А после диспута, знаете, Марина Николаевна, я подумал: «Нельзя молчать. Раз я вижу, что человек делает нечестно, какое у меня право молчать?».

- Правильно сделал, - сказала я. - Мириться с подлостью нельзя.

- Напишите: «Длинный обоз медленно двигался по пыльной дороге, возы скрипели и покачивались». Разберите по членам предложения.

Игорь Соловьёв беспомощно глядит на доску: запутался.

- Нарисуем схему, - предлагаю я. Соловьёв стал медленно водить мелом по доске.

Какие неровные, неуверенные линии… прямоугольник совсем кривобокий. Может быть, это потому, что он волнуется?

- Сотри и перерисуй. Небрежно получилось. Опять те же кривые, неряшливые линии.

- Возьми линейку, - сказала я.

Но и линейка мало помогла: схема была начерчена плохо.

- Садись. Валя Лавров, к доске…А перед самым звонком я сказала:

- Соловьёв, останься, пожалуйста, после уроков.

. Все внимательно смотрят на меня: «Зачем? Что случилось?». Горюнов и Гай смотрят особенно напряжённо, Ваня - с тревогой, Соловьёв - недоумевающе.

Как только мы остаёмся одни, я, не боясь ошибиться, говорю Соловьёву:

- Неужели тебе приятно, когда тебя хвалят за работу, которую сделал другой?

- Это вам Горюнов сказал? - быстро спрашивает он вместо ответа.

- Нет, я сама поняла… Ты.рисуешь неважно, а твоя карта нарисована прекрасно.

Он мнётся, теребит галстук:

- Мне Выручка сам предложил. Говорит: «Давай я тебе нарисую». А мне некогда было. Вот он и нарисовал.

- Это было только одни раз?

Опять долгое молчание. Игорь колеблется:

- Н… нет, не один.

- Часто?

- Всегда, когда надо рисовать. Опыты по ботанике. Контурные карты Алексею Ивановичу. И вот эту… древнюю Грецию…

Я внимательно смотрю на него. Он низко опускает голову.

- Не стану объяснять тебе, как это скверно. Ты и сам прекрасно понимаешь. Неужели тебе не стыдно было перед товарищами, когда тебя хвалили за чужую работу?

- Никто не знал. Только Горюнов и Гай. И Кирсанов, наверно, догадался.

- А Горюнов откуда знал?

- Он научил Выручку писать нормальным шрифтом и ещё научил раскрашивать карты так, чтобы получался ровный цвет. Выручка и себе и мне так делал. Горюнов увидел и говорит: «Это ты не сам рисовал». А какое ему дело?

- Почему же ты тогда не сказал? Помнишь, когда Селиванов разбил аквариум, он сам пришёл и повинился. А ты что же, боялся наказания?

Снова долгое молчание.

- Совестно было, - говорит наконец Игорь.

На следующий день первых двух уроков у меня по расписанию не было. После звонка, на большую перемену я вошла в свой класс и… остановилась на пороге. У ребят чуть ли не драка: все кричат, машут руками. Первое, что мне бросается в глаза, - встрёпанный и красный Борис, побледневшее, злее лицо Соловьёва и полное решимости лицо Толи.

- Что у вас тут происходит? - спрашиваю я. - Что случилось?

- Соловьёв назвал Горюнова ябедой, - отвечает Саша Гай.

- А за что? - обратилась я к Игорю.

- А зачем он нафискалил вам про карту? Чувствуя, что бледнею, я спрашиваю Игоря:

- Ты что же, мне не веришь?!

- Верю, - отвечает он не сразу и не глядя на меня.

- Так я же тебе сказала, что всё поняла без толиной помощи.

- Если бы я сказал Марине Николаевне, я был бы фискалом. Но я ничего никому не говорил. Только Гаю. Даже Кирсанову не говорил, он сам догадался, - негромко произнёс Толя.

- Если хочешь знать, я бы на твоём месте именно сказал, - вставляет Савенков. - Не потихоньку, понятно, а именно в классе, при всех. Громко. Обязательно бы сказал!

- Да почему это «ябеда»! - кричит Левин. - Ябеда - это если из-за угла наговаривает.

- Я так Толе и говорил, - поддерживает Саша. - По-моему, тоже сперва надо было с Соловьёвым поговорить, но уж раз он не понимает, тогда сказать при всём классе, вот и всё.

- Нехорошо вышло, - задумчиво говорит Лёша. - Его Татьяна Михайловна так хвалила. Говорит, у тебя очень хорошая тетрадь, все опыты прекрасно зарисованы. Вот тебе и прекрасно!

- А помните, что Лёва на диспуте говорил? - вмешивается Саша Воробейко. - Он сказал: всё начинается с маленького. Чтобы быть смелым и честным, нечего ждать какого-то особенного случая. Если в таком пустяке побоялся сознаться, то в большом деле и вовсе струсишь.

И вдруг в разговор вступает Ваня Выручка, он до сих пор не проронил ни слова, я даже не сразу увидела его позади остальных.

- Игорь не виноват, - говорит он громко. - Это я сам ему рисовал, он не просил.

- Брось ты, - резко обрывает Николай. - Тоже хорош: ходишь за ним, как маленький.

- Он мой товарищ! - вспыхивает Ваня.

- Ну и что же, что товарищ? Вот Горюнов с Гаем и Левиным - товарищи. И я с Гаем дружу. А разве он за меня задачки решает? Разве Кирсанов рисует за Воробейко карты? Да и какие вы товарищи, просто он тебя гоняет, как маленького: сделай да принеси, а ты и слушаешься.

Ваня опускает голову. Во внезапно наступившей тишине раздаётся спокойный голос Димы:

- Соловьёв всё смеялся над Валей Лавровым. дразнил его. А вот когда я один раз помог Вале оформить задание по ботанике, так Валя сказал Татьяне Михайловне: это не я сам, мне Кирсанов помогал. Хотя его никто не спрашивал. И я там очень мало сделал.

Все взгляды снова обращаются на Игоря. Он медленно поднимает голову и говорит негромко, но твёрдо:

- Я все карты перерисую сам.

- * -