Плохие кошки

Марта Кетро ЕВИНА РАБОТА

Восхитительный, но несколько рассеянный израильский сервис дал сбой, и мне не доставили на борт самолета крем, заказанный накануне в duty free on-line. Поэтому, добравшись до Тель-Авива, я первым делом отправилась искать косметическую лавочку.

Но у вас не будет всей полноты картины, если я не скажу о том, как ехала в машине и бессмысленно улыбалась — потому что в Москве сегодня выпал снег, и всего пять часов назад я смотрела на слякотную серую землю, а теперь вижу сияющее ночное шоссе, глупые пальмы, слышу темное море и болтовню иноязычных таксистов в эфире. Важно также отметить, что, бросив вещи в своем временном доме, я сменила теплые бархатные штаны на розовое платье и серый легкий плащ с огромным капюшоном, надела сандалики и пошла добывать все необходимое для жизни — местные деньги, пол-литра свежего гранатового сока, пакетики с мятным чаем и крем конечно же.

И обязательно нужно упомянуть ликование, кипящее в северном теле, которому внезапно отменили приговор к пятимесячной зиме (хотя его на самом деле всего лишь отсрочили на пару недель, но тело ничего не соображает и не предугадывает).

И со всем этим я оказалась на пороге лавочки с недвусмысленным ассортиментом и страшно обрадовалась, когда девушка за кассой крикнула с порога: «А ну, пошла отсюда!»

— О, вы говорите по-русски, замечательно!

— Ой, простите, простите, это я не вам, кошке! Она целый день сюда лезет, извините!

— Ничего, я видела.

Я в самом деле заметила белую кошечку, которая с естественным видом зашла в дверь, не таясь и не смущаясь, будто точно знала, какая из баночек ей нужна. Даже завидно, я-то совсем растерялась в незнакомых марках. К счастью, девушка, несмотря на сомнительное приветствие, была любезна и нашла для меня что-то не слишком жирное и душистое.

А потом, потом город раскрывался, легко отдавал и недорого продавал свои радости, солнце, море и мельчайший, смертельно опасный для айфона и фотоаппарата песок, будто специально созданный для того, чтобы люди больше смотрели и видели, а не щёлкали бездумно камерами, не рассылали эсэмэсок и не обновляли статусов в социальных сетях.

И в каждой точке города, стоило повернуть голову, я замечала рыжий, белый, черный, серый или вовсе неопределенного цвета силуэт с напряженным хвостом и внимательными ушами, надзирающий за миром, контролирующий пространство или абсолютно безразличный. Даже в кафе, где я по вечерам заказывала пирог take away, эмблемой была кошечка, точней, полкошки, лучшая ее половина, с головой и передними лапками.

Казалось, они сопровождают каждое мое переживание на этой земле, хотя в момент принятия самого важного решения никого из них поблизости не было. Это случилось в пустыне, когда я стояла на романтическом обрыве и смотрела на Мертвое море и лежащую за ним Иорданию. Пустыня была каменистой и золотой, море голубым, а тот берег розовым, и, глядя на эту колористическую непристойность, я отчетливо поняла: «Хочу здесь зимовать». Не именно здесь, но в этой стране в милосердный климатический период, когда нет жары. Определившись с желанием, я подумала, что нужно будет купить лотерейный билет — иного способа достать необходимые деньги я не знала.

Потом был Иерусалим, место абсолютного спокойствия. Хотя немного его опасаюсь — он вынимает из тебя кусок души и замещает собою, а зачем мне еврейский город внутри, это вредит моей национальной самоидентификации, разбирайся потом, «откуда у парня испанская грусть» и зачем я туда рвусь. А это не я рвусь, это он к себе возвращается. По крайней мере, когда автобус ввозил меня в Иерусалим снова, я именно так почувствовала — «я возвращаюсь». Но только в гости, на денек-другой, а жить там не следует еще и потому, что в городе (очень стараюсь обойтись без пошлости и не писать с большой буквы) ко мне быстро приходит широко рекомендуемая популярной психологией ясность. Как это они пишут? «Определи, чего ты хочешь на самом деле», «пойми, что для тебя действительно важно». Очень быстро я узнаю, чего желает душа моя (и это не ласковое обращение к актуальному мужчине, как обычно), узнаю и успокаиваюсь, и много чего еще со мной происходит правильного. Да вот только наступившая ясность вредит сиюминутному целеполаганию, мешает, когда приходит пора лететь в Москву и снова быстро и много работать на конкретные результаты, а ты уже смотришь чуть выше и дальше прежних ориентиров. И не то чтобы просветлилась, это вряд ли, но «мне тебя уже не надо», мне этого и того уже не надо, изменился ритм крови, и нужно, оказывается, все другое, несовместимое с прежней жизнью, разве что платье я бы купила еще одно такое же, как износила там. Но только где его теперь взять, прошлогодняя летняя коллекция канула глубже, чем в Лету, — вышла из моды и больше не продается.

И притягательность его меня тревожит, я теперь существую относительно города, точно как пара котиков, живущих в одной квартире, существует относительно друг друга — что бы они ни делали, один располагается в пространстве, имея в виду второго, постоянно соблюдая какую-то сложную симметрию тел, ушей, точек обзора, выражений спин. И где бы я ни находилась, я всегда на определенном расстоянии от Иерусалима. И еще за чувство безопасности его боюсь: ведь оно не может быть подлинным здесь, в центре национальных, религиозных, территориальных и каких-то там еще мордобоев. А поди ж ты, будто вечности до краев налили, такая ровность сердца настает.

Правда, не сразу. Сначала, как дура, рыдаешь у Стены Плача — у чужих, не для тебя сложенных камней, не имея кровного повода обливать их слезами, не зная даже особого горя, омываешь половину жизни, сначала горькой водой, потом соленой, потом сладкой, а в конце и вовсе пресной.

А дальше нужно к себе, в Храм Гроба Господня. Какое может быть «к себе» для атеистов и грешников? А вот такое.

На меня там нападает неудержимая газированная радость, и нет в ней никаких посторонних примесей: ни иронии, например, которую вызывает слишком затоптанное пафосное место, ни тревоги, ни религиозного экстаза. Просто радость, сердечное веселье неизвестной природы, расслабляющее скрученные жгутами нервы.

И где-то после всего этого — покой. В этот раз он наступил на горе Сион: я с любопытством осматривала предположительное место Тайной Вечери, когда ко мне на колени забралась хрупкая рыжая кошка, спрятала нос в рукав моего плаща и замурлыкала.

Здесь простое русское понятие «экспириенс» обозначают словом «хавайя» — впечатление, переживание, опыт и еще что-то. Так вот это было оно, яркое и утешительное событие: белые стены, каменная скамья и живая рыжая душа в бессмертном месте.

Возможно, поэтому я, гуляя по городу, была чуть внимательней, чем обычно, и заметила на стене меловой рисунок — та самая полукошка, начертанная одной легкой линией. На следующем повороте я снова ее увидела, и потом бездумно шла от картинки до картинки, пока не оказалась возле двери кафе.

— Привет-привет, — сказал мальчик в черном фартуке.

У меня нет нашей распространенной амбиции выглядеть «нерусской» за границей — наоборот, я всегда радуюсь, когда со мной разговаривают на понятном языке, и собственная национальная принадлежность не вызывает смущения, «мой папа из Рязани» обычно говорю я, делая упор на чуть вульгарную открытую «я». Куда же деваться, если так оно и есть.

И в этот раз стало приятно, что не надо обходиться обычным туристическим набором «инглиш меню плиз, дабл эспрессо энд каррот кейк, спасибо», а можно по-человечески.

Мальчик, впрочем, повел себя странно.

— Погоди, я сейчас, — сказал он, развязал фартук и начал гасить лампы над стойкой, — быстро закроюсь, и уходим.

— Вы точно меня ни с кем не путаете?

Он сделал кислое лицо, перестал суетиться и с нарочитой усталостью осел на высокий барный стул.

— Хорошо, давай пойдем обычным путем. Как вас зовут, давно ли вы приехали, хотите, я покажу вам город, может, на «ты», меня зовут Шахор…

— Ладно-ладно, поняла, но имя, правда, не лишнее.

Иногда это вдруг происходит со мной: раз за разом отгоняешь людей, без всякой затаенной гордости «ах, опять меня хотят», остро чувствуя неуместность их вторжения в личное пространство, искренне обижаясь всякий раз, когда «лезут», а потом вдруг без особых оснований выбираешь кого-то, прямо-таки с неприличной легкостью даешь ему руку, внимание, время, да чего уж там, просто «даешь» в самом вульгарном смысле.

Не то чтобы я выбрала этого мальчика для всего, но чтобы провести вечер в городе, он годился.

В физиологическом смысле мне тут годится каждый третий, все эти высокие, гибкие, горячие брюнеты, но именно в силу всеобщей подходящести я предпочитаю воздержание — зачем, когда пропадает уникальность выбора. Но этот мальчик был особенный, он излучал специальное местное спокойствие и точность каждым своим движением. Кстати, почему мальчик, ведь юноша явно и давно совершеннолетний? какие-то отголоски барского обращения с обслугой или желание зафиксировать возрастную разницу?

Есть большая терапевтическая польза в шашнях с тем, кто заметно моложе. И дело не в том, что взрослая женщина таким образом самоутверждается. Наоборот, тем самым она лишается иллюзий, не питая даже крошечной надежды на развитие, на подлое «навсегда», отравляющее обычные связи. Нет ни малейшего шанса, что вы как-нибудь так исхитритесь построить отношения, чтобы вдруг зажить парой, нарожать детей и остаться вместе до конца ваших дней. Изначально ты подписываешь соглашение о сиюминутном счастье без продолжения, и как это освобождает — не пересказать. Ничему не надо соответствовать, никаких стратегий можно не вырабатывать, только просто быть сейчас. Честное слово, женщины философского склада способны ощутить в этом прикосновение к вечности, а те, что попроще, вроде меня, просто получают бездну удовольствия.

— Для куска мяса я слишком быстрый, — вдруг говорит мальчик, и передо мной сразу открываются несколько возможностей. Во-первых, уйти. Читать чужие мысли неприлично, комментировать их — тем более, поэтому имею право обидеться. Во-вторых, можно сделать вид, что я не поняла реплики, переспросить, но совершенно очевидно, что это нахальное существо не смутится и разъяснит, что именно оно имело в виду. Поэтому я печально сказала:

— Что, у меня до такой степени все написано на лице?

— Я очень внимательный. Но я не обижаюсь, и ты тоже не надо. Просто у тебя мало времени, поэтому без ритуалов.

— Угу. «Вы чертовски привлекательны, я чертовски привлекателен…»

— Ай, ну! Кто говорит о пошлости? И вообще, не рано ли наскакивать, мы же только что познакомились, «а ты уже на него с ножом».

— Правда? Что-то я не помню, чтобы ты спросил мое имя.

Пока мы перебрасывались словами, он успел протереть кофе-машину, опустить жалюзи, совершить еще сколько-то необходимых ежевечерних действий, а теперь замедлился и очутился рядом. Глаза у него, оказывается, довольно светлые, скорей золотистые, чем карие. Говорят, пророки обычно желтоглазые. Расстояние между нами сделалось плотным, и я подумала: «Опаньки». Или: «Хм». Ну или что-то такое, что обычно думаешь, когда дело пахнет жареным. Но мальчик в этот раз не стал комментировать, а сказал:

— Раз так, буду звать тебя Афора.

— Батюшки мои, чего это?

— Серая.

— Фига, комплимент.

— Сееерая, — он прикоснулся к моему плащу так осторожно, что я даже не вздрогнула, а ведь страшно не люблю, когда посторонние трогают руками.

Надвинул капюшон мне на глаза, взял за плечо и повел к выходу.

— Извини, что опять критикую, но я ни хрена не вижу.

— Очень хорошо, под ноги можешь смотреть, и хватит. Постой пока, — мы переступили порог, и он отпустил меня, чтобы запереть дверь и ставни. Я покорно ждала, наслаждаясь нарастающим абсурдом. Конечно, могла бы начать беспокоиться. Паспорт, айпад и кредитка остались дома, так что я в худшем случае могла попасть на водительские права, несколько сотен баксов и телефон. Ах, ну и на девичью честь и жизнь заодно. Прислушалась к себе — страха не было.

Шахор беззвучно приблизился и не то чтобы обнял, но аккуратно, не прижимая, взял руками и просто встал рядом.

— Интересно, как ты при всей тревожности такая безрассудная…. Хотя понятно.

— Я все время на войне со своими страхами…. Почему понятно? — меня заполнял покой, возникающий от тяжести ладоней и мягкого корично-кофейного запаха. Бармены пахнут удовольствиями, если не перегаром.

— Кошачье. Чуткость, любопытство. Боятся и лезут, знают про девять жизней, ловят настроения.

«Эхма, все-таки до банальностей докатились. Кооошечка, значит, киииска».

— Телом разговариваешь. Сейчас здесь напряглась, — потрогал между лопатками, — и хвостом дернула.

Хвост он обозначать не стал.

— Пошли, тут недалеко.

Он довольно быстро повел меня узкими темнеющими улицами, капюшон упал на плечи, но я все равно не понимала, где мы и куда идем. Ну да чего уж там. В конце концов, мы подошли к калитке, Шахор просунул руку между прутьями решетки, отодвинул засов и впустил меня в садик.

На плечо спикировала веточка с коричневыми листиками и желтыми семенами.

— Чего это? — тревожно спросила я.

Шахор осмотрел ветку и веско ответил:

— Это какая-то неизвестная фигня. Сейчас у Хавы узнаем.

Перед нами стояла толстая седая женщина Я, конечно, вздрогнула.

— Да что ж вы здесь все бесшумные такие, — пробормотала я и сразу поздоровалась, как положено, с фальшивой туристической интонацией. — Хаааай.

— Афора деревом интересуется, Хава.

Женщина также внимательно поглядела на ветку и важно ответила:

— Должна согласиться с мнением Шахора, это действительно какая-то неизвестная фигня.

— Но она растет в вашем саду, мадам, не мешало бы ее разъяснить все-таки, или нет?

— Как посмотреть, девушка. Возможно, это я живу в ее саду, и тогда стоит озаботиться, чтобы она знала, как меня зовут. А если нет, то имя Неведомая Фигня подходит ей не хуже любого другого.

— О’кей, — вообще-то реплика о чисто русском нелюбопытстве, нетрадиционном для женщины по имени Хава, вертелась на языке, но я помнила, что Шахор просил не наскакивать. Они здесь как-то иначе общаются, с должной иронией, но без агрессии, надо бы сначала присмотреться.

Я и смотрела на сумеречный сад, веранду, женщину в темном платье, на ее поблескивающую седину и большие теплые руки. Я узнала, что они теплые, когда она усадила меня на диванчик и укутала пледом.

— Ножки подбери, замерзнут, — и я послушно поджала ноги, привалившись к плечу Шахора.

«Кстати, я перестала называть его мальчиком». К ночи люди часто утрачивают возраст, а в этом городе все древние, и он, и Хава, и даже мальчишки, играющие на улочках Старого города. Помню, в первый свой приезд я спросила у торговца покрывалами, как пройти к Стене Плача, он показал и уточнил: «Где мальчики играют в мяч, поверни налево». «Интересно, — подумала я, — они что, всегда там играют?»

Когда же дошла и увидела, поняла, что в самом деле всегда, они такие же бессмертные, как наши московские воробьи, которые возятся в газонной травке у Кремлевской стены, из лета в лето, из века в век. А в этом городе все намерены жить вечно, тем или иным способом, через того или иного провайдера, или вовсе не думая о технической части вопроса.

И эти двое, и та рыжая…. Господи, опять из воздуха.

— А, ты уже не вздрагиваешь. Это Джин.

Девица манерно пошевелила пальчиками и опустилась в плетеное кресло. Интересно, на кой ему я, когда тут такие красотки. Шахор успокаивающе погладил меня по голове и, слава богу, ничего не сказал.

Следующего гостя я все-таки успела услышать, прежде чем увидела Пол скрипнул, когда появился тяжеловесный блондин и тут же потянулся к столу, на который Хава поставила блюдо с маленькими сырными булочками.

— Лаван.

Я плохо различала лица, но люди казались неуловимо схожими. Возможно, их объединяла естественность движений, даже белобрысый толстяк был по-своему изящен, как большой корабль, вплывающий в узкие проливы. Или они просто были местные.

Еще одного гостя, точней, гостью, я тоже не услышала, но тут уж не моя вина луна всегда приходит тихо. Вчера в Тель-Авиве я наблюдала, как она смотрится в море, еще не совсем круглая, а сегодня луна стала целой. Наверное, в Иерусалиме всегда полнолуние.

— Я смотрю, ты вошла в Джер, а Джер вошел в тебя.

— М-м-м?

— Город.

— А. Я думала, руна, — Jera, руна безвременья.

— И вечного возвращения. И много еще чего. И город тоже.

Мы обменивались короткими фразами и короткими словами, мне на секунду стало неловко от их ложной многозначительности, но нам действительно хватало, чтобы понимать.

— Как грибы.

— Лучше, потому что не грибы, это вообще тут все так.

Хава принесла большой чайник, запахло травяным настоем. «О, щас меня опоят», — подумала я и поудобней пристроила голову на груди Шахора.

— Обязательно. Не облейся, — он подал чашку. Поднесла ее к губам, понюхала, попыталась разобрать составляющие, но не смогла и стала пить. Горьковато и свежо. Он гладил меня по голове и приговаривал: — Кошка, конечно, кошка.

Я оторвалась от чашки:

— Если что, у меня нет привычки гадить по углам.

— Конечно-конечно. У них тоже нет — в норме. Если ничего не раздражает. Но мир так несовершенен!

— И они знают это лучше всех, — вступила рыжая — как её? Джин. — Ведь они затевали его безупречным.

«Ага, чокнутая, с мистической придурью. Ну даже справедливо при такой-то красоте».

— Напрасно не веришь, сама подумай.

«Так, еще и жирный Лаван телепат. То есть я хотела подумать, корпулентный», — мысленно поправилась я на всякий случай.

Он тем временем продолжил:

— Кошки — это единственные существа, которые кажутся людям совершенными в каждое мгновение жизни. Даже старые, даже когда орут под окнами, даже когда копаются в лотке, — они выглядят чертовски красивыми. Естественными. Изящными. Идеальными.

— Дык искусственный отбор же, люди тысячелетиями оставляли лучших, остальных топили.

— Собак тоже отбирали, но им далеко до кошачьей грации. И далеко до того обожания, которое люди испытывают к кошкам. Котики лишают человека рассудка, превращая в слюнявого от умиления идиота. Размягчают сердца и расслабляют кошельки.

— Ой, Лаван, сколько можно потратить на животное? — возразила я.

— Не, я к тому, что кошки продают. Что угодно, украшенное изображением котика, становится в два раза желанней, чем такая же вещь без него. Рекламу посмотри. На книжные обложки и открытки. В сумку загляни, там наверняка что-то найдется.

— Вообще-то… — я покосилась на свою хэнд-мейдную сумочку, украшенную аппликацией в виде трех кошачьих силуэтов, ага, и чехол для телефона тоже. И на ключах фигурка.

— Вооот! — хором пропели Джин и Лаван.

Но к чему это они? Ладно, продолжим:

— Допустим, людям в ходе эволюции стало казаться красивым то, что полезно, — как большие сиськи. Кошки же мышеловы.

— Но коров и кур мы особо симпатичными не считаем, а уж от них пользы гораздо больше.

— Мы их едим все-таки, было бы слишком большой травмой, если бы каждый раз приходилось забивать что-нибудь настолько милое.

Джин хихикнула, но не согласилась:

— И снова собаки: они полезней, но не привлекательней для нас. Нет, есть еще один ответ. Человек считает кошку прекрасной, потому что он создан так, чтобы считать ее прекрасной. Заточен.

— А, слыхала. Пару фантастических книжек читала точно. Правда, на роман идея не тянет, но в рассказах проскальзывало. Бог есть кот, а люди — слуги его.

— И чем тебе не нравится эта теория?

— Да я прям даже и не знаю. Отличная, как ни глянь. И почему египтянам надоела их богиня, не пойму.

— Возможно, Баст их просто покинула.

— Ага, ее евреи забрали, когда уходили. И вообще, Моисей был кот, и сорок лет искал место, где ему будет уютно, — это так по-кошачьи. Жаль, остальное человечество не в курсе.

— Кошки не ищут навязчивого обожания, но они везде и всегда в центре внимания. В центре мира.

Тут вмешался Шахор:

— Да хватит уже, сама разберется, — я только изумленно покосилась — и он туда же?

— Уж конечно, разберется, — снова хихикнула Джин. Не нравится она мне. Но тут Шахор встал и потянул меня к себе.

— Пойдем.

Я с удивлением поняла, что голова слегка кружится и ноги слабы, но вряд ли это был чай, скорей утомление, темнота, запахи, мужчина, город, синие сполохи, ночные цветы, гладкая кожа травяная горечь, мягкий плед, шепот, жесткие волосы под пальцами, солоноватый поцелуй, серые и розовые искры, скользкая от пота спина белые зубы, тягучий вопль, мятный аромат, рычание, черная шерсть на груди, шелковая простыня, укушенная шея, сладость, острые когти, желтые глаза капли крови, полет и падение. А потом я уснула.

Сад на рассвете, омытый ночным дождем, серебрился и пах свежестью, птицы просыпались одна за другой, но густые темно-зеленые кущи гасили щебет, мир был новеньким и тихим в это утро.

Хава вышла на крыльцо, неся несколько больших тарелок с вареной печенью и сырой говяжьей вырезкой. За множество лет она научилась удерживать их с безупречной ловкостью, но так и не привыкла к бесконечной любви и к радости, которые затопляли ее сердце всякий раз, когда совершался ритуал. Ей даже не понадобилось звать: со всех концов сада потянулись они — рыжие, белые, пятнистые, черные, и эта новенькая, серая. Хава опустилась на колени, поставила тарелки и привычно начала называть: джинджит, лаван, менумар, шахор.[1]

— И Афора, — сказала она. — А фора.

И погладила меня между ушами.