Письма к Малькольму.

X

Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но согласись, Писание ничуть не пытается защитить доктрину о Божественной Бесстрастности. Мы все время видим, что Бог гневается, сожалеет и даже «огорчается». Пусть это аналогии — нельзя воображать, будто можно, отказавшись от них, добраться до «чистой» и буквальной правды. Аналогию заменит только богословская абстракция. У абстракции же почти абсолютно отрицательная ценность — через прозаические экстраполяции она не дает нам делать из аналогии глупые выводы. Абстрактное слово «беспристрастный» само по себе никуда не приведет. Оно может даже оказаться обманчивее безыскусного представления Ветхого Завета о яростно эмоциональном Иегове. Получится либо блеклое нечто, либо «Чистый Акт», не способный учитывать события в им же созданной Вселенной.

Я предлагаю два правила для экзегетики: 1) никогда не понимать образы буквально; 2) если кажется, что смысл образов (то, что они говорят нашему страху и надежде, воле и привязанностям) расходится с богословскими абстракциями, доверять всегда смыслу. Ведь абстрактное мышление само есть сплетение аналогий: мы описываем духовную реальность в юридических, химических или физических терминах. Разве они лучше чувственных, органических и личностных образов Писания — свет и тьма, река и колодец, зерно и урожай, господин и слуга, курица и цыплята, отец и сын? В такой тучной почве следы Божии заметнее, чем на скалах и пепелищах. То, что теперь зовут «демифологизацией» христианства [32], вполне может оказаться его «новой мифологизацией», только вместо богатой мифологии будет бедная.

Я согласен, что моя намеренно туманная фраза о том, что наши молитвы «учитываются», — отход от прекрасного изречения Паскаля («Бог установил молитву, чтобы даровать Своему Творению высокую честь — быть причиной»). Но у Паскаля причинно–следственная связь заходит слишком далеко: Бог оказывается следствием. У меня есть основания для собственной, более сдержанной формулировки. Считая наши молитвы просто «причинами», мы предполагаем, что весь смысл просительных молитв — что–то получить. На самом деле для духовной жизни в целом «учитывание молитв» гораздо важнее их исполнения. Верующие люди говорят не о «результатах» молитвы, а о том, что их молитву «услышали», на нее «ответили». Кто–то сказал: «Просители хотят, чтобы их просьбу не только исполнили, но и услышали». Это особенно верно, когда мы просим у Бога — не занимаемся магией, а просим, потому что верим. Отказ мы вынести можем, пренебрежение — нет. Другими словами, наша вера способна выдержать много отказов, если это и впрямь отказы, а не простое невнимание. То, что кажется с виду камнем, будет для нас хлебом, если мы поверим, что в наши руки его вложила рука Отца — как милость, как справедливость, или даже как упрек. Он тверд и горек, но его можно разжевать и проглотить. Но если, помолившись о желании сердца нашего, мы бы это получили, а потом убедились, что тут — простое совпадение, издержка провиденциального плана, то, что с виду казалось хлебом, превратилось бы в камень. Красивый камень и, может быть, драгоценный, но для души — несъедобный. Нужно бороться против максимы Поупа [33]:

Странное дело: Поупу и всем, кто с ним согласен, такое философствование кажется прогрессивнее веры детей и дикарей (и Нового Завета). Они думают, что оно не столь наивно и антропоморфно. На самом деле здесь хитро скрыт более коварный антропоморфизм.

Здесь подразумевается, что у Бога, как у нас, есть различие между планом (или общим планом) и его нечаянными, но неизбежными побочными продуктами. Что бы мы ни делали, возникает масса последствий, которые в нашу задачу совсем не входили. Даже в частной жизни это так. Кидая крошки птицам, я попутно кормлю крыс. Тем более это верно в делах, касающихся управления. Руководство колледжа переносит время обеда, чтобы прислуга могла раньше уходить домой. Но мы нарушаем распорядок дня у всех студентов. Одним новое расписание удобно, другим наоборот, но у нас нет особых причин предпочитать первую группу второй. Новый распорядок влечет за собой — ничего не поделаешь — непредвиденные и нежелательные последствия.

Поуп думает, что так действует и Бог: у Него есть великий замысел о вещах в целом. Что бы мы ни сказали, это ничего не изменит. У Него мало (или вообще нет?) возможности принимать или даже намеренно отвергать наши молитвы. Великий замысел путает бесчисленные благословения и проклятия конкретным людям. Бог тут ничего поделать не может. Это все — побочные продукты.

Я полагаю, что на вершине всеведения, всемогущества и совершенной доброты различие между планом и побочным продуктом полностью исчезает. Верю я в это потому, что даже у людей его тем меньше, чем выше поднимаешься. Чем лучше ты составил план, тем меньше в нем непредвиденных издержек, тем больше зайцев он убивает одним ударом, тем больше нужд и интересов он удовлетворяет, тем ближе он (вплотную не приблизиться никогда) к плану для каждого человека. Трудные судебные дела ведут к изъятиям из закона. Но оставим в покое управление. Разве гениальный поэт или композитор меньше похож на Бога, чем правитель? Но у гения в творчестве лишнего нет. Каждая нота, каждое слово не просто средство или следствие. Ничто не присутствует единственно ради остального. Если бы ноты и слова могли разговаривать, каждая бы сказала: «Творец имел в виду меня и нашел мне всей силой своего гения именно тот контекст, который мне необходим». И она была бы права — при условии, что любая другая могла бы сказать не меньше.

Как истинному Творцу действовать через «общие законы» ? «Обобщают дураки», — сказал Блейк. Возможно, он перегнул палку. Но обобщают те, у кого ограниченный разум. Обобщения — это линзы, которыми приходится довольствоваться нашему уму. Как Богу замутить абсолютную ясность видения подобными приспособлениями? Кому–нибудь еще придет в голову, что Богу нужны справочники, или что, желая заняться лично мною, Он скажет: «Гавриил, принеси–ка мне досье мистера Льюиса».

Бог Нового Завета, принимающий во внимание смерть каждого воробья, не более, а намного менее антропоморфен, чем у Поупа.

Я не верю, что Бог — это администратор, который правит через общие законы. Если Высший Промысел вообще есть, в мире все провиденциально и всякий промысел особый. Согласно одному старому благочестивому изречению, Христос умер не только для людей вообще, но и для каждого человека в отдельности, как если бы других не было. Неужели я не могу верить, что это относится и к акту Творения, который, развернутый во времени, мы называем судьбой или историей? Мир создан ради каждой человеческой души, каждая душа — цель. Может быть, создан он и ради каждого зверя, даже каждой частички вещества — ночное небо наводит на мысль, что неживая природа имеет для Бога ценность, о которой мы не догадываемся.

Если тебе интересно, почему я во все это верю, скажу лишь, что нас и в заповеди, и примером учили молиться, а в мире, какой получился у Попа, молитва бессмысленна. Возможно, Бог установил молитву еще и для того, чтобы показать: ход событий не управляется, как государство, он создается подобно произведению искусства, в которое каждый вносит свой (и в молитве — сознательный) вклад. В нем каждый — и цель, и средство. Раз я назвал молитву средством, сразу добавлю, что она и цель. Отчасти мир сотворен, чтобы можно было молиться; отчасти — чтобы были услышаны наши молитвы за Джорджа. Но не будем говорить «отчасти». Шедевр искусства создан ради всего, что есть, от плеска волны до полета насекомого.