Плач Агриопы

- В трансе! Зрачки закатились. — Констатировал он. — Нужно уходить!

- Куда? Почему? — Павел на мгновение подумал, что коллекционер выгоняет его: решил избавиться от нежелательных гостей незамедлительно.

- Твой враг — он, похоже, выследил нас. Я подозревал… Всё-таки он успел добраться до меня, даже через дверь палаты, узнал адрес…

- Враг?

- Ты называешь его богомолом. Не спорю — похож! Грёбаный пожиратель мозгов! Думаю, он совсем рядом. Если представить, что этот вундеркинд, — Третьяков хлопнул Струве по плечу, — Что-то вроде приёмника, поймавшего волну, — значит, сама волна — чёткая. А значит, передатчик близко!

Павел, хоть и был напуган предположением «арийца», взглянул на того с интересом: коллекционер как-то сразу и бесповоротно поверил в сверхъестественное; словно давно готовился к тому, что оно ворвётся в его жизнь. В другое время управдом покраснел бы от смущения: он сам, на месте Третьякова, намного дольше оставался неверующим Фомой. Но сейчас такой роскоши — испытывать неловкость — он себе позволить не мог. Павел почти мгновенно поверил Третьякову, хотя тот не привёл ни единого доказательства собственной правоты.

- Как скажешь, — коротко выдохнул он. — Я помогу Струве.

Управдом крепко ухватил профессора за плечо и помог подняться. Струве передвигал ноги медленно, но не роптал: вырваться или вернуться к монитору — не пытался. Квартира Третьякова была велика. Павел насчитал, как минимум, четыре комнаты. Кроме того, она ещё и отличалась крайне запутанной планировкой. Управдому понадобилось несколько минут, чтобы самостоятельно отыскать прихожую, пока «ариец» шуровал в одном из оружейных шкафов. Зато в прихожей обнаружились старые верные кроссовки. На ноги Струве Павел напялил открытые летние шлёпанцы без шнуровки: первое, что попалось под руку.

- Выходим. Аккуратно. — Вынырнул «ариец» из гостиной. — Держитесь за мной!

Он быстро оделся, шагнул к входной двери.

Но, не успел Третьяков схватиться за ручку, в дверь постучали.

Это был странный стук. Оглушительный. С послевкусием эха. Как будто в огромной пещере обвалился потолок, и звук обвала, сам по себе способный разорвать барабанные перепонки, многократно отразился от стен.

Это был стук в голове. Словно в череп засунули динамик.

- Я… хочу… войти… — Прогремело на весь дом. Голос казался механическим, не принадлежавшим человеку. Так могла бы говорить кукла.

- Он там, — прошептал Третьяков, костяшками пальцев стукнув себя по лбу. — Нам надо…

Павел вопросительно уставился на хозяина квартиры. Сосредоточиться было нелегко: после громогласного стука глаза болели, голова кружилась, в ушах звенело.

- У тебя есть любимая песня? — Неожиданно выпалил коллекционер.

- Что? — Управдом попятился от чудака. Он был почти уверен: ариец не в себе; в его голове вовсю копается богомол, стоявший у двери.

- Песня. Любая. Первая, что приходит на ум. Назови её!

- Ну… Полюшко-поле… — Протянул Павел.

- Запевай! — Выкрикнул Третьяков. Если бы не напряжённый и вполне осмысленный взгляд, которым тот сверлил управдома, последний совершенно утвердился бы в мысли, что перед ним — пленник пожирателя мозгов. Но взгляд заставлял верить. А Третьяков сам подал пример. Мягко загудел.

- Полюшко-поле, полюшко широко поле. Едут по полю геро-о-ои, ой да красной армии герои-и-и…

И он не только пел. Он на цыпочках начал отступать из прихожей назад в гостиную, маня Павла за собой. Управдом внезапно понял замысел коллекционера: забить голову навязчивой мелодией, заслониться от богомола. Получится ли?

- Девушки пла-а-ачут, Девушкам сегодня грустно. Ми-и-илый надолго уе-е-ехал. Эх, да милый в армию уе-е-еха-а-ал, — Грянул и Павел.

Знать бы ещё, что задумал Третьяков. Неужели забаррикадироваться в дальних комнатах? Разве баррикады из мебели сдержат ментальную атаку богомола?

Павел недооценивал коллекционера. Тот, похоже, имел куда более разумный план действий. Не просто отступал вглубь квартиры — двигался по известному ему пути прямиком к спасению. Миновали ванную, добрались до спальни, в которой, пару часов назад, проснулся Павел. Неожиданно Третьяков бросился к стене комнаты — к голой стене за спинкой роскошной кровати, — и со всей силы принялся колотить по ней кулаками. Павел на одно мгновение вновь усомнился, что хозяин квартиры мыслит здраво, но и Третьяков вновь преподнёс сюрприз: его кулаки утонули в стене, прорвали обои.

- Помоги! — Буркнул он, принявшись рвать виниловые полосы, украшенные дорогой шелкографией.

- Что там? — Павел отпустил руку Струве и приобщился к вандализму.

- Чёрный ход, — Третьяков постучал по грубым доскам, обнаружившимся за обоями; в щелях между ними виднелся пыльный крохотный коридорчик. — Наследие тёмного монархического прошлого. Дом-то — дореволюционный. Теперь осторожно. Занозить руку — раз плюнуть.

«Ариец» рванул на себя верхнюю доску. Заскрипели гвозди, затрещало ветхое дерево, пыль вперемежку с извёсткой встала столбом.

- Я думал, будет хуже, — Третьяков ободряюще ухмыльнулся. И вдруг схватился за голову. — Зараза! Он здесь! Хочет прорваться! Копается у меня в голове!

- Пой! — Павел удивлялся сам себе: он не паниковал, он знал, что делать. Кудахтать над коллекционером — предлагать ему прилечь — значит, проиграть в этой странной битве. Продолжать расчищать проход в коридорчик — значит, бороться. Под локоть управдому поднырнула чья-то тень. Струве! Павел хотел было оттолкнуть профессора — чтобы не мешался под ногами, — но с изумлением заметил, что тот тоже сцепился с доской — пытается помочь.

- Де-е-евушки, гляньте. Гляньте на дорогу на-а-ашу. Вьётся дальняя доро-о-ога, эх, да развесёлая дорога-а-а. — Дрожавшим голосом вывел «ариец».

- Едем мы, едем. Едем — а кругом колхо-о-озы. На-а-аши, девушки, колхо-о-озы. Эх, да молодые наши сёла-а-а, — Подтянул управдом.

Доски поддавались. Некоторые легко, другие — тяжелей. Но возможность бегства с каждой секундой казалась всё реальней. И тут таинственный невидимый враг, вероятно, устав бороться с Третьяковым, попытался найти себе жертву полегче.

Богомол атаковал Павла.

Нахлынула тошнота. В голове взорвался ослепительный и оглушительный фугас. Опять, как в ищенковской клинике, перед глазами замельтешили живые картинки. Но на сей раз Павел узнавал то, что видел. Да и как не узнать себя самого. Вот он на перевязке в хирургии. После аварии прошёл месяц. Длинноусый доктор рассматривает рану на ноге, просит пошевелить пальцами. Хмурится. «Ампутация», — Это слово прыгает по кабинету теннисным мячом. Беззаботным звонким мячиком. Для доктора слово пустяшное, деловое. «У меня есть деньги», — Это уже Павел. Таким плаксивым голосом не разговаривал даже в школе, когда у него отнимал карманные деньги злой и коренастый второгодник, по фамилии Пожарский, по прозвищу Пожар. Доктор хмурится, читает мораль: «Разве вы не собирались помочь тому парню, из «Логана»? Ваша «Газель» легко отделалась, а «Логан» — потрепало. Парень — сто процентов инвалид». Доктор — сука! Нашёл время для нотаций! Чешется кулак — объяснить ему, что там, где слышится: «ампутация», — морали — нет. Там, где ужас, — морали нет! А всё-таки надо оставаться деликатным. Нога гноится, гангрена — под вопросом. Павел — сама деликатность во фраке: «Меня признали невиновным. Я не должен ему платить. Я заплачу вам». «Это дорого», — Доктор поливает руки чистым спиртом. Запах несвежих бинтов и гноя мешается с запахом дезинфекции. «Я осилю!» — Павел умоляет. «Вы уверены? У Вас семья, непогашенный кредит за фургон. Извините, пока вы были в коме, я многое о вам узнал». Доктор усмехается. Сука! Тысячу раз сука! Фальшивая доброта хуже хирургической пилы. Впрочем — лучше! В тысячу раз лучше! Нельзя даже думать иначе! «Всякое дыхание да славит Господа», — Поют в церкви тонкие голоса певчих. Всякое дыхание Павла да славит доктора. Суку! Продажную бездушную суку! «Я осилю!» — Повторяет Павел. — «Всё, что захотите. Всё до копейки! Всё возьмёте — даю слово!»

- Очнись! Очнись! Давай дальше про Полюшко! Помнишь? — Третьяков управился с последней доской. Втолкнул Павла в коридорчик. Калейдоскоп в голове управдома рассыпался блёстками. Связные картинки распались на крохотные фрагменты. Стало попроще. Павел, собирая на волосы паутину, доплёлся до низкой деревянной двери с засаленной латунной ручкой.

- Только мы ви-и-идим, видим мы седую ту-у-учу-у. Вра-а-ажья злоба из-за ле-е-еса. Эх, да вражья злоба словно ту-у-уча-а!

Бабах! Кислый пороховой дым проник Павлу в нос, в горло, оборвал песню. Это Третьяков, не предупредив, выстрелил в замочную скважину из револьвера. Такие в советских патриотических кинофильмах носили в кобурах чекисты.

- Вперёд! Не оборачиваться! Не останавливаться! — «Ариец» надавил на дверь плечом, и та распахнулась. Лестница чёрного хода была захламлена сверх всякой меры. Чего только не валялось под ногами — от банного алюминиевого таза до кухонной газовой плиты. Прекратишь смотреть под ноги — сломаешь шею. Насчёт того, чтобы не оборачиваться, Третьяков мог и промолчать. Впрочем, за спиной было тихо. Никто не гнался за беглецами. Даже постороннее присутствие в голове Павел прекратил ощущать — словно его неожиданно и милосердно отпустило жестокое похмелье.

Дверь на улицу тоже оказалась заперта, но Третьяков не решился повторно использовать револьвер. Хлипкую преграду — две картонных створки и целлофан на месте крохотного окошка, — он попросту выбил ногой.

- Где твоя машина? — Павел огляделся по сторонам. В грязноватом переулке, где очутились беглецы, транспорта было предостаточно; а вот движения — не наблюдалось. Некоторые авто стояли поперёк проезжей части, словно хозяева бросили их второпях, не потрудившись даже припарковать.

- Слишком далеко отсюда, с другой стороны дома, — ответил «ариец». — Придётся выбираться без неё. И искать укрытие — тоже.

- Где мы? — Задал Павел вопрос, который давно просился на язык. — В каком районе?

- Центр, — коротко отозвался Третьяков. — В двух шагах от Красных Ворот.

- Далеко до трёх вокзалов?

- Да нет, — слегка удивлённо пробормотал коллекционер. — До Каланчёвки метров двести, а там практически по прямой — километра не наберётся.

- Тогда слушай мою команду! — Управдом осклабился. — Двигаем к Комсомольской площади. Не оборачиваться, не останавливаться — ну, ты знаешь, не маленький.

- Ты сам-то знаешь, куда хочешь нас привести? — Недоверчиво поинтересовался «ариец».

- Не совсем, — Павел устало сгорбился. — Но больше нам деваться всё равно некуда.

- Идём, — решился Третьяков. — Каланчёвка — там.

Через три минуты они вышли на шумную улицу. Из тишины — в адскую свистопляску.

В этот раз путешествие по городу было долгим. Сперва — пешим. Павел сразу сообщил: предстоит добраться до платформы «Каланчёвская», неподалёку от площади трёх вокзалов. Приятно удивил Струве: не впадал в истерику, почти не отставал, был отличным ведомым. Правда, Павлу изредка приходилось поддерживать профессора под локоть, а иногда и брать за руку: тот, завидев высотные здания, запрокидывал голову и, казалось, пересчитывал зеркальные окна на самых верхних этажах. Управдом подозревал, колоссальные небоскрёбы Москва-Сити ошеломили бы видоизменённого Струве до печёнок. Но, в конце концов, справляться с изумлением у средневекового алхимика получалось неплохо. Зато Третьяков заметно нервничал, постоянно оборачивался, походил на охотничью собаку, насторожившуюся в предчувствии добычи. То убегал на пару десятков шагов вперёд, то, наоборот, мешкал за каким-нибудь поворотом.

Творившееся вокруг благодушия не добавляло. Напряжение висело в воздухе, дрожало нервным маревом. На широкой Каланчёвской улице толпились сотни авто. Подвывали движками, сигналили, иногда дёргались на месте, как паралитики. Медицинских и полицейских кордонов хватало. Они были выставлены таким образом, что перекрывали движение и по тротуарам, и по проезжей части, — потому пешеходы, в попытке их обогнуть, лавировали среди авто, а автомобилисты нахраписто и отчаянно направляли своих железных коней на тротуары.

Вероятно, до вспышки массового недовольства оставалось рукой подать. Если бы номинально перекрытое движение было перекрыто и официально, — со всеми атрибутами запрета, наподобие дорожных заграждений и знаков «Стоп», — стычки официалов с горожанами начались бы незамедлительно. Однако кордоны, серьёзно мешая движению на улице, не запрещали это движение по существу. Сменилась и тактика обращения медиков с прохожими. Последним не пытались больше измерять температуру или проверять зрачки. Никого не отводили в сторону, не задерживали. Всё, что делали медики, — вручали марлевые повязки тем, кто их ещё не имел. Павла и его спутников одарил хмурый небритый мужичок с красными от недосыпа глазами. Не проронил ни слова, не поднял взгляда. Павел не понимал, зачем выводят на улицы солдат, полицейских, а главное, врачей. Если сделать ничего не возможно. Если распространение эпидемии — не предотвратить.

- Так спокойней, — словно расслышав мысли управдома, пояснил Третьяков. — Не замечал, что больше всего нас пугает анархия? Все они выстроились здесь, чтобы мы верили: ситуация под контролем, — и не паниковали. Видимость порядка — сильно успокаивает. Надень повязку — без неё ты бросаешься в глаза!

Павел закрепил на лице кусок марли на резинке. Слегка удивился: в отличие от копеечных аптечных повязок, эта была многослойной и пошита довольно качественно.

Путь до железнодорожной платформы занял немало времени. Двигались с черепашьей скоростью, потому богомол, при желании, вполне мог бы догнать троицу: одиночка всегда быстрее группы. Однако Павел погони не заметил и, что важней, не заметил её и Третьяков.

Электрички ходили. При этом в расписании, похоже, имелись серьёзные изменения. Люди толпились у касс и выражали недовольство. Напор сдерживали полицейские, вкупе с небольшим подразделением спецназа. Бронежилеты и глухие шлемы внушали тревогу: они обозначали готовность служивых людей ко всему, готовность к худшему.

- Больше половины электричек — отменены. — Павел умудрился протиснуться к расписанию и вернуться с новостью. — Глупость какая-то. Полумеры.

- Задача — ограничить передвижение людей, постаравшись не посеять панику. — Отмахнулся Третьяков. — Всё правильно. Самые настырные потратят весь запал на то, чтобы покинуть город, а не на то, чтобы его сокрушить. Мы можем действовать дальше по твоему плану? Куда ты хотел нас вывезти? На природу? За кольцевую?

- Вообще-то нет, — смущённо улыбнулся Павел. — Я хотел проехать всего две остановки, до Дмитровской. Подумал, что с метро могут быть проблемы.

- Правильно подумал, — проскрипел незнакомый голос под ухом. Павел обернулся, как осой ужаленный. За спиной стоял старик, облачённый в высокие охотничьи сапоги и фуфайку. Казалось, таёжный лесник случайно забрёл в центр Москвы. — Метро с утра работало, а часов с двенадцати — под замком. — Старик хитро прищурился, раззявил беззубый рот. — В новостях сказали, угроза прорыва подземных вод. Враньё! Чёртово враньё! Они хотят, чтоб мы подохли, сидя по домам. А я не согласен. Я вот к сестре двинул, в Новый Иерусалим. Там и старуха моя похоронена. Если помру — рядом с ней буду, а не здесь, в камень закатанный!

- Электричка подходит! Готовься! — Выкрикнул Третьяков.

Народ засуетился, рванул на перрон. У турникетов образовалась давка. Под напором с треском лопнули прозрачные пластиковые створки одного турникета, тут же толпа разбила соседний. Павел, мёртвой хваткой удерживая Струве за рукав, бросился в стремнину. Полминуты работы локтями — не так уж и страшно, — и волна человеческих тел вынесла его на платформу. Ещё мгновение — и чьё-то плечо вдавило Павла в дальний угол тамбура третьего с хвоста вагона. Послышался пластмассовый хруст безопасного стекла — кто-то выбил окно и загружался в поезд прямо через щербатый оконный проём.

- Не двигайся! — Выдохнул прямо в ухо Третьяков. Этот кудесник умудрился не потеряться в толпе и теперь прикрывал собою испуганного Струве.

Без объявления автоматические двери закрылись. Перегруженная электричка тронулась с места. Павел огляделся. Хмурые, напряжённые лица вокруг, в глазах у кого злоба, у кого — растерянность. У молодой женщины, неудобно вставшей на проходе, в дверях из тамбура в салон вагона, порвалась кофточка, обнажилось по-детски округлое плечико. Возле ключицы на коже темнело пятно — тёмно-фиолетовое, с уклоном в синеву, слегка выпуклое. Глаза женщины были закрыты, щёки — багровели, пылали жаром.

- Уважаемый Сусанин, хватит пялиться на дам. Мы только что проехали платформу. Без остановки, со свистом. Как насчёт следующей? — Гневно набросился на Павла Третьяков.

- Следующая… — Управдом с трудом отвёл глаза от чумного пятна. — На следующей выходим.

- Поберегись! — Взвыл коллекционер на манер пожарной машины и принялся теснить соседей по тамбуру. Те недовольно бурчали, мрачно косились на Третьякова, но, должно быть, замечали в его глазах что-то такое, от чего предпочитали держаться подальше; давали дорогу.

За грязным дверным стеклом промелькнули: широкая Бутырская улица, тент летнего пивбара, несмотря на позднюю осень, обслуживавшего клиентов, расплывчатая «М» одного из метрополитеновских выходов. Электричка не сбавляла ход. Показалась платформа, вознесённая над высокой железнодорожной насыпью. Она была полна народа. Люди покрывали платформу, как семена — шляпку подсолнуха. Завидев электричку, толпа заволновалась, пришла в движение. Поняв, что состав не остановится, она окрысилась, как единое существо. В вагоне кто-то взвизгнул — в окно, с платформы, прилетела едва початая пивная бутылка. Стекло покрылось паутиной трещин, но выдержало удар. Если бы бутылка угодила в окно, лишившееся стекла ещё на «Каланчёвской», череп кого-то из пассажиров мог бы обзавестись приличной вмятиной. Платформа бунтовала. Даже сквозь перестук вагонных колёс, Павел слышал тяжёлый гул толпы, мимо которой нёсся поезд.

И вдруг — управдома бросило вперёд!

Сдавило телами, резануло под ребро чем-то острым!

Сперва он не понял, что произошло.

В голове стучало: «теракт, убили, конец!»

Перепуганному разуму понадобилось полминуты, не меньше, чтобы осознать: машинист электрички применил экстренное торможение; состав стремительно сбавляет ход. Головные вагоны уже укатились за пределы платформы, но Павел, Третьяков и Струве ехали в третьем вагоне с хвоста. Состав, отчаянно взвизгивая тормозными колодками, замедлялся, всё ещё двигаясь вдоль бетонного возвышения платформы. Тише, ещё тише… Стоп. Электричка остановилась. Давление горячих, дурно пахнувших тел, забивших до отказа тамбур, слегка ослабло. Павел сумел выпрямиться, наспех ощупал себя, оценил своё состояние. Похоже, кто-то заехал ему локтём или кулаком в область поясницы. Наверняка будет здоровенный синяк, но ребро, вроде бы, не сломано.

- Помоги мне! — Это Третьяков. Жилистый, боевой, решительный. Он, словно укротитель — львиную пасть, разрывает вагонные двери. Те не открылись. Павел начал понимать: их вагон замер напротив платформы «Дмитровская», но машинист не торопится выпускать и впускать пассажиров. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Если двери закрыты, а выбраться наружу — необходимо, — двери следует открыть. Павел присоединился к Третьякову, ощутил, как под ладонями дрогнули и с натугой начали разъезжаться металлические погнутые створки.

Люди в тамбуре слишком поздно уяснили, чего добивается Третьяков. Ему попытались помешать, но было поздно. Незадачливые пассажиры на платформе увидели зазор между створками дверей и с энтузиазмом бросились его углублять. Дальше Павлу и его команде сопутствовало везение. Люди в тамбуре и люди на платформе внезапно оказались друг напротив друга, не разделённые вагонными дверями. Первые постарались не пустить вторых в битком забитую электричку. Вторые, не сумев потеснить первых добром, затеяли потасовку… драку… побоище…

Павел не стал оценивать масштабы столкновения. Он поднырнул под кулаки обеих заинтересованных сторон и увлёк за собою Струве. За Третьякова не переживал: был уверен, что тот выкрутится. Все трое выбрались за линию фронта почти ползком. Павел начал аккуратно пробираться к лестнице, выводящей с платформы. По дороге он понял, почему остановилась электричка.

Женщина, перекрывая гул толпы, кричала: «Зарезали! Ааа! Люди, и меня! И меня казните! Сыночек! Миленький! Гооореее!»

Вокруг матери — по кругу — образовалось пустое пространство. Может, в другое время кто-нибудь сердобольный и подбежал бы к ней, обнял, зашептал на ухо что-нибудь бессмысленно душеспасительное, но не сейчас. Сейчас все свидетели горя старались держаться от женщины подальше: каждый мог оказаться виновником произошедшего. В этакой сумятице, в невыносимой давке — каждый! Павел, не лучше и не хуже других, тоже отодвинулся от беззащитного вопля. Не стал интересоваться, погиб ли сын горемыки, или только покалечен. Подростком был, или детсадовцем. Горе — завораживает или отпугивает. Павел испугался горя.

- Столкнули под поезд, — хладнокровно буркнул Третьяков под ухом. — Только потому и остановились. Лопух ты, господин проводник! В разведку с тобой не пойду. Двигайся, здесь медлить нельзя!

Ещё через пять минут толкотни беглецы скатились по мокрым и скользким ступеням лестницы к подножию платформы. Ещё через пару минут Павел, презрев любую опасность и дрожа мелкой дрожью, хлебал огромными глотками холодное пиво в местном шалмане. Пивбар под тентом, как ни странно, работал и не испытывал недостатка в посетителях. Павел наотрез отказался идти дальше, пока как следует не застудит горло ледяным, разбадяженным, димидрольным пивом. Третьякову пришлось заплатить — управдом и алхимик были на мели.

Павел не чувствовал холода. Поначалу он не чувствовал даже своих рук: держал пузатую пивную кружку словно бы двумя протезами. Успокоение приходило медленно. И всё-таки нервы, как лампочки в дешёвой новогодней гирлянде, перегорали. Становилось легче. Павел понемногу возвращал себе способность рассуждать.

Через четверть часа к платформе подкатила скорая. Торопилась, сверкала мигалкой, горласто сигналила. Это означало, что, во-первых, службы экстренного реагирования столицы ещё действуют, и довольно оперативно. Во-вторых, пострадавший, вероятно, был жив.

- Идём дальше? — Ровным голосом, будто ничего не произошло, поинтересовался Третьяков.

- Идём, — тряхнул головой Павел.

Холод накатил на управдома внезапно. Пронял сразу — и изнутри, и снаружи. Потому, по дороге к цели, Павел выдавал попутчикам информацию дозированно, постукивая зубами и стараясь подтянуть плечами воротник повыше.

- Здесь есть общага, — говорил он. — Старая. Большая. Принадлежит одному творческому ВУЗу. Но там давно уже полнейший бедлам. Селят кого попало за малую мзду. Не регистрируют, не смотрят паспорта. То, что нам надо. Доводилось тут ночевать однажды… по пьяному делу… Я даже адреса не знаю — наготово привели, — хорошие люди, — Павел криво усмехнулся. — У меня зрительная память. Дорогу найду, а адреса не знаю.

- Сколько мы там протянем? — Недоверчиво уточнил Третьяков.

- Не знаю. Откуда мне знать! — Неожиданно взорвался управдом. — Но это лучше, чем ничего. Разве не так?

- Пожалуй. — Примирительно и размудчиво произнёс «ариец». — Далеко ещё идти?

- Мы пришли. — Павел остановился и указал на семиэтажное серое здание, расположенное покоем на стыке двух улиц. Автомобилей здесь было поменьше, чем в центре, — тротуары казались свободными и безлюдными. Попутчики перешли улицу и оказались под стенами семиэтажки.

- Крепость, — пробормотал Третьяков.

- Почти, — управдом завернул за угол и распахнул тяжёлую дверь.

Их встретил тяжёлый запах нестираного белья, пыли и ветхости. Обстановка, на первый взгляд, соответствовала запаху: облезлая синяя краска на стенах, грубая деревянная скамейка вместо кресел для посетителей. Окна грязные, к тому же прикрытые снаружи какой-то архитектурной деталью, свисавшей со второго этажа: почти не пропускают вечерний свет. Этакая неуютная, но вполне безопасная берлога.

Однако было нечто, неприятно поразившее Павла. Вахтёрская будка! По контрасту с ветхим вестибюлем, она выглядела неуместным хай теком. Из зеркального стекла, блестящая и новёхонькая. Управлявшая двумя высокими турникетами.

- Вам чего? — Из будки высунулся бравый, затянутый в свежепошитую синюю форму, дежурный. Не поворачивался язык назвать его вахтёром.

- Остановиться. На ночь. — Павел невольно оглянулся на попутчиков: почему-то ему захотелось, чтобы те выглядели не хуже этого франтоватого молодчика. — Отдельная комната на троих.

- Ха, — дежурный изогнул брови домиком, как будто услышал что-то занятное — свежий анекдот или сплетню. — С чего вы взяли, что это можно устроить? Здесь не гостиница. А вы, по-моему, не студенты нашего ВУЗа.

- Год назад такое получалось, — неубедительно, хотя и с некоторым вызовом, пояснил управдом.

- До того, как сюда устроился я, — дежурный скрестил на груди руки и сделался похож на американского копа из голливудских боевиков. — Сейчас тут граница. Граница на замке. Ясно вам? Так что валите подобру-поздорову. Утром здесь были менты. Или чёрт их знает, кем они были. Большие шишки. Сказали, если у нас обнаружатся нарушения паспортного режима, — полетят головы. Мне это не надо. — Дежурный неожиданно сменил тон и закончил, с напускной вежливостью. — До свиданья, господа.

- А может, договоримся? — Павел полез в карман, вспомнил, что у него ни копья, оглянулся на Третьякова, в поисках материальной поддержки. Но дежурный уже скрылся в будке.

- Уходим, — нервно выдохнул «ариец». — Темнеет. Нельзя в темноте оставаться на улице. Люди сейчас могут быть страшней болезни.

Павел нелепо развёл руками, дёрнулся, как будто хотел кого-то ударить или что-то предпринять. Третьяков больно сжал ему плечо и подтолкнул к выходу.

Павел обернулся к двери — и заметил, что та приоткрыта. В темноте дверного проёма мелькнул яркий всполох. Рыжие волосы. Это всего лишь рыжие волосы.

- Тихо! — Раздался шёпот. — Хотите заночевать в нашем отеле? Могу помочь.

- Ты проведёшь нас через вахту? — Павел, наконец, рассмотрел благодетеля: тощий, как скелет, очкарик, с огненно рыжей шевелюрой.

- Нет, не через вахту. Тут церберы, — шмыгнул носом рыжий. — С другой стороны. Есть пожарная лестница. Встретимся там, через пять минут. С вас три штукаря.

- Ого, — иронически хмыкнул Третьяков. — Не много ли?

- Ну… вас трое… — Протянул благодетель. — И вам нужна ночёвка. А нам… нужно, чтоб похорошело… и не жрали давно… В общем, вам решать. Моё дело — предложить.

- Идёт, — отрезал «ариец». — Лезть высоко?

- Да не, на втором вас примем. — Успокоил рыжий. — Дальше на лифте.

И корыстолюбивый рыжий не соврал.

Он ждал во дворе, на усеянной сигаретными бычками бетонной площадке. Над ней нависала пожарная лестница. Следы ржавчины имелись на металлических ступенях в изобилии, но сказать, что лестница запущена и заброшена — не получалось: ржавые проплешины не топорщились на манер заноз на деревянной рейке, а были приглажены, истёрты. Не оставалось ни малейших сомнений: этим путём захаживали в общагу гости регулярно.

Первым, по-обезьяньи ловко, забрался на площадку второго этажа рыжий. Вторым — Третьяков. Корыстолюбивый студент сделал попытку подстраховать коллекционера, но тот словно бы не заметил протянутой ему руки.

Струве боялся лезть. Порывался что-то сказать, но в горле у него только клокотало. Павлу пришлось встряхнуть профессора за шкирку и чуть не носом ткнуть в нижнюю ступень лестницы. Тот и тогда тянул время, топтался на бычках. Управдом нагнулся и поставил шлёпанец Струве себе на колено, обеспечил подходящий упор. Как ни странно, это сработало: профессор словно бы застеснялся, что с ним возятся, как с неразумным дитём. Лез он, правда, и после этого неуверенно, но Павел подстраховывал его снизу, а Третьяков вовремя подхватил сверху. В итоге, все трое благополучно вторглись в пределы замусоренной и пахучей общаги.

Здание оказалось большим и каким-то гулким. Этакий каменный барак с длинными, тускло освещёнными, коридорами. Заблудиться, впрочем, тут было проблематично. Да и рыжий уверенно показывал путь. Сперва до шахты лифта, затем — по коридору последнего, седьмого, этажа — до прокуренной общественной кухни. Потом — за угол, до мужского туалета. Наконец — до какой-то кладовой без окон.

Навстречу попадались люди настолько разношёрстные, что их принадлежность и к социальному слою, и к профессии на глаз определить совершенно не выходило. Вслед за обрюзгшим, провонявшим алкоголем, бородачом лет тридцати, в дырявых трениках и мятой спартаковской футболке, встретился юноша с аристократической надменной физиономией, в костюме-тройке и до блеска начищенных дорогих ботинках. Из четырёх молодых девчонок, колдовавших на кухне над кастрюлями и сковородой, двое были в шортах и открытых майках, одна — в халате и ещё одна — в пошловатом обтягивающем «леопардовом» платье: наверное, собиралась на какую-нибудь вечеринку и заглянула на кухню покрасоваться перед подругами. Большинство встречных по возрасту тянули на студентов, но были и люди, откровенно в годах. Третьяков заметно напрягся: вероятно, общажный контингент не пришёлся ему по вкусу. Зато Павел, наоборот, впервые за день расслабился: ему казалось, уж здесь-то ни он, ни его попутчики не вызовут ничьего интереса.

- Сюда, — у кладовой рыжий остановился. Покопался в карманах, выудил на свет божий длинный ветхозаветный ключ с множеством щербатых бороздок. — Не бойтесь, что окон нет. Тут что-то типа чулана. Рухляди много, но койки — имеются. Две. Ещё пару тюфяков вам сейчас подгоню; положите друг на друга — выйдет третье спальное место. Свет есть, сортир — в двух шагах. Никакого стрёма быть не должно, комендант в отпуске, охранники досюда не доходят. Располагайтесь. Только деньги — вперёд.

- Борзой ты, господин студент, — проговорил Третьяков, даже с некоторым уважением. — Тебе бы в коммерцию податься. Место-то гнилое. Не скинешь слегка?

- Нее, — в нос прогудел благодетель. — Прайс окончательный. Обжалованию не подлежит.

- Держи, — «Ариец» сунул в ладонь рыжему несколько мятых купюр. — Совести себе купишь.

Парень ухмыльнулся, принял деньги, и, насвистывая что-то под нос, тут же пошёл прочь. Он быстро скрылся за поворотом коридора, а беглецы осмотрели временное пристанище. Каморка была пыльной, захламлённой вещами. Возможно, сюда сваливали забытую собственность выпускников: книги, настольные лампы, роликовые коньки, шахматные доски (Павел насчитал аж четыре штуки). Из мебели присутствовали: три стула (один без ножки); компьютерный стол без компьютера и небольшой шифоньер, выглядевший антикварно. Койка имелась всего одна — с продавленным пружинным основанием, больничного типа. Другое спальное место представляло собою раскладушку — на удивление новую и добротную. Всё это великолепие освещалось тусклой лампочкой без абажура. Размеры помещения были внушительны — так что лампочка не справлялась с задачей; в углах чулана прятались тени.

- Что ж, жить можно. — Озадачив Павла, высказался вдруг Третьяков. — Надо выспаться. А завтра с утра поговорим — на предмет нашего светлого будущего.

- А как же матрасы? — Управдом скорчил страдальческую гримасу. — Не думаю, что кто-то из нас захочет спать на полу.

- Ставлю десять к одному: наш хотельер больше здесь не появится. — Мрачно усмехнулся «ариец». — Во всяком случае, до утра.

Но пророк ошибся.

Не прошло и получаса, как в дверь деликатно постучали. На пороге возникли рыжий и ещё один обитатель здешних мест — полноватый мужичок с красным, как свекла, лицом. Оба визитёра сгибались под тяжестью толстенных, с пролежнями, матрасов.

- Мы тут это… — Рыжий бросил ношу на пол, прокашлялся. — Решили на ужин вас пригласить. Так сказать, фуршет — всё включено. Всё равно ж за ваше бабло, так что… Там и выпить есть. В общем, следуйте за мной, как говорится.

- Спасибо, мы не голодны, — буркнул Павел.

- Это почему же не голодны? — Встрял Третьяков. — Студент прав: подкрепиться не помешает. Только нам провожатые не нужны — сами доберёмся. Какой там номер комнаты? — Последний вопрос был обращён к рыжему. Тот запыхтел, нахмурился, будто не желал выдавать важную государственную тайну, и, наконец, выдавил.

- Семьсот седьмая. Стучать три раза. — Он размеренно ударил трижды в дверной косяк. — Вот так. И не тормозите. А то ничего не останется. У нас народ ушлый до жратвы.

Визитёры ушли. Третьяков захлопнул дверь, уставился на Струве, присевшего на краешек стула.

- Я всё ещё не уяснил, как к нему относиться. — Коллекционер разговаривал с управдомом, но глаз не отводил от профессора. — Он блаженный, или псих, или бесконечно талантливый аутист, оторванный от реальности? Кто он?

- Не всё ли равно? — Пожал плечами Павел; вопрос Третьякова отчего-то разозлил его. — Тебе непременно нужно выяснить это прямо сейчас?

- Конечно! — Коллекционер не повысил голоса в ответ. — Мне важно знать, могу ли я беседовать с человеком, как с разумным существом, договариваться с ним, или лучше запереть его здесь, пока мы не вернёмся с ужина.

- Он человек — уж это точно. — Выпалил Павел. — Изволь обращаться с ним, как с человеком!

- Отлично! — Третьяков, похоже, тоже начинал раздражаться. — То есть ты готов нести за него полную ответственность? Даёшь гарантию, что он не начнёт биться в истерике через минуту или через час? У него не случится приступ эпилепсии, ясновидения или вампиризма?

- Он мне нужен! — Почти прокричал управдом. — Он и тебе нужен! Только ты не желаешь этого понимать! Он знает своё дело! Он — алхимик!

Павел резко развернулся, задел ногой стопку пыльных книг. Те с шумом рассыпались по полу.

- Я могу говорить. Я понимаю. Я слушаю. — Тихий голос, без пяти минут шёпот, прошелестел по вместительному чулану. Он казался продолжением шума от падения книг.

- Это вы сказали, профессор? — Павел, отчётливо понимая, что вопрос нелеп, не смог удержаться, чтобы его не задать.

- Да. — Струве кивнул. — Я не… профессор. Но это сказал я.

- Вы понимаете меня? — Управдом склонился над собеседником, молчуном в совсем недавнем прошлом.

- Да. — Тот вновь согласно кивнул головой. — Понимаю многое. Не всё. Учусь.

- Вы — Владлен Струве? — Павел старался выговаривать каждое слово чётко и внятно. Однако от волнения выходило у него скорее просто громко.

- Нет. Моё имя… Арналдо. — Перед тем, как назваться, говоривший на мгновение задумался, словно боялся совершить ошибку. — Знаю, что я — фантом, жертва трансформации духа. Верно? Не отвечайте. Знаю, что всё так.

В глазах Струве стояли крупные слёзы. Павел поймал себя на том, что мысленно продолжает называть собеседника прежним, знакомым, именем.

- Арналдо… — Усилием воли заставил себя повторить управдом. — Наверное, в наше время вас бы звали Арнольдом. Рад познакомиться. Кто вы? Алхимик?

- Да. Занимался королевским искусством, когда жил на земле, в собственной плоти. Погнался за красным львом и поймал его за хвост — осуществил магистерию. Помню всё. Помню даже собственную смерть — в море, по пути в Авиньон, куда меня призвал римский понтифик. Он пожелал, чтобы я продлил ему жизнь, и тем желанием отнял у меня мою.

Слушая плавную, слегка неуверенную, речь Арналдо, Павел в душе восторгался его полиглотством.

- Как вам удалось выучить язык? Русский язык? — Не выдержал он.

- Имею склонность… учиться… быстро… много быстрее прочих… Учился говорить, как говорят сарацины — шесть дней… как говорят иудеи — восемь дней… как говорят парижские богословы — четыре дня… Оттого был обвиняем в сношении с дьяволом, в ереси и грехе. — Самые уголки губ алхимика тронула едва заметная улыбка.

- У вас ещё будет время поболтать, — грубовато встрял Третьяков. Он по-прежнему обращался исключительно к Павлу. — Позже. Пока что давайте выясним: сможем ли мы появиться на публике втроём?

- Я не стану… делать зла… — Алхимик повернулся к «арийцу», и тот отвёл глаза. — Не стану… делать проблему… Так? — На поле современного русского языка средневековый фантом всё ещё чувствовал себя не слишком уверенно.

- Тогда идём, — решился коллекционер. — Едим. Молчим. Возвращаемся сюда. Отсыпаемся. Таков план. Ах да, забыл: ни в коем случае не злоупотребляем. Точнее — ни капли алкоголя! Согласны? — Третьяков соизволил покоситься на алхимика: настоящий прогресс после того, как пару минут назад не замечал того в упор.

- Безусловно. — Сухо ответил Павел.

- Я выжевываю согласие, — чуть неграмотно успокоил Арналдо.

Павел выдохнул с облегчением: высокие стороны договорились — всё легче.

Договорившиеся стороны дружно поднялись и вышли в коридор.

В комнате семьсот семь было не заперто: рыжий зачем-то нагородил огород с условными стуками и конспирацией. Из-за приоткрытой двери доносились музыка и бубнение голосов. Войдя в помещение, Павел едва не задохнулся от едкого табачного дыма. Он скосил глаза на алхимика: придётся ли тому по вкусу удушливая атмосфера. Но Арналдо — бывший Струве — казалось, не ощущал никаких неудобств. Третьяков же приложил накрахмаленный белый платочек к ноздрям и недовольно кривился.

- Заходите! Ща проветрим! — Нарисовался рыжий. — У нас тут табак для маскировки. — Он, жестом фокусника, достал из кулака самокрутку. От неё исходил сладковатый аромат марихуаны.

Помимо курева, легального или не вполне, гостям предлагалась еда. На неё налегали отчаянно. Всё — из разряда «нарежь и ешь». Колбаса копчёная и варёная, кусок невзрачного сала — вероятно, магазинного, — два вида сыра, помидоры, печёночный паштет, жирная копчёная рыба. Хлеб не резали — ломали: затупленные ножи не справлялись с его мякишем. Из горячего на двух, составленных вместе, столах имелась лишь жареная картошка — на огромной чугунной сковороде. Запивали пивом, пятилитровый бочонок которого возвышался в центре одного из столов, и чем-то белёсым, из бутылки без маркировки — возможно, самодельным самогоном, или спиртовой смесью.

Гости семьсот седьмой являли собою, в совокупности, срез театрально-поэтического сообщества, организовавшегося в мрачноватой семиэтажке. На койках, на подоконнике, прямо на полу сидели молодые парни и девчонки, разной степени ухоженности, один средних лет мужчина с восточными чертами лица и острой бородкой Сервантеса, одна обрюзгшая тётка в трико и даже один старичок — седой, как лунь.

- Порфирьич. — Перехватив взгляд Павла, обращённый на старичка, сообщил рыжий. — Наш главный тенор. По совместительству — здешний ассенизатор. Эй, Порфирьич, спой!

Лунь вяло отмахнулся. Он обходил вниманием пиво, зато испытывал явную симпатию к бутыли без этикетки и, похоже, её содержимое уже оказало на него немалое воздействие.

- Пир во время чумы? — Неожиданно для себя самого, выпалил управдом. Заметил, как нахмурился при этих словах Третьяков. Расслышал Павла и рыжий.

- Один раз живём. — Пробурчал тот. — Мы живём, а кто-то уже нет. Давайте накатим, помянем…

- Кого? — Ошарашенный Павел проклял своё красноречие.

- Двое… Грёма и Настаська… Вам-то что?.. Сегодня померли… В больнице сказали…

- Босфорский грипп?

- Самоубийство. — Рубанул рыжий. — Видели наш лифт? А сетку-рабицу между этажами? Есть мнение, что ещё в семидесятых натянули — а то здешний контингент бросался вниз головой часто. Сейчас уже не держит, проржавела… Всё проржавело!.. До корней!.. До спинного мозга!.. Грипп — что? Грипп — пускай! Может, как раз он нас и почистит.

Рыжий протянул Павлу, а потом и Третьякову с Арналдо, по пластиковой тарелке местных деликатесов с картошкой. Потом — по такому же пластиковому стаканчику с белой жижей из бутыли.

- Тост! — Выкрикнул во всё горло. Разговоры в комнате смолкли. Десятки глаз уставились на оратора. — За Пушкина!

- Почему за Пушкина? — Хохотнула озорная девчонка с короткой стрижкой, сидевшая на полу по-турецки.

- Потому что сукин сын. — Пьяно ухмыльнулся рыжий. И пародийно продекламировал:

- Не смей! — Это вскочил лунь. Он нетвёрдо стоял на ногах, покачивался, как лезвие метронома, но говорил уверенно и жёстко. — Не смей… прогибаться…не смей… звать!.. Это тварь! Тварь! Ты не боишься? Дурак! Я — боюсь: за вас!.. Я — старый, бессмертный! Вы — молодые, смертные!..

Старик вдруг обхватил голову руками — будто бы заслонился от всего мира. Должно быть, он и впрямь прикрыл уши — сжал их так сильно, что самому стало больно. Начал покачиваться и что-то мычать. Павел, поначалу принявший всё это за пьяную выходку, с удивлением начал различать слова песни.

- Ешьте, — шепнул Третьяков управдому и алхимику; его голос не мешал песне, но был слышен отчётливо. — Ешьте, но не пейте. Помните?

Павел кивнул. Картошка оказалась недожаренной, рыба — слишком жирной, колбаса — жилистой. Но управдому казалось — Третьяков не зря настаивает на своём. Нужно поесть. А вот не пить — как это возможно, когда в руке — полный стакан? Павел огляделся. У двери, в большом цинковом ведре, росло небольшое декоративное деревце. Управдом не знал его названия. Росло — громко сказано. Скорей, мучилось, как последний страстотерпец. Жёлтые сухие листья, ствол, закатанный, как в цемент, в чешуйчатую сухую землю, россыпь бычков по всей земляной пустыне — вместо удобрения. Сколько же не поливали бедолагу? Павел осторожно отступил к деревцу.

Не то песня сделалась громче, не то утихомирилась публика: кто-то вырубил плейер, остановил шальную ритмичную канонаду, и теперь во всей комнате царил только один исполнитель — жалкий старик, старательно, навзрыд, выпевавший странные слова. На Павла песня действовала гипнотически: он словно бы взлетал на качелях в зенит, а затем стремительно опускался в преисподнюю. У него хватило сил добраться до деревца и незаметно для всех вылить свою порцию алкоголя в уродливую землю.

- Что с тобой? — Откуда-то из замирания сердца, из пустоты, вынырнуло встревоженное лицо Третьякова. — Тебе дурно?

- Это… заклинание?.. — По-дурацки осклабился Павел. — Вот… песня…

- Да нет, это Мандельштам, — первый раз слышу, чтоб этот стих пели, — Ответил «ариец». — Ты как? В порядке?

- В порядке? — Переспросил управдом.

Он вопрошал сам себя. В порядке ли он? В каком порядке? В боевом? Живой очереди? Старшинства? Мысли, такие простые, вдруг сделались неподъёмными. А потом Павел увидел жаровню, в которой, на крупных углях, прокаливались докрасна странные колючие щипцы. Жаровню — и больше ничего. Крупным планом, отчётливо, ясно. Эта картинка была куда реальней расплывавшейся комнаты, картошки на пластиковой тарелке и даже певучего старика. Картошка… Почему от неё пахнет палёным мясом? Не жареным, не приправленным ароматными специями — палёным, отвратительным!

- Шухер! Облава! — Крик ворвался в семьсот седьмую, взрезал тоску, застолье и песню чёрным ножом.

- Что? Почему? — Раздались ответные вопросы: невнятные, сбивчивые, испуганные.

- Не знаю. Там менты… И какие-то монстры в костюмах, — сообщал, проглатывая слова, вестник в дверях. — Их — стая. До чёрта! Ломятся в каждую дверь. Я сам видел, как на четвёртом, комнату, где не открыли, — ломали. Говорят, медицинская проверка. Хотя больше похоже на резню, на еврейский погром. Я сам еврей, знаю, что говорю — у меня генетическая память.

- Эй, слышите меня? — Это уже рыжий — тормошил Павла за рукав. — Дуйте в сортир, закройтесь в кабинках. На все стуки, вопросы — у вас понос! Может, обойдётся!

- Да-да, — управдом улыбнулся. — Мы пойдём.

Сказал он это, или только хотел сказать? Павел не понимал, откуда и куда текли слова. Разучился их создавать, но ещё готов был перекатывать на языке чужие — звонкие и сладкие, как леденец.

Чья-то рука властно потянула управдома в коридор. Павел нашёл в себе силы поднять голову и глянуть вдаль. Щербатые половицы. Щербатые стены. Пустыня. Вместо линии горизонта — шахта лифта. С грохотом, с синей молнией короткого замыкания, из лифта появился человек.

Он был в костюме полной химзащиты — похож на астронавта или ночной кошмар. Человек остановился, уставился на Павла. Управдом не видел сквозь затемнённое забрало капюшона глаз своего визави, но не сомневался: тяжёлый злой взгляд пронзает его в это самое мгновение. Руки борца с заразой — или рыцаря — или душегуба — дёрнулись. Движение не было человеческим. Скорее так сработала бы механическая конечность, посаженная на шарнир. А может, конечность насекомого… «Химик» откинул капюшон. На Павла холодным мёртвым взглядом смотрела треугольная голова богомола. Удар, нанесённый им с трёх десятков шагов, на сей раз, оказался выверенным и безболезненным — в темечко, в волшебную точку, в средоточие памяти, веры и воли управдома.

За русый цвет волос и, отчасти, за невозмутимость его однажды нарекли здесь Дедом — Джадда, по-арабски. Так его звали, когда считали своим — верным, перебежчиком из вражеского стана. Когда выяснилось, что он и есть враг, — почему-то прозвище не изменили. Один из тюремщиков попробовал было звать его Уной — совой. Для араба эта птица — не есть мудрость. Она символ дурного предзнаменования и беды. Но переиначить — не вышло. Для всех остальных Джадда оставался Джаддой, только теперь — гнидой и дерьмом. Так его называли по-арабски, по-русски, по-английски, один раз кто-то выкрикнул это даже на эстонском языке. К тому же после пыток светлые пшеничные волосы Деда приобрели алый оттенок, местами и вовсе были заляпаны в крови. Они уже не напоминали светлый совиный подпушек. Оставалась невозмутимость. Дед казался несгибаемым, и только он сам знал, что погружается в бездну тупого скотского равнодушия к собственной судьбе. Впрочем, его учили этому отупению — учили погружаться в него и тем обманывать врага. Но сейчас Дед сомневался, повторяет ли изученное, или и впрямь выпотрошен, как кур во щах.

Когда его вычислили — должны были убить на месте. Одна пуля в голову или сердце — милосердно, как ни крути. Но вмешалась злодейка-судьба. Точней Абдул Азиз, — её глашатай — странный человек без родины и языка. Верней, никто не знал, где его родина и никто не слышал, чтобы он говорил на каком-то языке лучше, чем на других. А говорил он, казалось, на всех языках мира. Деда вынесли из боя — предателя, потерявшего честь и заведомо приговорённого к смерти, — по слову Абдула. И это при том, что на руинах оставленного города бросали раненых — верных, своих. Когда добрались до безопасных горных отрогов, ненависть к Деду охватила весь отряд — все его жалкие остатки, истерзанные авиацией и артиллерией. Ненависть звенела в воздухе, была густой, как хорошая каша.

Дальше Деда заточили. Надёжно укрыли — скорее всего, от глаз и ножей мстителей: освободителей он не ждал. Места заточения менялись. Сперва его кинули в какую-то бетонную яму, всю затянутую паутиной и пылью. Тюремщики называли яму зинданом, на персидский манер, но однажды Дед выяснил, что это всего лишь подвал разрушенной средней школы. Там его почти не кормили — давали чашку консервированной кукурузы в день, — и очень много били. Поначалу Дед вёл скрупулёзный учёт своих потерь — выбитых зубов, переломанных рёбер и пальцев, резаных ран на руках, бёдрах и коленях, — это нужно было, чтобы объективно оценивать свои силы в случае, если обнаружится возможность для побега. Когда Деду проломили голову — под макушкой мягко, с сумасшедшей болью, что-то прогибалось при нажатии, как пружинка, — тот понял, что к бегству сделался не способен. Ясность ушла из мыслей. Перед глазами почти постоянно двоилось. Сильно тошнило. Дед заставлял себя проглатывать ежедневную порцию кукурузы, хотя потом выблёвывал из себя почти всё, до зёрнышка. Он умел терпеть боль — его хорошо учили, учителя куда лучшие, чем нелепые истязатели-самоучки, приходившие в зиндан, — но терпеливость теперь теряла смысл. Обретало смысл умение прервать жизнь немудрёными подручными средствами.

Абдул Азиз словно бы почувствовал это — не было его по соседству, и вдруг налетел, как князь воронья — объявился в тот самый день, когда Дед окончательно подготовил себя к великому исходу. Джадду забрали из зиндана и перевезли в другое место. Он и не предполагал, что в горах есть что-то подобное: белоснежная тюрьма; стены обтянуты мягкой крашеной кожей, кровать — прямиком из-под бога — упругая и утоляющая боль, еда — сытная, четыре раза в день. На ужин иногда давали даже вино — красное и терпкое. На третий день пребывания в этом странном узилище, к Деду, в окружении подтянутых бойцов, явился доктор. Он, не говоря ни слова, поколдовал над ранами Деда и протянул тому какие-то таблетки, капсулы и мази. Дед попробовал отказаться, но доктор достал из саквояжа шприц, показал на него, потом — на бойцов за своей спиной: мол, или так, или — внутривенно, силой. Дед ухмыльнулся, лекарства взял.

Ещё через день Джадду допрашивал мужчина, в элегантном чёрном костюме, европеоид чистой воды. Когда тот вошёл в комнату для допросов, — поморщился при виде двух бойцов, охранявших двери. Достал флакон дорогого одеколона и распылил вокруг себя ароматное облако.

- Никогда не думал, что горы так дурно пахнут, — проговорил с широкой улыбкой.

Но добродушие мужчины было обманчивым. Он умел задавать вопросы. И применял это умение мастерски. Сопротивляться вопросам особого рода Деда тоже учили, но это было труднее, чем сопротивляться боли.

- Вы понимаете, что, во многом благодаря вашей деятельности, отряды сопротивления потеряли главный населённый пункт республики? — Таким был самый безобидный вопрос.

- Непризнанной республики, — на остатках былого задора прошепелявил Дед — беззубый Дед, совсем старик, состарившийся за месяц, если не меньше.

- Непризнанной республики, — согласно кивнул мужчина. — Я принимаю ваше уточнение. Но мой вопрос в силе: вы понимаете, что натворили? Вас ведь называли здесь братом. Вы сильно… обидели и подвели этих людей…

- Да, — Дед улыбнулся.

- Что ж, так легче. — Мужчина бросил в рот пластинку жвачки. — Значит, вы понимаете, что вас ожидает. Хотя я удивлён. Ведь это вы работали раньше в Берлине и Вене? Вы — специалист по Западной Европе. Каким же ветром вас занесло сюда, на эти дикие галеры?

- Вы прекрасно осведомлены обо мне, а я о вас не знаю ничего. Кто вы? Американец? Британец? — Равнодушно выплюнул, с кровью и слюной, Дед.

- Не имеет значения. — Мужчина приподнял брови. — Кем бы я ни был — я не гуманен, уж извините.

И безымянный принялся за работу.

Дед трижды терял сознание — и трижды его возвращали к жизни ледяной водой, а однажды вдобавок использовали нашатырь. Трижды, очнувшись, он ощущал сочный запах дорогого одеколона. Он едва мог видеть, слышал одним ухом, и мечтал о том, чтобы у него отказало обоняние. Он не мог больше выносить этот одеколон. Но запах возвращался снова и снова. И жизнь — ненужная и утомительная жизнь — тоже возвращалась.

Когда Дед очнулся в четвёртый раз — он трясся по пыльной дороге на заднем сидении джипа. Его руки были связаны. Рядом сидел дознаватель: соседство с его удушливым одеколоном было невыносимым.

- Почти всё, — ободряюще произнёс ароматный. — Скоро всё закончится.

Джип вырулил на грунтовую площадку, которая, на манер столовой горы, слегка возвышалась над пустынной вайнахской деревней.

- Выходите. — Наодеколоненный распахнул перед Дедом дверь, и тот мешком вывалился на прибитую недавним дождём землю.

- Я вас передаю в руки этих господ, — мужчина кивнул на людей в камуфляже и матерчатых масках с узкими прорезями для глаз. — Надеюсь, они не заставят вас ждать.

На площадке было людно: здесь сумели разместиться больше десятка человеческих душ. Все они были в разном положении. Трое стояли на коленях, с большими полиэтиленовыми пакетами на головах. Руки из троицы были связаны только у одного — у субтильного человека в форме рядового российской армии. Другой — полноватый мужчина в белой рубашке — и третья — босая женщина в порванной блузке и окровавленной джинсовой юбке до колен, — казалось, могли сорваться с места в любой момент. Но не делали этого. Наверное, они стояли на коленях уже давно — от усталости так и норовили упасть лицами — вернее, пакетами — навзничь, — и потому, сохраняя равновесие, изредка упирались руками в землю. Бойцы в камуфляже тогда били по рукам ногами и автоматами, заставляли завести их за спину. Бойцов с оружием было пятеро, помимо них, облачённый в то же обмундирование, на площадке вертелся оператор с любительской видеокамерой: выбирал ракурсы, махал рукой перед объективом и недовольно ворчал.

Деда подвели к коленопреклонённым, резко подсекли ноги, тоже опустили на землю. Одевать пакет на голову не стали, да и поставили не в один ряд с прочими пленниками, а словно бы напротив их. Занималось раннее утро, по долине разливались туман и прохлада. Женщина дрожала всем телом — не то от холода, не то от страха. Прямо перед ней беззаботно прыгал, забавно поводя головкой, серый поползень. Птица подбирала какие-то крошки или зёрна с земли и словно бы ничуть не опасалась мрачных людей в тяжёлых армейских ботинках.

- Ну что, начинаем? — Сопливо, в нос, поинтересовался оператор.

- Начинаем, — откликнулся один из бойцов — вероятно, он руководил остальными. — Откройте им лица.

Трое в камуфляже синхронно встали за спинами пленников и — практически одновременно — сорвали с тех пакеты. Дед впервые сумел их разглядеть. Рядовой и девушка были совсем молодыми, не старше двадцати лет. Мужчина в середине — много старше: лет сорока. Полнота, возможно, ещё слегка старила его. Он же из всей троицы сохранял наиболее пристойный вид: его сорочка оставалась достаточно белой и не изорванной в клочья. Лица всех коленопреклонённых были как-то странно неподвижны — лишены эмоций. Возможно, их чем-то напоили перед тем, как привести сюда.

- Давай, по очереди, — руководивший дал разрешительную отмашку. — Начиная с него, — Он мотнул головой в сторону рядового.

Закамуфлированный «опекун» рядового, стоявший у того за спиной, вынул из-за пояса мясницкий нож — грубый, скорее всего, самодельный. Он приставил лезвие к горлу солдата.

- Э, стоп, — подал голос оператор. — Так не пойдёт. Сначала приговор. Нужно зачитать приговор, чтоб по закону.

- Приговор… — Старший замешкался. — Приговор будет такой… Этого казним за убийство мирных жителей… — Он ткнул пальцем в сторону рядового. — Эту — за блядство… Э, не пиши… Не так!.. За измену мужу и за то, что потаскуха. — Палец, как флюгер на ветру, сместился на девушку. — Этого — за шпионаж и пропаганду фальшивой веры. — Палец остановился на толстяке.

- За мормонство… — Уточнил оператор.

- Мне плевать, — недовольно буркнул старший. — Главное — он шпион. У него в блокноте шифр — буквы и цифры… Есть ещё один. — Старший вдруг обернулся к Деду и, словно оказывая особую честь, размашисто подошёл к тому и встал рядом. — Этот виновен в предательстве. Страшней нет ничего. Эту собаку я убью сам. Всё. Хватит болтать.

Пленники молчали. Дед утвердился в мысли, что казнили одурманенных людей. Когда нож взрезал горло рядового — тот даже не вскрикнул. Его палач, похоже, был сноровист, знал не понаслышке о том, как забивают скот. Убивая человека, он применил свой навык и, пожалуй, сделал смерть жертвы довольно милосердной. Первый же удар его ножа был настолько сильным и точным, что сломал позвоночный столб. Палач, ухватив за плечо, наклонил тело мертвеца, потом отвёл его голову назад и умело спустил кровь из широкой раны в землю; та не растеклась и не забрызгала одежду даже самого казнённого. Послышалось тяжёлое дыхание — казалось, солдат спит на спине и видит страшный сон; готовится заливисто захрапеть и всё никак не соберётся… Но он был уже мёртв: это воздух из его лёгких выходил, выдавливаемый конвульсией, через рану. Человек, обезглавивший рядового, подождал, пока схлынет кровь, потом аккуратно отделил голову казнённого от тела и положил её ему же на живот. Оператор, стараясь не замарать в крови ботинки, приблизился, чтобы сделать крупный план.

Второй палач оказался не настолько ловок. Он начал кромсать голову мормона так, словно резал хлеб — частыми и какими-то дёргаными движениями водил ножом по толстой шее. Кровь вырвалась из человеческого тела горячим источником, потоком водопада. Толстяк неожиданно пришёл в движение, начал дёргаться. Причём Деду казалось, тот не делает попыток сбросить с себя палача — скорей, пытается изогнуться так, чтобы его зарезали поскорее. Похожим образом стеснительная дама, не привычная к ухаживаниям, поскорее юркает в пальто, которое держит перед нею обходительный джентльмен. Поразительным было то, что, и мотаясь всем телом из стороны в сторону, толстяк не пытался сбежать или закричать. Он только пыхтел. Но его кровь окропила девушку, и та вдруг очнулась от морока. Она пронзительно завизжала, откинулась назад и попыталась отползти от толстяка. Её палач, дожидавшийся своего часа, похоже, совершенно не ожидал этого. Вместо того чтобы просто удержать беглянку, он, зачем-то, со всей силы ударил её по голове прикладом автомата. Крик оборвался. Тем временем на помощь дурному убийце мормона пришёл первый скотобой и довершил дело. Тела мормона и рядового теперь подёргивались рядом, головы обоих были отсечены, а девушка лежала бездыханной и неподвижной.

- Что с этой? — Старший брезгливо пнул последнюю под ребро.

- Кажись, померла… сама… — Отозвался третий, опростоволосившийся, палач.

- Дурак, — рявкнул старший. — Мы делаем казнь, а не воюем с бабами. Ты виноват. Согласен?

Третий покаянно кивнул.

- Тогда я дам тебе наказание… Позже… Сейчас этот… Предатель…

Дед выдохнул. Он чувствовал облегчение. Точка. После всего, сопричастником чему его сделали, так будет проще всего. Сознание, разум никогда не переживут этого. Накатит безумие. Оно уже шумит где-то вдали, как цунами. Смерть бывает картинкой и огнём. Бывает кулаком, сжимающим сердце. Он видел смерти, о которых не мог даже крикнуть в небо, богу или дождю. Такое огромное, такое безграничное отчаяние нести — невозможно. Старший с ножом — острым, блестящим, быстрым — не в пример второму палачу — переймёт ношу. Дед закрыл глаза.

- Назад! — Внятно и спокойно выговорил где-то за спиной дознаватель в элегантном костюме. — Всем отойти назад. Эта казнь отменяется.

- Что ты сказал? Повтори! — Старший почти рычал. Дед открыл глаза и увидел, как дознаватель повелительным жестом показывает, чтобы бойцы в камуфляже отошли от пленника.

- Я сказал: не сегодня. — Ценитель одеколона протягивал старшему какую-то бумагу. — Мы меняем его — на нескольких наших и перемирие.

- Мне плевать. Я не стану читать! — Нож коснулся горла Деда. — Из-за этой собаки погибли мои люди!

- Прочтите! — Вкрадчиво предложил человек в костюме. — Так будет лучше для всех.

Дед услышал в бархатном голосе дознавателя то, что не умел или не хотел расслышать старший палач: угрозу. Из джипа выбрались трое мужчин, выправка и тёмно-синяя форма которых резко отличала их от старшего и его подчинённых. Невооружённым взглядом было видно, что первые — профессионалы войны, лишённые эмоций, а вторые — лишь оголтелые и озлобленные любители. Тёмно-синие демонстративно взяли на изготовку аккуратные израильские автоматы УЗИ. Наконец, человек с ножом начал понимать, что к чему. Он выхватил бумагу из рук ароматного. Долго вчитывался, не опуская лезвия, пока дознаватель не приблизился к Деду и не отвёл нож старшего мягким движением руки. Тот отошёл на шаг. Стянул маску. Под ней обнаружилось заросшее щетиной лицо, с впалыми щеками и глазами настолько красными, что, казалось, человек не спал неделю кряду.

- Ты тоже собака. — Прошептал он, обращаясь к спасителю пленника. — Тебе надо пустить кровь.

- Может быть, вы правы, — раздумчиво произнёс ароматный. — Но об этом мы поговорим позже. Сейчас я увожу этого человека. — Пальцы сомкнулись на плече Деда железной хваткой и одним рывком поставили того на ноги. — Желаю хорошего дня. — Тёмно-синие, уже не играя в дружелюбие, направили автоматы на старшего и палачей.

Дознаватель лично затолкнул Деда в джип. Туда же, отступив по всем правилам военного искусства, через минуту загрузились тёмно-синие. Машина рванула с места.

- Зачем вы это сделали? — Мёртвым голосом спросил Дед, уже зная ответ.

- Да, неприятное зрелище, — серьёзно кивнул ароматный. — Но мы старались для вас, понимаете? Это всё — для вас. Если говорить о роли личности в истории, вы слишком уж близки к тому, чтобы играть одну из ведущих ролей в нашем деле… Хотите пари… Вы не вернётесь в контору… Никогда…

Павел открыл глаза. Веки дрогнули — и разошлись. Это единственное движение — крохотное движение век — и то далось ему с колоссальным трудом. Сил не хватало даже, чтобы пошевелить головой. Руки и ноги налились свинцовой тяжестью, — сдвинуть их хотя бы на сантиметр было равносильно тому, чтобы сдвинуть гору. И это при том, что Павел не ощущал никаких пут на своих конечностях — ни верёвки, ни наручников, ни клейкой ленты скотча. Он был свободен — и при этом тяжёл, как гранитный великан.

Чтобы осмотреться, пришлось вращать глазами. Наверное, со стороны это выглядело забавно, а то и жутковато. Павел обнаружил, что находится в каком-то бетонном мешке: сидит в грязном офисном кресле с жёсткой спинкой; весь поролон из неё был вырезан кем-то хулиганистым или хозяйственным. Вокруг сложными фигурами выгнулись ржавые трубы, с огромными вентилями, выкрашенными красной краской. Эти вентили казались лужицами крови на ржавчине. Павлу даже сделалось интересно: на кой чёрт красить вентили, а трубы при этом оставлять ржаветь. Уши мучал низкий гул неведомой механической установки. Ещё слышались звуки капели и тонкого свиста, с каким паровые котлы спускают пар.

- Очнулся? — Раздался из-за левого плеча знакомый голос.

Павел скосил глаза налево — настолько, насколько это вообще было возможно, — но этого оказалось недостаточно. Пришлось поворачивать голову. Наверное, кремлёвский царь-колокол не весил столько, сколько эта заурядная голова.

- Это я… — Хриплый голос «арийца» подтверждал, что и тому пришлось несладко. — Мы… в гостях… у твоего друга… Он нашёл нас…

- Что… за место… здесь?.. — В тон Третьякову, заикаясь и фальшивя на каждом слове, выдавил Павел.

- Не знаю. — Думаю, мы всё ещё в общаге… Где-нибудь в подвале или в бойлерной… — Проговорил коллекционер. — Он… уже поработал с нами… Со мной…

- Где Струве? — Спохватился управдом.

- Здесь… Лежит на матрасе, у двери… Ещё не очнулся…

- А где… он? — Павел отчего-то не решался произнести: «богомол».

- Вышел. Знаешь… этот тип — пыточных дел мастер… Если б меня так раньше… — Третьяков осёкся. — В общем, он не нуждается в признании… Он ловит правду прямо в твоём мозгу… И это… больно до недержания…

- Я, кажется, видел кое-что, — вдруг брякнул Павел. — По-моему, то, что видел он… Ты работал на правительство, да?..

- Я работал… на государство… — Третьяков, похоже, не имел сил спорить. — И если ты действительно что-то видел — попробуй забыть…

- А это вправду было… так?.. Я о казни… Как в кино… Место… Люди… Слова…Как будто ремарки и декорации, свекольная кровь… Мне не было страшно… Почему?..

- Я кое-что подправил… Давно… Воспоминания можно… подрихтовать… скруглить острое напильником… Это не то же самое, что изменить… Изменённые твой… друг… учуял бы…

Заскрипела тяжёлая железная дверь где-то за спиной.

На управдома надвинулась тень.

Сбоку, словно атласная марионетка на шарнирах, выплыла высокая нескладная фигура. Богомол как будто переломился пополам — склонился над Павлом, нырнул в свет одной из тусклых ламп. Управдом почти уверил себя, что сейчас увидит ужасную треугольную голову насекомого с фасетчатыми глазами. Ничего подобного, конечно, не произошло.

На Павла смотрели мудрые чёрные глаза человека. В них светился один только разум. Без человечности. Примерно так управдом, ещё будучи школьником, представлял себе Родиона Раскольникова, уже после убийства старухи-процентщицы.

- Тсс-с-с, — Прошипел вдруг по-змеиному богомол, предупредительно приложив длинный палец к губам.

Голову Павла сжало клещами.

Уже смеркалось, когда тяжёлая повозка колдуна добралась до Авиньона. Она прогрохотала колёсами по камням, над двадцатью двумя арками моста святого Бенезета, построенного по воле самого Спасителя; над Роной, чьи медленные воды масляно блестели в последних лучах заката. Кучер, правивший лошадьми, успел сговориться с единственным слугой колдуна — оба то и дело скрывались за облучком, — якобы для того, чтобы проверить лошадиную сбрую, — а распрямившись, отирали губы рукавом. Оба незаметно прикладывались к бутылке той отвратительной кислой жижи, которую завсегдатаи здешних кабаков называли вином. Слуга знал, что его господин не терпит пьянства, но дорога выдалась долгой, а кучер — пугливым: тот именовал мэтра колдуном — и никак иначе, — и всю дорогу боялся, что чёрная магия обратит его в коровью лепёшку. А вино — бодрило и придавало смелости. Слуга знал, что мэтр Арналдо желает достигнуть Авиньона как можно быстрее, потому прибег к помощи бутылки, дабы порадовать и пришпорить кучера. Заодно удалось порадоваться и самому.

Повозка была нагружена тяжело. Чем именно — оставалось загадкой даже для слуги; эту тайну знал лишь мэтр Арналдо. Сборы в дорогу пришлось проводить наспех — святая инквизиция редко отпускала добычу, однажды попавшую в сети, — и даже помилование, дарованное новым верховным понтификом — Климентом Пятым — не означало, что помилованный волен вернуться к той жизни, какою жил до ареста. Обвинение в колдовстве и знакомстве с дьяволом — не шутка. Вряд ли кто-то из горожан забыл бы о нём когда-либо. Мэтр справедливо рассудил, что скорейший отъезд из Монпелье станет лучшим выходом. Слуга был с ним в этом согласен. Долгое время он и вовсе не верил, что бумага, пришедшая из Авиньона, окажется спасительной для его господина. Конечно, подписана она была новым папой божьей церкви, — но уж слишком жидковат был понтифик: не по голове казалась ему папская тиара. Никому не известный гасконский прелат обрёл власть только потому, что чем-то показался сребролюбивому монарху — Филиппу Красивому. Обрёл — и тут же сбежал из священного Рима в Авиньон.

Единственное, чем папа был хорош — так это тем, что страдал от печёночных колик. Не мучай они его — не видать бы мэтру Арналдо помилования. А так — он направлялся в Авиньон, чтобы явить папе свои навыки непревзойдённого медика.

Медика или алхимика? Слуге это было без разницы. И Великое делание, и медицина — занятия непростые, — это он знал наверняка. Они отнимают уйму времени и сил. И ещё — много места. Слуга сопровождал мэтра в скитаниях уже не первый год. Побывал с ним в Париже, Барселоне и на Сицилии. Мэтр менял города и пристанища, жил то в хижинах, то в монастырских кельях, то в приличных домах, — но везде умудрялся превратить жилище в аптеку. Различных приспособлений для Великого делания имел он множество. Однажды, в редкую минуту разговорчивости, мэтр Арналдо попытался обучить слугу правильно называть хотя бы стеклянные сосуды, которые ежедневно попадались под руку и частенько разбивались в мелкие осколки. У слуги чуть голова не вспухла от напряжения. Хотя и запомнить-то удалось совсем немного. И всё-таки он знал теперь, что существует столько видов сосудов, сколько существует различных вещей, которые следует дистиллировать.

Сосуд с очень длинной шеей, используемый для дистилляции воды жизни, назывался колбой, страусом, или журавлём.

Сосуд, похожий на черепаху, несшую на себе свой дом, так и звался — черепахой, а иногда — лютней.

Трудновозгоняемые вещества, желая освободить их от вязкости и густоты, помещали в сосуд, называемый медведем.

В сосуде, по имени Пеликан, очищались простые вещества, и увеличивалось их достоинство.

А ещё был сосуд, похожий на два бурдюка, соединённых между собою трубками. Это Близнецы. И был — вылитая змея: сосуд-змеевик. И была геркулесова гидра с семью колпаками-головами.

Всё это, и многое другое, мэтр Арналдо перевозил с места на место всякий раз, как менял города и жилища. Его поклажа никогда не бывала пустяшной. Но в этот раз мэтр превзошёл себя самого. Повозка еле тащилась, придавленная тяжестью здоровенного сундука, сколоченного из толстых надёжных досок. Что скрывалось под двумя его крышками, слуга не ведал, да и не желать доведываться. Обе были заперты на огромные замки, ключи от которых мэтр носил на груди. Там же носил он и ключ от ставни небольшого смотрового оконца, проделанного в боковой стенке сундука. Ставня открывалась на шарнире, но распахнутым это странное окно никто и никогда не видел. Сверху сундук был покрыт серой дерюгой. Иногда в нём что-то постукивало и шелестело, словно, сбившись в клубок, там теснились сотни гремучих змей. Эти звуки вызывали сильное волнение мэтра; тот требовал остановиться, затем приказывал отойти от повозки кучеру и слуге на сотню шагов. Потом он склонялся перед оконцем и, казалось, что-то бормотал в темноту сундука. Шум после этого затихал, кучер со слугой возвращались на облучок, повозка вновь трогалась с места. После каждой такой остановки страх кучера нарастал, и унять его получалось только вином. Потому слуга вздохнул с облегчением, когда аккуратные домики жителей Авиньона потянулись по обе стороны брусчатой дороги: добрались.

Авиньон, с недавних пор, удивлял ухоженностью своих домов и улиц всякого путешествовавшего. После переезда сюда папы, за тем потянулась чуть ли не вся римская курия — несколько тысяч важных господ, имевших высокий духовный сан. Каждый нуждался в подобающем жилище. Потому судачили, что Авиньон вскоре сделается городом, всецело принадлежащим церкви. Впрочем, сам папа Климент обитал пока в скромной келье монастыря святого Лаврентия. Хотя для него уже начали перестраивать старый епископский дворец.

Дом в два этажа, выделенный для мэтра Арналдо, получилось найти без труда: в квартале антикваров, сразу за новым университетом, у подножия скалы, венчал которую грандиозный Нотр-Дам-де-Дом с квадратной колокольней. Хмурый заспанный служка из папской свиты передал мэтру Арналдо ключи от дверей и сообщил, что, по случаю начинавшегося поста, угощение, приготовленное к приезду гостя, не богато: рыба и пшеничные лепёшки. Пища обнаружилась на столе, сразу при входе в жилище.

Кучер требовал освободить повозку: он не желал больше видеть ни колдуна, ни его имущество, и никак не соглашался обождать с разгрузкой до утра. Слуга предложил поискать помощников среди местных жилистых нищих, но мэтр отверг это. Он сам, откупорив небольшой сосуд, хлебнул из того чего-то колдовского. Потом заставил слугу сделать глоток, обжегший внутренности похуже целой миски перца. Сила, наполнившая тело, позволила им двоим, даже без участия кучера, спустить тяжёлый сундук с повозки, а затем и затащить его в подвал дома. Затем эта сила иссякла так же внезапно, как и появилась.

Мэтр Арналдо пожертвовал слуге весь ужин. Для одного тот был совсем не плох. Потом предложил отправляться спать. Слуга не возражал: он знал, что мэтр всегда разбирает и собирает свои хитроумные приспособления и механизмы самостоятельно.

Однако выспаться слуге не удалось.

Была глухая ночь — в окне ни зги, — когда в дверь нового жилища мэтра Арналдо постучали. Слуга хотел было встать и открыть дверь, вооружившись, на всякий случай, увесистой палкой, но вдруг услышал осторожные шаги мэтра Арналдо. Тот не спал. Пожалуй, даже ждал полуночных гостей. И, пожалуй, он бы не хотел, чтобы слуга бодрствовал в этот час.

Дверь заскрипела. Послышались тихие голоса. В доме занялось красное зарево: это разыгрался огонь нескольких факелов, в свете которых явился гость.

- Не нужно церемоний, — мягко проговорил вошедший.

- Ваше святейшество…

- И туфли целовать тоже не стоит. Мои слуги останутся на улице. Твои, надеюсь, тоже не помешают. Ты знаешь, о чём я хочу поговорить…

- Полагаю, о вашей болезни?

- Полно! Болезнь подождёт. Не думаешь же ты, что я отбил тебя у инквизиции только для того, чтобы ты избавил меня от колик. Я хочу увидеть…

Гром — настоящий грозовой гром — прервал слова понтифика. Что-то задребезжало и покатилось на втором этаже, — там, где подслушивал удивительную беседу главы церкви со скромным алхимиком слуга мэтра. Гром! Но слуга был не при чём. Он и дышал-то еле-еле — только бы не напомнить о себе собеседникам, только б не оказаться выставленным за порог! Боясь разоблачения, слуга метнулся на шум — и вдруг встретился взглядом с двумя золотистыми внимательными глазами. Кот. Обычный домашний кот, а может, и бродячий. Как он оказался здесь? Слуга схватил мягкое тельце обеими руками и осторожно опустил его на лестницу, ведшую со второго этажа вниз. Кот дал стрекача, оглашая окрестность громким мяуканьем. Четвероногого возмутителя спокойствия тут же заметили и внизу.

- Не страшитесь, Ваше святейшество, — прозвучал голос мэтра Арналдо. — Это всего лишь безобидный и глупый друг любой ведьмы и любого колдуна. Вам ведь ведомо, что меня называют колдуном и обвиняют в сношениях с самим господином Ада.

- Да… Ведомо… — В голосе понтифика слышалась досада. — Я вижу, ты уже обживаешься здесь. — Неожиданно сменил тот тему. — Готовишь к работе перегонные кубы и жаровни? Что это за башня?

- Это атанор — алхимическая печь, — отвечал мэтр. — Название происходит от греческого слова, обозначающего «бессмертие». Мы называем его так, потому что огонь, однажды в нём разведённый, не должен угасать, пока не завершится Делание. Атанор — трёхчастен. Посмотрите — в наружной его части горит огонь, а сама она пробуравлена многочисленными отверстиями, чтобы дать приток воздуху для горения. В средней, цилиндрической, части, на трёх выпуклых треугольниках, покоится чаша, содержащая философское яйцо. За тем, что происходит внутри яйца, мы можем наблюдать через эти малые окна, закрытые хрустальными дисками. Наконец, у атанора есть и верхняя, третья, часть. Она имеет форму сферы, а внутри — полая, и составляет собою купол, отражающий жар.

- Воистину, в тебе есть немало от колдуна. — Медленно проговорил понтифик. — Я слышал, ты лечишь людей, используя амулеты и магические фигуры. Но это — почти ничто по сравнению с главным твоим проступком. Скажи, эту печь — атанор — ты использовал для того, чтобы вылепить из всей подножной скверны, из всех грехов рода человеческого некое существо, подобное фигурой и лицом тебе и мне, но не имеющее души?

- Ваше святейшество, у него есть душа… — Робко ответствовал мэтр Арналдо.

- Меня скорее интересует, если ли у него дар пророчества, который ему приписывают?

- Он пророчествует… — Потерянно выговорил алхимик.

- Так ты промолчал — как создал его? Из чего вылепил? — Голос понтифика звучал повелительно.

- Ваше святейшество… Мои слова могут вызвать ваш гнев…

- Не заставляй меня ждать!

- Что ж… Я расскажу… — Мэтр Арналдо почти перешёл на шёпот; слуга едва его слышал. — Самым первым делом следует поместить в колбу свежее мужское семя. Затем плотно запечатать сосуд воском и закопать его на сорок дней в конский навоз…

- Мерзость! — Выкрикнул понтифик. — И после этого ты станешь уверять, что не знаешься с Врагом рода человеческого?

- Это… наука… — Голос мэтра дрожал. — Это тайна, которую открыл мне Господь в великой милости своей.

- Продолжай, — нетерпеливо воскликнул гость. — Клянусь, я выслушаю тебя, хотя ты и тёмен душой и деяниями.

- Поверьте, ваше святейшество, если б я хоть на миг ощутил, что гневлю Господа, выращивая это существо, я бы уничтожил его, не медля. Напротив, я пришёл к поразительному открытию. Господь, в своей милости, даёт каждому человеку или зверю форму и содержание, когда те ещё пребывают в семени. Там содержится крохотный, не видимый глазу, человек или зверь, который уже наделён всеми качествами взрослого существа, только не развитыми до конца. Во чреве матери плотская сущность — проявляется. Проведя долгие дни в темноте и влаге, она становится видна стороннему глазу. Это суть магнетизация, которая во чреве происходит естественным путём, а вне его — с помощью сильных заклинаний, каждое из которых я записал. Манускрипт готов передать вам сейчас из рук в руки, дабы вы убедились, что, проводя магнетизацию, ни словом, ни мыслью, я не обращался к аду.

- Я прочту это. — Понтифик, казалось, сменил гнев на милость. — А пока завершай свой рассказ.

- Конечно, ваше святейшество, — мэтр выдохнул облегчённо. — Как я уже сказал, человечий зародыш надлежит неустанно магнетизировать на протяжении сорока дней. Затем колба распечатывается и помещается в среду, в коей тепло, как в лошадином брюхе. Маленькое существо, запертое в сосуде, в это время уже шевелится; оно очень походит на обычного младенца, только значительно меньше его размером. Однако младенец растёт чрезвычайно быстро, питаясь вместо грудного материнского молока, свежей кровью.

- Это отродье пьёт кровь? — Гость вновь взволновался.

- О, всего лишь несколько капель в день, — поспешно отозвался мэтр. — Оно не жаждет крови — эти капли лишь поддерживают в нём силы, что необходимы для превращения во взрослое человеческое существо. Кровь не только позволяет ему расти — она пробуждает в нём дар владения языками разных народов, который имеется в каждом из нас со времён падения Вавилонской башни, но пребывает под спудом. А также дар пророчества.

- Так… — Понтифик прошёлся по дому, заскрипели половицы. — Так как ты называешь своего выкормыша, колдун?

- Гомункулус, ваше святейшество.

- Гомункулус… — Повторил гость. — Мне необходимо услышать его пророчество… Задать ему вопрос… Клянёшься ли ты не разглашать то, что услышишь от меня сейчас, даже под страхом пытки или смерти?

- Клянусь. — Не слишком охотно ответил мэтр Арналдо.

- Скажи, что ты знаешь обо мне?

- О вас, ваше святейшество? — Впервые в голосе мэтра забрезжило изумление. — Вы исполняете божью волю на земле. Вы охраняете нашу церковь и Святой Престол…

- Брось! Не льсти мне! — Гневно прервал понтифик. — Ты наверняка слышал, что я оборотился слугой короля Филиппа. Ведь так? Этого не скроешь. Тиару я надел в присутствии короля, в Лионе. И вслед за этим сделал кардиналами и ввёл в конклав столько французов, сколько их прежде за всю историю нашей церкви не облачалось в пурпур. Но моему покровителю и мучителю этого мало. Он хочет, чтобы я преподнёс ему весь Орден Храмовников — на золотом блюде, как преподнесли голову святого Крестителя Иоанна распутной Саломее.

- Орден Тамплиеров? Но ведь они не подчиняются королям. Они служат только Святому Престолу… вам, ваше святейшество. — Мэтр был растерян.

- Зато короли ходят у них в должниках, — зло отозвался понтифик. — Филиппу французскому не обойтись без сокровищ храмовников. Он сделает, что задумал: раздавит Орден. Я должен знать, как скоро это случится, и что мне предпринять. Возможно, не имея сил противиться королю, я сумею… возглавить дело. Я добьюсь, чтобы суды над храмовниками совершались по совести и чести. Я сохраню им жизни, а сокровища Ордена достанутся церкви — не алчному волку.

- Ваше святейшество, храмовники служили церкви две сотни лет. Не будет ли означать гибель ордена, что церковь лишается защиты?..

- Их уже арестовали! — Выкрикнул понтифик. — Многих! В Париже! В Лоше! В Пуатье! Сам Великий инквизитор — Гийом Парижский — благословил аресты! Они признались в страшных вещах — в осквернении святого распятия, в содомии, в идолопоклонстве! Как я могу защитить их после этого?..

- Признались… — Проговорил мэтр Арналдо так, как будто раздумывал над чем-то. — Грядёт конец света. Святой Дух уничтожит скверну. Сперва малых грешников, затем великих. Не далёк тот час, когда падут короли и сеньоры…

- Что за глупость ты бормочешь? — Понтифик раздражённо фыркнул. — Мне не нужны францисканские проповеди воспитанника доминиканцев! Да-да, Арналдо из Виллановы, я знаю о тебе многое. И могу сжечь тебя или сгноить в самой сырой келье самого пропащего монастыря. Если не хочешь испытать мой гнев — приведи сюда гомункулуса и повели ему пророчествовать.

- Да, ваше святейшество, — глухо проговорил мэтр Арналдо. — Я сделаю это немедля. Молю вас не показывать страха, когда увидите моё дитя…

- Оно столь ужасно? — Климент Пятый изумился.

- О нет, совсем нет. Скорее необычно… Как бы то ни было, оно не причинит вам вреда. Я отправляюсь за ним.

Звук шагов мэтра Арналдо слуга, в своём укрытии, сперва слышал чётко, затем — много хуже. Вероятно, мэтр начал спускаться по подвальной лестнице. Оставшись в комнате один, понтифик осторожно приблизился к входной двери и приоткрыл её. Должно быть, за дверью его ожидали слуги.

- Будьте начеку. Если услышите что странное — или если крикну на помощь — не мешкайте; убивайте всех в доме, кроме меня.

Слуга похолодел. Понтифик так сильно боялся встречи с существом, созданным мэтром Арналдо, что готов был избавиться заодно и от своего будущего лекаря, если ощутит хотя б ничтожную угрозу. И это значит… Слуга вдруг с ужасом осознал: это значит, что, расправившись с мэтром, люди понтифика отыщут и его, слугу. Бежать! Он преклонялся перед мэтром Арналдо, но не был готов сложить за того голову. У адептов Великого Делания, у князей церкви, у сеньоров и доблестных рыцарей свои счёты. Слуге не место в этой блистательной и охочей до крови и золота стае.

Он подполз к окну. Сморщился от разочарования: не окно — одно название. Узкая невысокая прореха в стене, куда и головы не просунуть. Крыша — ветхая, сверху несёт ночным холодом, — но не настолько дырява, чтобы удалось тихо и быстро выскользнуть на свободу. Да и окажись слуга на крыше, или вывались из окна — он попадёт в руки людей понтифика. Сколько их — ждут с факелами за дверью?

- Ваше святейшество, я представляю вам… своё детище… Я назвал его… Адам…

Слуга прикусил кулак: не шуметь! И молиться! Поздно искать пути к бегству.

- Это… мальчик? — Климент Пятый не скрывал удивления. — Ты обманываешь меня, мэтр Арналдо? Ты подобрал бездомного мальчишку на дороге, и теперь выдаёшь его за глиняного человека и пророка?

- Я не лгу вам, — мэтр отвечал уверенно и бесстрашно. — Перед вами — первый гомункулус на земле. Если желаете испытать его — поговорите с ним на любом языке. Разве способен бездомный мальчишка знать бессчётное множество наречий разных народов? Я беседовал с ним на испанском, арабском и французском. И он отвечал мне так, словно вырос среди испанцев, французов и язычников. Слова его — благородны. Так, как он, говорят дети сеньоров, — не крестьянские дети и не дети бедных горожан.

- Слышишь ли ты меня, мальчик? — Сусально, сладко пропел понтифик. Фальшь жила в каждом слове.

- Он кивнул, ваше святейшество. — Поспешил мэтр Арналдо. — Он немногословен.

- Что ж, дитя. — Гость был вкрадчив. — Попробуй понять, что я прочту, и затем перескажи услышанное на том языке, на каком говорю с тобою теперь.

Понтифик словно бы задумался на мгновение. Набрал воздуха в грудь. И, наконец, певуче зачастил: «Domini nostri Jesu Christi. Qui pridie quam pateretur, accepit panem in sanctas ac venerabiles manus suas, et elevatis oculis in coelum, ad te Deum Patrem suum omnipotentem, tibi gratias agens, bene dixit, fregit, deditque discipulis suis, dicens: Accipite, et manducate ex hoc omnes. Hoc est enim Corpus meum».

Чтец прервался. Может, хотел продолжить, но — не вышло. Его оборвал странный шум. Так шумит лес, по которому гуляет ветер. Так шумит водопад, переполнившийся водой после осеннего ливня. Так ворчит туча, волочащая своё брюхо на крестьянские поля. И из этого шума родился голос. Нечеловеческий. Похожий на перезвон струн. Каждое слово — как дрожание новой струны.

- Подобным же образом, после трапезы, взяв и сию преславную Чашу в святые и досточтимые руки Свои, Тебе воздав благодарение, благословил и дал ученикам Своим, говоря: «Примите и пейте из неё все! Ибо это есть Чаша Крови Моей, Нового и Вечного Завета, — веры таинство, — которая за вас и за многих прольётся во оставление грехов».

Воцарилось молчание. Слуга слышал только глухой стук молота в далёкой кузне: тук-тук-тук. Да полно: какой кузнец не спит за полночь! Всего лишь разрывается от страха собственное сердце.

- Ты не перевёл — ты продолжил…Ты бывал на литургии и выучил это там? — Наконец, вымолвил понтифик.

- На мне вина, ваше святейшество, — встрял мэтр Арналдо. — Он… не крещён…я ни разу не показывал его ни одному человеку. И в церкви он не бывал.

- Отродье… — Гость как будто говорил сам с собою. — Этот голос — как вой из адской бездны. Но мне всё равно. Если я нуждаюсь в пророчестве — я получу его. Итак… — Тишина сгустилась, задрожала, словно зыбкое марево, — Я хочу знать: если по моей воле и с моего попущения исчезнет Орден Храмовников — что придёт вослед?

Тишина.

Долго, долго ответом понтифику была тишина.

Даже мэтр Арналдо не решался оборвать её.

Внезапно дом начал скрипеть. Слуге казалось — тысячи ног ступают по лестницам; тысячи крыс попискивают в темноте.

Потом по стенам пробежала дрожь — словно дому сделалось холодно, и он покрылся гусиной кожей.

А потом всю округу наполнил низкий гул, и из него, как из тучи, прогрохотало.

- Раймон Бертран де Го, сын Беро де Го и Иды де Бланфор, ты воссел на Святой Престол на девять лет. Твоя длань опустится на верных твоих слуг. Она зажжёт костры, на которых тем гореть. Она воспламенит их ненависть, обращённую к тебе. Ты станешь богат и бесславен. Последний преданный тобою магистр-мученик расправит огненные крылья на Еврейском острове, на реке Сене, в час и день весны. Я слышу его. Услышь и ты. «Папа Климент! Король Филипп! Рыцарь Гийом де Ногаре, гнусный предатель! Не пройдёт и года, как я призову вас на Суд Божий! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!» И сбудется по слову сему. Ты умрёшь в один год с королём, которому служишь. От грязной болезни и изумруда в твоём чреве! Когда твоё тело будет ждать погребения в церкви — молния явится с небес и сожжёт церковь и тело. Ты не восстанешь в судный день! Ты сделаешься золой и палёным мясом! А по твоему следу к народу твоему придёт божья Чума! Ты слышал пророчество!

Дрожь земли и деревянных балок дома прекратилась. Гул смолк. Внизу с грохотом упало что-то звонкое — вероятно, стекло или хрусталь.

- Ваше святейшество. — Тихий встревоженный голос мэтра Арналдо. — Что с вами? Вам дурно? Позвольте помочь…

- Прочь!.. — Кашель и единственное хриплое слово из горла понтифика. — Прочь от меня!

- Я уведу его. — Поспешное предложение алхимика.

- Нет! — папа Климент вскрикнул, как от боли. И тут же ещё повысил голос и возопил. — Эй, за дверью! Ко мне! Сюда!

Слуга в своей каморке едва не лишился чувств: вот оно! Смертный час, казнь без суда! В дом, выбив дверь мощным ударом, ворвались громкие подкованные сапоги.

- Убейте отродье! — Бросил понтифик. — Не обманывайтесь его видом. Он не ребёнок, он — демон.

- Нет! Ваше святейшество! Нет! Молю вас! — В топоте, шуме свары и пыхтении нескольких глоток пытался защитить своё творение мэтр Арналдо. — Я увезу его отсюда! Позвольте нам уехать!

- Умолкни, колдун! — Громогласно приказал понтифик. — Этой мерзости не место среди живых. Тебе я дарую жизнь. Твой дом будет стоять и богатеть, если ты промолчишь об этой ночи. Но выродок должен исчезнуть.

- Нет, ваше святейшество! Молю вас, нет!..

Вопль — оглушительный, как взрыв тысячи ярмарочных ракет, сокрушил Авиньон. Так подумалось слуге: подумалось, что город рассыпался по бревну и кирпичу под тяжестью этого крика боли. И тут же слуга понял, что страдание поселилось не в Авиньоне, а у него в ушах. Гомункулус, пронзённый кривым разбойничьим ножом, кричал в головах убийц, папы Климента и страшно — как же страшно, должно быть, беззащитно и обречённо — кричал он в голове мэтра Арналдо.

- Кончено? — Хрипло выдавил понтифик.

- Не слышу сердца. Кончено. — Отозвался чей-то незнакомый грубый голос.

- Я прощаюсь с тобой, колдун, — загнанно дыша, будто после долгого бега, проговорил Климент Пятый. — Тебе не позволено покидать Авиньон под страхом преследования Святой Инквизицией. Завтра ты навестишь меня… Начнёшь лечить. И вылечишь — алхимическими снадобьями или чёрной магией — не важно. А сейчас — прощай.

Уверенные быстрые шаги. Медленная мягкая поступь. Гость и его головорезы покинули дом. Из выбитой двери тянуло ветром. Ветер взвивался даже до второго этажа, где приходил в себя натерпевшийся страху слуга.

- Отец… Ты тоже хочешь моей смерти, как эти люди? — Музыкальная дрожь, на сей раз еле заметная, вновь охватила дом.

- Ах! — Возглас мэтра Арналдо был похож на гортанный крик безумца, бившегося в кандалах. — Ты жив? Как это возможно? Тебе пронзили сердце! Я спасу тебя! У меня есть микстура из Персии… Я накормлю тебя досыта своей кровью, потом вылечу этим чудесным средством.

Слуга слышал, как мэтр лихорадочно суетится внизу, гремит склянками, то и дело разражается сочной кабацкой руганью, не в силах что-то отыскать в алхимическом бедламе.

- Не стоит… — Тихий голос гомункулуса, так похожий на голос уставшего от проказ мальчишки, по-прежнему звучал прямо в ушах слуги. Наверное, мэтр слышал его ещё лучше. — Не стоит… отец… Ты не спасёшь меня, а сам… погибнешь… Я должен… умереть… Но, знаешь… есть одна сложность…

- Не разговаривай! Не разговаривай, мальчик! Тебя нельзя! — Бормотал мэтр Арналдо. Он уже угомонился, и в доме установилась тишина. Слуге казалось, мэтр сейчас склонился над гомункулусом и поддерживает тому голову, как делают это рыцари, когда приходит смертный час одного из братьев во Христе.

- Есть сложность… — Настырно, упрямо продолжил мальчишка. — Меня не убить железом или ядом… Моё сердце не похоже на твоё… Но я… Научу тебя, как упокоить чуждое этому миру…

- Ты не чужд ему, сын, — алхимик плакал — горько, как никогда прежде на памяти слуги.

- Чужд, и ты сам это знаешь, отец. Ты знаешь… Я чувствую ту же боль, что и люди… Но люди… получают забвение смерти и новую жизнь после боли… А я… только её повторение… Если ты сострадаешь мне, отец… ты оборвёшь мою жизнь и мою муку…

Тук-тук-тук… Кузнец-сердце ковало не то смиренье, не то сострадание под рёбрами слуги. «Молчание — это не плащ, которым укрыт спящий, — подумалось тому, и он едва верил, что эта мысль — его собственная. — Молчание — это капель сердца — добрый грибной дождь, или грозовое крошево».

- Я сделаю это. — Мэтр Арналдо наконец одерживал верх над слезами и обретал былое достоинство. — Клянусь тебе, я сделаю, как ты скажешь… Но я отплачу… За тебя и себя… Я буду здесь и отплачу ему…

Бумм! Буммм! Бумммм!

Последняя «м», дрожа и вибрируя, ленточным паразитом вгрызалась в мозг и внутренности. Казалось, многопудовый колокольный язык мерно и неумолимо отсчитывает чей-то век.

- Мы же люди! — Послышалось Павлу. — Что нас теперь — на костёр? Из-за двух прыщей и одного синяка?

- Вставай! — Кто-то аккуратно тряс управдома за рукав. Голос был слабым, как будто говоривший вещал из-под одеяла, укрывшись с головой.

Павел попробовал сконцентрироваться на голосе. Глаза, словно два прутика в руках лозоходца, сошлись в одной точке. Было в этом что-то механическое — что-то наподобие настройки объектива фотокамеры. Так и есть — на втором плане покачивался, как тростник на ветру, алхимик, — вокруг лица обвязана какая-то клетчатая салфетка, — а досаждал вылезший на передний план Третьяков — кто же ещё! Рот «ариец» и впрямь прикрывал грязноватым, широким носовым платком. Похоже, на то имелась причина: по подземелью клубился, делаясь всё гуще, серый клочковатый туман. Впрочем, какое дело до него Павлу? Встать-то — как ни крути — не получится. Управдом, не желая, чтобы Третьяков почитал его за хама, попробовал мотнуть головой, показать: «и хотел бы послушаться, да не могу». И вдруг ощутил: голова качнулась легко, шея склонилась и вновь распрямилась гибко. Во рту, правда, сделалось горько, мысли на мгновение спутались и закружились акробатическим колесом, — но прогресс был налицо. Павел пошевелил руками; те откликнулись на зов. Ноги слегка бунтовали, однако и они согнулись в коленях.

- Что здесь происходит? — Промямлил управдом, ощущая что-то вроде восторга от обладания собственным телом.

- Зачистка. — Бросил Третьяков. — Пытаются выбить дверь тараном. Здесь, в подвале, заперлись пятеро студентов. Они больны. Говорят, на третьем этаже выявили много больных Босфорским гриппом. Эти пятеро могли двигаться. Вырвались из оцепления, спустились сюда и заперлись. Здесь сплошная стальная дверь, как в бункере. Их пытаются выкурить… газом… Держи вот это, прикрывай рот и нос, — «Ариец» сунул в руку Павлу угольно грязное полотенце. — Извини, ничего лучше не нашёл… Так вот… Дверь плотная, но газ всё равно поступает. Слезоточивый. В слабой концентрации. Убивать не хотят — хотят выкурить.

- А о нас знают? — Задав вопрос, Павел ощутил першение в горле, будто туда брызнули лимонным соком, — и поспешил выполнить распоряжение Третьякова.

- Кто именно? — Коллекционер пожал плечами. — Тем, что снаружи, всё равно. Они обязаны проникнуть сюда. Отступиться — значит, позволить распространяться эпидемии. Их сюда не мозголом привёл. Тот нас здесь прятал. Уж не знаю, сам дотащил бесчувственных, или заставил кого. Но ему точно шумиха не нужна… Те, что больны, — знают о нас. Они же не слепые. Впрочем, когда они вломились сюда — твой приятель, вероятно, с нами уже закончил. На этот раз он как будто подлатал нас после пытки. Вон, даже профессор — или кто он там — стоял на своих двоих, что твой оловянный солдатик, когда я очнулся. Я тоже раскачался быстро. Сейчас мозголом что-то химичит. — Палец «арийца» указал на тощую угловатую фигуру, словно бы обнюхивавшую стальной прямоугольник двери на огромных петлях. — Полагаю, пытается прогнать атакующих своей суперменской силой мысли, но вряд ли осилит кого-то ещё, после нас. Я почти уверен, взламывать мозги для него — тяжёлая работа. Ему нужна передышка. Он сейчас — никуда не годится. Просто худосочный ублюдок, которого можно пальцем переломить.

- Что ж ты… не переломил? — Едко поинтересовался Павел.

- Не до того… — Третьяков усмехнулся. — Тебя вот оживляю… И потом… — Он чуть задумался… — Мне кажется, этот тип нас с кем-то перепутал… Во всяком случае, передо мной он извинился…

- Как это? — Вскинулся управдом. — Он говорить умеет?

- Мысленно, — недовольный недогадливостью Павла, поморщился Третьяков.

- Газ сверху! — Выкрикнул один из студентов. Его рубашка была разорвана, и на голой груди отчётливо виднелись багрово-чёрные чумные пятна. Управдом поднял глаза и увидел, как серые облака начинают сгущаться у одной из верхних ржавых труб.

- Отступайте! — Зычно скомандовал Третьяков. Павла удивило, что коллекционеру тут же подчинились все, включая алхимика и богомола: двинулись в дальний угол подвала. Помеченные Босфорским гриппом преданно и затравленно пожирали глазами командира. Бывший эпидемиолог выглядел неважно: плёлся, уставившись в пол. Богомол же, удаляясь в тёмную глубь помещения, зыркнул чёрным глазом на Павла — словно из бездонной чернильницы выплеснул немного густых чернил, запачкал ими. — Давай туда! — «Ариец» подтолкнул управдома вслед за остальными, как самого нерасторопного и непутёвого. — Там пока можно дышать.

- А что если нам… сдаться? — Предложил Павел на ходу. — Мы-то — не больны. Сейчас не то время, чтобы играть в благородство и помогать дальнему. У меня — ближние в беде. Вот уже двое суток я не знаю, что с ними!

- Даже сейчас мы — в прямом контакте с больными, — раздражённо буркнул Третьяков. — Думаешь, нам позволят попросту уйти, куда глаза глядят?

- Тогда давай — предлагай, чего получше! — Управдом тоже не скрывал раздражения. — Мы в подвале. Думаешь, отсюда много выходов?

- Сейчас узнаю. Оставайся здесь. Дыши не спеша. И только через полотенце, даже если оно воняет. — Коллекционер, попав в переделку, словно бы оказался в родной стихии — был краток, быстр, целеустремлён. Он обогнал Павла и юркнул куда-то в тени. А управдом, наконец, смог как следует разглядеть новых товарищей по несчастью.

Все они были молоды — вероятно, самые настоящие студенты, а не платные нелегальные жильцы общаги. Двое еле держались на ногах. Их лица багровели от жара. Остальные выглядели получше. Зато у самого бодрого вся одежда была основательно изорвана. Казалось, на нём — театральный костюм обитателя ночлежки: не верилось, что джинсовую рубашку порвали на ленточки руки спецназа, а не костюмеров; да ещё проковыряли по всей спине с полдюжины треугольных прорех.

Богомол держался особняком — сторонился и студентов, и Павла. Он присел на какой-то высокий серый холм у стены. Его лицо при этом оказалось в тени, зато на плечо падал свет лампы, и контуры фигуры богомола, созданные этим светом, походили на паучьи. Паук без головы — вот кем он был.

Алхимик тоже присел — на корточки. Он медленно покачивался, как будто под музыку.

Бумм! Бумм! Дверь гудела и стонала. Усердие злых звонарей поражало. Словно бы в такт колокольному речитативу, подвал оглашали приступы кашля. Алхимик кашлянул лишь пару раз. При этом отчаянно тёр глаза. Зато студентов кашель одолевал всё чаще — изнурявший, выворачивавший нутро. Богомола газовая дымка, похоже, не беспокоила вовсе. Павел поднял руку с зажатым в ней полотенцем повыше — решил обойтись без слов, показал самодельную защиту молодым. Те поняли. Оборвыш решил не мелочиться — оттяпал от джинсовой рубашки весь подол и закрылся им. Ещё один понятливый, — бледный, как привидение, — выудил из кармана треников мятый носовой платок — впятеро меньше, чем у Третьякова. Остальные — медлили. Воздухом в глубине подвала ещё получалось дышать. Газовая волна накатывала неспешно. Павел подумал: отчего эта рукотворная гадость имеет цвет? Наверно, её наделили цветом специально, чтобы внушала страх; чтобы чьи-то сплочённые ряды и колонны теряли стройность, распадались на отдельных испуганных индивидуумов, едва завидя серое облако. Но здесь-то — кого пугать? Здесь нет бунтовщиков и вандалов.

- Ваш… друг… он поможет нам? Он знает, что делать? Как сбежать отсюда? — На Павла напряжённо уставился самый хилый и низенький из студентов. Управдом вгляделся в воспалённые глаза, заметил крупные веснушки на щеках, короткую светлую косичку, спрятанную за ворот рубашки… Да это девушка! Следов Босфорского гриппа на ней было не разглядеть — наверное, болезнь нарисовала свои узоры под одеждой.

- Он… военный… — Павел, сам перепуганный, зачем-то постарался успокоить собеседницу; при этом ему претило лгать. С чего бы это? Неужто с того, что рядом — богомол; существо, которое только посмеётся над любой попыткой обмануть… — Он… посмотрит, что можно сделать… Ему было бы легче, если бы вы, как местные, рассказали немного про этот подвал…

- Так он не спрашивал, — девушка виновато развела руками. — А подвал… Ну тут… котлы кипят… рядом душевая, качалка для парней… Я не знаю. — Она всхлипнула. — Я тут редко бываю… Я и в душ на четвёртом этаже хожу — там света больше…Ой… — Совсем по-детски взвизгнула рассказчица, услышав особо сильный удар в дверь. Заскрежетало железо. Было похоже — часть дверных петель лопнула. Однако этого всё-таки не хватило, чтобы дверь сдалась. Размеренные удары возобновились. Девушка не смогла больше сдерживаться и расплакалась всерьёз.

- Ну, так, господа хорошие. — Из темноты вынырнул запылившийся, измазанный паутиной, Третьяков. — Здесь есть бойлер. Я взорву его…

- Как это?.. Не надо!.. А мы?.. — Девушка была близка к панике.

- Я взорву бойлер! — Громко объявил Третьяков. — За ним — кирпичная стена. В ней несколько трещин. Будем надеяться, она не прочна. Возможно, взрыв проделает брешь, и мы сможем выбраться наружу, а потом сбежать — так быстро, как только сумеем.

- Это так просто — взорвать? — Вдруг проговорил алхимик. Павел аж закашлялся — подавился не газом, но воздухом. Он-то привык, что Арналдо-Струве — молчалив, особенно на публике. «Ариец» тоже выглядел слегка удивлённым. И всё-таки ответил, спокойно и ровно.

- Не просто. Но у меня есть… определённые навыки… Ломать — не строить, — он криво усмехнулся. — Итак! Найдите себе укрытие. Зажмите уши руками. Может случиться контузия… Что это?.. — Третьяков приблизился к богомолу. Тот продолжал сидеть неподвижно на сером округлом возвышении. Оно-то и заинтересовало «арийца». Павла же удивляло — насколько индифферентно коллекционер относился к своему мучителю. Словно и не было пытки, которую тот устроил. — Это ванна?.. — Третьяков костяшками пальцев постучал по сиденью богомола. Огляделся. — Да их тут полно! Ванны! Чугунные! Вот везёт, так везёт! — Он улыбнулся во весь рот.

- У нас раньше ванны были, потом душ сделали, — сквозь слёзы выдохнула девушка.

- Значит, так, — «Ариец» потёр руки. — Помогайте друг другу, прячьтесь под этими скорлупками, закрывайте уши и ждите. Услышите взрыв — превращаетесь из улиток в бабочек и летите на свет. А дальше — бегите со всех ног. Разносите чуму! Теперь это уже всё равно! Ну! Так я жду! За дело!

Эти слова произвели определённый эффект, но вряд ли в точности такой, как рассчитывал Третьяков. Все, способные соображать, поняли: «ариец» — не шутит. Но пробудились от оцепенения далеко не все. Два студента, чьи лица лоснились от нутряного жара, походили на зомби: едва ли они понимали, где находятся, и что происходит вокруг. Алхимик тоже был не в лучшей форме — едва откликнулся на сильный толчок в бок, которым наградил его Третьяков. О том, чтобы заставить Арналдо, бывшего Струве, залезть под ванну без посторонней помощи, и речи не шло. А удивительней всех, услышав слова Третьякова, повёл себя богомол: он попросту исчез. Пока дееспособные узники подвала обсуждали, как быть с недееспособными, богомол мягко поднялся на ноги, отступил в темноту и словно бы растворился там. Первым заметил исчезновение Павел. Он хотел было поделиться открытием с Третьяковым, но тот, в поте лица, вместе с бодрым студентом-оборванцем и девушкой, как раз выстраивал что-то вроде маленькой баррикады из трёх ванн.

- Придавишь его к полу, — имея в виду безвольного студента, торопливо поучал девушку Третьяков. — Если сможешь — закроешь ему уши.

Девушка плакала и кивала.

- Теперь ты! — Неожиданно набросился командир на Павла. — Отвечаешь за человека из психушки. Называй его как хочешь. Уши себе он и сам прикроет. Твоё дело — проследить, чтобы он это сделал и не высовывался. Ясно?

- Да, — управдом кивнул, почти как девушка. И тут, наконец, добавил. — А мозголом — сбежал.

Павлу казалось: он всего лишь констатировал факт. И этот факт сам по себе ничего не менял. Пожалуй, он был даже рад, что богомол избавил всех от своего присутствия. Но Третьяков, похоже, думал иначе. Выругался, бросился в темноту. Ударился обо что-то звонкое, вроде банного корыта, — выругался ещё раз.

- Ты не должен был его отпускать! — Недовольно выкрикнул он, — так громко, что заглушил на мгновение звук тяжёлых ударов в дверь подвала. — Он мог нам понадобиться. — Добавил уже тише.

Вновь, как пять минут назад, затрещали, заскрежетали железные дверные петли. На сей раз, в подвал ворвались разгорячённые человеческие голоса. Должно быть, дверь-преграда почти пала. Полная капитуляция подвала становилась делом нескольких минут.

Нагнетать газ прекратили — вероятно, решили, что справятся с упрямыми гриппующими и так. Да и ударная группа наверняка предпочла бы вытаскивать смутьянов из подземелья, не блуждая в ядовитом тумане.

- Все по местам! — Выкрикнул Третьяков.

И подвал ощетинился перевёрнутыми ваннами, как панцирями.

Чугуна хватило на всех. Однако деятельные узники слегка замешкались, опекая беспомощных. У Павла, по чести говоря, с алхимиком не возникло проблемы: как только тот увидел, в какой позе скорчился за своим укрытием управдом, — сам в точности, хотя и неуверенно, повторил её и плотно прижал ладони к ушам. Павел ногой подтянул несколько пустых реечных ящиков и тощий рулон рубероида, дополнительно прикрыл этим хламом алхимика сбоку. Сколько на это ушло времени? Кому служит нынче время? Кто дольше провозится со своей работой — медики-штурмовики или взрывник-«ариец»?

- Считайте! Пять!.. Четыре!.. Три!.. — Третьяков, поколдовав в темноте, уже бежал к чугунным баррикадам. Он ворвался в круг света, рыбкой перескочил через ближайшую к нему ванну.

- Два!.. Один!.. — Превратив руки в мощный рычаг, одним движением не столько приподнял, сколько подбросил ванну в воздух и закатился под неё. Затем она, с глухим стуком, накрыла Третьякова и прогудела его голосом: «Ба-бах!»

Павел зажмурился.

Время замерло.

Время превратилось в тянучку с очень горьким вкусом.

Взрыва не было.

Что слышалось вместо него? Павел затруднялся с ответом. Стук крови в ушах сливался со стуком консервного ножа о жестяную крышку: с остатками двери расправлялись «штурмовики». Свист воздуха, покидавшего лёгкие, — со свистом пара в бойлере. Этот свист… Воздуха или пара?… Он сделался тоньше, пронзительней?..

Павел приподнял голову.

И увидел собственное отражение в сузившихся по-кошачьи, овальных, зрачках девушки-студентки. Бред! В тусклом свете, в двух метрах от себя… невозможно!.. Но он разглядел собственное изумление в чужих глазах. А те глаза наверняка разглядели в зрачках управдома собственный страх.

Где-то за спиной тяжело, как древнегреческая колонна, упала на бетонный пол дверь.

Но и это падение не было взрывом. Бойлер вдруг засвистал, как боцман на корабле; как тонкий паровозный гудок.

А взрыв…

Взрыв случился через десять ударов сердца после свиста.

А-а-а-х!

Почти по-человечески удивилась своей силе взрывная волна.

Павел увидел, как на него катится жар. Не огонь, не кирпичное месиво с металлической стружкой — жар. В эту секунду жар обрёл форму и цвет, скорость и красоту, силу и злость.

Если бы Павел не увидел жар во плоти — он бы не крикнул: «Ложись!» Но он крикнул — и студентка услышала его. Оба человека, мгновение назад игравшие в гляделки, распростёрлись на полу.

И тут пришла взрывная волна.

Кирпичи, пружины, железные стяжки и болты, струганное и полированное дерево, куски пластика — взявшиеся неведомо откуда, составлявшие собою до взрыва неведомо что — поднялись в воздух, будто повиновавшись заклинанию: дружно, страшно, презрев гравитацию. И обрушились.

Ураганом обрушились на баррикады перевёрнутых ванн.

Они взрывались при соприкосновении с чугуном, превращались в бесчеловечную шрапнель.

Заплёвывали всех ядом смерти, сорвавшейся с цепи.

И ещё — все эти жала, все эти снаряды были мокрыми, как младенцы после купания. Все они дымились кипятком.

Они появились, как гвоздь программы на летней эстраде. А следом, словно дешёвый спецэффект, явился пар. Он был белым и светился. Светился электрическим светом. Светом фонарей, проникавшим с улицы.

- Быстрей! Пока загонщики не очухались! — Это «ариец» — как всегда, похож на ловкую куницу, на взведённую пращу.

- Он не дышит! У него кровь! — Это студентка — пытается поднять на ноги одного из сильно зачумлённых.

- Хи-ми-я! — Неожиданно, с широкой улыбкой, произносит по слогам мэтр Арналдо, в прошлом профессор Струве.

- Нет, не химия. Ловкость рук! — Орёт Третьяков — и как он только расслышал едва слышное! — Оставь его! Ему не помочь! Помогай себе! — Это он же — студентке, умывающейся слезами.

- Дыра… В голове… — Бормочет студентка. — Я не при чём… Я прикрывала… Сначала взрыва не было… Отвлеклась!.. Не нарочно…

Павел ощущал, как его подталкивают к свету уличных фонарей чьи-то руки — и сам он тащит за рукав кого-то.

- Не обожгитесь! Здесь везде кипяток! — Третьяков.

- Он умер… Из-за меня! — Студентка.

- Как только выйдем — сразу руки в ноги — и бежать. — Третьяков — Павлу, приватно, на ухо. — Если понадобится — врассыпную. Встретимся у станции железной дороги.

Павлу не давало покоя одно соображение: взрыв — силы, должно быть, необычайной — не поразил его на месте громом небесным, не оглушил, не контузил. Управдом сомневался, слышал ли он взрыв вообще. Волна лютого жара, взрывная волна — их он видел и осязал. А вот звук взрыва: был он тихим, или, наоборот, таким страшным, что память не удержала его в себе?

Павла шатало. Хотя дезориентация отчего-то не вызывала тревоги. Пожалуй, больше всего это походило на первую алкогольную дрожь изголодавшегося по выпивке организма. Как будто кто-то играл ломким телом, как мячиком, перебрасывал его из одних огромных ладоней — в другие, — но, при этом, мячику не угрожало упасть, потеряться, закатиться в темноту.

Сознание Павла опять жило в сумерках. Он то отгонял пчёл, которые лезли в уши, то с любопытством исследовал, обшаривал глазами, эпицентр взрыва.