Плач Агриопы

Стену здания разворотило на уровне подвального этажа — фактически, рвануло под землёй, — так что к уличным фонарям и свободе приходилось лезть по крутой горке, образовавшейся на месте бойлера. Кривые острые куски изорванного железа и обломки кирпичей делали почти невозможным и без того трудный подъём. И всё же — из густого липкого пара, наверх, используя любые, даже самые ненадёжные и крохотные, опоры, — поползли узники подвала. При первом же взгляде на отвесный склон воронки сделалось ясно: выберутся не все. Даже жалостливая студентка молча попрощалась взглядом со вторым из бессильных — а может, и порадовалась за первого, лежавшего сейчас за чугунной ванной с пробитой головой. Попрощалась — и начала карабкаться к свету и запаху ночи, ежесекундно соскальзывая вниз и ругаясь, как ругается ребёнок, не понимающий истинного смысла бранных слов.

Алхимик был на высоте: лез умело, почти не сползал вниз, — хотя по-прежнему выглядел не то задумчивым, не то малость придушенным.

Павел продвигался следом за ним, страховал его снизу. Но эта страховка пригодилась лишь пару раз. Зато Третьяков, лезший последним из троицы, то и дело ловил соскальзывавшую ногу управдома, а потом — умудрялся подыскивать для неё подходящий упор.

- Несущие конструкции, — пробормотал Павел невнятно.

- Что? — Не расслышал Третьяков.

- Ты взорвал стену дома. Дом теперь упадёт?

- Не уверен, — после секундного замешательства ответил коллекционер. — В любом случае, нам это на руку: тем, кто охотится на нас, придётся выводить людей из здания; мы станем не так интересны…

Кряхтя, сбивая в кровь руки и колени, чумные ползли по скорбному пути. Отчего-то снизу вовсе не слышалось человеческих голосов. Преследователи мешкали. Возможно, их испугал взрыв и они осторожничали — не решались войти под покосившиеся подвальные своды.

Наконец, Павла словно бы поцеловали в щёку холодные губы.

Ветер.

Настоящий ветер, принёсший запахи мокрой земли, выхлопных газов, жжёной резины.

Управдому показалось — он только что выбрался из ада. Сбежал чёрным ходом. Разве дорога, связующая ад и город, — не такова? Куда легче не цепляться за соломинку и катиться вниз. А может, и куда правильней. Но упрямые лезут вверх. Проживать жизнь заново!

- Подай руку! — Прикрикнул из воронки Третьяков, и Павел поспешил вытащить коллекционера наружу.

Управдом ощущал умиротворение — да, вот оно — верное слово. Как будто ни он, ни Третьяков, ни алхимик не совершили ничего дурного. А даже если и совершили — то вот только что, минуту назад, показали такое яркое представление, такой фокус выживания, что всё прежнее им простится. Разве школьника, спасшего щенка из колодца, станут ругать за «двойку»? Вот, так и тут…

- Стоять, не двигаться! Руки держать на виду! — Бабахнуло сразу со всех сторон.

- Поздно… Долго выбирались… — Третьяков отчаянно закусил губу.

В глаза ударил свет. Ослепительный, яркостью в тысячу солнц, не меньше!

Мощные прожекторы осветили разрушенный угол общежития — дыру в стене, выведшую узников недр земных — во двор. У Павла на глаза навернулись слёзы. Из той полумглы, в которой барахтался сейчас его разум, картина, высвеченная прожекторами, показалась ему очень грустной. Всего шестеро беглецов. Таких жалких, таких крохотных, в сравнении с огромными тенями, плясавшими за их спинами, на стене. Павлу подумалось: прожекторы будто бы покопались в грязном белье, назвали его самого и его спутников — дураками и грязнулями, посмеялись над ними — над тем, что их руки и ноги — ободраны и кровоточат; прожекторы обесценили подвиг.

- Не смейте! — Закричал Павел, поднявшись в полный рост. Он и сам не знал, к кому столь гневно обращался. К тысячеваттным лампам, или к людям, их зажегшим.

- Эй, а ну сядь, — ухватил управдома за штанину Третьяков. — Они могут стрелять на поражение.

- Не смейте! — Ещё раз повторил Павел. Он капризно дёрнул ногой и вырвался из-под третьяковского надзора.

- Не двигайтесь! Сохраняйте спокойствие! Вы можете быть заражены и опасны для окружающих. В этом случае вам окажут помощь. Все попытки к бегству будут пресечены. Ради вашей собственной безопасности, не пытайтесь бежать! — Наверное, гнусавые военные репродукторы так объявляли о потере городов на Западном фронте. Голос являлся оружием. Это оружие угрожало Павлу. Оно желало подчинить себе его волю. Управдом набрал воздуха в лёгкие. Он не сомневался, что выкрикнет сейчас что-то жуткое, разрушительное, уничтожит единственным словом своих обидчиков.

- Не смейте! — Мучительный свет закрыла собою огромная фигура.

Павел поперхнулся непроговорённым. Подавился собственным проклятием. Он видел перед собою непонятно откуда взявшийся монумент — глыбу из чёрного камня, — и всё-таки эта глыба была жива: говорила, защищала. Она подняла обе руки, развела их на ширину плеч и растянула между ними ткань плаща.

Что-то знакомое. Павел как будто встретил призрака из прошлого. В памяти всплыло: мёртвый переулок, проблесковый полицейский маячок, младенец, поражённый чумой…

Тогда у управдома тоже был защитник. Куда ниже ростом, чем этот гигант. Но тоже чёрный, как сама пустота, и тоже с плащом, гасившим электрический свет и звёзды.

Или защитника не было? Ничего — не было? Лишь игра больного воображения сводила с ума тогда и сводит сейчас?

- Ты видишь его? — Павел обернулся к Третьякову. — Ты видишь то же, что и я?

Коллекционер не отвечал. Он словно бы замер во времени и пространстве. Да что там Третьяков — замерло всё вокруг! Студентка, обхватившая голову руками; студент-оборванец, с гримасой боли осматривавший сильно расшибленное колено. Алхимик, поднёсший к носу комок коричневой грязи. Они все превратились в статуи. В неподвижные изваяния.

Защитник сперва тоже не двигался с места. Однако, как только Павел решил, что, наверное, умер — вырвался из страдания и всевозможных необходимостей, — чёрный монолит зашевелился. Он развернулся. Так показалось Павлу. Стоял спиной — и вот уже крутанулся вокруг своей оси — оборотился к управдому лицом. Но ни лица, ни особых примет, ни покроя одежды, — не раскрыл. Монолит жил в тени. Брал силы из тени. Ограждал себя тенью от любопытных глаз, оружия и пересудов.

Он склонился перед Павлом — не почтительно, не небрежно — всего лишь так, как высокий человек наклоняется к уху низкорослого, чтобы без крика поговорить.

- Держись за мою руку. Мы полетим. — Пророкотал голос. Странный голос, лишённый выразительности и тона. Слова, что он произносил, походили на чётки — на бусины отдельных звуков, нанизанные на тонкую нить смысла.

- Я могу взять с собою… других?.. — Выговорил Павел. Сама идея полёта с тенью отчего-то не взволновала его.

Чёрный защитник словно бы задумался; потом тяжело кивнул. Управдому показалось, это был кивок.

У ног Павла возник омут. Его форма отдалённо напоминала человеческую пятерню. Настоящий бездонный омут бездонного озера. Словно мальки, в нём плескались краски. Оттенки чёрного. Все оттенки чёрного, до единого: угольно чёрный; чёрный, как грешная душа; чёрный, как платок вдовы.

Управдом протянул руку. Краски как будто почувствовали это: принялись порхать в невероятном темпе; сплетались друг с другом, расплетались, образовывали странные сочетания.

Рука Павла коснулась омута.

Он не ощутил ничего — ни воды, ни холода, ни боли. Ничего из того, с чем боялся встретиться.

А Защитник словно бы слегка присел, согнул колонны-ноги, — и вдруг резко оттолкнулся ими от земли. Он прыгнул прямиком в небо, в ночное звёздное небо. У Павла захватило дух. Ему казалось: скорость полёта такова, что намного превышает крейсерскую скорость авиалайнера. Его должно было разметать ветром, разорвать на молекулы. Но земля удалялась, а управдом оставался жив и невредим. Когда первый страх притупился, Павел огляделся по сторонам. Вся пятёрка выбравшихся из подвала, не считая самого Павла; вся пятёрка недвижных изваяний, летела вместе с ним. А помимо этих пятерых управдом с удивлением разглядел по правую руку от себя богомола. Откуда он здесь взялся? Так значит, он не погиб и не затерялся в подвале?

- Зачем ты здесь? — Спросил Павел у богомола, не надеясь на ответ. Но богомол вдруг повернул голову — единственный подвижный из неподвижных.

- Затем, что ты этого захотел. — Пропел он.

- Зачем мне этого хотеть? — Не поверил Павел. — Ты причиняешь боль.

- Затем, что ты ещё не похитил мою историю, как похитил истории всех остальных.

- Я не…

- Брось! — Перебил богомол. — Это твоё предназначение — похищать. Я мог бы сопротивляться, но не стану этого делать. Приступай! Путь предстоит долгий, а тебе нечем заняться.

Павел огляделся вновь. Проник взглядом за границы стремительной тени, которая несла его в ладонях неведомо куда. Внизу, в голубой дымке, плыла Земля. Близкий, похожий на новогоднюю ёлочную гирлянду, млечный путь светил чистым белым светом. Кольца Сатурна выгибались огромной, идеальной, аркой. «В космосе — абсолютный ноль, минус двести семьдесят градусов. — Подумалось Павлу некстати. — А ведь ни за что не скажешь! А скажешь — никто не поверит». Он не желал верить богомолу, не желал признавать себя вором чужих историй, — но уже понимал, что мозголом — прав. Как прежде был прав Людвиг. Как вечно прав Третьяков.

Управдом вновь взглянул на богомола. Впервые — без страха. Впервые — с интересом.

То, что городской ополченец слегка обрюзг и растолстел, подзабыл, как обращаться с оружием и подхватил постыдную хворобу — должно быть, от продажной девки, как раз в день разговения после Великого поста, — ещё не давало никому в Руане права давить его лошадьми. А вот высокий незнакомец, явившийся в город с востока, не посмотрел ни на боевые раны ополченца, ни на его немощь — так зазвездил плетью по спине, что у бедняги аж глаза выкатились из глазниц, а зубы прикусили кончик языка.

Незнакомец даже не оглянулся. Он торопился. Он был верхом на взмыленном жеребце, — поджаром и отчаянно грызшем удила, второго такого же держал в поводу. Этот второй шёл налегке, но тоже не выглядел бодрым. Похоже, оба скакуна были обречены: едва ли сумеют оправиться от такой изматывающей скачки. Но лошади — они и есть лошади. Другое дело — люди. Надо бы понимать: ты играешь с огнём, когда сбиваешь с ног руанского ополченца и, не принеся извинений, да ещё вытянув его плетью на прощанье, исчезаешь за углом.

Ополченец пару минут кипел негодованием и даже раздумывал, не ринуться ли в погоню за обидчиком — хотя бы на своих двоих. Но потом шумно выдохнул, громко рыгнул и порешил, что дело не стоит суеты. Не известно ведь ещё, что за человек этот обидчик. Выглядел тот странновато. Ополченец успел заметить на его плечах запыленный, стойкий к влаге, чёрный плащ безобидного пилигрима — из грубой шерстяной ткани буре. А под ним — пригнанный точно по фигуре гамбезон, от которого не отказался бы и рыцарь в крестовом походе. Так кем же он был — пилигримом, на которого у ополченца нашлась бы управа, или заправским воякой, от которого жди неприятностей. А ещё пулены на ногах, с огромными шпорами и неестественно длинными носами. Верно говорят: глядя на подобное непотребство, сам Христос гневается и насылает мор на модников.

Ополченец потёрся ушибленной спиной о балясину трактирного крыльца. Саднило не так, чтобы невыносимо. Вполне терпимо. Ополченец плюнул вслед всаднику и, окончательно передумав свершать месть, отправился восвояси, к склочной жене и двум чумазым дочерям. Всех троих он почитал наказанием Божьим, посланным ему за неправедную жизнь, — потому брёл домой без охоты.

Он был гражданином Руана — этот ленивый ополченец. Частью сонного богатого города, в тавернах которого за вино платил король; города, который давно уж покупал всё то, за что другие не брезговали ввязаться в войну.

А вот всадник, нанёсший оскорбление ополченцу, был с войной на короткой ноге. Он не часто отнимал жизни, но люди, которых он обездолил, порой молили его о милосердной смерти. Но он научился не замечать — ни мольбы, ни золота, ни помех на своём пути. По чести сказать, всадник едва заметил и ополченца — и забыл о его существовании, едва проскакав за поворот. Всадник торопился. В Руане его ждали. Дело не требовало отлагательств.

«Руан — город, где чтут овец больше, чем святых, — Так думал всадник. — Недаром говорят: «Под овечьими ногами песок превращается в золото». В Руане это золото давно уж собрано и учтено. Оттого-то баран — на гербе Руана, и место его — рядом с королевскими лилиями».

Правда, какой бы странной она ни казалась, всё же оставалась правдой. Суконщики и впрямь правили этим городом — да и всей Нормандией. Из сотни пэров Городского Совета очень многие знали, каково это — стричь овцу.

Всадник замедлился, оказавшись на улице Больших часов. Его путешествие подходило к концу. Точней, подходили к концу двое суток бешеной скачки по Парижскому тракту, почти без сна. Чем далее углублялся всадник в богатый и многолюдный Руан, тем труднее становилось маневрировать среди пеших и конных горожан. Он едва разминулся с несколькими из них в той самой арке, в какую были встроены астрономические часы — гордость города. Улица получила название в их честь. По золотому циферблату кружила только одна стрелка. Выше располагался серебряный шар, показывавший фазы Луны. Чуть ниже, в отдельном оконце, сменялись символы дней недели: далеко не все горожане были грамотны, а узнать о приходе пятницы, или дня очередной публичной казни, не терпелось всем. На острие единственной, часовой, стрелки восседал золотой баран, кончиком копытца указывавший время. И временем, и пропитанием, и благодушием, и ненавистью руанцев ведала глупая скотина с пристальным грустным взглядом. Всадника забавляло это. И он, конечно, понимал, отчего именно здесь, в Руане, а не в ветреном и непредсказуемом Париже, свершается правосудие по тому делу, для участия в котором его призвали.

Он миновал Руанский собор, хранивший в свинцовом ковчеге сердце короля Ричарда Львиное Сердце. Подумал, что могучий Ричард умел справляться со своими врагами сам, без помощи судейских крючкотворов, — и уж, по крайней мере, Ричард не воевал с женщинами, — так что королевское нетленное сердце едва ли благословило бы всадника, не погнушавшегося дурной работой. Может, оно и к лучшему: слезать с лошади и заходить в собор всадник желания не имел.

Наконец, шумные торговые улочки остались позади. На небольшом возвышении, перед всадником предстал Буврейский замок. Все семь его мрачных башен чёткими чёрными силуэтами разрезали закатное красноватое небо. Солнце садилось — огромное, отливавшее червонным золотом, — но шум в городе не затихал. Город не то веселился, не то тосковал под властью англичан, сдавшись им без боя, — и делал это без стесненья и робости. Зато Буврейский замок хранил молчание. Может, именно поэтому под его стенами не любили болтаться горожане. Замок походил на уродливое насекомое. Странное сочетание — крепости, резиденции юного десятилетнего короля Генриха Шестого, и тюрьмы для особо опасных преступников.

Всадника интересовала единственная, последняя, ипостась замка. Прежде он бывал здесь лишь единожды, но твёрдо знал, куда направляться. Его ждали в башне Куроне — Коронованной башне, — в той, что выходила «на поля»; в той, что словно бы отвернулась от жирного Руана.

У ворот замка всадник спешился и, даже не привязав лошадей, подошёл к посту королевской стражи.

- Я прибыл из Парижа, по приглашению его Преосвященства Пьера Кошона. — Произнёс он ломким и тонким голосом. — Позовите сюда графа Уорвика, коменданта замка. Пускай он проводит меня в тюрьму.

- В тюрьму? — Хохотнул стражник. — А кто ты таков, чтобы граф Уорвик сделался твоим провожатым? В тюрьме для тебя, может, и найдётся место, но у коменданта Буврея уж точно нет времени на пилигримов. Здесь тебе ничего не перепадёт, иди-ка своей дорогой подобру-поздорову. Или вот что я тебе скажу…

И тут стражник впервые соизволил взглянуть незнакомцу в лицо…

На мгновение ему показалось, собеседник вовсе не имеет лица. Вместо него — непроницаемое белое покрывало; густая паутина, затянувшая рот, нос, глаза. Стражник был не робкого десятка — других не брали в охрану Буврейского замка, — потому он, пытаясь разогнать морок, не отвернулся, не побежал. Он придвинулся поближе, прищурился, добавляя остроты взгляду.

И только потом отшатнулся.

Перед ним стоял бешеный. Тот самый, что едва не распорол его от макушки до пят своим страшным зазубренным мечом в битве при Кане. Тогда стражнику повезло: его брат, сражавшийся с ним плечом к плечу, принял удар жестокого меча на себя. Бросился вперёд, на бешеного, и остался без головы. Стражник видел, как подкатилась, приминая незабудки и высокую траву, ему под ноги голова брата. Он оплакивал его одно мгновение, а потом, пока громила распрямлялся для нового удара, поднырнул тому подмышку и простым кинжалом — не мечом, — дотянулся до сердца врага. Тот бешеный был мёртв. Это стражник знал наверняка. И вот — он явился за ним, пришёл в Руан из-под самого Кана, или из преисподней?

На стражника словно бы дунул ветер; охолодил лоб и бока. Морок развеялся. Пилигрим обрёл лицо — ничем не примечательное; такого встретишь на улице — и тут же забудешь. Но стражник был не дурак. Он уже знал, кто перед ним: сама смерть. Для какой-то нужды ей захотелось попасть в замок, и перечить — бесполезно. Стражник молча поклонился всаднику. Он склонился до земли. И отправился в замок.

Коменданта Уорвика стражник привёл быстро. Тот, впрочем, и впрямь ждал гостя: даже не устроил подчинённому выволочку — мол, за каким дьяволом беспокоит по пустякам?

Лорд Уорвик был англичанином до мозга костей. Много спеси и ни капли воображения. Безукоризненное платье. Меч всегда навострён и наготове. Всадник, в порыве вдохновения, смог бы справиться и с таким клиентом, но это потребовало бы немалого труда, потому он порадовался, что Уорвик — не тот человек, на котором ему придётся оттачивать своё странное мастерство.

- Твое имя… — Комендант сверился с бумагой. — Авран? Верно?

Всадник кивнул.

- Я никогда не ошибаюсь в именах, — Усмехнулся Уорвик. — Не Авраам — Авран. Авран-мучитель. Так звали одного из военачальников Лисимаха. Старая история. Ты — история новая. Проходи и преумножь свою славу. Кошон заждался тебя, хотя я и сомневался, что ты появишься раньше завтрашнего вечера.

Комендант и всадник вошли в замок, оставив умирать у ворот двух загнанных лошадей.

Несмотря на то, что на улице цвёл май, в замке царила осенняя сырость. Каменные стены сочились влагой и зеленели плесенью. Факелы едва освещали высокие своды залов и низкие потолки длинных коридоров: языки пламени постоянно колебались, под воздействием сквозняков, и потому теней, порождённых трепетом огня, здесь было куда больше, чем крупиц света.

- Его Преосвященство многое знает о душе, — обернувшись к гостю, проронил Уорвик, — В числе прочих, и о душе этой девки, лотарингской ведьмы. Этим знанием он поделится сам. А я пока расскажу, что ты увидишь в камере. Слышал, ты мастак в палаческом деле… Мастер, не оставляющий следов… Значит, в тюрьмах бывать приходилось… Но у нас тут… свои особенности… Камера заключённой — на втором этаже Коронованной башни. Мы содержим её в железах — днём и ночью, — чтобы не дать ей призвать дьявола. На ночь цепь, которой она скована, прикрепляется к деревянной колоде, и та совершенно обездвиживает ведьму. За заключённой постоянно присматривают пятеро английских солдат. Некоторые — из числа гуспилёров: кабацких драчунов и сквернословов, — но такие и нужны для подобной работы. Люди верные, способные действовать, а не болтать, — и не страшащиеся колдовства. Двое из них ночуют в камере ведьмы, трое — сторожат за дверями. Знаю, кое-кто высмеивает эти предосторожности. Но с ведьмами — лучше перестараться, чем недоглядеть. Начала суда заключённая ожидала в подвале, в железной клетке, пристёгнутая к прутьям цепями. По мне — так это было лучше всего. Но Кошон потребовал перевода… Теперь… она здесь…

Лорд Уорвик поднялся по витой лестнице, распахнул тяжёлую дверь из крепкого дерева.

С простого деревянного стула быстро поднялся человек.

Огненное крыло епископской мантии, с изумрудным подбоем, полыхнуло, как молния, в каменном мешке. Аккуратный пилеолус на голове подчёркивал худобу и скорбность лица немолодого клирика.

- Ваше Преосвященство, я привёл к вам мастера Аврана, — произнёс лорд Уорвик с поклоном, скорее шутливым, нежели почтительным. — Теперь оставляю вас наедине. Мои люди в камере ведьмы предупреждены — они удалятся, как только вы появитесь, и будут ожидать за дверью. Только молю: будьте осторожны. Господь да сохранит вас от колдовских чар!

- Благодарю вас, милорд, — Кошон тоже слегка покривился, увидев Уорвика. — Я уповаю на Господа всю свою грешную жизнь, и ещё ни разу он не оставил меня своей милостью. Нет оснований полагать, что нынешней ночью будет по-другому.

Комендант замка ещё раз поклонился, отступил спиной на лестницу. Чётко, по-военному, повернулся и начал спускаться туда, откуда пришёл. Епископ же протянул гостю руку для поцелуя. Пока тот выполнял христианский долг уничижения, Кошон внимательно разглядывал его.

- Итак, сын мой, ты — палач. — Проговорил, наконец, епископ.

- Помощник палача, — поправил гость.

- Вот как… — Кошон удивлённо изогнул брови. — Не думал, что работа палача столь трудна.

- В Париже — весьма трудна, ваше Преосвященство, — человек, по имени Авран, осмелился выпрямиться в полный рост. — Палач приводит в исполнение приговоры на Гревской площади. Я — занимаюсь дознаниями, выведываю правду… Есть ещё плотник, который сколачивает эшафоты и устанавливает виселицы.

- Меня не интересуют ни твой наставник, ни плотник, — вяло махнул рукой епископ. — Меня интересуешь ты. Давно ты имеешь этот… дар… Пытать, не оставляя следов?

- С тех пор, как меня однажды попросили излечить бесноватого, ваше Преосвященство.

- Осторожней, палач, — поморщился Кошон. — Ты же не хочешь сказать, что осмелился взяться за дело, которое по плечу не каждому служителю божьей церкви?

- Простите меня, ваше Преосвященство, — голос гостя чуть дрогнул. — Но у палачей есть такое право — пытаться изгнать бесов из тела бесноватого, если законная супруга того, или опекун, или отец дают на то своё согласие. Всем известно: надежнейший способ извлечь злого духа из человека — причинить человеку боль. Для беса тело, куда он вселился, — дом. Разрушьте дом: пошатните его фундамент, разворошите кровлю — и в доме станет невозможно жить; бес уйдёт оттуда.

- Довольно. — Мягко проговорил Кошон. — Я верю тебе. Но отчего, совершая экзорцизм, ты не воспользовался привычными орудиями пытки? Или ты был в то время мало искушён в своём ремесле?

- О нет, ваше Преосвященство, — с достоинством отозвался Авран. — Я знал всё: как бичевать, переламывая кости; как ослеплять, поводя перед глазами раскалённым докрасна железом, пока глазные яблоки не сварятся; как обрезать уши; как вырывать щипцами куски мяса из рук и ног; как колесовать и четвертовать, отнимая жизнь в первое мгновение пытки; как делать это, оставляя приговорённого в ясном уме до последнего удара топора или железного шеста.

- Так в чём же дело? — Нетерпеливо перебил клирик.

- Я понял, что пытка не исцеляет бесноватого… Хотел уйти, отказавшись от платы… И вдруг… Я увидел его изнутри…

- Как это? Объясни! — Прикрикнул Кошон.

- Простите, ваше Преосвященство. — Авран покаянно склонил голову. — Мне трудно это объяснить. Представьте тело человеческое в виде стойкой крепости. Ординарная пытка — как штурм крепостных стен. Если стены падут — победители ворвутся в город, возьмут горожан в плен. Так палач открывает истину. Но город может не сдаваться до последнего воина. Тогда победители найдут за стенами лишь мертвецов и развалины. А я словно бы проникаю в осаждённый город по потайному лазу. Я вижу, что его оборона — не сломлена. Но я — позади обороняющихся воинов, за их спинами. Мне открыто всё то, что скрыто от победителя, пока тот не покорит город огнём и мечом.

- Можно ли это назвать пыткой? — Задумчиво произнёс епископ.

- Когда я поступаю так, как рассказал, — люди, в чью крепость я проникаю, испытывают сильную боль. Ведь я сам и рою этот потайной лаз у них в голове. Иногда, по их собственным словам, боль сильней, чем от кнута или горячего железа.

- Что ж… — Кошон замялся. — Главное, ты добиваешься успеха. И не отнимаешь по неосторожности жизнь у тех, в отношении кого ведёшь дознание. Ведь это так?

- Истинно так, ваше Преосвященство, — откликнулся гость. — Хотя разум некоторых из них погружается во тьму после моей работы.

- Я доверюсь тебе, — клирик, вероятно, решился. Мягкость в его голосе внезапно сменилась сталью. — Ты знаешь, кем является наша узница?

- Я слышал о ней. — Ответил гость. — О деве из пророчества, увенчавшей французской короной голову дофина Карла.

- Она либо ведьма, либо святая, — еле слышно проговорил Кошон. — Высокий суд святой церкви признал её ведьмой. Я мог бы, как понтийский Пилат, умыть руки. Благоразумие подсказывает поступить именно так. Но я верю в Божий суд. Слышишь, палач? Мне нужно знать, предстану ли я пред ним, чист и праведен, выполнивши свой долг, либо же буду наказан за гордыню; за то, что был слеп и не увидел святости в той, на ком она опочила.

- Я буду рад служить вашему Преосвященству, — отозвался Авран. — Но меня пугает то, что я слышал о лотарингской ведьме. Говорят, она сильна в колдовстве. Защитите ли вы меня от чар, пока я стану извлекать правду?

- Она… не применяет чар… — Нехотя выдавил Кошон. — Она — крестьянская дева, по разумности превосходящая многих королев.

Клирик сгорбился, словно бы внезапно потерял в росте: точь в точь нахохлившаяся кладбищенская ворона. Он замолчал. Гость тоже не решался нарушить тишину. Сперва было слышно только, как слегка потрескивает огонь в двух факелах, освещавших каменный мешок. Потом откуда-то сверху донеслись грубые голоса. Большинство звучали невнятно. Но один, самый громкий, отчётливо произнёс: «Арманьякская потаскуха». Его заглушил смех. Громкий смех напоказ — такой, каким робкие люди маскируют страх.

- Что бы вы хотели узнать, ваше Преосвященство? — Выговорил, наконец, пыточных дел мастер.

- Узнать? — Кошон как будто забыл, где он находится, и зачем он здесь.

- Да. О чём я должен расспросить ведьму? — Уточнил гость.

- О голосах… — Быстро, словно опомнившись, ответил епископ. — Ты должен расспросить её о голосах. О тех, что звали её на войну и приказывали штурмовать укрепления англичан близ Орлеана. От кого они исходили — от святого Михаила, святой Маргариты Антиохийской и святой Екатерины, или же от демонов — Белиала, Сатаны и Бегемота, как на том порешили законники Парижского университета? Это всё, что я хочу знать. Меня не интересует, носила ли Иоанна, называющая себя Девой, на груди холщовый мешок с истолчённым корнем Адамовой головы. Зналась ли она в детские годы с феями у того целебного ключа, неподалёку от Домреми, куда крестьяне приходили лечиться от горячки. Я даже не хочу знать, как она сохранила невинность посреди похотливой солдатни. Только голоса. Спроси её о голосах.

Взгляд епископа затуманился, на щеках выступил лихорадочный румянец.

- О голосах, — повторил помощник палача торопливо. — Я расспрошу её о голосах.

- Да, о голосах, — ещё раз, словно уговаривая себя самого, повторил и Кошон. — Теперь — мы можем подняться в камеру. — Епископ, на мгновение замешкавшись, подобрал в углу каменной клетки небольшой свёрток, похожий на походную сумку. Потом бросил на гостя странный взгляд — словно ожидая от того осуждения или вопроса — и, не услышав ни слова, скомандовал. — Следуй за мной.

Ступени витой лестницы, по которой с видимым трудом начал подниматься епископ, были, отчего-то, куда круче тех, что преодолел помощник палача под водительством коменданта Уорвика. Здесь, должно быть, ходили реже: некоторые ступени крысились щербинами, морщинились широкими трещинами. Чем выше поднимались епископ и гость замка, тем громче становился шум человеческих голосов. Наконец, оба, тяжело дыша, остановились перед тесной коморкой, в которой скалили зубы солдаты. Их было трое. Завидев Кошона, они вскочили с утлых табуретов, отвесили епископу поклоны и неуклюже приложились к его руке. Похоже, Кошон был для них кем-то вроде капитана города — и они видели в нём не столько духовного пастыря, сколько важное воинское начальство.

- Вы знаете, для чего я здесь? — Пропыхтел не вполне отдышавшийся после подъёма Кошон.

Солдаты переглянулись. Самый мрачный из них, имевший на щеках и лбу множество старых шрамов, помявшись, кивнул.

- Комендант Уорвик сказал: вы придёте поговорить с ведьмой.

- Наедине! — Торжественно и строго проговорил Кошон. — Я приду поговорить с ведьмой наедине.

- Да, милорд, наедине, — повторил солдат, отчего-то награждая епископа титулом, который тому не принадлежал. А может, для солдата, что «его Преосвященство», что «милорд», — всё было едино.

- Ну, так откройте двери! И отзовите из камеры своих людей! — Повысил голос Кошон.

Солдат поклонился и зазвенел ключами.

Дверь камеры, которую охраняли столь усердно, была снабжена тремя замками и одним массивным засовом. Пока они поддавались усилиям — один за одним — епископ нервно расхаживал посреди солдатской каморки. Он словно бы опасался чего-то — словно бы не верил, что эти люди послушают его, подчинятся ему беспрекословно. В Буврейском замке власть епископа Бове была мала. Да и юный король — жил здесь, но едва ли властвовал. Хозяином Буврея оставался лорд Уорвик, и только от его решения зависело, сбудется ли желание Кошона.

- Ваше Преосвященство, могу ли я спросить… — Подал голос Авран.

Епископ кивнул.

- Применялось ли дознание к заключённой до сих пор?.. От этого зависит, насколько она нынче терпелива…

- Нет! — Резко и коротко ответил Кошон. — Суд святейшей инквизиции собирался по этому вопросу, и десять асессоров против трёх постановили, что не следует давать повода для клеветы на безупречно проведённый процесс. Ей показывали орудия пытки, но это зрелище не взволновало её…

- Пожалуйте сюда, милорды, — изрезанный шрамами солдат отчаялся привлечь внимание епископа громким кашлем в кулак и решился заговорить. Неловкость, которую он испытывал, объяснялась, должно быть, тем, что солдат до сих пор не придумал, как именовать расфуфыренного Кошона. А уж важная ли птица Кошонов спутник — не ведал и подавно: беседовал с Авраном епископ по свойски, но скромный плащ пилигрима едва ли был достоин общества цветастой мантии.

Клирик нетерпеливо рванулся к двери. Помощник палача пристроился у него за спиной. С порога камеры, из-за спины Кошона, он не мог разглядеть, чудесное видение ожидает его впереди, или скалится навстречу дикий зверь.

- Избавьте её от цепей! — Приказал епископ солдатам. Но те медлили.

- На то не было приказа коменданта… — Начал было вояка в шрамах; вероятно, он числился тут за старшего.

- Немедленно снимите цепи! — Выкрикнул клирик в ярости. — Сделайте это, пока я, Пьер Кошон, рукоположенный епископ Бове, не отлучил вас от церкви Христовой до конца ваших дней!

Тот, что в шрамах, вновь — молча и нехотя — принялся перебирать тяжёлые ключи. Наконец, выбрав один, обогнул епископа, застывшего в дверях; проскользнул в камеру, постаравшись не коснуться дорогой мантии. Раздался тихий — не то женский, не то детский — всхлип. Затем ключник тем же путём выбрался наружу, а за ним вышли ещё двое английских солдат.

- Я буду начеку. — Мрачно вымолвил старший. — Если ведьма станет одерживать верх над вами — кричите: «Господи, помилуй!» А ключи я вам доверить не могу — ради вашей же пользы. Так что уж не погневайтесь — запру вас снаружи. А вы кричите, если что дурное приключится.

Кошон смерил солдата долгим недобрым взглядом; может, решался на гневную отповедь, но промолчал. Потом шагнул в открытую камеру. Помощник палача поспешил за епископом. Дверь с грохотом захлопнулась, заскрежетали ключи в замках. Авран-мучитель словно и не слышал этого: он разглядывал ту, за которую половина христианского мира молилась неустанно, и которую страшными проклятиями проклинала половина другая. Он не отводил взгляда от Иоанны — Орлеанской девы.

Не сказать, чтобы гость обманулся в ожиданиях: это потому что он не ожидал ровным счётом ничего. Насмотревшись на своём веку на ведьм и колдунов, — частью упрямых и дерзких, частью укрощённых и целовавших ноги палачам, — он убедился, что служение Аду не накладывает на человека печати. Ведьмы с горящими глазами; ведьмы с суккубами; ведьмы, что летают, обмазавшись жиром, вытопленным из тел убиенных младенцев — всё это невероятная глупость, тема для досужего разговора за кувшином вина. А другие, подлинные, служители тьмы, имели столько же обличий, сколько лиц, по пути от рынка до церкви, встречаешь в толпе. Так оно и было: ведьмой могла оказаться любая горожанка, как и любой горожанин — колдуном.

- Прошу прощения, что не приветствую вас, как вы того заслуживаете, — Произнесла узница, — и этими словами будто бы прогнала наваждение; страх и смятение оставили помощника палача; напротив, всё сделалось прозрачным, как если бы он заглянул в воды холодного чистого ручья в жаркий день.

Иоанна дАрк — деревенская простушка, — поднявшись с грубого топчана, чуть присела в дворцовом реверансе. Движение вышло неловким, шутовским, но Авран вдруг подумал, что причиной тому — затекшие в кандалах руки и ноги Иоанны, а совсем не отсутствие у неё грации. Дева походила на чуткого настороженного зверя, и эта готовность сорваться с места — скакать верхом, бежать, плыть, — в то самое мгновение, как ей представится для этого хотя бы малейшая возможность, — делала её противоестественно грациозной, а значит, чужой в отвратительном каменном мешке, с гнилыми стенами и грубым деревянным топчаном посередине.

Она была молода и, наверное, в прежние годы совсем не слыла дурнушкой. Хотя от сверстниц-простолюдинок её отличала какая-то угловатость: острота всех черт. Возможно, долгое тюремное заключение заострило ей подбородок и придало худобы. А возможно, виной всему было платье: несуразное, старушечье одеяние, висевшее на плечах девушки, словно пыльный мешок. Оно было пошито и не к лицу, и не по мерке. Казалось, платье и человек в нём — ненавидят друг друга. Светлые волосы сбились в колтуны. Жидкие пряди сальными свечками свисали на плечи. Авран слышал, что лотарингская ведьма, в дни своей славы, стриглась коротко, как мужчина. За время заточения волосы её успели отрасти, но ведьма не заботилась о них.

- Иоанна, называющая себя Девой, мы явились к тебе, чтобы задать вопросы, на кои призываю тебя отвечать честно, — торжественно объявил Кошон.

- Разве мало я отвечала на вопросы во время суда, Ваше Преосвященство? — В голосе девушки слышалось искреннее изумление. Не ропот, нет, — лишь изумление. — И разве я лгала тогда? — Закончила она.

- Суд назвал тебя виновной во многих грехах. — Мягко, но весомо произнёс клирик. — И ты признала свою вину, когда мы готовили тебя к сожжению на кладбище аббатства Сент-Уэн. Верно ли, что ты забыла о ереси и идёшь по пути покаяния, дочь моя?

- Я… верю святым отцам, указавшим мне на мои заблуждения… — Неуверенно, почти робко произнесла узница, — Я раскаялась в прошлых деяниях, чтобы мне позволили бывать на исповеди и причащаться святых тайн… Но иногда мне кажется, я совершила грех предательства, признав наваждением святые голоса, говорившие со мной.

- Голоса, дочь моя… — Вскинулся Кошон. — Из-за них-то мы и явились сюда. На сей раз я не стану вразумлять тебя. Думай об этих голосах так, как ты думала о них до суда. Сумеешь ли ты сделать это?

- Это странная просьба, ваше Преосвященство, — Иоанна глядела на епископа исподлобья, словно нищенка, которую на городской площади подзывает к себе важный господин: не то накормит, не то даст пинка ради забавы. — Ведь сами вы призывали меня забыть о наваждении.

- Я и сейчас полагаю голоса наваждением, — неторопливо выговорил Кошон. — Может, даже болезнью особого рода. А болезнь стоит исцелить, — разве не так? Иногда исцеление сопряжено со страданием — тебе, уж конечно, ведомо это. Не скрою, так будет и сегодня.

- Я не смею возражать вашему Преосвященству, — потупилась Иоанна. — Тем более, что, когда вы здесь, на мне нет оков. Это приятно.

- Что ж… Мой первый вопрос… — Кошон обернулся к Аврану, коротко кивнул, словно позволяя начать дознание. — О самом первом голосе, услышанном тобою, Иоанна Дева. Вспомни, как это было. Вызови в памяти тот день.

- Это было так давно… — Начала девушка и осеклась. Она вдруг осела на топчан, повалилась набок, будто кукла; её глаза закатились, с губ сорвался стон. Авран-мучитель начал свою работу.

Он не лукавил, когда признавался Кошону, что не знает, как ему удаётся делать то, что делает. Помощник парижского палача всегда шёл по чужому разуму впотьмах, двигался наугад. Он словно бы слышал далёкий призыв, — звуки голосов, смех, плач, — в полной темноте. Он походил на неугомонного пса, которого в голодный год отвозят в лес — подыхать за ненадобностью, — а тот возвращается домой, подчиняясь лишь тайному наитию. Каждый раз, когда помощник палача «ходил в голове» — так сам он полушутя определял свои радения, — он закрывал глаза. Впрочем, оставайся те открытыми, ничего бы не изменилось: потайной лаз Авран-мучитель всегда рыл в темноте — до поры до времени.

На этот раз всё было иначе.

Едва Авран незримо коснулся Иоанны, его озарил свет. Впрочем, толку от него было немного. Свет не походил ни на солнечный, согревавший землю, ни на лунный — зыбкий и больной, ни на свет факела или костра, каким грешные люди одолевают темноту. Этот новый свет был похож на туман, стлавшийся над болотами, который вдруг принялся светиться изнутри. Туман то разливался озером белого молока, то свивался в узлы, то жидкой кашей растекался под ногами. В нём то и дело мельтешили обрывки чего-то неуловимого: кто-то приветственно взмахивал тонкой рукой, кто-то поводил крыльями.

Авран сперва испугался. Попятился назад. Но ноздри вдруг защекотал аромат свежеиспечённого хлеба. Сделалось тепло и спокойно. Как будто странные туманные болота источали дружелюбие, зазывали в гости.

Помощник палача осторожно начал продвигаться вперёд. Каждый раз, как он останавливался, туман помогал ему, порождал быстрых призраков, ведших за собой. Наконец, пригодился и слух. Тонкий переливчатый шум бегущей воды послышался невдалеке. Авран, ожидавший подобного знака, рванулся на шум, — и вдруг наткнулся на преграду. Деревянная стена? Высокий забор? Авран рассмотрел крупные узоры изгибов древесной коры. Перед ним было дерево. Туман начал отступать. Показались узловатые, выступавшие из земли, корни, выше трепетали на ветру ветви. Авран отступил назад — и увидел зелёную крону. Крона оставалась чиста, а вот на ветвях покачивались цветочные венки, с вплетёнными в них яркими лентами. Как будто дерево — огромный раскидистый бук — было невестой, приготовленной к свадьбе. Туман отступал всё дальше. Авран различил горку камней, из-под которой пробивался родник. Туман ещё отлетел, — и перед глазами Аврана предстал большой валун, прислонившись спиной к которому, на траве сидела совсем юная девочка, в простом крестьянском бежевом платье.

- Я нашёл её, — громко и медленно произнёс помощник палача. Ему оставалось надеяться, что епископ Кошон слышит эти слова, потому как он сам не слышал себя, когда «ходил в головах».

- Я внимаю тебе, сын мой, — раздалось еле слышно в ответ, сразу со всех сторон, — и Авран вздохнул с облегчением. Дальше будет проще, — это он знал наверняка. Он тщательно осмотрел окрестности, и начал говорить.

- Это день перед майским праздником. Иоанне тринадцать лет. Она возле родника, который окрестные крестьяне называют Родником Фей. Старики и женщины верят, что феи собираются здесь и танцуют. Даже местный священник верит: он приходил сюда из деревни Грю и устраивал крестный ход, чтобы изгнать нечисть. Жена мэра Обери видела фей своими глазами и рассказала другим. Многие видели их, но Иоанна — никогда. Ей обидно. В разговорах с подругами она хотела бы солгать, что видела фей тоже, но её сердце не приемлет лжи. Брат Иоанны однажды сказал ей: можно увидеть фей, если съесть полгорсти ягод белладонны. Иоанна знает, что, после белладонны долго болят глаза и голова кружится. Но она очень хотела увидеть фей. И вот она наелась ягод и села у родника, в ожидании.

- Ты не ошибся? — Голос Кошона был похож на комариный писк. — Ты наблюдаешь это в голове Девы?

- Передо мной девочка тринадцати лет, которая сидит у родника. В руках у неё — чёрные масляные ягоды. Голова откинута, зрачки закатились под веки. Ягод не так много; от такой крохотной горсти — не умрёшь: девочка осторожна. Её щёки раскраснелись. Она говорит. Она спрашивает, глядя в пустоту: «Ты — святой Михаил? Ведь верно же — ты святой Михаил?», — и добавляет: «Я узнала тебя. Ты точно такой, как в нашей церкви, в Грю. Ты прослышал, что я ищу фей и разозлился на меня. Но я не хотела тебя обидеть!».

- И это всё? — Кошон был изумлён.

- Это её первый разговор с ангелом, ваше Преосвященство.

- Дальше, дальше, — нервно выдохнул епископ. — Узнай, кто из святых велел ей переодеться в мужское платье. Как это было?

Авран-мучитель тяжело вздохнул. Он снова погрузился в туман, догнал его на краю поляны. Вновь он брёл в небесном молоке, в чистом сиянии, от одного мимолётного движения — бледной руки или крыла — к другому. Трава под ногами сменилась чем-то скользким, вроде мокрой глины, а затем превратилась в камень. Из тумана выступили высокие крепостные стены. На стенах — там, где следует ходить дозорам, — мелькнул огонь — красный мак. Да это юбка молодой девушки, что не прочь покрасоваться на людях.

- Я вижу её! — Выкрикнул Авран. — Она в Вокулёре — маленькой крепости на границе Шампани с Барруа. Она поселилась у местного каретника Анри и его жены Катрин. Помогает на кухне и шьёт. Но всё это лишь для того, чтобы предстать перед Робером, капитаном Вокулёра. Она уже давно слышит голоса и верит в них. И она надеется добиться от капитана, чтобы тот снарядил отряд, который доставит её к дофину Карлу в Шеннон. Это смешно. Она не сомневается: ей легко удастся убедить дофина, что она — избранница небес. Но не знает, как убедить в этом простого капитана. Многие в Вокулёре слышали о ней. Некоторые уже почитают её за святую, другие — за безумную. Но она ещё и просто мила. Один нестарый бедный рыцарь зовёт её на прогулку по крепостной стене. Его имя Жан де Мец. Он встретил её около домика егеря, а вокруг — как назло для юной девушки, — ни души. Но Жан не зол и вежлив — настолько, насколько это вообще в его натуре. Он зубоскалит: «Милочка моя, что это ты тут делаешь?» Она отвечает: «Я пришла сюда говорить с капитаном Робером, дабы отвёл меня к королю, или приказал своим людям сделать это. Он медлит, а мне нужно предстать перед королём в первой половине поста, пусть даже для этого я сотру себе ноги до колен. Мне одной суждено спасти французское королевство, хотя — будь на то моя воля — я осталась бы с матушкой и пряла. Но мой господин требует, чтобы я шла в Шеннон, и я не могу противиться». Бедный рыцарь смущён. Он никогда не слыхал таких слов от девчонок в весёлых юбках. Он спрашивает: «Кто же твой господин?». И дева отвечает: «Господь». «Когда же ты хочешь идти?» — Любопытствует рыцарь. И дева отвечает: «Лучше сегодня, чем завтра, а завтра лучше, чем позднее». И тогда рыцарь вкладывает свою руку в руку девы, в знак доверия к ней, и клянётся, что сам, с Божьей помощью, отведёт её к королю. Он не просто благороден — он практичен. Он предлагает ей одежду одного из своих слуг — шоссы, камзол, плащ, сапоги и шпоры. Мужскую одежду, удобную для похода и для войны. Иоанна соглашается на это. Они выезжают из ворот Вокулёра в первое воскресенье великого поста.

- А голоса? — перебил Аврана комариный писк. — Желали ли голоса, чтобы Иоанна переоделась мужчиной?

- Голос Жана де Меца решил дело, — печально произнес помощник палача.

- И не было ничего другого? Никакого понуждения свыше? — Кошон взволновался.

- В том, о чём вы спросили, понуждения не было, Ваше Преосвященство.

- Если ты лжешь, Авран, помощник палача, ты поплатишься за это! — Выкрикнул вдруг епископ так громко, что даже в скорлупе чужого мира «ходящему в голове» сделалось не по себе.

- Я не лгу, ваше Преосвященство, — Авран не знал, чем вызвал злобу Кошона. — Какой мне резон лгать вам?

- Хорошо… Хорошо… — Клирик, в замешательстве, подбирал слова… — Продолжай говорить мне всё, как есть, — и будешь вознаграждён. Я задам ещё вопросы… Ещё вопросы!…

И вот Кошон сам превратился в дознавателя, только его пытке теперь подвергались уже двое — лотарингская ведьма и парижский помощник палача. Последний боялся признаться епископу: долгое «хождение в голове» для него самого мучительно лишь немногим менее, чем для жертвы. Авран, повинуясь приказам Кошона, из последних сил рыскал в тумане чужой памяти. Он исходил холодным потом, дрожал мелкой дрожью, но на вопросы епископа старался отвечать твёрдо и внятно.

Кошон спрашивал: «Как, в Шеннонском замке, из трёхсот придворных, Дева безошибочно сумела угадать дофина Карла, когда тот прятался за их спинами и не выдавал себя?»

Авран-мучитель отвечал: «Это было в Шенноне. Иоанна и шестеро её спутников добрались туда в срок, пройдя по землям, занятым англичанами, не попавшись бургундским разбойничьим шайкам, переправившись через множество рек. Девушка в мужской одежде, подстриженная, по-мальчишески, «под горшок», — в первый же день своего появления в Шенноне, на перекрёстке Гран-Карруа, вызвала толки горожан. Но лишь её спутники, не обиженные знатностью рода, поднялись по крутой дороге к Шеннонскому замку. Иоанна, в сопровождении остальных, отправилась на постоялый двор — ожидать вызова к дофину. Ожидание было для неё мучительным. День, ночь и ещё один день провела она в убогой комнате, отказываясь спускаться к трапезе. В это время к ней явился незнакомец. Человек, чьё имя скрыто от меня геральдическим знаком лилии. Он показал… так странно… он показал Деве… монету… необычную монету… с профилем дофина Карла на одной из её сторон…».

«Невозможно! — Вступил Кошон. — Монет, с изображением Карла Седьмого, не было прежде и нет поныне. Если только такую монету не сделали по его личному приказу…».

«Я всего лишь скромный помощник палача. — Хрипло напомнил Авран. — Я не могу знать о том, кто и как чеканит монеты. Я лишь свидетельствую, памятью самой Девы, что она знала, как выглядит дофин, перед тем, как отправиться в Шеннонский замок».

«Хорошо, хорошо! — Как заведённый, повторял Кошон. — А её меч? Как же её меч, за которым она послала в Фьербуа? Меч, якобы принадлежавший прежде самому Карлу Мартеллу. Меч, который, по одному её слову, нашли за алтарём церкви Святой Екатерины?»

«Она бывала там прежде. — Отвечал Авран. — Она останавливалась в Фьербуа, когда шла в Шеннон. В тот день она согрешила… Оказавшись в мужском одеянии, она возжаждала попасть туда, куда не попадала прежде и не попадёт впредь, — в церковный алтарь».

«Кощунство!» — Возглас Кошона.

«О да, ваше Преосвященство! — Устало соглашался Авран. — За такое её не помешало бы наказать. За это нелепое чудачество. За допущенную вольность. Она не сумела сдержать любопытства. Я так и вижу, как оно распирает её. В церкви — никого, кто сумел бы образумить неразумную. Она уже совершенно уверилась в том, что и впрямь обречена на подвиг во имя Господа. Она полагает, что, молитва в особенном месте — позволительна для избранницы Божьей. И она раскрывает душу в алтаре. Страстно молится там, опустившись на колени. А затем… в мышиной норе… в глубоком разломе стены старой церкви… замечает рукоять… рукоять меча… Старого боевого франкского меча, в ржавчине и паутине».

«А её знамя? — Продолжал Кошон. — Как могла неграмотная крестьянка придумать знамя, один всполох которого на ветру вызывал во французах гордость и жажду битвы?.. Почему ты улыбаешься, мучитель?»

«Потому что это она улыбается, вспоминая о знамени. — Отвечал Авран. — Что изобразить на знамени, и что на нём написать, дал ей совет один старый вояка — бывший писарь, уставший от чернильных трудов. Скотт, по прозвищу Могучий. Ей понравилось, как тот всё изобразил коротким пальцем с отрубленной фалангой — на песке: в центре поля, усеянного лилиями, — Господь, и он держит землю, в окружении двух ангелов».

«Хорошо, хорошо, — в голосе Кошона слышалось отчаяние, понять которое помощник палача был не в силах. — Скажи мне главное. Как крестьянка, без Божьей помощи, могла снять осаду с Орлеана? Если она не умела читать в книгах — как прочла она военные карты? Как сделалась полководцем?»

«Победила, не выказав, как боится французской крови…и своей крови…» — Прошептал Авран и умолк.

«Что ты сказал? — Воскликнул нетерпеливо Кошон. — Продолжай!»

«Это всё, ваше Преосвященство, — задыхаясь, выговорил Авран. — Она верила… и воодушевляла верой… Для неё самой это было, как чудо. Вместо того, чтобы слушаться на военных советах господ капитанов, рыцарей, она переправилась через Луару с ополченцами и тем начала наступление. Ей было больно, когда она своими руками выдёргивала увязшую в её плече стрелу арбалета. Ей было страшно, когда она, по штурмовой лестнице, взбиралась на стены Турели. Но какой же гордостью наполнялось её сердце, когда люди слушались её. Она до сих пор не верит в это — в то, что поднимала дух, не умея красиво говорить».

«А голоса? — Упорствовал епископ. — Где были голоса святых? От кого она получала пророчества, когда снимала осаду?»

«Её голос. — Авран испускал дух. — Я слышу только её голос, восклицающий: «Все, кто любят меня — за мной!», или: «Не отступайте! Англичане не сильнее нас!» Странный голос: тихий, похожий на музыку, — но слышный посреди боя каждому, в кого она верит!»

«Невозможно! Смотри ещё!» — Кошон тряс мучителя за плечо, но тот уже не ощущал этого: он лишился чувств; из ноздрей и из-под век у него струилась кровь.

Но мучителю Аврану ещё никогда не бывало так хорошо. Его забытье полнилось запахом свежего хлеба, парного молока, майского дождя и полыни. Руки и крылья, прежде манившие его сквозь туман, теперь нежно касались его губ, щёк, лба. Пошевелиться — значило, причинить себе ошеломительную боль. И Авран оставался неподвижен. Пока руки и крылья не принялись поднимать его со сладкого смертного ложа. Они были настолько малосильны, настолько легки, что никак не могли справиться с жилистым крепким телом помощника палача. Тот проникся к ним жалостью — к их бесполезной маяте. И — одним могучим усилием — взлетел над туманом, над деревушкой Домреми, над Францией и Британией, над твердью земной. Авран открыл глаза.

Он не поверил видению. Карий пристальный взгляд Орлеанской девы пронзал его насквозь. Её руки придерживали его голову.

- Вы вернулись, сударь? — Прошептала Дева.

- Я… да… я вернулся… — Прохрипел помощник палача. — А ты? Как ты вытерпела это? Как ты терпела это так долго? Зачем ты лгала… себе во зло?.. Про голоса? Про пророчества?

- О нет, она не лгала! — Кошон, скрестив руки на груди, мрачно наблюдал за мучителем и Девой. — Её воистину вёл Господь, а я не замечал этого.

- Вы не поняли, ваше Преосвященство? — Авран, захлёбываясь словами и пуская, как младенец, слюну заторопился. — Она не слышала голосов. Она всё делала сама. По приговору суда, она виновна в том, что зналась с Диаволом. Этого не было. Был обман. Скажите это суду, ваше Преосвященство!

- Это ты не понял, Авран, помощник палача из Парижа, — грустно проговорил Кошон. — Подумай, как прост путь того, кто слышит голос Господа нашего или его любимых святых — и следует их советам и повелениям. Разве может сам Господь, или тот, кто приближен к его престолу, дать неверный совет? А вот служить Богу, не получая от него вестей, — и делать это усердно и честно — так, как если бы он ежечасно направлял тебя, — это и есть подвиг праведного послушания. Бог посылал Деве встречи и обстоятельства, которые вели её из Домреми в Шеннон, из Шеннона в Орлеан, из Орлеана в Реймс, из Реймса в Руан. А из Руана…

- В царствие небесное, — выдохнул Авран.

- Именно так. — Подтвердил Кошон. — Дочь моя, — Он обернулся к Иоанне, в его глазах стояли слёзы. — Скажи, что ты чувствуешь, отрекшись от прежних признаний в том, что с тобою говорили святой Михаил, святая Маргарита и святая Екатерина?

- Я чувствую… что пуста, как винная бочка в таверне после майского праздника. — Всхлипнула девушка.

- Чего бы ты хотела сейчас более всего? — Вкрадчиво прошептал епископ.

- Услышать их голоса! — И ещё исповедаться и причаститься! — Иоанна молитвенно сложила руки пред собой. — Но я… я предала их… и они больше не говорят со мной…

- Они говорят… — Кошон протянул Деве мешок, что захватил с собой, отправляясь в её камеру. — Здесь одежда, какую ты зареклась носить под угрозой смерти. Ты можешь одеть её — и умереть, не предав.

- А исповедь? — Глаза девушки загорелись. — Вы её примете у меня?

- Да, дочь моя, — Кошон положил тонкую руку на макушку Иоанны. — Я выслушаю тебя прямо сейчас. А завтра ты отойдёшь в царствие небесное мученицей и обретёшь своё место у престола Господа нашего.

- Но ваше Преосвященство, — Авран с трудом поднялся на ноги; его всё ещё била дрожь. — Ведь так нельзя! Она не должна умирать! Она… Она — святая! — Выкрикнул помощник палача гневно.

- Ты прав, мучитель, — Кивнул клирик. — Она — святая. Дело будущего — донести эту истину до всего христианского мира. А сейчас моё дело — выпустить её из гнилой тюрьмы в небеса. Вернуть ей то, что наш суд у неё отнял — или хотя одни только достоинство и честь.

- Я вам не позволю! — Не веря себе самому; не веря в то, что осмелился возражать епископу, выкрикнул Авран. — Это… неправильно!..

- Уходи, сударь, и запомни меня, — вдруг нашептал ветер в ухо помощнику палача. Или это сказала Дева. — Уходи! — Её губы не двигались, но душа её говорила громко и страстно. — Ты знаешь меня лучше, чем любой другой. Епископ спасает меня от меня самой. Спасает меня от моей слабости. А ты — унеси частицу меня в Париж и дальше — туда, куда отправишься сам. Скоро Франция станет свободной, и ты освободишься вместе с ней.

- Я… свободен… — Пробормотал Авран.

- О нет, сударь, ты в тюрьме, в худшей, чем я. И останешься в ней, пока не перестанешь страшиться смерти. А я… освободилась… только что… Если хочешь — приходи проститься со мной — здесь, в Руане, на Старорыночной площади, через два дня. Но не плачь, когда я, босая, в митре еретика, попрошу с эшафота крест.

- Нет! — Помощник палача отчаянно мотал головой. — Нет! Нет!

- Господи, помилуй! — Возгласил Кошон. Его услышали. Загремели дверные замки. Дверь распахнулась.

- Уведите мастера Аврана, — потребовал епископ, презрительно оглядев всполошённых английских солдат. — Не причиняйте ему вреда! Проводите его в королевскую башню и проследите, чтобы он дождался меня. Я хочу наградить его за службу. Сам я остаюсь здесь. Ещё на час.

Старший, в шрамах, недовольно кивнул. Его не радовала перспектива прислушиваться к разговорам в камере ведьмы ещё битый час. На плечо Аврану-мучителю легла рука. Рука солдата — рука Господа — рука Орлеанской девы — рука немочи и предательства. И всё для него кончилось, лишь жизнь — напрасная жизнь — осталась.

- Ты не Гавриил. — Деловито произнесла девочка, лет семи. Она рассматривала Павла внимательно, с серьёзным видом. Склонилась к его физиономии так низко, что рассевшийся прямо на земле управдом различал аромат пастилы, слетавший с её губ. Лицо девочки казалось самым обыкновенным, живым и милым, как лица всех детей. А вот одежда была не вполне обычной: красный сарафан, поверх плотной белой толстовки, пошитой, как будто, из мешковины; вокруг головы — яркая алая лента. Обувь — нечто среднее между балетками и индейскими мокасинами. Словом, девочка слегка походила на героиню русской народной сказки. Павел, уже привыкший, что его мозг то и дело встряхивают, как разноцветные стекляшки в трубе калейдоскопа, вообразил было, что девочка — мираж. Её слова выковали в его голове странную цепь ассоциаций, на дальнем конце которой поводил серебряными крылами именитый небесный архангел.

- У меня… нет крыльев…и меча… — Павел попытался выдавить улыбку. Это оказалось нелегко: мышцы лица болели, хотя и не так сильно, как мышцы плеч. Неприятное открытие: его управдом сделал, рискнув опереться спиной поудобнее о хилый ствол безлистой берёзки, под которой себя обнаружил.

- Ты не дядя Гавриил. Тот нам привозит краски и бумагу, — уточнила девочка с лёгким презрением в голосе: шутка Павла, надо думать, не удалась, весельчак из него получился неважный.

- А почему ты решила, что я — это он? — Управдом дёрнул шеей, попробовал её изогнуть, осмотреться по сторонам, но девочка стояла так близко, что загораживала весь обзор.

- Потому что от него шума — почти как от тебя, — девочка очень по-взрослому скрестила руки на груди и нахмурила бровки. — Папа говорит, дядя Гавриил — грязнуля. У него грязный… двигатель внутреннего загорания. — Последнюю фразу сказочная героиня произнесла чуть неуверенно. Потом делано вздохнула — наверняка подражая кому-то из взрослых, — и закончила. — Но мы не можем полностью отказаться… от солизации… У меня краски кончились… акварельные…

- И у меня нету… — Ничего умнее Павлу в голову не пришло. Слишком завзятым рационалистом он был ещё месяц назад, чтобы сейчас воспринимать абсурд происходящего, как должное. Чтобы запросто беседовать со сказочной девочкой в неведомом лесу, не представляя, как здесь очутился. Собеседница, похоже, слегка обиделась: повернулась спиной и собралась уходить. Вдруг передумала, с надеждой поинтересовалась.

- А другие, которые с тобой… Другие чужие… Они тоже не привезли красок?

- Вряд ли привезли… — Управдом сперва ответил на автомате, а потом встрепенулся: так значит, он здесь не один. Что бы ни привиделось ему, — то же самое, вероятно, привиделось и остальным беглецам из общежитского подвала. В странном леске, под берёзкой, он не останется без компании.

- Глупые! — Неожиданно громко воскликнула девочка. — Зачем на такой большой машинке летаете просто так? Глупые… — Ещё раз повторила она и припустила бежать по толстому ковру пожухлой осенней травы.

Павел, наконец-то, сумел окинуть взглядом окрестности. И его тут же едва не замутило от увиденного: он — в который уж раз — ощутил себя чьей-то безвольной марионеткой. Теперь он понимал «арийца»: это страшно, когда у тебя крадут прошлое, каким бы кратким ни был отрезок, провалившийся в тартарары. А на сей раз Павлу казалось — утерянный отрезок не так уж и короток.

Вокруг, куда ни кинь взгляд, рос березняк. Это ничуть не походило на субтильную берёзовую рощу в каком-нибудь городском парке. Ни следа инородной заботы. Настоящий лес — хотя и светлый, просторный. Справа от Павла деревья расходились по дуге, образовывая широкую поляну. Посреди неё возвышался крест с резным треугольным навершием, сколоченный из обработанного бруса. А рядом с ним, почти касаясь его тупой металлической мордой, слегка покосившись на бок, стоял вертолёт. Самый настоящий вертолёт — совершивший, надо полагать, не самую удачную посадку в своей жизни. От вместительной многоместной стрекозы, с символикой МЧС на борту, доносились запахи горячего машинного масла, металла и палёной резины. В чреве машины до сих пор что-то еле слышно гудело и потрескивало.

Павел, облапив берёзовый ствол, подтянул себя руками вверх. Распрямился, разогнулся, поохивая. Подумал, что похож в эту минуту на забулдыгу, проснувшегося с перепоя под забором. Ноги, впрочем, держали, — да и мышцы болели вполне терпимо — как у неопытного бегуна, сдуру покусившегося на норму чемпиона.

Управдом побрёл к вертолёту. Тот выглядел живым — этаким усталым мастодонтом, притомившимся после долгого пути. Добравшись до края поляны, Павел разглядел человеческие тела, в беспорядке лежавшие возле «вертушки». Сердце захолодело, отстучало: «Покойники!», — но тут же взгляд поймал движение возле переднего массивного колеса вертолёта. Эту фигуру управдом нипочём не перепутал бы ни с чьей другой: «ариец», неубиваемый «ариец» — единственный из всех на поляне — выглядел довольно бодро и уж точно не торопился превращаться в хладный труп. Управдом вдруг испытал чувство благодарности к Третьякову. Оно нахлынуло неожиданно, — но Павел не стал заключать коллекционера в объятия: лишь кивнул тому издалека. Тот заметил, ответил таким же кивком.

Остальные тела были не столь подвижны. По одежде управдом опознал алхимика: тот лежал, уткнувшись лицом в траву. Радовало, что из этого неудобного положения сеньор Арналдо пытался выйти, подёргивая руками и ногами. Павел помог ему. Алхимик, с интонацией ученика, сдающего экзамен по малознакомому языку, выдавил: «Большое спасибо».

Студенты, которых Павел помнил по общежитскому подвалу, тоже были здесь — хотя их осталось всего двое: девушка и тот понятливый парень, что первым, после «арийца» и самого Павла, использовал носовой платок для защиты от газа. Подойдя к девушке, управдом немедленно понял: её дела плохи. Чёрные чумные пятна, будто мерзкие клопы в темноте спальни, выбрались на обнажённые ключицы и шею. Теперь они виднелись отчётливо. Губы девушки шептали какой-то бред, глазные яблоки под веками дрожали — Павел вспомнил Таньку, у той было точно так же. Сердце вновь заныло: Еленка и Татьянка — они как будто остались в параллельном измерении. Шальная гонка со смертью, в какой — не по доброй воле — участвовал Павел, — и приступы беспамятства, которые он теперь уже был не в состоянии даже подсчитать, словно бы отдалили управдома от самого драгоценного. От самого важного. Но и от самого страшного — тоже. Телефон был ножом, удавкой. Павел ходил будто бы израненным, полузадушенным, во всё то время, пока мог видеть измученных Босфорским гриппом жену и дочь. И потом — пока мог слышать их голоса. Пока не разорвалась с ними связующая нить. А когда мобильная связь отказалась работать — управдом начал действовать без оглядки и колебаний. Хотя… Что он сделал?.. Нашёл потерявшегося «арийца», который оказался коллекционером Вениамином Третьяковым? Вызволил из психбольницы Струве, за которым нужен глаз да глаз, и чья полезность — под большим вопросом? Павел вспомнил Людвига. Юного министранта, внушающего — иногда — страх. На сколько дней его хватит в качестве сиделки? На сколько дней Еленке и Татьянке хватит его заботы? Сам Людвиг несколько дней тому назад уверял: нужно действовать, отыскивать всюду знаки судьбы. Павел действовал — и очутился неведомо, как, неведомо, где… Управдом решительно запустил руку в глубокий карман куртки. Вот это чудо: телефон был там, целый и невредимый. Дисплей матово отливал чёрным. Павел повозил по нему пальцем, несколько раз утопил большую кнопку включения питания. Безуспешно! Чудо не состоялось: телефон оказался не то сломан, без внешних повреждений, — не то попросту разряжен.

Девушка, поражённая Босфорским гриппом, дёрнулась. С размаху ударила рукой по траве. Павел смотрел на неё изумлённо, словно видел впервые: мысли о Еленке и Татьянке полностью вытеснили из головы мысли о ком-то ещё. Обычный человеческий эгоизм — ничего больше.

- Она умирает? — Парень-студент напугал управдома, нависнув над плечом.

- Ещё нет, — Павел отшатнулся, но тут же застыдился своего страха и вернул отступившую на шаг ногу на прежнее место. Искоса взглянул на студента. Тот еле держался на ногах, но бодрился.

- Что я могу для неё сделать? — Парень присел перед девушкой на корточки, робко и неумело погладил её по голове.

- А я почём знаю? — Управдом удивился, что вопрос адресован именно ему, хотя вопрошавший, скорее всего, попросту не знал, к кому ещё обратиться.

- Всё, что могли, вы уже сделали! — Раздался громкий незнакомый голос за спиной. — Привезли нам заразную болезнь. Стали убийцами, хотели этого или нет!

Павел медленно обернулся. Прямо ему в лицо смотрело дуло ружья. Ничего изысканного. Ничего, напоминавшего антикварный мушкет с серебряным литьём и рубиновой змейкой. Обычная охотничья двустволка — потрёпанная жизнью и наповал уложившая, вероятно, не один десяток жирных уток. Но зато и стреляла она, надо думать, бесхитростно, уверенно и быстро.

Если двустволка казалась самой обыкновенной, владелец оружия, напротив, словно бы только что спрыгнул с театральных подмостков. Густая, чуть седоватая, шевелюра; монашеская борода. На плечах ладно сидела расписная рубаха-косоворотка, в какой не побрезговал бы предстать перед новгородским вече былинный Садко. Штаны на завязках сильно напоминали кальсоны. А на ногах красовались самые настоящие лапти. Правда, те были сплетены не вполне по-древнерусски: гибкие лыковые концы доходили до голени и образовывали что-то вроде невысокого голенища.

Человек с ружьём явился не один. Ещё один, вооружённый травматическим двухзарядным пистолетом, также держал Павла и студента на мушке. А третий, с электрошокером, «опекал» Третьякова с алхимиком. Управдом криво ухмыльнулся: агрессоры не сумели верно оценить степень опасности противников, что выдавало в них людей невоенных. Пожалуй, Третьяков, при желании, легко бы справился и со всеми тремя.

Человек с травматом и человек с шокером были не столь колоритны, как «охотник»: походили — в своих фуфайках и резиновых сапогах — на обычных грибников.

- Мы не хотим неприятностей. — Павел слегка приподнял руки, хотя прямого приказа сделать это от «охотника» и не поступило. — Если вы сориентируете нас на местности, — мы немедленно уйдём отсюда в направлении любого крупного населённого пункта.

- А она? — «Охотник» мотнул ружьём в сторону девушки. — Она тоже уйдёт?

- Если понадобится, мы понесём её, — нехотя выдавил управдом.

- Поздно! — Выкрикнул человек с ружьём с таким отчаянием, что Павлу сделалось страшно; он бы не удивился, если бы, после такого возгласа, и его самого, и всех незваных гостей на поляне, нашпиговали дробью. — Вы уже принесли сюда болезнь! Вы говорили с Мартой! Как вы могли позволить ей приблизиться к вам — она же ребёнок!

- Плюнь ты на них, Стас! — Тонким голосом, дрожавшим не то от злобы, не то от волнения, попросил владелец травмата. — Пускай идут! Чёрт с ними! Эй, вы! — Он повернулся к Павлу. Потом, отчего-то, перевёл взгляд на «арийца». — Здесь у нас экопоселение «Светлая дубрава». И делать вам здесь нечего — это уж точно. Если двинете на восток, по грунтовке, выйдете к Кержачу. Дуйте! Ну!

Воцарилось молчание. Над поляной повисла неловкая пауза. Павел ожидал, что в разговор ввяжется Третьяков, — на худой конец, просто поднимется и поможет нести девушку, — но тот рта не раскрывал и с места не вставал. «Охотник», в качестве предводителя экопоселенцев, тоже не лез на рожон. Не гнал чужаков вон, но и не возражал односельчанину с травматом, да и ружья не опускал.

- Когда у неё… всё это началось? — Наконец, нарушил он тишину. — Сколько дней назад?

- Дня два… — Протянул студент.

- У тебя то же самое? — Раздражённо повернулся к нему «охотник».

Студент еле заметно кивнул.

- А у вас? — «Охотник» повёл двустволкой, как будто прочертил широкую дугу и связал ею управдома с «арийцем».

- У нас иммунитет. — Твёрдо сказал Павел.

- Врут они! — Выкрикнул поселянин с травматом. — От этой пакости иммунитета не бывает. И вылечиться от неё — нельзя. Гони их. Или грохни!

- Вылечиться… — Тихий голос, выговаривавший каждое слово с устрашающей правильностью, вмешался в неприятный разговор. — Вылечиться… Возможно всегда… Собирать составляющие части для… териякум… для лекарства… смешать цельный териякум… и вылечиться…

«Бомм!» — В голове у Павла будто ударил тяжеленный оглушительный колокол. Это захолонуло сердце.

Как всё просто — сделать лекарство — и выздороветь.

Более злой насмешки — и не придумаешь!

Павел-то это понимал прекрасно. Он — за неполную неделю — научился жертвовать, как не жертвовал прежде ничем и никогда. И вот — немой, или болтавший прежде ерунду, алхимик заговорил — и словно бы осквернил великую жертву.

Так казалось управдому.

Но и остальные были удивлены. Пожалуй, «удивлены» — не то слово.

Алхимик произвёл фурор. Сказанное им прозвучало, как пророчество или откровение. На тщедушного пророка уставились все — и друзья, и враги. Даже Третьяков — невозмутимый Третьяков — заинтересованно приподнял бровь.

- Вы — врач? Иностранец? — «Охотник», похоже, и сам не знал, ответ на какой из двух вопросов его более интересует.

- Хи-ми-я. — Выговорил сеньор Арналдо по слогам — точно так же, как сделал это после взрыва бойлера, — и умолк.

А дальше — случилось странное. Взгляд «охотника» сперва налился гневом. Гнев был готов слететь и с его губ, превратиться в грозные и обидные слова — может даже, стереть шутника с лица земли. И вдруг — в гневливом словно бы щёлкнул тумблер. По лицу пробежала стремительная тень. Человек внешне почти не изменился — остались прежними поза, взгляд, острая злая морщинка на лбу. Но, казалось, направление его мысли — поменялось. Так случается, когда кто-либо без чувства юмора принимает неудачную шутку на свой счёт, а потом неожиданно понимает, что его хотели развеселить, а не обидеть. Павел наблюдал за этой трансформацией с любопытством и лёгким испугом. Она завладела почти всем его вниманием — почти всем, без остатка. И всё же он, краем глаза, заметил — готов был поклясться, что заметил, — как в сам краткий момент свершения перемены в «охотнике», в березняке мелькнула длинная нескладная фигура. Объявилась — и тут же исчезла, будто бы слилась с одной из берёз.

- Даже если вы хороший химик, или фармацевт, — и не лжёте, — вам понадобятся реактивы, ингредиенты. Всего этого у нас нет. — Проговорил «охотник», опустив, наконец, двустволку. В его голосе не слышалось больше раздражения — только раздумчивость. — Назовите, что вам нужно.

- Чтобы сварить териякум? — Теперь задумался алхимик. — Много. Я знаю не всё… на вашем языке… На своём — всё… Мясо змеи… сернистое железо… щепоть опия… мёд… ещё шесть десятков и три вещества… — Алхимик с улыбкой развёл руками.

- Да ты что, Стас! — Взорвался поселянин с травматом. — Ты поверишь первому встречному? Поверишь этому бреду? Да он смеётся над тобой. Над всеми нами!

- Мы ничего не потеряем, если поселим их в доме Лазаря, — медленно процедил «охотник». — Дом стоит на отшибе. Лазарь был чудаком, но и травником — непревзойдённым. Дело своё знал. До самой смерти собирал корешки-лепестки, и лунным светом не брезговал, и утренней росой. Сейчас не до сказок, но запасы у него — богатые.

- Стас, ты ополоумел! — Начал было всё тот же спорщик, — но тут вступил Третьяков. Как всегда, весомо и жутковато.

- Заприте нас в доме и оставьте еды на сутки! — Отрезал он. — Если, к завтрашнему вечеру, у нас не окажется лекарства — и доказательств того, что оно — действует, — поджигайте дом!

Экопоселенцы — медленно, медленно, будто устрашившись — переглянулись между собой.

- Вот это… — Главный спорщик смешался, несколько раз мотнул головой, взмахнул рукой с нелепым пистолетом. — Вот это… правильно!.. Так и надо… Я смогу… Да, сам пожгу вас…

- Конечно, сможешь, — спокойно подтвердил «ариец». — Ты ж не людей жечь станешь — а болезнь: совсем другой коленкор!

- Да, да… смогу… — Отчаянно повторил обладатель травмата и при этом совсем уж театрально сморщил нос, как от вони. Павел, не сдержавшись, ухмыльнулся.

- Идёмте! — Решился «охотник». — Мы проводим вас. Здесь недалеко. И запрём. Еду принесём позже — у нас общая трапеза. Если что останется — вам достанется. Дурацкое чувство — что я должен вам верить. С чего бы?..

Снова, за вертолётом, мелькнула тень — и снова на мгновение застыло гипсовой маской лицо говорившего. Затем тот слегка покачнулся и закончил решительно.

- Хуже не будет.

Казалось, за время перепалки люди устали. Утомились не только переговариваться на повышенных тонах, но и ощущать раздражение, злобу друг к другу. Потому на «охотника» даже «свои» с облегчением смотрели теперь, как на «крайнего»: он позвал, он решил — ему и отвечать.

В процессии, направившейся по едва приметной тропе вглубь леса, так и не произошло разделения по ролям: на конвоиров и подконвойных. Все двигались вперемешку: возглавлял шествие, как ни странно, безмолвный обладатель электрошокера. За ним студент и Третьяков — попеременно подставляя плечи под живой груз — несли девушку. За ними ковылял Павел. Дальше двигался «охотник», причём двустволку он легкомысленно нёс на ремне за плечом. С ним рядом держался человек с травматом. А замыкал расхлябанную колонну алхимик. Тот мог скрыться из глаз поселенцев в любой момент — да хотя бы и попросту отстать от остальных пешеходов, — но намерений таких не выказывал. Напротив — несколько раз наступал на ногу «травмату», поспешая за последним.

- Другого времени поговорить, объясниться, всё равно не будет… — На плечо Павлу легла рука «охотника». — Так что давайте сейчас…

Управдом, не понимая, чем заслужил доверие здешнего «старшего», коротко кивнул.

- Мы — экопоселенцы. Знаете, что это такое?

- Секта, — вырвалось у Павла. — Э… религиозная община? — Поправился он, с вопросительной интонацией.

- Мимо. — Грустно усмехнулся «охотник». — Насчёт религии — это не про нас. Мы живём так, чтоб ладить с природой. Не только брать у земли, но и отдавать. А верит каждый, в кого желает и во что желает. Но многие чужие действительно думают, что мы — сектанты. А раз сектанты — значит, на христианских крестах пляшем, свальный грех у нас в чести, многоженцы, детей развращаем. Как в город кто из наших выедет — такого наслушается — что самого себя бояться начинает.

- Нечасто, наверное, выезжаете, — не без ехидства заметил Павел.

- Нечасто, — подтвердил «охотник». — Хотя — мы почти все тут — городские. К крестьянскому труду не приучены. Так что без цивилизации пока прожить не можем. И без её плодов — тоже. Приезжает тут к нам один — Гаврила разбойник. Спекулянт из Кержача. Грузовик у него… Привозит нам всякого — щётки зубные, мясорубки, таблетки из аптеки, если попросишь.

- Краски акварельные.. — Пробормотал управдом.

- Да, и краски… — В глазах «охотника» вспыхнула былая злоба. — Марта давно краски ждёт. Она у нас художница. Услыхала, как ваша «вертушка» тарахтит — вот и прибежала.

- У меня правда — иммунитет. — Не отвёл взгляда Павел. — Если она только ко мне подходила — не заразилась, отвечаю!

- Об этом я и хотел… — Неожиданно замялся «охотник». — Поговорить хотел… Наш Гаврила давно уж не появлялся. Дня три. А когда был тут последний раз — каким-то чудным казался. Говорил — ломает его, всё тело ломает, простуда, мол. А девчонок незамужних всё равно лапал — охоч до этого дела. Ну — уехал-таки, восвояси укатился. А у нас после него две поселянки слегли. Температура. Сбить не можем, чего только не пробовали. Я их обеих в бане закрыл — вроде как берёзовым духом надышаться. Так и остальным сказал: пропарим, простуду выведем. Но какой им пар — при таком жаре в крови. В общем, это я своих пока обманывать могу — они тут осмелели, страшного в миру не боятся, за новостями — не следят. А вам… вам объяснять не надо: это болезнь. Я прав?

Павел осторожно склонил голову. Так, чтобы полупоклон можно было принять и за согласие, и за раздумье. Но «охотник» не сомневался.

- Прав. Значит, и нам, как всем кержачским или московским, — или помирать, или своими силами спасаться. Ясно теперь, почему я за вас, как за соломинку ухватился? Когда мор приходит — во всё иначе верится. И чёрта своим носом унюхаешь, и бога не на иконе, а наяву, увидишь. А вдруг вас, как ангелов, сюда ради нас спустили? Вы где вертолёт-то взяли? В супермаркетах, на распродажах, таких не предлагают.

- Не знаю… Не помню… — Вопрос застал Павла врасплох. Он понимал, что ответ прозвучит нелепо — может, даже разрушит хрупкое доверие, возникшее между ним и «охотником», — но и лгать — не хотелось, — да и не придумывалось сходу никакой убедительной лжи.

- Ну-ну, — буркнул тот, кого называли Стасом. — Не помните — так не помните. Пришли мы. — Он зачем-то снял двустволку с плеча и дважды ударил прикладом по поваленному, замшелому древесному стволу — словно постучался в чужую дверь или, в качестве циркового шпрехшталмейстера, объявил номер.

Было ли чему здесь дивиться? Это как посмотреть!

Лес здесь не кончался и не уступал усилиям человека.

Из него — точней, из болотистой, в ягодах, почвы, из грибницы в ажурных поганках, — произрастало деревянное одноэтажное строение, никак не вязавшееся с цивилизацией. Оно не принадлежало миру мегаполисов, но оставалось чуждым и здешнему уединённому мирку. Тот источал дымы, смеялся женскими голосами и звенел на все лады железом и стеклом совсем невдалеке. Через широкие просветы между редкими деревьями можно было видеть целый выводок хлипких модульных домиков, свежие срубы капитальных изб, кукольные уличные баньки и сортиры. Кое-где посверкивали зеркальные панели солнечных батарей. Экопоселение представлялось не маленьким и прочно вросшим в землю. Но то строение, перед которым остановился «охотник», было иное. Старое. Составленное из тёмной, будто выпачканной в дёгте, древесины. Из толстенных сучковатых стволов. Оно не имело ни собственного света, ни голоса. Длинное, как деревянный амбар, и безыскусное, как барак, с узкими кривыми окнами, затянутыми целлофаном вместо стёкол, — оно удручало.

- Вот тут Лазарь и жил. — Будто поддавшись настроению ветхого несуразного дома, тихо и неприветливо проговорил «охотник». — Тут и похоронен, — хоть на холме, да всё равно в болоте. Так сам захотел.

- Это вы построили? Для него? — Задал Павел мучивший его вопрос.

- Нет, — Стас сплюнул, утёрся рукавом театральной рубахи. — Это до нас стояло. Тут раньше староверы жили. Века два этой рухляди. Но Лазарь говорил: она всех нас переживёт. Перестоит… Потому как — на костях, на крови. Чёрт его знает… может, и так.

- А кто он сам был — Лазарь? — Подал голос Третьяков. Он привалил тело девушки к высокому пеньку и дышал устало.

- Травник. — «Охотник» пожал плечами. — Нас всех лечил. Лучше любых антибиотиков. Он не из наших — уже тут жил, когда мы строиться стали.

- Здесь травы собирал? — От взгляда Павла не укрылось, что Третьяков выглядел насторожённым.

- Кое-что — здесь искал. Кое-что — всегда при нём было. Увидите… Сундуки у него… Банки-склянки… — Стас говорил о Лазаре неохотно. Было ясно: расспрашивать его — бесполезно, проще увидеть всё самому.

И за этим дело не стало. Не прошло и пяти минут, как Павел, поборов страх перед мрачным жилищем, ступил на вросшее в землю крыльцо. Дверь оказалась не заперта. В крохотных сенях гостей встретила чёрная жирная крыса. Она приподнялась на задние лапы и чуть согнулась в талии — словно вышколенный слуга в ожидании приказаний. Убежала из-под ног неохотно. Судя по обилию шариков крысиного помёта на лестничных ступенях и полу, в доме хватало её товарок.

Дом изнутри производил не лучшее впечатление, чем снаружи. Он был разделён на две равных части: слева от входной двери шли жилые комнаты, справа — что-то вроде сарая. Полы повсюду провалились, сохранившиеся половицы лежали неровно. Мебели почти не имелось. Внушала известное уважение, разве что, кровать — высокая, с железной спинкой, с продавленным пружинным матрасом. Она занимала одну из комнат целиком. Всё остальное пространство было уставлено разнообразной тарой для хранения немыслимых гербариев. Пучки трав, связки кореньев, грибов и даже чьих-то шкурок помещались в картонных коробках из-под обуви, фанерных ящиках для почтовых отправлений, трёхлитровых стеклянных банках, дешёвых пластмассовых вазах, цветочных горшках. И в сундуках. «Охотник» не зря их упомянул. Огромные кованые сундуки, попавшие сюда будто бы прямиком с музейных витрин, навевали мысли о Кощее Бессмертном, чахнувшем над златом, и о пиратах Карибского моря. Что же касается содержимого всех этих вместилищ — гербарии и прочий сухостой источали странные, иногда тошнотворные, а иногда и церковные, ароматы. Смесь их кружила голову.

Дом был уродлив. Но и болезненно притягателен, как притягательно чужое уродство.

Павел рыскал по здешним комнатам, едва различая краем уха, на пределе слышимости, как «ариец» — сухо и делово — ведёт переговоры с экопоселенцами. Он требовал горячей еды для всех, включая больную девушку. Хотел заполучить в своё распоряжение кофейник и керосиновую горелку. Настаивал на генераторе — хоть бензиновом, хоть на аккумуляторных батареях, заряда которых хватило бы на всю ночь. Похоже, торг у него вполне получался. Это было ясно по обиженным возгласам человека с травматом. Павел тем временем добрёл до последней из жилых комнат дома. Прямо в её окно проросла толстая ветка соседнего дерева. Управдом не знал его названия: что-то крючковатое и гладкокожее, но ничуть не похожее на добросердечную берёзку. Ветку бывший хозяин дома не удосужился отпилить. Теперь она, как скрюченная ревматоидная рука, придавливала к стене небольшой секретер. Павлу показалось — тот выглядел гораздо новее, чем прочая обстановка. Даже тёмная полировка, покрывавшая его, не растрескалась до конца.

Из трёх ящиков секретера два были пусты. Павел не смог бы с уверенностью сказать, что ожидал там обнаружить, но полная пустота его отчего-то огорчила. Крышку третьего ящика блокировала та самая зловредная ветка. Управдом попытался отодвинуть её, но ветка прилегала к секретеру плотно и почти не сгибалась — словно закаменела. Тогда Павел, обозлившись, ухватился за неё обеими руками и дёрнул на себя. Послышался треск. С излома брызнула зелёная жидкость, мало похожая на древесный сок. Израненная ветка словно бы плюнула в Павла ядом, и тот увернулся с большим трудом. Однако теперь третий ящик секретера открылся легко. Управдом с любопытством исследовал его. Удача! На дне лежала толстая кожаная папка. Павел немедленно завладел ею. Раскрыл. И вновь разочаровался.

Большую часть содержимого папки представляли собою пожелтевшие листы формата А4, исписанные мелким нечитаемым почерком. Многие были залиты чем-то, — их строчки как будто плакали. Из середины бумажной кипы Павел извлёк несколько печатных листков. Эти оказались в ещё худшем состоянии, чем рукописные. Управдому удалось лишь разобрать набранное на каждом крупным шрифтом слово «патент» — и цифровые обозначения. На самом дне папки пальцы Павла вдруг нащупали прямоугольник мягкой кожи. Управдом достал находку — измочаленную, и оттого казавшуюся мягкой, выцветшую, тёмную книжечку. На лицевой её стороне было оттиснуто: «Диплом доктора наук». Слева на развороте надпись повторялась. На правой стороне значилось: «Решением Высшей Аттестационной Комиссии от 30 мая 1962 года (протокол Љ28) Лазареву Серафиму Генриховичу присуждена учёная степень доктора медицинских наук». Ниже стояли размашистые подписи председателя Комиссии и Учёного Секретаря.

Кем бы ни был травник в час кончины — святым, юродивым, или выжившим из ума стариком, — когда-то его имя было напрямую связано с медициной. Павел отчего-то испытал огромное облегчение, узнав это. Словно безнадёжное дело, которым его подельники намеревались заняться в мрачном, полном безнадёжности, доме, всё-таки не было таким уж мертворожденным.

Павел осторожно спрятал диплом покойника в папку, а папку — в секретер.

«Прости», — прошептал он вслух. — «Извини, правда».

- Вот ты где! — Голова Третьякова просунулась в дверь. На лице было написано недовольство. — Помочь не хочешь?

- Что? В чём? — Дёрнулся управдом.

- Установить генератор. Приготовить кофе. Сделать холодный компресс девчонке. Тебе всё перечислять?

- Я иду, — Павел улыбнулся и удивил этим «арийца». — Я уже иду.

Свечи плавились: воск стекал тонкими струйками на ветхие столы, стулья, шкафы, на гнилые и кривые половицы. Настоящий воск — пчелиный дар — не чета дешёвому парафину. От таявшего воска по всему мёртвому дому разливался сладкий медовый аромат. Однако он был не в силах перебить запахи сырой дрянной мешковины, источенного короедами дерева, крыс и тысячи засушенных трав. Дом, и при свете дня не вызывавший желания поселиться в нём хотя бы на час, ночью превратился в уродливый замок безобразного чудовища. Тени, убегавшие от пламени свечей, стлались по стенам, танцевали дикарские танцы, бросались под ноги. Павел боялся их. Он боялся всего, что окружало его на болоте — а это и было болото: внутри стен такое же, как снаружи. Потому он не выходил за пределы убежища, созданного Третьяковым.

Тот, в самой большой, первой от сеней, комнате оборудовал что-то вроде штаба. Там разместил все блага цивилизации, выторгованные у экопоселенцев: газовую горелку, турку для кофе, большой армейский кухонный термос, полный овощного рагу (поселенцы оказались убеждёнными вегетарианцами), отличный немецкий бензиновый генератор и две двадцатилитровых канистры бензина — к нему. Экономить топливо Третьяков, по-видимому, не собирался: генератор надрывался на пределе возможностей. Это позволяло освещать штаб и часть сарая, направо от сеней, полноценным электрическим светом. На остальные помещения дома не хватало ни ламп, вкупе со светильниками, ни розеток, ни шнуров-удлинителей. Там горели свечи. Там плавился воск и мироточил мёдом.

Впрочем, причудливые тени пугали далеко не всех. Алхимик, похоже, в кои-то веки, был счастлив. Изучая сокровища, накопленные покойным Лазарем за долгие годы, он демонстрировал детский, ничем не замутнённый, восторг. Третьяков сперва следовал за ним, выполняя работу телохранителя. Затем, надо думать, понял, что сеньору Арналдо никто, кроме крыс, не угрожает, и занялся делами поважнее. Правда, он всё же зажёг по паре-тройке толстых свечей в каждой комнате, куда не доставал электрический свет. Теперь, когда ночь наступила всерьёз, положение дел в доме сложилось следующее. Павел, оседлав скрипучий табурет, глотал горячий и очень крепкий кофе. Третьяков варил свежий. Студент, в соседней со «штабной» комнате, прикорнул на винтажной кровати с металлической спинкой, в обнимку с девушкой. Парню тоже поплохело. Но он умудрялся оставаться в сознании и даже менять холодные компрессы на голове, животе и груди подруги. Павел внутренне настраивался на то, что, через пару часов, именно ему придётся заняться уже обеими жертвами Босфорского гриппа.

Ну а алхимик собирал из разрозненных змеиных шкур и семян мака — и ещё из шести десятков компонентов — грандиозный пазл — идеальное лекарство.

Был ещё один член команды. Богомол. Инквизитор. Помощник парижского палача. Авран-мучитель. Мозголом. Павла не оставляло чувство, что он — где-то поблизости. Может, притаился за окном. Может, застыл у самого порога, перед дверью. Вот только зачем он там — охраняет чумоборцев от беды, или выжидает, пока те потеряют бдительность и волю сопротивляться?

- Если хочешь поговорить, сейчас самое время. — Третьяков пристально смотрел на управдома. Тот ощутил досаду: даже не раскрывая рта, он выбалтывал проницательному коллекционеру все свои тревоги.

- Ты знаешь, как мы здесь оказались? — Вопрос, созревавший, как гнойник, несколько часов — опасный и тревожный вопрос, — вопрос мучительный для обоих собеседников, — наконец, был задан.

- Нет. — Односложно и устало ответил Третьяков. — Но догадываюсь. Наверняка, опять не обошлось без твоего приятеля…

- Инквизитора? — Перебил Павел. — Ты говоришь о нём? Но ведь его нет здесь…

- Он рядом. Да ты и сам его видел… С того момента, как мы оказались в этом лесу, он попадался мне на глаза раза четыре. Хотя нужно отдать ему должное: маскироваться умеет.

- Да. — Управдом решительно кивнул. — Я видел что-то похожее на человеческую фигуру — среди деревьев. Но не стану утверждать, что это был богомол.

- Забавное прозвище, — невесело ухмыльнулся «ариец». — Этот тип и вправду похож на насекомое. Не могу сказать — чем именно, — но похож.

- Постой! — Павел наморщил лоб, задумался. — А какое это имеет значение?.. В смысле — какое имеет значение, здесь этот… это существо… — или нет? Он умеет копаться в мозгах, но вряд ли умеет летать… — Управдом чуть замешкался: «а вдруг умеет?». — Ни летать, ни перенести на своём горбу на сотню километров четырёх взрослых человек, — закончил решительно, чтобы уверить в этом себя самого. — Вопрос в том, как мы сюда добрались?

- А ты как думаешь? — Третьякова, казалось, позабавила горячность собеседника. — Я бы сказал: на вертолёте Ми-8 — скорее всего, в медицинской модификации — между прочим, это самый массовый двухдвигательный вертолёт в мире.

- Ты думаешь, мозголом умеет управлять вертолётом? — Недоверчиво хмыкнул управдом.

- Ему это и не нужно, — ворчливо отозвался Третьяков. — Достаточно взломать мозг того, кто умеет.

- И кто же это? — Поддавшись иронии, Павел вдруг поперхнулся: ответ на риторический вопрос был очевиден. Третьяков, подтверждая подозрения, склонил голову в шутливом поклоне.

- Не знал, что тебя и этому обучили. — Буркнул управдом. — Ну ладно, допустим… А вертолёт? Он-то откуда взялся?

- Чёрт! — Третьяков неожиданно вскочил с места, расплескал кофе, который только что, аккуратно, «по стенке», налил в высокий гранёный стакан. — Чёрт! Чёрт! Да откуда мне-то знать? Почему ты думаешь: я знаю всё? Не помню!.. Не имею ни малейшего представления!.. Взорвался бойлер, мы вылезли из подвала… Лезли долго, нас поймали прожекторы наверху… Всё! Это — всё! Доволен? Следующее, что помню: лежу физиономией в траве. Трава сырая… Мерзость!.. — «Ариец» нахохлился — будто обиделся на весь мир, — и не ясно было, раздражило ли его воспоминание о сырости, или он проклинал вора, покусившегося на главную его драгоценность — память.

- Кто тебя нёс? — Павел сдержал волнение. Спросил так, как если бы спрашивал подобное каждый день.

- Что? — Вздрогнул Третьяков. — Я не понимаю… — Он отвёл глаза.

- Мне казалось: меня несёт огромный крылатый голем… или ангел… ростом с колокольню. Такой была моя персональная галлюцинация. А какой была твоя? — Управдом говорил чётко, медленно, словно бы упрашивая коллекционера вспомнить и ответить.

- Я падал… — Изо рта Третьякова вырвался страшный шёпот. — Я падал… в Ад… В тот, который знаю… Не к чёрту на рога… В человеческий Ад… Там змеи и колья…

Свет в «штабной» комнате мигнул, задрожал, будто в ознобе, потом расплевался тремя ослепительными вспышками. Третьяков, заметив это, словно опомнился: засуетился, склонился над генератором и принялся колдовать. Свет успокоился, чуть потускнел; нити накала в лампах вернулись к скучной работе.

- Богомол… Он не всегда забирает… — Павел старался не смотреть «арийцу» в глаза. — Иногда он отдаёт… Делится… Я знаю, кто он… Его звали Авран-мучитель шестьсот лет назад… Ты веришь мне?

- Ты это увидел? — Третьяков задумчиво потёр подбородок.

- Да. — Выдохнул управдом.

- Тогда чем ты отличаешься от него?

Павел, ошеломлённый, молчал. Он попытался найти ответ. Очень важный для него ответ на очень важный вопрос. И не сумел. Молчание разбухало, как вата, опущенная в воду.

- Ты — зритель, он — мастер пытки. — Третьяков вдруг заговорил сам. — Ты видишь только то, что тебе позволено. Он — забирает, что хочет, как головорез и грабитель. Ты подглядываешь за представлением сквозь замочную скважину, он — заставляет танцевать перед ним до упаду, а нерадивых артистов — стегает хлыстом. Да, такой, как он, может пригодиться такому, как ты.

Павел с испугом следил, как меняется выражение лица Третьякова, пока тот говорил. Снисходительная гримаса уступила место волнению, потом раздражению, злобе, ярости, бешенству, наконец, глаза коллекционера словно бы умерли, выцвели до серой пустоты.

- Я только хочу вылечить жену и дочь от Босфорского гриппа! — Выкрикнул Павел. Ему внезапно показалось: ещё миг — и он потеряет Третьякова, облачит того в волчью шкуру, оборотит в своего заклятого врага. — Мне не нужна твоя память! Клянусь тебе их жизнями и своей! Я — не вор! Клянусь — не вор!

- Успокойся! — Рявкнул коллекционер. Павел с облегчением услышал в его голосе знакомые — ворчливые и деловые — нотки. — Я верю тебе. Не суйся в мою голову, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. И тогда — сработаемся.

- Сработаемся. — Нервно и по-дурацки поддакнул Павел.

- А чтобы работа спорилась. — Третьяков прихлебнул из стакана недоразлитый кофе. — Расскажи всё, что ты знаешь о Босфорском гриппе. Сдаётся мне, в отсутствие средств массовой информации в радиусе пары десятков километров, твои сведения — самые полные.

- Хм… На данный момент — неизлечим…Если ничего не изменилось… — Управдом споткнулся на слове, замолчал. Вопрос застал его врасплох. Он понял, что ответить на него не получится вот так, запросто. Надо навести порядок в голове. Главная проблема и помеха — видения. Те самые, приходившие отовсюду и ниоткуда, в любой час, когда им самим было это удобно. Третьяков как-то не удосужился, проводя различие между Павлом и Авраном-мучителем, упомянуть ещё и это. Инквизитор управлял своим даром сам, Павла же, независимо от его воли, бросало из огня да в полымя — из Пистойи в Авиньон, из чумной палаты средневекового госпиталя в камеру мученицы. Видения… Они превращали вопрос Третьякова в загадку с подвохом. Неожиданно вспомнилось школьное: «Шёл Кондрат в Ленинград, а навстречу двенадцать ребят. У каждого — лукошко, в каждом лукошке — кошка, у каждой кошки двенадцать котят, у каждого котёнка в зубах по четыре мышонка. Сколько котят и мышат ребята несли в Ленинград?». Ответ: «ни одного». В Ленинград шёл сам Кондрат. Остальные же — удалялись от города-героя. Так и сейчас, с Босфорским гриппом… Нужно понять, в чём подвох…

- Это не чума. — Выпалил Павел. — Не та чума, которая опустошила пол-Европы в средние века. Не та, которую называли Чёрной смертью. Хотя, при взгляде на больного Босфорским гриппом, приходит на ум сравнение симптомов — с чумными. Тёмные пятна на теле. Нарывы, похожие на бубоны.

- Верно, — Третьяков одобрительно кивнул. — Суть в том, что мы знать не знаем, что означают эти пятна и бубоны на теле больного Босфорским гриппом. К примеру, появись они на теле чумного веке этак в пятнадцатом, тогдашние доктора, при взгляде на них, диагностировали бы ту или иную стадию болезни. Скажем, пятна размером с пуговицу — больной протянет ещё неделю. Стали размером с раскрытую ладонь — чума заберёт бедолагу через пару дней. Что-то в этом роде. Для нас внешние проявления болезни ни о чём не говорят. А что мы знаем точно?

- Точно… — Павел сосредоточился. — Мы знаем точно, что первый симптом Босфорского гриппа — высокая температура, которую невозможно сбить. Больной может потерять сознание, начать бредить. А может ещё некоторое время оставаться на ногах.

- Как долго человека сжигает этот жар — до момента выздоровления или наступления смерти?

- Неизвестно. — Управдом вспомнил раздувшегося мертвеца в доме под Икшей, передёрнулся. Добавил. — Но смерть может наступить очень быстро.

- А процент выживших, переболевших?

- Неизвестно. Когда я смотрел телевизор в последний раз — говорили, что кризис не переживают около семидесяти процентов больных. Но тогда было известно только о двух разновидностях гриппа. Возможно, сейчас их стало больше.

- А может, болезнь всё время трансформируется, видоизменяется? Понимаешь, что это значит?

- Что её невозможно исцелить? — Павел брякнул первое, что пришло в голову, и заметил, как Третьяков нахмурился.

- Угадал! — Пробормотал тот. — В таком случае, против Босфорского гриппа будет действенно только универсальное лекарство — панацея от всех болезней. Тот терияк, который пытается сейчас соорудить наш профессор.

- Но… У него же есть шанс?.. — Осторожно предположил Павел, не понимая, куда клонит взволновавшийся собеседник.

- Босфорский грипп… Похож на наказание… — Цедя каждое слово, выговорил Третьяков. — В этом всё дело. Он — текучий, как мёд… или воск… — «Ариец» погладил пальцем одну из незажжённых, остававшихся в резерве, свечей. — Как будто мы должны что-то сделать — вычислить источник, а не найти противоядие…

- Я тебе говорил то же самое, — управдом в удивлении уставился на собеседника. — Ты помнишь?

- А ты был прямо-таки уверен, что я должен внимать каждому твоему бреду про бога и чёрта и про болезнь в человеческом обличии? — Взорвался вдруг Третьяков. — На богослова меня не учили! Чертовщину — тоже не жалую! В то, что люди бывают хуже чертей — верю безоговорочно!

- Это не чертовщина. — Упрямо и вызывающе буркнул Павел.

- Знаю. — Отмахнулся «ариец». — Теперь знаю, не заводись… — Он взял с подоконника толстую книгу — на вид, не слишком старую, в современном твёрдом переплёте. Павел изумился: книг в доме травника он видел совсем немного; при той сырости, какая стояла тут, их судьба была бы незавидной. — Вот послушай… Это я нашёл здесь… Там была закладка… — Третьяков чуть сощурился. Павел подумал: возможно, у чтеца не идеально зрение. И ещё подумал: как мало они знают друг о друге — при том, что сделать сообща должны столь многое. «Ариец» раскрыл книгу и начал читать.

- «В устье реки Твид, во владениях шотландского короля, высится благородный город Бервик. В этом городе один человек — очень богатый, но, как впоследствии выяснилось, большой жулик — был похоронен. Однако не упокоился в могиле навечно, а, по происку Сатаны, вышел из земли и стал ходить туда и сюда, в сопровождении своры громко лаявших собак, внушая тем самым великий ужас соседям. Он блуждал по дворам и вокруг домов — и в то время все люди запирали двери, и ни для какого дела, ни за что, не смели выходить наружу от начала ночи и до восхода солнца. Но эти предосторожности не принесли никакой пользы, так как атмосфера, отравленная причудами этого грязного тела, из-за его тлетворного дыхания, заполонила каждый дом болезнью и смертью. Когда горожане пресытились отчаянием, они схватили лопаты и, различая, где их острые края, поспешили на кладбище и начали рыть. И думая, что им придётся рыть достаточно глубоко, они внезапно, ещё до того, как большая часть земли была вынута, обнажили голый труп, раздутый до огромной толщины, с чрезвычайно полным и залитым кровью лицом, тогда как саван, в который тело было обёрнуто, оказался почти совершенно разорванным. Два самых отважных молодых человека взялись рубить чудовище лопатой, и рубили его так, пока не хлынула чёрная кровь — а затем сожгли. Чума, так жестоко уничтожавшая людей, полностью прекратилась сразу же, как только тварь, бывшая некогда человеком, сгорела. Как будто оскверненный воздух был очищен тем огнём, что истребил отвратительное животное, заражавшее и губившее всё вокруг себя».

Коллекционер отложил книгу. Пока он читал, его лицо казалось Павлу одухотворённым, радостным. Закончив, Третьяков словно бы вынырнул из родной стихии — понурился, как человек, сразу после увлекательного сна вынужденный отправляться на убогую службу.

- Что это? — решился спросить управдом.

- «Historia Regum Anglicarum» — «История Англии», — усмехнулся коллекционер. — Авторства Вильяма Ньюбургского. Точней, в руках у меня — что-то вроде хрестоматии с выдержками из исторических документов средних веков. Но текст — оригинальный, в хорошем переводе.

- И что? — Осторожно уточнил Павел. — Зачем ты мне это прочёл? Тебя волнует содержание, или само открытие: как книга оказалась здесь, с закладкой на этом самом месте?

- Нет, не это. — Раздражённо отмахнулся Третьяков. — Это, как раз, понятно. Всех нас — ведут куда-то. Может, и таким способом, таким путём… Я о другом… Пожалуй, я соглашусь с твоим предложением…

- Каким? — Управдом не понимал.

- Застрелить чуму. — «Ариец» беспомощно развёл руками, как будто признавался в чём-то постыдном. — Если, по твоему просвещённому мнению, это могу сделать только я — это и сделаю я. Только будь я проклят, если знаю, как охотиться на чуму. Ты не нашёл Стрелка, которого искал. Но ты нашёл меня — и я сделаю, что должен.

Павел замер. Он только сейчас понял, через какую гору, через какой внутренний Эверест, перевалил Третьяков. Тот, незримо, вёл борьбу с самим собой всё то время, пока скитался с Павлом от одного ненадёжного убежища — к другому. Наверное, считал управдома вралем, а может, сумасшедшим. А может, и верил в его правоту, но не готов был ввязаться в сомнительное предприятие. Павел помнил: ещё недавно Третьяков категорически отказывался становиться Стрелком; бежал из своей московской квартиры отнюдь не выполнять миссию — лишь чтобы спастись от богомола, от безжалостного дознания, от насилия над волей, мыслью и памятью, которое для Третьякова было тем страшней, что он, вооруженный сотнями умений, никак не мог ему противостоять. И вот — через бездну тёмных событий и мучительных раздумий — коллекционер решился. Пожалуй — на одну из самых безнадёжных, в его жизни, авантюр. Что тут скажешь? Что вообще тут можно сказать?

- Спасибо. — Буркнул Павел. Взглянул Третьякову в глаза, встретил в них облегчение и понимание. — Спасибо тебе!

- Териякум! Нашёл всё! Компоненты… — В «штабную» комнату вломился алхимик. Его было не узнать: запылённый, как пилигрим, вымазанный глиной, паутиной, зелёным соком трав, — он широко улыбался. — Собирать всё — в одно: три часа. Варить — три часа. Выветривать — три часа. Теперь надо… — закончил он.

- Ты сделаешь лекарство? — Вскочил на ноги взбудораженный Павел. — Лекарство от Босфорского гриппа? Им можно будет вылечить всех людей? — Управдом крутанул рукой над головой, попытавшись показать, что имел в виду — весь человеческий мир.

- Не так, — улыбка сползла с лица алхимика. — Для пять человек. Хватит для пять. Больше нет… частей… компонентов…

- А если собрать? Отыскать? — Упорствовал Павел. — Ты сможешь сделать ещё лекарства?.. терияка?..

- Сложно… — Сеньор Арналдо, в прошлом профессор Струве, скривился. — Некоторые компоненты… части… сами испытывают… потребность в приготовлении… Две из всех потребно готовить по два годовых цикла… Весна, лето, осень, зима, весна, лето, осень, зима — два раза… Здесь были готовые части. Может, есть такие ещё… не здесь — в другом месте… Если есть — смогу смешать териякум ещё.

- С богом! — Третьяков сделал широкий приглашающий жест. Алхимик взглянул на «арийца» насторожённо — наверное, про бога не всё понял. — Приступайте, господин профессор, — поправился Третьяков. Наша помощь — нужна?

- Нет нужды в помощь, — отозвался адепт Великого Делания. — Есть нужда в свободное время.

- Три, плюс три, плюс три — итого девять часов. — Подсчитал Павел. — Это значит, работа до утра.

- Я не сплю. Работаю до утра. — Согласился алхимик.

- И мы — не спим. — Ввернул Третьяков. — Верней, спим по очереди. — Он обернулся к управдому. — Чьё дежурство будет первым?

- Моё, — Павел выпятил грудь. — Это оказалось забавно. Третьяков весело хмыкнул, даже алхимик улыбнулся — то ли уяснив, в чём здесь комизм, то ли за компанию.

- Ладно. — Третьяков от души зевнул. — Тогда я — спать. Разбуди через четыре часа.

Не тратя времени даром, он подкормил генератор порцией горючего, а затем и вправду соорудил себе лежбище из трёх стульев и растянулся на нём. Павел сомневался, так ли уж «ариец» истосковался по покою. Может, после только что состоявшегося разговора, тому попросту не о чём больше было говорить. Если не улечься — значит, вести светские беседы о пустяках. Занимать ночь пустой болтовнёй. Это, пожалуй, претило Третьякову больше, чем безделье. Впрочем, до храпа дело не дошло. А вот засопел «ариец» — сонно, довольно и совсем быстро: и четверти часа не прошло. В конце концов, даже воины сделаны не из железа: они устают, как и простые смертные. Павел тоже ощущал усталость. Он был не настолько слабохарактерным, чтобы прикорнуть рядом с подельником и наплевать на дежурство, однако, чтобы стряхнуть сон, решил пройтись по дому.

Сперва он не планировал удаляться за пределы той его части, что освещалась электричеством. Заглянул в спальню, прислушался к тревожному дыханию студента и девушки. От тех так и веяло жаром, как от печки, но они не метались в бреду, что, в их положении, уже казалось благом. Павел поменял компрессы девушке и, обнаружив небольшой запас тонких кухонных полотенец, соорудил из них ещё пару — для студента.

Потом управдому пришло на ум, что свечи, за которыми никто не следит, могут вызвать в доме пожар. Ему самому не слишком-то верилось в это: берлога травника, казалось, отсырела от кровли до фундамента (если последний вообще имелся). Однако Павел понимал: мысль о пожаре, в принципе, здравая, — потому, запасшись мужеством, углубился в комнаты, освещённые одними только свечами.

Свечи оказались долговечней, чем представлялось управдому: многие не догорели ещё и до половины. И всё же Павел волновался не зря: дважды он обнаружил восковые столбики, поваленные на бок. Их фитили полыхали, как факелы, над лужицами воска. Ещё одна свеча упала на пол и закатилась под стол. Оставшись без внимания, она, пожалуй, и впрямь натворила бы бед. Управдом поморщился: наверняка свечи повалил алхимик, когда копался в здешнем барахле. Следы активности сеньора Арналдо виднелись повсюду: тот явно не стремился сохранять в доме травника порядок, — должно быть, выхватывал из ящиков, коробок и сундуков всё, что вызывало его интерес, а, рассмотрев поближе изъятое, зачастую бросал его прямо на пол, за ненадобностью. Павел поразмыслил, не стоит ли потребовать от алхимика немедленно переместить все необходимые для зелья ингредиенты в «штабную» комнату. Тогда свечи стали бы более не нужны. Нужда в освещении всего дома целиком отпала бы. Но ему претило объясняться с Арналдо. А ещё — его пугала темнота. «Выключить» весь дом, кроме «штаба» — означало согласиться с тем, что темнота — побеждает, а он, Павел, капитулирует перед ней. Наконец, управдом принял компромиссное решение — оставить в каждой комнате по одной свече, остальные — погасить. С этой целью отправился в путешествие по дому.

Звуки грызни крыс, как ни странно, подбадривали Павла: всё лучше, чем мёртвая тишина. Углубившись в «сарайную» половину дома, управдом расслышал далёкие голоса и смех, доносившиеся из экопосёлка. На душе у него чуть повеселело. В приподнятом настроении он пошагал в направлении комнаты, окно которой пронзала толстая ветка. За спиной оставлял втрое, а то и вчетверо меньше источников света, чем затеплил их изначально Третьяков.

В комнате с веткой благодушие оставило Павла: едва переступив порог, он заметил, что там царит сумрак: из трёх свечей горела только одна, да и у той язычок пламени отчаянно трепетал — то разгорался, то съёживался до крохотной синей точки. Наверняка, дело было в распотрошённом окне: из него сильно дуло; тянуло ночной свежестью. Да что там свежестью — могильным холодом. Павел удивился: «штаб» Третьякову удавалось согревать неплохо. Неужели так кочегарила газовая горелка? Здесь же, в дальнем углу дома, изо рта заструился пар, когда управдом шумно выдохнул; нервы шалили! Павел подумал: через «рваное» окно в дом может попасть, кто угодно. С другой стороны, кому понадобится сюда прорываться! На всякий случай, управдом склонился к окну и рассмотрел странную ветку получше. Узкий оконный проём она перекрывала почти полностью. Злоумышленникам пришлось бы поработать пилой, чтобы устранить преграду. Да и после этого — протиснуться в окно сумел бы, разве что, цирковой гуттаперчевый мальчик. Или кто-нибудь, такой же гибкий…

Богомол!..

Павел не успел зажмуриться. Из окна на него уставились глаза.

Подчинили. Заморозили.

Он отчётливо ощущал, что не в силах отвести от них взгляда. От глаз, похожих на два простоватых камешка бирюзы, светившихся изнутри. А потом, в ничтожный, полный дрожи, круг свечного пламени, стал просачиваться человек. Павел видел каждое его движение, и всё же не смог бы объяснить, как именно богомол огибал ветку. Тот втёк в комнату, будто густая древесная смола. При этом никакой трансформации — смоляного озера — в человека, — не произошло. Казалось, мучитель связал все свои конечности в единый длинный канат, и эта витая змея, состоявшая из рук и ног, извив за извивом, проскользнула в комнату.

В голове у управдома сгустились сумерки. Однако ментального удара не последовало. Головная боль то усиливалась, то отступала — словно какой-то радиолюбитель крутил верньеры радиоприёмника, настраиваясь на нужную волну.

- Ты меня понимаешь? — Ударило вдруг в голове. Оглушило.

Павел постарался ответить. Объяснить, что не выдержит такой звуковой атаки. Но рот был будто запечатан сургучом.

- Не говори — думай! — Бомба сдулась до громкой петарды.

«Понимаю, — Послушно подумал Павел. — Но твой голос звучит слишком громко. И у меня болит голова».

«Сожалею, — послышалось в ответ. — Мне очень трудно… говорить так… контролировать себя и тебя. Боль, которую испытываю я, гораздо сильней твоей. Не знаю, насколько хватит моих сил… поддерживать связь. Потому сперва послушай, что скажу. Потом — задавай вопросы, если их имеешь».

«Я слушаю», — Павел сжал зубы. Только бы не вскрикнуть! В каждое ухо ему как будто воткнули по длинной вязальной спице.

«Моё имя — Авран, я пытаю, не оставляю увечий на теле и узнаю истину. Я пытал тебя и твоего друга, как и прочих. Но ни к тебе, ни к нему, у меня нет злобы. Теперь — нет, прежде — да… Я полагал, вы оба — служите чуме. Невозможно отличить призванных служить от тех, что избраны противостоять. Я умею видеть метки… Меня обучили этому много лет назад… Я отыскал человека, по имени Арналдо, в теле другого человека. Он мог быть послан сюда чумой. В твою жизнь, в твою эпоху. И я пытал его. Потом отыскал вас. Теперь знаю… Все трое — чисты. Все трое — избраны. Все трое — имеете метки. Я тоже — чист, избран, отмечен. Я буду с вами, но не всегда. Не каждую минуту. Когда во мне возникнет нужда — я окажусь рядом. Когда нужды не будет — останусь невидим для тебя и твоих ближних. Призывай меня в голове. Зови по имени — «Авран», — или по прозвищу — «Мучитель».

«Ты умеешь оставаться невидим?» — Не удержавшись, перебил канонаду в голове Павел.