Пишите мне на медсанбат

Начало ратного пути

Светлым летним вечером coрок первого, получив предписание в действующую армию, я отправлялась на фронт. Поезд отошел от перрона Финляндского вокзала во время воздушной тревоги. Вой сирен слился с паровозными гудками. Вместе с платформой уплывали назад мама и моя подруга врач Анна Бартенева. Промелькнули Кушелевка, Ручьи, Токсово, а затем и ярко окрашенные, заново срубленные нарядные поселки Карельского перешейка за бывшей государственной границей.

Под стук вагонных колес я вспомнила, как утром мой учитель профессор Георгий Артемьевич Зедгенидзе, прощаясь. тихо сказал:

— Возвращайтесь скорее. Надо же вам кончать аспирантуру.

Мне никогда больше не довелось работать под руководством Зедгенидзе, крупного ученого нашей страны, во время войны главного рентгенолога флота. Но благодарная память сохранила навыки, преподанные им, высокую требовательность, прежде всего к себе. Его бушующая энергия заражала всех, с кем соприкасался этот удивительный человек. Мы боялись ослушаться нашего учителя, смотреть в его гневные, сверкающие глаза.

Я посмела ослушаться его, только когда, расставшись с аспирантурой, уходила на фронт.

Колеса замедляли ход. Поезд медленно подходил к Кексгольму.

Военный комендант по карте показал путь в 19-й корпус. К вечеру попутной машиной я добралась в район Хиттолова, нашла командный пункт и получила направление в 115-ю дивизию, которой командовал генерал-майор В. Ф. Коньков.

— Вам надо ехать в район Кирку. Медсанбат стоит в лесу, — скакал начсанкор С. М. Гофман.

Днем санитарной машиной и выехала в свою дивизию. Тонкая фанерная стрелка привела меня к серым палаткам медсанбата, стоявшим между деревьями. Узнав, что в финскую кампанию я занималась не только военной рентгенологией, но и работала в противошоковой палате, комбат предложил мне прежде всего помочь командиру операционно-перевязочного взвода организовать противошоковую службу.

Старшего хирурга медсанбата Алексея Степановича Шнырева я знала раньше. Мазь Шнырева и теперь пользуется известностью как хорошее противовоспалительное средство.

Алексея Степановича я нашла за палатками медсанбата, на берегу небольшого озера. В зеркальной воде лениво купались тонкие веточки ив. Шнырев, свесив в озеро ноги в закатанных диагоналевых брюках, сосредоточенно смотрел на поплавок.

Он кивнул мне и, приложив палец к губам, показал на двух большущих окуней, лежавших на траве…

Через час, сосредоточенный и серьезный, Шнырев в приемном отделении осматривал раненых, устанавливал очередность операций и бранил в сердцах какое-то медицинское начальство.

У операционного стола этот несколько грубоватый человек преображался. Хороший врач с большим жизненным опытом, много лет работавший в больнице имени Нечаева в Ленинграде, он свободно разбирался в сложных ранениях военного времени, работал уверенно, четко. Вместе с помощниками — молодым хирургом Михаилом Нахманом и хирургом-стоматологом Михаилом Джорджания — он уже успел сделать в первые недели войны сотни различных операций.

Противошоковую палатку и донорский отряд мы организовали довольно быстро. Донорами стали почти все сестры, сандружинницы и часть врачей. Редкий день проходил без того, чтобы кто-нибудь из нас не отдавал свою кровь раненым.

В медсанбате много оперировали. Всех, кто мог вскоре вернуться в строй, оставляли для долечивания, остальных отправляли в полевые госпитали, находившиеся от нас в десяти-пятнадцати километрах. Конвейер войны действовал безотказно…

В медсанбат 115-й дивизии прибыл из Кексгольма большой хирургический отряд, имевший свой санитарный транспорт, значительный и постоянно пополняемый запас медицинского имущества. Ядро отряда составили преподаватели военно-фельдшерского училища имени Щорса. Командиром отряда был кадровый военврач второго ранга М. Л. Могучий, умевший в любых условиях с ходу подключать свой отряд к делу и вместе со всеми работать у операционного стола. В составе отряда были Б. Н. Аксенов, Ф. М. Беленицкая, Н. Л. Волпян, Б. Кoпелиович, Л. Л. Либов, Г. М. Фрадкин. Почти все они суровой зимой тридцать девятого года работали в различных медсанбатах на Карельском перешейке и были отличными знатоками военно-полевой хирургии, мужественными и отзывчивыми людьми.　

У Надежды Волпян, статной высокой женщины средних лет, профессия самая мирная — акушер-гинеколог роддома имени Снегирева. Теперь она, как и в финскую кампанию, занималась военно-полевой хирургией, надолго ставшей ее основной специальностью.　

Военные раны очень сложные, никакими учебниками полностью не предусмотренные. Пули и осколки порою проникают очень глубоко, повреждают одновременно многие органы и ткани. Разобраться бывает непросто. Всем помогал старший хирург отряда Григорий Михайлович Фрадкин, ученик широко известного в Ленинграде главного врача больницы «В память 25 Октября» профессора Ивана Ивановича Виноградова.　

Шестнадцать дней в тесном содружестве с нами проработал автохирургический отряд, пока не приехал начсанкор и не приказал ему срочно выехать в 168-ю дивизию, в район Сортавала.　

16 июля отряд свернул палатки и погрузил их в машины. В кузовах на ящиках устроились врачи. Командир М. А. Могучий вручил каждому начальнику машины маршрут — по лесным и проселочным дорогам к далекой Ладоге.　

Медсанбатовцы тепло простились с друзьями, поблагодарили их за большую работу по оказанию помощи раненым, пожелали счастливого пути.　

…На каких дорогах войны мы снова встретимся?　

Во второй половине августа обстановка на Карельском перешейке резко осложнилась. Наши части, сдерживая наступление противника, с боями отходили за реку Вуоксу. Все раненые были эвакуированы. С часу на час ожидался приказ о передислокации медсанбата.　

На исходе ночи мы покинули поредевший лес в районе Кирву, стараясь держаться в стороне от больших дорог. Взошло солнце. Высокое небо с редкими перистыми облачками предвещало погожий день. Мы долго шли, приминая слишком рано опавшие листья, подкрепляясь ягодами.　

После полудня показался разбитый, обезлюдевший небольшой городок Антреа. На покалеченных путях железнодорожной станции лежали изуродованные, опрокинутые колесами вверх вагоны, разбитые цистерны. Из реки Вуоксы торчали металлические конструкции взорванного железнодорожного моста. В зеленой воде отражался, покачиваясь верхушками, густой хвойный лес. По холмистым берегам реки била вражеская артиллерия　

Мы ненадолго остановились в лесу, поставили операционную палатку. Вскоре последовал приказ двигаться дальше. Но не успели мы свернуть палатку, как из леса выехала двуколка. На ней лежал раненый капитан. Он был без сознания. Голову покрывала намокшая от крови повязка. Раненого внесли в палатку, положили на стол. На темени капитана зияла большая рана, из нее текла струйка темной крови.　

— Надо немедленно оперировать, — сказал Шнырев, — иначе погибнет. 　

— Ну что ж, оставайтесь, — разрешил комбат. — Только помните: обстановка очень тревожная. Не задерживайтесь. — И он показал на карте место сбора.　

Медсанбат ушел за реку. В лесу у Вуоксы остались Шнырев, врач Пахман и операционная сестра Мария Девяткина. Надо было торопиться. Враг совсем близко.　

Шнырев расширил рану, удалил поврежденные мягкие ткани, остановил кровотечение. Осторожно захватил пинцетом сплющенную пулю, лежавшую на оболочке мозга. Удалил сгустки крови. Капитан застонал. Сознание к нему медленно возвращалось.　

— Мы сделали все, что могли, — сказал Шнырев. Он быстро и ловко наложил на голову капитана большую повязку. — Держись, друг, все будет хорошо. Теперь доедешь до госпиталя. Если понимаешь, то открой глаза, — попросил он с надеждой.　

Веки раненого дрогнули и медленно приподнялись. На врача глянули покрасневшие влажные глаза. Это длилось мгновение. Потом веки снова сомкнулись.　

Капитана вынесли из палатки, положили на двуколку, и санитар повел лошадь по шаткому понтонному мосту на другой берег реки.　

— Теперь скорее отсюда. Промедление смерти подобно! — сказал Шнырев.　

…Уже не видно было ни машин, ни отходивших за Вуоксу частей. Громыхала канонада. Только успели врачи и сестра перебежать на другой берег, как снаряд попал в один из понтонов. Через несколько часов Шнырев и его помощники присоединились к медсанбату.　

В двадцатых числах августа мы миновали горящий Выборг. Город жестоко обстреливала вражеская артиллерия. На рыночной площади, у ателье верхней одежды, покачивались размалеванные манекены, а теплый ветер гнал дым пожарищ и уносил в залив обрывки бумаги и пепел.　

Тридцатого августа неподалеку от поселка Левашово мне вручили предписание явиться в санитарное управление фронта.　

— Вы служите вторую войну, — сказал мне начальник отдела кадров и боевой подготовки санитарного отдела фронта военврач первого ранга Л. И. Образцов. — Работали в медсанбатах, в автохирургическом отряде, в полевом госпитале. Имеете немалый опыт. Вы назначаетесь начальником отделения кадров и боевой подготовки санитарного отдела новой, Пятьдесят пятой армии. Что? Никогда не работали в такой должности? Не пугайтесь. Я ведь тоже раньше не имел о ней понятия.　

Ошеломленная новым назначением, я спрятала направление в планшетку и вышла на улицу. Тут ко мне подскочил военврач второго ранга.　

— Александр Александрович Новиков! — лихо приложил руку к пилотке, представился он. — Начальник первого отделения санотдела Пятьдесят пятой армии. Поедемте вместе. Мне тоже в Пушкин.　

— А что такое первое отделение? — не без смущения спросила я.　

— О, это, пожалуй, основное отделение в санотделе. Организация лечения и эвакуации раненых с передовой в медсанбаты и госпитали армии и фронта, — не без гордости ответил Новиков, расправляя складки на новенькой гимнастерке.　

«Кадровый, наверное», — подумала я, с уважением посматривая на начальника первого отделения. Вот и первый сослуживец. Вспомнился медсанбат 115-й дивизии, наш отход на исходе августовской ночи, мокрые от соленого пота, выжженные солнцем гимнастерки на плечах моих товарищей. Новиков, видимо, этого не испытал.　

Мы медленно шли набережной Фонтанки к Витебскому вокзалу. Нас обогнал отряд сандружинниц Красного Креста. За спиной у каждой девушки висели санитарная сумка и вещевой мешок. Правофланговая что-то сказала подругам, и над Фонтанкой-рекой вспыхнула и поплыла боевая песня.　

Стук колес напомнил о первом дне войны. Я его встретила в Москве, в густонаселенной квартире, в переулке, убегавшем с холма к Трубной площади. Потрясенные женщины квартиры № 5 провожали своих мужей и сыновей в действующую армию.　

Накануне в субботу у меня были встречи и переговоры в Наркомате здравоохранения. Они касались дел мирных — аспирантских.　

— Экспериментальную часть диссертации проведете в Москве у профессора Анохина, — сказал мне несколькими днями раньше в Ленинграде мой шеф профессор Георгий Артемьевич Зедгенидзе.　

В двенадцать часов 22 июня война подвела черту под всеми прежними мечтами. Аспирантура, научная работа, все, что недавно занимало мои мысли, отошло куда-то далеко, заслонилось грозным настоящим. Скорей домой! И — в армию. Надеть хранимую в шкафу гимнастерку. Нужно только приобрести кое-какие мелочи военного обихода, чтобы не тратить завтра попусту времени.　

В магазине военторга сутолока. Прилавки осаждают гражданские и военные. Купив черный берет, несколько небольших рубиновых звездочек, прямоугольники — «шпалы» на гимнастерку и шинель, я с трудом пробилась к выходу. Теперь я полностью экипирована.　

Ленинградский вокзал затемнен. Одни за другим уходят воинские эшелоны. Наш поезд забит до отказа. За окном вагона стоят профессора Ленинградского мединститута М. Д. Тушинский и А. П. Цигельник, участники совещания в Наркомате здравоохранения. У них нет надежды достать билеты. Через открытое окно протягиваю свой билет с плацкартой. Появляется в вагоне вначале одни профессор, за ним, по тому же билету, переданному через окно, протискивается второй.　

Через минуту переполненный скорый поезд уходит к северу, к белым ночам Ленинграда.　

На следующий день я вручила горвоенкому полковнику Ф. Ф. Расторгуеву рапорт с просьбой призвать меня в армию.　

…Наш поезд, идущий только до Павловска, медленно набирал скорость. Как тогда, на Финляндском вокзале полтора месяца назад, он отходил в час воздушной тревоги.　

— Меня вызывал замначсанфронта Павел Иванович Арефьев, — прервал молчание Новиков, — предложил на выбор: оставаться начальником учебной части курсов усовершенствования медсостава или идти в действующую армию. Конечно, я попросился на фронт.　

Поезд подошел к платформе Купчино и остановился. За низкими станционными строениями на унылой гладкой равнине вросли в землю небольшие почерневшие деревянные дома. Кое-где виднелись низкорослые одинокие деревца. Поезд долго стоял: впереди ремонтировали путь. Мы так и не дождались, пока его починят, вышли из вагона, пошли полями к дороге и на попутной машине приехали в Пушкин.

Формируемся

Формирование 55-й армии проходило в областной партшколе, размещавшейся в бывшем дворце Палей, недалеко от Александровского парка. Сюда прибывали в те дни боевые командиры различных родов войск. Через Пушкин на фронт шли пополнение и боевая техника сражавшимся полкам. К городу Пушкину выходили поредевшие части, тут формировались и санитарные поезда. К тенистым аллеям Александровского парка вели стрелки с красным крестом. По ним ориентировались санитарные двуколки и машины с ранеными.　

В конце августа Гатчина, Красное Село, Пушкин, Павловск, Колпино стали прифронтовыми городами. Гражданское население поспешно уходило в Ленинград.　

23 августа 1941 года Северный фронт был разделен на Карельский и Ленинградский. Ставка одобрила предложение Военного совета Ленинградского фронта о создании двух новых армий. В состав 42-й армии вошли части, сражавшиеся на красногвардейском (гатчинском) и красносельском направлениях, Слуцко-Колпинский участок фронта отошел к 55-й армии. Обе эти армии волею судьбы стали блокадными, ленинградскими.　

^{Начальник санитарной службы 55-й армии полковник медицинской службы С. М. Гофман.}

Командовал 55-й армией генерал-майор танковых войск И. Г. Лазарев. Он прибыл с Нарвского участка фронта. Под его руководством войска Нарвской оперативной группы в исключительно сложных условиях совместно с моряками Чудской флотилии оказали упорное сопротивление рвущимся к Ленинграду вражеским войскам группы «Север» и нанесли им большой урон.　

Войска 55-й армии надежно прикрыли подступы к Ленинграду. На каждом рубеже шли тяжелые бои.　

Наш санитарный отдел, как все отделы штаба армии, был на бивуачном положении. Народ подбирался энергичный, живой.　

Начальником санитарного отдела назначили С. М. Гофмана, бывшего начсана 19-го стрелкового корпуса. Одновременно с ним прибыл и военком отдела старший политрук С. Я. Кораблев. В первые месяцы войны он был в оперативной группе штаба главнокомандующего войсками северо-западного направления.

^{Комuccap санитарного отдела 55-й армии батальонный комиссар С. Я. Кораблев.}

Кораблев с головой окунулся в новое для него дело. В тревожные сентябрьские дни сорок первого он разыскивал медсанбаты, полковые санчасти, разговаривал с ранеными, врачами, сестрами. Иногда случалось, что Кораблев по ошибке попадал в медсанбаты соседней 42-й армии.　

— Кто их разберет, — как бы оправдывался в таких случаях комиссар, — какой здесь свой, какой чужой. Все наши.　

Чаще они выезжали вместе — начсанарм и комиссар. Их связывали большая дружба и полное взаимопонимание.　

— Задача санитарного отдела должна быть всем предельно ясна, — говорил нам на первой летучке начсанарм В. М. Гофман, вернувшись ночью из штаба армии. — Враг упорно рвется к Ленинграду. Наши войска оказывают всевозрастающее сопротивление. Бои идут кровопролитные. Ни один раненый не должен остаться на территории, временно захваченной противником. На Пушкин отходят вместе с войсками медсанбаты, медсанроты, медсанчасти. Ищите их в районе Александровского парка, освобождайте от раненых. Не ждите, пока они вас здесь разыщут. Очень важно изучить и обобщить первый опыт по оказанию помощи раненым…　

Мое знакомство с боевыми медсанбатами началось на следующий день. Недалеко от Лицея из санитарной машины вышел смуглый загорелый южанин в выгоревшей гимнастерке с одной шпалой в петлице. Как оказалось, это был начсан 90-й дивизии Г. И. Басте. Он искал санотдел 55-й армии. Его медсанбат и полковые медсанчасти много поработали и поизрасходовали весь перевязочный материал, поиздержалось и кое-какое медицинское и хозяйственное имущество.

Басте вручил Гофману густо исписанный лист бумаги. Вышел из комнаты довольный: через несколько дней заявка будет полностью удовлетворена.　

— Поезжайте с Басте, познакомьтесь с людьми. Дивизия воюет, у них потери. Надо пополнить медсанчасти полков фельдшерами, сестрами из резерва, — сказал мне начсанарм.　

Мы выехали из Пушкина через Шушары. Неширокое шоссе петляло мимо хозяйственных построек, деревянных домов, еще мало тронутых войной. На обочинах дорог зияли свежие воронки от бомб и снарядов. Недалеко от Средней Рогатки увидели группу беженцев. Они шли в Ленинград, везли на тачках и в детских колясках то немногое из прежней довоенной жизни, что смогли захватить с собой.　

…Внезапно упала, раскинув руки, старая женщина. Побросав вещи, люди разбежались.　

— Воздух, — закричал из кузова Басте.　

Шофер притормозил машину. Мы сбежали с дороги в неглубокую канаву, на дне ее была вода. С неба доносилось надрывное гудение моторов. Стучали пулеметы.　

— Смотрите, — глухо сказал Басте, и его смуглая рука. сжимавшая наган, побелела. — Один наш ястребок борется с тремя фашистскими стервятниками.　

Через несколько секунд краснозвездный ястребок, оставляя за собой черный шлейф, пронесся по темневшему небу.　

Выполнив приказ Гофмана, я вернулась в Пушкин.　

Через несколько дней санитарный отдел армии окончательно сформировался. Начальником санитарно-эпидемиологического отделения был назначен кандидат медицинских наук, большой знаток гигиены военврач третьего ранга Владимир Эдуардович Стамер. Он взялся за работу с разгону, без промедления. Его светло-голубые глаза угрожающе темнели, а интонация голоса не предвещала ничего хорошего, когда он встречал в частях грубое нарушение санэпидрежима и благодушных работников санвзводов. Время от времени Стамер наведывался в санитарный отдел фронта к своему начальству — известному эпидемиологу дивврачу Д. С. Скрынникову и профессору-инфекционисту бригврачу С. В. Висковскому. Стамер учился у них организации санэпидслужбы в войсках, чтобы потом наставлять других, как с наименьшими потерями уберечь войска от эпидемий в условиях войны и начавшейся блокады.　

С чувством глубокого уважения вспоминаю нашего　первого армейского инфекциониста военврача второго ранга Леонида Ивановича Егорова. Широкоплечий, всегда тщательно выбритый, в больших сапогах или внушительных размеров валенках, он производил сильное впечатление, когда, иронически улыбаясь, тихо распекал провинившегося… В нем с первого взгляда чувствовался кадровый военный.

На фронтах гражданской войны военфельдшер Егоров впервые принял присягу на верность молодому Советскому государству, и в рядах армии прослужил несколько десятков лет.　

— Задаст вам перцу Егоров, — говорил начальник отдела. хорошо помнивший Егорова с курсантских лет на посту помощника комиссара Военно-медицинской академии.

Леонид Иванович Егоров недолго пробыл в нашей армии и был отозван санитарным отделом фронта. Его сменил призванный из запаса кандидат медицинских наук военврач третьего ранга Николай Николаевич Романенко. До войны он заведовал лабораторией гриппа в Институте имени Пастера. Своим спокойствием, выдержкой он уравновешивал экспансивного Стамера, твердо руководил важным участком нашей санитарной работы.

^{Главный эпидемиолог 55-й армии полковник медицинской службы Н. Н. Романенко.}

Последним прибыл армейский хирург. Им стал бывший корпусной врач Копорской оперативной группы кандидат медицинских наук военврач третьего ранга И. М. Айзман, награжденный в финскую кампанию орденом Ленина. Жизнерадостный, общительный Айзман быстро вошел в наш коллектив. Как показала жизнь оптимистический склад характера сыграл решающую роль в его дальнейшей судьбе.　

Фронт неумолимо приближался к Пушкину. Раненые поступали из района Лисино-корпус, Федоровского, Вырицы. Антропшина, Слуцка. По дорогам мчались машины ползли санитарные двуколки. Над городом висело густое мыльное облако. Было по-летнему жарко. В лучах солнца, высоко над городом, завязывались яростные воздушные бои. Когда «мессершмитам» удавалось прорваться, они без зазрения совести обстреливали транспорт, обозначенный крупными эмблемами Красного Креста.　

Медицинские указатели вели к тенистым аллеям Александровского парка, к Китайской деревне с ее домиками-пагодами, к потемневшему от времени зданию Арсенала, к искусственной горе Парнас, к Кофейному домику. Здесь принимали раненых, производили сложнейшие операции.　

Медсанбат 90-й дивизии развернул хирургическое отделение и небольшой стационар в помещении бывшего костно-суставного санатория. 90-я дивизия раньше воевала на лужской позиции, а сейчас вела боевые действия в районе Вырицы — Антропшина, пробиваясь навстречу выходившим из окружения частям 41-го корпуса.　

По заданию начсанарма вместе с начальником первого отделения Новиковым я выехала в Антропшино. Чем ближе к Павловску — Вырице, тем сильнее обстреливалось шоссе. В деревянных одноэтажных домиках барачного типа мы разыскали группу медсанбата.　

Операции шли на двух столах. Взмокшие, усталые лица молодых врачей были прикрыты марлевыми полумасками. Я хорошо знала их всех — недавних выпускников Первого мединститута В. Рабичева, П. Потапова, В. Лукаша, В. Машкару. Вчерашние студенты держались уверенно, как настоящие хирурги. От одного раненого к другому ходил старший хирург и, как опытный дирижер оркестра, направлял работу своих молодых помощников.　

— Молодежь замечательная, — хвалил хирургов командир операционно-перевязочного взвода Н. В. Копарулин. — Не прогонишь отдыхать. Работают по две смены За два месяца многому научились, особенно первичной обработке ран. Но всем нам еще трудно отрешиться от привычек мирных дней. Не сразу даже опытный хирург привыкает к необычности сложных ранений военного времени и особенностям их лечения.　

Я молча слушала Копарулина. Смотрела на его посеченное глубокими бороздами, прихваченное солнцем лицо. Копарулин был прав, когда говорил, что у нас в медвузах недостаточно учили лечить огнестрельные раны и болезни военного времени. Но ведь только во время войны появляется огромная практика и врачами приобретается ни с чем не сравнимый опыт.　

В полукилометре от медсанбата работала санчасть 286-го полка. Раненых расположили в землянке. Их недавно доставили с передовой отважные фельдшеры Николай Кубаев и Михаил Зиновьев, санитар Иван Пилюков. Во время транспортировки раненых молодого фельдшера Кубаева ранило, но он остался в санчасти.　

— Обязательно представлю его к награде, — сказал начсандив.　

Мы уехали вечером. Нашу санитарную машину чуть не накрыла вражеская бомба. Спасло искусство водителя, резко свернувшего на едва приметную лесную тропку. Позади на шоссе раздался глухой взрыв. Переждав немного, мы снова выехали на дорогу и приехали в Пушкин. Новиков отметил на карте расположение батальонных и полковых медпунктов дивизии и приказал командиру автосанитарной роты Деткову выслать за ранеными в Антропшино три санитарные машины.　

Я подумала в тот вечер о том, как много надо знать военному врачу. Всем нам надо учиться применять свои знания на войне, а иным и переучиваться. Жизнь ставила перед военными медиками новые задачи.

Ополченцы 2-й гвардейской

В Китайской деревне Александровского парка меня обступили знакомые студентки Наташа Славиковская, Рита Вязьменская, Вера Любимова, Лида Пеньковская. Не сразу и узнаешь их в военной форме! Как и многие, они прервали учебу в институте и вступили в ополчение, чтобы работать медицинскими сестрами.　

Открылась дверь одного из домов-пагод с загнутой кверху крышей. По ступенькам сбежала высокая девушка с приветливым открытым лицом. Она наполнила две резиновые грелки холодной водой и снова скрылась за тяжелой дверью.　

— То наша «пчелочка», — пояснила Рита, — Аня Пчелкина. По образованию химик. На редкость добрый человек. Она может день и ночь ухаживать за ранеными.

В тот день я много услышала об уроках мужества, преподанных войной людям, о первых радостях и первых больших потерях.　

— Наша Вторая гвардейская ведет тяжелые бои, — рассказал подошедший начсандив военврач второго ранга Буков, — и медсанбату крепко досталось. Есть жертвы среди личного состава. В полках много раненых, их надо немедленно вывезти.　

В голосе Букова звучала серьезная озабоченность. Он ополоснул смуглое, запыленное лицо студеной водой, распорядился выслать весь наличный транспорт в полковые санчасти, а сам, сев за руль старенького пикапа, умчался в штаб дивизии куда-то в район Гатчины. Вскоре из медсанбата вышли все санитарные машины. Неутомимые труженики, бессменные шоферы Дмитрий Михайлов, Кузьма Кочетков, Голубев с санитаром Виктором Ивановым-Котовым спасли в те дни много раненых.　

Начсандива Букова и командира медсанбата Н. Н. Александрова я знала еще с финской кампании.　

В ту пору врач лыжного батальона, молодой адъюнкт Военно-медицинской академии Александров предложил в январский тридцатиградусный мороз скрытно организовать передовой пункт медицинской помощи на льду замерзшего озера. Однажды ночью среди торосов незаметно появилась небольшая белая палатка. Запылала в ней небольшая печурка. Сюда приползали и приходили раненые бойцы. Всем им оказывали первую помощь, поили, кормили, отогревали. От противника смельчаков отделяли всего триста метров снежной равнины да узкая полоска скалистого обледенелого берега.　

Днем поднималось над озером красное морозное солнце. Его слепящие лучи заливали ярким светом заснеженные ледяные заструги, опустевшую белую палатку. На берегу в теплой землянке отсыпался врач Александров, чтобы с наступлением сумерек вновь выйти на свою опасную вахту.　

За мужество и храбрость двадцатидвухлетнего врача Николая Александрова наградили орденом Красного Знамени. Этот отважный человек стал в Великую Отечественную командиром медсанбата. Но назначение пришло не сразу. Александрову поначалу никак не удавалось «уломать» начальника академии бригврача М. Н. Ахутина, чтобы он отпустил его в действующую армию. Помог случай. Преподаватель кафедры патологической физиологии Буков, назначенный в августе сорок первого начсапом 2-й Гвардейской, тщательно подбирал командира медсанбата и ни на ком не мог остановиться. Неожиданно встретил Александрова и подивился, что он не в действующей армии. Вид у Александрова был хмурый. «Не болен ли?» — осведомился Буков. Александров с отчаянием ответил, что если и болен, то только из-за упорного нежелания Ахутина отпустить его на фронт.　

И пошли они вместе «штурмовать» начальника академии. Но поначалу Михаил Никифорович Ахутин не поддался:　

— Поймите, все преподаватели рвутся на фронт. Я сам тоже два рапорта подал. Но нельзя же оголять академию! Надо ведь кому-нибудь остаться и готовить кадры!　

Однако непреклонность Александрова и активная поддержка Букова заставили наконец бригврача уступить.　

— Разве вас переубедишь! Ну ладно, идите. Счастливого вам боевого пути! — заключил Ахутин, пожимая им руки.　

И они ушли в долгую фронтовую жизнь. Один постарше, посерьезней, поопытней, другой — живой, озорной, безудержно смелый, способный молодой хирург.　

Медицинская служба 2-й гвардейской формировалась в школе на 13-й линии Васильевского острова в конце июля. Как и во всех пунктах формирования частей народного ополчения, здесь было многолюдно. Приходили одинокие и семейные, пожилые и совсем молоденькие. Многие закончили курсы Красного Креста и просили направить их на фронт.　

— Война только начинается, — говорил Буков группе школьниц. — Учитесь, помогайте фронту. Вам только по пятнадцать лет. Война продлится не день, не два. Еще послужите.　

Девушки не могли согласиться с его доводами — им безотлагательно нужно было сейчас же попасть в армию. Они пробовали уговорить командира медсанбата Александрова. И сам ведь он молод на вид, совсем юнец! На верхней губе пушок, глаза лукавые, рот кривит усмешка. Но на левой стороне гимнастерки боевой орден Красного Знамени!　

Александров же частенько переходил со школьного двора в соседний, на территорию военкомата, садился в сторонке с огрызком карандаша в руках и вглядывался в лица торопливо идущих в военкомат людей. Ему нужны были повара, шоферы, медицинские сестры.　

— Гражданочка, погодите, — останавливал он молодую девушку. — Вы — повар?　

— На лице, что ли, написано?　

— Выходит, что так. Какие первые блюда умеете готовить?　

— Борщ украинский, борщ флотский, щи кислые, гуляш, тефтели…　

— Разве гуляш и тефтели — это первое? Ну ладно! Записывайтесь в наш гвардейский медсанбат. Не хотите? Удивительно. Вас, конечно, влечет на передовую? Не беспокойтесь, девушка, мы тоже будем на передовой! Куда же вы?..　

Через некоторое время остановил другую. Ею оказалась студентка третьего курса медицинского института Вера Любимова.　

— Хотите работать сестрой? — спросил Александров, рассматривая фотографию на ее студенческом удостоверении.　

— Хочу.　

— К маме домой не попроситесь? — На Веру в упор смотрели насмешливые молодые глаза.　

— Не бойтесь, не попрошусь, — в тон ему ответила студентка.　

В один из августовских дней перед комиссией по отбору во 2-го гвардейскую дивизию предстала красивая молодая пара — молодожены Карелины. Он инженер, она — врач. Карелина зачислили рядовым бойцом, его жену взяли в медсанбат. Военной судьбе было угодно через некоторое время свести Букова и Карелина на поле боя. Начсандив возвращался из стрелкового батальона и под Пижмой попал под сильный минометный обстрел. Он добрался до кустарника и свалился, задыхаясь. Вдруг видит — кто-то ползет к нему и машет рукой. В бесконечно усталом солдате с окровавленной повязкой на лбу Буков с трудом узнал молодого инженера. Он держал в руках оброненную Буковым планшетку. Через несколько дней ополченец Карелин погиб.　

Когда формирование медсанбата было в основном закончено, под вечер в школе появился высокий, худой кавказец. Правую руку, недоразвитую от рождения, он прятал за спиной.　

— Вы не имеете права мне отказывать. — Гортанный голос его срывался, темные блестящие глаза недобро сверлили начсандива. — Там не берут, здесь не берут! На руку вы не смотрите. Я — не калека! Посылайте куда угодно. Хоть ездовым.　

^{Командир медсанбата военврач 3-го ранга Н. Н. Александров (слева) и начсандив 2-й гвардейской дивизии народного ополчения военврач 2-го ранга В. А. Буков.}

Три часа держался Буков, все чаще и чаще вспоминая свою «осаду» Ахутина и теперь сочувствуя ему. Потом сдался и решил назначить просителя — кандидата биологических наук, талантливого ученого-философа Мушега Григорьевича Дурмишьяна командиром санитарной роты к старшему врачу полка Назарову, кадровому опытному врачу.　

Мушег Григорьевич быстро освоился со своими обязанностями. В тяжелых сапогах, в развевающейся на ветру плащ-палатке, накинутой, смотря по погоде, то на шинель, то на гимнастерку, он бесстрашно пробирался в роты, батальоны, в траншеи переднего края. Мин и пуль попросту не замечал. В часы обстрела, сидя в землянке, мог темпераментно и страстно рассказывать о физиологическом обосновании глухоты Бетховена, о случайности и причинности явлений…　

Он очень заботился о раненых. Однажды собрал в районе Гатчины значительное количество брошенного жителями скота и домашней птицы. Раненые пили молоко и ели свежие мясо и яйца. Это устраивало всех, но как-то приехал начсандив, посмотрел и не понял: то ли санчасть на скотном дворе, то ли животноводческая ферма в санчасти. Последовал крутой разговор, и в тот же день скот перешел в распоряжение продотдела дивизии.　

Много позже, в дни блокады, Мушег Дурмишьян в неизменной зеленой маскировочной накидке частенько приходил в село Рыбацкое, в санитарный отдел 55-й армии. В его потрепанной сумке от противогаза всегда лежали продукты того времени, и он щедро делился с нами. Чаще всего это были куски вываренной холодной конины. А мне вспоминалась большая аудитория 1-го Медицинского института, молодой лектор Дурмишьян, увлеченно и своеобразно излагавший нам, студентам-вечерникам, курс диалектического материализма: «Все течет, все изменяется, и нет конца пути…»　

В конце августа сорок первого медсанбат 2-й гвардейской дивизии держал свой первый фронтовой экзамен. В лесу за Тайцами соорудили шалаши из веток, развернули несколько небольших палаток.　

Днем было тепло, но ночи становились все холоднее. Вначале лес надежно скрывал повозки, санитарные машины. палатки. Однако продолжалось это недолго. Подкрадывалась осень, и лиственный лес редел. Вражеский разведчик как-то высмотрел палатки и сбросил бомбы. Среди личного состава медсанбата появились первые раненые — повозочные Мироничева и Топтыгина.　

Через несколько дней погода окончательно испортилась. Сутки напролет не переставая шел мелкий дождь. Шалаши и палатки намокли, набухли. Проселочные дороги размыло, в топкой грязи беспомощно буксовали машины и повозки. Девушки-медики порой от досады плакали, по продолжали бросать на дорогу камни, рубить ветки деревьев, перетаскивать носилки с ранеными, вытягивать увязшие по самые оглобли повозки. Вечерами дрожали от холода в сырых, неотапливаемых палатках, чуть просушивая собственным телом отсыревшую одежду.　

Дядя Кузя, всеми уважаемый пожилой шофер, посмотрел на косо народившуюся луну и огорошил предсказанием: дождь продлится еще семь дней!　

…Семь дней! Просека, по которой проложили дорогу-времянку, еще больше размокла. Но лес не утихал от гула включенных моторов. Облепленные глиной машины с помощью людей выползали на шоссе и, тяжело переваливаясь, уходили к Пушкину.　

Вместе со всеми и больше других работали политрук медицинской роты бывший преподаватель Горного института Дмитрий Кочетков и комбат Николай Александров, умевший шуткой, прибауткой, добрым словом поднять силы уставших людей.　

В медсанбат приехал начсанарм военврач первого ранга Я. А. Барейша. Он распорядился перебазироваться в Тайцы и развернуться в помещении эвакуированного костно-туберкулезного санатория. Кто-то из врачей, хорошо знавших здешние края, рассказал, что в середине XVIII века белоколонная усадьба и земли вокруг нее принадлежали прадеду Пушкина Ганнибалу.　

В это светлое здание старинной постройки, которое хорошо просматривалось с воздуха, и перебрался из леса медсанбат. К тому времени, как и предсказал дядя Кузя, дожди закончились и вновь засветило нежаркое, но еще теплое солнце…　

На крыше здания нарисовали двухметровый красный крест. Думали, что он защитит от бомбежки. С ранеными ведь не воюют! Дорогой ценой расплатились люди медсанбата за свою веру в способность гитлеровцев отнестись с уважением к Женевской конвенции. Красный крест послужил фашистским летчикам ориентиром, удобной целью. Когда пули и осколки застучали по крыше, пришлось быстро закрасить крест, усилить маскировку. Но было уже поздно. В обеденный час, когда повар Овсова разливала черпаком горячие солдатские щи, зазвучал сигнал: «Воздух, воздух!» Со стороны шоссе из-за деревьев вынырнули вражеские бомбардировщики и истребители и устремились к собравшимся вокруг кухни людям. Один из самолетов пролетел так низко и стремительно, что, когда опомнились оставшиеся в живых, не было ни полевой кухни, ни сидевших вокруг нее людей.　

Погибли медсестра Лиза Иванова, повара Овсова и Корнеева, санитары Коновалов, Васильев, Кряжев, Гвоздев, Николаев, Копылов, Бойцов. Четырнадцать получили ранения.　

Сделав круг над лесом, летчик развернулся и сбросил зажигательную бомбу на замазанный красный крест. Здание быстро охватил огонь, вскоре рухнула крыша, низко провисли перекрытия. Отважные медики выносили и выводили из охваченного пламенем помещения раненых. Бесстрашно действовали люди эваковзвода — его командир старший военфельдшер Миценгендлер, рядовые Плетнев и Иванов-Котов, политрук Кочетков, сандружинница первого полка Валентина Чибор, прибывшая в медсанбат с ранеными. В одном крыле здания тушили пожар, в другом борьба за спасение раненых продолжалась в операционной. Старшая операционная сестра Волконская, сбрасывая со своего столика куски штукатурки и стекла, молча вкладывала в руки врача нужные инструменты. Бледный лоб сестры Наталии Славиковской покрывался капельками пота, медленно стекавшего под марлевую маску. Ныло больное сердце.　

Вечером похоронили убитых, вырыли глубокие щели для укрытия на случай новых налетов. Раненых стали размещать в палатках в ближайшем лесу.　

В ту ночь в медсанбате никто не уснул. Ухаживали за ранеными, с болью вспоминали погибших товарищей.　

Лиза Иванова, Таня Федорова, Шура Стрельцова. Таня Ольгина, Надя Жданова, Мария Мишина, Надя Степанова. Ольга Ловцова до войны не знали друг друга. Работали на заводах и фабриках Васильевского острова, учились. Но пришла война, и они добровольно отправились защищать Родину. Суровые испытания сблизили их, научили понимать друг друга с полуслова. Среди сандружинниц выделялась красивая, статная молодая женщина Зоя Браже — до войны инструктор райкома комсомола Василеостровского района. Она одна из первых вступила в ополчение, оставив у престарелого отца своего полуторагодовалого сынишку. Зоя Браже во время бомбежки была на волосок от гибели: когда, оглушенная, бледная, она выбралась из ямы, куда была отброшена взрывной волной, то увидела такое, о чем не могла спокойно вспоминать даже через много лет. Лизы Ивановой, отошедшей от нее за хлебом на несколько шагов в сторону, не было в живых. А Шура Стрельцова не скоро очнулась в канаве и, контуженная, долго не могла припомнить события того дня.　

Не прошло и суток, как обстановка в Тайцах приняла еще более угрожающий характер.　

Утром 9 сентября в лесу, неподалеку от расположения медсанбата, послышалась пулеметная, а затем и автоматная стрельба. Встревоженный Александров позвонил в штаб дивизии. Начштаба рекомендовал встретиться со строевыми командирами ближайшей части, уточнить обстановку и в случае необходимости немедленно свернуться, уходить в Пушкин.　

Оказывается, в тот день противник, сконцентрировав значительные силы на красносельском направлении, прорвал оборону советских войск и устремился вперед. Тут-то и проявились способности молодого комбата. Медсанбат уходил организованно. Каждый знал свои обязанности, свое место. Политрук медицинской роты Дмитрий Кочетков вывел из Тайц большую группу раненых и машины с имуществом. Повозочный Иванов три часа стоял с красным флажком на развилке дороги, под обстрелом, пропуская вперед медсанбатовский обоз. Молодые девушки Миронычева и Налимова во время жестокого обстрела дороги не оставляли своих повозок. Переправились в Пушкин на ста двадцати лошадях.　

Уход из Таиц был связан с небольшим инцидентом. Когда туда приехал начсандив Буков, большая часть машин с имуществом и людьми уже выехала в Пушкин. А Александрова нигде не было. Буков решил во что бы то ни стало разыскать командира медсанбата. Нашел он его в сарае, где Александров рубил головы курам и тут же запихивал тушки в мешки. А невдалеке дробно стучали вражеские пулеметы, слышались автоматные очереди.　

— Ты с ума сошел, Николай! — закричал Буков. — Немедленно прекрати. Уезжай скорей!　

— Не оставлять же, черт возьми, кур фашистам, — огрызнулся Александров. Но поняв, что вскоре отсюда уже будет не выбраться, прихватил мешки и на грузовой машине покинул Тайцы.　

Когда медсанбат прибыл в Пушкин, Буков вместе с Александровым выехал в полки за ранеными.　

Гатчину с Пушкином связывали три дороги. Две из них уже перерезал противник. По третьей из медсанчастей было доставлено около двухсот раненых.　

Вечером Буков и Александров встретили коменданта штаба дивизии с группой солдат.　

— Ополченцы, — сказал тот, — получили приказ начать отход в направлении Пушкина.　

Буков решил подождать с машинами на дороге, чтобы при отходе дивизии взять раненых.　

Смеркалось. По обочине двигались небольшие группы из различных частей. Вдруг над ними пролетели и невдалеке взорвались снаряды. Буков и Александров увидели, что стреляют танки, появившиеся из района Тайц. Их силуэты отчетливо вырисовывались у кромки леса.　

Что делать? Еще несколько минут, и они будут здесь и перекроют единственный оставшийся путь для отхода дивизии. Буков снял с петлиц медицинские эмблемы, превратился из военврача в строевого командира и принял решение оборонять развилку до отхода подразделений его дивизии.　

Перегородили шоссе порожними машинами, задержали небольшие группы наших бойцов и направили их в отрытые щели и окопы. Люди были измучены, голодны, но охотно подчинились. Подошли две минометные батареи с командирами. Они присоединились к оборонявшим развилку и открыли огонь по лесочку, откуда выползали танки. Кто-то из бойцов сказал Букову, что в двух километрах отсюда видел запас мин. Их привезли. Батареи усилили стрельбу. Александров доставил полевую кухню и хлеб. Он же с санитарами собирал раненых, которые либо шли сами, либо с помощью товарищей, и отправлял машинами в медсанбат.　

Всю ночь отряд Букова оборонял развилку дороги. А под утро туда подъехали две легковые машины. По цепочке передали приказ:　

— Командира к генералу!　

Буков явился, отрапортовал, доложил обстановку.　

— Вы правильно поступили, товарищ военврач, — сказал незнакомый генерал из штаба фронта. — Ваша дивизия сейчас выходит из Гатчины. Сюда идет полк, он и займет оборону. Задержанных людей отпустите к месту указанного им сборного пункта. Сами возвращайтесь к исполнению своих обязанностей.　

На рассвете через развилку прошли подразделения дивизии. Последним отходил полк, которым командовал участник гражданской войны Урусов, приземистый, коренастый командир с седыми усами. В том же полку служил его сын — молодой лейтенант. Рассказывали, что когда немцы окружили батарею, которой командовал этот лейтенант, была возможность отойти. Сын позвонил отцу и спросил: как быть?　

— Стоять до последнего! — ответил тот. Вскоре связь с батареей оборвалась…　

Во время отхода части командир ехал на белом коне и сойти с него не хотел.　

— Нам надо отойти организованно, и солдаты должны видеть пример мужества своего командира.　

Раздался взрыв мины, и командир полка упал с лошади тяжело раненным. К этому времени все санитарные машины уехали в Пушкин, и поэтому командира положили на лафет орудия, чтобы доставить в медсанбат. Говорили, будто раненые отец и сын встретились в госпитале. Но может быть, этот счастливый конец придумали солдаты, успевшие полюбить своего отважного командира?　

В сентябре 2-ю гвардейскую дивизию расформировали, а медсанбат сохранился — он целиком вошел в 7-ю дивизию народного ополчения, которая в те дни формировалась на Охте.　

— Мы остаемся пока в сорок второй армии, но может быть, мы еще придем в вашу пятьдесят пятую, — сказал мне Александров, прощаясь. — Наш временный адрес: Благодатная улица, у Московского проспекта.　

Над парком низко и стремительно пронеслись «юнкерсы». Вскоре мы услышали сильные разрывы.　

— Бомбит, бандюга, Шушары, — сказал Александров и помрачнел. — Как-то там Буков — он уехал на командный пункт семидесятой дивизии. Его туда перевели начсандивом.　

Фашистские самолеты действительно бомбили Шушары. Горели хозяйственные постройки, поселок. Под бомбежку попали и санитарные машины с ранеными, тылы отдельных частей. Воздушной волной всех, кто был на командном пункте 70-й дивизии, раскидало в стороны.　

По приказу Букова связисты и артиллеристы разгрузили свои машины и отправили пострадавших при бомбежке в ближайшие госпитали, расположенные в Московском районе. В одну из машин внесли носилки. На них лежала мертвенно-бледная, тяжело раненная в ногу военфельдшер штаба 70-й дивизии Зинаида Борткевич.　

К вечеру с прудов Александровского и Екатерининского парков стал подниматься туман. Потянуло сыростью. Ветер играл сухими листьями, сшибал с дубов спелые желуди, омертвелые сучья. По аллеям медленно двигались повозки с ранеными, проезжали санитарные машины. В наступившей короткой тишине я вдруг услышала знакомый голос. Это была санинструктор Валентина Чибор, доставившая группу раненых в медсанбат. С ней я впервые познакомилась на другой войне, под яркими зимними звездами Карельского перешейка.　

^{Санинструктор В. Г. Чибор (Разуваева).}

— Где была, что делала? — поинтересовалась я.　

Перед войной Валя закончила курсы Красного Креста и пошла добровольцем на фронт. Многое ей довелось пережить под Псковом.　

Я раненых перевозила через реку Великую, а потом в лесу укрывала подальше от огня. Не раз довелось искупаться в реке, когда лодки осколками разбивало. Скольких я раненых спасла? Не считала, не до того было.　

В тот вечер в Пушкине Валя рассказывала мне, как трудно было оказывать помощь раненым под Гатчиной, в деревне Пижма, на местности ровной и открытой, как в конце августа она вытаскивала с нейтральной полосы тяжело раненного офицера связи. Санитар роты туда не дошел — убили.　

— Ты должна дойти. Валя, — сказал ей командир стрелкового батальона. — Мы тебе поможем. И не забудь надеть на себя его планшетку, там важные документы.　

И Валя пошла. Надвинув на глаза каску, ослабив поясной ремень, она поползла от траншеи к видневшимся неподалеку кустам. Как только очутилась на «ничейной» земле, по ней ударил вражеский пулемет. Пули ложились рядом, впереди, сзади, чиркали по каске.　

Справа от себя Валя увидела неподвижно лежавшего санитара. Зажмурила глаза. Почувствовала, как заныло под ложечкой. «Венька, — подумала она с тоской. — Как же они тебя?..» «Не думать! — приказала Валя самой себе. — Не глядеть но сторонам. Только прямо».　

И она поползла дальше, попала на развороченный муравейник. Крупные муравьи полчищами выползали из воронки и носились вокруг, стараясь понять причину бедствия.　

«И им несладко», — подумала Валя и отползла в сторону, к кустам. Там увидала капитана. На нем была новенькая гимнастерка, в петлицах прямоугольник. Казалось, он спал. Только на гимнастерке, там, где сердце, алела кровь. Правой рукой он крепко сжимал планшетку. Валя подползла к тяжелораненому, вынула из его рук планшетку и, помня наказ командира, надела ее на себя. Осторожно подложила под спину капитана плащ-палатку, надела на свои плечи ремни. Напряглась, попробовала сдвинуть с места. Никак.　

«Спокойно, Валя, — сказала она себе. — Отдохни, ни о чем не думай». Прошло несколько минут. Она сильно потянула за ремень и сдвинула с места раненого. В этот момент вновь застучал пулемет.　

«Плохо, так живой не выбраться!» — рассудила Валя и прильнула к земле. Но что это? Прямо над ней в сторону вражеских окопов с воем пронеслась мина, потом другая. Она поняла: это обещанная помощь комбата. Противник затих, и Валя вновь поползла, тяжело дыша, обливаясь потом, часто припадая к земле. Вот разгромленный муравейник. Муравьи ползут по ней, перебираются на планшетку, но она ничего не замечает, все силы подчинены одному — вперед. Еще немного, и она у своей траншеи. Ее кто-то подхватывает, забирает у нее тяжелую ношу…　

Валя сидит на дне траншеи, опустив натруженные грязные руки. У ног лежит пыльная, поцарапанная каска. Несколько минут отдыха, затем она встает, оправляет гимнастерку и идет в санчасть. К ней бежит комбат. Он обнимает ее и берет из ее рук планшетку. Потом ведет к очень знакомому пожилому военному. Бесшабашная, острая на язык Валентина внезапно мучительно краснеет и подает грязную, в ссадинах руку маршалу Ворошилову…

Встречи в парке

Днем 8 сентября возле краснокирпичного Арсенала в Александровском парке я неожиданно встретила группу врачей и студентов из 1-го медицинского института, ныне медсанбатовцев 70-й дивизии.　

Еще свежи были в нашей памяти проникновенные слова любимого старого профессора Михаила Дмитриевича Тушинского, который наказывал нам быть верными своему врачебному и гражданскому долгу. Тогда же, в конце июня 1911 года, Тушинский навсегда простился со своим сыном, тоже ушедшим добровольцем на фронт…　

Многие врачи медсанбата 70-й дивизии начали боевой путь из военного городка под Ленинградом. Их дорога потом пролегла к Новгороду, Сельцам. Они испытали и радость победы, когда 70-я дивизия, храбро сражаясь, дала решительный отпор частям корпуса Манштейна, отбросив их на сорок километров, и горечь отступления, когда дивизия отходила. Работая под огнем, военные медики не забывали свою первую встречу с комиссаром дивизии бригадным комиссаром Б. О. Галстяном.　

— Теперь вы, прибывшие из запаса, вместе с ветеранами дивизии сами творите историю своей части, и от вас тоже зависит ее боевая честь и слава. Хорошо позаботьтесь о раненых, и Родина вам скажет спасибо.　

Так говорил тогда комиссар.　

Особенно трудно пришлось медикам 70-й дивизии в августе в деревне Менюши. Когда в здание больницы попала бомба, палатки медсанбата, поставленные в лесу, заполнили раненые дети и женщины. Тогда-то и принесли к ним десятилетнего мальчугана. Сложный огнестрельный перелом ноги вызвал тяжелый шок, притупил боль, сознание. Жизнь в парнишке угасала.　

Долго не отходили от него врачи и сестры. Может быть, его спасла свежая кровь, отданная с материнской добротой кем-то из женщин медсанбата, может быть, что-то другое, но, когда мальчик заплакал, застонал, почувствовал боль, все обрадовались. Значит, удалось снять опасное для жизни торможение нервной системы, и командир медицинской роты А. Ф. Чаусов распорядился начать операцию.　

Впервые в жизни он — кадровый военный врач — производил ампутацию ребенку. Белой ночью, когда уменьшился вражеский обстрел шоссе, Чаусов отнес мальчугана в санитарную машину.　

— Дяденька доктор, как же я без ноги бегать буду. Чаусов ничего ему не ответил, ласково потрепал по бледной исхудавшей щеке и вложил в рот мальчонке кусочек сахару. Мысли унеслись в Ленинград, к жене, маленькой дочурке. Как-то они там?　

Теперь медсанбат 70-й дивизии работал в пушкинском Арсенале. На открытой площадке перед ним санитарный транспорт не задерживался. Забрав или сдав раненых, водители быстро выводили машины на боковые аллеи под защиту столетних деревьев. В бывшем охотничьем замке Монбеж, построенном Растрелли и служившем в XIX веке местом хранения рыцарского оружия, теперь хозяйничали военные медики, укрывая раненых за непробиваемыми стенами подвалов.　

В медсанбате — исключительно сильный врачебный состав. Хирургическую и терапевтическую службы возглавили кандидаты медицинских наук Л. В. Рухман и А. М. Абезгауз — преподаватели медицинских институтов. Стаж и опыт известного хирурга по костному туберкулезу Д. К. Хохлова, врачей М. Никифоровского и Л. Тимченко, молодых врачей Е. Штромвассер и В. Кавериной различны. Но операции под огнем, жизнь на колесах, ампутации по неотложным показаниям в канаве или в машине, многочасовые дежурства, когда покой им даже не мог присниться, накрепко сплотили, можно сказать, сплавили этих людей. С таким коллективом можно свернуть горы!　

Простившись с друзьями, я собралась уходить, как вдруг увидела танк, на большой скорости приближавшийся к Арсеналу. Издалека была видна стоявшая на броне девушка в военной форме. Она поддерживала поникшую голову танкиста. Когда танк, пролязгав гусеницами, остановился, я поняла, что танкист ранен в шею, а военфельдшер прижатием пальцев остановила кровотечение из сосуда. Подбежали Хохлов, сестры. Кто-то «перехватил» из онемевших рук фельдшера раненую сонную артерию танкиста, и его понесли в операционную.　

Хирурги знают, как опасны для жизни ранения сосудов, особенно сосудов шеи, как важно надежно остановить кровотечение и восполнить кровопотерю. Все было сделано в медсанбате быстро и квалифицированно. Медицинская сестра Елена Полякова определила группу крови. На небольшой тарелочке помутнели три небольших кровяных кружочка. Четвертый остался прозрачным. Значит, группа крови четвертая. Но в медсанбате не было четвертой группы, была только ампула третьей, ее и собрались перелить. Однако фельдшер танковой части — ее звали Катюша — предложила взять у нее кровь первой группы…　

Хохлов на мгновение задумался, потом глаза его потеплели.　

— Спасибо, девушка. Леля, проверьте группу крови, и начнем переливание.　

Вскоре в стакан с цитратом медленно потекла кровь: сто, двести, двести пятьдесят…　

— Как вы себя чувствуете, Катюша? — спросил врач.　

— Хорошо, — ответила побледневшая Катя и жадно, большими глотками стала пить из кружки горячий сладкий чай, поглядывая на спящего танкиста.　

Перевязана наружная сонная артерия. В вену медленно потекла живительная кровь. Раненый глубоко вздохнул, его лоб покрылся горячей испариной, он открыл глаза.　

— Ну, теперь, дружок, поправляйся, — ласково сказал Алексей Федосеевич Чаусов и как ребенка погладил его по голове своей теплой широкой ладонью. — Все у тебя пойдет хорошо. Только гляди не шевелись, лежи спокойно.　

— Спасибо, доктор, — еле слышно ответил раненый.　

В операционную зашел фельдшер приемно-сортировочного отделения Слава Блинцов. Он поднял вверх четыре пальца, что на языке Славы означало: четверо раненых нуждаются в срочной операции. Он сокрушенно посмотрел на занятые столы. Раздумье прервал вой бомбы. Задрожало вековое здание.　

— Ты что прислушиваешься? — спросил Блинцов санитара, задравшего голову вверх. — Не пробьет, не бойся. Держись, голубь!　

…Арсенал часто обстреливают. С воем проносятся снаряды. Воздушной волной на этажах разбиты стекла.　

В тот вечер недалеко от штаба я встретила знакомых студентов 5-го курса мединститута П. Гультяева и А. Страшинина, искавших медсанбат 70-й дивизии. Отличники учебы, активисты, они еще на младших курсах увлеченно занимались в студенческих научных обществах. Непривычно было видеть молодых парней в пиджачках и брюках навыпуск. Шла война, и строгая военная форма стала частью нас самих.　

Я рассказала в санитарном отделе о мужественном поступке сестры из танковой части, умелым прижатием раненого сосуда спасшей жизнь раненому и отдавшей ему свою кровь.　

— Замечательная девушка, — прочувственно сказал начальник медснабжения.　

Военфельдшер танковой части Катюша появилась на следующий день и протянула начальнику медснабжения длинную заявку на перевязочным материал, который она поизрасходовала под Лугой. Она получила немедленно все, что просила, а также скромный подарок: несколько плиток шоколада…　

Сентябрьским днем медсанбат 70-й дивизии уходил из Пушкина в Ленинград. В палату, где лежал раненый танкист, тихо вошла Катя. Она сняла пилотку, и шелковистые тонкие колечки волос прикрыли ворот выгоревшей солдатской гимнастерки. Она подошла к кровати, поправила одеяло, положила у изголовья букетик спелой брусники и плитку шоколада. Юноша открыл глаза и обрадованно улыбнулся. Высокий лоб прорезал сочный, багровый рубец, на худощавом, порозовевшем после сна лице выделялись ясные глаза, над верхней губой нежный пушок. На шее — наклейка.　

— Как вы себя чувствуете, Катя?　

— Молчите, не разговаривайте. Я чувствую себя отлично. У меня крови много…　

— Катюша, нагнитесь. Вы хорошая, добрая, и имя у вас самое наилучшее. Я вас, Катя, век не забуду. Доктор сказал, что вы меня спасли…　

Вскоре первая большая группа раненых покинула медсанбат. В парке их обстреляли на бреющем полете фашистские самолеты, снова были убитые и раненые.　

Вслед за последними ранеными ушел из парка и медсанбат. Мы встретились вновь через несколько месяцев в незабываемые дни и ночи обороны Колпина.

И снова автохирургический отряд

После полудня 8 сентября к нам в санитарный отдел прибыл командир автохирургического отряда № 10 М. А. Могучий, и с этого времени до полного освобождения Ленинграда отряд находился в составе 55-й армии.　

Мы встретились дружески. Вспомнили июль сорок первого, совместную работу в медсанбате 115-й дивизии, отъезд отряда на Ладогу в медсанбат 168-й дивизии, которой командовал полковник А. Л. Бондарев. Полки этого соединения вели тогда бои в районе Сортавалы, приковывая к себе значительные силы противника.　

…Поток раненых из различных частей, выходящих с боями к западному побережью Ладоги на единственный медсанбат, не иссякал. Вначале врачи работали по двенадцатичасовому графику, потом по шестнадцатичасовому. А еще позже сломались все графики, раненых все несли и вели, и времени для отдыха не оставалось. Сон валил на ходу, из рук падали инструменты, но в это время пришла радостная весть — к ним на подмогу идет отряд Могучего.　

Автохирургический отряд Могучего прибыл, пройдя около двухсот километров. Врачи и сестры устали, продрогли, проголодались. Перед ними простиралась серая, безбрежная водная гладь, сливающаяся с серым небом. Над Ладогой плыл туман. Первая машина на мгновение остановилась подле высокой березы. Тут же пронеслась мина, вырвала с корнем березу, обдала землей и осколками.　

— Наконец-то вы приехали, дорогие мои. — неторопливым говорком приветствовала прибывших командир медсанбата Зинаида Алексеевна Каневнина. — Заждались вас. Работаем с неимоверной нагрузкой. Если вы не растеряли в дороге последних силенок, то прошу вас сейчас же развертываться в этом ущелье, — И она показала рукой на поросший лесом овраг. — Оно издали не видно и сверху прикрыто верхушками сосен. Просто райское место! Перед работой подкрепитесь, завтрак поспевает.　

^{Армейский хирург 55-й армии полковник медицинской службы М. А. Могучий.}

— Отдыхать будем потом, — спокойно ответил Могучий и приказал без промедления ставить палатки, готовить операционную.　

Как люди гостеприимные, медсанбатовцы немедленно оделили автохирургический отряд хлебом и ржаными сухарями.　

— Мало ли что случится дальше, — сказал словоохотливый интендант. — Хлебушко пригодится при всех обстоятельствах.　

Вскоре бригады хирургов отряда вместе со своим командиром стали у операционных столов. Первичная обработка огнестрельных ранений конечностей сменялась многочасовыми сложными операциями. Над палатками пролетали снаряды и с грохотом разрывались на берегу. Ходуном ходили палатки, мелкие осколки вспарывали брезентовые стены.　

Стояли чудесные летние дни. Солнце припекало, и в палатках было нестерпимо душно и жарко. Приподнятый полог не приносил желанной свежести. Разморенные жарой, смертельно уставшие люди то и дело выбегали глотнуть свежего воздуха, опорожнить ковшик холодной воды.　

Обстановка на этом участке фронта оставалась напряженной. Дивизия Бондарева с тяжелыми боями пробивалась сквозь леса Карельского перешейка к Ладоге. Погожим днем Ладога не серая, мрачная, как на рассвете, а теплая, голубая.　

— Ну и бухточка! — задумчиво сказал хирург отряда Борис Аксенов, выйдя на минутку из палатки. — Подобной еще не было на нашем пути, не правда ли, Мария Эдуардовна? — обратился он к хлопотавшей у палатки старшей операционной сестре Ковалевской. — Если живыми выберемся из этого «райского места», как нежно назвала его комбат, будет просто невероятно. — Он вылил себе на голову ковш холодной воды, бросил недокуренную папиросу и исчез за разорванным пологом операционной палатки.　

— Действительно, местечко здесь «тепленькое», — процедила сквозь зубы Ковалевская. Укрывшись за пихтой, она проверяла аппараты для переливания крови.　

— Если мы с вами, девоньки, будем считать, сколько раз и близко или далеко от нас разорвались мина или снаряд, у нас и примуса потухнут, и инструменты останутся недокипяченными, нестерильными. Раны у бойцов будут плохо заживать, нагноятся.　

Так говорила многоопытная операционная сестра, участница двух войн М. Э. Ковалевская, любившая поворчать, пожурить молодых за беспечность и в то же время охотно отдававшая им душевную теплоту, свой опыт и знания. Девушки это отлично понимали, любили старшую и боялись ее ослушаться.　

Вечером, когда большое кровавое солнце медленно погружалось в Ладогу, с необъятной водной глади тянуло туманом и сыростью. Под окнами операционной трещал движок полевой электростанции, и на колеблющемся полотняном потолке плясали причудливые тени. Опытные сестры, понимая ход операции, молча вкладывали в руки хирургов нужные им инструменты. И всякий раз, когда летел над палаткой снаряд, красивая темноглазая операционная сестра Вера Маршания инстинктивно чуть-чуть приседала.　

— Чтоб не зацепил, — шутя оправдывалась она.　

Прошло двое суток. Раненых все прибавлялось. Ушел к Валааму пароход «Совет» с хирургом маневренной группы из Военно-морской академии военврачом второго ранга Ф. М. Дановичем. Он увез около двухсот раненых, но вскоре вокруг медсанбата опять забелели свежие повязки и бинты.　

На исходе четвертых суток медсанбат получил приказ отправить всех раненых на остров Валаам и быть готовым к отходу — враг близко.　

^{Хирург группы усиления ОРМУ-41 капитан медицинской службы Б. Н. Аксенов.}

Поздно вечером Каневнина собрала медсанбатовцев.　

— Мы поработали неплохо, — говорила она. — Теперь должны уйти без потерь, а это зависит в первую очередь от нашей организованности при погрузке на транспорт.　

Когда настало время снимать палатки, то оказалось, что собственно и снимать-то нечего — стены и потолки их светились от больших и малых осколочных «ранений». Глядя на эти дыры, люди покачивали головами и удивлялись, как бы впервые отчетливо представив себе всю степень опасности, которой они постоянно подвергались.　

— Товарищ комбат, зачем таскать эти палатки, давайте сактируем и оставим, — предложил интендант старший лейтенант Баженов.　

— Нет, возьмем, обязательно возьмем, — решительно сказала Каневнина. — Это наши реликвии.　

Утром в медсанбат не столько пришел, сколько прихромал начсандив Владислав Харитонович Матвейчик. На его руках и лице алели свежие ссадины и кровоподтеки. На рассвете на берегу неподалеку от полковой санчасти разорвался снаряд. Взрывной волной начсандива швырнуло в воду. Очнувшись, он с трудом поплыл к берегу. Мучительно болел затылок. Холодная вода сводила руки и ноги. Но на то он и был начсандивом, чтобы, подобно капитану судна, держаться «на плаву» и уйти с последней группой раненых.　

Настала ночь. Последняя ночь пребывания медсанбата в бухте, названной его медиками «бухтой смерти». Врачи, сестры, санитары медленно продвигались к берегу по лесной дороге, лавируя между воронками, с трудом перетаскивая через завалы носилки с ранеными, тяжелые ящики и другое имущество. Тем временем на берегу спешно строились причалы.　

Восемнадцатое августа сорок первого года. Этот день запомнился всем, кто был в бухте Раута-Лахти. На самом берегу, за стеной небольшого кирпичного заводика, скопилось много раненых. Когда под покровом тумана баржи подошли к берегу и раненых поднесли к воде, противник открыл сильный огонь. У самой воды закричал молодой боец. К нему бросилась врач медсанбата Эльза Какстова. Пробежала несколько метров, затем упала и быстро поползла вперед, прижимаясь к гладкому суглинку. Не добравшись до лежавшего в луже крови красноармейца, сама свалилась на бок, обливаясь кровью. На руках у товарищей Эльза Какстова умерла.　

На рассвете тяжелогруженые баржи ушли на Валаам. На одной были люди, медицинское имущество, коровы, которых хозяйственная Каневнина решила тоже перевезти.　

— Они нам еще пригодятся, — объяснила она. — Зачем такое добро оставлять врагу?　

На второй барже находились машины с сопровождающими. Этому транспорту не повезло. В баржу попал снаряд, и на ней возник сильный пожар. Взрывной волной некоторых выбросило за борт, и теперь они плыли, ухватившись за обломки бревен и досок. Пожар потушили с большим трудом, а тех, кто оказался в воде, вытащили из холодных вод Ладоги.　

Замаскированный березками транспорт досадно медленно шел по Ладоге. Стало свежо. Поднялся ветер. Покачивало. Зябко поеживаясь под плащ-палатками, люди прижались друг к другу. Посасывало под ложечкой от голода. Какими же вкусными показались смоченные в холодной озерной воде залежавшиеся ржаные сухари, которыми щедро наделил всех интендант!　

Внезапно из-за облачка вынырнули истребители. Мгновенный испуг быстро сменился радостью. На самолетах алели звезды. Покачав крыльями, «ястребки» отошли в сторону и прикрывали с воздуха транспорт до самого Валаама.　

Но не все тогда покинули «бухту смерти». Еще в течение двух суток там оставались врач Зимогорская, раненный в голову политрук медицинской роты и сандружинница Мария Александрова — жена комиссара дивизии. Недалеко от берега стояла их небольшая палатка для оказания помощи раненым, все еще выходившим из леса.　

Обстрел берега продолжался. Снаряды разрывались у кромки воды, осколки вспарывали стены брезентовой палатки за мшистым валуном, ранили людей, оставляли на граните едва заметные царапины. Для оставшихся тревожно заканчивались вторые сутки — ждали транспорт, а его все не было.　

Но вот на горизонте появилась темная точка. Она медленно увеличивалась и через несколько часов превратилась в зеленый островок, державший курс на бухту. К ночи к разбитому причалу пришвартовалось судно. Не теряя ни минуты, погрузили последних раненых, и судно, замаскированное тонкими зелеными березками, взяло курс на Валаам.　

Обезлюдел берег Раута-Лахти — только мины и снаряды по-прежнему вспахивали здесь землю.　

— Бедная Эльза! Как я скажу ее матери? — терзалась Александрова.　

— Горит душа, братцы, — сказал пожилой артиллерист, держась за голову, обмотанную бинтами, — страшно видеть, как на твоих глазах погибают женщины. Все вижу докторшу молодую, как она к берегу ползла! Осколки во все стороны летят, а она ползет, ползет к раненому…　

Молодые березки, маскировавшие транспорт, шумели листвой над палубой, где сидели и лежали бойцы. Капитан часто менял курс, приближался к маленьким островкам, снимая с них все новых раненых.　

В тот рейс моряки подняли на борт двести восемь человек.　

Шли часы. Транспорт плыл по просторам Ладоги к острову Валаам.　

Когда медсанбат и автохирургический отряд вступили на остров, он поразил их своей красотой. Строгие монастырские постройки окружал вековой лес, на высоких, причудливых скалах росли могучие сосны. После всего пережитого мучительно захотелось спать. Недолго думая, расстелили под деревьями палатки и мгновенно уснули на них, не обращая внимания на пение птиц и многоголосый шум прибоя. А тем временем старший санитарный начальник Валаама флагманский врач М. А. Строгий предупредил: на подходе транспорт с 168-й дивизией. У бондаревцев есть раненые.　

Через час весь автохирургический отряд был поднят на ноги. Наскоро освежившись в прохладной воде, врачи и сестры ушли вслед за командиром в глубь острова.　

Недалеко от монастыря стоял крытый черепицей амбар с обширным чердачным помещением. Медики решили тут же сотворить истинно благое дело. Вытащили из амбара огромные лодки и тонны мусора, скопившегося за много лет. После тщательной уборки и дезинфекции амбара завесили чердак простынями. В центре организовали сортировочную, а с обеих ее сторон — отличную операционную на двенадцать столов. Едва доложили о готовности к приему раненых, как к Валааму пришвартовался транспорт с героями-бондаревцами.　

Вечерами, в короткие часы своего отдыха, в палатки для раненых после операции приходил санитар отряда рядовой Евгений Мовсен. В руках у него была поцарапанная скрипка. С ней он не расставался в мирные дни, ее положил в вещевой мешок и уходя на войну. Он долго сдувал с деки пылинки, потом брал огрубевшими руками смычок и играл. «Колыбельная» Шуберта мирно уживалась с «Катюшей» Блантера и «Соловьем» Алябьева. Тогда затихали стоны, словно бы заживали самые тяжелые раны. Скрипача долго не отпускали, и он играл, забывая обо всем на свете.　

В то время в кельях монастыря на острове работал небольшой морской госпиталь. Врачом его была молодая выпускница Военно-морской медицинской академии Евгения Воробьева.　

…Милая славная Женечка! Я помню тебя с довоенных лет — ясноглазую, очень счастливую. Исполнилась твоя мечта: в числе лучших студентов 1-го Ленинградского медицинского института имени академика И. П. Павлова ты перешла в 1938 году на морской медицинский факультет, который тогда формировался.　

Как шла тебе морская форма! Весной 1941 года тебе было присвоено звание военврача третьего ранга, а в июне началась война.　

С болью я узнала о твоей судьбе. Долго искала твою фотографию. И многие годы я рассказываю о тебе людям…　

Это случилось на Ладожском озере. Десант 4-й бригады морской пехоты должен был захватить два небольших по площади, но важных в стратегическом отношении острова — Лукони-Саари и Мартин-Саари и закрепиться на них. Десант сопровождала молодой врач морского госпиталя с острова Валаам Евгения Воробьева. Чуть побледнев и плотно сжав губы, она вошла на плот, придерживая санитарную сумку.　

Близилось утро нового дня. Стояла предрассветная тишина, нарушаемая едва слышным шорохом воды и взлетом встревоженных уток. Чуть-чуть розовел восток. Десант подошел к небольшому островку, затерянному в Ладожском озере. Остров казался безлюдным, на мокрый гладкий песчаный берег набегала первая волна прибоя. Низко к воде склонялись старые ветлы. Отцветая, пряно пахла сирень.　

Не встретив сопротивления и не заметив ничего подозрительного, отряд углубился в прибрежный лесок. Внезапно на него обрушилась лавина огня из дота, скрытого за деревьями, отрезая пути отхода. Понеся большие потери, отряд стал отходить к берегу. Воробьева, перебегая от одного раненого к другому, накладывала жгуты, тугие повязки, оттаскивала тяжелораненых к воде. Мимо нее пробежал командир, что-то прокричал ей, но она не расслышала, и он рукой показал на воду. Она поняла, что нужно отходить к воде, но внезапно правая нога перестала слушаться и одеревенела…　

«Пропала, ранена, — с ужасом поняла она. — Только бы не плен!» И Женя вытащила гранату. Но чья-то сильные руки подхватили ее и оттащили назад, к спасительному берегу, где покачивался на волнах поврежденный плот. Она на миг увидела окровавленные тельняшки и бинты, и жизнь покинула ее.　

^{Капитан медицинской службы Е. Воробьева. Погибла в августе 1941 года, сражаясь в составе десанта на острове Мартин-Саари.}

Плот медленно отплывал по вспененной от разрывов воде. Гребли поломанными веслами, касками. Фашисты открыли минометный огонь. В пламени и грохоте смешалось все…　

Гонимые ветром, долго плыли по потревоженной Ладоге буро-красные пятна. А на востоке, где недавно розовели лучи, медленно поднялось из воды затуманенное солнце.　

…В конце августа сорок первого автохирургический отряд на самоходной барже покинул Валаам. В трюме, на палубе между орудиями и машинами сидели врачи, сестры, санитары, гордые сознанием выполненного долга. Комдив Бондарев лично благодарил их за спасение сотен жизней раненых бойцов и командиров.　

Ладога осталась позади. Работа на ее берегах и в бухтах измерялась не только количеством бессонных ночей и дней, а также числом операций под артиллерийским огнем, но и чем-то большим. И может быть, это большее и было огромное чувство радости от сознания своей полезности в столь трагический для Родины час.　

Под колесами самоходной баржи воды Ладоги перемешались с невской волной.　

Из района Шлиссельбурга неслись по фарватеру вражеские снаряды.　

— Да, на Ладоге нам было очень тяжело, как нигде раньше, — рассказывал обычно не любивший жаловаться на трудности сдержанный Могучий. — Но наши люди не спасовали. Отряд сейчас отдыхает в Колтушах и через несколько дней в полном составе прибудет в 55-ю армию.

Отступление

В последние дни августа 168-я дивизия, в медсанбате которой работал автохирургический отряд, была спешно переброшена под Колпино. В тяжелых боях в районе Ям-Ижоры она сорвала замысел противника ворваться в город со стороны Московского шоссе. Вместе с полками дивизии в 55-ю армию пришел и медико-санитарный батальон, развернув свои отделения в Александровском парке, у подножия искусственной горы Парнас. Здесь, возле старых брезентовых палаток, я разыскала командира медсанбата военврача второго ранга Зинаиду Александровну Каневнину.　

Постоянная тревога за вверенный ей батальон, сотни раненых, которых надо принять, разместить, оказать им медицинскую помощь, накормить и эвакуировать, бессонные ночи, полные тревог и волнений, особенно в последние две недели на побережье Ладоги, оставили на ее опаленном солнцем лице несмываемые следы. На широком лбу залегли складки, к уголкам зеленоватых, под припухшими веками глаз протянулись свежие морщинки.　

Зинаиду Алексеевну я знала еще с довоенных времен, когда она, врач-дерматолог из города Череповца, вступила в тридцать девятом году в Красную Армию и была назначена сначала врачом полка 168-й дивизии, а затем переведена в медсанбат. Великую Отечественную войну она встретила вместе с дивизией на государственной границе под Сортавалой.　

— Ох, и досталось нам на Карельском перешейке, — сказала Каневнина, покачав головой, по-северному приокивая. — Совершенно невозможно выделить лучших. Все работали самоотверженно, с полной отдачей. Спасибо начсанкору, прислал нам на помощь хирургический отряд. Какие же они молодцы, эти «аховцы»!　

Разговаривая, мы подошли к госпитальной палатке. Начальник госпитального отделения военврач Валентина Александровна Столярова сказала, что в ее отделении лежат восемьдесят человек и их всех после операции без крайней нужды не следует тревожить. Однако обстоятельства сложились так, что на следующий день всех раненых пришлось отправить в Ленинград.　

Мимо памятника, поставленного на братской могиле героев революции, прошла большая группа легкораненых в сопровождении фельдшеров. Они направлялись через Шушары в ленинградские госпитали. Проехала и медленно завернула к Парнасу колонна крытых полуторатонок с красным крестом на ветровом стекле. Это начсанарм прислал двенадцать машин для эвакуации тяжелораненых. Каневнина повеселела и поспешила в госпитальное отделение.　

Потянулись носилки с лежавшими на них бойцами дивизии. Их всех оперировали в медсанбате, и они в первые послеоперационные дни лечились в госпитальном отделении. Теперь медицинские сестры Аня Голубева, Шура Дец, Дуся Краснова одевали их, кормили и провожали к машинам. Решительная, энергичная военврач В. А. Столярова подписывала документы и вручала их санитарным инструкторам или фельдшерам, сопровождавшим раненых до госпиталя. Когда опустели большие палатки. Каневнина распорядилась укладывать имущество и быть готовыми к отъезду.　

В то время как свертывались госпитальное и сортировочное отделения, в Кофейном домике, превращенном в операционную, Дмитрий Александрович Воскресенский заканчивал первичную обработку множественных ран на спине и ногах только что доставленного из полка пулеметчика. Но вот и его, забинтованного, унесли в машину. Можно укладывать инструменты и другое хирургическое имущество в поцарапанные, пробитые осколками зеленые ящики. Еще немного, и начальник аптеки старший военфельдшер С. Пунинский и его помощник военфельдшер С. Шандромайленко увезут ценный груз через Шушары в пункт, указанный Каневниной.　

Приехал комиссар дивизии — моложавый полковой комиссар С. А. Александров. Его явно хорошо знали и любили в медсанбате: дружно обступили, засыпали вопросами. Но комиссар сразу же пошел к бойцам, лежавшим и сидевшим в санитарных машинах. Он спрашивал: где кто воевал и где и когда ранен. Записывал в свою книжечку фамилии, желал всем скорейшего выздоровления, обещал навестить, просил возвращаться в свою прославленную дивизию. Когда санитарные машины увезли последних раненых, Александров снял пилотку, вытер платком высокий с залысинами лоб и сел на пенек. Теперь настало время поговорить с людьми медсанбата. Он рад был узнать, что всем раненым оказана помощь, но предупредил, что дивизия еще ведет боевые действия и новые раненые будут поступать. Каневнина объяснила комиссару, что после ухода медсанбата здесь для этого останется небольшая медицинская группа.　

Я простилась с медсанбатовцами и поспешила в санотдел.　

В ночь на 17 сентября в санотделе никто не ложился спать — готовились к отъезду. Начсанарм и комиссар поздно ночью вернулись из оперативного отдела и еще долго сидели над картой и документами.　

Приезжали начсандивы, представители санитарного управления фронта, начальник санитарной службы Слуцко-Колпинского укрепрайона военврач второго ранга К. П. Алексеев. Каждого волновал вопрос вопросов: все ли сделано, чтобы в полосе, оставляемой нашими войсками, не оказалось забытых раненых.　

Очень беспокоило положение в отдельных артиллерийско-пулеметных батальонах, разбросанных под Павловском, в Александровке. В каждом из них были хорошая санчасть, стационар на несколько коек, врачи, сестры. В то же время у них был маломощный санитарный транспорт, и они нуждались в помощи. По приказу начсанарма командир автосанитарной роты старший воентехник П. И. Детков и его заместитель старший техник А. П. Завищевский выехали в артпульбаты за ранеными. Их по пути обстреляли с воздуха, но за день значительная часть раненых была все-таки переправлена в эвакогоспитали Ленинграда.　

Днем возле армейского пункта питания, неподалеку от штаба армии, я увидела большую группу военных в потрепанной одежде. Среди них были врачи и сестры. Оказалось, что это медики из медсанбата 24-й танковой дивизии, а с ними раненые и больные танкисты, отважно сражавшиеся с 12 июля по 24 августа в районе Луги.　

Худые, потемневшие лица, уставшие, потертые ноги в разбитых сапогах. Многие хромают, опираются на палки. Впалые, позабывшие отдых и сон глаза, но в них радость! Вражеское окружение, десятки километров дорог, тропинок, троп остались позади. Сейчас бы только побыстрее помыться, чуть-чуть подкормиться — и скорее на фронт.　

Подошла к высокому, очень худому военврачу второго ранга в выцветших на солнце гимнастерке и пилотке. Это был начсандив Никифор Никифорович Евстифеев. Узнав, что я из санотдела 55-й армии, он мне рассказал, что в своей должности находится недавно — сменил погибшего военврача первого ранга Крючкова.　

Мы пошли к столам пункта питания. Добрый аппетит изголодавшихся людей беспокоил врачей. Командир медсанбата военврач третьего ранга А. П. Кондратьев — молодой человек с ввалившимися щеками и в больших очках в роговой оправе — упрашивал бойцов:　

— Ешьте медленней, не наваливайтесь так на кашу и хлеб. Не торопитесь.　

Пока подошли армейские санитарные машины за больными и ранеными, Евстифеев и Кондратьев рассказали: медсанбат принимал раненых и лечил больных в хорошо оборудованных просторных землянках в густом лесу возле Больших и Малых Крупеней, близ станции Долговка. Пришел горький час, и они должны были оттуда сняться и уйти к Ленинграду в обход населенных пунктов и дорог, уже захваченных врагом.　

И начальник санслужбы, и комбат, и каждый, кто шел, несли медицинское имущество, помогали раненым, друг другу. Несколько суток двигались лесом, держа путь на совхоз «Красный маяк». Недалеко от Южного поселка медсанбат был обнаружен и обстрелян. Похоронив погибших, пошли дальше, кружа и петляя, к Вырице, но и она оказалась уже захваченной противником.　

— Прямой путь на Пушкин отрезан, — сказал начсандиву и комбату полковник Родин, заместитель комдива. — Надо переходить вброд реку Оредеж в районе между населенными пунктами Новинка и Чаща. Переходить скрытно, на рассвете. Но самое трудное ждет вас дальше — большое Кауштинское болото. Перейдя его, подойдете к шоссе Вырица — Новолисино, а там рукой подать до Пушкина.　

Полковник Родин ободряюще улыбнулся, встал с пенька и протянул на прощание руку.　

— Дорогие мои врачи! Передайте всему коллективу медсанбата мою глубокую уверенность, что вы вместе с ранеными успешно одолеете трудный путь. Я буду следить за вашим продвижением и помогать вам. Счастливого пути! Торопитесь!　

Снова пути-дороги. На рассвете вышли к реке Оредеж, окутанной туманом. Разведчики, посланные вперед по приказу заботливого полковника Родина, уже нашли брод. Люди вступили в воду, высоко поднимая над головой вещевые мешки и оружие. Раненых несли на носилках. От холодной воды и нервного напряжения людей била дрожь.　

Еще не успела высохнуть на них одежда, как они вступили в гнилое болото. Движение замедлилось — искали тропки, обходили проезжие дороги. Кружили, петляли по болотам в комарином царстве более тридцати километров. Лица и руки распухли и покрылись гноящимися ссадинами. Радовались каждой сухой кочке и розоватой клюкве. Вечером на болото опускался густой туман, и влага обильно пропитывала одежду. Холодные ночи причиняли много страданий. От торфяной, коричневатого цвета воды тошнило. Наконец подошли к шоссе Вырица — Новолисино и залегли до ночи в придорожном лесу.　

…По дороге всю ночь проносились мотоциклы с вражескими автоматчиками. На рассвете 17 сентября небольшими группами перебежали шоссе и вышли на Пушкин.　

В течение дня 17 сентября представители санитарного отдела побывали всюду, где еще утром принимали раненых и одновременно свертывались медсанбаты. Комиссару санотдела и мне достались Александровский парк и вокзал.　

Опустели Арсенал, санаторий у Орловских ворот, Китайская деревня и Кофейный домик. Свернулись и ушли к Ленинграду медсанроты, медсанбаты, полковые санчасти. Лишь шальной ветер катал обрывки бинтов.　

Возле горы Парнас на траве сидят и лежат раненые. Ноги в белых повязках покоятся в шинах. На центральной аллее стоит комбат Каневнина и приветливо машет мне рукой. Она еще больше осунулась.　

— Медсанбат ушел на проспект Обуховской Обороны, — доложила Каневнина. — Осталась одна бригада, чтобы принять последних раненых, но машин пока нет.　

Пока мы разговаривали, к медсанбату подъехала пустая полуторка. Из нее вышли Аня Голубева и Мария Александрова. У них радостные лица. Какие же они молодцы! В Шушарах, куда они отвели большую группу раненых, им повстречался бывший начштаба их дивизии полковник Королев, ставший командиром 90-й дивизии. Они попросили его помочь вывезти раненых из Пушкина. Королев распорядился дать машину своим бывшим однополчанам, но свободных автомобилей, к сожалению, не было. Тогда женщины выгрузили из одной машины артиллерийские снаряды, осторожно сложили их в стороне от дороги и приехали в Пушкин.　

А Пунинский и Шанромайленко увидели за Шушарами пустой автобус. Они проехали на нем прямо по совхозному полю в Александровский парк и увезли последних раненых.　

Когда мы вышли из парка, было шестнадцать часов. Умытое дождем солнце пригревало по-летнему. С утра артиллерийский и минометный обстрел города заметно усилился. Мы быстро шли Советским бульваром к вокзалу. Там тоже могли быть раненые.　

Недалеко от вокзала нас обогнал медицинский отряд. Его вел военврач Н. М. Давыдовский. Это были медики из 26-го медсанбата 90-й дивизии, уезжавшие санитарным поездом в Ленинград.　

Вокзальная площадь интенсивно обстреливалась. У правого крыла вокзала стояла машина с красным крестом, возле нее — девушка-санинструктор. Хотела спросить, откуда раненые, но, подбежав ближе, узнала Валю Чибор. Поняла, что раненые из 2-й гвардейской дивизии народного ополчения.　

Валя быстро и ловко подсаживала раненых в машину. По ее круглому лицу стекали капли пота.　

— Мы вывезли последних раненых из совхоза «Новый свет», — сказала Валя. — Уходим в Шушары.　

— Скорее, скорее, — торопил Валю шофер Михайлов.　

В билетном зале на скамьях, на полу — всюду раненые, гражданские и военные. Санитары, балансируя между лубками и шинами, пробирались к летучке. Медлить было нельзя.　

Через некоторое время я увидела у правого крыла вокзала, откуда только что отъехала санитарная машина, глубокую воронку. Артиллерийский обстрел усиливался, но эвакуация раненых проходила организованно.　

Возвращаясь в санотдел, мы встретили группу раненых на Октябрьском бульваре, у школы. Они ожидали машины. Это была санчасть 247-го артпульбата. Еще утром начсан Слуцко-Колпинского укрепрайона военврач А. П. Алексеев приказал свернуть санчасть, эвакуировать раненых, а самим уходить в Ленинград.　

Старший врач артпульбата, энергичный, напористый Юрий Кашменский, действовал без промедления. Он отправил в тыл всех раненых, медицинских сестер, а сам остался в батальоне вдвоем с врачом Александром Бонфильдом. Но раненые все шли. Им нужно было оказать неотложную помощь и отправить из Пушкина.　

Времени на раздумье не было. Бои уже развернулись на окраине города, некоторые гражданские шоферы не соглашались выбросить из кузовов доверенное им для перевозки имущество (чаще это была мебель) и забрать раненых. Разъяренный Юрий Кашменский с наганом в руках задержал несколько машин, сбросил на землю шкафы и столы и уложил, усадил последних раненых, врача и фельдшера. Уже потом я узнала окончание этой примечательной истории, такой характерной для Кашменского.　

Когда не осталось ни одного раненого, за которого он мог быть в ответе перед своей совестью, дорога на Пулково оказалась перерезанной противником. Тогда Кашменский и шофер Кузовкин втащили на шпалы Витебской железной дороги небольшую, в нескольких местах пробитую осколками санитарную машину и, громыхая и подпрыгивая, направились к Средней Рогатке. Их приметила немецкая «рама» и обстреляла из пулемета. Пули пробили ветровое стекло, но, к счастью, не задели смельчаков. Сползли они с насыпи возле мясокомбината имени С. М. Кирова…　

Не менее драматичный эпизод произошел в то время с начальником медицинской службы 70-й дивизии Виктором Андреевичем Буковым.　

— Когда штаб дивизии уходил из Пушкина, — рассказывал он, — начштаба показал мне на пустой автобус, кем-то брошенный у ограды Александровского парка, и сказал: «Если можешь управлять автобусом, забирай его и увози раненых в Ленинград, в медсанбат». Умея немного управлять пикапом, я решил, что и с автобусом справлюсь. Стемнело. В городе слышалась автоматная стрельба. Раненые, все лежачие — с переломами ног, нервничали, но я никак не мог завести машину. Когда же наконец мотор заработал и автобус начал медленно выбираться из боковых улиц к Египетским воротам, в машине неожиданно зажегся электрический свет. Как я ни старался его выключить, так и не смог. Как потом оказалось, переключатель был испорчен, и шофер соединил провода под щитком напрямую… Я проклинал себя за легкомыслие, но отступать уже было некуда — машина полна ранеными, и любой ценой я должен был их спасти.　

С трудом Букову удалось вырваться из Пушкина. На шоссе в сторону Пулкова машина неслась с зажженными фарами, и на всем пути ему грозили кулаками. Он понимал, что должен выключить свет, а как это сделать — не знал. Критический момент наступил возле Средней Рогатки. Между надолбами был оставлен неширокий проход для машины. К своему ужасу, Буков увидел, что в него въезжает обоз. Что есть силы нажимал он на ручной тормоз, но тот бездействовал, а про ножной он в смятении забыл. Обоз все-таки успел проскочить проход в надолбах и свернуть в сторону. След в след за последней повозкой проскочил на Среднюю Рогатку и буковский автобус. И помчался дальше по Международному проспекту. Внезапно на углу Благодатного переулка он сам по себе остановился. К счастью, как раз возле медсанбата своей дивизии. В бензиновом баке было сухо, а начсандива хоть выжимай!..　

Через несколько дней отыскался водитель этого автобуса. Он никак не мог поверить, что его автобус сумели завести да еще вывезти на нем раненых. В конце концов он пожал плечами и сказал, что такое мог сделать только профессионал высокого класса, виртуоз…　

Настал час уходить и нам. Перед выездом из Пушкина я забежала в городскую больницу имени Семашко, в которой в тридцатых годах работала медицинской сестрой.　

Необычайно пусто и тихо в тенистом саду, в прием ном покое. Увозят последних больных. Грузят медицинское имущество. Растерянно ходит по отделению старый врач-инфекционист Алякритская, всю жизнь отдавшая любимому делу.　

Время сдвинулось. Теперь мне кажется, что не я, а кто-то другой работал в приемном покое, в инфекционном отделении, заразился сыпняком и переболел им в этих светлых палатах, учил анатомию, химию на дежурствах, вечно торопился на поезд, чтобы не опоздать в институт.　

Потянуло в рентгеновский кабинет. Там раньше всегда стоял полумрак, горела над столом красная лампочка, светился зеленый экран. Рентгенотехник Рая, высокая жизнерадостная, энергичная женщина, показывала мне, тогда молодой медсестре, снимки легких, костей, желудка. Я мечтала тогда тоже стать у зеленого экрана и разбираться во всем так, как разбирался старый доктор с козлиной бородкой и в защитных черных очках.　

Мне думалось тогда по неопытности, что зеленый экран всемогущ. Что он помогает понять то, что скрыто от обычного взгляда; что он может объяснить, почему больное сердце работает как старые испорченные часы, а каверны разъедают легкие; ответить, как срастаются или почему не срастаются переломы костей. Мне казалось, что рентгенология — это именно та наука, которая служит людям связующим звеном между всеми медицинскими специальностями.　

Уже потом, в пору врачебной зрелости, я поняла, что рентгенология далеко не всемогуща, она только частица того, что зовется клиническим обследованием больного.　

В тот памятный семнадцатый день сентября сорок первого в знакомом рентгеновском кабинете было необычайно светло и обнаженно. Ветер распахнул большое окно в широкий мир, набросал на стол осенние шафрановые листья, шуршал обрезками рентгеновских пленок. Не было ни доктора с козлиной бородкой, ни рентгенотехника Раи. Они тоже надели военную форму.　

Было 17 часов, когда я вернулась в штаб.　

— Где это вы бродите? Собирайтесь! — сурово сказал начсанарм.　

В комнату вошел начальник первого отделения Новиков. Положил на пол объемистые пакеты. Хороший хозяин, он уже в Пушкине заботился о фонарях, свечах и прочих вещах, ставших впоследствии непременными атрибутами нашего блокадного военного быта.　

…На всю жизнь останется в памяти багровое зарево над Павловском и парками. Из загнутой кверху кровли Китайского театра (чудесного, полного изящества творения конца XVIII века архитектора Неелова) устремлялись к тревожному небу языки пламени. В отсветах пожарища трепетали еще не опавшие листья кленов и дубов…　

Остался позади Лицейский сад с пустым пьедесталом. Юный сидящий на скамье Пушкин далеко. Он в безопасности. На цоколе незабываемые слова, обращенные к потомкам:　

Гитлеровцы обстреливали улицы города, и особенно яростно Египетские ворота — проход на шоссе, ведущее в Ленинград. Шофер Петя Чернов, на редкость молчаливый и сосредоточенный, гнал машину сквозь дым пожарищ между надолбами…　

Под вечер мы въехали в опустевший город. Промелькнули Лиговский проспект, Александро-Невская лавра. Наши машины устремились по проспекту Обуховской Обороны. В потемневшей Неве плыли и спали одинокие чайки. В хмурое небо поднимались серебристые аэростаты воздушного заграждения.　

Миновали сад имени Бабушкина и оказались в старом запущенном саду у старинного двухэтажного особняка.　

— Так это же Дача Куракина! — воскликнул старший военфельдшер Ваня Зиненко, наш медстатистик, большой знаток петербургской старины. Обращаясь ко мне, он пояснил: — Хозяйка этого «домика» красавица генеральша, вся беломраморная, стоит в Некрополе Александро-Невской лавры, а муж ее — екатерининский вельможа генерал Куракин…　

— Ну вот, нашли самое подходящее время рассказывать о генеральше и ее муже, — сердито сказал Новиков. — Разгружайте побыстрее машину и беритесь за ящик, несите его наверх.　

Нас встретил начальник тыла армии, невысокий моложавый полковник с открытым приятным лицом Емельян Григорьевич Савченко.　

— Наконец-то наша медицина приехала, — сказал он вполголоса. — Теперь все в сборе. Занимайте комнаты на втором этаже. Комендант укажет. На развертывание час, только час!　

Вскоре наше нехитрое имущество — столы, стулья　были расставлены. До самого вечера мы замазывали рамы, вешали шторы, проверяли светомаскировку. Связисты тянули провода, принесли полевые телефоны. Вечером на наших столах впервые зажглись фонари «летучая мышь».

На южных рубежах

Утром весь командирский состав штаба армии ознакомился с приказом Военного совета фронта от 17 сентября 1941 года, подписанным командующим Г. К. Жуковым, членами Военного совета А. А. Ждановым и А. А. Кузнецовым, начальником штаба М. С. Хозиным. В обороне южной части Ленинграда особое значение придавалось рубежу, проходившему по Лигову, Кискину, Верхнему Коврову, Пулковским высотам, районам Московской Славянки, Шушар и Колпина. Удержать эти рубежи следовало во что бы то ни стало.　

Колпинский участок фронта был одним из главных в полосе обороны, занимаемой 55-й армией. С конца августа и до последней недели сентября здесь не прекращались ожесточенные кровопролитные бои. Части Красной Армии, плечом к плечу с которыми мужественно сражались ижорские рабочие, остановили продвижение врага. Он вынужден был перейти к обороне.　

Кровью своих лучших бойцов и командиров отстояла 55-я армия Колпино с его прославленным Ижорским заводом, выполнила приказ Военного совета фронта, прочно прикрыла Ленинград с юго-запада.　

8 сентября гитлеровские войска захватили Шлиссельбург. Началась блокада Ленинграда. Тогда, в сентябре сорок первого, мы не знали, долго ли она продлится, но были твердо уверены, что Ленинград выстоит и победит.　

Осенью сорок первого санитарная служба решала задачи исключительной важности. Коротко говоря, они сводились к двум взаимосвязанным проблемам: организации четкой системы помощи раненым (начиная с переднего края или ротно-батальонного участка до медсанбата и госпиталя) и широких санитарно-эпидемиологических мероприятий, ставящих своей целью не допустить развития эпидемий, сохранить боеспособность войск.　

Первостепенное значение имели водоисточники. Поэтому сразу же началось исследование их чистоты и пригодности в различных пунктах, занимаемых армией. Оно показало, что водоемы загрязнены, особенно в районе Колпина и в его окрестностях. Когда замерз колпинский водопровод, жители и воины стали брать воду из технического водопровода, но потом замерз и он. Многочисленные колодцы, водоемы были расположены в густонаселенных пунктах, порой вблизи уборных, и практически такая вода была непригодна к употреблению без тщательного обеззараживания.　

Паспортизация всех источников водоснабжения — рек, колодцев, скважин, ручейков, изучение санитарного состояния прибывающих в армию частей — вот первые шаги санитарной службы армии. Ей посвятили свою деятельность наш военный гигиенист Владимир Эдуардович Стамер и армейский эпидемиолог Леонид Иванович Егоров, а позже сменивший его Николай Николаевич Романенко.　

Это была очень трудная и хлопотливая работа, приносившая небольшие радости и большие огорчения. Борьба за каждый чистый колодец, за чистоту ровиков, траншей и окопов, землянок, немедленная изоляция заболевших. Проверка, еще раз проверка. Доклады начсанарму. Доклады начсанарма Военному совету. Бесчисленные выезды в части. Инспекции Санитарного управления фронта. Бессонные ночи и дни, полные тяжких дум и тревог, потому что в прибывшей новой части обнаружена вшивость… Сотни анализов воды делались ежемесячно в лабораториях медсанбатов и санэпидотряда. Вода проверялась зимой и осенью, летом и весной. Брали воду на анализы из ручейков и канавок, протекавших там, где живут бойцы. Нередко под носом у врага.　

Как и всегда, все решали люди. Они выносили раненых из залитых водой траншей и окопов, тянули их на набухших плащ-палатках, везли на повозках. Стояли у перевязочных и операционных столов. Не спали сутками возле тех, кого выхаживали в госпитальных палатах. Строили бани. Выявляли заболевших поносом, ослабленных недоеданием и болезнями. Работали на складах, сидели за рулем санитарных машин.　

Это были обычные советские люди в гимнастерках и продуваемых на ветру шинелях. Кадровые и прибывшие из запаса. И это от них зависело, через сколько часов будет доставлен раненый, оставшийся лежать на нейтральной полосе, а также быть в воинской части педикулезу[1] или нет. От них в конечном счете тоже зависела наша победа.　

…Санитарный отдел 55-й гудит. Особенно многолюдно в нашей комнате, где собрались гигиенисты, эпидемиологи, медицинские снабженцы, кадры санитарной службы, армейские специалисты — дружная многоликая семья! Прибывают новые медицинские учреждения, руководители санитарных служб.　

Наконец появился и долгожданный армейский санитарный склад, доставивший значительное количество медицинского имущества и лекарств. Отпала необходимость частых выездов во фронтовой склад представителей дивизии и санитарного отдела армии.　

Ленинград в ближайшее время мог рассчитывать лишь на собственные силы, на имеющиеся запасы медикаментов, сделанные еще до войны. Плановое снабжение армии в условиях блокады было ограничено и затруднено. Поэтому с первых дней нашей работы приходилось соблюдать строжайшую экономию во всем, особенно в расходовании перевязочного материала и спиртов, бережливо относиться к медицинскому имуществу, хирургическому инструментарию, белью.　

Начсандивы, комбаты и начальники медснабжения дивизии скоро поняли, что у нашего серьезного и очень ответственного начальника медснабжения И. С. Миндлина заявки, составленные на «авось», на «а вдруг», не проходят. Деловито подсократив все до разумных пределов, он передавал требования на санитарный склад.　

Почти ежедневно в санитарный отдел приходили врачи, фельдшера, направленные для дальнейшего прохождения службы.　

От меня — начальника отделения кадров и боевой подготовки санитарного отдела армии — требовалось хорошо знать людей, принимать непосредственное участие в реорганизации одних армейских учреждений и формировании других.　

Замечательные люди вливались в нашу армию! Очень разные по своему характеру и боевому опыту, все они любили свои полки, дивизии и гордились их боевым прошлым.　

После короткого знакомства и оформления документов военные медики направлялись в дивизии, уходили в Понтонную, Колпино, Усть-Ижору, обживали сырые землянки в противотанковых рвах, полуразрушенные дома и подвалы фронтовых поселков. Но все сохраняли исключительно бодрое настроение. И молодежь, и те, кто постарше, — все стремились в строевые части, просили направить их на передовую. Никого не пугали трудности фронтовой жизни и быта.　

Мы, помощники начсанарма, обязаны были иметь четкое. ясное представление о медицинских кадрах, о санитарно-эпидемиологической характеристике прибывшей части, о ее обеспеченности медицинским имуществом. Сами начсанарм и комиссар отдела каждый день бывали в дивизиях, встречались с командирами и политработниками, а вечером докладывали Военному совету армии о положении медицинских дел.　

И командир 4-й ДНО П. И. Радыгин, и командиры 125-q, 168-й, 268-й дивизий генералы П. П. Богайчук, Л. Л. Бондарев, С. И. Донсков, и командиры других входивших в состав армии соединений, а их становилось день ото дня все больше, довольны были своими медиками, верили «своей медицине» и просили подбросить медицинское имущество, пополнить убыль санитаров и фельдшеров.　

Дивизии у нас в армии были разные: кадровые и из ополчения. Но к сентябрю 1941-го разница между ними, пожалуй, сгладилась, стала минимальной. Трудный боевой опыт первых месяцев войны не прошел бесследно. Все дивизии стали кадровыми.　

Но все же какая-то разница сохранилась, и, пожалуй, больше всего она сказывалась в возрасте медицинских работников медсанбатов. В кадровых дивизиях врачи были помоложе.　

Вот 90-я дивизия. У кадрового, опытного начсандива И. Ф. Милюкова в медсанбате почти все — молодежь. Прошла первая сковывающая робость. Действия врачей В. Машкары, П. Рабичева, П. Потапова, В. Лукаша в операционной и сортировочных стали более организованными и продуманными. Встречая затруднения, они обращались за советами к старшим хирургам А. В. Копорулину или Н. В. Гречикову. Молодых врачей можно понять. Пули и осколки в живом теле проделывают такие мудреные ходы, что и многоопытному врачу нередко трудно решить, с какого органа начать «ремонт», какое решение целесообразнее принять.　

4-я ДНО, сформированная в Дзержинском районе Ленинграда под командованием полковника П. И. Радыгина, после летних боев на южных подступах к Ленинграду в конце августа — начале сентября воевала на берегах Тосны и Невы. В трудных сражениях на небольшом участке приречной местности бойцы-ополченцы бились мужественно и преградили дорогу врагу. Управление нашей армии тогда еще только формировалось. Полевых и эвакогоспиталей в полосе армии не было.　

На открытой местности от мин и снарядов было не укрыться. Лишь по берегам рек Невы и Тосны росли невысокие кустарники да ветлы — опускаясь к воде, они полоскали в ней нежные листочки. Но и ивы и невысокий берег — слабая защита от вражеского огня. В таких условиях доставка раненых через Тосну — подвиг. И его постоянно совершали санитары, санитарные инструкторы, военные фельдшера, порою совсем молоденькие девушки.　

Вот Зоя Боброва и Вера Григорьева — сандружинницы 2-го стрелкового полка 4-й ДНО. Они все время находились в боевых порядках и доставляли раненых через реку Тосну в Корчмино. Когда в селе Покровском в первые дни сентября тяжело ранило в руку начсана 3-го батальона военфельдшера Геннадия Лоскутова, молодые санитарные инструкторы Клара Терехова и Мария Трошкина, умело наложив жгут на плечо, остановили кровотечение, перевезли ослабевшего товарища на лодке через реку и спасли ему жизнь.　

Много испытаний выпало на долю санинструктора Зои Павловой. Однажды холодным осенним днем она сидела на веслах. Пронеслась и разорвалась в воде мина, подняла водяной смерч. Лодку закружило. Разбило в щепки одно весло, а второе выпало из онемевших пальцев, но Зоя догребла окровавленными руками и доставила раненых.　

Не изгладятся в памяти однополчан 330-го полка молодые врачи Борис Аграчев и Владимир Самойлович, в боевой обстановке у реки Тосны принимавшие раненых.　

Юношески стройный, высокий военврач третьего ранга Станислав Михайлович Татаренок и полнеющий с возрастом командир медсанбата кандидат медицинских наук военврач второго ранга Сергей Федорович Мамойко — питомцы Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова. Несмотря на значительную разницу в возрасте и в медицинской подготовке, у них было немало общего. И Татаренок и Мамойко четко представляли задачи санитарной службы, действовали оперативно. Во время боевых действий и большого притока раненых они оба выходили в полковые медсанчасти и работали как рядовые врачи. Да, потери у медиков были значительные, а санотдел армии пока не мог помочь в пополнении. Приходилось выбираться из трудного положения своими силами. Комбат Мамойко направил из медсанбата в полки бригады врачей и сестер М. А. Жилинскую, Т. Бокалло, Б. Фукс, М. Саввину. Перевел в 284-й артиллерийский полк врача Валентину Иониаиди. Мужественная женщина осталась старшим врачом полка до конца войны.　

С армейским хирургом я побывала в медсанбате 4-й ДНО в Усть-Ижорской больнице. Познакомилась с многими медиками. Во дворе была развернута большая палатка. Раненых немного. Больших операций не делают: нет донорской крови. Руководит операционно-перевязочным взводом преподаватель хирургии Военно-медицинской академии военврач первого ранга В. И. Титов. Он опытный специалист и педагог, и за оказание хирургической помощи раненым в этой дивизии можно не тревожиться. Ведь кому, как не «академикам», знать досконально военно-полевую хирургию.　

От комбата узнала: госпитальное отделение возглавляет кандидат медицинских наук невропатолог Маргарита Александровна Жилинская. Первое впечатление — а оно, как известно, нередко бывает самым верным — хорошее. Конечно, отлично, что образованный, энергичный врач — во главе госпитального отделения. Но целесообразно ли использовать ее большие знания и опыт по невропатологии и психиатрии в госпиталях армии или фронта? Надо подумать.　

Всю санэпидработу в этой дивизии ведет не врач, а биолог, кандидат биологических наук Юрий Иванович Полянский. Ему помогает Евгений Михайлович Хейсин, тоже биолог и тоже кандидат наук. Он фельдшер санитарного взвода. И в этом случае меня одолевали те же сомнения.　

В сентябре сорок первого Ю. И. Полянский часто приходил к нам в санитарный отдел, подолгу беседовал с нашими эпидемиологами, выспрашивал обо всем, чего не знал. Он буквально поражал нас своей бушующей энергией, какой-то одержимостью в работе. Щедро делился своими обширными знаниями по общим проблемам биологии и паразитологии, о которых рассуждал с присущим ему блеском.　

Но начальник санитарно-эпидемиологического отделения Стамер, наш неумолимый педантичный Стамер, быстро опускал маститых ученых с Олимпа на грешную землю, требуя от них исчерпывающих данных о строительстве ровиков, характеристику бань, сведения об осмотре на педикулез по всем подразделениям…　

Санитарами в медсанбате 4-й ДНО были люди разных профессий. Наряду с сандружинницами Красного Креста на должности рядовых были и историк профессор Н. С. Масленников, и артист Театра оперы и балета имени С. М. Кирова В. Г. Иванов, и музыкант Е. В. Скворцов, и биолог С. Е. Шпиленя, и многие другие.　

Из Усть-Ижоры медсанбат 4-й ДНО перешел в село Рыбацкое, в просторный деревянный дом неподалеку от Невы. Комбат и начсандив стали частыми гостями нашего санотдела, зачастили в дивизионный медсанбат и наши санотдельцы.　

Комбат Мамойко очень озабочен. Дивизия получила новую боевую задачу и уходит из 55-й армии в Невскую оперативную группу. А в полках и медсанбате осталось мало медицинского имущества. Многое пришло в негодность после того, как дивизия вступила в бой. Теперь, когда 4-я ополченческая уходит из армии, неразумно обращаться в санотдел 55-й, считает Мамойко. Мне же казалось еще более неразумным не сделать в этом направлении ни одной попытки. Что с того, что дивизия уходит на другой участок фронта? Она же наша, советская!　

К удивлению Мамойко, начсанарм приказал начальнику медснабжения Миндлину лично проследить, чтобы из армейского санитарного склада было отпущено уходящей дивизии необходимое количество медикаментов и перевязочного материала.　

Миндлин неодобрительно покачал головой. Щека и левый глаз его задергались. Нервный тик — след ранения и контузии, всегда возникавший у нашего славного начальника медснабжения в минуту душевного волнения, — говорил нам без слов, что он считает действия начальства недопустимым расточительством. Но возразить Миидлин не посмел, и Татаренок с Мамойко ушли из нашей армии, изрядно пополнив свою аптеку.　

В конце октября мы узнали, что 4-я ДНО, переименованная в 86-ю дивизию, форсировала Неву и высадилась на «пятачке».　

Уже много лет спустя, просматривая в Военно-медицинском музее архивные документы, я вновь встретила знакомые фамилии и имена из бывшей 4-й дивизии народного ополчения. Документы предельно сжато рассказывали о давно минувших событиях. От карандашных полустертых записей повеяло блокадной осенью сорок первого, когда «над городом Ленина ветер разносит все чаще и чаще сигналы тревог…»[2]

Первого октября рано утром неожиданно для нас в армию прибыло высокое санитарное начальство — начсанфронта бригврач Д. Н. Верховский, комиссар санитарного управления бригадный комиссар Е. С. Шелемеха и военврач первого ранга В. Н. Новиков из лечебного отдела.　

Вскоре всех начальников отделений вызвали на совещание.　

За столом начсанарма военврача первого ранга С. М. Гофмана сидел грузный начсанфронта. Его небольшие, с прищуром глаза внимательно осматривали каждого входившего. Говорил Верховский негромко, короткими фразами и сжатым кулаком сурово постукивал по столу, выразительно подчеркивая серьезность сказанного.　

Он обращался к нам. Задавал вопросы. Стамер доложил санэпидобстановку в армии. Армейский хирург Айзман рассказал о ведущих хирургах медсанбатов и о том, что в конце года намечается провести научно-практическую конференцию врачей армии.　

— Это очень хорошо, — удовлетворенно кашлянул Верховский и широкой ладонью погладил блестящую лысину. — Только за всем этим не упускайте главного. Нужно преградить дорогу эпидемиям! Есть все данные, что в войсках из месяца в месяц будет расти дистрофия, прежде всего за счет прибывающего из Ленинграда пополнения — ведь нормы выдачи продуктов гражданскому населению значительно снижены. Дистрофия вызовет другие заболевания и, в первую очередь — дизентерию. Организуйте в армии, в каждой дивизии, занятия с медсоставом. Не забудьте санинструкторов, фельдшеров батальонов, полков. Эта огромная армия медиков работает в гуще войск, и от ее санитарной культуры, знаний зависит многое.　

Заключая совещание, начсанфронта твердо обещал, что в армии будут свои госпитали и не придется отправлять раненых во фронтовые. И снова подчеркнул:　

— Работайте больше с людьми, совершенствуйте их знания.　

Через час фронтовое и армейское санитарное начальство на трех машинах уехало в медсанбаты Колпина и Понтонной.　

Замыкающая черная «эмка» с помощником начальника лечебного отдела фронта Новиковым и армейским хирургом Айзманом задержалась у контрольно-пропускного пункта и вскоре тоже ушла по мокрому серому асфальту вперед.　

^{Армейский хирург 55-й армии военврач 2-го ранга И. М. Айзман.}

Что произошло потом, мы узнали от начсанарма.　

Шоссе у Понтонной интенсивно обстреливалось. Первые две машины благополучио проскочили зону огня, а на пути третьей разорвался снаряд. Глухой удар потряс машину, выбил из помертвевших рук водителя баранку. Осколки пробили стекла, кузов, обрушились на сидевших в машине людей.　

Сильный взрыв на шоссе услышали в медсанбате и в «эмках», ушедших вперед. Командир медсанбата 268-й дивизии Д. И. Банщиков и первые две черные «эмки» поспешили на помощь пострадавшим.　

Сначала подбежали к разбитой машине Банщиков и санитары с носилками. Убитыми оказались военврач первого ранга Новиков, прибывший вместе с начсанфронта, и шофер Иванов. Жизнь еще не угасла в прошитом в разных местах осколками армейском хирурге Айзмане. Спустя несколько дней, когда Айзман несколько вышел из тяжелого состояния, он рассказывал:　

— Самое тягостное воспоминание — это минуты, когда меня вытаскивали из машины. Я полулежал на переднем сиденье, были повреждены голова, челюсти, глаза, грудь, руки, особенно правая кисть. И когда меня тащили — это вызывало такую боль, которая погружала меня в шоковое состояние, а затем в обморок. Помню себя лежащим на операционном столе. Никого не видел. Не знал, целы ли глаза, или их забило землей, как мне сказала врач медсанбата Нина Ивановна Ильина.　

Очнулся армейский хирург ненадолго в санитарной машине, куда забинтованного, с кислородной подушкой, его внесли на носилках. Он не знал, что после ранения прошло немало минут борьбы за его жизнь. Среди множества осколков, застрявших в толще мышц груди, старший хирург медсанбата Хоменко извлек один крупный, с винтовой насечкой. Это был орден Ленина — высшая боевая награда врачу в советско-финскую войну. Он прикрыл верхушку сердца, принял на себя поток осколков и спас жизнь армейскому хирургу. Нарастающая сердечная слабость не позволила продолжить операцию, и Айзман по распоряжению начсанфронта был переправлен во фронтовой госпиталь № 50, где раненым занялся профессор А. А. Немилов. Состояние Айзмана еще долго оставалось серьезным.　

Будучи тяжело раненным, Айзман оставался прежде всего врачом и старался анализировать свое состояние, не раскисать, держаться активно, внушал себе веру в выздоровление.　

Вот строки из его короткого письма, продиктованного медсестре через несколько дней после ранения, в разгар пневмонии.　

И он начал бороться за жизнь.　

Всего этого мы в санитарном отделе не знали. Понимали, что дела нашего товарища плохи. Если даже выживет, то что может быть печальнее слепого и безрукого хирурга?　

Но потом поняли, что к оценке его состояния подходили шаблонно, позабыв о таких индивидуальных качествах человека, как сила воли, характер. Они-то зачастую и играют главную роль в исходе болезни.　

В ту пору еще не было антибиотиков, и огнестрельные ранения легких вызывали осложнения, протекали очень тяжело. Айзман перенес воспаление легких, плеврит. Раненая рука беспомощно лежала в гипсе. Разлитой отек и кровоизлияние, множество осколков закрыли в глазах свет. Засыпал он под утро, мокрый от пота и обессиленный.　

Долго шла борьба за его жизнь, медленно восстанавливались силы. Вначале он стал видеть, как сквозь туман. Потом мутная пелена постепенно рассеялась. Теперь все внимание Айзман сосредоточил на раненой правой кисти. Плотно сжав челюсти, страдая от внутреннего напряжения и боли, он часами тренировал искалеченные пальцы, заставляя их вновь обрести гибкость.　

А война шла. Жизнь продолжалась. Исполняющим обязанности армейского хирурга санитарный отдел назначил командира хирургического отряда Михаила Александровича Могучего. Автохирургический отряд возглавил военврач второго ранга рентгенолог Г. М. Гольдин, в котором счастливо сочетались организаторские способности, специальные знания и большая человечность. Но связь Могучего со своим отрядом ни на минуту не прекращалась. И по-прежнему, как летом сорок первого, когда было трудно и захлестывал поток раненых, на помощь выходили хирургические группы усиления, а вместе с ними и наравне со всеми работал армейский хирург М. А. Могучий.　

Накануне ноябрьских праздников комиссар санотдела С. Я. Кораблев и я собрались навестить нашего раненого товарища во фронтовом госпитале. По распоряжению начальника тыла полковника Е. И. Цуканова, сменившего Е. Г. Савченко, военторг приготовил небольшую посылку. Айзман долго не хотел принимать продукты, просил разделить их между всеми работниками санотдела, а водке обрадовался. Сказал, что после отбоя обязательно в честь праздника всей палатой выпьют «по малой, по фронтовой».　

Неимоверно худой, с побелевшими висками, он сидел в кровати и пальцами левой руки помогал пальцам правой сжимать и разжимать мячик пинг-понга.　

— Невозможного в жизни нет! — сказал он нам. — Я обязательно разработаю пальцы и останусь хирургом.　

Под впалыми щеками врача заходили желваки. На лбу выступил пот. Глаза под отечными покрасневшими веками потеплели. После длительного перерыва мы услышали любимую им: «И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет».　

В тот вечер мы поверили, что так и будет.　

Соседи справа

Нашим соседом справа была 42-я армия, с которой поддерживали тесные отношения не только наши оперативники, но и санитарная служба.　

По заданию санотдела фронта мне приходилось несколько раз выезжать в медицинские учреждения 42-й армии, и я хорошо знала еще с довоенных лет начсанарма военврача первого ранга Я. А. Барейшу, армейского хирурга военврача первого ранга профессора И. С. Белозора, армейского терапевта военврача второго ранга А. Г. Дембо, начальника отделения кадров санитарного отдела военврача второго ранга Л. Г. Недоливко.　

В первую военную зиму Пулковские высоты обороняла 13-я дивизия, и ее славные медики много сделали для спасения раненых.　

Еще тогда я записала волнующие истории из жизни бывших «слесарей, биологов, ученых и технологов» — людей очень мирных профессий, ставших солдатами.　

Потом, весной сорок третьего, 13-я дивизия вошла в 55-ю армию. К тому времени в медсанбате уже не было многих, кто начинал службу в этом замечательном коллективе. Но память о них жила. Мне хочется рассказать о них — славных медиках-ополченцах бывшей 5-й ДНО — «хозяйке» Пулковских высот, о наших соседях справа…　

Тогда, в августе сорок первого, в дивизии еще не было ни начсандива, ни комбата, ни самого медсанбата. Был только штаб по формированию дивизии народного ополчения на 3-й линии Васильевского острова, в помещении электротехникума связи, и член штаба профессор университета, известный ученый-ихтиолог Николай Львович Гербильский. В этот штаб с утра до вечера приходили молодые работницы, студентки, научные работники востоковеды, историки, музыковеды, художники. Все они готовы были исполнять самую трудную, непривычную для них работу, только бы встать в ряды сражающегося народного ополчения. Многим из них нашлось тогда место в медсанбате. Со всеми внимательно говорил профессор Н. Л. Гербильский — будущий политбоец, пропагандист. Умный, широко образованный, еще до войны награжденный орденом Трудового Красного Знамени, простой в обращении, он умел в годину нашей большой беды внушать своим слушателям-воинам непоколебимую веру в грядущую победу над врагом.　

Уже значительно позже я встретилась с Николаем Львовичем Гербильским в его лаборатории на 16-й линии Васильевского острова среди аквариумов с диковинными рыбками. Не утративший с годами юношеской стройности, все такой же живой, полный творческих планов, он задумчиво смотрел на планктон, провожал глазами стаи моллюсков. Он вспоминал…　

Как-то августовским вечером сорок первого молодая работница завода имени Козицкого Зина Теплова привела к штабу отряд из двухсот девушек. Она запомнилась профессору Гербильскому на всю жизнь: худенькая, бледная, коротко острижанная, с огромными глазами. Зина не имела даже среднего образования, но у нее был прирожденный организаторский дар, природный ум. Опытный педагог, Гербильский это сразу понял, как только увидел Теплову среди двухсот девушек, услышал ее спокойный и в то же время «командирский» голос.　

Сандружинницы, которых привела Теплова, много и серьезно занимались, отрабатывая на практике все, чему их учили на курсах Красного Креста. Девушки понимали, что от того, как они научатся переползать по-пластунски, укрываться за складкой местности, владеть ремнем, плащ-палаткой, в большой мере зависит и жизнь раненых, и их собственная.　

Внезапно подоспел приказ: оставить тренировки и отправиться под Новгород на оборонительные работы. Тогда Гербильский и назначил Теплову старшей в отряде, своим заместителем, пообещав девушкам, что по возвращении многих оставит в медсанбате.　

Они рыли окопы в течение четырнадцати дней. Работали от зари до темноты. Над ними проносились снаряды, их бомбили. Руки девушек покрылись ссадинами, волдырями. Ночами, лежа на нарах или прямо на земле, подстелив ветки или солому, они смотрели в темное небо — не прилетят ли воздушные пираты, а под утро засыпали коротким, тревожным сном.　

Зина знала, чувствовала настроение подруг, умела их успокоить, отвлечь от горьких раздумий. Ей тогда было немногим более тридцати, а им, 18—20-летним, ее возраст представлялся мудрой зрелостью. Теплова работала наравне со всеми, скрывая, что опасно больна. Может, ее еще могла спасти операция, но Зина в это слабо верила, а главное — хотела в тяжелую пору отдать остаток своих сил Родине, остаток своих дней верно послужить ей.　

Во второй половине августа отряд вернулся в Ленинград. Тут Зине предложили из двухсот сандружинниц отобрать лишь двадцать — тридцать, а остальных вернуть в Красный Крест.　

Печально проходило прощание девушек с Тепловой. Они крепко сдружились, и им трудно было расставаться со своим умным и добрым старшим товарищем. С ней так хорошо работалось!　

Наступил вечер. В бездонном небе неподвижно стояло кружевное облачко, за него зацепился и повис аэростат воздушного заграждения. Сандружинницы — из двухсот их осталось тридцать — долго шагали по городу, пока не подошли к зданию Финансово-экономического института. Теплова оглянулась. За «счастливицами» устало брели еще пятнадцать «несчастливиц». На что они надеялись? Почему не ушли, как остальные сто пятьдесят пять? Спроси их — не ответят.　

Сандружинниц во главе с Тепловой встретил комбат Алексеевский, смуглый военврач с лихо закрученными усами и орлиными темными глазами. Профессор-ополченец Д. Н. Насонов окрестил командира медсанбата, в прошлом лихого кавалериста, «гусаром Мишелем». Посмотрел «гусар» на усталых девушек, приказал их накормить и через два часа явиться к нему.　

— А эти кто? — спросил Алексеевский у Тепловой, показав на стоявших вне строя девушек.　

— Сандружинницы, товарищ комбат. Они числились за медсанбатом, были на оборонных работах, а теперь их отсеяли — оказались лишними.　

— Лишних людей у нас не бывает! — строго сказал комбат и подкрутил лихой ус. — Пусть остаются. Работы всем хватит и в медсанбате, и в полках. Война только началась.　

Девушки, позабыв про воинскую дисциплину, бросились обнимать Зину.　

Осенью, когда Ленинград был блокирован и медсанбат некоторое время находился в районе Шереметевского парка, Зина подбирала раненых, отправляла их в приемно-сортировочное отделение. Она еще больше осунулась, цвет лица у нее стал землистым, но по-прежнему от нее никто не слышал сетований на тайный недуг. Она продолжала работать еще интенсивней, отдавая людям каждый подаренный ей судьбой час.　

В один из ненастных дней осени возле больницы имени Фореля Зину ранило в ногу и тяжело бросило наземь. Ее увезли в госпиталь. Ранение ускорило развитие рака груди, и вскоре она умерла.　

В середине сентября медсанбат, оставив за собой базу в Финансово-экономическом институте, почти в полном составе выехал в район Шереметевского парка. Медленно отступали затемненные безлюдные улицы, и наконец город остался позади, в пелене густого дождя.　

За Автовом остановились у большого лесного массива.　

— Выходите, приехали, — раздался откуда-то из мрака голос командира медсанбата. — Разгружайте машины и все уносите в лес.　

Осветительные ракеты, вспыхнув где-то над Урицком, выхватили из темноты мокрый брезент, летящие через борт вещевые мешки, фигуры прыгающих на землю людей. Лес пугал своей чернотой, казался неприступным и мрачным.　

Невеселые думы прервал комиссар А. А. Смекалов.　

— Вот что, друзья, давайте так договоримся: носы не вешать!　

— Что вы, товарищ комиссар, мы и не думали.　

— Ну вот и прекрасно! Конечно, городскому жителю да еще в восемнадцать лет, ночью и Шереметевский парк тайгой кажется, коряга — медведем, но с рассветом все пройдет. Смотрите, — продолжал батальонный комиссар, — видите пламенеющее зарево? Это горит Лигово. Там наши товарищи. Завтра начнут поступать раненые, и все должно быть готово.　

— Ясно, товарищ комиссар.　

— Коли ясно и нет вопросов, примемся за дело. Вооружайтесь лопатами. Будем рыть укрытия…　

Комиссар вонзил в набухшую от дождя землю саперную лопату и первым копнул землю. Все последовали его примеру. Копали всю ночь. К утру в лесу появилась палатка для приема раненых, операционная, и старший хирург медсанбата Шкляревский сделал в ней трепанацию черепа раненному в голову ополченцу.　

Раненые потянулись утром. Велико же было изумление врачей и сестер, когда несколько человек после хирургической обработки ран запросились обратно в часть.　

— Рана у меня пустяковая, — твердил ополченец с морщинистым лицом и большой повязкой на голове — не отпустите — сам уйду. Вникните, доктор, — фашисты под Ленинградом!　

С трудом удалось удержать этих раненых…　

Через несколько дней после прибытия медсанбата в Шереметевский парк нарушилась связь с полком, занимавшим оборону под Урицком. Обеспокоенный комиссар медсанбата решил послать в разведку двух девушек-санинструкторов. Зябко поеживаясь, стояли у небольшой санитарной машины Таня Никитенко и Лариса Хабазова.　

— Все поняли, девушки? Помогите в санчасти, если будет в вас нужда, и поскорее «домой», — сказал им комиссар и протянул по плитке шоколада.　

В кузове машины было темно и холодно. Таня и Лариса сидели на привинченных носилках и смотрели сквозь мутное оконце на убегавшее из-под колес шоссе, слегка подсвеченное заревом пожарищ.　

— Знаешь, — прервала молчание Таня, энергично тряхнув короткими волосами, — я буду проситься в полк.　

Внезапно водитель резко затормозил. От толчка рвануло дверь и девушек сбросило с носилок на пол. На шоссе рвались снаряды, взметнулось пламя.　

Девушки бросились в канаву и пролежали в ней, пока не прекратился обстрел. Таня долго сплевывала липкую кровь. Лариса била себя ладошкой по уху, тщетно пытаясь оборвать нестерпимый гул в голове. Затем они отправились в лес, откуда доносилась стрельба. Стали попадаться раненые. Девушки уточняли, из какого они полка, выводили на дорогу, где дежурили санитарные машины. Так прошла ночь. Утром, посеревшие, продрогшие, они вернулись в медсанбат и доложили комиссару, что раненые из полков следуют на Московское шоссе, потому что дорога на Лигово под обстрелом.　

В середине сентября положение на этом участке фронта осложнилось, и новый командир медсанбата военврач третьего ранга Сомов решил для помощи полковым медикам выслать отряд из медсанбата.　

Был теплый сентябрьский день. После дождя возле поваленных снарядами берез выстроились красные подосиновики и тесными семейками сгрудились опенки. Рано утром, позавтракав и взяв перевязочный материал, врачи медсанбата Любовь Шебалина, Вивея Попова, сандружинницы Таня Никитенко, Лариса Хабазова, Рая Зенькова. Аня Суслова пошли в горящую Ульянку.　

Они шли, укрываясь в воронках, ложбинках, за поваленными деревьями, пока не дошли до развалин и пепелищ когда-то цветущей Ульянки и увидели в поселке каким-то чудом уцелевший дом. Как бы бросая вызов войне, возле дома красовалась рябина, расцвеченная гроздьями алых ягод. Ветер подхлестывал рваные занавески на распахнутых окнах, возле поваленных цветочных горшков на подоконнике покачивался гуттаперчевый мальчик, цепляясь за привычный ему мир.　

Медики разыскали санчасть и всю ночь провели в траншеях, оказывая помощь раненым.　

Эта ночь словно бы притупила нервы, научила работать под огнем, сохранять самообладание. Утром, измученные, они вернулись в медсанбат.　

— Поешьте поплотнее, — участливо сказал им комбат Евгений Петрович Сомов, — а затем отправляйтесь обратно. Без вас в полку не справятся.　

Так и не отдохнув толком, они вернулись на передовую, где им уже стал знаком каждый «уголок».　

Трое суток провели без сна. Даже на Люде Шебалиной и Тане Никитенко, отличавшихся завидным здоровьем, это отразилось. Глаза сами закрывались, неудержимо клонило ко сну. Но комбат неумолим — не до отдыха сейчас и вновь отправил их в Ульянку за ранеными.　

Под утро медицинский отряд перешел узкую речку и цепь неглубоких окопов боевого охранения. Стояла предутренняя тишина. Куда идти? Где еще разыскивать раненых? Где гитлеровцы? Политрук медсанбата Джемиго, который в этот раз пошел вместе с медиками, остановился, чутко прислушался. «Задержитесь здесь, — сказал он шепотом. Я пройду вперед — уточню обстановку».　

Политрук исчез. Привалившись к кустам, девушки тотчас же задремали. Джемиго скоро вернулся и сообщил: сразу за окопами начинается довольно широкая нейтральная полоса, и на ней, должно быть, остались тяжелораненые. Хорошо бы до вражеской атаки их вытащить…　

Не задерживаясь более, отряд прошел окопы и вступил на нейтральную полосу.　

— Поосторожнее, не зевайте по сторонам, маскируйтесь получше, — не без тревоги напутствовали медиков бойцы и командиры.　

Двинулись вперед. Вдруг Шебалина остановилась. Она отчетливо услышала стоны, которые шли из сарая за оврагом. Стоны повторились. Сомнения отпали. В сарае и в каменном строении, что по соседству с ним, находились раненые.　

В овраг для разведки отправился санитар. Прошли томительные полчаса. Вдруг раздался одиночный выстрел. Санитар все не возвращался. По-видимому, погиб. Что же делать? Направиться еще кому-нибудь? Не сговариваясь, они все медленно пошли вперед, прячась за кустами. Когда до оврага остались считанные метры, откуда-то появился пожилой человек в коричневом костюме и, отчаянно взмахнув руками, закричал:

— Уходите отсюда немедленно! За оврагом фашисты!　

Только он это прокричал, как сильная пулеметная очередь хлестнула по деревцам и сараю, отрезая к нему подходы.　

Медики бросились на землю. Над их головами прошуршали мины, которые взрывались невдалеке, осыпая лежавших комьями земли.　

— Бандиты, они добьют раненых! — шептала в отчаянии Шебалина.　

Никитенко яростно сжимала маленький браунинг, подаренный ей комиссаром.　

Прошло немного времени. Обстрел затих. Они подняли головы, осмотрелись. Человек в коричневом костюме исчез. Все так же стоял пробитый пулями сарай, только теперь стонов было не слышно.　

Им впервые стало страшно в обступившей их глухой тишине.　

Они медленно отползли назад. В боевом охранении, в траншеях, волнуясь и перебивая друг друга, врачи и сестры рассказывали все, чему были свидетелями и о чем не могли забыть много лет спустя.　

— Они расстреляли беспомощных раненых, и мы не смогли им помешать, — твердила Люба Шебалина, и ее милое, заплаканное, в ссадинах и кровоподтеках лицо было печально.　

— Так это же фашисты, — зло сказала Таня Никитенко.　

Ополченцы много курили, молча слушали, лица их были суровы и мрачны.　

Солнце ушло за залив. Пришла ночь. Она укрыла передний край и нейтральную полосу, сарай с погибшими ранеными, почернила бессонные лица бойцов, зажгла робкие тусклые звезды.　

Забрав с участка полка группу раненых, отряд вернулся в медсанбат.　

Их ждали комбат и все товарищи. Их ждали обед и ужин. Перед строем им была объявлена благодарность. На какое-то неопределенное время они были свободны. Могли отсыпаться, дать покой натруженным ногам. Но они долго не могли ни есть, ни пить, ни спать. Впервые в своей жизни они столкнулись со звериной жестокостью фашистов, они все были единодушны в том, что никто из них не поднял бы руку на беспомощного раненого врага.　

В середине сентября медсанбат ушел из Шереметевского парка в здание Финансово-экономического института, выслав передовой хирургический медицинский отряд в трамвайный парк имени Коняшина. Операционную отряда разместили в одноэтажном каменном здании, где была горячая вода. Раненых не накапливали, после операций их увозили трамвайными поездами в сортировочный госпиталь, располагавшийся в корпусах больницы имени Мечникова.　

Частыми гостями медиков в трамвайном парке имени Коняшина были начсанарм-42 военврач первого ранга Я. А. Барейша и армейский хирург военврач первого ранга И. С. Белозер. Они видели, как ослабленные голодом раненые засыпали на операционных столах от двух-трех десятков капель эфира.　

Во время дежурства врача Л. В. Шебалиной в приемную комнату, шатаясь, вошел немолодой боец. На мертвенно-бледном его лице блестели глаза, стекал грязными ручейками пот. На спине он держал потерявшего сознание солдата, в руках — его винтовку. Войдя в комнату, он бережно положил того, кого нес, на скамью.　

— Возьмите его, ради бога. У меня нет больше сил. Вот его винтовка. Я и так достаточно наказан. Самому стыдно.　

Как потом выяснилось, тот, кто нес на себе солдата, совершил тяжелый проступок: взял себе двойную порцию хлеба. Обезоруженный, сопровождаемый конвоиром, он направлялся к начальству, волнуясь и проклиная себя. Но конвоиру по дороге стало плохо. Тогда он взвалил его на плечи и доставил сюда.　

Проснулись они оба в палате с отечной формой дистрофии и были переправлены во фронтовой госпиталь.　

Глубокой осенью сорок первого группа медиков полковой санчасти 13-й дивизии была выдвинута вперед, она принимала раненых под Пулковом, в Песках, в невесть как уцелевшем дощатом сарае.　

И вот случилось обыденное: кончился перевязочный материал. Доставка его засветло была опасна…　

Младший врач полка Татьяна Панич, очень бледная молодая усталая женщина с темными, прямыми, коротко остриженными волосами, все чаще подходила к подслеповатому оконцу, вглядывалась, прислушивалась. За стенами сарая бушевала война — она доносилась то пулеметными очередями, то близкими артиллерийскими разрывами. В тот дождливый день врач с нетерпением ожидала вечера. Но, оказывается, к ним можно пройти и днем, если этого очень хотят отважные люди.　

Утром комбат Дятченко вызвал старшего сержанта С. Короткевич и сандружинницу П. Муравьеву и поручил им доставить ящик с перевязочными материалами в далекую санчасть. Шофер медсанбата Костя Банков заправил машину горючим, погрузил в нее громоздкий ящик, помог женщинам забраться в кузов.　

— Поехали, голубка, — сказал Костя, обращаясь к своей любимой машине, крытой брезентом, и дал газ.　

Они пронеслись по Московскому проспекту, выехали на шоссе. Возле Витебской железной дороги, у виадука, стали рваться снаряды. Байков развернул машину, притормозил и вытащил на мокрую землю зеленый ящик с перевязочным материалом — дальше ему ехать днем было нельзя.　

— Как вы только его дотянете? — Костя покачал головой. — Ну, ни пуха ни пера! Поехали, голубка.　

И «голубка» унеслась в медсанбат.　

Они остались одни в открытом поле — молодая работница П. Муравьева в лихо заломленной пилотке и старший научный сотрудник Академии художеств С. Короткевич — обе сандружинницы, ополченки. Что есть силы они тянули на ремнях ящик в полковую санчасть.　

Угрюмо нависали вдали Пулковские высоты. Сквозь сетку дождя, как в тумане, виднелись развалины Пулковской обсерватории. На шоссе рвались снаряды.　

Не прошли они и двух километров, как чертовски устали. Отяжелела взмокшая плащ-палатка. Вдруг их внимание привлек шум мотора. По дороге мчалась полуторка.　

— Стой, остановись! — крикнула Короткевич, забыв присущую ей выдержку и сдержанность. И Муравьева замахала руками, неуклюже переставляя ноги в больших сапогах.　

Машина остановилась. Из кабины спрыгнул на землю водитель, старший сержант.　

— Куда вы этот ящик тащите?　

— В полк. Перевязочный материал. Подвези, браток!　

Водитель сочувственно посмотрел на сандружинниц и, кряхтя, поднял облепленный землей ящик.　

— Ну и тяжелый! Подвезу я вас, братцы-девицы, только до поворота. Дальше ни проехать, ни пройти, и вам не советую до темноты храбрость свою показывать. Подстрелят, как уток.　

Шофер подвез Короткевич и Муравьеву еще немного вперед и высадил.　

^{Военврач 3-го ранга Т. А. Панич. Погибла под Пулковом в сентябре 1941 года.}

Снова они стали пробираться вперед. Заслышав вой летевшей мины, падали наземь.　

Было еще светло, когда они добрались до санчасти.　

— Милые, хорошие мои, — говорила врач Татьяна Панич, обнимая женщин. — Огромное вам спасибо! Как это вы решились идти к нам в такое время? Вот чай, каша. Все холодное, но огонь сейчас разводить нельзя. Ешьте отдыхайте.　

Ночью к сараю подошла «голубка». Осторожно, стараясь себя не обнаружить, Тося Яковлева, Шура Баракшина выносили и выводили раненых.　

Короткевич и Муравьева вернулись в медсанбат на рассвете. На их руках кровянились мозоли, болела поясница. Но они были счастливы, что выполнили боевое задание по доставке перевязочного материала на передовые позиции.　

Прошло несколько дней. Как-то поздно вечером в санчасть попал снаряд, и сарай запылал, как гигантская свеча. Унылый дождик погасить огонь но смог. Наутро на пепелище нашли небольшие женские часики врача Татьяны Панич. Они пережили гибель своей хозяйки и по-прежнему ритмично тикали…　

Декан биологического факультета Ленинградского университета профессор Дмитрий Николаевич Насонов пришел в пункт формирования 5-й дивизии народного ополчения в первые дни августа сорок первого года.　

Его не интересовали чины и звания. В трудные для Родины дни он сменил свой серый костюм на строгую военную форму и стал командиром санитарного взвода медсанбата, самого хлопотливого и беспокойного подразделения медицинской службы дивизии. Насонов был выше среднего роста, хорошо сложен. Высокий лоб переходил в лысину. Светлые глаза становились огневыми, когда он сталкивался с ложью или недобросовестностью в научных изысканиях.　

Крупнейший ученый, создатель оригинальной школы цитофизиологов, Насонов появился в медсанбате одним из первых. Пока высокое санитарное начальство решало, какие звания можно присвоить биологам, зачисленным на медицинские должности, комбат Сомов на свой страх и риск ввинтил в петлицы рядового Насонова, служившего в первую мировую войну санитаром, одну «шпалу», возведя его таким образом в чин военврача третьего ранга. Верный товарищ Насонова по довоенной работе доктор биологических наук Владимир Яковлевич Александров стал фельдшером санитарного взвода и получил в петлицы по три «кубика». Биолог, кандидат биологических наук И. Ф. Мазилкин был зачислен начальником лаборатории.　

Уже позже, в 1943 году, когда Насонов и Александров были отозваны из армии для продолжения научной деятельности по специальности, в медсанбат пришла газета. Из нее сослуживцы узнали, что их бывшие однополчане — авторы монографии «Реакции живого вещества на внешние воздействия» — стали лауреатами Государственной премии. Вспомнили тогда, что в вещевом мешке Насонова находилось место для незавершенной работы о глубинных процессах в клетке.　

^{Группа военных медиков 13-й стрелковой дивизии В центре— командир санитарного взвода Д. Н. Насонов.}

Но монография была потом. Пока же были полки и батальоны, куда ходили они всегда вдвоем, верные друзья, два доктора наук — командир санитарного взвода Насонов и фельдшер Александров. До полков от черты города было не так уж и далеко, но для обессиленных, голодных людей этот путь был труден, долог и опасен. Он проходил через несколько контрольных пунктов, мимо «Электросилы», мясокомбината имени С. М. Кирова, тянулся под Пулково, пролегал по незасеянным почерневшим полям, в обход воронок, через траншеи, рвы, надолбы и приводил к Нижнему Койрову.　

У Верхнего Койрова, захваченного гитлеровцами в　сентябре сорок первого, неподалеку от Пулковских высот держал оборону стрелковый полк. Тылы полка стояли за дорогой, на местности, простреливаемой пулями, минами и снарядами.　

Недолго командовал полком полковник Л. Красновидов, но успел убедиться, что прорытый по его приказанию шестисотметровый ров из Песков в Камень, по которому передвигались солдаты, значительно сократил потери. Однако именно тут-то и ранило небольшого подвижного полковника.　

Старшему врачу полка Ф. С. Бартову было лет сорок, он был знающим терапевтом и опытным организатором. Для санчасти он присмотрел на окраине поселка каменный дом, окна которого выходили в густой кустарник. В сумерки дом оживал. К нему тянулись все, кому была нужна медицинская помощь. Но тревога не покидала врачей. Пристреляв днем один из домов, гитлеровцы ночью поджигали его зажигательными снарядами. Яркое пламя освещало поселок.　

Верным другом санчасти был молодой лейтенант, командир комендантского взвода И. Е. Сахаров. В его прокуренной землянке поочередно отдыхали медики, потому что в санчасти для них не оставалось места. Он не забывал также о повозке для раненых. Вначале повозки были пароконными, потом одноконными: лошади гибли, как люди, от дистрофии и ран.　

Ох и труден же был путь! Рядом с санитарными повозками частенько шагали смелые девушки-сандружинницы Шура Баракшина и Тося Яковлева.　

Медленно ползли тощие лошаденки, едва переставляя ноги. Пролетит и разорвется шальная мина, обдаст снежной пылью, взвизгнет осколками, и опять наступит напряженная тишина. Лошади покорно продолжат свой путь, разве чуть дрогнут чуткие уши и по мокрой спине прокатится тонкой струной нервная дрожь. За небольшим холмом повозки с ранеными поджидала санитарная машина. Вопреки всем опасностям, шоферы медсанбата Андрей Козак и Костя Байков пробирались в эти места, куда перестали прилетать даже напуганные войной птицы.　

К Верхнему Койрову в один из осенних дней пришли командир санитарного взвода медсанбата Насонов и его помощник Александров. Мостик через канаву перебежали под свист пуль, пробрались в окопы. Моросил мелкий дождь. Насонов разговаривал с пехотинцами, затем прошел к артиллеристам, посмотрел в стереотрубу на вражеские позиции, вернулся в стрелковую роту. Порасспросив бойцов, выяснил, что вот уже третий день в роты не поступала горячая пища, что огрехов в санитарных вопросах предостаточно… Командир роты незадолго до прихода Насонова был раненв голову. Пуля на излете скользнула по лбу, содрала кожу. Его знобило, болела голова, на повязке присохла кровь. Уйти из роты молодой лейтенант наотрез отказался. Насонову он сказал, что не хватает бидонов и термосов, что последние силы у людей отнимают поносы. Пусть медицина разберется и поможет.　

Темнело, когда Насонов и Александров из третьего батальона вернулись в землянку военфельдшера. Насонов был бледен, под глазами появились отечные подушечки. Фельдшер придвинул к холодной печурке табурет, принес откуда-то горячий чайник, но затопить печурку не решился.　

Насонов собрался было пройти к старшему врачу полка Бартову, но поднялся верный Александров, выбрался из землянки, осмотрел все, послушал, откуда и куда летят мины, и уговорил Насонова остаться: «Утро вечера мудренее». Вечером в землянке военфельдшера появились Бартов и комиссар медсанбата полковой комиссар Смекалов.　

Насонов, с присущей ему прямотой, заявил старшему врачу, что желудочно-кишечные заболевания в полку не могут не расти, если по три дня нет горячей пищи.

— Вчера в магазинах города я видел множество термосов, с жаром говорил Насонов. — Надо их немедленно изъять с гражданских складов и магазинов и отправить в войска. Нельзя же продолжать жить по устаревшим законам мирного времени.

Теперь Насонов обращался уже к Смекалову, считая комиссара ответственным за то, что в полку не хватает термосов.

— Успокойтесь, Дмитрий Николаевич, ваши чувства понятны. Но с вашим предложением вы несколько опоздали, сказал военком медсанбата. — По решению Военного совета фронта войска обеспечиваются всем необходимым, в том числе и термосами.

Прощаясь с Бартовым, Насонов обещал на следующий день зайти к нему и просил подготовить данные осмотра в полку на педикулез.

— Сводочку по педикулезу, Дмитрий Николаевич, я вам приготовлю, — сказал, хитровато улыбнувшись, старший врач. — И котлетками из конины тоже угощу. Жду вас обоих на обратном пути.

Котлеты из конины осенью сорок первого — это что-нибудь да значит! Они лучше и сытнее «свиной отбивной», так чудесно изготавливаемой иными поварами.

Сейчас невозможно установить, какому фронтовому остряку принадлежит авторство в названии блюда, приготовлявшегося из картофельных очисток-«отбитых отсвиньи». Но оно хорошо запомнилось и было понятно каждому, кто хоть раз отведал это блокадное «лакомство».

Стояла сырая, холодная беззвездная ночь. Дул резкий ветер, доносил едкий дым. Раздавались одиночные редкие выстрелы. Справа за холмом разгорелось зарево. Насонов постоял на открытом поле и спустился в теплую землянку, протянул озябшие руки к огню, закрыл уставшие глаза… Уснуть бы, проснуться у себя дома, на Петроградской, и узнать, что отсутствие термосов, траншея переднего края, в которой бойцы сидят трое суток без горячей пищи, опухшие ноги и сосущий голод — всего только страшный сон…

Утро выдалось серое, дождливое. Густая мутная пелена прикрыла Верхнее Койрово. Гитлеровцы лениво бросали мины. Насонов и Александров вышли из землянки, пошли по траншеям, перебежали мостик и двинулись по целине. Через несколько десятков метров Насонов обессиленно опустился на камень возле свежей воронки — сильно стучало и болело сердце. Александров присел подле него, снял очки, близоруко осмотрелся и долго протирал стекла куском грязного бинта. Встал, длинный, тощий наклонил голову, прислушался, решительно сказал:　

— Знаешь, Дмитрий Николаевич, пойдем отсюда, да побыстрее. Мне это место определенно не нравится. К тому же нас ждет Бартов. Наверное, и сводочки по педикулезу готовы.　

Насонов с огромным трудом поднялся. За ним, подгребая землю полами длинной плащ-палатки, двинулся Александров. Когда отошли на порядочное расстояние, позади раздался разрыв. Мина ударила в большой камень.　

Через час они добрались до землянки полковой санчасти и убедились, что Бартов — человек слова. Их ожидали и нужная сводка, и график помывок, и сведения о больных поносами, и котелок с котлетками из конины. Но главным итогом прожитого дня было посещение стрелкового батальона, личные впечатления от жизни и быта бойцов в передовых траншеях.　

Насонов не был военным и мог в строю, волнуясь, повернуться не через левое, а через правое плечо… Ученый-биолог, он отдался непривычной для него деятельности командира санитарного взвода с творческим горением. Его нелегко было успокоить оптимистическими сводочками. Именно он организовал на мясокомбинате имени С. М. Кирова отличный санитарный пропускник, придал ему несколько дезинфекционных камер и лично руководил санитарной обработкой дивизии, строго следил за тем, чтобы график помывок не нарушался. Дмитрий Николаевич понимал, что в условиях войны, блокады, голода и болезней борьба со вшивостью это борьба за боеспособность частей и подразделений, за возможность выстоять и нанести ответный удар.　

Насонова любили и берегли, как могли. Нередко и комбат Сомов, и начсандив Княжский под всякими предлогами задерживали его в медсанбате, и тогда в полки уходили В. Я. Александров и другие медики санитарного взвода.　

Насонов с нетерпением ждал своих друзей и помощников и требовал от них наиподробнейшего доклада. Буквально все его интересовало.　

Но все же уберечь Насонова не удалось. Во время　одного из обстрелов его тяжело ранило неподалеку от мясокомбината. Десятки осколков, перемешанных с землей, впились в тело. Он долго болел, его мучила лихорадка. Когда стал поправляться, его отправили на Большую землю.　

Дмитрий Николаевич Насонов вернулся в Ленинград вместе с Победой. Расширились масштабы его исследований. Родился новый институт — цитологии, который он возглавил. Его избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. Но в расцвете творческих сил Дмитрий Николаевич Насонов скончался.　

Бывший фельдшер медсанбата, ныне профессор Ботанического института, Владимир Яковлевич Александров как-то бросил крылатую фразу: «Мало любить жизнь, надо с ней хорошо обращаться».　

Хорошо обращаться с жизнью, по мысли Александрова, вероятно, значило прожить ее одним духом, дерзать, творить.　

«Главное — не растеряться!» — приказала себе толстушка Клара, переступая порог кабинета. Военком Василеостровского района, очень усталый, но гладко выбритый, удивленно поднял брови на вошедшую.　

— Сто сорок пять, нет — сто пятьдесят, слово даю, сто пятьдесят! — крикнула Клара военкому.　

— Какие еще сто пятьдесят? Ничего не понимаю.　

— У меня рост сто пятьдесят сантиметров, а меня не берут в ополчение, говорят «маленькая»! Но я здоровая, сильная.　

И студентка первого курса Академии художеств Клара Иофик развернула перед военкомом ладони, измазанные краской.　

— Я вполне могу носить раненых.　

— Ну вот, теперь понятней стало, — откровенно улыбаясь, сказал военком.　

А через несколько минут, не помня себя от радости, Клара бежала по коридору, бешено перепрыгивая через ступени лестницы. В руках она крепко держала заветное предписание военкома.　

^{Сандружиниица 13-й стрелковой дивизии Клара Иофик. Погибла в 1942 году в Колпине.}　

«Главное — не растеряться!» — говорила себе Клара, впервые в жизни направляясь за ранеными в полковую санчасть. Шофер с машиной остался на шоссе, а она сама пошла отыскивать землянку, укрывшуюся в лощине неподалеку от Пулковских высот. Клара перешла мостик, углубилась в поле. Потемнело. Вокруг ничего не видать,　а над головой шуршат редкие мины и невдалеке разрываются. Клара идет по едва приметной тропинке, но не видит никакой санчасти.　

— Стой! Кто идет?　

От строгого и неожиданного окрика часового девушка вздрогнула и остановилась. Оказывается, не в санчасть попала, а на позиции зенитной батареи. Сержант смеется. Голова Клары приходится ему по пояс. Он смотрит на нее сверху вниз.　

— Что ты делаешь на фронте такая маленькая? — удивляется сержант.　

— Мал золотник, да дорог! — отвечает ему Клара бойко. глядя на зенитчика снизу вверх. — Слышали такую пословицу?!　

И строго просит немедленно отвести ее в санчасть. Сержант берет ее ладошку в свою большую руку и ведет к неприметному деревянному дому.　

Старший военфельдшер Шура Васильева ростом побольше Клары. Она приветливо встречает девушку, угощает ее горячим чаем, кашей и вручает документы на раненых.　

Занимаясь медицинскими делами, Клара в свободные часы брала кисть в руки и рисовала лучших людей своей дивизии. Она создала замечательные портреты снайпера Феодосия Смолячкова, разведчика Иванова, медсестры Машеньки Гендлиной. Только вот беда! — не хватало красок. Приходилось обращаться за бриллиантовой зеленью и синькой в аптеку медсанбата. А краски были лечебными, и начальник аптеки отпускал их Кларе «со скрипом» да все меньше и меньше. Каждые несколько дней, получив заветные пузырьки с краской, Клара клятвенно заявляла, что приходит за ними в последний раз…　

Клара много и разносторонне трудилась. Но все, что делала, казалось ей недостаточным. «Я знаю немецкий язык! Почему не попробовать себя и в этой области?» Клара посоветовалась с комиссаром медсанбата. Он сообщил о ней в политотдел дивизии, и вскоре на участке дивизии из противотанковых рвов гитлеровцы могли слышать обращенную к ним страстную взволнованную речь.　

Куда бы ни выходила Клара, чем бы ни занималась, она, выполнив задание, с радостью возвращалась к себе домой — в медсанбат, к товарищам. Ее ждали подруги — сокурсница по Академии художеств молодая художница Рая Зенькова, медсестра Ольга Александровна Филениус, потерявшая в первые дни войны единственного сына и двух братьев. И еще была у Клары в медсанбате «приятельница», без дружеской помощи которой она не могла обойтись, — обыкновенная табуретка.　

— Дяденька, нагнитесь, я помогу вам переодеться, умыться, — говорила Клара, стоя на табуретке и путаясь в длинном халате.　

В 1942 году ее тяжело ранило в Колпине. Клару Иофик привезли в медсанбат. Она увидела Ольгу Александровну Филениус, обняла ее и прошептала синими губами: — 　

— Кажется, мои дела плохи.　

Она была ранена в живот.　

— Побудьте возле меня, — попросила Клара. — Ведь главное в жизни — не растеряться!　

Иофик окружили фронтовые друзья. Возле нее стояли те, кто, не задумываясь, был готов отдать жизнь за товарища. Возле ее кровати дежурил аптекарь. Он гладил спутанные кольца темных волос Клары и обещал за одну ее живую улыбку столько анилиновых красок, сколько она захочет. Но ей было уже не до красок.　

Ее похоронили у дороги. Осталась память о веселой девушке-художнице с сердцем воина. Остались ее рисунки и портреты, ее скульптурный бюст, установленный в Военно-медицинском музее.　

Тот день, помню, был душным. Горько пахла полынь. Над Невой собиралась гроза.