Пишите мне на медсанбат

Во втором эшелоне

Шел третий месяц блокады. В семь часов утра нас в санитарном отделе армии будил старенький патефон. Пострадавшая от многих переездов пластинка плясала на диске, и охрипший простуженный голос повторял с натугой: «Чего он вздыхает, чего он вздыхает…» Мы дружно вскакивали, чтобы унять патефон, а за тонкой перегородкой смеялась наша любимица, помощница-«кадровичок» Наташа Валюгина — обладательница этой популярной в ту пору пластинки.　

В коридоре с утра пораньше оглушительно гремел голос нашего армейского интенданта И. П. Тищенко. Участник гражданской войны, носивший в петлицах ромб, высокий атлет, крутонравый, гроза армейских хозяйственников, Тищенко по дороге в умывальник кого-то нещадно распекал.　

У окна, выходившего на замерзшую Неву, перед завтраком любили постоять два неразлучных друга — длинный, худой начальник автодорожного отдела армии военинженер первого ранга А. Л. Матвиевский и доходивший ему только до плеча щеголеватый, всегда в начищенных до блеска сапогах начальник отдела военных сообщений военинженер второго ранга П. А. Мещеряков. Иногда к ним присоединялся и начальник отдела горючих и смазочных материалов военинженер второго ранга Годовиков. Кто, глядя на них, усомнится, что дороги, транспорт и горючее — не одно целое?　

После завтрака, становившегося день ото дня все скромнее, все спешили к себе в отделы, а затем в командировки.　

С тех дней прошло много лет, но памятны суровые　будни наших медицинских учреждений, принимавших раненых на юго-западной окраине Ленинграда, в Усть-Ижоре, Понтонной, Саперной, Колпине, вблизи Тосны-реки.　

Блокада изменила условия работы полевых медицинских учреждений. Наши медсанбаты и госпитали мало передвигались, подолгу занимали один и тот же населенный пункт, те же здания, землянки, обрастая «гражданскими» вещами, мебелью. Блокада требовала перестроить систему управления и организации санитарной службы, обобщить первый опыт по оказанию хирургической помощи на разных этапах эвакуации.　

Постоянная помощь санитарного управления фронта и специалистов, конкретное руководство санитарной службой со стороны Военного совета армии и политотдела помогли нам добиться эффективных результатов. В строй возвращалось три четверти раненых и больных.　

Для быстрейшего оказания помощи раненым зимой сорок первого — сорок второго года вся система эвакуации была максимально приближена к переднему краю. Нередко медсанбаты, как это было в Колпине, соседствовали с полковыми пунктами.　

В тылах медсанбатов развертывались полевые и эвакогоспитали. А на линию медсанбата выдвигался армейский транспорт автосанитарной роты — машины ГАЗ-АА с кузовами, снабженными пружинами Кружилина для фиксации трех носилок. Близость переднего края и маломощность немногочисленных госпиталей вынуждали санитарный отдел отправлять многие сотни раненых из расположения армии в госпитали фронта.　

Еще во второй половине октября сорок первого года второй эшелон армии перешел с проспекта Обуховской Обороны в село Рыбацкое и занял красное кирпичное здание средней школы на берегу Невы.　

В деревянных добротных домах Рыбацкого, окруженных приусадебными участками, издавна жили сплавщики леса, рыбаки, мореходы. В каждом доме — рыбачьи снасти, в каждом дворе — опрокинутые днищами вверх лодки.　

В XVIII веке мореходы и рыбаки Рыбацкого уходили сражаться со шведами. Из тех же дворов ушли на фронт в гражданскую и Великую Отечественную войны потомки тех, в честь которых высится старинный обелиск, поставленный повелением императрицы Екатерины при въезде в Рыбацкое…　

Через Рыбацкое пролегала фронтовая дорога для всех, кто служил под знаменами 55-й армии, кто хотя бы один день сражался на колпинском участке фронта, побывал в Понтонной, Саперной, на реке Тосне, кто отдыхал или залечивал раны в гостеприимных домах местных жителей.　

Все работники второго эшелона квартировали неподалеку от школы. Возвращались «домой» поздно вечером или ночью. Остальное время проводили в штабе или в частях. Вечером, в кромешной тьме, мы шли в столовую, подсвечивая дорогу фонариком. Ужин нас не обременял, и мы быстро возвращались к себе в отделы. Начальник первого отделения санотдела Александр Александрович Новиков обычно старался что-нибудь «организовать» для нашей вольнонаемной всегда голодной машинистки Оли Дедовой. Обычно его поход в столовую заканчивался успешно. Радостный и довольный, он нес котелок с супом или кашей в отдел и отдавал Оле. Девушка веселела и еще долго безотказно стучала на своей дребезжащей машинке…

Супруги Орловы

В Понтонной я познакомилась с санитаркой Клавдией Орловой. Это была высокая смуглая женщина с приятным лицом. Волосы, разделенные прямым пробором, были уложены низко на затылке. Большие темные глаза смотрели открыто и печально.　

Попала Орлова на фронт осенью сорок первого. В сгущавшихся сумерках шагала с отрядом по Шлиссельбургскому проспекту в коротком жакете, шерстяном полушалке и русских сапогах, одной рукой держась за санитарную сумку правофлангового.　

— Клава, ну будет тебе, иди домой! Ротный говорил, что переход большой, не дойдешь с голодухи. И все это зря! Не возьмут тебя — это точно. Как доберешься назад? А мне ничего не сделается, ты не думай об этом. Да разве хватит у такой птахи, как ты, силенок на передовой служить да бойцов вытаскивать? Мужчине и то трудно.　

— И что ты, Андрей, меня все уговариваешь, ровно я дитя малое? Решила я твердо. Жили мы вместе в хорошее время, и война нас не разлучит.　

Андрей вздохнул, ничего не ответил и немного замедлил шаг. Молча прошли через село Рыбацкое, Усть-Ижору, держась за руки…　

Неширокое шоссе казалось бесконечным. Лишь повиснувшие в небо ракеты ненадолго освещали дорогу.　

Поздно ночью прибыли в Понтонную. Кое-как прошла первая фронтовая ночь. Клава уснула на полу у жарко натопленной печки. Утром Орлова появилась в медсанбате.　

— Товарищ начальник, — обратилась она нерешительно к начсандиву Лучаеву. — Возьмите меня санитаркой, я все могу делать и ничего не боюсь. Детей у нас с мужем нет, жили мы дружно и теперь хотим быть вместе.　

Не в характере Лучаева, человека очень доброго и отзывчивого, ответить отказом на просьбу женщины. Он глубоко затянулся самосадом, закашлялся и задумчиво переспросил:　

— Расставаться не хотите? Ну что ж, оставайтесь, коли не страшитесь трудностей и опасностей.　

— Спасибо, спасибо, — благодарила Клавдия, еще не веря, что все так быстро решилось. — Можно пойти и сказать мужу?　

— Можно. Ступайте в штабную палатку и получите предписание. Фельдшер батальона вам объяснит, в чем заключаются ваши обязанности. Желаю успеха.　

Сутулясь, тяжело передвигая отечные ноги, начсандив пошел к себе.　

Так стала ротным санитаром железнодорожница Клавдия Орлова. Шли дни, Клавдию полюбили бойцы. Она быстро научилась делать несложные повязки, накладывать жгуты.　

Ранним утром, едва взойдет солнце, Клава обежит землянки, к каждому подойдет, кого о домашних делах спросит, у кого проверит, сухи ли портянки, чисто ли белье, сыт ли, а уж ротному повару не раз нервы портила, что суп — не суп и чай — не чай. «Ты знаешь, — корила она его, — что такое боец на переднем крае? У него и тело и душа равно стынут, а ты чай даешь негорячий, вместо супа холодную бурду. Вот пожалуюсь фельдшеру — пойдешь в траншею, а я обед начну варить вкусный, под стать нашим ресторанным, вокзальным…»　

Вечерами накурено в теплой землянке, по стенам сочится вода. Клавдия и ее муж Андрей учат бойцов самопомощи, а иногда тихо беседуют у горячей печурки. Где-то в углу слабо горит свечка или «летучая мышь». Клава чуть слышно поет «Степь да степь кругом…», бойцы ей подпевают. А за дверью землянки снег с дождем, воет ветер, совсем близко проходит передний край. В глубокой траншее, в воде, стоят их товарищи, настороженно вслушиваясь в ночные звуки.　

В один из дней в роту пришел начсандив Лучаев. Низко пригнувшись, вошел в землянку, сопровождаемый старшим врачом полка и командиром роты.　

— Здравствуйте, товарищи бойцы! Где тут Орловы? — И он оглянулся вокруг.　

— Орлов, товарищ военврач первого ранга, — послышался ответ, — ушел на батальонный медпункт за бинтами, а здесь вот Клавдия.　

Орлова застыла на месте, устремив на Лучаева расширенные немигающие глаза: «Неужели кто-то пожаловался? Не иначе как повар-брехун. Ай, ай!»　

— Ну, докладывайте, когда бойцы в бане мылись? — спросил строго Лучаев, улыбнувшись краешком губ. Клава облегченно вздохнула.　

— Завтра десятый день, как мылись в бане, — ответила она твердо. — Мы график соблюдаем.　

— У нас все в аккурате, товарищ начальник, — послышалось со всех сторон. — Клава за нами строго следит, спуску никому не дает. Одна такая на весь полк.　

— Куда там полк, одна на всю армию, нет такой второй, как наша Клава.　

Лучаев одобрительно посмотрел на старшего врача полка В. И. Лебедева, потом на Орлову.　

— Молодец, Клава, — похвалил он, — не подвела меня. Так работай и дальше. Только пуле-дуре не попадайся. Сколько раненых уже вынесла?　

— Шестьдесят пять. С оружием, — тихо ответила Орлова. — Это мы, конечно, вместе с Андреем…　

— Ну, разумеется, вместе — это я понимаю. Спасибо тебе и Андрею!　

И дивизионный врач крепко пожал ее маленькую теплую руку.　

В конце ноября заметно похолодало. Ночью густой туман покрывал землю. Окопы и траншеи заливала вода. В один из таких дней, ранним серым утром, противник предпринял атаку на наши позиции. Орловы ползли по изрытой воронками земле на помощь раненым. Липкая грязь покрывала одежду, пропитала тонкую темно-зеленую плащ-палатку. Стало еще трудней передвигаться. Не поднимая головы, лежа на земле, Клавдия накладывала повязку на голову молодому пулеметчику. Синева подернула его пухлые, совсем юные губы. Из небольшой ранки на виске извивалась, застывая, темно-красная змейка, уходя за воротник гимнастерки.　

Клавдия быстро забинтовала голову, помогла раненому переползти на плащ-палатку и медленно, напрягаясь потянула его в укрытие. Несмотря на холод, вся она была в поту.　

Перевязывая, Клавдия успевала каждому шепнуть ободряющее слово. И глядя на нее, худенькую, усталую, трудно было представить ее сильной и выносливой.　

Оказывая помощь раненым, Клавдия нет-нет да и поглядывала вокруг и, отыскав глазами знакомую сутулую фигуру мужа, вновь продолжала свою работу. Вдруг что-то заставило ее вздрогнуть. Она увидела, что Андрей схватился за бок и медленно опустился на землю. С воплем бросилась к нему Клавдия. Помутившимся взором мучительно вглядывалась в его сразу посеревшее застывшее лицо, тщетно ища в нем проблески жизни.　

Позднее она не могла припомнить, как очутилась в батальонном пункте медицинской помощи, куда приволокла на плащ-палатке убитого Андрея, как молча вернулась туда, где шел бой, как трудилась с неистовым ожесточением, ползая по кочкам, бегая по извилистым траншеям, как упрямо ползла вперед. Лямки от плащ-палатки врезались в плечи. На небольших, запачканных землей ладонях лопнули пузыри. Стучало и болело сердце.　

Когда атака была отражена, Клавдия ушла в санчасть.　

В тот день она вытащила с поля боя тридцать пять раненых с оружием.

Хирург Приступов

В конце ноября в нашу армию стали прибывать полевые хирургические госпитали, обещанные санитарным управлением фронта. Они и помогли в большой мере повысить качество хирургических операций.　

Одним из первых появился 94-й хирургический, сформированный еще в первые дни войны и получивший боевую закалку на Карельском перешейке в июле — августе. Коллектив госпиталя возглавлял опытный хирург военврач второго ранга Евгений Васильевич Приступов. Выслушав его доклад, начсанарм посадил Евгения Васильевича в свою машину и повез в район Троицкого поля, в школу в Белевском переулке.　

Молча ходил Приступов по пустому холодному зданию.　

— Нелегко сейчас, товарищ Приступов, развернуть госпиталь. Не работают, как видите, и водопровод, и канализация. Только добрая инициатива и труд помогут превратить эти замерзшие классы в благоустроенные палаты. Вам дается десять дней. Не теряйте времени, завозите имущество. Жду вас завтра в санитарном отделе.　

На следующий день мы снова встретились с Приступовым. Его и без того удлиненное худощавое лицо еще больше вытянулось. Глаза погрустнели.　

— Во многих помещениях выбиты стекла, — тихо жаловался он, поглядывая на дверь, ведущую к начсанарму. — Печек у нас всего две-три, а требуются десятки. Бензина в баках осталось на донышке. Люди мерзнут.　

— Выше голову, Приступов! — подбадривал его комиссар нашего отдела С. Я. Кораблев. — Нет такого положения, из которого невозможно найти выход. У вашего госпиталя есть замечательный шеф — Пятая ГЭС. Обратитесь в партком. Как энергетикам ни трудно, они обязательно помогут. И вы в свою очередь помогите им…　

На следующий день начсанарм привез в госпиталь начальника тыла полковника Евгения Ивановича Цуканова, показал ему здание, представил начальника госпиталя. Цуканов расспросил Приступова, какая помощь ему в первую очередь требуется, сделал записи в книжечке, попрощался и уехал. А к вечеру госпиталь получил первые десятки литров бензина.　

Знакомство Приступова с секретарем парткома 5-й ГЭС Алексеем Николаевичем Лукиным принесло ощутимые результаты. Очень скоро госпиталь почувствовал силу братского шефства. Комсомольцы электростанции, сами больные и голодные, в свободное от работы время сделали десятки железных печурок, помогли и в других хозяйственных делах. Шефы преподнесли госпиталю выдающийся по тому времени подарок — вручили им электродвижок и немного солярки.　

И произошло чудо. В недавно запущенных, частично разбитых, холодных и заиндевелых комнатах школы возле горевших печурок подсыхали белье и одеяла, медленно оттаивали стены. В одной из комнат девушки в белых халатах и косынках проворно укладывали стопки марлевых салфеток в блестящий стерилизатор-барабан. «Дирижерская палочка» была в руках у старшей операционной сестры Веры Преловой, добившейся полной готовности операционного блока к работе. С каждым днем школа на Белевском все более походила на госпиталь. Вместо парт и классных досок появились койки. На первом этаже оборудовали приемное отделение и пищеблок. Интендантство выделило госпиталю недостающее имущество. Оставалось завезти продукты, но их отпускали лишь после официального приема санитарным отделом нового госпиталя и разрешения на прием раненых.　

Крепли дружеские отношения между госпиталем и электростанцией. Военные врачи лечили ослабевших и больных рабочих.　

Когда декада, отведенная Приступову, подходила к концу, комиссия санитарного отдела приняла госпиталь и дала разрешение на его открытие. Завезли продукты. Организационный период был закончен. На следующий день из района боев доставили значительную группу воинов с ранениями внутренних органов, и начальник госпиталя Приступов — хирург по глубокому призванию — встал наравне со всеми у операционного стола.　

В середине декабря Приступов получил приказ выйти с хирургическим отделом в Колпино и развернуть хирургическое отделение в общежитии рабочих Ижорского завода. Бензина хватало лишь на подвозку продуктов питания, и поэтому врачам, медсестрам пришлось идти пешком. Имущество перевозили на лыжно-носилочных установках. С этой задачей успешно справился старшина госпиталя Виктор Копылов с группой бойцов из команды выздоравливающих. За несколько рейсов, каждый из которых был равен пятнадцати километрам, они доставили в Колпино все необходимое для работы госпитально-хирургического отряда.　

В помещении, где им предстояло теперь работать, было так же холодно и неприятно, как и в первые дни в Белевском переулке. Но теперь они имели железные печурки, факелы, солярку и через сутки были готовы к приему раненых.　

Врачи Д. П. Голубев, Е. В. Приступов надели стерильные халаты, маски. Операционные сестры Вера Прелова, Л. Г. Комиссарова, Валентина Куликова разложили на столиках прокипяченные инструменты, прикрыв их стерильными полотенцами. Зажгли «факелы».　

«Факелы» горели ярко, но нещадно коптили, копоть плыла в душном, спертом воздухе небольшого помещения, оседала на халатах и масках причудливыми гирляндами. В нормальных условиях нельзя, конечно, обрабатывать раны при факельном освещении — копоть нарушает стерильность операционной. Но что говорить о нормальных условиях? Раненые поступают, и не откладывать же операции до тех пор, пока появится электрический свет. Врачи нервничали, от стойкого запаха солярки у них трещали головы, но больше всего доставалось старшей операционной сестре девятнадцатилетней Преловой. Начальник хирургического отделения Д. П. Голубев настаивал, чтобы каждые два-три часа весь операционный персонал менял халаты и маски.　

…Легко сказать — часто менять халаты, колпаки, маски, простыни. Сестры и сандружинницы понимали: требование военврача справедливо — и выбивались из сил, стирая залитое кровью операционное белье. Растопленный и чуть подогретый снег, приправленный дурно пахнущим полужидким мылом, помноженный на энтузиазм, — вот и весь арсенал их средств. Немалые трудности и с сушкой белья. На открытом воздухе этого делать нельзя — полная демаскировка, а всюду в помещении, кроме операционного блока, холодно. Остается палатка, где стоит автоклав для стерилизации операционного материала. Чтобы достичь нужных 1,5–2 атмосфер и длительно поддерживать заданную температуру, надо припасти немало дров — их собирали среди развалин, приносили по щепке, дощечке, полену. Но все же возле автоклава удавалось если не полностью, то частично подсушить халаты, простыни и заложить их еще влажными в автоклав.　

Можно не пить, не есть, не спать, обжигать распухшие руки в студеной снежной воде, но стерилизация материала, подготовка инструментов при всех обстоятельствах должна проходить строго по правилам. Никакой скидки на трудности. Тут уж непреклонны и старшая операционная сестра Прелова, и начальник хирургического отделения Дмитрий Павлович Голубев.　

Проработав в Колпине более двух недель, оказав хирургическую помощь более чем тремстам раненым, отряд из госпиталя Приступова вернулся на свою основную базу. Теперь, после Колпина с его тяжелыми круглосуточными обстрелами, операциями при свете коптящих «факелов», условия работы в школе в Белевском переулке, где горит электрический свет от движка, показались им почти идеальными. С этого времени в госпитале Приступова стали лечить и оперировать преимущественно раненых в голову, контуженных.　

Частые передислокации отдельных хирургических групп госпиталя то в Колпино, то в Понтонную тренировали личный состав, не давали обрасти лишним имуществом, все время напоминали о грядущем часе, когда полевой хирургический госпиталь, оправдывая свое предназначение, двинется вперед за наступающими войсками. Тогда пригодятся накопленное умение и опыт, четкость и быстрота развертывания.

Первая армейская конференция

Первая армейская конференция　

13 декабря 1941 года состоялась первая на Ленинградском фронте научно-практическая конференция военных врачей. Ей предшествовала большая работа: обобщался первый опыт по оказанию помощи раненым в осенне-зимний период, анализировались результаты хирургической деятельности учреждений армии за три месяца.　

Армейский хирург Могучий объездил медсанбаты, наметил докладчиков. Начсанарм утвердил программу конференции и получил в санитарном отделе фронта и в Военном совете армии разрешение на ее проведение.　

Параллельно собирался материал для первого научного медицинского сборника армии. Кропотливую редакторскую работу взял на себя начальник хирургической группы усиления военврач второго ранга Леонид Леонидович Либов.　

Конференция проходила в землянках, вырытых под обрывистым берегом Невы в Усть-Ижоре.　

За столом президиума — командарм В. П. Свиридов, главный хирург фронта профессор П. А. Куприянов, представители санитарного управления фронта.　

Основной доклад сделал главный хирург фронта профессор П. А. Куприянов, ознакомив участников конференции с направлениями хирургической деятельности на фронте за шесть месяцев.　

— Характер ранений тяжелее, чем в прошлые войны, — говорил докладчик. — Участились осколочные ранения. Однако отрадно заметить, что грозные осложнения минувших войн, такие, как столбняк, газовая гангрена — «антонов огонь», на Ленинградском фронте в первое военное полугодие встречались крайне редко и смертность при этом была невелика. Санитарная служба Красной Армии оснащена всем необходимым для работы, насыщена врачами-хирургами вшестеро больше, чем в первую мировую войну. Тем больший и спрос с нас, тем строже требования. Особую группу тяжелейших раненых составляют раненные в живот. Оперировать их надо только там, где имеется возможность ухаживать после операции в течение восьми-девяти суток. Мы должны все время настойчиво совершенствовать хирургическую помощь раненым!　

Я слушала краткое и, как всегда, содержательное выступление Петра Андреевича Куприянова и смотрела на его гладко выбритое лицо, стройную фигуру. В трудные голодные блокадные дни он оставался таким же, как в　дни мира на кафедре оперативной хирургии и топографической анатомии в мединституте, когда спокойно, вполголоса, учил нас мастерству «рукодействия», или хирургии.　

^{Старший специалист хирургической группы усиления ОРМУ-41 майор медицинской службы Л. Л. Либов.}

Вспомнилась и финская кампания. Госпиталь 50-го стрелкового корпуса принимал раненых в небольшом здании школы в местечке Пейпола. Сюда часто наезжал армейский хирург Куприянов, сопровождаемый корпусным хирургом военврачом первого ранга С. И. Банайтисом. Куприянов не только инспектировал своих коллег-хирургов, но и сам очень много работал в операционной. Вместе с начальником хирургического отделения госпиталя — замечательным врачом и человеком — военврачом первого ранга Б. Д. Добычиным, Петр Андреевич Куприянов сделал тогда множество сложнейших операций. Работал он вдохновенно, долгими часами не покидая операционную.　

— Bce хорошо! — говорил к концу вторых или третьих суток авральной работы Куприянов. — Все хорошо, но придется, Борис Дмитриевич, у Гулливера сапоги одолжить…　

Выпив очередной стакан крепчайшего чая и малость подкрепившись, он, однако, забывал об отекших ногах и сапогах Гулливера, надевал разношенные тапочки и вновь шел в операционную.　

Талантливо деятельным, искуснейшим хирургом, большим ученым и прекрасным человеком — таким Петр Андреевич Куприянов остался в благодарной памяти всех, кому посчастливилось с ним общаться.　

Среди делегатов конференции были и молодые врачи полков. Пожалуй, трудно переоценить роль, которую они играли в борьбе за сохранение человеческих жизней. Полковой врач первым встречает раненых в санчасти. И от того, какое решение он примет, нередко зависит и последующая судьба человека. Одних раненых следует немедленно переправлять в медсанбат или специализированный госпиталь, для других дальнейшая транспортировка вредна и даже недопустима, и врачу в полковом медпункте, в зоне интенсивного вражеского огня, нужно ослабить шок, остановить или уменьшить кровотечение… Врача полка постоянно одолевало множество забот и дел, которые он ни на минуту не имел права позабыть, упустить. Помочь ему были призваны наши опытные военно-полевые хирурги. Об этом напомнил в своем выступлении нейрохирург Александр Александрович Ярицин.　

Среднего роста, рано поседевший, с лысеющим открытым лбом, небольшими беспокойными светлыми глазами, Ярицин был сильной личностью, зрелым хирургом широкого профиля. Поглядывая на внимательно слушавших его врачей полков, Ярицин неторопливо читал на конференции свое сообщение о тактике врача при оказании помощи раненным в голову.　

— Но прежде чем такой раненый попадет в руки к нейрохирургу, — говорил старый врач, — ему окажут помощь и санитар, и фельдшер, и, наконец, врач полка. Но тут нужны аккуратность и осторожность во всем. Недопустимо излишне тревожить таких раненых. При необходимости лишь подбинтовать голову и после небольшого отдыха быстрее доставить в специализированный госпиталь. Водителям санитарных машин следует объяснять, что транспортировка таких раненых должна быть особенно осторожной.　

^{Старший специалист хирургической группы усиления ОРМУ-41 майор медицинской службы А. А. Ярицин.}

Центральным вопросом конференции оставались ранения живота, которым посвятил свой доклад Г. М. Фрадкин, изучивший результаты семисот операций.　

Картина в общем-то была малоотрадная.　

«Темной главой военно-полевой хирургии» назвал ранения живота П. А. Куприянов, добавив при этом, что три четверти раненых в живот умирают от развивающегося воспаления брюшины (перитонита).　

Неискушенному в медицине читателю следует объяснить, что при ранении живота часто повреждается кишечник. Его содержимое и микробная флора являются первоосновой развития перитонита — воспаления брюшины. Источником инфекции служат также занесенные в брюшную полость осколки и обрывки тканей. Чем меньше времени прошло после ранения, тем больше надежд на выздоровление. Но если даже операция произведена вовремя и искусно, это еще не гарантирует выздоровления. Надо учитывать и характер ранения, и сопротивляемость организма, и множество других факторов. Огромное значение имеют уход, удобная кровать, теплое, хорошо проветриваемое помещение, рациональное питание.　

Докладчик сделал подробный врачебный разбор различных видов ранений живота и тактики хирурга при этом.　

Армейская конференция медиков происходила в то время, когда медицина только что обогатилась стрептоцидом и его производными сульфаниламидными препаратами. Ими успешно лечили раневую инфекцию, воспаление легких, дизентерию, менингит и другие болезни. Еще не было грибка чудодейственной плесени — пенициллина, который из лабораторных пробирок и термостатов только еще начинал свой долгий путь к больным. Но даже теперь, когда медицина располагает множеством новейших лекарств и антибиотиков широчайшего спектра, ранение живота по тяжести заболевания таит грозную опасность для жизни.

^{Старший специалист хирургической группы усиления ОРМУ-41 майор медицинской службы Г. М. Фрадкин.}

Много и других вопросов, подсказанных боевой практикой, было поднято на конференции. Закрывая ее, командарм В. П. Свиридов говорил:　

— Военный совет надеется на свою санитарную службу и верит вам, товарищи военврачи. Из прослушанных на конференции сообщений сделайте для себя полезные выводы. Ваша задача — отдать свои знания, силы для оказания всесторонней помощи раненым для быстрейшего возвращения их в строй.　

Мы вышли из землянки. Стояла морозная безлунная ночь. По льду Невы кружила метелица. Мимо домов Устъ-Ижоры брела матушка-пехота, многие едва шевелили опухшими ногами. Проезжали редкие машины. Делегаты быстро расходились по своим частям.　

Дальних же гостей ждал очень скромный ужин. От горячей мороженой картошки, лежавшей высокой горкой на блюде, поднимался сладковатый пар. Рядом с блюдом лежала маленькая коробка давно забытых шпрот.　

— Шпроты — это просто невероятно! — воскликнул кто-то.　

— Когда мы победим и наши праздничные столы будут ломиться от изобилия, мы с особенной теплотой вспомним эту замечательную конференцию и сегодняшний вечер, — сказал Куприянов. Он сердечно посмотрел на всех и высоко поднял исхудавшей смуглой рукой граненый стакан. — За ваши успехи, дорогие товарищи. За нашу победу!

Конференция в Усть-Ижоре имела далеко идущие последствия. Она заставила наш санитарный отдел многое пересмотреть в своей работе, в частности подумать над тем, как облегчить опасный труд санитаров.　

У начсандива Букова и начальника первого отделения санотдела Новикова, не знаю, у кого раньше, может, у обоих одновременно, родилась идея, о которой они рассказали начсанарму и комиссару. После этого Буков и Новиков стали частенько уединяться. Один что-то чертил, рассчитывал, другой критиковал. Затем они менялись ролями. Так продолжалось до тех пор, пока на ватмане не появилась изящная лодочка. Эта лодочка-волокушка должна была заменить громоздкие лыжно-носилочные установки, не пользовавшиеся любовью у санитаров.　

Морозным ранним утром начсанарм с листом ватмана, на котором была начерчена волокушка, выехал в Колпино, где встретился с секретарем райкома партии П. И. Ивановым. Вскоре оба они направились на Ижорский завод.　

На заводской территории еще свежи были следы только недавно прекратившегося многочасового обстрела. Из механического цеха, в одном конце которого работал медсанбат, а в другом ремонтировали боевое оружие, выносили убитых и раненых.　

В огромном корпусе гуляла стужа. Через свежий пролом в стене налетевшая пурга набросала белые снопы. Снег лег густо, прикрыв цементный пол, где застывала, тускнея, кровь.　

Старшего мастера, окруженного подростками, нашли в небольшой теплой конторке без окон, отделенной от цеха фанерной перегородкой.　

Старший мастер вытер тряпицей запотевшие очки в металлической оправе, взял распухшими узловатыми пальцами небольшой листок ватмана. Посмотрел, подумал и положил чертеж на стол.　

— Такую лодочку, конечно, сделать можно, — сказал мастер, — но для того чтобы она легко скользила, ее надо делать цельнометаллической.　

— Сделайте, Александр Иванович, одну лодочку. Медики опробуют ее. Если одобрят, то оформим заказ на волокуши…　

Через несколько дней пробная лодочка-волокуша была готова. Буков отнес ее, легкую и простую, в 173-й стрелковый полк. Опробовали ее санитары и дали самый восторженный отзыв. Лодочка очень облегчала труд медиков переднего края. Добравшись до места, санитары　наклоняли волокушу, помогали раненым перевалиться в нее и быстро уползали. Лодочка легко скользила по снегу.　

Директор Ижорского завода Кузнецов нашел возможным выделить санитарной службе дефицитное листовое железо, и с каждым днем все больше волокуш, сделанных добрыми руками рабочих, появлялось в войсках.　

Армейская медицинская конференция подтолкнула санотдел решить и задачу доставки раненых из полков в медсанбаты и госпитали в утепленных машинах. Здесь нельзя не сказать доброго слова о скромном труженике, помпотехе автосанитарной роты старшем технике-лейтенанте И. Ф. Завищевском. Для утепления он предложил обогревать санитарные машины отработанными газами.　

Исчезла необходимость в грелках и ватных конвертах. В кузовах машин поддерживалась 25-градусная температура.　

Ценным оказалось еще одно предложение Завищевского. Машины ГАЗ-АА были оснащены шестью пружинами Кружилина для перевозки трех больных на носилках. Сократив количество пружин до четырех, стало возможным в каждой машине транспортировать пять раненых. В утепленных, всегда исправных санитарных машинах 34-й автосанитарной роты под командованием старшего лейтенанта П. В. Дедкова были доставлены в эвакоприемники сотни раненых и больных.　

Первая врачебная конференция дала толчок новым научно-практическим изысканиям. Их вели врачи в нескольких сотнях метров от переднего края, в обстановке непрекращающихся артиллерийских обстрелов и постоянного мучительного чувства голода. Большинство наших хирургов было призвано в армию в первые дни войны. К тому времени у них сложился свой творческий почерк, своя манера оперировать и лечить. В дни войны личная точка зрения должна была уступить глубоко продуманным, строгим рекомендациям военно-медицинской службы. В них указывалось, как и где должна проводиться первичная обработка больших и малых ран и многие другие специальные вопросы.　

Даже очень опытным медикам нелегко было на ходу перестраиваться с рельсов мирной хирургии к этапному лечению, когда раненый от первого врача полковой санчасти до тылового госпиталя должен как бы находиться в одних руках.　

Лечили раны не только хирурги, но и терапевты, педиатры, стоматологи, акушеры-гинекологи и совсем молодые, только что закончившие институт врачи.

Объединить их всех, привить сугубо гражданскому человеку доктрины военной медицины значило перестроить его сознание, заставить мыслить иначе, чем он привык. Это было нелегкой, но вполне осуществимой задачей. Ей и были подчинены все наши научно-практические конференции, сборники трудов и очень кропотливая повседневная работа в каждом медицинском коллективе.

Медики 56-й дивизии

В декабре 1941 года в нашу армию прибыла 56-я дивизия. Ее полки вели бои у Колпина, а медсанбат, расположенный на Петровской набережной в Ленинграде, еще с неделю оставался в подчинении 42-й армии.　

Хорошо помню, как в санитарный отдел приехали начсандив военврач первого ранга А. И. Юровский и командир медсанбата Н. Н. Александров. Они доложили, что медсанбат переводят поближе к полкам.　

С кадровым военным врачом Юровским я не была знакома. А вот Александрова помнила еще с довоенных лет. Его лицо утратило прежнюю юношескую округлость, глаза углубились, но в них по-прежнему играли озорные огоньки. Он протянул мне списки медиков дивизии, и за фамилиями и именами в потревоженной памяти сразу встали дни обороны Пушкина, бомбежка совхоза Шушары, Тайцы, Китайская деревня в тревожных сполохах войны…　

Медсанбат 2-й гвардейской дивизии, как писалось выше, в первые дни октября сорок первого вошел как боевая единица в 7-ю дивизию народного ополчения, ставшую потом 56-й стрелковой дивизией. Ее врачам, сестрам, санитарам пришлось горячо под Урицком, в Шереметевском парке… Этот парк был расположен на Петергофской дороге, на одиннадцатом километре от старой городской черты.　

В середине XVII века тут стояла барская усадьба графа Панина, позже приобретенная И. П. Шереметевым. Вокруг усадьбы и был высажен парк. В нем преобладали липы, дубы. Деревья разрослись, сплелись ветвями.　

Старый парк, уходивший к заливу, запомнили все, кто воевал на этом участке фронта. Под могучими деревьями отрыли щели, построили землянки, в которых укрывались от шального огня раненые и санитары. Из Шереметевского парка к передовой вели траншеи и тропы.

Старший врач 184-го стрелкового полка военврач третьего ранга Александр Пекарский, энергичный, деятельный, немногословный, стремился приблизить медицинские подразделения к боевым. Он сам ежедневно бывал среди солдат и видел: день ото дня бойцы все больше слабели и болели. В небольшой землянке, в нескольких десятках метров от переднего края, Пекарский организовал батальонный пункт медицинской помощи, от него к передовой шла неглубокая траншея. В километре от нее раненых принимала полковая санчасть.　

Каждый врач пускал в ход свою фантазию и реальные возможности, чтобы лучше укрыть раненых от вражеского огня. Медики 37-го полка присмотрели железнодорожную будку невдалеке от полотна дороги в районе Автова и выдвинули туда передовой отряд санчасти. Здесь всей работой руководила врач Капитолина Саутина — тоненькая молодая женщина. Отсюда она не раз вместе с санитаром уходила в Шереметевский парк, а из парка — в подразделения полка, к деревне Новой.　

Железнодорожная будка вначале показалась им крепостью, за которой можно уберечься от мин и снарядов, но вскоре они поняли: надо быстрее отсюда убираться — противник ее пристрелял. Старший врач 37-го полка М. И. Кулебякин напросился в соседи к артиллеристам под железнодорожный мост. Заложили оба пролета кирпичом, разгородили помещение плащ-палатками, и медицинский пункт был готов.　

213-й полк вначале принимал раненых в бомбоубежище трамвайного парка, затем перешел в две уцелевшие комнаты больницы имени Фореля. Но частые вражеские обстрелы заставили искать новое место и для этой санчасти. Несколько дней проработали в небольшой землянке у завода «Пишмаш» и наконец надолго устроились в доме из красного кирпича на развилке дороги Урик — Ораниенбаум. На глазах медиков погибали ухоженный сад и старый дуб, далеко протянувший свои оголенные ветви. На почерневшей, разбухшей от дождя земле лежали вырванные с корнем яблони, кусты смородины. Вокруг дома темнели большие и малые воронки, давние и совсем свежие. Когда над старым домом пролетал и с грохотом разрывался очередной снаряд, дом, как живой, вздрагивал, стонал, охал, но не свалили его ни вражеские снаряды, ни бомбы, падавшие в саду и у дороги. Только гасли всякий раз тонкие язычки пламени самодельных плошек и свечей, скупо освещавших перевязочный стол. Отсюда, из краснокирпичного дома у дороги, уходили на передовую сандружинницы Нина Никифорова, Леля Панкратова и Зина Ефремова, врачи М. Нехчин, М. Кулебякин и И. Нозик, фельдшера Иван и Алексей Куратовы. Сюда доставляли раненых из батальонов. Временами их было так много, что всех сразу не вмещал просторный дом.　

В этой части служил старшим повозочным Николай Коробов. Он любил лошадей так, как их могут любить только крестьяне. В санчасти поначалу было немало лошадей, но все они постепенно гибли от голода и ранений. И наступил момент, когда остался только один конь. Коробов так жалел его, что сам доставлял на себе раненых из батальона в полк, из полка в медсанбат. И каждый раз, возвращаясь в санчасть, Коробов, глухо кашляя, шел в сарай к лошади, поглаживал ее выпирающие острые ребра, чем-то угощал, шептал ей на ухо ласковые слова.　

…В сумерки приходил в движение весь незримый медицинский фронт. Уходили вперед, в темноту санитары.　

Как-то Минаеву и Воронову надо было пройти открытым низким местом в боевое охранение. Прошли, но на обратном пути их обстреляли. Язык прожектора подкрасил тяжелые облака, опустился на землю, прошелся по лежавшим людям, задержался на маскхалатах, дрогнул и погас. Снова беззвездная чернота ночи, но она — союзник санитаров. Осторожно положив раненого на плащ-палатку, они понесли его к оврагу, чтобы передать свою ношу поджидавшим здесь другим санитарам и вернуться к тем, кто еще остался лежать на месте прошедшего боя.　

Мужчин-санитаров с каждым днем становилось все меньше. Тяжелый и опасный труд эвакуации раненых с переднего края взяли на себя девушки — воспитанницы Красного Креста. Неунывающие, всегда бодрые, опрятные, задорные, хотя и неуклюжие в ватных брюках и большущих кирзовых сапогах, они мужественно переносили голод и холод, умели все вытерпеть, все пережить, удивительно быстро приспособиться к трудным даже для бывалого воина условиям жизни. В часы короткого отдыха сушили на печке валенки рядом с сухарями и роняли слезы над письмами матерей…　

О тех волнующих грозовых днях ныне рассказывают памятники, обелиски в тенистых аллеях бывшего Шереметевского парка.　

Пока осенью сорок первого медсанчасти полков обживали свои участки, медсанбат Александрова прибыл на Петровскую набережную 2/4 и развернул свои отделения в отведенном ему пустующем здании, где когда-то размещался городской Училищный дом имени Петра Великого.　

Александров со свойственной ему энергией привлек к работе весь коллектив медсанбата. Зашили досками и фанерой оконные проемы. Электротехник сержант Юрий Бродель натянул провода, установил и подключил движок. В железных печурках с наступлением холодов запылали обледенелые поленья. Стали поступать первые раненые.　

Дорога из полков в медсанбат, по которой везли раненых, вела по осажденному городу, проходила через мосты, переброшенные над реками, по проспектам, площадям. На этом пути рвались вражеские снаряды. Они долетали и до медсанбата, не раз повреждали электропроводку. Нередко поэтому приходилось оперировать при мерцающем свете фонарей, делать уколы при свете горевшей бумаги…　

Для лучшего обслуживания раненых медсанбат 56-й дивизии разделили на два эшелона, выдвинув вперед полноценную хирургическую группу. Она заняла школу недалеко от Кировского завода, оборудовала небольшое перевязочное отделение и операционную. Первый эшелон медсанбата теперь отделяло от полковых медсанчастей где два, а где полтора километра. Это было и хорошо и плохо. Район завода интенсивно обстреливался, и операции порой шли буквально под огнем. Один из снарядов пробил стену школы, и многих покалечило. Пришлось перевести первый эшелон медсанбата в район Нарвских ворот, в тихий Болдырев переулок, в комнаты бывшего детского сада.　

По многу часов дежурили хирурги и сестры медсанбата на основной базе и в передовом отделении. Вместе со всеми энергично работали старший хирург Михаил Яковлевич Ильин и командир медсанбата Александров.　

Как-то их детский садик порядком тряхнуло, но все обошлось благополучно. К обстрелам привыкли. Вот харчей явно не хватало — все время сосало под ложечкой. Особенно трудно было ночью, во время большой работы. Одно спасение — накуриться махорки в углу под холодной лестницей…　

Когда Военный совет фронта выделил дополнительные пайки хирургам, они в перерыве между операциями стали подкрепляться кашей, сухарями, чаем. Металлические миски возвращались на кухню идеально чистыми…

На основной базе медсанбата лечились не только от ран, но и от болезней блокадного времени. Главной из них была дистрофия, вызывавшая у ряда больных тяжелые расстройства психики. Такие больные нередко отказывались принимать пищу, были равнодушны к белой булке и сгущенному молоку — недосягаемой мечте каждого ленинградца-блокадника.　

И медики сильно голодали — очень уж мал был продовольственный паек. Медсестра госпитального отделения Вера Любимова в своем письме матери сообщала:

Голодая, болея, медики упрямо продолжали свое благородное дело, не думая о себе, отдавая все свои силы и умение раненым и больным…　

Когда настало время медсанбату следовать за полками на новый участок фронта, в зеленые ящики легли хирургические инструменты и медицинское имущество. Погрузили на машины палатки и хозяйственный инвентарь. В отдельный пакет сложили регистрационные и операционные журналы. Придет время, выдастся свободный час — и врачи внимательно изучат характер ранений, особенности течения и заживления ран осенью и зимой первого года войны. Пока же с удовлетворением могут отметить: за два месяца напряженной хирургической работы на обеих базах сделали более двухсот пятидесяти операций, вернули в строй многих однополчан. 　

Ртутный столбик опустился до минус 28 градусов, медсанбат покинул большой дом на Петровской набережной. Ушли санитарные машины с имуществом. Уехали врачи. Молодежь медсанбата повел в строю комбат Александров. Небо было хмурым, без проблеска солнца.　

Шли долго. Миновали Невский. Вступили на проспект Обуховской Обороны. Ветер с Невы усилился. Надвигался вечер. Поравнялись с большим садом, в глубине которого широко раскинулось двухэтажное старинное строение средней школы, известное как Дача Куракина. Комбат остановил колонну и сказал, что отсюда еще два часа ходу…　

Это объявление вызвало дружный стон. Александров оглянулся и будто впервые увидел их всех — уставших, промерзших в заиндевевших шинелях. Тогда комбат озорно улыбнулся девчатам и скомандовал:　

— За мной!　

Повернул в глубь заснеженного сада. За деревьями медсестры увидели свою полевую кухню, из котлов поднимался аппетитный пар. Раздался общий вздох облегчения…　

В просторном, жарко натопленном классе школы пылала «буржуйка». Александров хорошо заботился о своих подчиненных.　

Много ли нужно военному человеку? Через час, разморенные теплом, сытые, сестры спали на полу вповалку и были в ту ночь счастливы.　

…Вот какие события стояли за сухими штатно-должностными списками медиков, врученными мне Александровым в санитарном отделе 25 декабря сорок первого. Наступал новый этап в их жизни — дни и ночи Колпина.

Госпиталь № 630

Хотя многие врачи и сестры полевого хирургического госпиталя № 630 были участниками сражений за Ленинград на самом первом этапе войны, они еще не успели сплотиться в единый коллектив. Немало всем нам, работникам санитарного отдела армии, пришлось потрудиться, чтобы помочь госпиталю добиться слаженности в работе. 630-й хирургический развертывался в помещении районной больницы в Усть-Ижоре и оставался там до января сорок второго. Как «новорожденный», он требовал к себе повышенного внимания, и в первую очередь от армейского хирурга. Это было нужно еще и потому, что начальник госпиталя, человек хотя и хлопотливый и беспокойный, не обладал качествами организатора. Об этом мне откровенно говорил комиссар госпиталя Дранишников, человек с морщинистым лицом и дыханием застарелого курильщика:　

— Люди все хорошие, трудолюбивые. Попривыкнут друг к другу, сработаются, и дело пойдет. Только вот начальник, боюсь, не потянет. Немного слабоват…　

Но был в этом госпитале человек, который вполне мог «потянуть» должность начальника. Он и боевой опыт имел, и, что очень важно, был хирургом по глубокому своему призванию.　

Не сразу в худощавом военном враче, быстро сбегавшем с деревянного крыльца, узнала я бывшего командира медсанбата 24-й танковой дивизии Анатолия Петровича Кондратьева; с ним я познакомилась возле пункта питания 17 сентября 1941 года в Пушкине. Большие очки в роговой оправе. Бледное лицо. Внимательные серьезные серые глаза. Работал он в госпитале начальником хирургического отделения.　

Вернувшись в санитарный отдел, я доложила начсанарму и армейскому хирургу о своих впечатлениях.　

— Ну что ж, будем выдвигать Кондратьева, — согласился со мной начсанарм.　

Армейский хирург Могучий предложил сосредоточить в Усть-Ижоре раненных в грудную клетку и живот. И направить в этот госпиталь хирургическую группу усиления Г. М. Фрадкина.　

…Зима лютует. Днем и ночью не замолкает наша артиллерия, стреляющая из района Колпина. Бьют орудия с эсминцев у берегов Невы. Ночами через Рыбацкое проходит пополнение: стрелковые подразделения, зенитные и минометные батареи.　

Дни бегут незаметно. Мы являемся в штаб еще затемно. Уходим поздним вечером или ночью. С ручными фонариками не расстаемся…　

Сформирован санитарный поезд, прозванный «летучкой». Его начальником назначен военврач третьего ранга Гофман, направленный к нам из санотдела фронта. В санитаром поезде двести мест. Его задача — забирать раненых из Колпина и доставлять в эвакоприемник в район Усть-Ижоры. Если в наших госпиталях мест нет, поезд следует к сортировочному госпиталю — в Александро-Невскую лавру.　

Скоро в нашей армии появятся свои эвакогоспитали, своя госпитальная база. Это уже вопрос дней. Об этом нам сообщил начальник лечебно-эвакуационного отдела фронта военврач первого ранга Всеволод Павлович Васильев. Повеселели наши армейские консультанты. Строят планы дальнейшей работы.　

Пустынно в вечернее время в Усть-Ижоре. Ни огонька. Светомаскировка соблюдается очень строго. Тут работает первый эшелон штаба армии, ее сердце и мозг — Военный совет. По соседству устроилась наша армейская газета «Боевая красноармейская». Газета действительно боевая. В двух ее небольших страничках бьет пульс армейской жизни… Регулярно освещаются последние события на фронтах Великой Отечественной войны, рассказывается о воинах армии, чьи подвиги достойны подражания. Иван Муха в баснях и прибаутках талантливо высмеивает ротозеев и болтунов. Армейские корреспонденты, опытные военные журналисты, бывают в наших медицинских учреждениях, помещают на страницах газеты очерки, корреспонденции о славных и благородных делах наших медиков.　

…Начальника первого отделения санотдела Новикова вызвали в оперативный отдел штаба армии, в Усть-Ижору. Он быстро собрался, положил в планшетку топографическую карту и карандаши, поговорил с начсанармом. Пользуясь случаем, отправилась с ним и я. Хочется побывать в 630-м госпитале, посмотреть, как чувствует себя в новой должности наш выдвиженец Кондратьев. О молодом начальнике госпиталя я уже знала, что он снискал поддержку коллектива прежде всего тем, что прислушивался к голосу подчиненных, поощрял их полезную инициативу.　

^{Начальник полевого хирургического госпиталя № 630 55-й армии военврач 3-го ранга А. П. Кондратьев.}

Кондратьев полон творческих планов. Его очень обрадовали прибытие в госпиталь группы Фрадкина и та деловая обстановка, которая установилась в хирургическом отделении.　

Но тесно госпиталю в небольшом деревянном помещении районной больницы. Палатки, поставленные во дворе, не спасают положения. Надо с большей целесообразностью использовать помещение, изыскать новые резервы. Когда Кондратьев поделился этими мыслями с коллективом госпиталя на открытом партийном собрании, слово взял санитар Грошев.　

— На территории больницы, — сказал он, — есть заброшенный сарай. Дверей, правда нет, стены и крышу в нескольких местах пробили осколки. Но это не беда. Если все дружно возьмемся, то и в сарае оборудуем хорошие палаты.　

На следующий день работа закипела.　

…Вместе с начальником госпиталя обхожу помещения. Стали прибывать санитарные машины с ранеными. Наше внимание привлек лежавший на носилках молодой боец в длинной шинели, залитой кровью. Сестры поспешно его раздевали. На животе, слева под ребрами, мы увидели небольшую грязную ранку, из которой вытекала тонкой полоской темная кровь. На бледном юном лице блестели капельки пота, губы дрожали. Боец с трудом назвал свою фамилию: Костюков. В карточке год его рождения был записан неразборчиво — не то двадцать пятый, не то двадцать третий…　

Дежурный врач Лидия Ивановна Лицинская, начальник госпитального отделения, быстро заполнила историю болезни, вложила в нее направление из полкового медпункта — так называемую карточку передового района. Кондратьев распорядился срочно отправить Костюкова в операционную и пригласил меня присутствовать при операции.　

Я задержалась в приемно-сортировочном отделении, куда пришла еще одна санитарная машина. На носилках лежал тяжелораненый из 125-й дивизии.　

Удивительное совпадение! Опять Костюков! Только возраст не тот. Год рождения 1902-й, ранен в живот утром. Доставлен вечером. На посеревшем лице нездоровым блеском горели глаза. Губы запеклись. Температура 39 градусов. Под повязкой, лежавшей на животе, мы увидели обширную грязную рану.　

Узнав, что только что приняли в госпиталь Костюкова Леонида, старый солдат заплакал. Это был его единственный сын. 　

— Так и не довелось нам встретиться, — сказал он, едва шевеля губами. — Парнишку, доктор, спасайте. Ему еще нет и шестнадцати. Он только ростом велик, а так — мальчишка. Из дома убежал, годы себе прибавил.　

— Все будет хорошо, — ответила мягко Лицинская, — 　Спасут вашего сына, обязательно спасут. Не тревожьте себя. И вам поможем.　

А когда мы шли в операционную, сказала подавленно:　

— Как причудливо переплетаются людские пути-дороги!　

К тесной комнате, служившей госпиталю операционной, над Леней Костюковым склонились врачи. Он спит под эфиром. Ему переливают кровь.　

Спал и не знал Леня, что за тонкой перегородкой, отделяющей предоперационную от небольшой палаты, умирает от перитонита его отец. Умирает с надеждой, что сын останется в живых.　

— Начинайте, Анатолий Петрович, — тихо сказал Фрадкин и покрепче заколол стерильную простыню вокруг раны.　

Быстрым уверенным движением Кондратьев сделал разрез. Хирурги перевязали сосуды, чтобы кровь в брюшной полости не мешала дальнейшей операции.　

— Похоже, что ранена селезенка, — опять тихо сказал Фрадкин.　

Селезенки почти не было. То, что от нее осталось, удалили. На стол операционной сестры легло множество мелких острых осколков, найденных в брюшной полости. Петля за петлей проверен весь кишечник. На нем ни царапины. Кровотечение надежно остановлено.　

— Паренек выживет, — уверенно говорит Кондратьев. — С момента ранения прошло не более трех часов. Кровопотерю мы восполнили. К счастью, кишечник не поврежден. Как жаль, что Костюков-старший безнадежен…　

Хирург снимает перчатки и помогает сестре переложить больного на каталку.　

За окном крутит метель, в окна задувает ветер.　

В работе хирургической бригады наступает короткий перерыв. Мы идем в соседнюю комнату, где на высокой чугунной печке кипит большой чайник.　

Врач автохирургического отряда Ф. М. Беленицкая, смуглая красивая женщина, заколола вьющиеся каштановые волосы, умылась студеной водой и, облегченно вздохнув, села на табурет у стола.　

Фрадкин снял колпак с густо посеребренных волос, не торопясь налил кружку чаю, извлек из нагрудного кармана огрызок сахара, завернутого в марлю, и осторожно его надкусил. Посмотрел на остаток, подумал, бережно завернул и опять спрятал в карман. Дальше пил «вприглядку».　

Кондратьев скрутил длиннющую «козью ножку» набил ее табаком, глубоко затянулся. После нескольких затяжек закашлялся. На платке показалась кровь.　

— Ну и безобразник же вы, Анатолий Петрович, — рассердился обычно сдержанный и тактичный Фрадкин. Разве с вашим то здоровьем можно курить, да еще всякую там «баранью лапку»… 　

— Это не «баранья лапка», Григорий Михайлович, а «козья ножка», — улыбнулся Кондратьев, продолжая надсадно кашлять. — Это я от эфира кашляю. А табачок замечательный! Бодрит! А вот и повар. Он принес нам подкрепление.　

В комнату, прихрамывая, вошел средних лет солдат Голубев в белой курточке и колпачке и поставил на стол котелок с пшенной кашей, ложки, миски. Он был высок, худ. Впвлые щеки, лоб, кисти рук покрывали темно-бронзовые пятна.

— Кушайте, товарищи врачи — каша очень вкусная.　

Все потянулись к столу, жадно втягивая дразнящий запах пищи. В это время под окнами раздались гудки. Вновь подошли машины с ранеными.　

— Вот и отужинали, — сказала Беленицкая. Врачи быстро допили чай и, не прикоснувшись к каше, разошлись — кто в приемно-сортировочное отделение, кто в операционную.　

Опечаленно посмотрел солдат Голубев на небольшие горки остывавшей каши, а потом стал ее неторопливо перекладывать из мисок обратно в котелок, стараясь нс обронить ни крупинки. На мой вопрос о самочувствии Голубев ответил, что он сейчас здоров и что его лечила в этом госпитале военврач Лицинская — «очень хороший доктор».　

— Я поправился потому, что не поддавался болезни, а дистрофия любит слабых духом, — сказал он. — Я ходил даже тогда, когда ноги отказывали. Полежу и опять через силу хожу. Пил всякие настои, лекарства все, что давали.　

— Голубев — молодец! — подтвердила вошедшая в комнату Лидия Ивановна Лицинская. — Он тяжело болел, но лечить его было легко. Своей волей, стремлением поправиться он помогал нам. Когда немного окреп, стал работать на кухне.　

Из сухих концентратов новый повар быстро научился приготовлять диетические супы, протертые каши.　

За мной в госпиталь заехал Новиков. Мы вышли на дорогу. Ни одной звездочки в непроглядной тьме. Только слабый свет фонариков скользил на протоптанной тропинке.　

Навстречу нам неслись машины, мигая васильковыми огнями.　

Перед моими глазами стояло страдальческое лицо паренька. Потом его лицо заслонило лицо взрослого мужчины. Отрешенные, угасающие глаза с последней надеждой смотрели на врачей…　

Мы вернулись в штаб очень поздно. С застывшей Невы налетал резкий ветер, звенел ржавым флюгером на крыше сгоревшего дома. В небе хозяйничали наши легкие бомбардировщики, любовно прозванные пародом «кукурузниками». В тот вечер они были особенно активны и основательно беспокоили гитлеровцев за Колпином.　

В моей планшетке — густо исписанный блокнот. В нем немало кратких записей по 630-му госпиталю. Замечательный народ в его молодом коллективе! И как хорош Кондратьев в новой должности! Опыт, боевая закалка бывшего командира медсанбата танковой дивизии, высокая человечность, принципиальность снискали ему уважение и авторитет.　

В штабе меня ждала серьезная и срочная работа — требовалось составить наградные документы на первую значительную группу медиков. Среди них — коллектив хирургического отряда, проявивший себя еще в трудные августовские дни сорок первого по спасению раненых 168-й дивизии. Всего я написала более ста наградных листов, и за каждым из них — боевая жизнь, подвиг, героические дела врачей, сестер, фельдшеров, санинструкторов и санитаров…　

Прошло еще несколько дней, и я вновь оказалась в госпитале Кондратьева на удивительном собрании.　

Мы сидели в небольшой комнате комиссара Дранишникова, и слабый огонек тонкой оплывающей свечи скользил по молодым исхудавшим лицам, освещал орден Красного Знамени на груди комиссара. Рядом с Дранишниковым — начальник госпиталя.　

— На повестке дня один вопрос, — сказал комиссар, преодолевая тяжелую одышку, — Топливо на исходе. Пали лошади. Нет бензина. Вы знаете, какие ожесточенные бои за Колпино, какой нелегкой ценой дается каждый метр освобожденной земли. К нам поступает много раненых. Они хорошо делали свое дело и вправе надеяться, что мы так же хорошо позаботимся о них. Сохраним жизнь, согреем, вылечим. Командование госпиталя решило посоветоваться с вами, что же нам теперь предпринять.　

Короткое молчание показалось чересчур длинным. Как бы боясь его затянуть, заговорили все сразу, зашумели.　

— Дрова будут, — сказал сидевший в углу высокий, худой и сутуловатый военфельдшер Александр Мейдман. — Организуем бригады и привезем дрова на себе, так, что ли, ребята?　

— Саша верно сказал, — подтвердил сидевший рядом высокий, широкоплечий фельдшер Николай Родионов. — Мы доставим дрова!　

— Именно такой ответ мы и рассчитывали получить, — сказал комиссар. Его суровое, отечное, в морщинах лицо просветлело и смягчилось.　

Позже я узнала от Дранишникова, что утром следующего дня «дровяной отряд» ушел в Колпино. Он доверху загрузил большие сани бревнами. Медики с трудом потащили их. Как назло погода во второй половине дня испортилась: повалил сильный снег, холодный ветер обжигал лица. Навалившись грудью на оглобли, старшие военфельдшера Родионов и Мейдман, санитар Грошев, медицинские сестры Зиматова и Артюшина упрямо волокли тяжело нагруженные сани… Дровяная эпопея продолжалась неделю, и никто из раненых не догадывался, какова цена охапке обгорелых, обледенелых дров, принесенных поутру в палаты.　

Незадолго до Нового года санитарный отдел армии принял решение перевести госпиталь Кондратьева из Усть-Ижорской больницы в Ленинград, в пустующее с осени трехэтажное каменное здание средней школы на Мартыновской улице, где предполагалось развернуть несколько хирургических отделений. Изрядно пополненный медицинским имуществом, укомплектованный врачами и сестрами, госпиталь имел все основания через некоторое время превратиться в первоклассное учреждение для лечения раненных в живот и грудную клетку.　

Но пока до первоклассности было еще далеко. В здании не работали водопровод и канализация. Дом был захламлен, стены покрывала толстая ледяная корка, в окнах не было стекол.　

И снова медикам — и врачам, и сестрам, и санитаркам пришлось взяться за кирки и лопаты. Вместе со всеми работали начальник и комиссар госпиталя. На ладонях у многих появились пузыри, но их старались не замечать, а когда становилось невмоготу, молча перевязывали друг другу руки и продолжали трудиться. Жаловаться на боль, недомогание по неписаным законам военного времени считалось неприличным. Все понимали, что ссадины, распухшие руки, боль в мышцах уставшего тела ни в какое сравнение не идут со страданиями тех, кто в такой мороз находится под открытым небом на переднем крае.　

Чтобы развернуть госпиталь в течение недели, потребовалось огромное напряжение сил. Работали много, упорно.　

К концу шестых суток из тонких труб, выведенных в окна, повалил дымок. Вокруг железных печурок собрались люди, протягивая к огню израненные, отяжелевшие руки. Когда работа завершилась и госпиталь почти подготовили к приему раненых, все особенно остро почувствовали страшную усталость.　

Еще много недель подтаивал тонкий ледок под окнами. С отсыревших стен капала вода, но наступило время, когда мало что напоминало о бывшей здесь школе, разве что стоявшая в углу коридора классная доска.　

Когда госпиталь на Мартыновской улице вступил в строй, начсанарм приехал туда вместе с членом Военного совета армии бригадным комиссаром И. И. Смирновым. Высокий, широкоплечий, с гладко выбритой головой, Смирнов неторопливо ходил по палатам, беседовал с ранеными и персоналом.　

— Вы просто здорово поработали, — сказал госпитальным работникам бригадный комиссар. — Большое вам всем спасибо. Военный совет верит, что ваш госпиталь станет образцовым медицинским учреждением.　

Смирнов спросил у меня — укомплектован ли госпиталь медицинскими кадрами, аттестован ли командный состав. Узнав, что с кадрами пока благополучно, он, приветливо простившись, уехал, пообещав ускорить присылку госпиталю недостающего инвентаря и дополнительных пайков для хирургических бригад.　

В госпитале были хорошие врачи и сестры, но не хватало опытной старшей сестры — организатора всей работы среднего и младшего персонала. Пришлось мне обратиться в отдел кадров санитарного управления фронта.　

— Хорошими старшими сестрами не рождаются. Их воспитывают годами, — назидательно сказал мне в отделе кадров военврач второго ранга М. Е. Буркат. — Но ничего, потерпите немного, постараюсь помочь. А сейчас в резерве нет ни одной подходящей кандидатуры.　

Разыскиваемая старшая сестра госпиталя неожиданно нашлась буквально через несколько минут после того, как я вышла из Инженерного замка. В высокой, сутуловатой женщине в подшитых валенках и темном платке, медленно идущей мне навстречу, я признала жительницу Пушкина, бывшую старшую сестру больницы имени Семашко Антонину Васильевну Сергееву, замечательного организатора, приветливого, доброго человека и неутомимую общественницу. Антонина Васильевна, как оказалось, только что выписалась из больницы — тяжело болела дистрофией. Она с радостью приняла мое предложение работать в полевом госпитале. Мы тут же вдвоем вернулись в санитарный отдел. Буркат немало удивился нашему появлению, выслушал меня, недоверчиво поглядывая на расхваливаемую мною бледную ослабевшую женщину, но дал «добро».　

Через два часа Антонина Васильевна отдыхала в моей комнатушке в селе Рыбацком, пока я мучительно думала, чем накормить дорогую гостью.　

— Хотите повидать Костюкова? — спросил меня Кондратьев, когда я привезла в госпиталь Сергееву. — Паренек поправляется. Кто-то проболтался, что отец его был в госпитале. Теперь все допытывается, куда его перевезли и жив ли он. Придется перед выпиской сказать ему правду.　

Вместе с Кондратьевым и Лицинской мы прошли в палату.　

Я сразу узнала юного Костюкова, худенького мальчика с длинной шеей и огромными бездонными глазами взрослого человека. Он доверчиво улыбнулся начальнику госпиталя и врачу Лицинской, а на меня посмотрел с каким-то недоумением — это еще кто сюда явился?..　

— Ну, Ленин, как твои дела? — спросил Кондратьев, приподняв край наклейки на его животе. — Живот мягкий, еще держится небольшое воспаление на коже, но оно скоро пройдет. Покажи язык. Отлично! Как нога, отмороженный палец?　

— Болит нога, особенно по ночам. Все больше палец. Да еще болят места уколов, вот здесь, — сказал сердито Леня и нахмурился, — Здорово колют сестры! Живого места скоро не останется.　

— Ну, Ленечка, ты мне сегодня определенно нравишься, хотя и стал ворчуном. Дело идет к выздоровлению. Еще немного, и выпишем в батальон выздоравливающих. Да, кстати, сколько тебе лет? Я что-то позабыл.　

— Восемнадцать, — не очень уверенно ответил Костюков. Лицинская улыбнулась и отвернулась к окну.　

— А если правду? — Кондратьев снял очки, посмотрел вначале на него, а потом на меня, близоруко щурясь.　

— Сказал восемнадцать — и все. — Леня стал заметно волноваться. Помолчав, добавил поспешно: — Может, и нет восемнадцати, так вы что, домой пошлете? Все равно убегу на фронт.　

— Смотри какой… «Убегу». Чтобы больше не слышал от тебя «убегу», а то действительно вместо батальона выздоравливающих прямиком домой отправлю. Понял? — Кондратьев потрепал Костюкова по короткому ежику волос и продолжал обход.　

— Пить! — простонал больной на крайней койке у окна. — Пить, пить! — подхватили с разных коек. Лидия Ивановна Лицинская подходила то к одному, то к другому, подносила к пылающим жаром губам поильники с водой, всматривалась в обложенные языки, вслушивалась в тяжелое дыхание, расспрашивала о самочувствии, гладила горячие бритые головы, покрытые испариной, говорила тихо, уверенно, что опасность миновала, надо только держаться бодрей, бороться за жизнь.　

В госпитале шла обычная жизнь. Раненым переливали кровь, вводили сердечные лекарства, глюкозу, поили вином, чистили обложенные языки, перестилали кровати, обтирали камфорным спиртом уставшие от долгого лежания спины. Кормили с ложечки, поддерживали добрым человеческим словом, писали письма родным, рассказывали о делах на фронте.　

…И вот я опять в госпитале Кондратьева: собираю материал для доклада Военному совету о лучших людях, чьими усилиями сделано так много для наших раненых.　

Вместе с комиссаром Дранишниковым обходим палаты большого отделения для раненных в живот, разговариваем с персоналом и больными. Сам комиссар чувствует себя плоховато — нарастает одышка. Его внимание привлекло расстроенное лицо одного из молодых бойцов — пулеметчика, раненного под Красным Бором. Он, оказывается, получил письмо из Ленинграда — от голода умерли его мать и сестра, а племянника взяли в детский дом.　

Что сказать ему, чем утешить, какими словами смягчить горечь утраты?　

— Слезами горю не поможешь, сынок, — тихо сказал пулеметчику комиссар, — кто из нас, блокадников, не потерял своих родных! Возьми себя в руки и быстрей поправляться. Мы должны за все отплатить врагу…　

Дранишников записал адрес бойца, пообещал узнать о судьбе племянника. Солдат несколько приободрился и проводил комиссара благодарным взглядом.　

Захотелось выяснить, как работается, как живется моей «крестнице» — старшей сестре госпиталя А. В. Сергеевой.　

Ее теперь не узнать. Она бодра и энергична, алиментарного истощения как не бывало, за стеклами очков молодо поблескивают внимательные глаза. Мы посидели, поговорили, повспоминали общих знакомых по Пушкинской городской больнице, ее сына Дмитрия, который служит сейчас в зенитных частях. Его я знаю еще с колыбели.　

В этом же госпитале с недавнего времени появилась и невысокая бледная женщина средних лет, с интеллигентным добрым лицом и пепельными, чуть посеребренными волнистыми волосами. Любовь Леонидовна Волпян, в прошлом член коллегии ленинградских адвокатов, а теперь вольнонаемная сотрудница госпиталя.　

Я застала Волпян в комнате за столом, на котором ярко горела начищенная до блеска старинная керосиновая лампа. Вокруг было много раненых. Кружок света падал на раскрытую страницу. Любовь Леонидовна читала о времени, когда еще не было ни железных дорог, ни самолетов, а были кибитки и возки, уносившие в ночь по сибирскому тракту молодых женщин, способных на жертвы и лишения во имя большой любви.　

Мы обнялись. Я передала Любаше привет от ее сестры Надежды Волпян, в те дни работавшей в Колпине, и попросила ее не забывать про ужин.　

— Это верно, что я не всегда поспеваю к ужину, — спокойно ответила Любовь Леонидовна. — Обязательно кто-нибудь из больных попросит меня рассказать об авторе прочитанной книги. Для меня это самые драгоценные минуты. Весьма сожалею, — продолжала Волпян, — что я не хирург, как моя сестра, а юрист и поле моей деятельности сейчас ограничено чтением раненым. Но мне хочется надеяться, что это приносит кое-какую пользу… Мне однажды один больной сказал, что своим чтением и рассказами я «заговариваю зубы», притупляю боль…　

— А это совсем не плохо, — смеясь заметил вошедший в комнату Кондратьев и, обращаясь к Волпян, сказал: — Я вот не умею заговаривать зубы. Я советую при необходимости их удалять. Пойдемте-ка ужинать, а то вы опять за разговорами останетесь голодной.　

Мы спустились в полутемную столовую, поели перловую кашу — «шрапнель» и выпили горячий подслащенный чай с черными сухарями, присланными с Большой земли.　

Уже при последующих встречах Любовь Леонидовна Волпян, увлеченная своим делом, говорила, что эти контакты с ранеными и больными, когда помимо чтения книг она вела с ними нескончаемые беседы о жизни и отвечала на множество пытливых вопросов, останутся в ее памяти на долгие-долгие годы.

Суп со стеариновой свечкой

Чем ближе к Новому году, тем забот и дел у нас все больше. На Колпинском участке не прекращаются боевые действия, и наши маломощные хирургические госпитали заполнены ранеными.　

Наконец-то пришел долгожданный приказ санитарного управления фронта, предписывающий сформировать госпитальную базу армии — несколько двухсоткоечных эвакогоспиталей и один на тысячу мест для легкораненых. С вводом в действие новых госпиталей значительная часть раненых оставалась в пределах армии и после выздоровления следовала в свои части.　

…Развернуть эвакогоспитали по-прежнему было крайне тяжело. И сестрам, и санитаркам пришлось изрядно потрудиться — таскать воду из невских прорубей, носить кирпичи, складывать печи, скоблить, очищать давно пустующие здания школ… Постоянно недоедая, девушки стойко переносили все невзгоды, делясь скудным пайком с более ослабевшими товарищами.　

Помогали жители ближайших к госпиталям домов. Они приносили все, что могло пригодится раненым, — посуду, мебель, книги.　

Рабочие Невской заставы тоже считали своим патриотическим долгом помочь госпиталям. Печи, сложенные из кирпича, железные печурки-времянки, разборные домики-санпропускники, электродвижки… Всех бесценных подарков рабочих и работниц не перечислить! А главное, у всех нас крепло чувство неразрывной связи военных и гражданских жителей города, фронта и тыла.　

Неутомимо работали интенданты госпиталей. Их, хозяйственников, и в мирное, и в военное время чаще поругивали. А они заслужили похвального слова. Израненные в боях нестроевые командиры, а именно ими и были интенданты госпиталей Д. М. Милютин, А. Соколов, А. Н. Финкельштейн и другие, самоотверженно трудясь, немало способствовали успешной деятельности своих медицинских учреждений.　

Точно в установленные санитарным отделом сроки один за другим доложили о своей готовности к приему раненых госпитали на Куракиной Даче, на улице Ткачей, на проспектах Села Смоленского и Обуховской Обороны, в Белевском переулке у Троицкого поля, у завода «Большевик». В этом огромная заслуга начальников госпиталей Л. И. Кнырко, И. Н. Корнилова, М. Б. Певзнера, П. П. Саксонова, Ц. А. Облонской, И. В. Шеремета, политработников госпиталей С. Д. Голубева, Г. Е. Грозденчика. К. Н. Григорьяна, Н. И. Иванова-Омского, И. И. Корчагина, И. Н. Матвеева, И. В. Павлинова и других.

^{Начальник инфекционного госпиталя № 823 55 — й армии майор медицинской службы М. Б. Певзнер.}

И еще один подарок получила санитарная служба. Была введена должность армейского терапевта. Если армейский хирург руководил всей хирургической помощью раненым, то на армейского терапевта возлагалась серьезнейшая задача: координировать работу по оказанию терапевтической помощи больным и раненым в войсковом и армейском районах — в медсанбатах и госпиталях. Раненный в грудь, живот, в конечности нуждается, естественно, не только в хирургической обработке ран, но и в лечении после операции. Разработку системы ухода за больными и их лечения взяли на себя военно-полевые терапевты. Начались поиски новых путей лечения воспаления легких у раненных в грудную клетку, больных к тому же алиментарным истощением. На Ленинградском фронте, в условиях блокады, все эти проблемы имели свою неповторимую особенность.　

Военврач второго ранга, кандидат медицинских наук, преподаватель Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова Максим Юльевич Раппопорт был назначен к нам армейским терапевтом. Он пешком пришел в село Рыбацкое из Инженерного замка, где размещалось санитарное управление фронта, проделав более двадцати километров. Уже добравшись до завода «Большевик», как он потом рассказывал, внезапно почувствовал такую сильную слабость и головокружение, что с трудом удержался на ногах. Превозмогая слабость, заставил себя идти дальше. Раппопорт был высок, немного сутуловат, очень бледен. Войдя к нам в санотдел, он застывшими пальцами долго не мог развязать концы шапки-ушанки, расстегнуть планшетку. Новиков взял у Раппопорта продовольственный аттестат, посмотрел на часы и торопливо вышел из комнаты.　

— Аттестат «прикрепили», земной пищей теперь обеспечены, — сказал он ему, воротясь. — Скоро ужин, не пропустите, отдохните немного, а после ужина зайдите.　

С военфельдшером Наташей Валюгиной, моей помощницей, мы пригласили нового нашего товарища к себе на квартиру.　

Шел пятый час. Рыбацкое быстро погружалось во тьму. Она наплывала с правого берега Невы. Было очень холодно и ветрено. За поворотом дороги, возле засыпанных снегом трамвайных путей, тяжело рвались снаряды. Идти было недалеко, мы жили подле школы.　

Острый луч фонарика «лягушка» осветил небольшую комнату, две железные койки, две табуретки, стол и холодную печурку. Раппопорт устало стянул шапку, вытащил зажигалку, зажег бумагу и березовую лучину. Яркое пламя вырвалось из раскрытой дверцы, лизнуло холодный воздух и разлилось теплом по комнате. Наш гость постепенно согревался, но снять шинель не решился.　

— Отдохните немножко, товарищ военврач, — приглашала Наташа. — А я сейчас сбегаю в столовую, принесу вам поесть.　

Наташа быстро вернулась. В одной руке она держала котелок, от которого поднимался чуть заметный пар, в другой — свечку.　

— Спасибо, милая девушка, — поблагодарил Наташу Максим Юльевич. — По правде сказать, я чертовски голоден.

Наташа поставила котелок и уронила в него свечу, жалобно охнув.　

Пока искали фонарик, свеча почти вся растаяла, и в комнате остро запахло стеарином.　

— Забавно, — сказал спокойно Раппопорт. — Я еще никогда не пробовал супа со стеариновой свечкой. Не огорчайтесь, милая девушка. Я понимаю, что второго ужина не будет, и поэтому сейчас все съем. — Он вытащил из мешка замерзший кусочек хлеба, постучал им об стол и опустил в котелок.　

Так мы познакомились. Прошли годы, и мы потом частенько вспоминали «суп со стеариновой свечкой».　

Раппопорт быстро вошел в наш дружный коллектив. Широко образованный кадровый военный, он часто консультировал наших армейских врачей, много бывал в войсках, умело направлял работу терапевтической службы армии. Его доклады и научные статьи отличались глубиной мысли и четкостью формулировок. Они были посвящены волнующим проблемам того времени: лечению дистрофии, клинической характеристике цинги — и открывали целую серию работ военных терапевтов медсанбатов и госпиталей, с которыми они выступали на конференциях и которые публиковали в медицинских сборниках.　

Новый 1942 год мы встретили в семье учительницы средней школы села Рыбацкого Ольги Сергеевны. Муж и сын нашей гостеприимной хозяйки погибли от дистрофии. Дочь удалось спасти.　

Часы пробили полночь.　

С Новым годом, наши боевые друзья! С Новым годом, наши близкие, родные в Ленинграде и за пределами осажденного города! Мы будем крепко держаться, трудиться, чтобы приблизить победу над врагом.　

Наша хозяйка не в силах сдержать слез. С 25 декабря увеличили норму выдачи хлеба гражданскому населению — рабочим и ИТР на 100 граммов, всем остальным — на 75 граммов. Может быть, именно этих граммов и не хватило ее сыну и мужу, чтобы выжить…　

Вспомнилось, как днем ко мне с видом заговорщика подошел армейский инфекционист Романенко. По привычке потирая руки и поглаживая редкие поседевшие волосы, он сообщил о своем потрясающем успехе: убил ворону!　

— Уверяю вас, к новогоднему столу это не так плохо.　

— Но… Николай Николаевич…　

— Э, матушка, все это предрассудки! Ворона как ворона! Не хуже другой птицы. Я ее приготовлю с перцем,　

лавровым листочком и назову «пуляркой», — шутил Романенко, потешаясь над моей брезгливостью.　

В противотанковых рвах в новогоднюю ночь стояла настороженная тишина. Изредка постреливали. Ярко горели морозные звезды.　

Это было давно…

У всех нас в замерзшем, но борющемся городе остались родные и близкие. Им было труднее, чем нам. Один раз в неделю кто-нибудь из нас выбирался в город, чтоб развезти по домам небольшие пакетики продуктов — плод нашей жестокой экономии. Но иногда наша помощь запаздывала. Мне не забыть почерневшее, землистое лицо начальника политотдела тыла 55-й армии батальонного комиссара Каганова. Вечером он вернулся из города, зашел в санитарный отдел и сказал нам: «Мои родители умерли, я приехал слишком поздно».　

У меня в Ленинграде остались мама и тетя. Одной было около шестидесяти лет, другой — без малого семьдесят. Мама работала в поликлинике, тетя — во 2-й психиатрической больнице. Там же она с октября и жила. Внешне очень разные, они обе отличались сильным характером. И по-настоящему верили, что фашисты никогда не войдут в Ленинград.　

В горячей сутолоке непрерывных дел мне редко удавалось выбираться к ним. Я очень беспокоилась о матери. Лишь 19 января сорок второго, после длительного перерыва, я смогла вновь повидать маму. Это был день ее рождения. Стоял настоящий крещенский мороз, с ветерком. Я доехала попутной машиной до Невского, а оттуда пешком пошла на Васильевский остров. Во всех направлениях по замерзшей Неве были протоптаны тропинки, чернели свежие воронки. И чем ближе к стоявшему на Неве крейсеру «Киров», тем воронок было больше. Когда я подошла к нашему дому на 6-й линии, заметно стемнело. Старый двор-колодец, раньше такой оживленный, теперь казался безмолвно-настороженным. Через плотно занавешенные окна не проникала ни одна щелочка света.　

Поднявшись по крутой темной лестнице на третий этаж, я открыла дверь своим ключом. Луч фонарика вспыхнул на заледенелых окнах кухни, щепках и поленьях на полу.　

Ко мне бросилась мама. Она прижалась мокрой щекой к моей промороженной шинели, что-то шепча. Через несколько минут я уже сижу у жарко горящей печурки. Бурлит, закипая, вода в старом чайнике.　

— Сегодня день твоего рождения, — говорю я маме и обнимаю ее, глажу побелевшие, пушистые кудри. В горле стоит ком. Мама не то, чтобы стала очень худой, она как-то сразу сделалась очень маленькой. Я вручаю ей подарки: одеколон «Руслан и Людмила», купленный в военторге, несколько кусочков засохшего хлеба, собранных за десять дней, мыло, граммов сто сахара, черные сухари, свечу.　

— Хлеб и сахар тебе нужнее, ты молодая, — говорит мама. — Как все, так и я. У нас в поликлинике всегда есть дрожжевой суп, а это совсем неплохо, в домоуправлении можно взять кипяток…　

Мама смотрит на меня своими выразительными, проникающими в душу глазами и улыбается. У ее ног трется наш старый кот и неотступно следует за ней по пятам. У кота отвисли бока, но так же, как и раньше, до войны, воинственно щетинятся длинные усы.　

Кота зовут необычно. Не Барсик или Мурзик, не Пушок, а Фосген. В его имени и судьбе сыграли роль некоторые обстоятельства.　

Это случилось на пятом курсе. Мы готовились к сложному экзамену по токсикологии боевых отравляющих веществ. С волнением и жалостью к животным — кроликам, бездомным кошкам — наблюдали будущие врачи за действием иприта, люизита, фосгена на живой организм.　

Весной, незадолго до экзамена, мальчишки принесли и продали на кафедру молодого кота. Мы упросили ассистентку не подвергать его опытам с ипритом. Для изучения кожно-нарывного действия иприта я предложила использовать… свою руку.　

Ассистентка доложила об этом заведующему кафедрой, видному ученому-токсикологу профессору Владимиру Михайловичу Карасику. Профессор зашел к нам, посмотрел на притихших студентов, потом на кота, уже сидевшего под большим прозрачным колпаком, погладил свою черную бороду и разрешил поставить опыт на моей руке. Уходя, добавил, что кот будет подарен тому, кто лучше всех сдаст экзамен.　

…На кожу внутренней поверхности предплечья левой руки нанесена капелька боевого иприта. Через несколько часов появился пузырек. Когда он лопнул, осталась мокнущая поверхность. Она углубилась, превратилась в болезненную, долго не заживающую язвочку. Памятью о ней на моей руке остался белесый широкий рубец.　

Ни один предмет я не учила столь тщательно, как токсикологию. Сдавала ее дважды. Получив наконец пятерку с каким-то «хвостиком», была награждена большеглазым тигровым котом, названным по предложению группы Фосгеном. Он стал общим любимцем в нашей квартире, но свое сердце безраздельно отдал моей матери. С ним она делилась своим скромным пайком, и он вместе с ней пережил блокаду.　

…Мы сидим с мамой обнявшись в нашей десятиметровой комнате. Окно плотно закрыто старым одеялом, неяркое пламя печурки освещает мамино доброе, живое лицо. Она гладит Фосгена и смотрит на меня. Я перестаю дрожать, согретая теплом родного очага, но стрелки часов идут и идут. Через полчаса я должна уходить. Мама рассказывает о своей работе в поликлинике, о блокадном житье-бытье.　

— Не думай обо мне, не беспокойся. Я не опускаюсь. Приношу воду из Невы, каждый день умываюсь, поддерживаю порядок, иначе нельзя. Если ослабить волю — жизни конец, а она даже теперь прекрасна! Как же будут жить люди, когда кончится эта война! И ты держись! Помни: побеждает в жизни тот, кто хочет, а не тот, кто может.　

В тот вечер я поздно вернулась в Рыбацкое. Неяркий свет подфарников ощупывал дорогу пустынного проспекта, бывшего Шлиссельбургского тракта. В ледяных заводских цехах рабочие делали оружие для фронта, печурки для госпиталей, чинили военное имущество и санитарные носилки, повозки, ремонтировали танки. На проспектах Села Смоленского, Обуховской Обороны, Деревни Мурзинки встречались редкие прохожие, попадался военный патруль. На нечищенных панелях навеки уснули те, кто в дни ленинградской блокады потерял последние силы. С Невы к узким щелям подфарников тянулся млечный путь снежинок.　

Через несколько дней я перебежала по деревянному обледенелому мосту через Пряжку и вошла в проходную 2-й психиатрической больницы. Пожилая женщина в овчинном полушубке и в противогазе впустила меня в больничный двор, на котором виднелись свежие воронки от снарядов, и указала дверь, ведущую в подвал.　

В небольшой полутемной комнате, заставленной аппаратурой, сидела моя тетя в стеганом ватнике, надетом поверх халата, и через стекла очков смотрела в окуляр микроскопа. От горевшей свечи на стеклышко падал слабый луч света. Она оторвалась от микроскопа и, увидев меня, обрадованно протянула замерзшие руки с узловатыми пальцами.　

— Всем сейчас трудно, — говорила тетя. Ее исхудалое лицо с высоким прозрачным лбом было непоколебимо спокойно. — Понимаешь, наши пациенты особого рода. Сегодня днем уже были две воздушные тревоги. В это время мы должны уводить больных в бомбоубежище, но попробуй увести шизофреника, кататоника. Упираются, кричат, не идут. А сил у нас маловато…　

Я смотрела на нее, теперь такую хрупкую, высохшую, с гладко зачесанными назад, будто выгоревшими добела, прямыми волосами. За старомодным пенсне мигали близорукие зеленоватые глаза под покрасневшими припухшими веками. В черных широких зрачках метался огонь блокадных плошек, скупо освещавших рабочий стол, пробирки, реактивы, микроскоп, книги по психиатрии.　

Вдруг настоящее куда-то отошло. Будто приоткрылись наглухо затворенные створки моей памяти. Теперь до моего сознания доносились лишь ее отдельные слова. Я увидела себя девятилетней на перроне Московского вокзала в Петрограде в туманное холодное утро двадцать первого года. Мои взрослые попутчики вывели меня на площадь.　

Какой необыкновенной она мне показалась! Из конца в конец мчались экипажи с седоками, пробегали одновагонные трамваи. Это было необычайное зрелище!　

— Вот твой трамвай, — сказал мне попутчик. — Поезжай на Каменноостровский проспект. Спросишь Песочную улицу, да не потеряй адрес. Прощевай, значит!　

Короткий ноябрьский день угасал, когда, вдоволь насмотревшись, поблуждав, я завернула на Песочную, подошла к серому двухэтажному старинному особняку и робко нажала на кнопку звонка.　

Дверь бесшумно открылась, и на пороге появилась приветливая старушка в ослепительно белом халате.　

— Кого ты ищешь, девочка? — спросила меня старушка.　

— Тетю…　

Она задала мне еще несколько вопросов, и через несколько минут, не веря, что настал конец моим блужданиям, я вошла в скромно обставленную комнату на третьем этаже. С фотографии на стене на меня посмотрели живые глаза дяди Володи. Я почувствовала себя дома.　

Скрипнула дверь. В комнату быстрыми шагами вошла женщина средних лет в темном строгом костюме. За стеклами пенсне ласково улыбались глаза. Тетя обняла меня, прижала к себе.　

— Наконец-то ты приехала. Но как же так, одна… Где твои вещи?　

На полу лежал небольшой узелок, вместивший все мое имущество. Тетя перехватила мой взгляд, кашлянула, взяла за руку и повела умываться.　

Началась новая жизнь.　

Тетя, доктор медицинских наук Д. И. Пескер, была одним из создателей единственного в стране Воспитательно-клинического института для нервнобольных детей, его главным врачом. Первую половину дня она работала во 2-й психиатрической больнице, а вторую половину дня отдавала детям. Шефом института, его научным руководителем был известный ученый, профессор Владимир Михайлович Бехтерев. Не только взрослые, но и воспитанники института, и мы, дети сотрудников, радовались посещениям Бехтерева. Далеко по этажам разносился его окающий сочный баритон. Красивая голова с подстриженными по-купечески волосами и окладистая седеющая борода, щедрая, ласковая улыбка оставили в детской памяти неизгладимый след.　

Ушло детство. Я уже не «поддежуривала» в дни тетиных дежурств у «Николая Чудотворца», как раньше называли 2-ю психиатрическую больницу на Пряжке, а сама работала медицинской сестрой, помощником санитарного врача.　

— Ты обязательно должна учиться дальше, — твердила мне тетя. — Иди на вечерний факультет.　

Я подала документы, но, прежде чем стать студенткой, работала в больнице на сыпняке и заболела. Только молодость помогла перенести тяжелую болезнь да… тетя, не отходившая от меня все две недели вплоть до кризиса. Не зря в народе сыпной тиф зовется «головным». Мучительные головные боли, тяжкий бред надолго приковали меня к постели.　

Коротко остриженная, я переступила порог аудитории. Шел тридцать второй год. Начинался первый курс. Первые лекции, первые волнующие впечатления.　

Нам, вечерникам, было нелегко. Мы все работали. Приходили на лекции и семинарские занятия после дежурств, многочасовой работы. Служебными обязанностями не пренебрегали. Стипендию не получали.　

Через короткое время мы поняли, как велика разница между высшей и средней медицинской школой. Перед нами раскрылись интереснейшие проблемы общебиологического характера, прозвучавшие в лекциях профессоров анатомии, гистологии, биологии, химии.　

— Не бойтесь, не пасуйте перед обилием материала. Читайте, учите, и вы быстро овладеете знаниями, — говорили нам наши преподаватели. — Надо только продержаться первый курс. Как сдадите анатомию, так сразу легче станет.　

Первый курс подходил к концу. Неудержимо сокращался срок, отделявший нас от первого экзамена по анатомии. Я занималась на дежурствах в больнице, в поезде, медленно идущем из Детского Села до Ленинграда.　

Ночи, ночи… Как коротка июньская ночь! Но в глазах песок, в голове туман. Последнюю ночь перед экзаменами нас, несколько человек вечерников, служитель по нашей просьбе запер до утра в анатомичке.　

Страшнее всего для нас… зубы. Их так много на длинной проволоке, закрученной обручем, — спутать очень легко. Тогда прощай мечта о втором курсе. Профессор Ошкадеров обязательно протянет обруч с зубами. Кто-то подает светлую мысль спрятать зубы. Предложение принято с энтузиазмом. Зубы спрятаны надежно… в дымоходе. Нас поблагодарят все группы.　

Анатомия сдана! Счастью нет предела. В трамвае номер 6, везущем нас на Васильевский остров, резко запахло формалином. Им пропиталась вся наша одежда, волосы, все мы насквозь. Вагоновожатая громко чихает и закрывает нос рукой, смотрит на нас с немым укором. И люди вежливо встают, когда мы садимся рядом. Но кто сказал, что формалин отвратительно пахнет? Он лучше любых духов, когда в матрикуле вполне хорошая отметка за первый сданный экзамен. И этот экзамен — анатомия! Впереди вырисовывается второй курс.　

Последующие годы сменялись незаметно. Каждый год в разгар белых ночей мы учили, читали, запоминали. Медленно взрослели. Уже не прятали зубы на проволоке. Только изредка пользовались шпаргалками…　

В марте тридцать восьмого мы сдали последний государственный экзамен.　

В последний раз весь курс — нас более шестисот человек — собрался в Доме учителя на свой торжественный выпуск. Здесь были и «утренники» — вчерашние школьницы, и вечерники — умудренные опытом медицинские сестры, лаборанты, фельдшера. Все мы теперь врачи. У всех своя дорога. И одна общая. Мы служим своему народу.　

Болес двух часов продолжался концерт звезд. Выступали С. П. Преображенская, И. М. Нечаев, Г. Уланова, М. Неллеп. В первом ряду — организатор безгонорарного концерта, наш любимый профессор Михаил Дмитриевич Тушинский, бессменный врач Театра оперы и балета имени С. М. Кирова.　

Мы расходимся под утро и клянемся встретиться через тридцать лет…　

Тетя, когда-то представительная, строгая, теперь иссохшая от голода, но сильная духом старушка. Жизнь смягчила ее характер. Глаза потеплели. Вероятно, в детстве я доставляла ей немало забот и огорчений. «Но жизнь — не те дни, что прожиты, а те, что запомнились».　

— Большие изменения наступают в белках крови при алиментарном истощении. Это очень интересное явление. Ты слышишь меня? О чем ты думаешь?　

Слабый голос тети вернул меня в реальный мир. Все стало на свои места. Створки памяти наглухо закрылись. Я взяла из ее дрожащих рук несколько листков, исписанных ее характерным крупным почерком. Только буквы, когда-то ровные, четкие, теперь кривились, косились и норовили упасть.　

На заглавном листе название работы: «Клиническое и биохимическое исследование крови при алиментарном истощении». Это научное исследование, начатое в блокаду в отсеках сводчатого подвала 2-й психиатрической больницы при огарке свечи, было потом опубликовано.　

День подходил к концу. Мне надо уходить. Воздушные тревоги следовали одна за другой. Снаряды неслись будто над головой, разрывались на набережных Мойки и Пряжки, на канале Крунштейна. На деревянном мосту упала женщина. Из ее холодеющих рук выпала сумка, а оттуда на снег вывалился кусочек хлеба. Я подбежала к ней. На меня смотрели широкие немигающие зрачки. На них ложились снежинки.　

Пустыми глазницами смотрели когда-то светлые окна блоковской квартиры.