Письма Уильяма Берроуза

1954

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

(от Уильяма Берроуза и Алана Ансена)

Рим

Суббота, 2 января [19]54 г.

Дорогой Аллен!

В понедельник отплываем в Танжер через Гибралтар. К моменту приезда у меня останется полтинник баксов. Должно хватить до первого февраля.

Чем дольше остаюсь в Риме, тем меньше этот городишко мне нравится. Он намного, намного дороже Нью-Йорка да к тому же холодный, никак не согреюсь, потому что тепла практически нет. Хватит мне здесь торчать!

Я навел справки, и подозрение, что в городе — капитальная чистка, подтвердилось. Бани закрыты. Нарков ловят, и они дрожат на кумарах у себя в каморках. Алан [Ансен] думал снять комнату, но хозяин, как услышал, что я собираюсь три дня у него перекантоваться, взбесился. Мы пролетели. Вот же бред: хочешь принять кого-нибудь хотя бы на ночь, надо оформлять его по всем правилам! Нет, ты представляешь! Да Колумбия — королевство свободы по сравнению с этой дырой. Не важно, сколь уважаем твой гость, ты его к себе даже выпить пригласить права не имеешь. Оформляй, как полноценного постояльца. Гор Видал, поганый брехун! Встретить бы его — все выскажу про вранье насчет того, как Италия великолепна, как все в ней прекрасно, и того, что в стране сейчас второй Ренессанс. Ложь! Италия много кому уступает, по всем статьям. Франция, кстати, ничем ее не лучше и вдвое дороже.

Все больше убеждаюсь: нет на свете места лучше Мексики. Господи, и что я в Калифорнию не поехал? Но нет, двигаюсь дальше, в Северную Африку. Алану, впрочем, здесь весело: он-то гуляет по кафедральным соборам да к тому же неплохо переносит холод. И еще умудрился провернуть парочку affaire de coeur [214] в холодных подъездах (средняя цена — десять баксов и какая-нибудь безделушка в довесок).

Пиши, не забывай. Алан шлет тебе большой-пребольшой привет.

Всегда твой, люблю, Билл

Дорогой Аллен!

Ни фига подобного, плата — всего три доллара двадцать центов, но можно получить «премиальные», если отсосешь не в подъезде, а в тачке. Фонтаны чудесны (даже наш колючка Билл расчувствовался при виде Треви). Да, есть мелкие недоразумения, однако в целом Европа прекрасна. Приятной тебе поездки на Юкатан и привет Нилу.

С любовью, Алан

P.S. После этой недели на аптеки я смотрю иначе. Болеутоляющее — и впрямь вкуснотища.

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Танжер

26 января [1954 г.]

Дорогой Аллен!

Танжер мне совсем по нраву. Нет здесь никакой колонии писателей, или же все они хорошо спрятались. Каждый тут лезет в твое дело; вот, например, подходит ко мне какой-нибудь хмырь и говорит: «Твой друг Али — на Сокко-Сико. Гони песету». В итоге трахнуть Али так и не получается, нет места для этого: Танжер — страна нецивилизованная, в дешевый отель не впишешься. Если мальчик видит, что может хорошо навариться, то цену заламывает, как в лучших борделях. К тому же Али беспокоится о своем статусе среди чистильщиков обуви, боится, как бы кто не заподозрил, что я его е…у (ох, надо бы без мата в письмах). Али бьет себя в грудь и заявляет: «Ведь я мужчина». Боже правый, прямо как в Клейтоне, в штате Миссури.

Трава у них поганая, дерет глотку, будто смешана с конским навозом. И вставляет не сильней кукурузных рылец. Искал, где бы раздобыть О. — так один типок впарил мне сушеные головки мака. Ладно, раз уж приехал сюда, придется осмотреться и акклиматизироваться. Может, мое мнение еще переменится. А так, дай бог мне вернуться в Мехико. Или в Перу.

Религия у мусульман — сплошные дебри. Я одно понял: день и ночь мусульмане ни хера не делают: сидят, пыхтят дурью и режутся в какую-то дебильную карточную игру. Не вздумай принимать всерьез рассказы Боулза [215] (бесстыжего вруна) о загадочной душе Востока. Я вижу исключительно лентяев, болтунов и дебилов.

[Письмо не закончено.]

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Марокко, Танжер 9 февраля 1954г.

Дорогой Аллен!

Жду Келлса, он должен объявиться с минуты на минуту. Этот город — настоящий памятник минувшего бума. Отели, бары пусты. Разваливаются гигантские недостроенные дома с розовыми стенами. Пройдет всего несколько лет, и на их месте расселяться арабские семьи, приведут с собой коз и кур.

Живу я в самом лучшем районе за пятьдесят центов в день [216]. В местном квартале поесть можно на двадцать центов. Однако мальчики и сладкий опиум разоряют меня. Мальчика, конечно, можно снять за один бакс и даже меньше, а вот ауреномицином для профилактики смазаться — стоит дорого. (Жопа, кстати, снова в рабочем состоянии.)

Я тут написал кое-что, пришлю тебе наброски, как только раздобуду пишущую машинку.

У города, по-моему, несколько измерений; мне довелось пережить пару случаев в духе Кафки. Переживи такое Карл, он бы снова загремел в дурку [217]. Например: я снял араба в европейском прикиде, переспал с ним. Через пару дней в дождь (и наевшись хашика, его тут подают в виде кексов к горячему чаю) встречаю араба в национальной одежде и уединяюсь с ним в бане. Теперь мне кажется (да, кажется), будто я два раза имел одного и того же араба. Как бы там ни было — я его потом ни в том, ни в этом наряде не видал.

Когда иду по улице, арабы приветствуют меня с неслыханной фамильярностью, словно мы знакомы давно (или познакомимся в будущем). Одному арабу я высказал: «Слушай ты, я не знаю тебя. Отъебись, понял!» А он ржет в ответ: «Увидимся позже, мистер». И что ты думаешь? Позже я переспал с ним… если не ошибаюсь. Получается, с момента прибытия я прочистил зад трем арабам, если только все трое не оказались одним и тем же — просто каждый раз он вел себя лучше, стоил дешевле и проявлял больше уважения. (Усек, наверное, что есть предел, дальше которого я не поведусь.) Я в самом деле уже ни в чем не уверен. На следующем свидании сделаю ему зарубку на ухе. […]

Пиши мне на адрес: Танжер, дипломатическое представительство США.

Привет Нилу.

Всегда твой, люблю, Билл

P.S. Пол Боулз здесь, но предпочитает уединение в компании арабского мальчика — жуткого ревнивца, который к тому же практикует черную магию. Я, может, отправлюсь в Дакар. Там много работы.

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Танжер

1 марта [1954г.]

Дорогой Аллен!

Дела в Танжере идут в гору. Встретил я тут экспатриатов: наркоши, гомики, пьяницы. Прямо как в Мексике. Почти всех из них покинуть родину в свое время заставили обстоятельства.

Пример танжерского ноктюрна: заявляюсь в «Мар-Чика», ночной бар, куда приходят только после полуночи. Со мной — ирландский мальчик, покинувший родину после череды неприятностей, и португалец, которому путь домой заказан. Оба геи, оба бывшие нарки. Оба закидываются долофином [218] (рецепт на него в принципе не требуется). Оба на мели. Португалец разводит меня на бабки, мол, давай откроем студию порнофильмов, да к тому же подначивает вернуться в Дело. Владелец заведения похож на бывшего боксера-чемпиона из года эдак 1890-го: слегка полноват, но силен неимоверно и злой, как сто чертей. За барной стойкой — миленький мальчик араб, двигается вяло, с животной грацией; на лице — мрачноватая улыбка. В Танжере всякий гомик успел предложить ему перепих, однако мальчик не ведется.

За одним столиком напиваются две лесбы с контрабандистского корабля. Испанские рабочие, гомосеки, английские моряки…

Тейлор (стукач, как пить дать, стукач) хватает меня и утягивает к стойке. Там обнимает за плечи и держит мертвой хваткой, не давая мне освободиться; смотрит в лицо и заводит обычную задушевную бодягу:

— Жизнь — говно, Билл. Говно. Танжер — этой край света, его конец. Разве не чувствуешь, Билл? Надо держаться за что-то, за цель… А где ты живешь, Билл?

— А… ну… недалеко от Плас-де-Франц [219].

— Билл, ты в деньгах просекаешь? Расскажи, а? Что делать, Билл? Ну скажи. Мне тошно, Билл. — Сжимает мне руку. — Мне страшно. Я боюсь будущего, боюсь жизни. Понимаешь? — Тейлор вот-вот заберется мне на колени, словно ребенок, сотрясаемый жаждой прощения. Нет, какой из него стукачок? Он, может, и хотел бы стать таковым, да кишка тонка. Конкуренты сожрут его. Арабы — все они стукачи (даже милый мальчик за стойкой). Никогда не видел лица столь неправильного, как у Тейлора: бледно-голубые глаза как будто не могут поймать фокус, потому что хозяин пытается придать им вид наивный и искренний; рот, обезображенный заячьей губой, ввалился, словно кто-то врезал по нему молотком. Шмотки затасканные, голос ноющий.

Освобождаюсь из лап Тейлора и бухаюсь за стол к лесбиянкам и мальчику-ирландцу. Одна лесба окидывает меня мутным взором, будто алкаш-ирландец с Третьей авеню.

— Хули тебе надо?

— Не знаю.

— Ну так сдристни. — Она принимается плакать. Цепляется за подругу и причитает: — Детка моя, деточка. Ах ты, блядь старая.

Как видишь, Танжер — чуть ли не столица доступного секса. Возрастного ценза на мальчиков нет. Один мой знакомый американец держит при себе тринадцатилетнего пацаненка. Тут даже поговорка бытует: «У меня не стоит, если мальчик уже начал ходить». Одна беда — арабы страшны, как смертный грех.

Я снова сел на иглу. Повстречал сынка доктора — ему нужны деньги, а доступ к бланкам на рецепты он имеет неограниченный. Дал мне одну бомбу, эвкодал [220] называется. Ничего лучше по вене я не гонял. Через пару дней начну лечиться долофином.

Недалеко есть горы, где обитают красножопые бабуины. Жуткие твари, презлые. (На Пола Боулза одну натравили, так он еле ноги унес.) Организую-ка новый вид спорта: моторизированную охоту на бабуинов — с пиками, на мотоциклах.

Немного поработал, но результатами недоволен. Надо искать новый метод, совершенно иной подход к писательству. Протирая штаны в кафешках, я только время трачу. Получил письмо от тебя с Юкатана. Уин пускай отсчитывает мне гонорар, так и напиши ему. И мне не забудь написать; [редки о тебе хорошо отзываются.

Всегда твой, Билл

НИЛУ КЭССЕДИ

Танжер

12 марта 1954г.

Дорогой Нил!

Ты не знаешь, что с Алленом? Я получил от него письмо с Юкатана и все — пропал чертяка. Я пишу и пишу ему в Мехико, но письма возвращаются.

Если Аллен в Мехико — передай, пусть напишет. Если в городе его нет, то где он тогда? Как это письмо получишь, сразу же мне ответь, я сильно волнуюсь! Джек с тобой [221]?

Этот город тебе бы понравился. Абсолютный лигалайз, кури где угодно.

Напиши мне!

Всегда твой, Билл Берроуз

Пиши на адрес: Марокко, Танжер, дипломатическое представительство США.

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

[Танжер]

7 апреля [1954 г.]

Дорогой Аллен!

Это письмо к тебе я писал и переписывал, так что, будь добр, ответь.

Работа для меня — что наркотик, без нее жизнь напоминает хронический кошмар, серый ужас захолустья па Среднем Западе. (Когда я жил в Сент-Луисе, случалось мне проезжать мимо полей голой глины, поделенных на жилищные участки: тут и там виднелись дома на бетонных фундаментах, залитых прямо в грязь, какие-то детские площадки… Сами дети резвились, как будто счастливые и здоровые, но в ясных серо-голубых глазах застыли пустота и ужас, паника. Меня словно били под дых, и я ощущал крайнюю степень одиночества и отчаяния. Это часть истории о Билли Бредшинкеле. Не знаю даже, пародия получилась или нет.)

Нужен читатель — для моих зарисовок. Если я не читаю, не дарю никому зарисовку, она ополчается на автора, словно заблудившееся проклятье, рвет меня на куски; доля безумия ней так и множится (множится буквально, подобно раковым клеткам) и становится совершенно невыносимой, бьет куда придется, будто оживший и взбесившийся электрический бильярд. А я кричу, умоляя: «Хватит! Остановись!»

Пытаюсь писать роман. Организация материала — процесс столь болезненный… я и не думал. Ширяюсь каждые четыре часа полусинтстической дрянью, называется эвкодал. Один Бог Знает, что у меня теперь за зависимость. Когда я вмазываюсь, то кажется, будто в мозгу вот-вот перегорят предохранители и черная кровь польется из глаз, ушей и носа, а я стану метаться по комнате, словно зарезанный император.

Заметки о коксе

Стоит вмазаться в вену — иной способ не катит, кайф не тот, — и в мозг ударяет волна чистого наслаждения. Не успеваешь промыть иглу, как оно пропадает. Кайф не трогает потрохов, не гасит жажду, не поднимает настрой, чувства благополучия не дает, восприятие не меняется и сознание не расширяется. Кокс — это электрический импульс, замыкающий в мозгу нервные узлы удовольствия, познать которое можно лишь с коксом. (Вроде как когда ученые втыкают иголки прямиком в мозг — сам по себе он боли не чувствует и стимулируют центры наслаждения и боли. Эй, Брэдбери [222], лови сюжет для рассказа: ты, словно телеприемник, подрубаешься к кабелям-электродам и получаешь в мозг передачу чистого удовольствия вместе с политической установкой.) Если раскачать каналы коксового наслаждения, жутко хочется гонять по ним кайф снова и снова; боишься его потерять. Ощущение длится, пока коксо-каналы возбуждены — час или около того, потом оно пропадает, потому что не соответствует ни одному из обычных наслаждений. Мыслей типа: «Не вмазаться ли коксом?» не возникает. Кокс — совершенно особенный, доставляет уникальное наслаждение. Оно замкнуто в себе и очень разрушительно. Если хочешь его, о прочем не думаешь. Даже от секса ублажения никакого. Только от кокса. Если отказаться от кокса, ломки не будет. Жажда сидит в мозгу, в буквальном смысле. Жажда мозга, не тела, не чувств, жажда, похожая на привязанного к смертной юдоли призрака. А раз у жажды нет тела, то нет унес и границ. Кокс — изменение естественного хода, потока чувств от внутренностей к мозгу, который ничего уже не воспринимает.

Под коксовым кайфом мозг похож на взбесившийся электрический бильярд, сверкающий голубыми и розовыми искрами в электрическом оргазме. (Заметка для НФ-рассказа: механический мозг испытывает кокаиновый приход, выдавая тем самым зачатки автономности.)

[Письмо не закончено.]

ДЖЕКУ КЕРУАКУ

[Танжер]

22 апреля [1954 г.]

Дорогой Джек!

Использовав тебя энное количество времени, как официального передатчика писем, я пришел к такому умозаключению: ты заслужил отдельной беседы.

Дела идут настолько по-танжерски — говорят еще: «Ой, в Танжере случается что угодно», — аж блевать хочется. Кто-то пустил слух, будто мне шьют дело из-за наркотиков… или меня самого надурили; может, просто хотят припугнуть, выкурить из Танжера. Да только теперь Тони [223], старый голландец, содержащий бордель, в котором я обитаю, поглядывает на меня с упреком, вздыхает: «Ах, тринассать лет я тут, и еще ни рассу не забредали ко мне такие образцы. Два чисто английских джентльмена, моих старых знакомых, две недели как у меня обретаются. Вот с кем бы я раскрутился, да жаль, теперь на домик мой так косо смотрят». Но я по-прежнему его клиент номер один, и Тони не выкинул меня на улицу. Ну ладно, кипеш прошел, будто и не было ничего, кроме брехни в танжерском духе. Мать моего мальчика стучит легавым, и встречаться с ним приходится тайно. Докатились. […]

Жду моего мальчика [224], а он запаздывает. Не нравится мне это. К тому же Аллен себя странно ведет. Не понимаю…

Нет более причин, по которым ты не мог бы мне писать. Получишь это письмо — сразу ответь, если еще не отправил свое послание. Как там в песне поется: тряхни уже стариной. Застряну я здесь или нет, зависит оттого, что вы мне с Алленом напишете. А писем от вас я ожидаю с большим нетерпением.

Всегда твой, Билл

P.S. Мой мальчик только что ушел. Я опорожнил чресла и пишу тебе с кристально ясной головой. А заодно — познав мудрость Востока, спустившуюся ко мне в желудок в образе четырех колесиков долофина. На него даже рецепт не требовался, пока Брайан Говард [225], приятель Одена и Ишервуда, не выжрал все подчистую в городе. К долофину пристрастил его я, однако не сразу понял, что создаю монстра. Брайан врывается в аптеку — в «фармацею», как он ее называет, — и требует: «Четыре пачки Л., быстро!» Говорит, Л. — «забавней», чем долофин. «Самое странное — утро не утро, пока я лекарства не приму», — объясняет он. Называет долофин «лекарством». Благородно, а? Обычный чувак приходит в аптеку и говорит: «Мне плохо. Одышка замучила, и ломает меня что-то», но Брайан-то не таков. Он выдает: «Мне нужно лекарство».

Брайан — когда не пьян — очень даже,мил и утешает меня. Ивлин Во, представь себе, включил Брайана в парочку своих романов [226].

Аллен не пишет мне, и я сильно расстроен… поразительно, сколь мало людей понимает, о чем я толкую. Короче говоря, люди в большинстве своем — безмозглые. Мне срочно требуются читатели, ведь когда я, влюбленный, не встречаю ответных чувств, зарисовки остаются моим единственным прибежищем и утешением. Брайан завтра уезжает, и останусь я один посреди пустыни с красивыми мальчиками, которые смотрят на меня нежными карими глазами, словно озадаченные олени, мол: «Что это мириканец там лопочет? Мне смеяться? Может, он добрый и заплатит сверху еще четвертак?»

Невнимание Аллена заставляет меня мыслить нерационально. Дождется, что я совершу нечто страшное. И это будет нечто, ужаснее всего, что видел свет [227].

Ты просто обязан мне помочь, переубеди Аллена. Не думал я, что он поведет себя подобным образом (ни строчки за четыре месяца!), и уж тем более не представлял, как больно будет, если он отколет такой номер. Последнее предложение несколько смущает, какое-то оно запутанное и противоречивое. В общем, сам поражаюсь, как сильна моя зависимость от Аллена. Отказ от него еще больней, чем отказ от Маркера. Ломает — жуть, от абстяга спасет лишь письмо. Будь другом, заставь Аллена прислать мне эпистолярную дозу. Я будто умер, писать не могу, и ничего не интересно.

Кстати, с реального джанка я слезаю. Попутно меня достает один пассажир — прямо-таки португальский вариант Ханке [228]. Похоже, слух, будто мне наркодело шьют, пустил он. Вот, приперся с новой версией сплетни, а стоило указать ему на логические нестыковки, как он взбеленился, заорал:

«Ну вы, американцы, болваны! Ни хрена не понимаете… больше говорить об этом не стану. Зачем на дураков время тратить?» Ага, американец проявил великодушие, и европеец спешит обвинить его в тупизме. Когда же поймет, что ты просек его разводку — взбесится. Поверь мне, за последние несколько месяцев я Старый Свет от и до изучил. Гнилой он.

Раз уж Малапарте [229] пишет антиамериканские романы и зарабатывает на них состояние, то я накатаю в ответ антиевропейский роман. Чем я хуже? Чего ради смотреть с обожанием на этих затрух — только потому, что они якобы представляют «культуру»? Им полагается быть зрелыми, воспитанными, остроумными, ну и так далее, а они, коряги, юмора не понимают. Например, тот самый чмошник, обзывающий американцев варварами, происходит из рода с семисотлетней историей, однако вынужден терпеть наши идиотизм и грубость. Вот вместо денег я и забросал его зарисовками. Тогда он понял: континентальный шарм не даст ничего и денег ему не видать. Воздух в комнате моментально наэлектризовался от напряжения, созданного невысказанными оскорблениями. Хер с португальцем, он завтра уезжает. Ах да, забыл сказать, за каким лысым он разводит меня: думал напугать, чтобы я смотался из Танжера, прихватив его с собой в Испанию, куда он и ломится. Только хрен ему. С какой стати?

Ну, Джек, будь уже другом и разузнай, что за дела с Алленом. Передай: он причиняет мне боль. Беспричинно. Я не домогаюсь его. Не прошу писать каждый день! Он кинул меня и не пишет больше трех месяцев; попросил в последнем письме: «Пиши в Мехико». Мое письмо вернулось невостребованным. Я, в принципе, не против — если Аллен желает немного побыть без общения со мной, пусть не пишет какое-то время, но ведь мог же он избавить меня от страданий (неподдельных страданий, которые много хуже, чем я пишу ему), просто черкнув строчечку (каковую он, видимо, черкнул тебе): мол, так и так, какое-то время буду без связи.

Если можешь повлиять на Аллена, повлияй немного и ради меня, ага? Мне нужен Адвокат, который представит меня Суду в выгодном свете.

Джек, у меня совершенно нет сил. Чтобы закончить это письмо, я убиваюсь ганджой, скоро мозг сварится. Кажется, будто ради друзей я истязаю себя, а они в ответ шлют меня на хуй, будто упыря, добивающегося их подарками, деньгами, зарисовками или отрезанными пальцами. Убью себя ради друга, и он скажет: «Ну вот, пытается купить меня за свою дряхлую жизненку».

Скажи Аллену, что я прошу прощения. Да, может, я и вампирил, грешил против жизни, но я люблю его. Любовь все перевешивает.

Сцена с португальцем вышла ужасная. Жаль, у меня не оказалось при себе магнитофона. Мы принялись поносить друг дружкины страны, оскорбления становились все более низкими, личными. Когда же я назвал Португалию выгребной ямой Испании, ситуация дошла до предела.

Португалец, словно Ханке, ненавидит меня за то, что я многое для него сделал, не любя по-настоящему. Он невыносим. Не может наиметь меня, словно сосунка, а я не могу принять его полностью другом. Как винить его за ненависть?

Ладно, жду письма. И поговори с Алленом, прошу.

Всегда твой, Билл

Марокко, Танжер Консульство США

P.P.S. Плевать, что скажет мне Аллен. Хочу знать, и точка, понял? Если решишь, будто его слова причинят мне боль, не таи от меня. Передай все как есть. Нестерпимо сидеть вот так, день за днем ожидая письма, которое не придет. Маркер — и тот мне написал. Больше так не могу.

Джек, все серьезно. НЕ ПОДВЕДИ!

НИЛУ КЭССЕДИ

[Танжер]

2 мая [1954 г.]

Дорогой Нил!

Мне пришло письмо от Аллена, датированное девятым апреля. Аллен просил выслать денег — ну, я и выслал, в дорожных чеках. А так он рассказывал, будто живет в финке (типа плантация) с какой-то археологичкой [230]. Короче, ни фига Аллен не пропал, и то, что деньги тебе на почте возвратили — это бюрократы где-то прокололись и чего-то напутали. Попади Аллен в тюрьму, он уже наверняка бы связался с американским консульством в Мериде; если бы умер, о его смерти давно бы сообщили, иначе на что еще дружбаны: американка-археолог да владелец отеля в Чиапасе.

Короче, меня терзает смутное подозрение, что все у него заебок.

Впрочем, беспокоиться причина есть. Надо было писать отцу Аллена, спросить, не получал ли он весточки от сына. Или вовсе обратиться в американское консульство в Мериде или в посольство в Мехико. Проверить именно в нашем консульстве, мексиканских чиновников — по боку.

Сегодня же напишу отцу Аллена, а ты, как что разузнаешь, сразу мне напиши [231]. Книги, которые ты посоветовал, я посмотрю.

Всегда твой, с любовью, Билл

Пиши на адрес: Марокко, Танжер, дипломатическое представительство США.

ДЖЕКУ КЕРУАКУ

Марокко, Танжер

Дипломатическое представительство США 4 мая 1954 г.

Дорогой Джек!

От Нила я узнал, что ты вернулся в Нью-Йорк.

Что с тем эпистолярным потоком, который я просил переслать Аллену? Если письма все еще при тебе — сохрани. Адрес в Чиапасе, оказывается, неверный, не дай бог кто-то получит мои послания и прочтет их. Там столько глубоко личного!

Мы с Нилом сильно тревожимся о судьбе Аллена. Он просил Нила срочно выслать денег, и тот просьбу выполнил (шестого апреля); однако бабки вернулись невостребованными. И никаких вестей от самого Аллена.

Он прислал письмо мне (от девятого апреля), говорил, что ждет денег от Нила. Я тут же отписался предкам, попросил отправить баксов тридцать дорожными чеками Аллену, удержав эту сумму из моего ежемесячного довольства. С тех пор от Аллена ни строчки. Боюсь, его упрятали в тюрьму без права переписки. Приняли за коммуняку — и все. В местах, где оказался Аллен, по его же словам, для американцев начинает попахивать керосином; он срочно хотел съебаться оттуда, потому и просил денег.

Нил понятия не имеет, что дальше делать. Предлагает послать письмо шефу полиции Чиапаса. Боже правый, вот идиот! Я написал отцу Аллена, пусть свяжется с правозащитным отделом нашего посольства в Мехико, попросит узнать, где Аллен и как у него дела. Еще я написал Люсьену, пусть обратится к друзьям-журналистам в Мехико.

Будь я в Штатах, махом бы сорвался в Мексику и выяснил, что случилось. Ты, надеюсь, докопаешься до сути дела, свяжешься с братом Аллена, с Люсьеном, и дашь знать обо всем. Из-за решетки в той глухомани освободиться можно только под давлением извне.

Будь добр, объясни брату Аллена, как важно действовать быстро и жестко (пока не удостоверитесь в целости и сохранности Аллена). Если кто-то просит срочно выслать деньги, ты их ему высылаешь, а деньги возвращаются невостребованными — это серьезный повод задуматься. Прошу, не теряй времени. Не знаешь, как связаться с братом Аллена, так свяжись с его отцом. Он мог не отреагировать на мое письмо, но, может, послушает тебя и поверит в серьезность ситуации. Помню, как видный мексиканский политик завалил американца, и дело замяли. Джек, я на тебя полагаюсь. Сделай все возможное и поскорей.

Не знаю, как быть, если с Алленом что-то случится. Ты, наверное, просмотрел мои письма к нему и понимаешь, сколь много он для меня значит. Джек, будь другом, выручай. Пиши обо всех изменениях в деле, ладно?

Всегда твой, с любовью, Билл

P.S. Если ты не в курсах, вот последний адрес Аллена: Мексика, Чиапас, Сальто-де-Агуа, отель «Артуро Уи».

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

[Танжер]

11 мая [1954 г.]

Дорогой Аллен!

Я договорился с одним разорившимся англичанином: он присмотрит за моими вещами, будет носить мне еду и разделит запасы долофина на десять дней, выдавая мне дрянь по порциям. Его зовут Гиффорд [232], и я плачу ему полтинник баксов. Парень неплохой, к тому же здесь нет санаториев, поэтому помощь Гиффорда — единственный способ лечиться от джанка. Раньше я вмазывался каждые два часа; сегодня второй день соскока — жестянка та еще.

Вчера спер шмотки у одного постояльца, прошмыгнул на улицу и купил себе эвкодала, утолил жажду. Гиффорд прознал обо всем, отобрал оставшиеся ампулы и теперь, когда он уходит из моей комнаты, другой постоялец запирает дверь. И еще — Гиффорд отжал у меня бабло. Вот я влип. Лучше б ты следил за моим лечением. Гиффорд — кремень, у него лишней дозы не допроситься. «Ей-богу, — говорит он, — ты мне за это платишь, вот я и работаю, как условились».

Гиффорд принес длинное письмо от тебя из Чиапаса. Жаль, ты не получил моих денег. Я очень старался помочь. Боюсь, правда, поднял кипиш с твоим «исчезновением»:

Нил написал, что ты не то в тюрьме, не то загнулся где-то на горной тропке [233]…

Пошлю тебе еще два письма. Ты всего не знаешь, всего не читал: несколько писем я уничтожил, сочтя их чересчур экспрессивными.

Только что думал, как бы заманить к себе в комнату араба (проще простого, ведь они частенько сами стучатся в окна), раздеть и в его шмотках выйти на улицу, мол, надо забрать с почты деньги, а мои тряпки пока в прачечной.

Здесь можно построить дом. Место хорошее, к тому же участок обойдется всего в две с половиной сотни долларов. Стройматериалы дешевые.

Отправляю тебе начало романа, зацени. Рад, что у нас мысли сходятся — либо ты приезжаешь ко мне, либо мы как-нибудь вместе едем куда-то. Достало ездить в однеху, мне нужен слушатель, кому я стану читать свои зарисовки. А без тебя просто скучно. Ну да ладно, потолкуем еще об этом.

Люблю, Билл

PS. В роман, между прочим, вошло то, что я писал тебе в письмах.

ДЖЕКУ КЕРУАКУ

Танжер

24 мая [1954 г.]

Дорогой Джек!

Аллен жив-здоров и, кажется, едет во Фриско. Слава богу, все обошлось. Не знаю, что бы я без него делал.

Ты как всегда зришь в корень. «Если я люблю Аллена, то отчего не вернусь и не заживу вместе с ним?» Ты прав. Вернусь, если только он в скором времени не приедет ко мне самолично. За время странствий я уяснил для себя один ключевой факт: без тех немногих друзей, которые у меня остались, не обойтись. Для настоящей дружбы одной страны мало. В этом мире так немного симпатичных мне людей.

Знаешь, много лет назад я увлекался йогой. Тебе советую: изучи тибетский буддизм, дзен и дао — до кучи [234]. Конфуция смело пропускай — он всего лишь старый пердун, морализатор. Читаешь его и кругом одни: «Конфуций то… Конфуций се…» От зевоты челюсть ломит.

Сам я нынче нацелился на диаметрально противоположное буддизму. Точнее, на выведенное, наверное, из него направление. Короче, мы пришли в этот мир в человеческом облике, дабы учиться посредством человекоглифов любви и страдания. Нет чистой любви, как нет чувства, которое не грозило бы покалечить. Наш долг — любить, понимая и принимая сей риск, не закрываясь от него, отдаваясь чувству без остатка. Концепция — моя. Твои нужды могут отличаться. Однако, по мне, в отказе от секса мудрости нет. Кстати, всегда говорил: бабы — зло.

Что ты сейчас пишешь? Я работаю над романом. Отправляю тебе зарисовку на основе твоего «металлоломного» глюка о гигантских перенаселенных городах будущего [235]. За последние несколько месяцев я пережил кое-что в плане веры и смею утверждать: в строках этого текста чувствуется почти религиозная надежда. Точно знаю: жизнь сильнее зла, гнета и смерти, она дорогу найдет, а вот силы мрака погубят сами себя.

Как Люсьен? Мы с тобой, наверное, скоро пересечемся в Нью-Йорке.

Посылаю зарисовку о красножопых бабуинах и прочих танжерских прелестях.

С любовью, Билл

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

[Танжер

16 июня 1954 г.]

Дорогой Аллен!

Нейлоновые рубашки, фотоаппараты, наручные часы, секс, опиум, который продают прямо за барной стойкой… Город напоминает конец света. В полной свободе таится нечто глубоко ужасное. Новый шеф полиции там, на Холме, собирает и копит досье. Фетишист, наверное, страшно подумать, что он с бумагами вытворяет.

Аптекарь, продавая мне дневную порцию эвкодала, ухмыляется, будто я клюнул на приманку и сам вошел в западню. Весь город — западня, которая скоро захлопнется. Даже не захлопнется, а закроется — медленно. Успеем увидеть, как исчезает путь к отступлению, но бежать не получится.

Аллен, никогда прежде я не садился на иглу вот так плотно. Ширяюсь каждые два часа. Эвкодал — синтетика, все из-за этого. Если надо сварганить настоящую смерть, доверь дело немцам. Эвкодал ударяет прямиком по нервным центрам и больше похож на кокс, чем на морфий. В череп бьет волна удовольствия, а пройдет десять минут — и хочется повторить. Кокс я контролировать еще мог, но это говно держать в узде не получается. Между вмазками просто убиваю время. Морфий управляет собой сам, как система пищеварения. Вдуешь себе, и колоться больше не хочешь, как не хочешь хавать на полный желудок.

От частых вмазок на вене образовался колодец. Теперь ввожу иглу прямиком в вену через эту гноящуюся язвочку, похожую на вечно раскрытый, наглый, разбухший рот. […]

В Штатах эвкодал запрещен, как и гера, хотя он в восемь раз слабей белого. Непонятно, почему ученые до сих пор не создали наркотик в восемь… в сотню раз убойнее белого? Какой-нибудь джанк, к которому привыкаешь с первой же вмазки, и если не колоться каждые два часа этим в охуенной степени трахучим наркотиком, подыхаешь от гиперчувствительности. Бьешься в конвульсиях, и каждую секунду, непрерывно усиливая агонию, в теле полыхают вспышки удовольствия.

[Письмо не закончено.]

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

[Танжер]

24 июня [1954 г.]

Дорогой Аллен!

Письма к тебе я пишу не сразу, люблю придержать их незавершенными, вдруг удастся впихнуть еще пару-тройку симпатичных идей. Получается нечто вроде живого дневника.

Я тут размышлял над зарисовками, как формой творчества, и о том, что же выделяет их среди прочего. Ну, во-первых, они совершенно символичны, то есть имеют склонность огорошивать «настоящим» действием (типа отрезания пальцев и проч.). В каком-то смысле фашизм — это такая не обремененная юмором зарисовка гигантских масштабов в исполнении Гитлера. Сечешь? Ладно, я сам не во всем уверен. И какой-то гомосек еще думает зарабатывать на жизнь писательством!

Ночью с Келлсом [Элвинсом] ходили в необычайный арабский ресторан. На вид он как будто состряпан из автобусного вокзала: дверь голая, оцинкованная, а посреди этого не то амбара, не то ангара растет банановая пальма; столики расставлены как попало. Обслуживал нас сопливый арабский пидорок, утративший вежливость, как только мы заказали одну порцию кус-куса и две тарелки. Кус-кус — арабское рагу из цыпленка, орехов, изюма и кукурузной муки. Намнятина. Я, правда, успел убиться ганджой и по вкусу блюдо не всосал (прости за каламбур). Не оценил то бишь.

Потом мы переместились в бар «У Дина», где я наткнулся на стену враждебности: Брайон Гайсин хотел меня опустить, но я-то воробей стреляный, с таким отребьем справляться умею [236]. Мышился от него в толпе. Дин поначалу не захотел обслуживать, только закатывал глаза, мол, вали-ка отсюда. Ладно Келлс — клиент постоянный, на хорошем счету. (Дин прослышал, что я торчок; он жопой чует угрозу, издалека видит во мне дурной знак.) Так я и сидел, балдея от выкуренной травки, поплевывая на бессильную злобу окружающих и смакуя отличный сухой херес.

Я, правда, бросаю ширяться, и во мне сто-о-олько секса. Вечерком зайдет Кики. […] [Одна или две страницы письма отсутствуют]

Пришло письмо от моего португальского Ханке: его бабулю за неуплату отключают от искусственного легкого, кредитная компания изымает у жены искусственную почку. Грейпфрут ему в жопу… Да, с попрошайками я становлюсь жестким. Не фиг жалеть их, они только требуют, а взамен — ничего, особенно мне. Так уж устроены попрошайки: низа что не помогут тому, кто помог им. Теперь буду тратить деньги на себя, самых близких друзей и приятелей: Кики, Анджело [237] — они были ко мне справедливы.

Самый верный способ обезопаситься — дружить с теми, кто помогает тебе безусловно. Я поделюсь с тобой всем; если мне есть где жить, значит, и ты не лишен крова. Такое не купишь, Аллен. Да, приятно знать, что в этом наши с тобой мысли совпадают.

Давай же дальше работать над романом. Однако может статься, настоящий роман — это мои письма к тебе…

Люблю, Билл

Оригинал письма я где-то посеял. Тебе отправляю это [238]; в день буду присылать по странице.

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

[Танжер.

3 июля 1954 г.]

Дорогой Аллен!

Я попал. Заболел хуже некуда: суставы опухли и охуенно болят. Спросил Капитана [239], что за беда такая. Он говорит: «Ой-ой, надеюсь, не костоеда».

— Косто… что?

— Воспаление кости, инфекция такая. Видишь шрам? Однажды я подхватил эту дрянь, и врачам пришлось кость зачищать… Ну, вполне может быть, что у тебя совсем не то. Может, артрит или еще бог знает какая зараза.

— В жизни артритом не страдал. Вообще никогда костями не маялся.

— Ну, надо же когда-то начинать… Ладно, будет, ничего серьезного. Хотя, с другой стороны, все может оказаться серьезнее некуда.

Вот и лежу — больной, ни вздохнуть, ни пернуть.

Келлс утром смотался в Мадрид. Боже, не дай меня тут выебать. Пора мотать из Танжера и лучше всего — сразу в Данию [240]. Или же подыскать работенку в Мадриде. Танжер тянет на дно, словно якорь. Решил я проветриться, поискать кого-нибудь, кто не откажется побеседовать и подмогнуть. Двое типов сразу от меня отвернулись. Ну и пусть, оба — как один, дегенераты. Потом пересекся с Эриком [Гиффордом]. Вот уж поистине человек невезучий. Не стану сейчас пересказывать сагу об Эрике Доходяге. Ему полтинник; ни денег, ни работы, ни перспектив, только восьмидесятилетняя мать на попечении… Таких людей в Танжере полно.

После встречи с ним меня снова пригнуло. Врать себе бесполезно: боль с каждой минутой сильней и сильней. И Келлс умотал, именно когда нужен больше всего. Эрик, впрочем, пережил втрое больше. Однажды случился у него нарыв в животе, пошло заражение, и беднягу поместили в сирийскую больницу… Он уже бредил, и жить ему оставалось считанные часы, когда его перевели в военный госпиталь. Но тогда Эрик работал на госслужбе, помогли связи… Хирург ему попался — грек, который накачал пациента наркотиками и зашил в него живую макаку… Затем Эрика выебла куча арабов-санитаров… Надменный врач-англичанишка думал: сифак, и поставил Гиффорду горячую клизму серной кислоты… Немецкий хирург удалил бедняге аппендицит ржавым консервным ножом и ножницами по металлу, говоря при этом: «Инфекция? Нонсенс!» Разгоряченный успехом и зеленым змием немец стал кидаться с режущим инструментом на все подряд. «Человеческое тело, — вещал он, — это самая паршиффая машина. Оно наполнено множестфом ненужных деталей. Можно прожить без одной почки — так зачем иметь дфе? Йа-йа, дело — в почке. Негоже внутренним органам располягатся так близко друг к другу. Им нужно лейбенераум, каждому сфоя вотшина…» Херр Пидохтор практикует нечто, что сам называет технологической медициной.

Пока я писал письмо, стало еще хреновей. Двигаться почти не могу.

Со мной Кики. Если назавтра не полегчает, придется искать путевого врача. А врачи в Танжере паршивые. Кики… милый, милый мальчик. Действительно сладенький, страсть в нем постоянно растет. К тому же он помогает мне перед сексом раздеться.

С трудом удается перемешаться по комнате, так сильно ноют лодыжки. Надо найти врача. Иду искать завтра же. Собачья смерть — подохнуть в Танжере! У своего смертного одра видеть я хотел бы немногих, и тебя — среди них. Н-да, отмочил комплимент. Утром напишу еще — о самочувствии.

Утро. Ходить по-прежнему получается плохо, если получается вообще. Но врача найти все-таки постараюсь. Письмо отправляю через Капитана.

Люблю, Билл

P.S. Почему ты не сказал, что Нил ударился в спиритуализм [241]?

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

(Письмо закончено в среду, 22 июля)

[Танжер]

Четверг, 15 июля [1954 г.]

Дорогой Аллен!

Я по-прежнему не покидаю пределов своей комнаты и почти постоянно сплю.

Силы пропали, я не написал ни слова для книги. Во всем теле тяжесть и жуткая слабость. Чувство, будто эти несколько строчек я пишу уже пять минут. Пойду посплю. Письмо закончу попозже.

Приходил врач, сказал, что сердце в порядке, но в правой лодыжке вторичная инфекция. Будут откачивать из нее гной. Руки опускаются, а ведь надо приготовить для лодыжки горячую припарку. При одной мысли о движении силы уходят. Отложу-ка до завтра — придет Кики и все за меня сделает.

Утро пятницы, 16 июля

Приходил врач и откачал у меня из лодыжки стакан гноя. Из-за вторичной инфекции придется колоть пенициллин. Ревматизм, похоже, прошел. Повезло, неделю страдал им, никак не лечился, но осложнений на сердце болезнь не дала. Между тем она многих оставила инвалидами; я типа охуенный счастливчик по жизни.

Кики сгонял в посольство и принес длиннющее письмо от тебя. Оно-то и выдернуло меня из апатии. Значит, предлагаешь писать ответ сразу после прочтения письма? Недурная идея, поможет избавиться от смешения мыслей и приблизиться к идеалу эпистолярного диалога, то есть разговора на расстоянии. В будущем обязательно последую твоему совету на практике.

С твоим письмом пришло уведомление (обычной почтой! А раньше-то, раньше уведомления приходили авиапочтой; теперь я, наверное, такой роскоши не стою. Похоже, есть особый вид почтовой связи, при котором письмо доходит — если доходит вообще — с опозданием на год, вскрытое, прочитанное и прокомментированное каждым, кто его в руках держал; пересылка, предполагающая все возможные задержки и непотребства) от дебилки из Англии, она там «Джанки» в издательство пропихивает. Дура пишет мне: «Получили письмо […], из которого следует, что между вами и издательством «Эйс букс» существует контракт, согласно которому издательство получает исключительные полномочия распоряжаться правами на публикацию вашей книги за рубежом». Цитирую свой ответ: «Напоминаю, что я предлагал вам прислать копию моего контракта с издательством «Эйс букс». Если бы вы приняли мое предложение и ознакомились с условиями контракта, нам удалось бы избжать данного недоразумения».

Сдается мне, Аллен, что «практичные» люди — вроде литагентов, издателей, юристов — страдают некой клинической формой дурости. Той бабе перво-наперво надо было прочесть мой контракт с «Эйс букс», узнать, сохранило ли оно за собой какие-то права, списаться с «Эйс букс» и напрямую с ними перетереть. Так нет же, она отказалась читать контракт, типа не обязательно его присылать, потому как «положение дел достаточно ясное». На основании каких фактов она подобной ясности достигла, я даже не представляю. Есть, наверное, в мире бизнеса какие-то свои ухищрения, и понять их нам, мечтателям, нечего и надеяться. […]

А Филлис Джексон, дурища, потеряла рукопись романа Джека [242]. Да что у них с головой вообще?! Если когда-нибудь открою собственное дело, то на работу стану принимать исключительно тех, кто не имеет опыта в бизнесе, потому как не желаю бороться с кретинизмом персонала.

Дальше — твое письмо. Проведу эксперимент. Я только что курнул и буду писать как на духу. Трижды затянулся нефиговым косячком и вот меня вштырило, заколбасило…

Поехали. Твои афоризмы о любви… согласен. От всей души согласен. […] Пожил я на свете и допетрил: спасение — не в том, чтобы быть любимым, а в том, чтобы самому любить. Почти все совершают типичную ошибку, типа: «Я спасусь, если меня кто-то полюбит». Не спорю, однако есть непонятки: где здесь общие наблюдения Феноменов? (Господи, я сказал Феномены? Любовь — Феномены? Я, будто великий писатель, строчу лукавые и тошнотворные письмишки [243].) […] [244].

Тибетский буддизм — интересный, зараза. Обязательно почитай о нем, займись, если еще не пробовал. Когда-то — лет пятнадцать назад — я проводил мистические эксперименты, изменившие мой взгляд на мир. Практиковал йогу (мы с тобой еще не познакомились). Практиковал, практиковал и пришел наконец к выводу: йога — не для человека Запада, и ни к чему нам нео-буддихизм. (Каждый раз пишу это слово по-разному, может, как-нибудь угадаю. Я учился в школе для мальчиков, где правописание почему-то не преподавали.) Йогой заниматься надо, не спорю, но не ставить же ее во главу угла, как исключительное средство спасения. Нет, йогу изучать следует как историю и сравнительную культурологию.

Занимательна метафизика дзю-дзюцу, она корнями уходит в дзен. Если во Фриско есть секция дзю-дзюцу — вступай [245]. Занятия им очень полезны, одни из лучших, потому что основаны на принципе расслабления, не напряжения. О Кейси разузнать прямо не терпится, и сведения искать я буду, только позже.

Опухоль в лодыжке не проходит. Врач говорит, двигаться свободно какое-то время я не смогу, а может, не смогу до конца жизни. Все потому, что инфекцию запустили, хотя от нее и от ревматизма избавиться вроде удалось. Предлагаешь лекарства прислать? Вот спасибо, но в Танжере с этим дело обстоит хорошо. (Не то что в Греции. Там, говорит Кики, даже самое распространенное лекарство трудно достать.) Скармливаешь врачу симптомы, и он выдает все возможные причины, могущие их вызвать. Например, доктор Пероне даже не подозревал о ревматизме: симптомы почти не просматривались. Теперь вспоминаю: суставы уже тогда побаливали.

Я написал Керуаку, попросил дать адреса его парижских знакомых. Если даст, отправлюсь во Францию в ближайшие две недели; наверное, кораблем до Марселя (оставив за бортом Испанию). Танжер меня никак не вдохновляет, здесь почти нет писателей. Те, кто есть — почти все друзья Боулза, которые дел со мной иметь не хотят. Видимо, сам Боулз избегает меня, наркомана [246]. Не хочет проблем с таможней и властями вообще. Точно не знаю, однако Танжер — маленький городишко, и Боулз избегает меня откровенно. Он, Брайон Гайсин, этот художник, да и вся их тусовка. Короче, танжерская интеллигенция прекратила общаться со мной. […]

[Письмо не закончено.]

ДЖЕКУ КЕРУАКУ

[Танжер

18 августа 1954 г.]

Дорогой Джек!

Спасибо, что назвал адреса своих парижских знакомых, уже отписался Бобу Берфорду [247], спросил, можно ли его навестить. Ответа нет. Возможно, он по тому адресу и не живет вовсе, однако и в Европе, и в Танжере меня как-то холодно принимают. Боулз при первой встрече не проявил никакой теплоты, теперь и вовсе прячется. (Он здесь живет знает, кто я. Значит, прячется сознательно.) Танжер — город аленький, но Боулз, забыв обо мне, приглашает на чай самых жутких гомиков. Отсюда вывод: не приглашают меня злонамеренно. Похоже, Боулз боится проблем, типа его увяжут со мной и тут же — с наркотиками. Ну конечно, Теннеси Уильяме и [Трумэн] Капоте у него в друзьях, а я, разумеется, не могу пообщаться с ними, когда они сюда приезжают. Сейчас я полон решимости ехать домой, но билетов нет до октября Вообще никаких. Мне помогают несколько турагентов, однако дело по-прежнему плохо. Я-то думал поехать с тобой во Фриско, пересечься там с Алленом и Нилом, поработать на железной дороге, скопить бабосов и смотаться в джунгли Южной Америки. Теперь уже как только — так сразу.

Кики всерьез вознамерился отучить меня от наркотиков и забрал всю одежду. Один хороший врач (беглый жид из Германии) прописал кое-какие колеса для снятия ломки. Надеюсь, поможет. Когда накроет абстяг, Кики придется подмывать меня, ведь в штаны (хотя штанов-то, как нарочно, и нет) хлынут говно и ссанина… Одна радость — на кумарах, бывает, так скрутит, что аж кончаешь, без секса. И не один раз: может не отпустить, пока, как пацан, не салютуешь трижды, а то и четырежды.

Жалко, сил нет выйти на улицу и отыскать себе «объект любви», как говорят аналитики. (То есть начисто пропадает желание трахаться, когда слезаешь с наркотиков.) Фу, преснотень! Прикинь, если скажу: «Вчера нашел себе милый «объект»». Я ревную Кики — его осаждают похотливые гомосеки, а меня опутали сети Майи [248]. Кики — милый мальчик, с ним так приятно валяться в постели, покуривать травку и спать, заниматься любовью, позабыв обо всем, ласкать руками его стройное, крепкое тельце, дремать, обнявшись, прижимаясь плотно друг к другу, погружаясь в сладостный сон жарким полднем в прохладе комнаты, в сон столь отличный от прочих; приходят сумерки, и я, отдавшись чувству невесомости, упиваюсь дремой и близостью молоденького тельца Кики; как сладко незаметно погружаться вместе в сон, сплетая ноги, обвивая руками тела друг друга и потираясь бедрами, когда члены напрягаются и тянутся к горячей плоти.

Джек, на твоем месте я бы дважды подумал, прежде чем полностью отказаться от секса [249]. Секс — самый главный кайф в жизни, основной, от природы! И если тебе хорошо, как только может быть хорошо после траха, это ведь хорошо! К чему литературный брак а-ля Гертруда Стайн и Хемингуэй? Хм, до меня дошло: Боулз не педик-ханжа, не чистоплюй и не боится наркотиков. Он сам замешан в каких-нибудь аферах — как и многие честные жители Танжера — и просто не хочет, чтобы кто-то левый привел к нему в притон хвост. Понятно, отчего он боится меня с моей-то репутацией. Сразу видно, когда торговец валютой прокручивает (даже слегка) незаконные махинации: он как прокаженного сторонится всякого, к чьей одежде пристали мельчайшие частички дурмана. И если я прав, то Боулз записал меня в наркоторговцы, хотя от них я, в нынешнем-то состоянии, честно стараюсь держаться подальше. Нет ни времени, ни желания заниматься делами, связанными с риском, какой я на себя больше брать не хочу. Вдруг они помешают моим исследованиям и писательству (они-то интересуют меня по-настоящему!). Вообще о криминале слышать ничего не хочу, если только всем нам не придется перебраться в подполье.

Не могу отделаться от чувства, что с совершенным целомудрием ты дал маху. К тому же мастурбация ни фига не про целомудрие, это лишь суррогат секса, никак не способ решения проблемы. Ты знаешь, я изучал и практиковал буддизм (в своей галопической манере, естественно) и пришел к заключению: вовсе не претендуя на сан просветленного, но хотя бы того, кто отправился в странствие без должного инструментария и знаний (как обычно, ведь и по Южной Америке я так путешествовал), совершая все возможные ошибки и подвергаясь всем существующим опасностям, теряя ход и направление, поднимаясь над всем** тропами на голые вершины гор, где до мозга костей продирает холод поднебесных ветров, я спрашивал себя: «Что я, сломленный чудак, здесь делаю?» Пивнушный евангелист, черпающий знания по теософии в общественной библиотеке (старый оловянный сундук в моей нищей квартирке на Ист-Сайде полнился листками с заметками), воображающий себя тайным диктатором мира, телепатически связанным с тибетскими ламами… Разве мог я узреть беспощадные, холодные факты, сидя зимней ночью в кафешке под вывеской, сияющей белым светом операционной «НЕ КУРИТЬ»? Могли я тогда узреть факты и себя будущего, старика, оставившего за плечами вслепую потраченные годы и видящего путь впереди, благодаря познанию Фактов? Увидеть, как сундук с заметками пропадает под грудой хлама на свалке Генри-стрит?

Так вот, мой вывод: буддизм хорош для человека Запада лишь в качестве науки типа истории, в качестве предмета понимания, умственного труда. И йогу практиковать с выгодой можно в тех же пределах. Однако суть их — не для Запада. Ответ не есть Решение. Нам учиться надо путем действия, накапливая опыт, живя, то есть — прежде и превыше всего — Любя и Страдая. Когда же человек прибегает к буддизму, дабы изъять из своего существа любовь и тем самым избежать страдания, то совершает он кощунство сродни кастрации. Тебе дана свобода любить, не важно, какую боль при этом ты переживаешь. Буддизм часто превращается в наркотик духа… От калифорнийских ведантов [250] я не услышал ничего, кроме потоков бреда, и безо всяких там придирок и субъективности объявляю их кучкой жалких мошенников. Мошенников, впрочем, убежденных и впадающих в самообман. Они убоялись жизни человеческой и дезертировали с пути. Бросили странствовать. Я убежден: человеческая жизнь есть направление, дорога. Даже если принять циклическую концепцию Шпенглера [251], то конец линии жизни все равно не замыкается на начале и цикл не повторяется.

Ну ладно, хватит, не то уподоблюсь зануде немцу, философу, без конца толкующему о жизненном пути, направление которого заложено в самих клетках организма странника во времени и пространстве, то бишь человека. Когда же потенциал, упрятанный в глубины клеточной памяти, истощается, наделенный им живой вид впадает в застой (такое происходит со всеми, и с млекопитающими, и с рептилиями, и многими прочими «формами жизни»). Человек тем и отличен от всего животного царства, что он никогда не впадает в застой. «Ег muss streben oder untergehen» (цитирую сам себя в ипостаси немецкого философа), то есть: «Он либо развивается дальше, либо же гибнет». Калифорнийские буддисты думают отсидеться в сторонке, пока прочие несутся вперед. Не выйдет, обочины нет, и те же буддисты из Калифорнии обязаны лететь вперед вместе со всеми. Я себе не могу позволить такой непотребщины, как уход от страданий. Если ты жив, то страдания достаются тебе по законному праву, принять их ты обязан. Повторяю: буддизм — не про нас. Мы сами должны находить решения в жизни. А если тебе секс не нравится, обратись к аналитику, среди них спецы толковые есть. Я бы и сам не отказался от анализа по Райху. Вдруг серьезно поправишься, встретишь телочку, влюбишься, будут у вас одновременные оргазмы и всякое такое прочее.

Ну ладно, хорош рассуждать об абстрактном. У меня конкретные проблемы с романом. Говорю тебе, роман, как форма, совершенно мне не подходит для выражения мыслей. Сомневаюсь, получится ли вообще найти подходящую форму. И будет ли публикация? Я не ты, Джек, мне нужен читатель. Пусть его будет мало, какой есть сойдет для развития. Без публикаций никак. Да, успех губит писателя, но и недостаток успеха тоже губителен.

Перечитываю письмо от тебя и уже сомневаюсь, что смогу связаться с парижанами. Берфорд до сих пор не ответил. Поездка по Европе удачи не принесла: ни одного нового знакомства. Такое чувство, будто меня нигде не ждут и нигде я не нужен; потому и сомневаюсь насчет парижан. Не поеду, наверное — слишком дорого. Связей не добавилось, поездка с самого начала — как я ступил на борт той греческой калоши — была отмечена просто фантастическими неудачами… Фишка не легла.

И Танжер еще называют колонией художников и писателей! Мне общаться-то не с кем, кроме Кики… ах да, есть два пассажира, которые думают, что мне самое место на телевидении.

Кики потихоньку лишает меня одежды. Ему мои шмотки так нравятся, а мне так плевать на них.

Что за человек этот Берфорд, откуда ты знаешь его и как хорошо? Если он получил мое сообщение и не ответил, то он определенно персонаж равнодушный или характер у него наплевательский — настоящее дитя богемы. Я лишь упомянул тебя, мол, ты мой старый друг, поинтересовался, нельзя ли к нему заглянуть, если я буду в Париже проездом (проездом, честно), потому как хотелось бы пообщаться. Поездка в Париж вообще зависит от того, удастся ли с кем-то наладить контакт. Я также упомянул о своем авторстве «ДЖАНКИ», о нескольких неопубликованных работах, с которыми Берфорд, возможно, хотел бы ознакомиться. Не разоряться же только ради развлекательной поездки в дорогущий город и осмотра достопримечательностей. Мне еще в Нью-Йорк надо, жопу лечить…

Уже сомневаюсь в мудрости идеи съездить в Париж. Все билеты на корабли в северном направлении забронированы, а до Парижа билет стоит семьдесят баксов… Короче, жду, когда Берфорд соизволит расстелить передо мной красную ковровую дорожку или хотя бы побитый молью половик. Может, твои парижане вообще дружили с тобой, только пока ты был в фаворе у подонка Жиру? Если так, то меня они никак не воспримут [252]…

Всегда твой, Билл

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

[Танжер]

26 августа [1954 г.]

Дорогой Аллен!

Я скопил деньжат, хватит на билет, чтобы итальянским пароходом смотаться отсюда в сентябре, через Гибралтар. Париж — побоку, на него денег нет. Берфорд так и не ответил. До середины октября в северном направлении уплыть нечего и надеяться.

Прилагаю копию предыдущего письма, увидишь, как изменилось мое состояние.

Кики — чуть ли не единственная причина, по которой я мог бы здесь остаться. В последнее время не хочу отпускать его от себя ни на секунду, а прошлой ночью понял: люблю пацана. Он пришел очень поздно, разбудил меня, и я не сразу понял, о чем он толкует. Оказалось, расписывает в страшных деталях наколку, которую хочет сделать у себя на груди, на плечах и руках, испортить великолепную бронзовую кожу. И я руками принимаюсь ласкать эти места, пока он лежит и мурлычет, как кот.

Я впал в истерику, зарыдал, принялся целовать Кики, умоляя не делать наколку. «Это как если бы ты проколол губу или нос, выбил передние зубы, заменив их золотыми (арабы, случается, так поступают). Это… это же святотатство!» — молил я. Кики в конце концов мои рыдания впечатлили, и я отдал ему последний джемпер и еще пару брюк (у меня почти ничего не осталось, только военная куртка, слаксы да дешевый коричневый пиджачишко из ультрамодного магазина на Ворт-авеню, в Палм-Бич). Оторвал от сердца десятку баксов, лишь бы Кики не портил себе тело ужасной татуировкой. Я сам поразился, осознав, что вроде люблю его.

Теперь-то знаю: не стоило поддаваться чувствам, потому как сам Кики не понимает их и смотрит на меня очумело, стоит обнять его в порыве страсти.

Я как на иголках. Приблизиться к мальчику не могу: погублю себя, заставляя его любить меня. Будем просто любовниками, без обязательств, без риска разбить сердце друг другу. Только это так скучно. Секс намного приятней, когда занимаешься им с человеком, которого хоть сколько-то любишь.

Обидно слышать, что с Нилом у тебя туговато, особенно досадно, если ничего нельзя поделать в этом тупике души [253]. Жаль, меня нет с тобой, я бы предложил всю посильную помощь и тепло сердца. Однако, сдается мне, ты намеренно ищешь в любви недостижимого. Неужто не можешь обрести счастья с кем-нибудь вроде Кики? (И вовсе у него брови не колосятся, густые — и только. Идеальные, симметричные и прямые, какие бывают у южноамериканских индейцев. Уж не знаю как, но брови Кики достались индейские.) Милый, страстный и тем не менее мужичок? Ну, в тебя-то он с ходу не влюбится. Ясен пень. Да и милым он не всегда остается: бывает смурной ходит, а иногда как начинает гнать, и тогда кажется, будто передо мной злой чужак, не любимый. Однажды вообще довел до слез… порой я боюсь, что близкие на самом деле ненавидят меня. Как бы не пришлось изведать их гнева. Правда, Кики потом всегда отшучивается.

Я прекрасно понимаю, каково тебе с Нилом, которому проще пойти сыграть партию в шахматы с каким-нибудь лохом, нежели провести вечер с тобой, с тем, кто не просто любит его, а может многому научить, и с кем ему никогда не придется скучать [254]. То же самое я переживал с Маркером — и он любил шахматы. Нет, дело вовсе не в шахматах, дело в том, что Нил и Маркер не заметили в нас нашей изюминки. Или же разглядели ее, однако не приняли? Испугались и/или возненавидели?

Ты что-нибудь знаешь о шахматах? Над ними размышляют порой в течение жизни, но как им удается поглощать всю энергию человека, силу мысли? Ведь это же трата времени, побег от жизни на всех ее уровнях. В них нет созидания. Шахматы — не игра вовсе, и если их теорию когда-то поймут до конца, она попросту исчезнет… Надеюсь, мы сможем поселиться под одной крышей, когда я приеду. В смысле, было бы лучше, если бы ты вообще переехал, при теперешних-то обстоятельствах. Не за себя говорю, о тебе беспокоюсь.

Я переписал историю об аварии с Джеком Андерсоном [255] — стало гораздо лучше, ближе к совершенству. Возможно, рассказ даже согласятся печатать — отправил две версии: одну (урезанную) для публикации в журнале и вторую, содержащую пошлую шуточку, которую, вероятно, все равно вырежут. В центре — салон машины, создающий иллюзию защищенности, пока авто несется навстречу неминуемой катастрофе. Эту историю я вообще написал в четырех вариантах, различным стилем — отправляю тебе все, рассуди. У меня уже глаз замылился. Для публикации в журнале выбираю номер четыре. Рассказ вполне продавабелен, поэтому попробуй пристроить его куда-нибудь.

С любовью, Билл

P.S. Заглянул Кики и так сильно меня обидел, что я до сих пор весь дрожу. Он вернется, не сомневаюсь — ему нужны деньги. Страшно подумать, будто они — единственная причина, по которой Кики приходит сюда, и в то же время я рад иметь подобное преимущество. В голове и сердце полное смятение, относиться легко к подобным вещам не могу; если же научусь, то не любовь получится — мастурбация; если оставить все как есть — терпеть мне и дальше боль, как сейчас. На опыте не учатся ничему, кроме осторожности, да и то, если хотят. Я этого не хочу, потому как только сам себе нанесу поражение, подменив удовольствие болью и сделав отношения бесполезными. Да, я пытался убедить тебя найти своего Кики. Теперь сам запутался. Устал быть мудрым, устал относиться к любви по-гандийски, ведь она для меня — ужасное стечение, мешанина обстоятельств, в которой проглядывает лишь одно направление: боль и разочарование. Ох уж мне эти бредни, якобы любовь не пропадает, дари ее и воздастся тебе сторицей, словно где-то есть добрая фея, собирающая любовь в накопительный фонд, и проценты растут как на дрожжах…

Продолжаю писать, чтобы погасить чувство собственного ничтожества, ведь стоит отойти от листа бумаги, и оно возвратится. Оно тут, караулит меня…

По-моему, он зашел слишком далеко в своих играх…

[Письмо не закончено.]

ДЖЕКУ КЕРУАКУ

[Танжер]

3 сентября [1954 г.]

Дорогой Джек!

Приплываю в Нью-Йорк шестнадцатого сентября, в восемь утра на «Сатурнии» (итальянское судно). Время неточное и может еще измениться. И уж конечно, я буду рад, если ты встретишь меня на борту. Телефона твоего нет, и где остановлюсь в Нью-Йорке, пока не знаю. Если не получится встретиться на борту, то знай: в «Сан-Ремо» я буду в пять пополудни шестнадцатого числа. Думаю в Нью-Йорке лечь на операцию — подлечить жопу, затем децл засветиться во Флориде. Потом — во Фриско к Аллену. Да, он писал, как его турнули из дома Кэсседи [256]. С чего удивляться? Ты же баб знаешь: только притворяются, будто широко смотрят на жизнь и все понимают, а сами… Я знавал одну телку в Чикаго, немку, так она брехала, типа позволит мужу гульнуть налево, пока он действительно не гульнул. Она бросилась на него с разделочным ножом, вызвала колов и чуть себя не зарезала. Ну, значит, у Кэролайн теперь есть все, чего ее душа желает. Чего желает душа каждой американской сучки — мужик под каблуком и никаких друзей, угрожающих браку.

Переться в Калифорнию нет ни тени желания. Штат кишит копами, у которых есть законы на все случаи жизни: не колоться, не трахаться, не жить вообще. Еду туда из-за Аллена; ты мои письма читал и знаешь, что он для меня значит. Если Аллен решит оставаться во Фриско — я с ним.

Без Аллена мне никак, за полгода разлуки я это окончательно понял.

Надеюсь, и ты присоединишься ко мне. Поработаем во Фриско, скопим бабла и двинем до Мексики. Только давай все обсудим в Нью-Йорке.

И вовсе я не горю желанием перетирать с Боулзом. Просто он верит, будто места вроде Танжера, Капри и проч. — рай земной. Вот мне и загорелось самому это увидеть, но стоило здесь показаться, как здешние лохи и зануды учуяли во мне нечто странное и исключили из своего круга. Лошары, что еще скажешь. Все эти Боулзы, Теннеси Уильямсы, Капоте — тоже лошары, вроде завсегдатаев сент-луисского загородного клуба, среди которых я рос. Они чуют во мне странность и отчуждают. Боулз и иже с ним правильные до мозга костей, и правильность заставляет их бояться изгоев. Но я не могу без читателя, свои зарисовки я пишу для кого-то. Будда мне ни хера не помог, мне скучно и тоскливо. Да, Боулз и прочие — не мой читатель, однако больше здесь никого нет.

Ладно, до встречи шестнадцатого. Привет Келлсу, если увидишь.

Аллен вдруг заговорил о сексе с женщиной. Поверить не могу, быть не может! Если я выберусь во Фриско, а там Аллен с телкой пупками трется, мне останется сразу ехать обратно [257]. Ты ведь знаешь американских телок — они мужика к ногтю прижимают. Значит, Аллена мне не видать вовсе. Видеть его и не иметь с ним секса — для меня слишком.

Всегда твой, Билл

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

[Начало письма отсутствует.]

[Нью-Йорк

Начало октября 1954 г.] Среда, вечер

Операцию сделали. Днем обещал прийти Ритчи [258], снабдить меня чем надо, — не пришел. Шесть часов после операции я терпел такую боль, какой не знал ни разу в жизни: катался по кровати, кусал простыни и колотил в стену, пока наконец медсестра не вдула мне демерол. Боль — поверь! — была невозможная. Сам удивляюсь, как дотерпел до укола. И тут появляется Ритчи… чтобы одновременно доставить мне и обломать самый долгожданный кайф в жизни. Если б не демерол, я испытал бы облегчение в чистом виде, однако демерол меня уже наполовину забрал, игла вошла мимо вены, так что я вроде вмазался джанком… результат — ни в голове, ни в жопе.

Джек обещался прийти — не пришел. Назавтра надо выйти отсюда, как бы там ни было. Я сел так плотно, что просто хуею. В Милуоки и Висконсине нариков не преследуют по закону, совсем как в Мексике. По ходу, наше дело живет и процветает. Вот если б достать кодеинитов, то и с кайфом можно не париться, но здесь покупаешь либо геру, либо хорь с таком. Долофина нет вовсе. Легавые прижали всех, кто его прописывал. Оставался долофин у Джоржии и Уолтера, однако пришли федералы и забрали все. Мол, хер вам, а не законное ширево! Еду во Флориду, лечиться у семейного доктора. Во Фриско пробуду две-три недели, с порезанной жопой-то не разъездишься. К чему тебе друг-инвалид?

Четверг, вечер

Вышел из больницы [259]. Джек так и не пришел и даже не позвонил, вот и приходится ему только писать. Порой кажется, что у него напрочь отсутствует банальное чувство самодисциплины. Ведь можно же было позвонить в больницу. (У меня телефон в палате стоял.)

Меня еще качает, и кровь идет, но операция прошла тип-топ. Док говорит, что в первый раз врачи облажались и не вырезали наросты, из-за которых кишка-то и сузилась. Зато теперь у меня жопа так жопа, работает — комар носа не подточит. Перед самым уходом я отлично натаскал медсестер: стоило им увидеть ужасное и искреннее представление, в котором я зубами терзаю простыни, как они тут же мчались за демеролом.

Почему мои «строгие требования» к любви невыносимы и выдают кретинизм?! Время от времени перечитываю твое письмо [260]. Лег спать, зная, что увижу наконец Сон. Проснулся в три, укололся немного; проснулся в семь — видел невероятный сон. Запишу его: я вернулся в Северную Африку несколько лет назад. Встречаю глупого гея, который каждое высказывание обращает в непристойность, извращенную фразу. Под этой маской пустого выпендрежа — чистое зло. Гомик увязывается за мной, и дома меня рвет, будто к телу присосался отвратительный похотливый клещ. На улице нам попадаются две лесбиянки, приветствуют нас: «Привет, мальчики», как лесбы приветствуют геев. Меня тошнит от этой мертвой ритуальной фразы, и я отворачиваюсь. (Просто балет какой-то!) Гомик отдает мне почту, которую забрал из посольства. Письма вынуты из конвертов и сложены в пачку; понять, от кого какой отпечатанный на машинке лист, невозможно. Проглядываю их, ищу окончания писем, подписи… не нахожу.

Шагаю по высохшей белой дороге где-то на окраине города. Чую опасность — воздух напряженно гудит, будто наполненный шуршанием жучиных крылышек. Прохожу мимо деревни, где люди спят, живут под холмиками фута два в высоту. Холмики — из тряпок, намотанных на проволочный каркас, похожи на гигантские ульи. Снова в городе. Всюду — то же гудение. Оно и не звук вовсе, а колебание волн, исходящих от башнеподобной конструкции, обмотанной тряпками. На самом верху — черноликий Святой. Он-то и производит гудение. Требует мзду с горожан. Восстают против него всего два араба; кроме них, все кажутся мертвыми. Первый — сильный, решительный мужчина лет сорока; второй — мальчик. К мальчику меня сразу начинает тянуть. Подхожу испрашиваю: «Сколько дадите за убийство Святого?» Торгуемся, хотя знаем: деньги не главное. Хвастаю перед мальчишкой снайперским умением, подмечая при этом, что «и ножиком могу обойтись». Мальчишка смеется — все понял. Тогда мне дают сертификат, по которому в оружейной лавке меня снабдят снайперкой. Со мной отправляется Друг и твердит, мол, Святой прав, и мы обязаны принять его. Хочу рассказать о винтовке и тут же передумываю.

— Не скажу тебе ничего.

Друг отвечает:

— Правильно. Иначе я все Ему передам. Глупыш! Ведь Он ведает о твоих замыслах! — Друг хватает меня за руку и кричит: — Ну как убедить тебя, что затея твоя безнадежна?!

Говорю ему:

— Это… — и чуть не раскрываю план с винтовкой, но вовремя успеваю одернуть себя, — …только показуха. Моих истинных замыслов Ему не дано знать, потому что я сам их не знаю. Это — жизнь, а как может Он предсказать Жизнь? Никак. Предсказать Он в силах лишь смерть.

— Нет, и жизнь тоже.

— Ошибаешься! Врешь! Проваливай и не показывайся мне на глаза до скончания веков!

Мышусь от Друга в цветочной лавке под ящиком с цветами. Друг стоит над ящиком, будто над гробом, и плачет, заламывая руки, умоляя бросить затею. Я тоже плачу, и слезы падают в желтую пыль. Но я все равно убью Святого, не сдамся.

На основе этого сна можно написать вещь и побольше, даже каркас для романа создать. Друг из сна — Рекс Вайзенбергер, выкрест-католик [261]. Я его давно уже не видел. Он мне должен десятку баксов, которые здорово пригодились бы — оно и понятно, куда Рекс пропал. Я тебе отправлял десять баксов — они бы мне тоже пригодились, я вчера так подумал. Получается, Друг — еще и ты. Забавно, я и не собирался олицетворять с Другом тебя, только Рекса, и в первую очередь вспомнилась десятка баксов. Во сне Друг выглядел именно как Рекс, пропавший десять лет назад.

Говорят, он осел в Японии и деньги свои оставил миссис Келли, матери Джона Келли; у нее деньжищ немерено. Ладно, отправляю тебе это письмо.

Люблю, Билл

Пиши мне на адрес: Флорида, Палм-Бич, Сэнфорд-авеню, 202.

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Флорида, Палм-Бич, Фиппс-плаза, 233 Коббл — Стоун — гарденз Лоре Ли Берроуз Мортимеру Берроузу

13 октября [1954 г.]

Дорогой Аллен!

Дела все хуже. Сомневаюсь, что смогу вернуться в Танжер. У меня постоянно домогаются, мол, какого лысого я возвратился в Штаты.

Маркер в Майами, ищет работу. Сегодня же поеду к нему. Неплохо бы и самому озаботиться поиском работенки.

Пойми, то письмо я тебе прощаю, но для протокола скажу: прощать есть что. И мнение свое насчет общего жилья и проч. лучше б ты изменил до того, как я покинул Танжер. Сидел бы я сейчас там и не маялся. Может, скажешь, как мне быть? Есть идеи? На ум приходит одно: вернуться в Дело на парус Ритчи или в воры податься. Нет, я не ленюсь работать по-честному. Просто работы для меня нет. Впрочем, поискать-то я поищу. Попробую даже наехать на предков, чтобы назад меня в Танжер отфутболили. А то, понимаешь, не хотят видеть меня в Палм-Бич; я в отеле живу, родоки говорят, типа свободных комнат в доме нет, и вместо моей кровати телевизор поставили), пять баксов в день плачу. Ну ладно, a ver. И это чтобы расставить все по местам: в Америку я приехал к тебе.

Так. Теперь, надеюсь, ты в курсе того, как мои дела и как у меня все перевернулось с ног на голову. Больше туда-сюда мотаться не получится.

Нет, я не жалуюсь, но ситуация, харить меня в туз, паршивая.

Люблю, Билл

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Палм-Бич, Сэнфорд-авеню, 202

12ноября[19]54г.

Пятница

Дорогой Аллен!

Спасибо, что написал. Все никак не отойду от выходных у Бетти Джонс [262]. Вот мы загасили! Ни разу так не колбасило. Только на улице кайфовать я больше не стану.

В субботу двадцатого ноября отплываю. Прости, старик, с тобой не увидимся. Если просижу здесь еще месяц — капец, екнусь мозгами.

Читал все подряд об амазонских джунглях. Теперь знаю точно: затерянный город инков — это факт. Независимые исследователи помещают его примерно в одной и той же точке (где пропал Фосетт [263] и где больше всего опасностей: кровожадные индейцы и проч., проч.). Похоже, в 1900-м его населяли светлокожие потомки инков, но они покинули город, наполненный золотом. Как только скоплю достаточно денег, поеду на поиски.

Поправки в рукописи? Ну конечно, все сделаю, просто сейчас у меня творческий кризис. Я же снова наркоша, а в США с наркотой строго… Предвкушаю день, когда снова буду в Танжере. Если надумаешь двинуть в Нью-Йорк — там и свидимся. Или в Европе. Судя по твоему рассказу, во Фриско — натуральный ад. Американский.

Ты разузнал о Брубеке [264] и проч., о новом телепатическом джазе? До этого месяца я и не представлял, как ужасно в Америке. Господи, жить здесь — наказание! (Нью-Йорк — само собой, не Америка.)

Алан [Ансен] рассказывает, что горничная застукала их с любовником, и в результате ему отказали от квартиры. Нет, Италия по-прежнему не для меня. Пиши мне по адресу: Италия, Венеция, филиал «Американ экспресс».

Любопытно узнать мнение Рексрота [265].

Суббота

У меня абстяг. Будь я в другом месте, снял бы ломку кодой или демеролом, но здесь я лимит анаболиков исчерпал.

Если вдруг встретишь кого-то, кто ищет затерянный город инков или их золото, а заодно готов вложить в дело тыщу-другую баксов — дай знать.

Люблю, Билл

ДЖЕКУ КЕРУАКУ

Танжер

7 декабря 1954 г.

Дорогой Джек!

Решил черкнуть тебе пару строчек, чтобы сообщить: я вновь на земле обетованной, где в изобилии достает джанка и мальчиков. Поездка выдалась жесткая, но всю дорогу от Гибралтара я чистым усилием воли заставил себя захрапеть, просыпаясь лишь время от времени заморить червячка. По пятнадцать-двадцать часов провожу в постели с Кики: воздаю должное сексу. Кики, мой сладкий мальчик, он просто клад. Такой милый, страстный и в то же время стопроцентный мужчина.

В городе по-прежнему все всем доступно, и никто не собирается ничего запрещать. Хо-хо! Я вернулся, опять живу у Голландца — бордель у него симпатичный, чистенький. Если б кто-то согласился жить со мной, сняли бы дом в туземном квартале — большой, с тремя спальнями и гостиной, за который берут всего двадцатку в месяц. Домик поменьше обойдется в десятку. Вот если б вы с Элом приехали ко мне, мы зажили бы втроем, платили бы семь баксов в месяц с носа, готовили бы сами… Устроили б себе рай за бесценок.

Я конкретно засел за бестселлер, роман о Танжере, за который меня примут в клуб «Автор месяца». Вот начало:

«Единственный местный в Интерзоне, кто мало того что сам никого не пялит, так еще и не доступный, это шофер Эндрю Кейфа; Кейф и не притворяется, будто любит его, просто использует, дабы отбрить всякого, с кем не хочет общаться, мол: «Прошлой ночью ты глаз положил на Арахнида. Больше ко мне не приходи». (В Зоне можешь и не синячить, но наутро все равно позабудешь, что делал ночью.)

Хуже, чем Арахнид, водителя в Зоне не сыщешь. Случилось ему переехать беременную женщину, которая спускалась с гор с корзиной угля на спине. Женщина родила прямо на мостовую окровавленное мертвое дитя. Набежала полиция и ну Арахнида допрашивать. Кейф сидел на поребрике, ковыряя палкой в луже крови, пока наконец легавые не закончили — обвинив во всем женщину» [266].

Как такое печатать в «Космополитене» или «Гуд хауски-пинг», не представляю. Что ты, Джек, это безнадега. Я не попсюк. В общем, копи деньги и приезжай, буду рад тебя видеть. Как твой «На дороге»? Как мой «Джанки»? Напиши поскорей.

С любовью, Билл

P.S. Эндрю Кейф, разумеется, списан с Пола Боулза.

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Танжер

13 декабря 1954 г.

Дорогой Аллен!

Каждый раз мне хочется сказать столько, что письмо — единственный способ излить тебе душу. Но и в нем высказать всего не удается. Как не хватает тебя рядом.

Без пишущей машинки я как без рук, однако сумел-таки написать первую главу романа, в котором соберу все свои зарисовки и разрозненные заметки. Место действия — Танжер. Я, кстати, не говорил тебе, что это будет за книга? Она начинается со сделки по продаже «задержанной Минздравом Тьерра-дель-Фуего партии смазки, изготовленной из натуральных отходов китобойного промысла в Северной Атлантике». (Отходы китобойного промысла — то, что остается после разделки кита. От них на многие мили несет тухлой рыбой, и применения им не находят.)

Как видишь, работаю в полную силу своего таланта. И работу собираюсь довести до конца. Боюсь только, что печатать ее никто не станет, но это уже costumbre [267].

Кстати, из Вашингтона вернули анкету, которую я отправлял в торговый флот — вернули с указанием на пунктик в своде правил приема на гражданскую службу и с формой для заполнения, типа: «Принимаете ли Вы или принимали ли Вы когда-либо наркотические препараты?» и тому подобная хрень. Тактично, однако. Будто по плечу похлопали. Заполненною форму надо отослать обратно в Вашингтон. Безнадега.

Местная аптека щедро снабдила меня кайфом: продали десять коробок, и Кики выдает мне ампулы по расписанию. Заебись. Ведь дело как обстоит: я увеличивал дозу, а интервалы, наоборот — сокращал; глюки пошли паранойные. Иду по улице. Мимо — стайка арабов, и один будто бы говорит: «Опаньки, Уильям Берроуз». И так — куда ни зайду, чудится, будто все на меня пялятся, обсирают, смеются. И в то же время я эти глюки переживаю. То есть понятно, что они — глюки, результат паранойи, наркотиков, кайфа, и потому мне не страшно. Они же не настоящие. Зато чувство — ничего себе, любопытное, когда видишь галлюцинацию и просекаешь, в чем суть.

Если есть хоть какая возможность опубликовать «Голый завтрак», то в нем должны быть кокаиновые заметки — они входят в раздел «Джанк» [268]. Не уверен, стоит ли опускать «Джанк» (помнишь ведь: я перенес в него кое-какой материал из «Гомосека»). Впрочем, ладно, суди сам. Я по уши зарылся в работу над новым романом плюс еще бросаю ширяться. К тому же законченной рукописи нет, ну да ее у по «Гомосеку» нет.

Зарисовка о Рузвельте смешная, не пытайся меня переубедить. Похоже, Рексрот в зарисовках — ни в зуб ногой. Дзен-буддизм не изучают, чтобы потом писать научные труды. Боже ж ты мой! Зарисовки, работы — абсолютно спонтанны, пишутся на основе содержимого головы. По сути они фрагментарны, в них нет логики. Всесторонними зарисовки не бывают. Создаются не по-научному.

Ну все, пока, надо мне за работу браться. Долгие письма изматывают. Пиши, не забывай.

Люблю, Билл

P.S. Пока я гостил дома, со мной случилось ужасное: я спал и ел от пуза. Ничего больше не делал и начал жиреть. Плоский живот — гордость моя и отрада — покрылся дюймовым слоем жирка, стал мягким и рыхлым. Как херово мне было. Ни энергии, ни жизни. В США я бы умер. Жить бы смог только в Нью-Йорке или во Фриско.

Теперь энергия во мне бурлит, я — пружина, и живот у меня снова как стиральная доска.

В США я задыхаюсь, особенно в пригородных зонах. Палм-Бич — сущий кошмар: ни трущоб, ни грязи, ни бедности. Господи, за что караешь ты людей жизнью там? Мужики умирают молодыми, бабы переживают супругов, жиреют за счет их страховок. Власти Штатов мужской пол никак не поддерживают: мужчина толстеет, лишается жизни по капле и мрет от духовного голода. Заметь, в других культурах (в исламской, к примеру) мужчины живут не меньше, а то и дольше баб. В Штатах наоборот — женщины буквально выживают мужчин.

Но я в Танжере, чему рад безмерно. Блаженствую. В голову закралась ужасная мысль: что если джанк сохраняет меня, консервирует, и когда — или если — я слезу с него, тотчас растолстею? Дилемма — страшная! Но я, пожалуй, подчинюсь нарциссизму и предпочту сохранить плоский живот любою ценой.

Я тут подумал: не смешать ли трах с зарисовками и смехом — беззлобным, расслабленным, чистым смехом, сопровождающим творение зарисовок? Смехом, дающим на мгновение забыть боязливость, брюзжание, старость, страх и вес плоти? Райское получилось бы наслаждение! (Заметь, секс и смех, по общему признанию, несовместимы. Типа секс — дело серьезное и очень ответственное. Что сказали бы райхианцы! Однако смех по природе своей рамок не признает.)

Зарисовки душат меня, я тону в них, потому что читателя нет. Я чуть было не кинулся в ноги Полу Боулзу, спасителю, так сказать, но он сорвался на Цейлон со всем своим антуражем: женой-лесбиянкой, которая из штанов не вылазит [269] и любовником, талантливым живописцем Ахмедом Якуби [270]. (Юноша, которого я защищал своей магией от порчи со стороны соперника. Оба — молодые, смазливо-симпотные, конфигурации у них… м-м, аппетитные; ублажать готовы оба пола, отдавая предпочтение старым, обрюзгшим богатым мохнаткам… Короче, соперники обслуживают всех и каждого, сам понимаешь. Тут я плавненько — оп-оп-оп — перевожу базар на мамбу следи Джейн, всегда готовой прийти на подмогу! Представляю: «Отказ»! Танец-отшив, то есть мамба по сути своей; вот она обретает графическое воплощение: у мужика встал, и он тянется к бабе; только присунул и — ап! — стояк пропадает. Гениталии поддельные, из папье-маше сделаны. Чем дольше пара танцует, тем реальнее письки и сиськи. Причиндалы становятся совсем натуральные. Бабенка исполняет дразнящий пассаж, вертится-кружится, то пилотку покажет, то жопу, будто бы говоря партнеру: «Тебе-то зачем это все, ты однохуйственно Чушкарь. И навечно». Тогда мужик — типа начхать ему на партнершу — мрачно полирует его восставший писюн. Ну и так далее…

Путей исполнения — туча. Типа охрененный балет «Отшив, порча и подавление жизни». В идеале он будет невыносимо подавлять и лишать духа, если не создать ему антипод. Надо подумать. В голову только что пришла полная концепция шоу.)

Так вот, соперник задумал навести порчу на Якуби, лишить живописца таланта, и я не смог не вмешаться — ударил на упреждение, и злодей получил в репу своим же заговором. Забавно, однако Якуби всерьез убежден, будто мое вмешательство помогло: на следующий день в газетах появилась статья, в которой работу его конкурента назвали «жалким подобием работ Якуби».

Короче, Боулз смылся со всей своей свитой. Мне же поговорить не с кем.

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

[Танжер]

30 декабря 1954 г.

Дорогой Аллен!

Отправляю тебе первую главу нового романа. Перечитал ее сам и ощутил, будто под поверхностью в ней кроется нечто ужасное. Что это точно — не знаю, просто чувствую. Вторая глава включает материал, написанный прежде, и ты его наверняка видел. Дальше планов нет. Отпущу-ка я книгу, пусть сама себя пишет.

Возьму в обработку материал писем из Южной Америки; будут изменения — дам тебе знать. Работу над романом пока отложу, всего себя посвящу письмам. Затея с журналом — просто отлична, надеюсь, выгорит [271]. Помогу чем смогу, рассчитывай на меня.

Люблю, Билл

P.S. Слышал, будто Рексрот передал слова Одена о Джеке: мол, Джек гений, но друзья погубят его. Что это значит? Мне так Джек написал. И еще — будто Оден и меня назвал гением.

У Джека, по ходу, натуральная паранойя. Говорит, его нашли копы и вчинили иск за неуплату алиментов [272]. Говорит, из-за твоей неосмотрительности во Фриско у него появились подражатели. И еще говорит, что у тебя во Фриско есть мальчик [273]. Объясниться не хочешь?