Пишите мне на медсанбат

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Незаметно подошла осень сорок третьего. Она осталась в памяти долгими дождями. Наша 55-я армия, выполнив задачу по защите юго-западных рубежей Ленинграда, сливалась с 67-й.　

До глубокой ночи не прекращалась напряженная хлопотливая работа в нашем санитарном отделе. Готовясь к сдаче дел, мы обобщали всю проделанную работу. Это заставило нас еще раз вернуться к ушедшим годам, анализируя как достижения, так и промахи и ошибки в организации медицинской службы армии. Тщательно просеивался коллективный опыт в лечении и заживлении ран, все лучшее, полезное отражалось в отчетах.　

Не обойдены были, естественно, в отчетах и кадры. Это они, врачи, фельдшера, медсестры и санитары, имевшие вначале весьма поверхностное представление о медсанбате или о специфике санитарной работы в войсках, взяли на себя всю тяжесть заботы о раненых и больных воинах. И добились многого. Они приобрели ни с чем не сравнимый ценный военный опыт, самоотверженно работали и всегда, даже в самое трудное блокадное время, упорно занимались. Сейчас может показаться невероятным, но за время существования 55-й армии в госпиталях и медсанбатах было проведено множество учебных сборов медиков. Армия подготовила сотни санитаров, санитарных инструкторов, медицинских сестер. Научно-практические врачебные конференции хирургов, терапевтов, инфекционистов и эпидемиологов, войсковых врачей, шесть сборников научных трудов — вот лишь некоторые вехи многогранной деятельности санитарного отдела армии.　

Университеты войны были крепким орешком, и не каждому было по зубам его разгрызть. Но тот, кто их прошел, кто выносил раненых с поля боя, кто оперировал или переливал кровь в трудных фронтовых условиях, кто превращал безжизненные здания школ в благоустроенные госпитали, кто голодал, холодал, болел жестокой дистрофией и писал при этом научные работы при свете фитилька, — тот почувствовал себя настоящим военным медиком, всегда готовым бороться за жизнь вверенных ему раненых.　

^{Санинструктор 63-й гвардейской дивизии А. С. Дроздов. Погиб в Красном Бору, спасая раненого, в феврале 1943 года.}

В те дни, перед уходом из нашей армии на другие участки фронта, в санотделе побывали многие начсандивы, комбаты, начальники лечебных учреждений. Кое-кто из них начинал службу в армии войсковым врачом. Теперь уходили из армии майоры, подполковники с боевыми наградами Родины.　

…Подошел ноябрьский вечер 1943 года, когда, сдав последние дела в санитарный отдел фронта, мы вернулись в опустевший штаб армии. Было грустно, будто потеряли что-то дорогое, большое. Наш дружный коллектив распадался. Одни получили назначение в 67-ю или 42-ю армию, другие, находясь в резерве, ждали решения своей участи. М. А. Могучего откомандировали в санитарное управление Красной Армии, откуда его направили возглавлять санитарную службу Войска Польского.　

В те дождливые дни я написала первые в своей жизни очерки о тех, с кем мне пришлось встречаться на дорогах войны. Отдала дань дням и ночам Колпина, Кларисе Чернявской, Клавушке Орловой.　

Вынула из ящика письменного стола фотографии, собранные за три года, переписку военных лет, помеченную штампом военной цензуры, свои дневниковые записи, рисунок разбитого колпинского медсанбата, уложила все в папку, перевязала широким бинтом и дала себе слово вернуться к этим материалам после войны, если, конечно останусь жива.　

Я вернулась к этой заветной папке много лет спустя, хотя не переставала о ней думать и всегда возить ее с собой. Я часто доставала ее, тонкую, успевшую пожелтеть от времени, и поглаживала, как это делал старый Лучаев, вручая мне штатно-должностные списки медиков 68-й дивизии. Мне было трудно и нестерпимо больно развернуть ее, ибо это значило смотреть в живые глаза ушедших, вновь пережить все, опять пройти дорогами-тропинками войны.　

Не решалась я начать писать о друзьях-товарищах военных лет. Но тут помогли и подтолкнули меня фронтовики. Они многим дополнили отрывочные записи военных лет, а главное, заставили преодолеть робость, взяться за перо, чтоб попытаться рассказать о рядовых и сержантах, лейтенантах и капитанах, майорах и подполковниках медицинской службы.　

…Но все это было потом, а пока еще шла война. Она ежечасно напоминала о себе вражеским обстрелом города. Однако все мы чувствовали, что время работает на нас и стремительно приближаются новые битвы за полное освобождение Ленинграда от вражеской блокады.　

После Нового года я получила назначение во фронтовой госпиталь № 1014, принимавший раненых на Мойке, в корпусах Педагогического института имени Герцена. Развернутый в сентябре сорок первого, управляемый умелой рукой и железной волей его начальника полковника Н. Н. Шаталова, заместителем которого по административной части я и была назначена, коллектив госпиталя действовал удивительно слаженно и четко. Старшим хирургом госпиталя был Полковник П. Н. Острогорский, в прошлом преподаватель анатомии в Первом мединституте. Мы, студенты, знали: непросто сдать зачет Острогоскому — зубрежка не выручит, надо глубоко понимать анатомию — основу всех медицинских наук. Острогорский оказался не только прекрасным теоретиком, но и замечательным практиком-хирургом, дарование которого особенно проявилось в годы войны.　

Работала в госпитале также Н. А. Церингер, до войны преподаватель хирургии Военно-фельдшерского училища имени Щорса. Она сама оперировала многих тяжелораненых и оказывала помощь еще пяти хирургическом отделениям, в которых трудились молодые врачи К. Д. Шамраева, А. Г. Ненмасова, А. И. Ренькова, А. Г. Чернявский и другие.　

^{Командир операционно-перевязочного взвода медсанбата 13-й стрелковой дивизии майор медицинской службы М. А. Шкляревский.}　

На ночных дежурствах я слушала рассказы сестер и нянечек о том, как многочисленные лаборатории и аудитории старинного здания стали похожи на медицинские палаты. Как восемнадцать раз на территории госпиталя разрывались вражеские снаряды, как провожали на Большую землю обессиленных, изголодавшихся раненых, нуждавшихся в длительном лечении и полноценном питании.　

Я слушала, запоминала, представляя, как ползком или на костылях пробираются раненые через заснеженный сад к проходу в ограде. Тех, кто не смог идти, несут на плащ-палатках, везут на санках тоже ослабленные и больные сотрудники госпиталя.　

На лица раненых надеты ватно-марлевые маски с прорезями для глаз и рта. Поверх гипсовых повязок натянуты утепленные нарукавники, сапоги. Путь на Большую землю этой группы раненых труден и опасен. Он начинался от трамвайной остановки у Казанского собора, вел к Ржевке, а оттуда — по автомобильной дороге до Осиновца и далее по льду Ладожского озера к Кобоне. Тихо позванивая, отходили трамвайные поезда от улицы Плеханова, увозя сотни раненых, заполнивших скамейки и все проходы. Острый свет карманных фонариков выхватывал лишь белые маски, скрывавшие худые, изможденные лица. В вагонах за насквозь промерзшими стеклами было так же холодно, как и на открытом воздухе.　

Проводив последний трамвай, врачи и сестры, уставшие и продрогшие, вернулись в госпиталь. Никто не знал, как сложится дальнейшая судьба тех, кого они оперировали, лечили и теперь проводили. Хватит ли у них сил перенести тяжелое путешествие? В памяти людей навечно осталась эта ночь и белые «призраки», заполнившие трамваи, предупреждающие короткие звонки вагоновожатых, опустевшая трамвайная остановка на углу Плеханова и Невского.　

Еще одна памятная история из жизни этого фронтового госпиталя, услышанная мною в те дни.　

Летним днем сорок второго врачи госпиталя обратились к начальнику за разрешением вынести раненых из палат, расположенных в первом этаже северной части корпуса, в сад, на солнышко. Шаталов хмуро слушал, смотрел исподлобья, постукивал по столу огрызком карандаша. Лицо начальника госпиталя, обычно спавшего лишь урывками, да и то в предутренние часы, было бледным и одутловатым. На настойчивые просьбы начальников отделений он отвечал категорическим отказом.　

— А если обстрел начнется, что мы будем делать? Мы даже не успеем всех унести, — объяснял он.　

— Так уж и начнется обстрел, — твердили дружно Покровская, Церингер, Шамраева. — Сегодня так тихо, будто и войны нет. Давайте рискнем?　

Действительно, день был теплым, и с утра ни один снаряд не разорвался на улицах Ленинграда. Шаталов покряхтел, поерзал на широком стуле и неохотно уступил.　

Раненых в тяжелых гипсовых повязках и в шинах понесли на плащ-палатках врачи и сестры и всех уложили на траву. Впервые за много месяцев люди увидели яркую сочную зелень, их тела коснулись теплые лучи, принеся им пусть мгновенную, но острую радость. Но Шаталов оказался прав. Не прошло и часа, как начался интенсивный обстрел района. Поначалу снаряды ложились на площади у Казанского собора, потом все ближе к высокой чугунной решетке, отделявшей улицу Плеханова от сада, который в старину называли «Мамкиным». (В нем в конце прошлого века женщины-кормилицы гуляли с сиротами — воспитанниками бывших Николаевского и Александровского институтов.) Только энергичные действия врачей да старшей сестры госпиталя Ефросиньи Денисовны Назаровой спасли раненых. Увлекая за собой санитарок, они бросились в сад и успели унести последнего раненого незадолго до того, как между деревьями разорвался первый снаряд.　

В госпитале работало много искусных хирургов. Но среди них, как я вскоре убедилась, особенно выделялась врач Наталья Александровна Церингер — высокая женщина со спокойными зеленовато-серыми глазами и ямочками на щеках. Ей были присущи исключительный такт и самообладание. Она ровно держалась со всеми сестрами, нянечками, больными. Красивая, статная, сильная, совершенно лишенная кокетства и в то же время очень женственная, она оперировала наиболее тяжелых раненых. Ее постоянно можно было встретить то в одном, то в другом отделении большого госпиталя.　

Каждая операция внутренних органов — это несколько часов напряженного труда, огромного расхода энергии и физических сил.　

Как ни опытен врач, он часто испытывает потребность посоветоваться со своими коллегами. Так было и в тот вечер, когда Н. А. Церингер заканчивала сложную операцию. Ранение грудной клетки было сквозным, множественным. Она наложила с десяток швов на поврежденное легкое, остановила кровотечение и готовилась завершить операцию, как что-то остановило ее. Церингер попросила Острогорского посмотреть рану. Коллега обратил ее внимание на едва заметное кровоизлияние в диафрагме, порекомендовав сделать небольшой разрез там, где чуть заметно краснело небольшое кровавое пятнышко. Подсказка Острогорского помогла. В том месте, на которое он указал, небольшой осколок проник через грудобрюшную преграду, поранив верхнюю часть желудка, и вызвал кровотечение…　

Каждый такой случай не проходит для врача бесследно, напоминая о себе в сходной ситуации.　

Незадолго до начала боевых действий по окончательному разгрому врага под Ленинградом Шаталов развернул бурную деятельность. В госпитале, который насчитывал 2000 коек, были дополнительно развернуты еще 3000.　

Огромные палаты — бывшие аудитории и кабинеты — стали похожи на корабельные каюты. Нижний этаж займут раненые в ноги, верхний — легкораненые.　

Рано утром 15 января 1944 года нарастающий интенсивный гул нашей артиллерии, от которого содрогались уцелевшие стекла, ни у кого не оставил сомнений в том, что пробил решающий долгожданный час.　

Просторное помещение приемного отделения быстро заполнялось. Начальник отделения Иванова и начмед Покровская сортировали раненых, выделяя тех, кому в первую очередь необходима операция. Поведение раненых изумляло: почти не слышно было стонов и жалоб. Воины находились еще во власти незабываемых впечатлений от мощных и точных ударов нашей артиллерии, крушившей неприступные вражеские укрепления. Каждый из тех, кто теперь лежал на нарах и топчанах, еще утром сражался с врагами, и кровь его пролилась на затоптанный посеревший снег. Даже тяжелораненые громко переговаривались, рассказывали, как врывались во вражеские траншеи, как бежали вперед, уничтожая засевших гитлеровцев, пока не падали, сраженные пулей или осколком. В солдатских «сводках» мелькали знакомые названия поселков и станций.　

Когда начало пригревать весеннее солнышко, пришел приказ омоем откомандировании в Первую ударную армию.　

И вот я снова на фронтовых дорогах, ведущих в Эстонию и Латвию. Еду с коллективом полевого госпиталя, который мне поручено возглавлять.　

По узким дорогам непрерывным потоком движется транспорт. Среди машин различного назначения, артиллерии и танков вкраплены небольшие санитарные машины. Иногда дорогу закупоривает «пробка», и тогда мы долго «загораем» возле своих машин. «Пробки» объединяют фронтовиков, иногда происходят неожиданные встречи со старыми друзьями. Так, услышав от танкиста, что впереди на нескольких машинах стоит ленинградский полевой госпиталь, я, пройдя с полкилометра, увидела Анатолия Петровича Кондратьева. Весеннее солнце обветрило его обычно бледное лицо, за выпуклыми стеклами очков, как и раньше, молодо поблескивали глаза. В руках у Кондратьева пачка «Беломора», заменившего блокадные «козьи ножки». Под Нарвой и Псковом хирурги госпиталя № 630 работали с большим напряжением, вместе с хирургами группы усиления принимая раненных в грудь, в живот. Теперь госпиталь Кондратьева держит путь на Ригу, куда следуем и мы.

…Наступил сорок пятый. Весна на Рижское взморье приходит раньше, чем в Ленинград. Уже в середине апреля зацвел ландыш и покрыл белым душистым ковром холмы, долины. Его нежный запах, заполнив все, проникал в помещения.　

В ясный, теплый солнечный день, когда всюду было белым-бело от лепестков ландыша, когда начала распускаться дивной красоты сирень, неожиданно прозвучали первые салюты Победы.　

Лес, холмы, залив, река наполнились ликующими возгласами, пальбой в воздух из пистолетов и автоматов… Смеясь и плача, люди обнимались, дав на мгновение волю долго сдерживаемым чувствам, поздравляли друг друга с Победой, долгожданным, таким выстраданным Миром…　

Стремительно неслись послевоенные дни, проходили быстро и годы. Все меньше и меньше оставалось на земле ветеранов-фронтовиков, моих родных боевых друзей. Поэтому, наверное, так дорога каждая встреча с ними, когда за дружеской беседой не замечаешь, как заря сменяет долгую ночь.　

Много радости доставила встреча в пятидесятых годах с бывшим командиром медсанбата 168-й дивизии Зинаидой Алексеевной Каневниной. Годы не изменили ее характер, не снизили жизнерадостность, сохранили ясную память. С чувством глубокой благодарности и любви она называла многих, с кем работала с первых дней формирования дивизии.　

Вспоминается торжественное собрание в Военно-медицинском музее, посвященное 20-й годовщине освобождения Ленинграда от блокады. Выступает бывший главный хирург Ленинградского фронта, всеми уважаемый и любимый профессор Петр Андреевич Куприянов. Он благодарит своих коллег профессоров, представителей различных хирургических школ, с первых дней войны с чувством глубокой ответственности принявших единую в Красной Армии доктрину военно-полевой хирургии. Суровы были условия Ленинграда и для работы хирургов. Но они все превозмогли. Делали сложнейшие операции, создали госпитали, которым было суждено дойти до Берлина.　

Вернувшись с войны, хирурги не сразу втянулись в когда-то привычный, знакомый до мелочей распорядок работы.　

…Плановые операции, операционные дни, нормированный рабочий день. Эти слова звучали для них теперь странно. Они навсегда сохранили военную привычку — жить и трудиться самозабвенно, в полную силу, без скидок на возраст и болезни. Хирурги хорошо защищали свою Родину, и она одарила их благодарностью. Как память о прошлом, что неотделима от настоящего, как дань фронтовой дружбе, что превыше всего, хранят они боевые ордена и медали, выгоревшие на солнце гимнастерки и пилотки с алой пятиконечной звездой.　

В январские дни 1964 года в Доме офицеров, где в дни блокады делегаты фронтовой медицинской конференции обогревались собственным дыханием, тепло, уютно, много цветов.　

Среди множества военных вижу женщину в гражданском костюме, на ее плечи накинута бордовая шаль. Это «товарищ Валя» из истребительного противотанкового полка, медицинская сестра старший сержант — доцент Института точной механики и оптики В. В. Иванова (Пальчевская). Валентина пришла в Дом офицеров в надежде встретить однополчан.　

Мы вспомнили Красный Бор, боевых друзей, ее подругу Машеньку Гендлину. Валя мне сказала:　

— Если бы всюду, где пролилась кровь наших воинов, могли зацвести маки, то вся земля вокруг Ленинграда заалела бы яркими цветами.　

Разбрелись по стране израненные в боях санитарки и санинструкторы, не щадившие себя, чтобы спасти раненых.　

В Москве, в Доме дружбы, долгие годы заведовала библиотечным коллектором Софья Соловьева (Полякова), участница осенних боев на Невском «пятачке». В Ленинграде живут и трудятся боевые друзья Л. Л. Либов и Б. Н. Аксенов, Настенька Тихонова, Мария Корниенко, Лариса Хабазова, Антонина Яковлева, Ольга Будникова, Мария Сысоева (Дубровская), Екатерина Константинова и многие другие бывшие солдаты медицинской службы. Бывшая санитарка, а потом разведчица 13-й стрелковой дивизии Татьяна Никитенко после трех ранений закончила университет, работала судьей.　

Любимая медсанбатовцами 85-й дивизии медсестра Шурочка — Александра Зиновьева — за доблестный труд была награждена орденом Ленина.　

Несколько раз приезжал на встречу фронтовиков из Перми гвардии подполковник А. В. Медведев, из Кемерова — бывший начальник эвакоотделения медсанбата 168-й дивизии врач В. Столяров, из Эстонии — бывший начсан 268-й дивизии Д. И. Банщиков.　

В Харьковском институте травматологии и ортопедии много лет работала моя помощница по санитарному отделу, бывший военфельдшер Наталья Савенко (Валюгина) — ныне кандидат медицинских наук, ортопед-физиотерапевт. Как большую реликвию хранит Наташа склеенную ее руками патефонную пластинку, когда-то плясавшую на патефонном диске, будившую на рассвете голодных санотдельцев.　

Сменившие ее в санотделе «девочки» живут в Ленинграде. Исполнилась мечта Лели Васильевой — она много лет работала акушеркой, а Тося Молоткова (Кузнецова) — в лечебном секторе Главного управления здравоохранения.　

Доброй славой пользуется Объединенная больница № 20 с ее многопрофильными отделениями и специальными лабораториями. Этой больницей руководит бывшая старшая операционная сестра медсанбата 43-й дивизии и групп усиления ОРМУ-41 Полина Тихоновна Качалова (Кузьмина). Полина выполнила наказ своего учителя М. К. Грекиса и закончила медицинский институт. Теперь она умело растит молодых сестер и врачей, расширяет, строит, совершенствует клиническую больницу.　

После долгого перерыва побывала в Ленинграде и Валентина Чибор. Я навестила ее в урологической клинике, где она проходила курс лечения единственной почки.　

Мы встретились как старые добрые друзья и до самого отбоя просидели у окна, вспоминая грозные ленинградские блокадные дни и ночи. В Ленинграде стоял теплый вечер, и над Фонтанкой-рекой носились белокрылые чайки.　

Наступил час расставания.　

— Знаете, — сказала Валя и провела пухлой рукой по кудрявым с проседью волосам. — Когда я шла по Невскому, мне казалось, что в потоке людей обязательно есть кто-то, кого я спасла в годы войны, и эта мысль меня согревала, помогала забывать о болезнях.　

Чибор на ранения удивительно «везло». На Нарвском плацдарме в сорок четвертом ей пришлось удалить одно легкое. Это было ее четвертым ранением. Казалось бы, всё — записывайся в инвалиды! Но Чибор была бы не Чибор, если бы смирилась с инвалидностью, когда еще шла война. Ведь слово себе дала — встретить Победу на вражеской земле. А свое слово эта женщина бросать на ветер не любила. Она выписалась досрочно и улетела догонять войну на 1-й Украинский фронт.　

Она служила на аэродроме, вылетала за ранеными в Партизанский край, в район Тридуба. За иллюминаторами мелькали разноцветные трассирующие пули. Самолет совершал вираж, а женщина с одним легким, тяжело дыша, ловила воздух, но прекратить свою опасную работу не соглашалась.　

На аэродроме ее ранило в последний — пятый раз. Новая сложная операция. Раненную тогда почку через несколько лет удалили, но войну Валентина все же закончила на земле поверженного врага, как поклялась тогда в сорок первом.　

Не забыть встречи с фельдшером Александром Шараповым — заведующим сельским врачебным участком на Смоленщине. Шарапов долго молча перебирал фотографии военных лет и, вдоволь наглядевшись на товарищей гвардейцев 45-й, нехотя откладывал снимки в сторону. Но с одним из них никак не мог расстаться. Все поглаживал прокуренными пальцами лихо заломленную кубанку на голове молодого чубастого фельдшера.　

И декабрьский мороз, разукрасивший стекла, и фотографии друзей его боевой молодости — Сергея Крылова и санинструктора Василия Пояркова — растревожили память. С ними, молодыми ребятами, Шарапов — кадровый военфельдшер — коротал суровые колпинские дни и ночи и таскал раненых из противотанковых рвов, вылавливал их в Неве. Вернейшего товарища, фельдшера Сергея Крылова, потерял на Тосне-реке, потом его самого ранило. Под Синявином погиб Василий Поярков.　

Шарапов зажмурился. Провел жесткой худой ладонью по влажному лбу, облизнул обветренные губы, внезапно ощутив на них горький привкус соли.　

— Не верю, что с годами стирается память, — сказал мне Шарапов глуховатым голосом застарелого курильщика, кроша побелевшими пальцами папиросу. — Смотря какая. Разве их забудешь…　

В 1971 году на встречу фронтовиков 56-й стрелковой дивизии прилетел бывший начальник артиллерии 213-го полка капитан С. К. Хачатуров, и его сразу тесным кольцом окружили однополчане.　

— Неужели Хачатуров не признает меня? — сказала мне тихо Валентина Ульянова, — Конечно, тридцать лет — срок немалый.　

Узнал ее Сергей Каспарович. Узнал по доброй, мягкой улыбке, темным точечкам на схваченном первым весенним солнцем лице. Узнал, обнял и говорить от волнения долго не мог.　

Поезд медленно отошел от перрона Витебского вокзала в Пушкин. За окнами проносились корпуса новых кварталов быстро растущего города на низких купчинских землях. Как было не вспомнить раннюю осень сорок первого, деревянную станцию Купчино, похожую на придорожную корчму, чахлые кустарники, воронки от снарядов, бомбежку. Наш поезд тогда не дошел до Пушкина, и мы с Новиковым шли пешком через совхозный поселок Шушары. Горели дома, по дороге торопливо шли беженцы, толкали тележки с вещами.　

…За окнами проплывает платформа станции Шушары. Там, где бушевал огонь войны, теперь вырос красивый поселок, застроенный современными домами.　

В вагоне шумно, весело. Бывший шофер медсанбата Юрий Бродель затянул «Тальяночку», и ему подпевают все пассажиры.　

Вот и город моей юности, вечно молодой, цветущий город-парк Пушкин, восставший из руин!　

Пушкин водружен на свою любимую скамейку. Он говорит нам, пришедшим к нему с цветами:　

На обратном пути прохожу мимо больницы имени Семашко. На ее территории выросли новые корпуса. До войны больницу возглавлял известный организатор здравоохранения М. И. Смирнов, давший мне путевку в медицинский институт. Сюда я приходила 17 сентября сорок первого, и ветер кружил в опустевшем рентгеновском кабинете обрывки пленок и шафрановые листья.　

В нашем старом доме на Васильевском острове давно нет тех, кто жил и трудился в дни войны во имя грядущей Победы, кто считал дрожжевой суп декабря сорок первого высшим лакомством. В белые ночи из окон льется негромкая музыка, слышатся песни, не похожие на песни нашей юности. Каждому времени свойственны свои приметы, свои мелодии. Иногда прорывается что-то близкое, знакомое. То сосед перебирает струны гитары и поет песню про тесную печурку, огонь и гармонь…　

Тогда замирает сердце. Вспоминаю, как, вернувшись с войны, баюкая сына, я пела ему колыбельную на мотив бессмертной «Землянки». С тех волнующих и суровых дней нашей жизни прошло несколько десятилетий, а мне все кажется, что это было вчера…