Письма к Малькольму.

VI

Что именно я говорил о том, как важно не делать молитву о насущном хлебе чересчур «религиозной», точно помню. Еще я плохо понимаю, что ты имеешь в ту и насколько иронически спрашиваешь, «не из видлеровской ли я молодежи».

О Видлере [19]. Передачу, которая произвела весь этот скандал, я никогда не слыхал, а осуждать на основании обрывочных сведений из газет нельзя. Зато я прочел его очерк в «Созвучиях» и, по–видимому, согласен с ним куда больше твоего. Многие цитаты из Ф. Д. Мориса и Бонхёффера [20] мне очень нравятся, как и его собственные слова о нашей официальной Церкви.

Во всяком случае, можно понять, как получилось, что человек, пытающийся любить Бога и ближнего, не любит само слово религия, кстати, в Новом Завете отсутствующее. Я просто содрогнулся, когда в «Приходских проповедях» Ньюмена [21] прочел, что Небеса похожи на Церковь, потому что и там и там «самое важное — религия». Он забыл, что в Новом Иерусалиме храма нет.

Вместо Бога у него религия — как мореплавание вместо прибытия, битва вместо победы, помолвка вместо брака — словом, средство вместо цели. Но даже в нынешней жизни понятие религии небезопасно. Предполагается, будто религия — еще одна область жизни, вдобавок к экономической, социальной, интеллектуальной, развлекательной и прочим. Но Тот, Чьи права безграничны, не может быть одной областью. Либо это иллюзия, либо сюда относится вся наша жизнь. Нерелигиозных занятий нет. Есть только религиозные и те, что им противны.

Но нам религия кажется именно областью, да еще иногда процветающей. Отчасти она процветает потому, что многие люди «любят религиозные обычаи». Наверное, Симона Вайль нрава — это дело вкуса. Некоторые получают удовольствие (Видлер об этом хорошо говорит) от самой церковной организации. Здесь играют роль эстетические, сентиментальные, исторические и политические предпочтения. И, конечно, продажа рукоделий, приходской журнал, колокольный звон, Санта–Клаус.

Все это неплохо, но в духовном плане — не ценнее того, что мы называем мирским. Такие вещи могут стать очень опасными, если этого не понять. Область жизни с вывеской «священное» может сделаться самоцелью, идолом, заслоняющим Бога и ближних. («Когда средства автономны, они гибельны».) Может даже получиться, что подлинно христианские поступки вообще не войдут в число религиозных.

В одной религиозной газете я прочел: «Важнее всего учить детей креститься». Важнее всего? А сострадание, правда, справедливость? Voila l'ennemi [22].

Будем осторожны: религия не имеет права на существование как отдельная область, но это можно неправильно понять. Кто–то может решить, что лучше упразднить такую область как незаконную. Иной поймет, что религии следует занимать не область, а всю жизнь, но истолкует это неверно — как призыв «открывать в молитве» все больше мирских дел, исключить пирожки и пиво, а разговоры заполнить нудным напускным благочестием. Третьи, знающие, что Господь правит лишь очень маленькой частью их жизни, а «религия как отдел» никуда не годится, могут прийти в отчаяние. Им надо бы разъяснить, что «все еще часть» и отдельная область — вещи разные. Во всех нас Бог занимает «пока» только часть. Войска союзников высадились лишь неделю назад. На карте Европы это небольшой клочок. Сопротивление велико, потери высоки, исход неясен. Необходимо признать, что есть демаркационная линия между той частью, которую занимает в нас Бог, и той, что занята врагом. Но мы надеемся, что это линия сражения, а не граница, закрепленная соглашением.

Я подозреваю, что на самом деле у Видлера не понимают другое. До сих пор мы говорим о религии как модели поведения. Если религия — отдел, поведение полностью христианским быть не может. Но, кроме того, причем чаще, религией называют систему верований. Услышав, что Видлеру нужна церковь, где «меньше религии», они решили, что он желает лишить нас того немногого, очень немногого, что оставило либеральное богословие от веры. Кто–то даже спросил: «А он вообще верит в Бога?»

Конечно, верит. Он хочет (думаю, совершенно искренне) некоторые христианские доктрины оставить, но многое за ненадобностью выкинуть. «Традиционные доктрины» стоит проверить. Окажется, что мы многое «переросли», что оно «уцелело в качестве почитаемых архаизмов или сказок». Эта неопределенная программа по освобождению от лишнего его очень увлекает, ибо он верит в непрерывное водительство Духа Святого. Замечательная вера; при условии, разумеется, что Святой Дух есть. Но, боюсь, Его существование — как раз одна из тех «традиционных доктрин», которые, как может оказаться, мы «переросли». Такова и доктрина (Видлер ее называет «фактом»), что человек — «существо двойственное: не только «общественное», но и духовное». Для Видлера, для тебя, для меня (и Платона) это факт. Для десятков тысяч, а то и сотен людей это небылица. Нейтральное ее описание — «традиционная доктрина». Как ты думаешь, считает ли он сутью своей веры эти две доктрины (да и почему, собственно, только их?), которым, в отличие от остальных, не грозит изъятие? А может, он, как следует из названия его книги, скажет, что лишь «бросает лот»: если лот не достигнет дна, ответ для мореплавателя будет отрицательным?

Мне интересно было прочитать, что ты пишешь о словах «прости нам долги наши». Часто, конечно, у нас есть конкретные причины просить прощения. Здесь все ясно. Но у меня самого бывают не вполне управляемые состояния: смутное чувство вины или столь же смутное и скрытое самоодобрение. Что нам с ними делать?

Многие современные психологи советуют никогда не доверять общему чувству вины как полной патологии. Если бы они на этом остановились, я бы еще мог согласиться. Но некоторые применяют этот подход к любому чувству вины. Они предполагают, что всегда обманчиво и чувство по поводу конкретного плохого поступка, конкретной неискренности. Не могу удержаться от мысли, что это чепуха, — достаточно взглянуть на других людей. Одни чувствуют свою вину, когда им и впрямь следует ее ощущать: они поступили жестоко и знают это. Другие ощущают себя виноватыми, хотя невиновны ни по одной известной мерке. Наконец, есть такие, кто виноват, но совсем этого не сознает. А чего еще можно ждать? Одни malades imaginaries [23], то есть вполне здоровы, но считают себя больными. Другие, напротив, больны, но думают, что здоровы. Третьих больше всего: они больны и прекрасно это знают. Очень странно, если есть область, в которой все ошибаются одинаково.

Иные христиане захотят, чтобы мы рылись, пока не откопаем что–то определенное. Наверняка, говорят они, тут замешаны реальные грехи, из–за них и совесть нечиста. Думаю, они правы: если долго охотиться, с пустыми руками не останешься или, по крайней мере, будешь думать, что не остался. Но это и подозрительно. Если теорию нельзя исказить, то ее и не проверишь. Впадая в искушение, мы убеждаем себя: то, что мы всегда считали грехом, на сей раз почему–то не грех. Но разве нельзя себя убедить, будто то, что мы всегда справедливо считали невинным, на самом деле плохо? Мы можем создать себе сомнения. А это всегда плохо, ибо отвлекает от настоящих обязанностей.

Не знаю, прав я или нет, но я пришел к выводу, что с двойственными чувствами непосредственно ничего не поделаешь. Им не надо доверять — как можно верить туману? Вспомним ап. Иоанна: «Если сердце наше осуждает нас, то... Бог больше сердца нашего». И, конечно, если сердце льстит нам, Бог больше него. Иногда я молюсь не о том, чтобы вообще знать себя, а о том, чтобы знать столько, сколько могу сейчас вынести и использовать: небольшую дневную порцию.

Есть ли причины считать, что полностью знать самих себя (будь это возможно) нам полезно? Детям и дуракам, говорят нам, никогда не показывают половину работы. А мы, я думаю, и до половины не доделаны. Мы с тобой знаем, как важно не говорить ученикам точно, что думаешь об их близости к совершенству. Им куда важнее знать, что делать дальше.

Сказав это на людях, можно зацепить фрейдистов. Хотя мы, не забудь, многим им обязаны. Они показали, как опасны те трусливые увертки от действительно полезного знания о себе, к которым мы прибегаем от начала мира. Но есть и просто нездоровое, суетное любопытство, которое бесполезно. Неоконченной картине очень хочется соскочить с мольберта и посмотреть на себя. Психоанализ от этого не излечит. Все мы знаем людей, прошедших через него и, по–видимому, навсегда сделавших себя с тех пор объектом исследования.

Если я прав, вывод такой: когда совесть не вносит ясности, а лишь смутно обвиняет или смутно одобряет, мы должны, подобно Герберту [24], сказать ей: «Тише, болтунья», — и жить дальше.