Пишите мне на медсанбат

Военфельдшера

Колпинский участок фронта до середины декабря 1941 года считался относительно спокойным. В ноябре бои шли у устья реки Тосны, откуда части нашей армии пробивались навстречу войскам, наступавшим с Невского плацдарма. Но успеха эти бои не принесли.　

В декабре 1941 года войска 55-й армии под командованием генерала В. П. Свиридова перешли в наступление, имея задачей овладеть поселком Красный Бор и станцией Ульяновка, перехватить основную магистраль, питающую вражескую мгинско-синявинскую группировку, а затем развивать наступление на Тосно навстречу войскам Волховского фронта, двигавшимся к Ленинграду с востока.　

Ударная группировка 55-й армии продвинулась до северной окраины поселка Красный Бор. Фронт вражеской обороны прогнулся, но не дал глубокой трещины. Чтобы не допустить прорыва наших войск к станции Ульяновка, фашисты перебросили на свои позиции под Красным Бором новые силы и предпринимали непрерывные контратаки. Войскам 55-й армии пришлось перейти к обороне.　

Выдвинутые в Колпино на время наступательной операции медсанчасти полков сразу попали в тяжелую обстановку, так как гитлеровцы держали город под непрестанным артиллерийским огнем.　

Снаряды рвались на улицах, пробивали стены и кровли домов. В доме на Красной улице, где расположилась санчасть 213 го полка 56-й дивизии, снарядом пробило крышу, завалило только что организованную перевязочную кусками штукатурки, щебенки, разбитой посуды. На первый раз, к счастью, обошлось без жертв. Но некоторое время спустя у крыльца этого дома разорвалась мина, осколком которой тяжело ранило в ногу военфельдшера Веру Дудину, а другим осколком оторвало кисть правой руки у медсестры Нины Никифоровой.　

На той же Красной улице находилась и другая медчасть 37-го полка 56-й дивизии. Здесь принимали раненых врачи М. И. Кулебякин и К. И. Саутина. Во время артиллерийского обстрела Саутину ранило и контузило.　

Не повезло и санчасти 184-го полка той же дивизии, принимавшей раненых на улице Труда. Мина пробила стену дома, разметала медицинское имущество. Начальник медснабжения полка старший военфельдшер Екатерина Ефимова получила тяжелую контузию, но осталась в полку до конца войны.　

А многим военным медикам приходилось действовать непосредственно на поле боя,　

В последнюю неделю декабря после тяжелого перехода занял траншеи за Колпином 2-й батальон 184-го полка. Всю ночь перед наступлением командир санитарного взвода батальона военфельдшер Владимир Конухин провел в траншеях вместе с бойцами роты. А утром, когда началась атака, пошел следом за атакующими.　

У подбитого танка на снежной равнине лежал, уткнув лицо в снег, комбат старший лейтенант Литвинов. «Может, ранен», — подумал Конухин, подполз к Литвинову, повернул его на спину и увидел широкие бездонные зрачки. Комбату уже не поможешь… На истоптанном поле, насколько хватал глаз, бежали и лежали солдаты в шинелях, полушубках, маскхалатах. Конухин издали заметил, как упала, разбросав руки, военфельдшер Наталья Михайлина. Он быстро пополз к ней и обрадовался, увидев, что Наташа зашевелилась и стала отползать к лощине, тяжело переваливаясь с боку на бок.　

В тот же день тяжело ранило командира санитарного взвода 1-го батальона ветерана дивизии военфельдшера Константина Степанова… Много выходило из строя медиков. Им на смену приходили другие, тут же оказывали раненым первую помощь, вытаскивая их из зоны огня в укрытие. А затем отправляли в полковую санчасть.　

Командир санитарного взвода 213-го полка 56-й дивизии старший военфельдшер Иван Куратов, как и Кону

хин, выдвинул свой батальонный медпункт к самому переднему краю.　

Около полудня 23 декабря невдалеке от Красного Бора тяжело ранило командира роты лейтенанта И. Дзюбу. Когда Куратов подполз к нему и приступил к перевязке, внезапно почувствовал острый толчок. Ранило и его. Закружилась голова, и военфельдшер упал в окровавленный снег. Напрягая силы, Куратов пополз, чтобы выбраться из зоны обстрела. Но в пути его догнала вторая пуля, которая прошила коленный сустав. От острой боли Куратов потерял сознание. А когда очнулся, увидел и на всю жизнь запомнил голубоглазую Аннушку Кузнецову — военфельдшера 1-го батальона. Она перетянула ему ногу жгутом повыше колена и прокричала на ухо:　

— Ползи, Ванюша, сколько сможешь.　

А сама стала пробираться к другим раненым.　

Он полз, оставляя за собой кровавый след. От жгута нога онемела, застыла. Руку он тоже плохо чувствовал. Временами впадал в забытье.　

Пришел в себя Иван Куратов в санчасти, куда его притащила Кузнецова. Увидел он здесь и военфельдшера Володю Конухина, который перевязал его раны, напоил горячим чаем.　

Из медсанбата, где внимательно осмотрели раны Куратова, его отправили во фронтовой госпиталь. Но санчасть не забыла своего верного товарища. Как только Куратову стало легче, его забрали «домой», в Колпино.

Колпинские медсанбаты

Вслед за своими медсанчастями в Колпино вошли и медсанбаты нескольких дивизий. Путь их проходил через железнодорожный переезд, мимо контрольно-пропускного пункта и вел на улицы безлюдного фронтового города. Одни медсанбаты въезжали на территорию Ижорского завода, другие — в многоэтажный серый Дом инженерно-технических работников, в Дом партийного просвещения или в школу. Устраивались на земле и под землей, нередко в нескольких десятках метров от полковых медицинских пунктов. Такое приближение медсанбатов к санчастям полков противоречило принятым правилам, но условия тех дней требовали поступать именно так.　

Дальняя транспортировка резко ухудшала состояние раненых, усугубляла шок, увеличивала кровопотери и нередко вела к преждевременной гибели. Поэтому санитарный отдел и принял решение максимально выдвинуть вперед медсанбаты с их сильным коллективом хирургов. Старшим хирургам при этом было рекомендовано обратить особое внимание на тщательную сортировку раненых, оперировать на месте всех, кто в этом срочно нуждался и кому была противопоказана транспортировка.　

Дом инженерно-технических работников в Колпине в течение двух лет был главной операционной армии.　

Еще в начале октября 1941 года, когда в Колпине действовал лишь один медсанбат 90-й дивизии, санитарный отдел выдвинул на линию полковых медпунктов полевой хирургический госпиталь № 2237. Его новый начальник, военврач третьего ранга З. С. Эпельбаум, по старой специальности акушер-гинеколог, бывший командир роты медсанбата ополченческой Московской дивизии, быстро организовал в отсеках подвала этого дома отделения госпиталя: перевязочные, операционные, приемные, небольшой стационар. Для бесперебойной квалифицированной помощи раненым санитарный отдел армии направил туда половину хирургов и сестер автохирургического отряда.　

В подвалах дома хирургический госпиталь принимал раненых, а на втором этаже развертывала операционную и перевязочную группа медиков из 268-й дивизии — ее полки занимали оборону за Колпином. Основное отделение медсанбата осталось в Понтонной, куда перевозили из Колпина всех, кому врачи передового отделения медсанбата делали неотложные операции.　

В дни советских праздников фашисты обстреливали город с удесятеренной силой. Так было и 7 ноября сорок первого, когда сорвало часть крыши и пробило перекрытия между вторым и третьим этажами, но, к счастью, на втором этаже, где был медсанбат, никто не пострадал.　

В тот день начсанарм был в Колпине и дал указание командиру медсанбата 268-й дивизии Банщикову перевезти всех раненых на основную базу медсанбата и не позже следующего дня уйти из Дома инженерно-технических работников. Санотдел принял решение впредь на этажах этого дома медицинских учреждений больше не размещать, сосредоточив оказание хирургической помощи только в подвальном помещении.　

Внимание Банщикова привлек бездействующий кинотеатр «Луч». Его старинной кладки кирпичные стены казались достаточно надежными, а просторное фойе могло служить неплохим стационаром. Приемное же отделение и операционную Банщиков решил разместить в палатках.　

Вычистили помещение, поставили железные печурки, стеллажи, носилки. К концу вторых суток санотдел получил письменный рапорт комбата о готовности к работе.　

Из полков и батальонов дивизии начали доставлять раненых, обмороженных, ослабленных и больных. Много поработали в те дни в Колпине врачи И. С. Хоменко, Н. И. Ильина, М. В. Орлова и помогавшие им медицинские сестры. Вечером обработанных раненых переправляли в Понтонную.　

Прошло три-четыре дня, и во время обстрела Колпина вражеский снаряд пробил угол здания кинотеатра. Над ранеными, лежавшими на носилках, пронеслись осколки. Больше всех пострадал сам комбат. Взрывной волной его швырнуло на землю.　

Сознание вернул испуганный крик врача Ильиной: «Пожар!»　

Банщиков вскочил на ноги и бросился к тлеющей палатке.　

Вечером бледный, с головной болью, он приехал к нам в санитарный отдел. Было решено полностью вывезти медсанбат 268-й дивизии из Колпина в Понтонную, а полковые медпункты усилить армейским транспортом. Мы долго и безуспешно уговаривали Банщикова лечь на несколько дней в госпиталь. Как-никак его контузило, но он наотрез отказался, сказав, что отлежится в своем медсанбате…

Через некоторое время и хирургический госпиталь ушел из Дома ИТР. Единственным хозяином итого дома на долгие месяцы стал военврач второго ранга Константин Петрович Алексеев, возглавлявший последовательно санитарные службы 125-й, а потом 72-й дивизии. В медсанбатах этих дивизий, в Доме ИТР, постоянно бывали представители санитарного отдела, все время работали группы усиления, а иногда и весь хирургический отряд вместе с армейским хирургом.　

^{Начальник санитарной службы 72-й стрелковой дивизии полковник медицинской службы К. П. Алексеев.}

…В подвале не определишь: ночь сейчас или день. Слабо горят прикрученные фонари, освещение от движка подается только в операционные и перевязочные.　

Воздух спертый, душно. В коридоре на скамьях и стульях, носилках и топчанах лежат и сидят раненые. У некоторых подсыхают гипсовые повязки — таких в холодное время стараются не эвакуировать. График работы при больших поступлениях раненых обычно шестнадцатичасовой. При восьмичасовом отдыхе. Но практически все отдыхают не более 5–6 часов. Когда много раненых, старший хирург вызывает запасные бригады врачей и сестер. Такой уплотненный график у операционных столов, да еще при весьма слабом питании, при нехватке кислорода, тяжел для всех. Но неутомимо работали в подвалах Дома ИТР М. А. Могучий, Г. М. Фрадкин. Б. Н. Аксенов. Ф. М. Беленицкая, И. Л. Волпян, Б. И. Копелиович, С. Н. Ситник, Е. Я. Сабуров, Л. Л. Либов.　

Поражала своей исключительной работоспособностью и преданностью делу старшая операционная сестра Мария Эдуардовна Ковалевская. Не было случая, чтобы группы усиления, выезжая в медсанбаты, не имели при себе запаса стерильных шариков, салфеток, простыней, полотенец, медицинского инструментария. Ни артиллерийский обстрел, ни бомбежка — ничто не могло помешать уже немолодой женщине, участнице двух войн, старшему военфельдшеру Ковалевской строго и придирчиво проверить качество стерилизации, готовить аппараты для переливания крови, развертывать операционные и, что самое главное, учить молодых сестер всему тому, что она сама узнала за долгую жизнь.　

Долгие часы отдавали медицинские сестры Е. Васильева, Ю. Дегтярева, М. Иванова, А. Соколова, В. Маршания и другие приготовлению стерильного материала, нарезая многие сотни больших и малых марлевых салфеток, тампонов, треугольников. Только они, хирургические сестры, умели в сложной боевой обстановке мгновенно наводить свой особый, неповторимый хирургический порядок.

Мне часто приходилось бывать в Доме ИТР, видеть их всех, моих старых товарищей по двум войнам, на боевых постах у операционных столов, возле носилок с ранеными, накладывавших большие гипсы, мывших усталые, опаленные спиртом и йодом, истертые щетками руки, отдыхавших за скромной едой, пивших крепчайший перепревший чай с куском хлеба или черным сухарем. Видала я за операционным столом и главного врача Колпинской больницы Александра Николаевича Хрусталева. Он был до предела загружен в своей больнице, заполненной больными и ранеными колпинцами, но умел найти силы и время, чтобы оперировать еще и раненых бойцов.　

Военврач Надежда Волпян как-то говорила мне, что, стоя за операционным столом, нередко теряет представление о времени. О наступлении утра напоминает ей лишь резко нарастающее чувство усталости, когда иссякают последние силы. Она отдавала работе не менее шестнадцати часов. Отдых — всегда тревожный, настороженный, в любую минуту Волпян была готова прервать его и вновь отправиться к поступавшим раненым.　

Двери Дома ИТР практически никогда не закрывались — через них то вносили раненых, то выносили. Закрывались они только тогда, когда бушевал артиллерийский обстрел, чтобы осколки не влетели в подвал. Санитары и сандружинницы различных частей, воевавших на колпинской земле, фельдшера, врачи — все хорошо знали этот дом, стоявший на семи ветрах, на пересечении дорог, ведущих к близким и далеким противотанковым рвам, где окопались наши бойцы.　

Когда же фронт на короткое время затихал (а это было по вечерам и ночами), во двор дома въезжали большие утепленные санитарные машины. Начиналась эвакуация раненых. Она проходила четко, организованно, в сжатые сроки. Одних раненых подвозили к санитарному поезду, стоявшему у переезда, других везли в специализированные армейские госпитали.　

Уезжали машины, и серый дом снова замирал. Ни одна щелочка света не просачивалась из подвала, где ни на мгновение не прекращалась работа. Круглосуточно стучали движки, освещая операционное поле, руки врачей и сестер в резиновых перчатках, бледные лица под марлевыми масками, усталые покрасневшие глаза.　

Запомнился уходящий зимний день, когда, выполняя задание санитарного отдела, я посетила санчасть 37-го полка 56-й дивизии. Быстро темнело. Возвращаясь, я попала под минометный обстрел. Только успела вбежать в подвал Дома ИТР, как мина разбила стоявшую возле дома порожнюю санитарную машину.　

В приемном отделении я застала начсандива К. П. Алексеева, мирно беседующего с мужчиной в темном зимнем пальто. Это был председатель Колпинского горсовета Александр Васильевич Анисимов.　

— Шел мимо и решил заглянуть на огонек, — говорил он, приглаживая густо посеребренные волосы. — Вижу, медикам скучать некогда, — невесело улыбнулся он, поглядывая на ряды носилок.　

— Это верно, ни скучать, ни отдыхать некогда, — грустно согласился Алексеев. — В наш медсанбат идет большой поток раненых. Хирурги чертовски устали. В операционных проводят без малого сутки, а когда сменяются, не могут заснуть…　

Собеседники долго молча смотрели на пламя, бушевавшее в печке.　

— Случилось что-нибудь, Константин Петрович? — спросила я, заметив необычное для Алексеева угнетенное состояние. Тот кивнул и протянул донесение о потерях медиков дивизии, среди которых значилось и имя его друга, старшего врача 466-го полка Алексея Вигдергауза. Он погиб на глазах Алексеева. Вместе с военфельдшером Ковалевым они в тот день втроем возвращались из противотанковых рвов, и уже в Колпине Вигдергауза смертельно ранило.　

— Горько все это, — сказал Анисимов и встал. — Много погибает людей в Колпине и среди гражданского населения. Они погибают, как солдаты, у станков и на пути домой.　

Прощаясь, Анисимов предложил:　

— У нас на складе есть немного легкого вина. Может, подбросить его раненым для подкрепления? Как на это смотрит медицина?　

— Весьма положительно, — поторопился ответить Алексеев, которому это предложение явно пришлось по душе.　

— Тогда давайте двух санитаров с санками, только таких, чтобы по дороге не стали вино дегустировать. Пришлю бочонок, его хватит раненым, и даже уставшим докторам с начсандивом останется. Прощайте, друзья!　

— Не прощайте, а до свидания, — серьезно поправил гостя Алексеев.　

Анисимов поднял воротник и, подсвечивая себе под ноги, вышел из подвала.　

Александр Васильевич Анисимов был нередким гостем в наших медицинских учреждениях. Он обходил город, предприятия и учреждения, как заботливый хозяин. Помогал санитарной службе, чем мог. Словом и делом. То подскажет, где расположить медсанчасть или медсанбат, то раздобудет топливо или распорядится выделить койки и другое необходимое имущество.　

В первую военную осень и зиму в помещениях ряда цехов Ижорского завода, в лаборатории и заводоуправлении развертывались медсанбаты 43, 56, 70-й дивизий. Последний, 21-й медсанбат занял механический цех и лабораторию, проработав в них 35 зимних дней.　

Заметно вырос и окреп коллектив врачей, среди которых были известные ленинградские хирурги кандидаты медицинских наук Л. Е. Рухман, Д. К. Хохлов, терапевты А. И. Абезгауз, Л. А. Тимченко, Н. Никифоровский, В. Каверина, Е. Штромвассер стали настоящими военно-полевыми хирургами, работали уверенно, со знанием дела.　

Четко организовала эвакуацию раненых из больших палаток эвакоотделения военврач второго ранга Галина Чуб.　

Когда я пришла сюда после Нового года, в механическом цехе, разгороженном простынями, на нескольких столах шли операции.　

За плотно закрытыми ставнями тяжело ударил снаряд. Закачалась и замигала аварийная лампа. Старший хирург медсанбата Рухман продолжал спокойно обрабатывать большую огнестрельную рану бедра, перевязывать сосуды. Закончив операцию, он сел на табурет у столика сестры и положил на колени руки с вздувшимися венами. Так отдыхают рабочие после тяжелого физического труда.　

Я подошла к нему, поздоровалась. Увидела его запавшие глаза и отекшие ноги.　

— Ничего, это пройдет, — сказал Рухман. — На живом все заживет, а вот Алешка Чаусов не вернется. Вы ведь знали нашего командира медсанбата хирурга Чаусова?　

…Это случилось в конце октября 1941 года. 21-й медсанбат сдал раненых, свернул палатки, ожидая приказа о переходе из 42-й в 55-ю армию.　

Командир медсанбата Чаусов предложил Рухману использовать передышку и навестить своих в городе. У обоих в Ленинграде были жены и дети. Врачи быстро　оформили отпускные удостоверения и двинулись пешком. Как назло, дул порывистый встречный ветер, и они с трудом добрались до проспекта Обуховской Обороны. Тут Чаусов вскочил в трамвай номер 7 и помахал рукой своему спутнику.　

Некоторое время спустя трамвай номер 24, на котором ехал Рухман, нагнал на Старо-Невском разбитый, попавший под обстрел вагон «семерки». Врач соскочил с подножки и, мучимый дурным предчувствием, побежал вперед. Он еще успел увидеть Чаусова. Тот лежал на носилках без кровинки в лице: нога, перетянутая жгутом была неестественно повернута в сторону. Расширенные зрачки смотрели на него в упор.　

…Рухман замолчал. Я пожала его руку. Потеря друга — вечно не заживающая рана.　

Мы подошли к операционному столу, куда только что положили раненного в грудь сержанта.　

Он лежал на столе бледно-серый, неподвижный. Дыхание было редким и поверхностным. Пульс едва уловим. Когда сестра разрезала рубашку и сняла повязку, стягиваемую грудь, мы увидели в области левого соска небольшую ранку. Из нее медленно стекала струйка потемневшей крови. Похоже было, что ранено сердце. Но только ли оно?　

Врач Тимченко, повернувшись к сестре Поляковой, распорядился немедленно поставить систему для переливания крови и кровезамещающей жидкости. Полякова побежала выполнять распоряжение. Другая сестра измерила у сержанта артериальное давление и растерянно сказала:　

— Верхнее — пятьдесят, нижнее — двадцать, едва-едва…　

Единственный шанс для спасения — немедленная операция. На предварительную подготовку к ней времени тратить было нельзя. Дали эфирный наркоз. Обескровленный, ослабленный больной через несколько минут заснул.　

По вскрытии грудной полости слева мы увидели напряженный, практически неподвижный перикард — околосердечную сумку, заполненную кровью. Перикард был вскрыт, кровь и сгустки удалены. В области левой половины слабо сокращавшегося сердца была ранка 1 на 0,5 сантиметра, из которой била струйка крови, усиливаясь при слабых толчках сердца. При более детальном осмотре оказалось, что в этой ранке виден кусочек металла — осколок. Это обстоятельство было, по-видимому, спасительным для больного: с одной стороны, осколок ранил　сердце, с другой — препятствовал более сильному излиянию крови.　

Не составляло труда удалить осколок, что и сделал Тимченко. Захватив кусочек металла длинным пинцетом, он положил его на столик возле инструментов. А ранка была тщательно зашита. В вену между тем медленно поступали кровь и кровезамещающие жидкости.　

Сержанта бережно сняли со стола и повезли на каталке в угол цеха, к разогретой грелками кровати. Рядом, держа в руке систему для переливания крови, шли сестра Полякова и санитарка Настя Тихонова. Тимченко ополоснул холодной водой лицо и руки, надел чистый халат и маску. Он молча посмотрел на небольшой острый осколок металла, извлеченный из сердца, завернул его в марлевый тампон и сказал, что, когда сержанту полегчает, отдаст этот «сувенир» ему.　

— Изолированное ранение сердца у нас третье, — сказал Тимченко.　

— Не третье, а пятое, — поправил его Рухман и назвал фамилии всех пяти раненых и даты всех этих редких операций.　

Мы еще раз подивились его феноменальной памяти.　

Я не видала многих врачей медсанбата с сентябрьских дней сорок первого, когда медсанбат уходил из пушкинского Арсенала. Женщины-врачи выглядели здоровыми. Мужчины, особенно немолодые, поразили худобой, бледно-серым цветом лиц, отекшими, набрякшими веками. Сразу было видно: алиментарное истощение протекало у мужчин много тяжелее, чем у женщин.　

…Это чисто практическое наблюдение нашло теоретическое обоснование на второй научной конференции терапевтов фронта в январе 1942 года, обсудившей клинические проявления болезни, связанной с недостаточным питанием, ее профилактику и лечение.　

При одной и той же физической нагрузке, при одинаковых условиях, в одной и той же возрастной группе заболевали алиментарным истощением в первую очередь мужчины и только спустя некоторое время — женщины. Их организм, предназначенный давать жизнь потомству, оказался более стойким к лишениям, более сильным биологически, чем мужской. Выяснилось также, что особенно расположены к алиментарному истощению люди высокие, худые, астенического склада, у них чаще развивалось резкое истощение, не поддающееся лечению. Люди　полные значительно худели, но были больше склонны к отечной форме.　

Последняя встреча с 21-м медсанбатом в Колпине у меня состоялась в феврале сорок второго, незадолго до выхода дивизии из нашей армии. Командиру медсанбата военврачу второго ранга Павлу Григорьевичу Евсееву было явно не по душе пребывание медсанбата на Ижорском заводе. Об этом он не раз говорил в санитарном отделе:　

— Каждый день кого-нибудь из медиков ранит: не на месте стоит медсанбат. Крайне велика нервная нагрузка…　

С доводами Евсеева нельзя было не согласиться. Выдвижение медсанбатов на линию полковых медсанчастей было оправдано на короткий срок, и то лишь исключительными обстоятельствами. Теперь же вряд ли целесообразно было держать медсанбаты чуть ли не под вражеским прицельным огнем. Но переводить медсанбат в Понтонную или в Усть-Ижору не пришлось. Дивизия уходила на другой участок Ленинградского фронта…　

^{Начальник санитарной службы 45-й гвардейской дивизии майор медицинской службы П. Г. Евсеев.}

Я взяла наградные листы и другие документы о лучших людях медицинской службы и собралась уехать, но Евсеев меня задержал, сказав, что на КП у переезда исправляют дорогу, разбитую снарядами, и не пропускают машины.　

…Принесли на носилках раненного на улицах Колпина старшего врача артполка Германа Лебедева. Комбат послал за отдыхавшими на втором этаже медицинскими сестрами Лелей Поляковой и Лидой Смирновой. Девушки побежали по лестнице вниз, а в это время на их кровать, пробив перекрытие в потолке, упал снаряд. Он, к счастью, не взорвался.　

Из полковых медсанчастей вернулся начсандив Буков, которого в санотделе частенько называли «начсанбуком». Был он почему-то очень мрачен, много курил и без конца вышагивал по узкому проходу между койкой и столом. Вконец расстроили его посещения батальонных медпунктов — опытных санитаров и санитарных инструкторов оставалось все меньше.　

— Надо собирать крупицы их огромного опыта, — сказал Буков сердито. — Смекалисто действуют. Вот вам пример. В старой траншее их без конца обстреливали, и раненого было не пронести. Тогда они в глубоком снегу параллельно старой сделали новую траншею и пробирались по ней во весь рост…　

На столе у Букова лежала готовая к печати рукопись — доклады к очередной конференции военных медиков. Среди них — научная статья Рухмана, посвященная ранениям грудной клетки. Я полистала ее. По данным автора, у раненых преобладали осколочные ранения. У многих осколки поразили оба легких. Значительно реже, но все же встречались одновременно ранения и грудной клетки, и брюшной полости. В докладе ставились принципиальные вопросы действий хирурга при этих сложных ранениях.　

Рядом с работой Рухмана лежала еще не законченная статья самого Букова «О некоторых аспектах работы медсанбата в зимних условиях».　

Как это бывает между старыми товарищами, мы, попив чайку, стали вспоминать былое. Не забылась финская кампания. Заснеженный лес на Карельском перешейке. вражеские мины-ловушки, прикрытые каской или саперной лопаткой. Вспомнили добрым словом комдива 123-й полковника Федора Федоровича Алябышева. Буков тогда был тоже начсандивом. Полевая рентгеновская станция, которую я возглавляла, работала в медсанбате этой дивизии во время боевых действий под Выборгом. Моим помощником был молодой сержант, умело совмещавший обязанности и шофера нашей трехосной рентгеновской машины, и рентгенотехника, и электрика. Снимки, которые мы делали в полевых условиях, помогали диагностике сложных ранений и повреждений. Один из　первых рентгеновских снимков мы сделали раненному в руку комдиву Ф. Ф. Алябышеву.　

Помню тринадцатый день марта сорокового года. Он на всю жизнь запечатлелся в памяти.　

Сменившись утром после ночного дежурства, мы, врачи, отдыхали в палатке на меховых одеялах, разостланных поверх еловых веток, густо покрывавших пол. Наш комбат, мой бывший сокурсник Иван Григорьевич Ушаренко, предусмотрительно поставил палатку под защитой огромного валуна, поросшего с северной стороны густым мхом. В расщелине валуна когда-то поселилась и теперь тянулась к солнцу тонкая елочка.　

Артиллерийская дуэль в тот день началась рано, и с каждым часом огонь все нарастал. В палатку принесли свежую почту, несколько посылок. Их тут же вскрыли. Все было общим.　

Мы пытались уснуть, но вой летевших снарядов прогнал сон окончательно. Внезапно палатку рвануло. Раздался близкий резкий разрыв снаряда.　

— Вы живы? — кричал комбат, пробираясь к нам сквозь разорванную палаточную стену. — Крепко вам повезло! Снаряд ударил в валун, и осколки отлетели вправо и влево. Посмотрите, что произошло…　

Мы выбежали из палатки и увидели на нашем валуне лишь небольшую вмятину. Справа же, буквально в нескольких метрах от нашей палатки, лежали убитые наповал двенадцать лошадей артдивизиона.　

Близился полдень. В медсанбат приехал начсандив Буков. Он отвел в сторону комбата Ушаренко и что-то ему тихо сказал. Заметно повеселевший комбат быстро ушел в штаб, а начсандив уехал.　

Мы между тем заметили, что молодые артиллеристы из полка корпусной артиллерии, стоявшего недалеко от медсанбата, укрывшись за стволами старых елей, старательно начищали пуговицы и пояса. К чему бы это? Раненых все несли. Артиллерийская дуэль становилась все яростней.　

Ровно в полдень внезапно замолкли орудия. Оборвалась артиллерийская дуэль. Стало очень тихо.　

— Ура-а-а-а! — вдруг донеслись до наших палаток дружные голоса артиллеристов гаубичного полка.　

— Ура! — загремели артиллеристы корпусной артиллерии слева.　

И в это время раздалась команда:　

— Медсанбат, на построение! Конец войне!　

Еще дымились воронки. Санитары вели и несли раненых. Медсанбат свертывался и готовился к последнему переходу в Выборг.　

День стоял солнечный, какой бывает в наших широтах в марте. С елей тихо падали снежные пушинки. В лесу обрадованно и победно стучал дятел. А история уже отсчитывала время на часах недолгого мира. И никто из нас тогда не знал, сколько спокойных дней отделяло нас от новой войны…　

На следующий день начсандив Буков выехал на рекогносцировку под Выборг. Связной вернулся с дурной вестью: лошадь, на которой поехал Буков, наступила на мину. Буков слетел с лошади и был контужен. Из ушей шла кровь.　

123-я дивизия входила тогда в 50-й корпус. Начсанкором был военврач первого ранга Федор Федорович Булгаков, человек представительный, отменно любезный. Под стать Булгакову был и его помощник, военврач второго ранга Криштоф. Никак ему было не приучить себя к четкому военному языку — в свои устные доклады он неизменно вставлял лишние словечки. Когда ранило и контузило Букова, на вопрос комдива, что же случилось с начсаном, Криштоф по телефону доложил:　

— С вашего разрешения, я извиняюсь, начсандив налетел на мину…　

— Я ему этого не разрешал! — серьезно ответил полковник Алябышев.　

Буков, несомненно, был одним из наиболее инициативных и образованных работников санитарной службы нашей 55-й армии. Чувствовалась хватка научного работника. Личная храбрость и ответственность сочетались в нем с душевной простотой и сердечностью.　

Перед уходом 70-й дивизии из 55-й армии были произведены перемещения: начсандивом назначили командира медсанбата П. Г. Евсеева, а на его место — Д. К. Хохлова. Буков оставался в нашей армии начальником головного отделения полевого эвакопункта. На этой большой работе, связанной с эвакуацией раненых из войскового района в госпитали армии и фронта, на какое-то время нашла выход его активная натура. Но и эта работа его, видимо, не целиком удовлетворяла, потому что произошло непредвиденное…　

Как-то глубокой ночью в Военный совет армии были вызваны начсанарм Гофман и военком Павлинов. Они прибыли на стадион завода «Большевик», где тогда размещался командный пункт армии, и вошли в большую землянку командарма В. П. Свиридова. Тут же в приемной они увидели Букова и его комиссара Соколовского.　

— Что случилось, почему вы здесь? — спросил начсанарм.　

Оба встали, как провинившиеся школьники. Буков выглядел смущенным.　

— Товарищ начальник, — после мгновенного замешательства ответил за обоих старый большевик полковой комиссар А. Соколовский. — Мы подали заявление в Военный совет с просьбой направить нас на строевую работу.　

«Это все Буков, — решил Гофман, — ему нужен оперативный простор», — а вслух сказал:　

— Плохо, если вы, руководители большого и важного армейского медицинского учреждения, считаете свою работу ненужной, второстепенной.　

— Вы же знаете, товарищ начсанарм, какая убыль в командном составе, а мы сильные, здоровые… — объяснял Буков.　

Командарм не поддержал просьбы Букова и Соколовского.　

— Мы понимаем ваш порыв и благодарим за службу, — сказал им генерал Свиридов. — Но сейчас не гражданская война! Для того чтобы командовать батальоном, нужны специальные знания, подготовка. Их у вас нет. Вы, военные медики, дело свое знаете и весьма полезны на своем месте…　

Близился рассвет, когда медики покинули землянку командующего.　

— Всыпать бы вам на орехи, чтобы рапортов не писали через голову своих прямых начальников и нас по ночам не тревожили, — сказал Иван Васильевич Павлинов. И добавил насмешливо: — До свидания, товарищи командиры стрелковых батальонов! До встречи утром в санитарном отделе.　

На следующий день Гофман потребовал от меня списки и характеристики на выдвижение руководящего медсостава и удовлетворенно качнул головой, прочитав развернутую характеристику на Букова.　

— Надо двигать его дальше. У него сильные крылья. Ясная голова. Он будет хорошим начсанармом.　

И действительно, спустя несколько месяцев Букова отозвали в санитарное управление фронта, затем в Москву. Из его письма мы узнали, что он получил назначение на Калининский, затем на Степной фронт, стал начсаном 13-й армии. Закончил он войну на немецкой земле. Крупным армейским госпиталем в той же 13-й армии руководила и подполковник Г. С. Чуб (жена Букова).　

Но и на берегах Эльбы не забывал Буков Неву, ленинградские белые ночи, Тайцы, колпинские медсанбаты, землянку командарма, тревожные блокадные ночи и дни на переднем крае и в ближайшем тылу.　

Подлинными ветеранами Колпина были, несомненно, медики 107-го медсанбата 56-й дивизии.　

Разве когда-нибудь ими забудутся напряженные дни и часы в операционных, ощущение ни с чем не сравнимого счастья, когда обескровленные, резко ослабленные раненые, доставленные с передовой в состоянии шока, после их длительных усилий оживали.　

107-й медсанбат пробыл на Ижорском заводе 135 суток. Они слились в один незабываемый отрезок жизни, полный тревог за вверенных раненых и много меньше — за свою судьбу.　

Колпинские дни и ночи 107-го медсанбата — это десять прямых попаданий вражеских снарядов в здание второго механического цеха, где был расположен медсанбат, медицинские вахты под огнем, невосполнимые потери друзей и боевых товарищей.　

Когда медсанбат еще находился на Петровской набережной, в доме под номером 2/4, и в помещении детского садика в Болдыревой переулке, он эпизодически попадал под артиллерийские обстрелы. Здесь же, на Ижорском, эпизодической, неправдоподобной была кратковременная тишина.　

Да, трудно было жить и работать в таких условиях. Но когда из полков привозили раненых, у которых едва теплилась жизнь, и время на их спасение измерялось минутами, ни у кого не возникало сомнения в том, что медсанбат работает именно там, где ему и надлежит быть. В дивизии любили свой медсанбат, раненые верили его врачам, неохотно уходили в госпитали армии.　

— Нет ничего прекрасней, чем сознание честно выполненного врачебного долга, — часто повторял своим младшим товарищам командир операционно-перевязочного взвода М. Я. Ильин. Сам он работал в любой обстановке уверенно, спокойно.

^{Командир операционно-перевязочного взвода 56-й стрелковой дивизии военврач 2-го ранга М. Я. Ильин. Погиб в феврале 1942 года на Ижорском заводе.}

В Колпине в любую минуту можно было ждать беды, но каждый раз она все же приходила нежданно-негаданно.　

8 февраля 1942 года комиссар медсанбата батальонный комиссар Антонов провожал летучку с ранеными и ушел только тогда, когда поезд благополучно отошел от Колпина в армейский тыл.　

— Словно гора с плеч, — откровенно радовался Антонов, покидая свой пост. Он очень устал: ведь несколькими днями раньше его ранило в голову. Сам комбат обработал раны комиссара, решительно отказавшегося от госпитализации.　

Вернувшись в медсанбат после проводов летучки, батальонный комиссар, согревшись горячим чаем, вызвал к себе на совещание несколько человек. Едва они уселись вокруг столика Антонова, начался ожесточенный обстрел заводской территории; один из первых же снарядов пробил стену комнаты, обрушив на сидевших камни.　

Всех их положили вместе — старшего хирурга Ильина, комиссара Антонова, врача Мартсена, рядового Терехова. Над раскрытой могилой жена Мартсена медсестра Бойцова заявила тогда:　

— Я отказываюсь от зарплаты до конца войны. Пусть мои скромные сбережения пойдут на усиление мощи Красной Армии.　

— Тяжело мы переживаем эту утрату, — говорил над свежей могилой павших командир медсанбата Александров, и на его низко опущенную обнаженную голову ложились крупные хлопья снега. — Погибшие были замечательными людьми, большими патриотами. Всем нам будет их очень недоставать.　

Вражеские снаряды падали совсем близко от раскрытой братской могилы и подавленных горем людей.　

На помощь медсанбату наш санитарный отдел направил группу усиления Л. Л. Либова, проработавшую там более месяца. И каждый раз, попадая на Ижорском заводе под артиллерийский налет, Либов и Аксенов невольно вспоминали дни и ночи в дивизии Бондарева на берегах Ладоги, медицинские палатки, продырявленные, как решето.　

В создании и сплочении коллектива медсанбата была немалая заслуга безвременно ушедшего из жизни старшего хирурга, бывшего преподавателя Военно-медицинской академии Михаила Яковлевича Ильина.　

Вскоре после описанных событий, снова оказавшись в медсанбате Александрова, я спросила знакомых медичек сестер Славиковскую, Любимову, Пеньковскую, Вязьменскую, Токленок, не хотят ли они вернуться в институт для завершения образования.　

— Еще не время, — ответила Вязьменская. — Мы еще мало поработали.　

— Мы остаемся! — резюмировала Наташа Славиковская, милая девушка с припухшими, подсиненными от сердечной недостаточности губами. «Ей-то нельзя тут жить и работать», — подумала я, но промолчала.　

— Не в сорок втором, так в сорок третьем студенты старших курсов будут обязательно откомандированы в институты, — сказала я на прощание девушкам и подарила им газету «Комсомольская правда», в которой было напечатано взволновавшее меня стихотворение.　

Славиковская пододвинула лампу. На газету упал кружок света. Мы сели вокруг стола, Наташа начала читать:　

Чувствовалось, что девушкам очень понравилось стихотворение Алексея Суркова. Как завороженные, они повторяли про себя:　

Заплакала Бойцова, жена погибшего врача Мартсена. Всем нам казалось, что стихотворение написано здесь, на Ижорском, где в печке горят такие же смоляные дрова…　

К концу января сорок второго года активные боевые действия на участке 55-й армии постепенно затихли. Если раньше в условиях суровой зимы из ста человек, доставленных в медсанбаты, восемьдесят были ранены пулями или осколками и лишь пятнадцать-двадцать — больны, то к февралю положение в корне изменилось. Раненых в медсанбаты поступало куда меньше, но втрое увеличилось число больных воспалением легких, кишечными расстройствами. Из-за низкой сопротивляемости организма раны заживали долго, нередко загнаивались, силы прибывали медленно.　

Отличные дубленые полушубки, валеные сапоги, теплое обмундирование, в которое одела своих защитников страна, не всегда предохраняли от простудных заболеваний. Не спасали порой мазь и присыпка от обморожения, получившие столь широкое распространение на фронте. Причиной низкой сопротивляемости организма были блокадная дистрофия и растущий авитаминоз.　

В колпинских медсанбатах оседали тяжелораненые, которых нельзя было перевозить. И только мужество и великое мастерство врачей медсанбата сохранило многим жизнь.　

Новая тактическая обстановка потребовала от санитарного отдела армии нового плана размещения полевых санитарных учреждений. Вывести из Колпина одновременно все медсанбаты не представлялось возможным. Это следовало делать постепенно, но как можно быстрее.　

Военный совет армии утвердил новый лечебно-эвакуационный план, по которому медсанбаты прибывавших в армию дивизий не заходили в Колпино, а развертывались на правом берегу Невы, ставили палатки в лесу, в районе Веселого поселка, речушки Оккервиль, — в местах, ныне столь хорошо знакомых ленинградским новоселам.　

После ухода в Невскую оперативную группу 70-й дивизии, перемещения в колпинскую больницу медсанбата 43-й дивизии, на Ижорском заводе, часто подвергавшемся вражескому артиллерийскому обстрелу, оставался лишь медсанбат 56-й дивизии. Люди его, вместе со своим деятельным и неугомонным комбатом Александровым и энергичным интендантом капитаном Марашем, вооружившись кирками и ломами, долбили мерзлую землю на кирпичном заводе «Победа», строя в нескольких километрах от Колпина укрытый под землей медицинский городок. Если вопреки всем трудностям удалось возвести этот городок, да еще в сжатые сроки, то только благодаря крепкой сплоченности замечательного коллектива.　

Уже говорилось, что еще с осени на улице Ленина, в каменном двухэтажном здании, занимаемом до войны Домом партийного просвещения, поселился 26-й медсанбат 90-й дивизии. Он стоял в стороне от Ижорского завода, и его предполагалось вывести из Колпина во вторую очередь, но жизнь внесла свои коррективы…

Старшина Овчинников

В начале февраля я побывала в госпитале для раненных в голову на правом берегу Невы, где встретила знакомого санинструктора 952-го полка 268-й дивизии старшину Овчинникова, приехавшего из Колпина навестить земляка, которого он вынес в январе с поля боя.　

В госпитале только что закончился обед. Час отдыха, в который раненых не полагалось беспокоить, я провела с Овчинниковым. Рассказывал он просто и интересно. Слушая его, я мысленно прошла с ним темной безлунной ночью от окраины Колпина к противотанковому рву, где ожидали помощи наши раненые бойцы.　

…По открытой местности, минуя запорошенные рыхлым снегом ходы сообщения, в кромешной тьме ползли трое. Резкий северный ветер обжигал лицо, перехватывал дыхание. Вперед вырвался военфельдшер Сергей Крылов, а ползущий за ним молодой санитар часто припадал к земле, при каждом шорохе вздрагивал и замирал.　

Яркий пучок света скользнул по равнине и равнодушно прошелся по распластанным и замершим на снегу людям.　

— Пропали! — прошептал молодой санитар, вцепившись дрожащими руками в мерзлую землю.　

— Молчи! — прошипел санинструктор Овчинников.　

— Боязно! А как увидит…　

— Очень ему такой дурак нужен!　

Некоторое время лежали молча. Когда тьма вновь все поглотила, поползли дальше.　

Минут через сорок добрались до той части противотанкового рва, что расположена севернее Красного Бора, между Московским шоссе и Октябрьской железной дорогой. Первым в ров скатился Крылов и коротко свистнул. Санинструктор и санитар последовали за ним. Мигающий свет фонарика осветил прижавшихся друг к другу раненых. Послышались приглушенные возгласы и стоны.　

— Помогите, совсем помираю, ноги не чувствую!　

— Пить дайте, дышать нечем…　

— Заждались, полдня лежим!　

— Санитар, чего стоишь! Помоги подняться!　

Военфельдшер вынул из сумки повязки и пузырек с жидкостью. Пошарив, он из какого-то тайника вытащил шину, оставленную прошлой ночью, и привычными ловкими движениями стал накладывать повязки. Посмотрев на светящийся циферблат, Крылов озабоченно рассудил: «Десять часов. Всех сразу не забрать».　

— Берите двух тяжелораненых и уносите, — приказал он санинструктору и санитару. — Я останусь здесь до вашего возвращения. Не задерживаться. Понятно?　

Все ясно, товарищ военфельдшер, — ответил Овчинников и, обращаясь к санитару, распорядился:　

— Лешка, бери раненого и клади на плащ-палатку, да прихвати автомат. Да не бойся ты, слышишь? Ползи смело за мной, а я потащу вон того. — И он показал рукой на бойца с окровавленной повязкой на лице.　

Обратный путь был более долгим и опасным. Приходилось ползти медленней, дышать было тяжело. Санитарная сумка, автомат, лямки плащ-палатки оттягивали плечи. Раненые нет-нет да и стонали от острой боли.　

Наконец добрались до цели. За поваленным, засыпанным снегом деревом их ждал санитар с небольшой повозочной на колесах.　

Тут только санинструктор Овчинников разглядел того, кого тащил, и от изумления невольно отшатнулся.　

— Так это же Илья Иванцов из разведроты, — воскликнул он. — Илья, ты слышишь меня, узнаешь?　

Раненый в ответ глухо застонал, в горле у него заклокотало. Овчинников почувствовал, как спазмы сжали ему горло.　

— Коли жив буду, обязательно отпрошусь проведать. — И он с мужской неловкостью провел рукой по колючей щеке Иванцова. И вдруг ему мучительно захотелось узнать, где они, эти безусые парни и бородатые отцы семейства: вытащенные им и его товарищами из траншей и оврагов, из разбитых танков и машин в такие вот ночи и дни, когда, казалось, в целом мире нет ничего, кроме пурги и трассирующих пуль. Боясь расчувствоваться, Овчинников стал гнать от себя столь не ко времени возникшие мысли. Быстро откинув полог палатки, он отстегнул флягу и глотнул из нее без всякого удовольствия, потом вытащил потертый кисет и смастерил замысловатую самокрутку для себя, а вторую, поменьше, для санитара. Тот с опаской посмотрел на своего сумрачного товарища, но отказаться не посмел. После неловкой затяжки закашлялся.　

— Эх ты, Лешка, Лешка! Совсем теленочек! Ладно, брось ее к черту! На лучше, подкрепись. — И он протянул санитару краюху хлеба и кусочек сахара.　

— Не возьму я, товарищ старшина. Ешьте сами.　

— Не возражай, парень, бери, коль приказывает старший.　

Выждав несколько секунд и убедившись, что Леша принялся закусывать, стал рассказывать:　

— А знаешь ли ты, браток, что впереди противотанкового рва, где мы только что с тобой были, в сорока метрах от гитлеровцев, под железнодорожной будкой окопались наши солдаты! Их прозвали федосеевцами — по имени ихнего лейтенанта. Как стемнеет, к ним ползут подносчики пищи и наши медики. Днем туда никак не добраться, да и ночью очень опасно — легко сбиться и прямо во вражескую траншею загреметь. А приползут наши к федосеевцам, накормят, напоят, перевяжут и, кого надо, на себе потащат назад. И кто все это делает, знаешь? Головой качаешь — неизвестно тебе. Так я скажу. Санитары эти — не хлопцы, как мы с тобой, а девчонки. Одну, помню, звали Машей, других Надей, Ниной… Вот только фамилии их позабыл, — сокрушенно покачал головой старшина. — Вот такие дела, браток. Девчонки эти на поверку оказались и смелее, и выносливее, и хитрее нас, мужиков. Ни черта не боятся!　

Внимательно всмотревшись в худого бледного санитара, Овчинников, застегивая полушубок, вдруг предложил ему:　

— Устал ты чертовски. Может, взять вместо тебя кого другого? По-первости достаточно и одного раза.　

— Что вы, товарищ старшина! — испуганно воскликнул санитар. — Разрешите мне пойти вместе с вами.　

Усталые чистые глаза паренька впились в Овчинникова и смотрели просительно.　

— Ну, коли так, пошли…　

…Овчинников, закончив свой рассказ, встал, оправил гимнастерку, пригладил желтую и красную нашивки за ранения, провел сильной, широкой ладонью по коротко остриженным волосам.　

— Пришел я проведать дружка: как он здесь? Да, видно, возвращаться придется, не повидавшись. Порядки здесь строгие. Надо успеть поспать часок-другой и ночью идти в роту.　

Я пошла к заместителю начальника госпиталя военврачу Ц. А. Облонской. Сердечная, приветливая, она вышла к старшине и сама отвела его в палату, где лежал Иванцов. В большой комнате стояло двенадцать коек. На всех лежали раненые с повязками на лицах. Медицинские сестры Ираида Шур и Анна Ивановна Роосон, держа чайники в руках, кормили раненых — осторожно вливали в чуть приоткрытые рты теплое молоко, чай.　

Иванцов полулежал в среднем ряду на приподнятых подушках. Нижняя челюсть была укреплена металлической шинкой. Из нагромождения бинтов и повязок на нас глянули большие страдальческие глаза. Он узнал Овчинникова, зашевелился и крепко сжал его руку.　

Я вышла из палаты, взволнованная рассказом Овчинникова и встречей боевых друзей. Разыскала хирурга Александру Степановну Спивак. Она принимала Иванцова, оперировала его и помнила, в каком тяжелом состоянии он был доставлен в приемное отделение госпиталя с огнестрельным ранением челюсти, языка, головы. Через несколько дней его состояние осложнилось воспалением легких. Но сейчас Иванцов поправлялся. Вот уже пошла вторая неделя, как температура стала нормальной, раны очищались, заживали. Металлическая шинка держала в состоянии покоя раздробленную челюсть.　

Вскоре Овчинников покинул палату, поблагодарив врача и сестер за доброе лечение и ласковый уход за товарищем. Он был счастлив, что сдержал данное себе слово и навестил одного из тех, кого вынес темной ночью из злополучного противотанкового рва.

В День Красной Армии

Вот и 24-я годовщина Красной Армии. Кончается тяжелейшая зима. Ленинградцы — и горожане и военные — ждут весны, солнца, тепла, дальнейшего облегчения положения, прежде всего продовольственного. Ленинград стоит неколебимо.　

Для меня день 23 февраля сорок второго года — очень памятная дата. Один день вместил множество незабываемых впечатлений.　

Утром вместе с полковником Иваном Васильевичем Павлиновым, заместителем начсанарма по политчасти, я выехала в Колпино. Часов с десяти гитлеровцы повели интенсивный обстрел города. Снаряды беспорядочно падали на улицах, у железнодорожного переезда, на коротком отрезке шоссе параллельно заводской стене. Случилось и такое: на крыльцо деревянного дома, где расположилась санчасть 56-й дивизии, упал вражеский снаряд. проломил крыльцо, откатился и… не взорвался.

Днем противник вел огонь по Ижорскому заводу и окрестным улицам.

— Начсанарм торопит с переездом из Колпина, — сказал комбат Александров, — но как уйдешь, когда к нам несут тяжелейших раненых. Транспортировать их невозможно — погибнут. Вот и сегодня доставили тяжелораненого сержанта. Осколок задел легкое, сердце. Его сейчас оперируют.

Когда мы зашли в операционную, над раненым склонились врачи Либов и Аксенов. Операция близилась к завершению.

…Рука хирурга в тонкой резиновой перчатке осторожно приподняла сердце. На самой его верхушке темнела небольшая ранка. По крупным сосудам, синевшим по поверхности, толчками пробегала кровь. Вынимая из околосердечной сумки сгустки крови и мелкие осколки, Либов сказал:

— Мы сделали все, что могли.

Выслушав сообщение сестры: пульс 58 ударов в минуту удовлетворительного наполнения, врачи обрадовались.

Операция закончена. Либов и Аксенов сняли больного со стола, закрыли его одеялом… Из-за неплотно сжатых розоватых губ доносится приторный запах эфира. Бледное лицо в испарине.

— Чудо! Волшебное мастерство, — восхищенно говорил Иван Васильевич Павлинов, снимая в предоперационной белый колпак. — Вернули человека с того света. — Он вынул из брючного кармана большой платок и вытер пот, выступивший на голове и побледневшем лице. — Я не медик и впервые видел живое человеческое сердце. Честно скажу: мне стало не по себе, когда вы, Леонид Леонидович, просто и обыденно зашили на нем дырочку.

— Вот для таких, как этот сержант, который наверняка бы погиб в сантранспорте по дороге в госпиталь, мы и живем и работаем в Колпине. Все же скоро переедем на Кирпичный завод, только не уверен, будет ли там спокойнее.

В операционной боролись за жизнь человека, а в другом помещении тем временем шла подготовка к вечеру самодеятельности.

— Народ у нас закаленный, ему никакой обстрел не страшен, — сказал Александров, и опять что-то забытое, озорное промелькнуло на его резко исхудавшем и побледневшем за зиму лице.

Перед ранеными готовились выступать те, кто их оперировал, лечил, помогал переносить страдания.

Тепло простившись с медсанбатовцами и пожелав им «ни пуха ни пера», мы вышли за ворота.

— Толковый этот Александров, все у него спорится, — сказал после небольшого молчания Иван Васильевич Павлинов. — И хирург сильный, и организатор отличный. Широкая у него дорога…

…Вражеские снаряды опять разрываются вблизи заводских построек. Воздушные волны накатываются на больничные стены. Позже один из снарядов пробил стену, и в комнату ворвались леденящий ветер, снег, на кровати раненых посыпались осколки, куски штукатурки. Сестры и врачи выносили раненых из разбитой палаты, устраивали на новом месте, успокаивали.

В тот день был повторно ранен еще не долечившийся политрук 708-го полка 43-й стрелковой дивизии С. В. Гольверк. Попал он сюда в очень тяжелом состоянии недели две назад. Жизнь едва теплилась в его израненном теле. Артериальное давление упало столь критически, что старший хирург медсанбата М. К. Грекис решил немного поднять давление, а потом уже начать операцию.

Операция шла напряженно. Грекис и ассистировавший ему Либов зашили рану легкого и не сразу нашли в диафрагме небольшое рваное отверстие, пробуравленное мелкими осколками.

Прошло десять дней, и политрука, доставленного в медсанбат в состоянии, близком к клинической смерти, поставили на ноги, возвратили к жизни во фронтовом Колпине, в сотнях метров от передовой. И вот новое ранение 23 февраля на госпитальной койке в медсанбате. Политрук потом долечивался в одном из армейских госпиталей, навсегда сохранив чувство огромной признательности ко всем, кто принимал участие в его судьбе.

Проведя весь день в Колпине, вечером я отправилась на машине с ранеными в Ленинград, на улицу Льва Толстого, в Первый мединститут. Меня просили приехать на торжественное собрание, рассказать о питомцах института, с которыми довелось встречаться на фронтовых дорогах.

В историческом зале имени Ленина, насквозь промерзшем, сидели преподаватели института и студенты, надев на себя все теплое, что каждый из них имел. Собрание вел крупный мужчина с седеющей копной волос и открытым, приветливым лицом — профессор И. Д. Страшун, известный историк медицины, старый большевик, назначенный директором института вскоре после начала войны.

Среди знакомых врачей, занявших места в президиуме собрания, сидела небольшая остроносенькая женщина, закутанная поверх пальто в большой белый оренбургский платок. Я ее никогда раньше не видела. На маленьком худом лице выделялись умные проницательные глаза под припухшими веками.

Я рассказала собравшимся, в каких условиях работают в Колпине воспитанники института, о своих многочисленных встречах с врачами и выпускниками института Аграчевым, Гультяевым, Марковым, Кавериной, Рухманом, Резниковым. О студентках — сестрах медсанбатов Вязьменской, Пеньковской, Любимовой, Славиковской, которые отказались вернуться к прерванной учебе, считая, что их долг быть на фронте, разделять с товарищами и горечь больших страданий и теплоту боевого содружества.

— Где бы ни служили врачи Первого мединститута, — говорила я, — в стрелковых, танковых частях, в авиации или на флоте, они честно и достойно представляют родной институт. Многие уже награждены орденами и медалями.

Сказала и о том, что наши врачи с гордостью повторяют имена своих учителей, стремятся походить на них и внести свою, пусть малую, лепту в коллективный опыт военной медицины.

Вечер закончился поздно. Я зашла в клинику госпитальной хирургии, где работала до войны. В палатах и коридорах полумрак. Всюду больные и раненые. Холодно и голодно.

Странно все-таки устроено наше сознание. Почему-то в настуженном рентгеновском кабинете мне вдруг вспомнилась вступительная лекция одного профессора на третьем курсе.

— Что такое здоровье? — спросил он у аудитории.

Мы вежливо промолчали.

— Это изоония, изотермия, изоосмия, — глубокомысленно и учено сказал профессор.

Нам стало не по себе. Что-то очень неясно…

— Что такое болезнь? — спросил опять профессор и сам ответил: — Это такое состояние, когда нарушается соотношение между изоонией, изотермией и изоосмией…

…Интересно, какая у меня сейчас изоония и изотермия да еще изоосмия?

Знобит от холода и усталости. Тошнит от голода. Ломит затылок и болит голова. И очень хочется побыстрее вернуться в армию, в село Рыбацкое.

Я вышла на Карповку, подошла к большому эвакогоспиталю и около двенадцати ночи вернулась на санитарной машине к себе, где меня поджидали Наташа, чай, комочек каши и черный сухарь.

Из того памятного вечера навсегда сохранилась еще одна волнующая встреча. После окончания торжественного собрания ко мне подошла незнакомка из президиума и, улыбнувшись, спросила — пишу ли я?

Я ответила, что кое-что записываю, собираю письма военных лет, фотографии военных медиков.

— Обязательно пишите, — сказала мне женщина в платке. — Все, что вы говорили, чрезвычайно интересно. Потом о днях блокады люди будут собирать сведения по крупицам. Я тоже немного пишу… Заканчиваю поэму. Она будет называться «Пулковский меридиан». Это о Ленинграде, о блокаде. Когда она будет закончена и опубликована, я подарю ее вам. Я беру с вас слово обязательно писать. До свидания! Мы еще свидимся!

Как читатель догадался, «женщиной из президиума» была известная поэтесса Вера Михайловна Инбер. Потом я узнала, что она была женой профессора И. Д. Страшуна и всю блокаду жила в Ленинграде.

Вера Михайловна выполнила свое обещание и подарила мне «Пулковский меридиан» — героическую поэму о героическом времени.

Весна

Приближалась долгожданная весна сорок второго. Она принесла надежду, что солнышко если не накормит, то согреет измученных непосильными тяготами ленинградцев. Под его лучами исчезли снежные траншеи, укрывавшие раненых, и легли рядом с пароконными повозками теперь непригодные для работы легкие лодочки-волокуши.

Но весна принесла не только тепло. Весна забрала остаток сил. К началу марта почти у каждого третьего бойца кровоточили десны, на теле у многих появилась мелкая темная сыпь, опухли и болели, как у стариков, коленные суставы. Это была цинга.

При обычном режиме жизни к весне истощается витаминный запас в организме. Как же он должен истощиться при усиленной физической нагрузке в условиях войны, голода, блокады!

В эти дни вся деятельность санитарного отдела была направлена на то, чтобы не допустить в армии цинги и других авитаминозов, нередко вызывавших серьезные кишечные расстройства. В войска чаще обычного выезжали эпидемиологи и инфекционисты. Действовал строжайший приказ санитарного отдела: при первых проявлениях болезни немедленно изолировать заболевшего в инфекционные госпитали.

Ежевечерне краткие сводки-донесения превращались в строгую эпидкарту. Сведения тщательно уточнялись, составлялся оперативный план на следующий день. В конце каждого дня начсанарм докладывал о положении дел Военному совету армии.

За большой работой мы не заметили, как отошли суровые морозы. Стало заметно теплее. На оголенных ветках деревьев собирались стайками голодные взъерошенные воробьи, пережившие блокадные осень и зиму.

Неизбежного прихода цинги весной 1942-го ждали, к ней готовилась система продуманных мер органами здравоохранения — военными и гражданскими. Уже в феврале на армейский санитарный склад стала поступать аскорбиновая кислота и другие лекарства для активной борьбы с авитаминозами. Но аскорбиновой кислоты, конечно же, не хватало для населения Ленинграда и войск. И ученые-медики посоветовали обратиться за помощью к лесу. Ведь при сравнительно несложной обработке из зеленых иголочек хвои можно готовить отличный кисленький напиток, содержащий значительное количество аскорбинки. Она поможет одолеть цингу.

Помню раннее весеннее утро сорок второго. Резче обычного бросаются в глаза побледневшие за зиму одутловатые лица моих товарищей. У многих мужчин среднего возраста неожиданные огорчения: расшатались и выпали дотоле не болевшие зубы. Это все авитаминоз. На борьбу с ним направлены все наши усилия.

В марте в инфекционный госпиталь № 823 на всеармейский семинар по борьбе с цингой и другими авитаминозами срочно собраны начсандивы, командиры медсанбатов и санитарные врачи. Среди прибывших вижу Д. И. Банщикова, А. И. Юровского и В. А. Букова, К. П. Алексеева и А. Н. Цветкова, И. Ф. Милюкова, старшего врача запасного полка В. Н. Лебедева, медиков от танкистов В. П. Маркова, А. М. Резникова, старшего врача полка связи А. Н. Смовжа и других.

— Нам с вами когда-то в академиях и медвузах читали лекции о витаминном настое из хвои, о технологии его изготовления. Мы все это позабыли. А жаль! — сказал, заключая семинар, начсанарм. — Надо вспомнить.

И он вручил каждому подробную инструкцию по изготовлению хвойного настоя.

— Не только сами этим займитесь, но научите всем премудростям своих помощников. Мы обязаны ликвидировать цингу в самом зародыше. Пить настой надо всем! Командирам и рядовым. Пусть у каждой полевой кухни в часы раздачи обеда станет опытный санинструктор или военфельдшер. Выпьет боец чарку хвойного настоя — тогда и протянет повару котелок.

Началась витаминная эпопея. Поголовные осмотры. Выявление ранних форм цинги. Активное лечение всеми видами аскорбиновой кислоты.

На участке армии хвойные деревья не росли. Для порубки веток нам был выделен участок за Мельничьим Ручьем, в 20–40 километрах от места нашей дислокации. Вечерами, шурша зелеными ветками, машины дивизий проносились через Рыбацкое в свои части, оставляя на шоссе запах хвойного леса.

В каждом полку и батальоне стали готовить витаминный настой. Без охоты, но под сильнейшим нажимом медиков бойцы и командиры привыкали к зеленоватой кисленькой водице, получая таким образом изрядную дозу аскорбиновой кислоты. И когда незаметно для себя люди поздоровели, перестали ощущать боль в суставах, побледнела, а потом и совсем прошла на теле сыпь, не кровоточили десны — все поверили в чудодейственную водицу.

Наступление на цингу шло и в госпиталях. На пришкольных участках, вскопанных выздоравливающими ранеными и персоналом, посеяли редис, морковь, лук. Шефы госпиталей — завод «Большевик», Литографская фабрика, 5-я ГЭС и другие щедро делились посадочным материалом. Летом возле каждого госпиталя зазеленели грядки, кое-где даже взошел картофель, распустились первые капустные листочки. Огороды были предметом гордости и соревнования руководства наших госпиталей и еще долго служили большим подспорьем в организации дополнительного витаминизированного питания больных и персонала.

823-й госпиталь, в стенах которого проходил противоцинготный семинар, был создан, как и многие госпитали 55-й армии, в конце сорок первого года. Организовать его было трудно, так как в то время мы не имели в резерве не только врачей-инфекционистов, но и сестер и сандружинниц. Все они охотно шли в строевые части, медсанбаты, хирургические госпитали, с меньшим желанием — в терапевтические и уж всячески избегали инфекционных. Пугали необычно сложные условия ухода в них за ослабленными тяжелыми больными.

В те дни в нашу армию прибыло крупное лечебно-эвакуационное учреждение. Начальником его оказался столь нужный нам инфекционист. «Находке» так обрадовались, что сразу, несмотря на поздний час, за ним послали машину в Понтонную.

— Что случилось? Почему такой срочный вызов ночью? — удивленно спрашивал меня военврач третьего ранга М. Б. Певзнер, торопливо снимая и стряхивая в коридоре шинель, густо посыпанную снегом. Армейский инфекционист Романенко, хитровато улыбаясь, попросил гостя сесть.

В тот поздний час нас в комнате было трое. Романенко осторожно, но в то же время тщательно и чрезвычайно деликатно прощупывал кандидата на должность начальника госпиталя. Ему, возглавлявшему противоэпидемическую службу в армии, хотелось видеть начальником инфекционного госпиталя хорошего организатора и сведущего специалиста.

Певзнер вспомнил о довоенной работе в больницах имени Коняшина и Пастера в Ленинграде. У Романенко и у кандидата в начальники госпиталя оказалось немало общих знакомых среди эпидемиологов и инфекционистов. К концу второго часа беседы морщины на потемневшем и постаревшем за последние месяцы лице Романенко окончательно разгладились. Он был доволен, улыбался, уводя Певзнера к начсанарму. А я стала диктовать моей помощнице, старшему военфельдшеру Наташе Валюгиной, обладательнице чудесного почерка, проект приказа о назначении М. Б. Певзнера начальником инфекционного госпиталя.

Романенко вернулся от начсанарма в отличном настроении. Он с удовольствием «поджаривал» руки у печки и тихонько напевал мелодию, которая, по авторитетному мнению Наташи, лишь отдаленно напоминала популярную арию из оперетты «Роз-Мари». Дойдя до «прерий», Романенко оборвал пение, обернулся ко мне и удовлетворенно сказал:

— Сдается мне, что за этот госпиталь можно будет не беспокоиться.

Через несколько дней начальник нового инфекционного госпиталя привел к нам батальонного комиссара И. И. Кулагина. У него добрая улыбка на отечном бледном лице. Мы скоро привыкли к тому, что, если в дверях показывался высокий, подвижный Певзнер, за ним тут же появлялась коренастая фигура комиссара Кулагина.

В этот госпиталь санотдел вскоре послал врачей Л. В. Зиглинг, А. Ф. Новикову, начальника аптеки старшего военфельдшера М. Я. Марона, старших сестер Веру Курову, Екатерину Виткалову, Екатерину Максимову, Асю Кононову, сандружинниц Лидию Васильеву, Валю Ретинскую, Шуру Ануфриеву, Шуру Кузнецову.

^{Старшая медицинская сестра инфекционного госпиталя № 823 лейтенант медицинской службы В. Д. Курова.}

Организационный период застал персонал формируемого госпиталя на Куракиной Даче. Поначалу было холодно, голодно, отчаянно дымили неумело поставленные печи. Но молодой коллектив госпиталя взялся налаживать порядок в новом учреждении. Прежде всего сестрам, сандружинницам надо было привыкнуть к новым условиям и новым требованиям. Ведь инфекционные заболевания представляли серьезную опасность и для всего обслуживающего персонала. Врачи учили своих помощниц и были требовательны и строги к неукоснительному выполнению всех правил санитарии. Тут действовал закон: «Никто не должен заразиться. Здоровье каждого — в его руках!»

Мылом, щетками, лизолом, хлорной известью бессчетное число раз в день сестры и сандружинницы мыли предметы ухода за больными и свои руки. Запах хлорки надолго стал неотделим от них самих…

Весной госпиталь перевели в школу в Белевском переулке, в район Троицкого поля. К тому времени персонал приобрел уже некоторый опыт, быстро привел в порядок новое помещение, со знанием дела вывел трубы печурок, устроил изоляторы, построил большой санитарный узел, столовую, пищеблок. Над умывальниками появились предупреждающие надписи: «Помните: через грязные руки передаются заразные кишечные болезни».

Внимание наших эпидемиологов и инфекционистов было постоянно приковано к запасному полку, через который шло в армию пополнение. Там оседали ослабленные и заболевшие и через санитарную часть переправлялись для лечения в инфекционный госпиталь № 823.

В конце февраля вместе с Романенко я провела несколько часов в этом госпитале. Радовали чистота и порядок в палатах, столовой, приветливость персонала.

Шел обеденный час. Сестры разносили больным протертый суп, булку, сухари, кисель. Наливали в мензурки желудочный сок, соляную кислоту с пепсином. Некоторые больные поражали своей апатией, даже безучастностью к собственной болезни. Удивляло обилие на лицах ярких пятен, пузырьков, наполненных жидкостью, или присыхающих струпьев.

— Это авитаминоз группы В₂-пеллагра, — сказал мне в коридоре Певзнер, — к счастью, встречается не столь часто. В запущенных случаях трудно поддается лечению.

Надеюсь, читатель простит меня, если я несколько нарушу хронологический ход повествования и расскажу о том, что было потом с маленьким стокоечным госпиталем. В январе сорок четвертого он двинулся вперед вслед за войсками, разгромившими осаждавшие Ленинград вражеские дивизии. В труднейших условиях бездорожья на лесных опушках и проталинах люди 823-го госпиталя принимали и лечили инфекционных больных, готовили микстуры, вливали в вены солевые растворы и по укоренившейся привычке то и дело мыли руки хлоркой, лизолом, карболовой кислотой. Путь их к победе пролег через Нарву, Тарту и Восточную Пруссию.

Весной 1945 года 2-я ударная армия, в составе которой находился тогда госпиталь, под городом Гданьском освободила лагерь смерти. За стеной из проволоки, по которой был пропущен ток, погибали 1400 женщин и детей, свезенных туда из многих стран Европы.

Передо мной газета «Отважный воин» 2-й ударной армии за 5 апреля 1945 года. В ней ленинградский журналист Д. Славентатор рассказал, как воины Красной Армии и люди инфекционного госпиталя спасли умиравших женщин и детей, как выносили на своих руках невесомые скелеты, обтянутые кожей. Густо завшивленное тряпье сожгли. Узниц, похожих на призраки, отмыли, переодели в госпитальную одежду, обогрели, накормили. В чистых уютных домах местных бюргеров развернули первый советский госпиталь, где и разместили освобожденных узниц. Эпидобстановка в этом районе была неблагоприятной: в госпиталь стали поступать сыпнотифозные. В горячечном бреду, не остывшие от боя больные сыпным тифом солдаты вскакивали с коек и с криком: «В атаку!» — выпрыгивали из окон, убегали в одном белье, доставляя много волнений и тревог ухаживающему персоналу.

Тогда, в сорок пятом, еще не применялись антибиотики, десяток лет спустя совершенно изменившие течение паразитарных тифов.

Многих женщин и детей спасли в тот год врачи, сестры, санитарки госпиталя. Сами пережившие тяжкие страдания войны и девятьсот дней блокады Ленинграда потерявшие многих близких, родных, люди 823-го госпиталя и на чужой сторонушке взяли на свои плечи человеческое горе.

Прошел первый мирный год. Настал черед и госпиталю сняться с места и возвращаться домой. Наших медиков тепло провожали жители Ципплау, провожали спасенные ими бывшие узницы — плача и смеясь, они обнимали своих спасителей, засыпали вагоны цветами.

Под стук колес, бегущих в родные края, люди инфекционного госпиталя вспоминали лютые декабрьские морозы на Куракиной Даче, отчаянный холод первых зимних блокадных дней, молчаливых заторможенных больных с темно-багровыми пятнами на кистях рук и лице, лагерь в Ципплау — его им никогда не забыть.

Они были людьми с чистой совестью.

Фронтовые подруги

Но вернемся в год сорок второй, в село Рыбацкое. После праздника 23 февраля мне пришлось побывать в нескольких медсанбатах. По укоренившейся привычке, приехав в Колпино, зашла на Ижорский завод. Там проходила конференция лучших медичек 56-й дивизии. Встретила многих знакомых из тех, кто начинал свой боевой путь в этом славном коллективе, кто пережил бомбежку в Тайцах, кого укрывал от осколков старый Шереметевский парк. Теперь они, по прошествии шести-семи месяцев, повзрослели, научились владеть собой, быть верными товарищескому долгу, делу, которому служили от всего сердца.

Когда 107-й медсанбат стоял еще в Ленинграде, на Петровской набережной, к ним доставили политрука 5-й роты 2-го батальона 184-го полка Солдатенкова. Уже выздоравливая, политрук рассказал девушкам, что в подразделении почти не осталось санитаров, и звал их пойти в полк. Под впечатлением разговора с Солдатенковым Зоя Браже, Паня Гайдова, Зина Ефремова, Мария Мишина, Шура Стрельцова, Надя Степанова, Таня Ольгина, Надя Кондратьева обратились к комбату Александрову с просьбой перевести их в полк. По-разному сложились судьбы этих девушек.

Зоя Браже стала санинструктором 5-й роты 2-го батальона 184-го полка. Вместе с ротой на лыжах она пришла из Урицка в Петрославянку, затем в Колпино. Вместе с ротой в конце декабря участвовала в бою, шла в атаку вслед за своими бойцами, не испугалась свиста пуль, разрыва снарядов. Она вся была во власти одной думы — о помощи раненым, и это придавало ей силы и мужество. Смело она ползла туда, где лежали раненые. Негнущимися руками, волнуясь, наложила свой первый жгут пострадавшему на колпинской земле и потащила его в траншею. Потом было много раненых и много жгутов, она не помнит, как сгустились сумерки и затих бой.

Так закончился самый длинный день в ее жизни. Из-за облаков показалась луна. Она осветила поле боя, выхватила из темноты поврежденный танк, неподвижных людей в траншеях… Луна в ту памятную колпинскую ночь очень помогла ей среди бездыханных отыскивать живых. Зоя с горечью вспоминала потом, как ночью в противотанковый ров доставили термосы с супом и замерзшие мясные консервы. Еды впервые оказалось больше, чем едоков…

Тогда же, на Ижорском, мне рассказали грустную историю о черноокой Пане Гайдовой, санинструкторе отдельного лыжного батальона, и подарили ее фотографию.

Несколько чрезвычайно трудных дней провела Гайдова в противотанковом рву. Устала и мечтала добраться к себе в полковую санчасть, помыться, выспаться. Уже в Колпине на пути в санчасть ее остановил старшина, сопровождавший взвод в боевое охранение, попросил вернуться с ними на передовую: не ровен час, кого ранит, некому будет оказать помощь.

Гайдова вернулась на передовую, хотя от санчасти и заслуженного отдыха ее отделяли несколько минут ходьбы. На следующий день ее убило в траншее. Раненый, которого Паня перевязала, остался в живых, пришел в санчасть и рассказал об отважной девушке.

Конференция лучших медичек 56-й дивизии на Ижорском приняла обращение ко всем медицинским работникам 56-й армии. В нем были и такие волнующие строки:

Международный женский день отметил и штаб нашей армии, организовав торжественное собрание в зале школы в Рыбацком. Собралось много медичек, прибывших из частей и госпиталей. На гимнастерках у них сверкали ордена и медали.

Много раз форсировали реки Неву и Тосну санитарные инструкторы 46-й дивизии А. Пятницкая, А. Глотова, И. Мухина, И. Лукина… Среди присутствующих я с радостью увидела медсестру отделения для раненных в лицо Анну Ивановну Роосон. Когда война еще шла по эстонском земле, Роосон, захватив медикаменты и перевязочным материал из своего медпункта, вступила в одну из частей Красной Армии и прошла с ней большой, трудный путь. Скольким раненым она оказала медицинскую помощь на берегах Чудского озера! Бойцы звали ее «мамой», а она их «сыночками». Только под Колпином Роосон из инженерно-строительного батальона перевели в госпиталь. Не было ласковей, человечней сестры, чем Анна Ивановна Роосон.

Среди делегаток на вечере встретила я и мужественного военфельдшера 690-го артиллерийского истребительного противотанкового полка Евгению Крамер, и санинструктора батареи этого полка — инженера Валентину Пальчевскую. На собрании присутствовали многие врачи и сестры госпиталей, чей труд был отмечен в приказах по армии.

Вторая армейская конференция

До открытия 2-й армейской врачебной конференции оставалось три недели. Начсанарм объявил об этом на утренней летучке и каждому из начальников отделений дал конкретные задания по подготовке материалов. Цель конференции — проанализировать, в какой мере было правильным выдвижение в Колпино медсанбатов на время активных боевых действий, справились ли наши медики с задачей оказания первой помощи на ротном участке.

Подготовку к конференции армейский хирург М. А. Могучий и армейский терапевт М. Ю. Раппопорт начали с объезда медсанбатов. Они углубленно знакомились с итогами зимней работы в Колпине. Огромная разносторонняя деятельность наших войсковых и армейских учреждений получила свое выражение в больших таблицах-диаграммах.

Я тоже готовлюсь к конференции. В отличие от главных специалистов армии у меня нет никаких диаграмм, никаких схем. Есть только короткие зарисовки, краткие памятные записи, фотографии, рисунки, письма… По ним можно воссоздать многое. Рассказать о людях, их работе в боевой обстановке — операциях под артиллерийским огнем и санитарно-эпидемиологической разведке под носом у противника, когда забор питьевой воды на анализ может стоить жизни… Ведь моя работа — это люди, их дела, рост мастерства. Санитарный отдел не минует ни военный врач, ни фельдшер, ни медицинская сестра. С каждым прибывшим из санитарного управления фронта военным медиком надо познакомиться, продумать, на какой работе с большей целесообразностью следует применить его знания и боевой опыт.

Мне нравится моя работа, если не очень зарываться в бумаги. Мне очень помогают мои помощницы, и я убеждена, что они самые лучшие. Вначале была военфельдшер Наталья Валюгина, умный, целеустремленный человек. В сорок втором санитарный отдел дал ей путевку в Первый медицинский институт и временно перевел для сменной работы в армейский эвакогоспиталь, принимавший раненых в Доме культуры работников пищевой промышленности на улице Ткачей. Наташу сменили две подружки, очень веселые и деловитые, — старшие военфельдшера Антонина Кузнецова и Елена Васильева — Тося и Леля. Тося мечтала после войны остаться в кадрах армии. Леля — вернуться к прерванной войной деятельности акушерки.

Девчата помогают мне вовремя сдавать множество отчетов, сведенных в различные формы, строгому педантичному помощнику начальника кадров санитарного управления фронта военврачу второго ранга М. Е. Буркату. С их помощью мне удалось подготовить к аттестации значительную группу молодых санитарных инструкторов, имеющих законченное среднее медицинское образование и боевой опыт. Потом я их, получивших звание «военфельдшер», не раз встречала в различных частях. Они были горды первым командирским воинским званием и часто поглядывали на свои сверкающие эмалью красные кубики в полевых петлицах.

Лучших санитаров и санитарных инструкторов рот и батальонов хорошо знали врачи и фельдшера полков. В каждой санчасти велся строгий учет работы санитаров.

Учет учетом, но нередко наградные документы на них путешествуя из частей в штаб армии, претерпевали сложные и таинственные превращения. Случалось порой, что заслуженная награда догоняла смельчака через два-три десятилетия после того, как отгремели залпы победного салюта.

Я знакомилась и часто встречалась со многими санитарами и санитарными инструкторами в самой различной обстановке. Я видела их в работе на льду замерзшей Невы, везущих раненых в санках или лодочках…

Иногда лишь метко оброненное слово, внешний облик помогали лучше понять человека. Эти люди в потемневших, закопченных ватных куртках и штанах, почерневших дубленках, при всем их индивидуальном различии были схожи в одном — в полной отдаче сил медицинскому долгу.

Как-то во время артиллерийского налета на Колпино я укрылась в траншее, вырытой за зданием горсовета. В ней уже было несколько человек. Снаряды рвались близко, и на нас падали комья мерзлой земли, куски дерева, со свистом проносились осколки. В углу небольшой траншеи примостились двое санитаров, держа в руках плащ-палатки. Из-за голенищ валенок выглядывали черенки алюминиевых ложек. Они оказались из 2-й роты 173-го полка. Только что сдали на Ижорский в медсанбат раненного в ногу автоматчика и возвращались к себе. Сказав это, один из них порекомендовал мне не высовываться из траншеи, а присесть на ящик от патронов. Обстрел продолжался, но разрывы снарядов отодвинулись от нас куда-то в сторону, и обстановка для беседы сложилась самая подходящая.

Первым заговорил широкоплечий смуглый санитар, назвавшийся сержантом Василием Покатовым. Его товарищ Антон Классен по-северному бледнолик. Его светлые спокойные глаза под льняными бровями смотрели внимательно, серьезно. Он иногда дополнял Покатова, вставляя меткое словечко. Покатов с ним соглашался. По всему было видно, что они близкие друзья.

Оба участвовали в наступлении своей 2-й роты. Оба были ранены, но вернулись в родную часть. Скудный харч не покрывал расхода энергии, и тогда друзья договорились работать вместе, вдвоем — пусть им в карточку пишут одного раненого на двоих, зато легче, справиться можно. А то сердце от натуги и слабости бьется так, что даже дышать трудно. Вот уж второй месяц, как они вдвоем выходят на свой участок. По очереди тащат плащ-палатку или лодочку с раненым, по-братски делят хлеб, табак, сахар, консервы.

Из множества звуков на поле боя они научились улавливать один — слабый стон и пробираться к раненому. Привычными к темноте глазами, «кошачьими», как уточнил Классен, они различали на равнине белые бугорки, нередко оказывавшиеся на поверку еще живыми, присыпанными снегом солдатами. Как же рады они были, что спасли своих полузамерзших товарищей…

Покатов и Классен возвращались в свою землянку, где никогда не остывал очаг, ана нем — большой чайник. Закусив чем было, согревшись кипятком, они засыпали возле печки на полу…

Проснувшись, они зачастую не помнили сновидений, только знали, что прошел еще один день войны.

Свой боевой участок санитары рассматривали и изучали еще засветло. Плоская равнина, поваленное дерево, бесчисленные воронки, пулеметные гнезда. Когда вновь наступят сумерки, они выползут сюда, чтобы обязательно разыскать и спасти раненых.

…Одна из последующих моих встреч с этими санитарами состоялась в селе Рыбацком. Помню, каким счастьем светились глаза Покатова и Классена, когда командарм поблагодарил их за работу и поздравил с боевыми наградами, вручив каждому по ордену Красной Звезды.

День 21 марта был светлым, долгим. В Усть-Ижору, на свою 2-ю армейскую конференцию, уже с утра прибывали войсковые врачи. До отказа заполнена просторная землянка под холмистым невским берегом, ярко горят фонари. С неослабным вниманием слушают врачи доклад армейского хирурга М. А. Могучего о хирургической деятельности в медсанбатах и госпиталях армии за истекшие шесть месяцев.

С каждым месяцем войны совершенствовалось оказание помощи раненым, и в то же время с началом весны раны у ослабленных блокадой больных заживали дольше, состояние нередко утяжелялось.

Объем хирургической помощи в медсанбатах за истекшие месяцы заметно возрос, хирурги дивизий практически оперировали всех, кого доставляли из полковых медпунктов, и время, затрачиваемое на доставку раненых с передовой, заметно сократилось. Этому немало способствовали временное выдвижение нескольких медсанбатов в район боевых действий — в Колпино, усиление полковых медпунктов санитарным транспортом. Больше чем половине раненых оказали первую помощь на поле боя медики рот и батальонов, главным образом санинструкторы.

Половина из тех, кто пострадал, сами добрались в батальонные медицинские пункты, остальных доставили на лодочках-волокушах, лыжно-носилочных установках, на плащ-палатках, вытащили волоком на шинелях, вывезли на лошадях.

Зимние месяцы изобиловали тяжелыми осколочными ранениями, кровотечениями, глубоким длительным шоком. С успехом применялась противошоковая жидкость по рецепту профессора Жорова. Проверка этого нового средства, проведенная начсандивом 70-й В. А. Буковым, показала его большую эффективность. 20 %-ный раствор спирта с добавлением 20 ампул морфия на литр, выдаваемый по 30–50 граммов, значительно успокаивал, облегчал состояние раненых, хорошо действовал как противошоковое средство.

— Девять месяцев истекшей войны, — сказал в своем выступлении главный хирург фронта Куприянов, — явились хорошей школой, создавшей военно-полевых хирургов.

Куприянов призвал к усилению роли старших хирургов медсанбатов, госпиталей, армейского хирурга в организации и совершенствовании помощи раненым.

Из-за стола поднялся высокий пожилой военврач первого ранга, главный судебно-медицинский эксперт Ленфронта профессор Владимирский.

— Среди многих тысяч воинов, беззаветно защищающих свою Родину, — сказал он, — встречаются отдельные негодяи, которые трусливо хотят сохранить себе жизнь и идут на различные преступления: вызывают у себя болезни, наносят себе повреждения и спокойно проходят через наши армейские учреждения, нередко оседая в госпиталях ближнего и далекого тыла.

— Помните, — сказал в заключение Владимирский, — выпустить из армии в тыл хотя бы одного такого симулянта, членовредителя — это значит ослабить мощь Красной Армии. — И он дал обстоятельное определение членовредительства и способов его распознавания.

Я внимательно слушала доклады. Всматривалась в висевшие таблицы, колонки черных цифр. Отдельно взятые, они были математическими символами. Это люди — рядовые и сержанты медицинской службы — сделали их объемными, наполнили содержанием. Это они ползли под вражеским огнем к раненым, тянули за собой облегченные лодочки-волокуши или тяжелые, неудобные лыжно-носилочные установки, подставляя свои плечи ослабевшим, закрывали собою раненых во время обстрела, не отходили от операционных столов, когда осколки влетали в помещения.

Гляжу на цифры сухих таблиц, и за ними вижу живые знакомые лица. Они медленно проходят перед глазами. Все очень разные, но обязательно добрые. А может ли ежечасно рисковать собой для спасения чужой жизни человек по натуре злой, завистливый, трусливый, любящий лишь самого себя?

Когда выбыли по ранению или были убиты многие ротные санитары, их тяжелую обязанность в 184-м полку взяли на себя девушки. Сами голодные, донельзя усталые, они работали из последних сил и часто из своего очень скудного пайка урывали кусочек хлеба или ложку каши, чтобы подкормить ослабевших товарищей. Так могут поступать только люди большого сердца.

Вспомнила тогда я двух замечательных сандружинниц-ополченок Нину Лебедеву и Клаву Голосуй, с которыми незадолго до конференции познакомилась в 184-м полку в Колпино. Роты автоматчиков и минометную, где служили подруги Лебедева и Голосуй, ночью подняли по тревоге. Комиссар полка старший политрук Михаил Николаевич Сергеев пожелал подругам военного счастья… В тридцатиградусный мороз, на пронизывающем ветру, в одних гимнастерках, чтоб было сподручней, разгоряченные, охваченные порывом наступления, при свете повисших в небе осветительных ракет они отважно боролись за спасение жизни своих однополчан.

На рассвете боевая задача была выполнена. Обе сандружинницы вышли из боя без единой царапины, но до смерти уставшие, потрясенные картиной ночного боя. Им пришлось участвовать и раньше во многих вооруженных столкновениях; их, к счастью, миновали ранения, но с большой горечью говорили они мне о гибели их любимицы санинструктора Тамары Боровик.

— Тамару забыть невозможно, — сказала статная красивая Лебедева, — она была очень человечна. Открыта душой, общительна, проста. Она все время служила санинструктором роты, которой командовал ее отец старший лейтенант Боровик. Когда он погиб под Красным Бором, Тамара твердо решила остаться в подразделении. Она многим спасла жизнь, а свою не сохранила.

Тамара Боровик имела среднее образование и мечтала после войны закончить медицинский институт, чтобы потом работать врачом где-нибудь очень далеко, как она говорила, «за Уралом или за Байкалом в белой-белой больнице». Зимой сорок второго она везла раненых из батальона в полковую санчасть. Уже в Колпине, недалеко от дома итээровцев, настиг ее вражеский снаряд. Сраженная осколками, обливаясь кровью, упала возле однополчанина тоненькая восемнадцатилетняя девушка с каштановыми кудрями.

Цифры, цифры. Оторвавшись от нахлынувших воспоминаний, вновь разглядываю строгие таблицы, развешенные по стенам. Они убедительно доказывают: санитарная служба за истекшие месяцы окрепла, хирургическая обработка ран производится правильно. Приближение медсанбатов к войскам осенью сорок первого и зимой сорок второго года спасло жизнь многим сотням раненых. Совместная работа групп усиления и хирургов медсанбатов и госпиталей словно сплотила всех в один большой хирургический коллектив. Полностью оправдал себя опыт создания специализированных госпиталей для раненных в живот, грудь и голову.

Санитарный отдел привлек внимание участников конференции к авитаминозу, цинге, желудочно-кишечным болезням, наносившим ущерб боеспособности армии; потребовал улучшить лечение раненых и больных в медсанбатах и госпиталях. Вернуть фронту, в строй не менее 75 % раненых — вот задача всех медицинских работников. И еще: следует постоянно прививать труженикам наших армейских медицинских учреждений умение работать в полевых условиях, быстро сниматься с места, не обрастать вещами. Настанет же счастливый час, когда наши медсанбаты, полевые госпитали, а за ними эвакуационные тронутся с места, двинутся вперед. Только тогда, в марте сорок второго, мы еще не знали — когда это будет…

Радостная весть ожидала нас в конце заседания. Начальник санитарного управления фронта доложил конференции, что за большие заслуги по оказанию помощи раненым на первом этапе войны, особенно в 168-й дивизии, Военный совет фронта наградил орденом Ленина старшего хирурга группы усиления Г. М. Фрадкина, орденом Красного Знамени — бывшего командира отряда М. А. Могучего, орденами Красной Звезды хирургов отряда Ф. М. Беленицкую, Н. Л. Волпян, Б. З. Копелиовича, старшую сестру отряда М. Э. Ковалевскую и многих других. Участники конференции сердечно поздравили награжденных.

26 марта сорок второго

А 26 марта в санитарный отдел армии пришла горестная весть.

— От хозяйства Контора одна треть осталась, — услышала я в трубке глухой и нетвердый голос начсандива-90 Ивана Флегонтовича Милюкова. Связь внезапно прервалась.

Потрясенная услышанным, я молча положила трубку. Ни начсанарма, ни его заместителя по политчасти Павлинова на месте не оказалось. Оставшийся за начальника Новиков пошел разыскивать начальника санитарного отдела армии Гофмана, а я на машине автосанитарной роты немедленно выехала в Колпино.

День был хмурый, серый. Машина быстро неслась по шоссе. В ушах все время звучала фраза, подавленно произнесенная Милюковым: «От хозяйства Контора одна треть осталась». Кто жив? Кого уже нет? Беда стряслась как раз тогда, когда медсанбат уже готовился оставить Колпино.

Переезд у Колпина машина проскочила на большой скорости. Молодая регулировщица проверила документы и сказала, что недавно в сторону Понтонной пропустила две машины с ранеными и имуществом из медсанбата 90-й дивизии. Снаряды рвались у железнодорожной ветки, осколки царапали когда-то белую стену, отделявшую территорию Ижорского завода от дороги. На потемневшем песке валялись куски кирпича.

Наша машина быстро повернула направо, проехала мимо завода, через канал и остановилась на улице Ленина. Каменное двухэтажное здание, в котором размещался медсанбат 90-й, было расколото от крыши до основания на две неравные части.

Снег вокруг дома потемнел. У разбитого дерева стояли командир медсанбата военврач второго ранга Валентин Иванович Контор и военком старший политрук Елизавета Яковлевна Куксина. Мне показалось, что за несколько часов они постарели на много лет.

Подошли артиллеристы. В дом попал, сказали они, снаряд из дальнобойного орудия типа «Берта». Снаряд расколол здание, похоронив под его обломками более 50 медсанбатовцев и всех тех раненых, которые находились в левом крыле здания. По редкой случайности меньше других пострадал лишь один человек — лежавший на операционном столе, «фиксированный» ремнями. Он провалился вместе с операционным столом на первый этаж и… остался в живых.

^{В марте 1942 года в здание на улице Ленина в Колпине, где размещался медсанбат 90-й стрелковой дивизии, попал тяжелый снаряд. В живых остался только один раненый боец…}

Много лет спустя научный сотрудник Военно-медицинского музея Л. Б. Зильберберг показывал мне операционный журнал медсанбата 90-й дивизии. За 26 марта 1942 года в нем имеется лишь одна запись: «Куфтин Михаил Иванович. 229-й артдивизион. Слепое ранение мягких тканей правой голени. Окружность раны обработана йодом. Кровеносные сосуды перевязаны. Первичную обработку проводил военврач Давидовский. Раненый отправлен в госпиталь для легкораненых».

Военврач в тот день был ранен. Погибли медицинские сестры Аня Максимова, Дуся Дырикова, Клава Егорова, Зоя Конусова, Лида Кунякова, Клава Михеева, повар Пшенка, молодые хирурги Павел Рабичев, Василий Потапов, Василий Мошкара, Анатолий Лукаш…

Я стояла, потрясенная страшной картиной. Одна за другой отъезжали санитарные машины, увозили раненых. Ветер разносил обрывки бумаг и ваты. Прислонившись к стене, рыдала Куксина. Никак не могла примириться с внезапной гибелью стольких близких и дорогих ей людей. Особенно горестна была потеря девочек — молодых медицинских сестер. Всех их она привезла в Колпино после окончания ими курсов Красного Креста в Московском районе. В медсанбате они закончили медицинскую сестринскую школу. В их обучение и становление Елизавета Яковлевна Куксина вложила много старания и умения.

Подошел начсандив, взял ее под руку и повел к машине. Вместе с командиром батальона они отправились в санотдел.

Я тоже собралась было уезжать, но что-то удержало меня. Подумала: пройдут годы, здание восстановят или выстроят на его месте что-то лучшее и красивое, и никто в Колпине даже не вспомнит о той трагедии, что разыгралась здесь 26 марта 1942 года. Надо бы заснять это расколотое здание, стоящее как памятник погибшим. Взглянув на этот снимок, может, колпинцы на новом здании прикрепят мемориальную доску?

Фотоаппаратов у нас в отделе не было, рисовать я не умела и решила обратиться за помощью к старшему врачу запасного полка военврачу третьего ранга Владимиру Николаевичу Лебедеву: он всегда выручал санитарный отдел, выявляя среди пополнения людей нужных специальностей. Съездила к нему из Колпина в Ленинград, на улицу Бабушкина, и через два часа вернулась вместе с молодым художником. Он сел на обгоревшее бревно и развернул школьную тетрадь для рисования…

Я смотрела на страшные развалины, и мне вспомнилось, что вот совсем недавно я была в этом здании вместе с заместителем командующего 55-й армией генералом Цветковым на вечере накануне Международного женского дня, когда сандружинницам присвоили звание сержантов. А теперь они лежат под развалинами — молодые медицинские сестры и их учителя — врачи.

Художник закончил рисовать. На Комсомольском канале тяжело разорвались несколько снарядов. Он молча встал с пенька и протянул мне листок. На нем я увидела расколотый дом, серое небо, носилки с ранеными и потемневший от гари и пыли снег. Я поблагодарила художника, вложила небольшой кусок ватмана, вызывавший глухую боль, в планшетку и направилась к контрольно-пропускному пункту. Долго ожидала попутной машины. Меня бил озноб. Ноги в сапогах застыли. Невесть откуда налетевшая короткая яростная метель закружила замысловатый хоровод. Вспомнилось блоковское: «Ветер, ветер, белый снег. На ногах не стоит человек». Капризная мартовская метель унеслась дальше. Из-за туч показалась луна.

Под парами стоял поезд — санитарная летучка. Подошел ко мне командир и передал для Новикова донесение. К поезду быстро несли и вели раненых. Через несколько минут санитарный поезд без гудка отошел от платформы, держа путь в эвакоприемник к посту Мария.

Последнее ЧП в медсанбате Александрова

Пришел апрель, а за ним и май. Теперь в Колпине оставалось одно отделение медсанбата Александрова для самых тяжелых раненых, которых нельзя было в первые дни после неотложных операций перевозить на машинах в госпитали.

В первомайские дни сорок второго года Ижорский завод, как всегда в праздники, особенно интенсивно обстреливался. Зажигательная бомба попала в помещение, где лежали раненые после операции, и вызвала пожар. Из-за решетчатых окон потянуло едким дымом. Командир эваковзвода старший военфельдшер высокий сильный И. Миценгендлер, всегда предусмотрительно носивший в кармане напильник, перепилил прутья и разогнул их. Через окно в помещение забрались политрук Кочетков и врач Алексеева. Они перенесли всех больных к окну и стали передавать их Миценгендлеру. Это было последнее чрезвычайное событие в бурной истории медсанбата Александрова на Ижорском заводе.

В просторных землянках на кирпичном заводе «Победа» было где разместиться медсанбату. Земля надежно укрыла операционные, перевязочные, стационар, жилье для персонала.

В подземном медсанбате было тепло, чисто. Под потолком покачивались электрические лампочки. Электрик, старший сержант Юрий Бродель, осветил площадь, равную четырем километрам, и быстро устранял аварии, вызванные артиллерийскими обстрелами.

В своем рапорте на имя начсанарма Александров докладывал, что отделения медсанбата могут одновременно принять шестьсот раненых и больных. Все под землей было сделано добротно.

Однако и здесь, на кирпичном заводе, медики часто попадали под артиллерийский огонь; в первые дни после переезда медсанбат потерял начальника приемно-сортировочного отделения военврача третьего ранга неутомимую хлопотунью Зинаиду Белову.

Осваиваясь на новых местах, развертывая большие подземные стационары, военные медики неустанно готовились к движению вперед, к работе в условиях наступления. Интендантская служба медсанбата под руководством интенданта Г. Мараша изготовила десятки железных печурок, умывальников, печных труб, прицепов, тележек. Создали неприкосновенный запас карбидных фонарей — всего того, что станет нужным, как только дивизия выйдет из траншей и двинется в наступление.

Здесь, на кирпичном, коллектив 107-го медсанбата отметил свою первую годовщину. По поручению санитарного отдела я присутствовала при торжественном построении медсанбата.

В сгущающихся сумерках собрались врачи, сестры, санитары, хозяйственники — все те, кто своими руками создал этот замечательный подземный медицинский городок для раненых. С волнением все слушали обстоятельный, взволнованный доклад организатора медсанбата Николая Николаевича Александрова.

— Год назад в Ленинграде, в школе на тринадцатой линии, родился наш родной медсанбат, — говорил Александров. — Из всех концов города к нам пришли добровольцы юноши, девушки, врачи, квалифицированные фельдшера, студентки, работницы, дружинницы Красного Креста. Партийные и советские организации, штаб ленинградской армии народного ополчения снабжали нас всем необходимым. А в самом начале мы имели лишь несколько топчанов и матрацев да пару-другую рокковских сумок.

Слушая доклад комбата, все вспоминали начало своего пути — Павловск, Тайцы, Пушкин, Колпино — и всех, кто пришел в медсанбат по велению сердца и кто ушел из него навеки. Медсанбат принял и поставил на ноги многие сотни раненых и больных, и Александров назвал эти цифры.

Но не только в количестве раненых, в тележках и прицепах был главный итог их плодотворной работы за год.

Медсанбатовцы поначалу были рыхлым коллективом медиков, но военная закалка, общие беды и общая борьба сроднили, сплотили людей, сделали их мужественными, превратили их в одну дружную военную семью.

Наука, что зовется военной медициной, санитарной тактикой, преподается и изучается в медицинских школах, но больше, чем какая-нибудь другая наука, она познается и подкрепляется практикой.

Суров и подчас трагичен опыт военного медика. Это и ремни, что оставляют на плечах и руках кровавые ссадины и мозоли, это — дни и ночи, полные тревог за вверенные тебе жизни, это операции, каких не знает хирургия мирного времени, подчас под артиллерийским огнем, когда снаряды пробивают стены и в операционной свистят осколки. Сводит натруженные руки, побелевшие пальцы, редеют и белеют на висках волосы, но упрямо делают свое дело врачи, не знающие покоя. Наверно, по всему по этому военные хирурги заслужили столь благодарную память современников и потомков.

Опытные врачи знают, что человеческий организм поражает своей необычайной стойкостью — кажется безнадежным состояние раненого, а он вопреки всему выздоравливает. Бывает, однако, и наоборот… Борьба за жизнь человека должна идти до последнего его вздоха. В этом порой чрезвычайно изнурительном, но вдохновенном труде есть истинное призвание настоящего врача. Важно, чтобы при любом исходе этой борьбы врачебная совесть могла сказать: «Ты сделал все, что мог».