Питер - Москва. Схватка за Россию

Глава 7. КОРНИЛОВСКАЯ ЭПОПЕЯ

События, связанные с вооруженным выступлением под руководством генерала Л.Г. Корнилова, – ключевые для бурного и насыщенного периода, когда у власти в России находилось Временное правительство. Эти события стали прелюдией катастрофы, круто изменившей весь ход российской истории и судьбы всех россиян. Многие из них на протяжении последующих десятилетий вновь и вновь будут обращаться к этим событиям, уточняя детали и пытаясь проникнуть в суть противостояния Керенского и Корнилова. Историки также не оставили без внимания август 1917 года: огромное количество литературы на данную тему – лучшее тому свидетельство[1282]. И так как этот судьбоносный эпизод изучен довольно обстоятельно, в настоящей работе он будет рассмотрен лишь в контексте общей задачи, поставленной автором; будут выделены те аспекты, которые связаны с борьбой двух мощнейших группировок отечественной буржуазии. Корниловская эпопея убедительно показывает, какими трудными были взаимоотношения питерского и московского кланов. Тогда под угрозой оказалась судьба отечественного капитализма в целом, но даже в этой драматической ситуации они не смогли продемонстрировать элементарного доверия друг к другу и предпринять те действия, в которых, казалось, были кровно заинтересованы.

Мысль о том, что именно конкуренция двух буржуазных кланов помешала успешной реализации замыслов Корнилова, не нова. Еще в советский период историк В.Я. Лаверычев обратил внимание на то, насколько непохожими политическими путями двигались эти буржуазные группы[1283]. Купеческая буржуазия изначально ориентировалась на сотрудничество с различными политическими партиями, которые появились в России в 1905 году – в преддверии выборов в Государственную думу. Более того, она всячески способствовала их формированию, будучи крайне заинтересованной в создании законодательного органа нового типа. И либеральные партии, заседавшие в Государственной думе, действительно превращали нижнюю палату в своего рода инструмент по ограничению всевластия правящей бюрократии. Питерские же предприниматели, напротив, в партийном строительстве не участвовали, не видя в этом большой надобности: их аффилированность с придворными и правительственными кругами служила залогом успешной коммерческой деятельности. Таким образом, задача по ограничению власти правящей бюрократии, жизненно важная для московского купечества, явно не отвечала интересам питерского клана, опиравшегося на эту самую бюрократию. Столичные инициативы не шли дальше учреждения общественно-предпринимательских организаций, целью которых было исключительно взаимодействие с чиновничеством. Как мы видели, после февраля 1917 года и крушения царского правительства деловая элита Петербурга перестраивалась с большим трудом. Она так и не обзавелась дружественной партийной структурой, не смогла наладить публичную политическую деятельность, по-прежнему тяготея к полузакрытому от общественности решению насущных проблем.

Всероссийский торгово-промышленный союз, учрежденный московской буржуазией, активно вел политическую пропаганду. Достаточно просмотреть протоколы заседаний его совета, чтобы убедиться в размахе и профессионализме этой деятельности. К ней были привлечены известные интеллектуалы (Г.И. Чулков, Н.А. Бердяев, Б.П. Вышеславцев) и популярные литераторы (И.А. Бунин. Е.Н. Чириков. И.С. Шмелев и др.); было налажено сотрудничество с рядом членов Временного комитета Госдумы. Протоколы заседаний показывают также тесную связь купечества со ставкой и ее главой генералом М.В. Алексеевым, чьи посланцы периодически появлялись в Москве для обсуждения конкретных вопросов[1284]. Особенно тесными были отношения с кадетской партией, так что «иногда затруднительно определить, где кончается партия кадетов и начинается союз»[1285]. В питерской же предпринимательской группе, располагающей мощным финансовым ресурсом, дело обстояло совсем иначе. Как вспоминал глава Русско-Азиатского банка А.И. Путилов, для нужд политической борьбы петроградскими капиталистами в короткий срок было аккумулировано около четырех миллионов рублей; свой вклад сделали крупные банки и страховые общества. Но вот что удивительно: по откровенному признанию Путилова, финансово-промышленные воротилы слабо представляли, что делать с собранной ими суммой[1286]. Забегая вперед, скажем: данное обстоятельство не ускользнуло от внимания современных ученых, серьезно изучающих события 1917 года. Поддержку Корнилова партией кадетов, опиравшейся на общественное мнение, они назвали «надпольем», а усилия питерских финансистов по укреплению позиций генерала – «подпольем»[1287]. В этих определениях верно схвачены поведенческие отличия двух буржуазных сил, противостояние которых является одним из важнейших факторов, определивших исход корниловского выступления, и потому нуждается в самом внимательном изучении.

И все-таки питерские финансисты нащупали выход из трудной политической ситуации, сложившейся после крушения царизма. А связан он был с обретением ими неожиданного союзника – А.И. Гучкова. В начале мая 1917 года он был отставлен с должности военного и морского министра. Разочарованный ходом событий в стране и действиями коллег из Временного правительства Гучков (уже после апрельского кризиса) дистанцируется от своих прежних соратников. Он понимает, что ситуация становится неконтролируемой и приближается катастрофа. Выступая на торжественном заседании Государственных дум четырех созывов (27 апреля 1917 года), уходящий министр заявил: пока еще не создан тот жизненный центр, который мог бы сплотить оставшиеся здоровые силы, способные выправить положение[1288]. А вскоре он обрел этот жизненный центр, наладив связь с лидерами питерского клана, которые по определению не могли приветствовать происходящие в стране перемены. Безусловно, такой разворот не просто активного оппозиционера, а одного из ключевых действующих лиц февральского переворота не может не поражать. Однако для этого имелись все основания. Напомним, что начиная с 1905 года, когда, собственно, и началась в России публичная политика, Гучков всегда стоял особняком. Недолгое и неудачное пребывание на посту председателя Государственной думы (март 1910 – март 1911) не поддержало его претензии на руководящую роль в деловом и политическом мире Москвы. К тому же незадолго до завершения работы III Государственной думы Гучков рассорился с московской купеческой элитой. Он инициировал законопроект по двукратному повышению экспортных пошлин из США (в ответ на выдачу американцами паспортов российским евреям, которые незаконно эмигрировали в Новый Свет). Драконовскому таможенному обложению подлежал и хлопок, поставлявшийся на текстильные предприятия центра России, – для них же такое удорожание сырья было неприемлемым. Купеческие магнаты вызвали Гучкова в Первопрестольную для объяснений[1289]. В результате он потерпел поражение на очередных думских выборах в Москве и сошел с политического Олимпа.

После этого Гучков проживал в Петербурге, где даже избрался в столичную городскую думу (он занимался проблемами водопровода и канализации), а также стал членом совета Петербургского учетного и ссудного банка. В этом качестве, в компании с главой банка Утиным и руководителем Петербургского международного банка Вышнеградским, он даже лоббировал проект прокладки метрополитена в Москве, чем вызвал немалое раздражение местной деловой элиты[1290]. И лишь начавшаяся вскоре Первая мировая война вынудила оппозиционные круги изменить отношение к «блудному сыну»: понадобились его связи в армейской среде.

Теперь же, весной 1917 года, после ухода с поста военного и морского министра и после критических высказываний в адрес бывших коллег, Гучков вновь и уже окончательно примыкает к столичным финансовым кругам. Конечно, питерцам в данной ситуации пришлось наступить себе на горло, учитывая, сколько нервов в 1915-1916 годах измотал им этот неутомимый деятель, возглавлявший ЦВПК (достаточно вспомнить эпопею с секвестром Путиловского завода, чтобы понять отношение к нему со стороны того же Русско-Азиатского банка). Однако в новых тяжелейших условиях заинтересованность в Гучкове пересилила неприязнь: ведь он не только располагал связями в военной сфере, но и обладал серьезным политическим опытом, в том числе как лидер партии октябристов. По решению питерской финансовой элиты, Гучков должен был осуществлять практические шаги в общественной сфере. И он справился с задачей, приведя за собой ударную силу и вселив в столичных дельцов надежду на восстановление пошатнувшихся позиций. Под ударной силой мы имеем в виду генерала Л.Г. Корнилова.

Корнилов родился в Семипалатинской губернии в простой семье; учился в Сибирском кадетском корпусе и Михайловском артиллерийском училище, окончил Академию Генерального штаба; служил в Туркестанском военном округе, в Китае. Его становление как личности прошло вне столицы, где он прослужил меньше года[1291]. Большими боевыми заслугами генерал похвастаться не мог, но после дерзкого побега из австрийского плена его имя приобрело популярность. Интересно, что вначале Корнилов придерживался монархических взглядов, неодобрительно высказываясь о лидерах оппозиции[1292]. Однако уже к концу 1916 года он демонстрировал критический настрой по отношению к Николаю II[1293]. Общение с Гучковым явно не прошло даром: испытывая личную ненависть к императору, тот воистину мог заразить ею кого угодно. Гучков общался с бравым генералом ради конкретной цели: он хотел собрать вокруг себя популярных военачальников, которые могли быть полезны для осуществления дворцового переворота и были способны воздействовать на широкую армейскую среду. В их число входили и Корнилов, и генерал Крымов, и адмирал Колчак. Поначалу Гучков делал ставку на Колчака, думая о нем «как о возможной центральной фигуре для той второй национальной революции, без которой не могло быть спасенья»[1294]. Возглавив министерство, Гучков хотел взять Колчака своим заместителем (фактически морским министром). Но затем отказался от этой мысли, посчитав целесообразным не отрывать адмирала от командования Черноморским флотом, развалу которого тот смог успешно противостоять (эти результаты особенно впечатляли на фоне анархии, охватившей Балтийский флот). Колчак не стал дожидаться, когда организуются матросские комитеты, а сам инициировал их создание и таким образом взял их под свой контроль. Гучков так характеризовал действия адмирала: уступки во второстепенном и непреклонность в существенном[1295].

Затем Гучков и его соратники сосредоточились на фигуре Корнилова. Член Государственной думы октябрист граф Э. Беннигсен, придя в тревожные дни переворота в Таврический дворец, застал сына председателя думы М.В. Родзянко, восторженно говорящим о Корнилове, в чьей дивизии он состоял уполномоченным думского отряда Красного Креста[1296]. В этом отношении не отставал от сына и отец: сам М.В. Родзянко слал телеграммы в ставку генералу М.В. Алексееву с просьбой срочно командировать Корнилова в Петроград на должность командующего войсками столичного округа. Свою настойчивость Родзянко мотивировал необходимостью как можно скорее водворить порядок[1297]. Надо заметить, что это назначение, произведенное в обход военного командования, пришлось ставке не по вкусу. Но в конечном итоге Алексеев уступил организаторам февральского переворота, хотя этот случай не добавил ему симпатий к Корнилову.

В первых числах марта 1917 года Корнилов прибыл к новому месту службы. А так как вступление в должность командующего войсками Петроградского военного округа требовало утверждения в Совете рабочих и солдатских депутатов, он получил знаковое поручение: произвести в Царском Селе арест императрицы Александры Федоровны. Подробности этого события излагались в печатном органе военного министерства «Русский инвалид»[1298]. Спустя всего несколько дней официальное издание ведомства уже именовало Корнилова вождем народной армии[1299], и советская публика тоже с энтузиазмом приветствовала нового командующего на ответственном посту. Между тем от очевидцев не ускользнуло, что при посещении Совета генерал демонстрировал нескрываемое недовольство. Неудачным посчитали то, что его – совершенно случайно – разместили в окружении лиц явно еврейской внешности, многие из которых выглядели довольно карикатурно; с ними генералу пришлось провести более часа. В.Б. Станкевич, упомянувший данный факт в своих мемуарах, задавался вопросом:

Заняв пост командующего Петроградским военным округом, Корнилов при поддержке Гучкова стал настойчиво добиваться расширения своей служебной компетенции. В частности, он разработал проект создания Петроградского фронта, прикрывающего подступы к столице через Финляндию и Финский залив. В состав нового фронта планировалось включить части Кронштадта, Ревельского укрепленного района и самого Петроградского гарнизона; обсуждалось и присоединение к нему Балтийского флота. Таким способом авторы проекта хотели освободить столицу от воинских частей, становившихся весьма ненадежными: эта реорганизация давала право командующему фронта проводить передислокацию фронтовых и тыловых частей по своему усмотрению[1301]. Но назначенный Верховным главнокомандующим Алексеев был не в восторге от учреждения нового фронта под Корнилова. Завязалась бесконечная переписка со ставкой о территориальных границах предполагаемого фронта[1302]. От этой интриги отвлек апрельский кризис, наглядно показавший, что столичный гарнизон с готовностью откликается на подстрекательство посторонних лиц и не склонен неукоснительно исполнять приказы непосредственного начальства. Временное правительство в эти дни находилось в смятении, и лишь обращение Корнилова к солдатам с напоминанием, что они – революционные войска и не должны подтверждать мнение о себе как о недисциплинированном сброде, выправило ситуацию[1303].

Командующий разными способами пытался укрепить дисциплину. Так, в ответ на участившиеся случаи побегов из воинских подразделений он решил оглашать в печати фамилии дезертиров, нарушивших свой долг перед Родиной[1304]. Однако это мало помогало, и Корнилов жаловался военному и морскому министру на усиливающуюся анархию во вверенном ему округе. Анализируя ситуацию, он пришел к такому выводу:

Гучкова не надо было долго убеждать: в самом аппарате министерства многие офицеры намеревались вступать в партию эсеров, поскольку рассматривали Временное правительство как непрочную, промежуточную структуру. Их помыслы концентрировались на социалистах, к которым, им казалось, следовало втереться в доверие[1306]. Образец такого поведения демонстрировали «младотурки», которые все больше ориентировались на Керенского с Советом и намеревались делать «определенную демагогическую революционную карьеру»[1307]. Все это подводило к мысли, что оздоровление армии должно начаться с фронта, где еще существовал надежный воинский контингент. После апрельских событий, накануне своего ухода, Гучков пожелал провести своего протеже на должность командующего Северным фронтом, освободившуюся после увольнения генерала Рузского. Сам военный министр так мотивировал свое намерение:

Непреодолимым препятствием для осуществления гучковского плана вновь стал Алексеев. Несмотря на настойчивость министра, ставка не менее шести раз отвергала кандидатуру Корнилова. Гучков говорил о трудностях управления наиболее распущенным Северным фронтом, о необходимости присутствия там твердой руки, об уместности Корнилова в непосредственной близости от Петрограда – на случай будущих событий. Но Алексеев оставался непреклонным, игнорируя политическую сторону и ссылаясь на недостаточный командный стаж Корнилова, а также на невозможность обойти других, более опытных кандидатов, которые лучше знают фронт. Подводя итог бурной дискуссии, Алексеев заключил: если назначение состоится помимо его воли, он незамедлительно подаст в отставку[1309]. В результате достигнутого компромисса Корнилов оказался лишь командующим 8-й армией Юго-Западного фронта. Добавим: неприязненные отношения, установившиеся между Алексеевым и Корниловым в первые месяцы революции, сохранялись и в дальнейшем. Даже когда в 1918 году генералы встретились в Новочеркасске, приступив к формированию Добровольческой армии, они мгновенно начали ожесточенную борьбу друг с другом, причем резкие конфликты возникали по самым незначительным поводам[1310].

Корнилов отправился на Юго-Западный фронт – принимать командование 8-й армией – не один: за ним последовал В.С. Завойко. Этот крайне любопытный персонаж, ставший ординарцем генерала, никогда не имел отношения к воинской среде, но обладал богатой биографией, наполненной иным жизненным опытом. Еще в 1902 году тогдашний министр внутренних дел В.К. Плеве предлагал ему стать чиновником по особым поручениям с перспективой назначения на пост товарища министра; Завойко, по его собственным словам, отказался от этого заманчивого предложения. Затем он неудачно баллотировался во II Государственную думу; даже успел побывать под следствием за растрату 1800 рублей[1311]. После всех мытарств решил сосредоточиться на предпринимательстве. Будучи родственником известного питерского дельца А.Ф. Рафаловича, он быстро влился в столичную финансовую элиту[1312], став доверенным лицом знаменитого банкира Путилова: фамилия Завойко неизменно встречается в списках акционеров предприятий с участием Русско-Азиатского банка (в среднеазиатском нефтепромышленном обществе «Санто», в нефтяном и торговом обществе «А.И. Манташев и К^о»[1313] и др.). Исследователи, глубоко занимающиеся историей экономики, уверенно называют Завойко агентом путиловского бизнеса[1314]. Теперь же его таланты пригодились для другого, не менее серьезного дела: он становится, попросту говоря, связным между своим новым военным патроном и столичными банковскими кругами[1315]. С огромным энтузиазмом восприняв это поручение, Завойко быстро стал доверенным лицом Корнилова, у которого стойкость характера сочеталась с детской доверчивостью к людям, умевшим ему льстить[1316].

Союз решительного генерала с финансовой элитой наладился в течение апреля 1917 года при посредничестве Гучкова. Ощутив в Корнилове силу, способную бросить вызов послереволюционной смуте, питерские дельцы сделали на него ставку. Крупные денежные суммы, собранные столичными капиталистами, были предоставлены в распоряжение генерала. Как говорил Гучков, тот тратил их на пропаганду среди офицерских и нижних чинов, на подарки солдатам 8-й армии – в общем, для поднятия своего личного престижа[1317]. Один только Завойко побывал в пятнадцати-восемнадцати полках, вручая солдатам от имени командующего армией табак, папиросы, бумагу и т.д.[1318] Отношения с генералом строились по всем правилам предпринимательской практики: акционеры делегировали доверенное лицо – ординарца генерала – для текущего контроля над делом, в которое вложились. Кстати, через ординарца шла вся личная переписка Корнилова, не написавшего собственной рукой ни одной бумаги. А потому написанное Завойко фактически считалось написанным самим командующим[1319]. Понятно, насколько это было безопасно и удобно для поддержания связи между Завойко и столичными банкирами, без сомнения, хорошо знакомыми с почерком своего доверенного. Следует сказать и еще об одном важном обстоятельстве: сделав ставку на Корнилова, питерские финансисты так и не включились в какой-либо партийный проект. Даже попытка создания новой республиканско-либеральной партии на базе «Союза 17 октября», инициированная братьями Гучковыми в начале июня, не получила развития[1320]. Не случайно главная обязанность Завойко, как он сам говорил Корнилову, состояла в том, чтобы оберегать его от влияния любых партийных течений, которые захотят привлечь генерала в свои ряды. Корнилов должен был стоять выше каких-либо партий и «объединять страну во имя одной великой цели: спасения родины от внешнего врага»[1321]. Он, собственно, и действовал в рамках этой идейной установки. К примеру, когда Гучков прибыл в штаб 8-й армии с просьбой ходатайствовать о зачислении его в один из полков, Корнилов счел это для себя неудобным из-за того, что общественный облик бывшего военного министра обладал яркой политической окраской, и попросил его добиваться зачисления самостоятельно[1322].

Возвышению Корнилова способствовало наступление российских войск в июне 1917 года. Точнее, то жестокое поражение, к которому привел быстро иссякнувший наступательный порыв, подогреваемый Керенским. Как известно, в начале июля армия пережила подлинный разгром, сопровождавшийся массовым и беспорядочным отступлением вглубь страны. На фоне этой катастрофы наиболее слаженными и достойными выглядели действия 8-й армии Юго-Западного фронта. Ее командующий сумел оказать хоть какое-то воздействие на своих подчиненных; в частности, он, несмотря на официальную отмену смертной казни, решился применить расстрелы. Это оценили Керенский и его окружение. В создавшейся ситуации персону деятельного генерала они признали оптимальной для использования на более высоких военных должностях (в пользу его кандидатуры выступал, в частности, Б.В. Савинков, который и обратил внимание премьера на Корнилова[1323]). Но такого стремительного карьерного взлета, какой осуществил Корнилов в течение одного месяца, не ожидал, пожалуй, никто. 8 июля Корнилов возглавил весь Юго-Западный фронт, а всего через неделю с небольшим стал верховным главнокомандующим российской армии. Как удачно замечено, столь бурное продвижение Корнилова «создало и укрепило в нем сознание, что не соблюдение буквы закона, а исполнение своего долга, хотя бы и очень тяжелого, находит оправдание и одобрение»[1324]. После происшедшего разгрома Керенский стал очень одобрительно относиться к аргументам в пользу самых жестких мер для наведения дисциплины. Теперь он неизменно говорил, что политика заигрывания с солдатскими комитетами не оправдала надежд. Ни для кого не составляло секрета, что ярым противником провалившейся линии был и Корнилов. Конечно, тут он не отличался от большинства российских генералов, но Керенский явно не желал выдвигать кого-либо из устоявшегося круга высшего военного руководства и по совокупности причин остановился на кандидатуре Корнилова. И это несмотря на то, что новый верховный главнокомандующий явно не обладал необходимым опытом. К середине июля 1917 года он имел около пятнадцати месяцев фронтового стажа (ровно столько же он провел и в австрийском плену), из них восемь месяцев командовал дивизией, погода – корпусом, два месяца – 8-й армией и всего 11 дней – войсками Юго-Западного фронта[1325]. На фоне биографий предыдущих Верховных главнокомандующих – М.В. Алексеева или А.А. Брусилова – достижения Корнилова выглядели довольно блекло. Однако это не стало препятствием для начала шумной кампании по его восхвалению. Инициатором ее в июле 1917 года выступила питерская печать, тесно связанная с банковскими кругами. «Русская воля» на первых страницах помещала портреты бравого генерала[1326]. «Новое время» с умилением повествовало о его простом происхождении, о трудном детстве, о том, как он самостоятельно пробивал себе жизненную дорогу[1327]. Завойко подготовил специальную брошюру «Первый народный Главнокомандующий», отпечатанную в типографии «Нового времени»[1328]. Это был настоящий пиар-проект. Общественному мнению презентовалась мифологема о «всаднике на белом коне», въезжающем в город победителем; как заметил атаман Краснов, красивый образ внедрялся так настойчиво, что им было трудно пренебречь при подготовке государственного переворота[1329]. Технология раскручивания Корнилова строилась на сравнении его выдающихся качеств и слабости Брусилова, замененного на посту верховного главнокомандующего восходящей военной звездой. Безудержное превозношение Корнилова за счет ущемления Брусилова вынудило последнего даже обратиться с письмом в столичные «Биржевые ведомости». В нем он опровергал утверждение, что подал в отставку вследствие неспособности справиться с ситуацией на фронте, для чего на выручку и был направлен человек железной воли – Корнилов. Обиженный генерал апеллировал к своему трехлетнему боевому опыту, по которому и следует судить о его недостатках и способностях[1330]. Добавим, что Брусилов был совершенно чужд питерской элите. Французский министр А. Тома в своих донесениях в Париж подчеркивал его популярность именно в Москве, где проживали семья и ближайшие родственники генерала[1331] и где он пользовался огромным авторитетом, в частности, и в местном Совете рабочих и солдатских депутатов[1332].

Восхождение Корнилова по военной лестнице сопровождалось знаковыми для него акциями. Например, еще на Юго-западном фронте он издал приказ об обеспечении армии продовольствием, который, вступив в должность главковерха, распространил на все российские вооруженные силы. Приказ декларировал сохранность собственности и имущества на театре военных действий и пресечение его самоуправного расхищения; приказом воспрещалось увеличение договорных расценок на труд, не допускались насильственные захваты посевов, хлеба и кормовых трав. Лица, виновные в неисполнении данного приказа, кроме предусмотренной общей законной ответственности, подвергались аресту или денежному взысканию в соответствии с воинским уставом о наказаниях; совершившие преступления по сговору с группой лиц подлежали заключению в исправительные арестантские отделения сроком до трех лет. Наблюдение за исполнением данного приказа возлагалось на губернских и уездных комиссаров, а суды обязаны были рассматривать подобные дела вне очереди[1333]. Помещики прифронтовых областей, на которые распространялось действие корниловского распоряжения, выражали большое удовлетворение. Они информировали Временное правительство, что приказ главковерха «внес некоторое успокоение и дал хоть какую-нибудь надежду на пониженные земельной разрухой урожаи». В этой связи земельные собственники просили скорее отменить закон от 12 июля о запрещении земельных сделок как противоречащий приказу верховного главнокомандующего[1334]. Очевидно, что эта смелая инициатива Корнилова претендовала на то, чтобы задать определенный политический курс. Подобные новации, направленные против законотворчества Министерства земледелия, которое возглавлял эсер Чернов, крайне тревожили социалистические круги. Так, министр продовольствия Пешехонов просил Корнилова в обязательном порядке согласовывать с представителями ведомства приказы, касающиеся продовольственных дел[1335].

Однако верховный главнокомандующий не собирался исполнять данную просьбу; более того, он явно нацелился на расширение своего влияния, теперь за счет контроля над предприятиями, работающими на оборону. В своих записках во Временное правительство Корнилов обосновывал необходимость распространения военных законов, предусматривающих строгие наказания за нарушение дисциплины, на промышленность и железнодорожный транспорт. Он ратовал даже за введение смертной казни в тылу. Причем облекал свои предложения в ультимативную форму, и это все больше раздражало Керенского. (Уже на исходе жизни Керенский сожалел, что не сместил генерала сразу после того, как тот начал говорить языком ультиматумов, и называл это одной из главных своих ошибок[1336].)

Следует подчеркнуть, что Корнилова отличало резкое неприятие советов и советских деятелей. Именно как проявление этого неприятия следует рассматривать реанимацию им старых замыслов по раскассированию петроградского гарнизона. Корнилов приступил к формированию петроградской армии, куда планировалось перебросить ряд частей с Юго-Западного фронта. Как признавался главковерх, это было продиктовано не столько стратегическими, сколько политическими причинами – намерением оздоровить общественные настроения в столице[1337]. (Заметим: Керенский никак не хотел отдавать Петроград с окрестностями в подчинение верховному главнокомандующему[1338].) Кроме того, Корнилов непоколебимо выступал против назначения на высшие должности тех военачальников, которые пользовались симпатиями Совета. Нам известно о конфликте, происшедшем при назначении генерала Черемисова командующим Юго-Западного фронта.

Корнилов, тогда же утвержденный главковерхом, категорически возражал против этого решения, угрожая собственной отставкой. В итоге Черемисова отозвали в распоряжение Временного правительства[1339]. Заступив на новый пост, Корнилов сразу обратил внимание на председателя Могилевского совета прапорщика Гольдмана. При Алексееве этого деятеля с полномочиями Петроградского совета нарочито игнорировали; Брусилов же наладил с прапорщиком тесный контакт[1340]. Корнилов поступил иначе: по его приказу Гольдмана, обвинив в дезертирстве, арестовали, а все ходатайства об освобождении оставались без последствий[1341]. Показательно распоряжение главковерха, чтобы начальники штабов всех действующих армий предоставили списки офицерских чинов, имеющих отношение к большевистской партии. Это смутило управляющего Военным министерством Савинкова: контроль над политическими убеждениями не входил в компетенцию ставки и мог вызвать нежелательные последствия[1342]. В ответ на корниловские новации солдатская секция Харьковского совета рабочих и солдатских депутатов приняла резолюцию с требованием отстранить его от должности и выражением готовности бороться за права солдата-гражданина[1343]. Но Корнилова подобные акции не смущали. Мало того, резкое неприятие главковерха распространилось и на министров-социалистов. Так, он с нескрываемым недоверием относился к министру земледелия Чернову, а главу министерства внутренних дел Авксентьева называл неподготовленным[1344]. Да и сам Керенский не вызывал у генерала восхищения. Как заметил один из современных биографов премьера:

К этой справедливой оценке остается добавить одно: имея опору в лице столичной финансовой элиты, мало кто – а уж тем более темпераментный генерал – удержался бы от попытки «снять банк», представ в образе лидера российского государства.

Столкновение на политическом Олимпе казалось делом времени. Керенский готовил почву для отстранения только что назначенного главковерха, в частности налаживая отношения с бывшим главнокомандующим Алексеевым, который находился не у дел с момента отставки в конце мая 1917 года. 16 июля в Могилеве, на совещании по итогам разгрома российских войск Алексеев предложил премьеру свои услуги, сделав шаг навстречу в этой сложной ситуации[1346]. Керенский отреагировал довольно быстро: 1 августа Временное правительство приняло постановление, которым генералу Алексееву назначалось содержание, равное окладу министра кабинета[1347]. Таким образом, он как бы приравнивался к действующим членам правительства. А вскоре Керенский обратился к бывшему премьеру Г.Е. Львову с просьбой уговорить Алексеева принять пост Верховного главнокомандующего, хорошо зная, что последний «весьма скептически относился к военным талантам Корнилова»[1348]. Львову вместе с его племянником В.В. Вырубовым, к которому генерал относился весьма доброжелательно, удалось склонить Алексеева к согласию. Они договорились, что примерно 20 августа тот приедет в Петроград для окончательного выяснения всех вопросов, связанных с назначением. В ответ Алексеев предложил Вырубову стать комиссаром по делам общественных организаций на правах товарища военного министра с обязательством руководствоваться приказами ставки[1349]. После этих, прямо скажем, необременительных хлопот дело оставалось за малым: уговорить Корнилова покинуть свою должность. Нетрудно догадаться, что это было гораздо сложнее. Из воспоминаний Вырубова нельзя понять, как, собственно, они предполагали справиться с этой проблемой. Уговорить Корнилова уйти с поста главковерха в командующие одним из фронтов в обмен на удаление какого-то высокопоставленного и конфликтующего с ним комиссара – этот план представляется крайне легкомысленным. Еще более удивительными кажутся призывы к Корнилову осознать необходимость уступок левым кругам[1350]. Очевидно, что никакого разумного плана по отстранению Корнилова у Керенского и Алексеева просто не было – да и мог ли он быть вообще?

Весь август политический вес главковерха Корнилова стремительно рос. Имея прочные договоренности с петроградской буржуазной группой, он обратился теперь к московским кругам. Октябрист Н.В. Савич упоминает в своих мемуарах о трех встречах накануне Государственного совещания в Москве; к этому времени здесь собрались общественные деятели, члены Государственной думы. На одну из встреч с ними прибыл сын известного депутата-октябриста А.А. Лодыженского: он являлся доверенным лицом начальника штаба главнокомандующего А.С. Лукомского. Этот молодой человек проинформировал собравшихся о якобы готовившемся перевороте с целью свержения действовавшей власти, опиравшейся на социалистов. Заговорщики, по словам Лодыженского, предполагали установить диктатуру, которая разогнала бы совдепы и обеспечила суровую дисциплину в армии и стране. По поводу Керенского было сказано так: если он пойдет со ставкой – хорошо, а нет – справятся и без него. Корнилов, утверждал докладчик, надеется на общественных деятелей при реорганизации государственного аппарата. Присутствовавшие на встрече представители буржуазных партий приветствовали подобные намерения, но аккуратно заметили, что сами они не смогут принести большой пользы: ведь старые общественные организации утратили какую-либо опору в массах и потому не представляют реальной силы. Посланец штаба был явно разочарован[1351]. (В эмиграции Лодыженский вспоминал о своем докладе общественным деятелям в более мягких тонах: он говорил, что Корнилов не собирался свергать или уничтожать Временное правительство, а намеревался лишь избавить его от вредного влияния Совета[1352].) Аналогичная встреча состоялась у кадета Н.М. Кишкина, где подобные планы излагал Л.Н. Новосильцев, лидер Союза офицеров, размещавшегося непосредственно в ставке. Смысл сказанного был тот же: всякому диктатору необходим компетентный государственный аппарат, а для его формирования требуется помощь всего мыслящего общества. Новосильцев уверил присутствующих в активном содействии намерениям ставки со стороны офицерских чинов[1353]. По воспоминаниям Н.В. Савича, от участников заседания не ускользнуло, что вся затея с переворотом казалась посланцам ставки:

Но стоило углубиться в детали, как становилось ясно:

На другой день подобное совещание прошло на квартире князя Е.Н. Трубецкого. Здесь выступал близкий родственник хозяина князя Г.Н. Трубецкой, состоявший при ставке по дипломатической части. Он также просил гражданские элементы о помощи в осуществлении переворота. Здесь встречные сомнения высказал лидер кадетов П.Н. Милюков: эти патриотичные планы ставки не найдут отклика в широких массах, а общественные деятели крайне ограничены в своих возможностях и не смогут направить процесс в нужное для ставки русло[1355].

В середине августа в череде этих событий наступила кульминация: в Москве состоялось Государственное совещание, а за два дня до него – совещание общественных деятелей (его называли генеральной репетицией Госсовещания[1356]). Собрался весь цвет политической и деловой элиты, включая и руководство питерских банков. Некоторые исследователи полагают, что в кулуарах этих совещаний лидеры двух предпринимательских групп пытались найти точки соприкосновения[1357]. Но это представляется весьма сомнительным, поскольку атмосфера совещания общественных деятелей 8-10 августа совсем не располагала к конструктивным переговорам. Более антипитерское мероприятие – а были приглашены и питерские финансисты – сложно себе представить. Московские ораторы соревновались в унижении своих вечных оппонентов. Князь Е.Н. Трубецкой говорил об антинациональных традициях столицы, где сам воздух пропитан антирусским духом[1358]. А.А. Чаманский объявил Петроград:

Более того, каждый заказ на новое оборудование, сделанный питерским заводам, оратор предлагал приравнять к государственному преступлению. «Петроград зарезал нас!» – в сердцах восклицал Чаманский[1359]. Удивительно, что после таких речей столичные гости вообще не покинули заседание и продолжали терпеливо выслушивать московских обличителей. Очевидно, полемика не входила в их планы: они строго следовали намеченным курсом, главным ориентиром которого выступал Корнилов. К его приезду на Государственное совещание Москву наводнили портреты и биографии генерала[1360]. Огромной рекламной кампанией руководил все тот же Завойко. Особой театральностью отличалась встреча на вокзале:

Кроме того, в ставке решили перебросить в Москву на время проведения Государственного совещания 7-й Сибирский казачий полк, чему категорически воспротивился командующий Московским военным округом А.И. Верховский[1362]. Перед открытием совещания прошел обед, который устроил для участников М.В. Родзянко. Заметим, что перед банкетом доклад о внешнеполитическом положении России делал А.Ф. Аладьин – советник Корнилова по международным вопросам; в окружении генерала он неизменно находился в прямом и переносном смысле рядом с Завойко, в квартире которого остановился по приезде из Англии[1363].

Дни Государственного совещания продемонстрировали, что достичь соглашения между двумя сторонами невозможно. Питерские банкиры, возглавляемые Путиловым и Вышнеградским, чувствовали себя рулевыми; было видно, что инициатива у них в руках. Воспользовавшись пребыванием в Москве Корнилова, они ознакомили его с положением в стране, подчеркнув катастрофическое углубление кризиса в экономике. Их вердикт был пессимистичным: продолжение хозяйственного хаоса отбросит Россию из числа ведущих мировых держав и приравняет к Персии и Турции[1364]. На встрече обсуждались также намечаемые шаги: собеседники Корнилова подтвердили наличие средств на счетах крупнейших петроградских банков. А Путилов заверил главковерха, что они могут в кратчайшие сроки аккумулировать для его нужд еще 10 млн рублей[1365]. И это были не просто слова: 31 мая 1917 года комитет съездов представителей коммерческих банков призвал вносить по 0,5% от основного и запасного капитала для образованного «Общества экономического возрождения России», на специальные счета в ведущих питерских банках[1366]. Также к финансированию затеи генерала активно присоединился Сибирский торговый банк; Корнилова посетил председатель правления Бессарабских железных дорог Николаевский, оставшийся очень довольным встречей (сношения по этой линии поручались Новосильцеву, так как частое появление Николаевского в ставке могло броситься в глаза[1367]).

Главковерх мог быть вполне удовлетворен поддержкой петроградского бизнеса. Примечательно, что он просил банкиров побудить москвичей к более активной помощи. И эта просьба была более чем оправданна: московское купечество явно не торопилось заключить генерала в объятия. Например, визит Новосильцева, ответственного за связь с московскими кругами, к П.П. Рябушинскому успешным назвать трудно. После долгой беседы тот передал лидеру Союза офицеров небольшую сумму (10 тыс. руб.), что очень напоминало вежливый отказ от обсуждения финансового вопроса[1368]. Поэтому Путилов решил встретиться с С.Н. Третьяковым, которому пересказал пожелания Корнилова. Но сподвижник Рябушинского ответил, что «в таких авантюрах не участвует», и Путилову пришлось удалиться ни с чем[1369]. Правда, уже в эмиграции, опровергая рассказ Путилова, Третьяков утверждал, что этой встречи не было, а виделся он только с Завойко, который приходил к нему. Путилов же продолжал уверять в обратном, говоря, что прекрасно помнит эту встречу; да и не мог он не выполнить просьбы Корнилова «растормошить» москвичей. Завойко же он поручал лишь передать генералу о неудаче своей миссии[1370]. Трудно разобраться, кто же был прав на самом деле, однако Корнилов едва ли стал бы направлять Завойко к Третьякову или к кому-либо еще из купеческих тузов. Это можно заключить из мемуаров Новосильцева: хорошо зная настроение Первопрестольной, он уже ранее сообщал Корнилову, что Завойко там считают откровенным авантюристом[1371]. Добавим, и в отношении самого Корнилова у московской деловой элиты сложилось устойчивое предубеждение, поскольку она уже пребывала в полной уверенности, что бравый генерал «являлся только исполнителем чужой воли и чуждых сил»[1372], чьего усиления допустить ни в коем случае нельзя.

Общение лидеров финансово-промышленного Петрограда с московскими коллегами все же состоялось – 16 августа 1917 года на совещании по выработке плана экономической политики при Московском биржевом комитете. Состоявшаяся дискуссия касалась организации совместной работы в данном направлении. Московские деятели хотели увязать ее с программой кадетской партии и ратовали за соглашение кадетов с торгово-промышленными кругами. (Правда, ради приличия Третьяков предложил пригласить представителей и других партий, а также беспартийных, известных своими знаниями и опытом.) Более того, они предлагали приурочить подготовку экономического плана к открытию кадетского съезда[1373]. Однако столичные гости отказались обсуждать хозяйственные проблемы в партийном ключе. Они были готовы обсуждать продовольственную сферу, железнодорожное строительство, денежное обращение исключительно с профессиональных позиций, а не ради шлифовки каких-либо партийных программ[1374]. Прийти к согласию стороны так и не смогли. Единственное, о чем в эти дни питерским банкирам удалось договориться с москвичами, так это о необходимости соблюдать более сдержанный тон в выступлениях на самом Государственном совещании (в частности, удалось успокоить неистового Рябушинского, который постоянно находился на грани срыва[1375]). Питерским дельцам это было важно: публичное обострение ситуации накануне предстоящих событий в их планы не входило. Во время Государственного совещания они демонстрировали прохладное отношение к Керенскому. Гучков, выступавший в роли их публичного рупора, назвал пламенную речь премьера «ужасной и по форме и по содержанию»[1376]. В то же время орган московских капиталистов «Народоправство» совсем иначе оценил его ораторское искусство: «Впервые глава демократической России говорит языком великодержавного народа», в нем, заявляла газета, чувствуется священная одержимость[1377]. А вот о корниловском выступлении сказано было весьма сдержанно[1378]. Тем не менее, как говорили очевидцы, Корнилов уехал с московского совещания в глубоком убеждении, что «всякий его смелый шаг будет поддержан восторженным сочувствием всей общественности»[1379].

Участие столичной финансовой элиты, безусловно, являлось большим плюсом в организации переворота, однако не было решающим. Напрямую успех этого рискованного предприятия зависел от офицерства. А точнее, от боеспособности, решимости и морального состояния тех, кто взялся исполнить столь нелегкую миссию. А вот с этим, как выяснилось, были проблемы. Прежде всего их почувствовали сами банкиры, взявшиеся финансировать будущих участников переворота. Путилов вспоминал, как к нему явились полковники Пронин и Десиметьер. Они предъявили письмо от Корнилова (написанное Завойко), содержащее просьбу о выдаче им 800 тыс. рублей. Однако офицеры запросили два миллиона. Путилов выдал первую сумму, а по поводу 1200 тыс. руб. решил посоветоваться с коллегами. Хотя внушительная разница всех смущала, деньги после обмена мнениями в квартире Гучкова, решили выделить. Но сделать этого не удалось, поскольку просители не явились. Путилов и Белоцветов разыскали их в обществе сорока офицеров в одном из фешенебельных ресторанов Петрограда. Шумная компания изъявила полную готовность принять деньги на святую борьбу, после чего банкиры незамедлительно удалились[1380]. Уже в эмиграции полковник Сидорин опровергал этот рассказ Путилова[1381].

Однако сегодня исследователи располагают мемуарами офицера Ф.В. Винберга, где тот рисует ту же картину, что и Путилов, внося в нее дополнительный штрих: офицеры были причастны к «Республиканскому центру». Эта организация, в которой состояло немало армейских кадров, использовалась в качестве опорной для подготовки корниловского выступления. Винберг пишет об активной деятельности «Республиканского центра»; возглавляли его председатель правления общества «Бессарабская железная дорога» Николаевский и один из директоров той же фирмы Финисов, а сама организация располагалась в Петрограде в здании правления общества[1382]. Заметим, что это частное железнодорожное предприятие находилось в сфере влияния столичного Сибирского торгового банка. По словам Винберга, «Республиканский центр» «имел в своем распоряжении очень большие суммы и широко раздавал их ради того большого политического дела, которое, разумеется, требовало расходов»[1383]. Ключевую роль здесь играли военные, которые должны были координировать и согласовывать действия офицеров, находившихся в городе, с подступающими частями генерала Крымова. Также Винберг сообщает о множестве агентов центра, занимающихся банальным прикарманиванием выдаваемых средств под предлогом работы с нужными для дела людьми. Эти «спасители отечества» предавались кутежам и карточной игре, некоторые даже снимали роскошные квартиры; ходили слухи о присвоении нескольких сот тысяч рублей[1384].

Тем не менее выступление Корнилова все же состоялось. В то время многие сочли его просто недоразумением, происшедшим между Керенским и главковерхом. До сих пор не утихают споры о том, кто и против кого выступал, какие имелись договоренности и т.д. Разумеется, свой интерес преследовала каждая из сторон. Керенский был не прочь использовать Корнилова для того, чтобы поставить на место Совет, довольно сильно ему мешавший.

По свидетельству В.Н. Львова, сыгравшего в те дни печальную роль, премьер собирался ввести деятельность Совета в строгие рамки, превратив его в нечто подобное профсоюзу рабочих. А вот советы солдатских депутатов он хотел уничтожить, так как, по его убеждению, они революционизируют общую атмосферу[1385]. Корнилов был настроен более решительно, планируя не только разгон советов, но и серьезную реорганизацию Временного правительства. В окружении генерала с энтузиазмом составляли списки будущего корниловского кабинета. Причем предполагалось издание особого закона, по которому отказ от занятия какой-либо правительственной должности квалифицировался бы как преступление[1386]. В показаниях Завойко приводятся два варианта состава правительства: на пост министра финансов намечались кандидатуры Путилова, Ватолина и самого Завойко, в Министерство продовольствия – опять Батолин. Отметим, что Министерство торговли и промышленности отдавалось купеческой буржуазии в лице Третьякова[1387]. Керенский должен был остаться в новом кабинете в качестве заместителя премьера (то есть Корнилова); это признавалось необходимым, поскольку его имя служит знаменем для солдат[1388]. Интересно, что после своего ареста Корнилов, говоря о кандидатурах на министерские посты, называл разных московских деятелей, с которыми лично даже не был знаком, а о Путилове, Вышнеградском, Батолине не упомянул вообще[1389]. Хотя в ноябре 1917 года, после большевистского переворота, генерал не замедлил обратиться все к тем же питерским банкирам – за пожертвованием на борьбу с большевизмом; доверенным лицом по сбору средств он назвал своего ординарца[1390]. (Кстати, в эмиграции Путилов открещивался от связи с Завойко, утверждая, что тот не представлял никаких промышленных кругов и не играл никакой роли[1391]. Приведенные факты показывают, что знаменитый банкир лукавил. А вот и еще одна деталь: в сентябре 1917 года за «ненужного» арестованного Завойко ходатайствовало Средне-Азиатское промышленно-торговое общество «Санто», чей контрольный пакет принадлежал Русско-Азиатскому банку. Правление предприятия просило следствие освободить Завойко под залог или поручительство ввиду необходимости его участия в производственных процессах[1392].)

Итак, у Керенского и Корнилова имелись и общие, и самостоятельные задачи. Перспектива разогнать генеральскими руками Совет не могла не привлекать премьера. Впоследствии В.Н. Башкиров, занимавшийся во Временном правительстве продовольственными вопросами, напоминал на встрече с Керенским в Нью-Йорке, как тот давал распоряжения приготовить фураж и продукты для идущих на Петроград корниловских отрядов. Записавший их беседу Р. Гуль уверял, что Башкиров говорил «сущую правду» и премьер был связан с этим «нелепым восстанием генерала»[1393]. В согласованных действиях главковерха и премьера мало кто сомневался и в самой ставке[1394]. Но вместе с тем Керенский чувствовал, что только разгоном Совета дело не ограничится и корниловский триумф не позволит ему удержаться на вершине власти. Отсюда его колебания в отношении выступления конца августа 1917 года. Это видели многие участники тех событий. Например, комиссар при ставке М.М. Филоненко прямо объяснял провал выступления «придворными интригами». На просьбу пояснить, где теперь могут вестись придворные интриги, он отвечал: там же, где и раньше, – в Зимнем дворце (место пребывания Керенского)[1395]. О неоднозначной позиции премьера высказывался – уже в эмиграции – и хорошо информированный И.Г. Церетели:

Добавим, что переметнулся он не только к революционной демократии, но и к московской буржуазии. Разногласия премьера и главковерха усугубляло то, что они опирались на разные финансово-промышленные группы и придерживались разных подходов к формированию государственной власти. Купеческие тузы выступали за создание правительства доверия на базе совещания общественных деятелей. Питерские дельцы ратовали за кабинет, состоящий из технократов-профессионалов, а не публичных политиков. Выбор одного из этих подходов означал усиление либо того, либо другого клана. Московские дельцы, видя, кто готовит «деловой кабинет», предпочли сохранение премьера. И в конечном счете они, так же как Керенский, в решающий момент не включились в корниловскую силовую акцию. Как отмечают исследователи:

Москвичи по разным причинам уклонились от визита в ставку, куда планировали выехать восемь человек: М.В. Родзянко, князь Г.Е. Львов, В.А. Маклаков, Н.В. Тесленко, П.П. Рябушинский, С.Н. Третьяков, Д.С. Сироткин и Н.Н. Львов[1398]. Родной брат последнего – Владимир Львов – представлял и в ставке, и в правительстве интересы московских кругов. Именно ради них он осуществлял «челночную дипломатию» между Керенским и Корниловым, которую многие считали нелепой. Следует согласиться, что именно арест В.Н. Львова поставил точку в хлопотах вышеназванных деятелей[1399]. Купеческая буржуазия хорошо понимала, что в случае победы Корнилова с последующим формированием делового правительства питерские банкиры быстро вернут себе положение главенствующей силы в отечественной экономике. И потому, не одобряя деятельность Временного правительства, они в то же время не спешили поддерживать главковерха. Кроме того, москвичи были резко против появления в правительстве В.С. Завойко и советника генерала по международным вопросам А.Ф. Аладьина[1400].

Повторим: поражение Корнилова и победа Керенского давали московской буржуазной группе очевидные преимущества. Так и произошло: уже 31 августа Керенский предложил видным представителям московского клана сформировать новый кабинет. Во Временном правительстве произошло крушение так называемой партии Керенского, заправлявшей в третьем составе кабинета в июле–августе 1917 года. Наиболее достойно держался министр иностранных дел М.И. Терещенко. В эти тревожные дни он сразу взял сторону премьера, не поддержав даже Крымова, с которым его связывали дружеские отношения. Свою симпатию к нему Терещенко пришлось продемонстрировать только на похоронах генерала: после провала корниловского мятежа Крымов покончил жизнь самоубийством[1401]. Происшедшая трагедия так потрясла Терещенко, что на этой почве у него наметилось некоторое охлаждение в отношении к премьеру[1402]. Совсем иначе повел себя другой ближайший сподвижник Керенского – Н.В. Некрасов. В отличие от Терещенко он находился в контакте с питерскими финансистами и выстраивал свои перспективы в соответствии с их намерениями. Очень интересна характеристика, данная ему в донесении английского посла Дж. Бьюкенена. По мнению британского дипломата, активный заместитель Керенского:

Поведение Некрасова в дни корниловского выступления было странным – об этом мы можем получить представление из мемуаров Вырубова, входившего тогда в окружение премьера. После начала мятежа Керенский ознакомил с ситуацией Некрасова, показав ленту разговоров со ставкой. Ошеломленный Некрасов заявил, что ему нужно ненадолго отлучиться, дабы осознать происшедшее. Через некоторое время он вернулся к удивленному премьеру с уверениями в искренней преданности. После чего развил бурную деятельность по противодействию корниловским отрядам, предлагая пустить им навстречу пустые паровозы, чтобы вызвать крушение на железнодорожных путях. Затем он с энтузиазмом принял участие в составлении известного правительственного сообщения, где Корнилов объявлялся государственным изменником[1404]. Вырубов оставил весьма интересную запись:

Эта важная информация полностью соответствует показаниям Алексеева: генерал подтверждает некрасовское авторство телеграммы, лишившей стороны всякой возможности прийти к соглашению[1406]. Что это – элементарная паника или желание замести следы? В любом случае Керенский почувствовал неладное и удалил Некрасова из правительства на пост генерал-губернатора Финляндии. Тем более что в кабинет уже входили представители московского купечества, тесно связанные с кадетами, и с ними Некрасову было уже не по пути.

Неудача Корнилова самым серьезным образом отразилась на общем положении дел в России. Во внешних делах наметился разрыв единого союзнического фронта. Не секрет, что Англия открыто симпатизировала главковерху, связывая с ним перспективы наведения порядка в армии, а значит, и продолжения военных действий. Глава британской военной миссии при ставке Ч. Бартер всячески превозносил Корнилова, а Керенского называл «оппортунистом», на которого нельзя положиться. Английский представитель предлагал Лондону поддержать Корнилова, поздравив премьера с теми мерами, которые проводил главковерх для укрепления порядка в стране[1407]. Неудивительно, что после провала мятежа сотрудничество с Англией пошло на спад, в частности с осени 1917 года сократились британские военные поставки. Да и в целом в отношении стран-союзниц к России стало проскальзывать пренебрежение. Особенно явно это проявилось в совместной ноте послов Англии, Франции и Италии, переданной Керенскому в конце сентября. В ноте отмечалось, что последние события в России заставляют ее партнеров по коалиции опасаться, в состоянии ли она продолжать войну и выполнять союзнические обязательства. А ведь общественность западных стран может потребовать у своих правительств отчета за предоставленную материальную помощь (это был прозрачный намек на возможность сокращения поставок и кредитов). Русским властям, заявляли европейские дипломаты, следует на деле доказать свою решимость восстановить боевой дух в армии и обеспечить должное функционирование государственного аппарата в тылу. Керенский пришел в бешенство – как от содержания ноты, так и от формы, в которую оно было облечено[1408]. Но это был вполне осознанный выпад: нота полностью отражала мнение глав правительств союзников. Лидеры западных держав позволяли себе не менее резкие заявления. Например, британский премьер-министр Д. Ллойд Джордж уверял, что «Россия как боеспособная сила распадалась на части»[1409]. И когда в начале октября 1917 года немцы провели высадку 12 тыс. человек на острова близ Финского залива, Великобритания не помогла России, просившей направить английские корабли в Балтийское море[1410].

Совсем иначе повели себя в данной ситуации США: американский посол Д. Фрэнсис не присоединился к своим европейским коллегам, вручившим Керенскому скандальную ноту. И российский премьер лично посетил посла, чтобы поблагодарить его за этот демонстративный поступок. Однако позиция США вполне объяснима. Североамериканцы с момента вступления Керенского в должность главы Временного правительства интенсивно шли на сближение с российскими властями, делая ставку на молодого премьера. Накануне Государственного совещания в Москве президент США В. Вильсон направил Керенскому личное приветствие, где говорилось о единении двух наций[1411]. А по итогам совещания американская сторона объявила о скором предоставлении России займа в размере 5 млрд долларов, который предполагалось реализовать на американском рынке[1412]. Напомним, с середины августа 1917 года в России активно действовала американская миссия Красного Креста, наделенная самыми широкими полномочиями и располагавшая крупными денежными суммами. Миссию возглавлял профессор медицины Ф. Биллинг; в нее входили двадцать четыре специалиста (инженеры, банкиры, журналисты), изучавшие конкретные пути сотрудничества в самых разных областях[1413]. Советником Министерства путей сообщения был назначен опытный инженер Стивенс (один из строителей Панамского канала): американцы рассматривали возможность аренды Транссибирской магистрали. Вызывало у них интерес и приобретение в счет военных поставок некоторых дальневосточных территорий (в качестве прецедента вспоминали о продаже Аляски)[1414]. Вообще отношения России и США становились разносторонними, и корниловские события нисколько не помешали их стремительному развитию. Постоянную и тесную связь премьера с представителями США поддерживал личный секретарь Керенского Д. Соскис; кроме того, он непосредственно участвовал во многих проектах, продвигаемых американской стороной[1415]. Кстати, в октябре 1917 года сын Соскиса, служивший инженером в правительственном Главном управлении по заграничному снабжению, был откомандирован в распоряжение полковника Томсона из той же американской миссии Красного креста[1416]. Сам Д. Соскис входил в состав учрежденного Комитета гражданского воспитания свободной России, объединившего ряд общественно-политических сторонников Керенского во главе с Е.К. Брешко-Брешковской. Комитет ставил главной задачей нейтрализацию большевистской пропаганды и подготовку правительственных агитаторов. На эти цели петроградское отделение New-York City Bank предоставило кредит в 12 млн долларов[1417]. Советские историки утверждали, что тем самым американский капитал «взял эсеровскую верхушку прямо на жалованье»[1418].

Если говорить о внутренней политике, то провал корниловского выступления не только привел к распаду триумвирата – Керенский, Некрасов, Терещенко, – но также послужил катализатором для распыления социалистических партий. В партийной сфере разброд в рядах эсеров и меньшевиков, наметившийся уже летом 1917 года, с осени стал стремительно нарастать. Образовались два полюса: один вокруг большевизма, одержавшего крупную победу на перевыборах в Петроградский и Московский советы в начале сентября, другой – вокруг социалистов, ориентированных на всероссийский ЦИК. Внутрипартийные размежевания проявлялись и в сосуществовании двух комитетов одной партии, и в формировании различных списков от одной партии на выборах, и в свободе голосования по конкретным вопросам членов одной организации, и т.п. П. Сорокин, в тот период сотрудник секретариата Керенского, даже писал о расколе или даже более того – об исчезновении социалистических партий (эсеров, меньшевиков) как единого целого. Будущий знаменитый социолог обратил внимание и еще на одно важное обстоятельство: политическая дифференциация, с другой стороны, сопровождалась интеграцией, то есть партийное расщепление приводило к соединению однородных частей, отколовшихся от разных партий. Так, левые эсеры, все дальше и дальше расходясь с остальными однопартийцами по вопросу о войне, стремительно сближались с большевиками. То же самое происходило и у так называемых меньшевиков-интернационалистов, которые настаивали на незамедлительном сворачивании военной кампании. И наоборот, антибольшевистские элементы демонстрировали солидарность и призывали к доведению боевых действий до победного конца[1419]. Помимо вопроса о мире другим ключевым пунктом внутрипартийного размежевания стало отношение к российской буржуазии. За коалицию с ней продолжали ратовать и Керенский с Авксентьевым, и Церетели со Скобелевым. Они утверждали, что буржуазию рано сдавать в архив истории: она способна принести немало государственной и экономической пользы[1420]. А деятели, группировавшиеся вокруг большевиков, стояли на совершенно иной позиции. Они считали русскую буржуазию контрреволюционной силой, мешающей победоносной поступи демократической революции. При этом они ссылались на отсталость российского капитализма, способного существовать лишь в тепличных условиях, созданных царизмом[1421]. Левые эсеры даже грозились, придя к власти, отменить все покровительственные пошлины, дабы очистить экономическое пространство страны от неконкурентных местных буржуа[1422].

Разъединительные тенденции проявились уже в ходе Демократического совещания во второй половине сентября 1917 года, а затем в октябре, во время недолгой работы Совета республики. Так называемый предпарламент был образован на срок до проведения выборов и созыва Учредительного собрания, с тем чтобы укрепить коалиционное Временное правительство и предоставить трибуну для противостояния большевизму[1423]. Само понятие «предпарламент» было позаимствовано из истории германской революции 1848 года. Правда, многих смущало, что немецкий предшественник оставил по себе нелестную память полной бездеятельностью и неудержимой болтовней (так охарактеризовал его К. Маркс)[1424]. В 1917 году в России исторические аналогии оправдались. Набиравшие силу большевики после выступления Л.Д. Троцкого, красовавшегося на трибуне в рабочей вязаной куртке, вообще покинули заседание. Учитывая совещательный характер органа, они именовали его новым изданием булыгинской думы 1905 года[1425]. Левые эсеры вышли из общей эсеровской фракции Совета республики, и на повестке дня оказался вопрос об их уходе из партии[1426]. Упоминавшийся выше П. Сорокин даже прогнозировал, что эволюция партийного размежевания должна дойти до своего логического завершения и вскоре на политической арене страны появятся новые блоки, составленные из представителей разных партий[1427].

Однако уровень сплоченности этих потенциальных новых партий был явно неодинаков. Как заметил Д. Философов (соратник четы Мережковских), большевики и их союзники – куда более реальная сила, чем проправительственные оборонцы. В отличие от последних большевики ни перед чем не собираются останавливаться и ведут себя так, будто власть уже у них в руках. А вот поведение Церетели, Скобелева, Авксентьева, Дана и других, продолжал Философов, не может не разочаровывать. Всю свою жизнь с величайшими страданиями они добивались власти, а теперь не знают, как ее применить. Лично мужественные люди демонстрируют «всю меру интеллигентской беспомощности и трусости». Весьма уместно было и напоминание Философова о том, что всякая власть не только милует, но и карает. Поэтому он сожалел об удалении из правительства Б. В. Савинкова, которого ценил как человека воли и решительного действия, для которого свобода и оборона России – не прекрасная маниловщина, а исполнение сурового и жесткого долга[1428]. Даже победитель корниловского мятежа премьер Керенский был уже не в состоянии выполнить какую-либо объединительную миссию. Как с иронией говорили в октябрьские дни, «раньше у нас была Александра Федоровна, а теперь – Александр Федорович!»[1429] Нельзя не отметить и парадоксальность отношения противников большевиков к бурному росту их влияния. Общественность считала, что победа большевиков не только неизбежна, но и полезна для всей русской жизни. Многие, включая бывших членов Государственной думы, буквально ждали большевистского восстания, которое, по распространенному убеждению, наконец встряхнет все здоровые силы[1430]. Люди, как правило, пребывали в уверенности, что большевики пробудут у власти месяца два, а затем маятник качнется обратно и Россия сумеет найти правильный путь[1431]. Потому, когда в середине октября группе петроградских дельцов было сделано предложение «убрать» Ленина и Троцкого, они наотрез отказались финансировать это мероприятие[1432].

Подводя итоги, следует дать общую оценку корниловским событиям. В современной историографии намечается пересмотр традиционных оценок этой драматической страницы в истории революции. Как известно, одна из таких оценок была представлена непосредственно Керенским, который выставлял Корнилова заговорщиком. Эта версия получила самое широкое распространение, поскольку большевики остро нуждались именно в такой интерпретации конфликта. Лишь заинтересованный ленинский взгляд устремлялся гораздо дальше. Вождь Октябрьской революции, не отягощая себя изучением фактической стороны дела, объявил заговорщиками как Корнилова, так и самого Керенского. Он не делал различия между ними («Керенский – корниловец, рассорившийся с Корниловым случайно»[1433]), поскольку оба стремились к диктатуре и оба были наймитами иностранной буржуазии, обслуживавшими интересы мирового капитала. И большой разницы в том, кто в итоге взял верх, с точки зрения вождя большевиков, не было. Эти взгляды, естественно, всячески развивала советская историография, позаимствовав из левой прессы тех дней сам термин «корниловщина». Отсюда неизбежно следовало преувеличение масштабов заговора: большая победа должна преодолевать большие препятствия.

– воскликнул Ленин, и советская историческая наука навсегда осталась в этой парадигме. С другой стороны, зарубежная историография точно так же раздувала масштабы корниловских событий, поскольку была одержима поиском альтернативы большевизму. Идеологическая запрограммированность – как в первом, так и во втором случае – не способствовала качеству исследований. Отрадно, что в последние годы выработались новые подходы, основанные на более широком круге источников, в частности на материалах чрезвычайной следственной комиссии по делу Корнилова, которые пока нельзя назвать полностью освоенными. Исследователи, занимавшиеся их публикацией, склонны утверждать, что никакого заговора ставки против Временного правительства вообще не существовало[1435].

И действительно, мнение, будто бы Корнилов вынашивал планы самостоятельного заговора, не выдерживает критики.

Разумнее действия генерала рассматривать в контексте общего с Керенским стремления ограничить влияние Совета. С одной разницей: премьер намеревался вогнать Совет в жесткие рамки, а главковерх – разогнать вообще. После решения этой, вне всякого сомнения, общей для обоих задачи вставал вопрос об устройстве будущего правительства, свободного от влияния советских деятелей. И вот здесь начинались куда более серьезные расхождения. Корнилов опирался на возможности питерских финансистов, чьи интересы были слабо представлены в публичной политической сфере. И будущий кабинет они собирались формировать не из общественно-политических деятелей, а преимущественно из профессионалов-технократов. Это, кстати, вполне соответствовало имиджу Корнилова, который сознательно позиционировал себя в качестве общенационального, а не партийного лидера. С другой стороны, национальный вождь должен собрать под свои знамена как можно больше здоровых сил. Ради этого и велись вялотекущие переговоры с московской элитой – давней участницей открытого политического процесса. Причем инициатива объединения принадлежала не Москве, и купеческая знать это очень хорошо осознавала. Ее интересы в финальной части переговоров представлял В.Н. Львов (он вместе со своим братом Н.Н. Львовым пользовался благосклонностью московских дельцов). Важно подчеркнуть, что В.Н. Львов был посредником между купеческой знатью с одной стороны и обоими главными действующими лицами, Керенским и Корниловым, – с другой. (Посредником между Керенским и Корниловым был Савинков, а уж никак не В.Н. Львов, озабоченный прежде всего продвижением московских интересов.) Однако премьер не мог воспринимать визиты Львова в ставку иначе как попытку московской буржуазии договориться с Корниловым, и это крайне его насторожило. А арест Львова, оттолкнувший москвичей от участия в намечаемом деле, сыграл на руку Керенскому. К тому же премьер прекрасно знал, как относится к нему деловой Петроград, и ничего хорошего от него не ждал. Поэтому, разбив национальное единение в корниловском исполнении, он немедленно приступил к единению всех здоровых сил вокруг себя. И начал с того, что первым протянул руку московским дельцам.

Таким образом, корниловские события нельзя объяснять исключительно борьбой двух личностей. В них выразилось давнее соперничество питерского и московского буржуазных кланов. Провал генерала Корнилова стал следствием его неудачной попытки объединить их стремления. Керенский не допустил этого, оказавшись более изощренным политиком.