Глава 23

Но никаким причесыванием нельзя было убрать выражение счастья с их лиц, поэтому, когда они спустились, миссис Эмброуз не могла говорить с ними так, будто они провели все утро за невинными занятиями, которые можно обсуждать непринужденно. Она присоединилась к всеобщему заговору по исключению их из обыденной жизни, более того, сила их чувств вызвала у нее враждебность к жизни вообще, и у нее почти получилось выбросить их из головы.

Хелен рассудила, что все необходимое в практическом отношении она сделала. Она написала множество писем и получила согласие Уиллоуби. Она так часто рассказывала о перспективах мистера Хьюита, его профессии, происхождении, внешности и характере, что почти забыла, какой он на самом деле. Бывало, взглянув на него в который раз, она гадала, что же он за человек, но, заключив, что они с Рэчел, по крайней мере, счастливы, переставала об этом думать.

Она преуспела бы больше, если бы стала размышлять, что будет через три года или что было бы, если бы Рэчел, как и планировалось, продолжила путешествовать под присмотром отца. Хелен хватало честности признать, что результат мог бы быть и лучше — кто знает? Она не скрывала от себя недостатки Теренса. Он казался ей слишком снисходительным и терпимым, так же как он считал ее, быть может, самую малость жестковатой — нет, скорее, она была бескомпромиссна. В каком-то смысле ей больше нравился Сент-Джон; но, с другой стороны, он, конечно, ни в коем случае не подошел бы Рэчел. Дружба с Сент-Джоном вполне установилась, и — хотя Хелен колебалась между раздражением и интересом, делая это так, что ее нельзя было обвинить в неискренности, — его общество было ей в целом по душе. Он уводил ее из этого утлого мирка любви и чувств. Он владел фактами. Например, когда Англия предприняла внезапные действия в отношении какого-то малоизвестного порта на марокканском побережье, Сент-Джон знал, что за этим стояло, да и его беседы с ее мужем — о финансах, о балансе сил, — как ни странно, создавали у нее ощущение надежности и постоянства. Она уважала их споры, хотя не всегда вникала в них, — так же, как она уважала твердую кирпичную стену или те внушительные общественные здания, которые, хотя и составляют основную часть наших городов, строятся день за днем и год за годом руками неизвестных людей. Она любила сидеть и слушать и чувствовала даже некоторую радость, когда помолвленная пара, выказав полное отсутствие интереса, выскальзывала из комнаты и принималась терзать цветы в саду. Не то чтобы она испытывала к ним черную зависть, но она, несомненно, завидовала огромному неведомому будущему, которое лежало перед ними. Перебирая в голове такие мысли, она бродила из гостиной в столовую и обратно, держа в руке какой-то фрукт. Порой она останавливалась, чтобы выпрямить свечу, согнувшуюся от жары, или нарушить слишком строгую линию стульев. У нее были основания полагать, что в их отсутствие Чейли балансировала на лестнице с мокрой тряпкой, отчего комната потеряла присущий ей облик. В третий раз возвращаясь из столовой, Хелен заметила, что в одном из кресел сидит Сент-Джон. Точнее, он полулежал, откинувшись на спинку и полуприкрыв глаза, как всегда, застегнутый в аккуратный серый костюм, защищенный от буйства чуждого климата, который мог в любую минуту позволить себе вольности в отношении него. Взгляд Хелен остановился на нем, а потом поднялся над его головой. Затем она села на стул напротив.

— Я не хотел приходить сюда, — наконец сказал Сент-Джон. — Но меня прямо-таки вынудили. Эвелин М., — простонал он.

Он сел прямо и с иронической торжественностью начал рассказывать, что эта несносная женщина вознамерилась выйти за него замуж.

— Она преследует меня по всей гостинице. Сегодня утром появилась в курительной. Мне оставалось только схватить шляпу и бежать. Я не хотел приходить, но не мог остаться и терпеть еще одну трапезу с ней.

— Что ж, нет худа без добра, — философски заметила Хелен. Было очень жарко, поэтому паузы любой длины были приемлемы, и они разлеглись в креслах, ожидая каких-нибудь событий. Колокольчик позвал на обед, но во всем доме ничто не шевельнулось. Хелен спросила, каковы новости и есть ли что-нибудь в газетах. Сент-Джон отрицательно покачал головой. Ах да, он получил письмо из дома, от матери, с описанием самоубийства горничной. Ее звали Сьюзен-Джейн, как-то после обеда она зашла в кухню и попросила повариху подержать у себя ее деньги — у нее было двадцать фунтов золотом. Потом она вышла купить себе шляпку. Полшестого вернулась и сказала, что приняла яд. Успели только уложить ее в постель и вызвать доктора, и она умерла.

— Ну и? — спросила Хелен.

— Будет дознание, — сказал Сент-Джон.

Почему она это сделала? Он пожал плечами. Почему люди убивают себя? Почему низшие сословия делают то, что они делают? Никто не знает. Они посидели молча.

— Колокольчик звонил пятнадцать минут назад, а они еще не спустились, — наконец произнесла Хелен.

Когда они появились, Сент-Джон объяснил, почему ему пришлось прийти обедать. Он изобразил воодушевленную речь Эвелин, когда та предстала перед ним в курительной.

— Она считает, что нет ничего настолько захватывающего, как математика, так что я дал ей объемистый двухтомник. Интересно, что она из него вынесет.

Рэчел теперь могла позволить себе посмеяться над ним. Она напомнила ему о Гиббоне, первый том до сих пор где-то у нее; если он взялся за образование Эвелин, то Гиббон — лучшая проверка; или еще она слышала об этом Бёрке, насчет американского мятежа — Эвелин должна прочесть обоих одновременно. Когда Сент-Джон опроверг ее доводы и утолил голод, он рассказал, что гостиница бурлит скандалами, произошедшими в их отсутствие, причем самого отталкивающего свойства. Он во многом обогатил свои знания о себе подобных.

— Эвелин М., например… Впрочем, мне это сообщили конфиденциально.

— Чепуха! — вставил Теренс.

— Ты слышал и о бедняге Синклере?

— О да, я слышал о Синклере. Он удалился на свой рудник с револьвером. Каждый день пишет Эвелин, что думает о самоубийстве. Я уверил ее, что он счастлив как никогда, и она в целом склонна со мной согласиться.

— Но ко всему прочему она запуталась в отношениях с Перроттом, — продолжал Сент-Джон. — А еще у меня есть основания полагать, судя по виденному мною в коридоре, что между Артуром и Сьюзен не все в порядке. Недавно приехала очень молодая особа из Манчестера. Я считаю, что для них лучше всего был бы разрыв. Их семейную жизнь жутко даже представить. Да, и, проходя мимо спальни миссис Пейли, я отчетливо слышал, как она извергала самые кошмарные ругательства. Предполагают, что она издевается над горничной, когда они наедине, — практически наверняка это так и есть. Видно по ее глазам.

— Когда тебе стукнет восемьдесят и тебя скрутит подагра, ты тоже будешь ругаться, как извозчик, — заметил Теренс. — Станешь очень толстым, очень капризным и сварливым. Представьте его — лысый, как коленка, в клетчатых брюках, с маленьким галстуком в крапинку и огромным брюхом.

Выдержав паузу, Хёрст сказал, что самую позорную новость он еще не сообщил. Говорил он, обращаясь к Хелен.

— Они выпихнули проститутку. В один из вечеров, когда нас не было, этот старый болван Торнбери бродил по коридорам, причем час был весьма поздний. (Его почему-то никто не спросил, что ему там было надо.) Он увидел, что сеньора Лола Мендоса, как она себя называет, пересекла коридор в халате. Наутро он сообщил о своих подозрениях Эллиоту, в результате чего Родригес пошел к этой женщине и дал ей двадцать четыре часа на то, чтобы убраться. Никто, судя по всему, не позаботился выяснить правду или спросить у Торнбери и Эллиота, какое их дело; они сами все решили. Я предлагаю составить коллективное письмо, всем вместе пойти к Родригесу и настоять на полном расследовании. Какие-то действия необходимы, вы согласны?

Хьюит заметил, что насчет профессии этой дамы сомнений быть не может.

— И все равно, — добавил он, — очень жаль, бедная женщина. Только я не представляю, что можно сделать…

— Я полностью согласна с вами, Сент-Джон, — взорвалась Хелен. — Это чудовищно. От лицемерной самоуверенности англичан у меня внутри все закипает. Мистер Торнбери, сделавший состояние на торговле, в два раза хуже, чем любая проститутка.

Хелен уважала моральные принципы Сент-Джона и относилась к ним намного серьезнее, чем кто-либо, поэтому она принялась обсуждать с ним, какие следует принять меры, чтобы провести в жизнь их своеобразные представления о добре и зле. Спор привел к самым мрачным высказываниям общего характера. Кто они такие, в конце концов, чтобы противостоять предрассудкам и невежеству толпы, разве есть у них на это право и силы? Все дело, конечно, в том, что речь идет об англичанах; английская кровь заключает в себе какой-то порок. Как только видишь англичанина-буржуа, неизбежно чувствуешь смутное отвращение, как только видишь полукруг коричневых зданий над Дувром — то же самое чувство. Но к сожалению, добавил Сент-Джон, этим иностранцам нельзя доверять…

Их беседу прервали отголоски борьбы с другого конца стола. Рэчел прибегла к помощи своей тети:

— Теренс говорит, что мы должны пойти на чаепитие с миссис Торнбери, потому что она была так добра, но я этого не понимаю. Да я предпочту, чтобы мне отпилили правую руку, — только представьте глаза всех этих женщин!

— Глупости, Рэчел, — возразил Теренс. — Кому надо на тебя смотреть? Ты жертва тщеславия! Твое самомнение чудовищно! Честное слово, Хелен, вы давно должны были втолковать ей, что в ней нет совершенно ничего примечательного, — она не отличается ни красотой, ни изысканной одеждой, ни каким-нибудь особенным изяществом, умом или умением держать себя. Более обыкновенного зрелища, чем представляешь собой ты — если не считать порванного платья, — свет еще не видывал. Впрочем, если хочешь — сиди дома. А я пойду.

Рэчел опять воззвала к тете. Дело не в том, объяснила она, что на нее будут смотреть, а в том, что обязательно будут говорить. Особенно женщины. Она симпатизировала женщинам, но чужие чувства для них, что мед для мух. Они, безусловно, начнут ее расспрашивать. Эвелин М. спросит: «Вы любите? Хорошо быть влюбленной?» А миссис Торнбери — эта станет оглядывать ее сверху донизу, сверху донизу — она вздрагивает от одной мысли об этом. В самом деле, их уединение после помолвки так усилило ее чувствительность, что она вовсе не преувеличивала.

Она нашла союзницу в лице Хелен, которая стала излагать свои взгляды на человечество, с удовлетворением созерцая пирамиду разнообразных фруктов в центре стола. Люди не то чтобы жестоки или желают ранить ближнего, дело даже не в их глупости, но, по ее наблюдениям, в жизни обычного человека так мало сильных чувств, что, заподозрив их в чужой жизни, они ведут себя, как ищейки, почуявшие запах крови. Увлекшись этой темой, она продолжила:

— Стоит чему-то случиться — это может быть брак, или рождение, или смерть — как правило, они предпочитают смерть, — все хотят тебя видеть. Они настаивают на встрече. Сказать им нечего, им нет до тебя никакого дела, но ты должен идти на обед, на чаепитие или на ужин, а если не идешь — ты проклят. Их влечет запах крови. Я не виню их, но моей крови им не отведать!

Она огляделась, как будто вызвала легион человеческих созданий, злонамеренных и гадких, которые окружили стол, алча крови открытыми ртами, отчего сам стол превратился в островок нейтральной территории посреди вражеской страны.

Слова Хелен рассердили ее мужа, который до этого ритмично бормотал себе под нос, взирая на своих гостей, свою еду и свою жену то меланхоличными, то яростными глазами — смотря по тому, что переживала героиня декламируемой баллады. Он оборвал Хелен с негодованием. В женщине ему претил даже намек на цинизм.

— Чепуха, чепуха! — коротко бросил он.

Теренс и Рэчел через стол обменялись взглядом, который означал, что они, когда поженятся, так себя вести не будут. Вступление Ридли в беседу произвело странное действие. Разговор сразу стал более формальным и вежливым. Уже нельзя было непринужденно высказать все, что пришло в голову, и произнести слово «проститутка» так же просто, как любое другое. Беседа обратилась к литературе и политике, и Ридли стал рассказывать о знаменитостях, которых он знавал в молодости. Умение вести такой разговор сродни искусству, поэтому молодым пришлось оставить свои откровенности при себе. Когда все встали, чтобы покинуть столовую, Хелен на мгновение задержалась, положив локти на стол.

— Вы сейчас тут сидели, — сказала она, — почти час, и никто не заметил ни моего инжира, ни моих цветов, ни того, как падает свет, ничего. Я не слушала, потому что смотрела на вас. Вы прекрасны; я хотела бы, чтобы вы сидели так вечно.

Она первой вошла в гостиную, взяла свою вышивку и принялась отговаривать Теренса идти в гостиницу по такой жаре. Но чем больше она его отговаривала, тем сильнее он утверждался в своем решении пойти. В нем нарастали раздражение и упрямство. Были моменты, когда они испытывали друг к другу почти неприязнь. Он желал общества других людей и хотел, чтобы Рэчел сопровождала его. Он подозревал, что миссис Эмброуз и ее попытается отговорить. Ему надоели эти просторные помещения, тень, и красота, и разлегшийся Хёрст с поникшим журналом в руке.

— Я пойду, — повторил Теренс. — Рэчел может не ходить, если не хочет.

— Если ты пойдешь, Хьюит, прошу тебя провести дознание насчет проститутки, — сказал Хёрст. — Знаешь, — добавил он, — я немного пройдусь с тобой, до полдороги.

Ко всеобщему удивлению, он встал, взглянул на свои часы и заметил, что, поскольку прошло полчаса после еды, желудочный сок уже успел выделиться. Он объяснил, что пробует режим, состоящий из коротких упражнений и долгих промежутков отдыха.

— Я вернусь в четыре, — сообщил он Хелен, — лягу на диван и полностью расслаблю все мышцы.

— Так ты пойдешь, Рэчел? — спросила Хелен. — Не останешься со мной? — Она улыбнулась, хотя, возможно, и с грустью.

Было ей грустно или улыбка действительно выражала радость? Рэчел не могла этого определить и на минуту почувствовала себя очень неуютно между Хелен и Теренсом. Затем она отвернулась и коротко сказала, что пойдет с Теренсом, если он возьмет на себя все разговоры.

По краю дороги шла узкая полоса тени, ширины которой хватало на двоих, но не на троих. Поэтому Сент-Джон шел позади, и расстояние между ним и молодой парой постепенно увеличивалось. Совершая пищеварительный моцион, он часто смотрел на часы и время от времени поглядывал на Теренса и Рэчел. Они выглядели очень счастливыми, очень близкими друг другу, хотя просто шли рядом, как ходят многие. Они то и дело слегка поворачивали головы, что-то говорили — наверное, что-то очень личное, думал Сент-Джон. На самом деле они обсуждали характер Хелен, и Теренс пытался объяснить, почему она порой так его раздражает. Но Сент-Джону казалось, что они говорят нечто не предназначенное для его ушей, поэтому его мысли обратились к собственному одиночеству. Эти двое счастливы, и, с одной стороны, он презирал их за то, что им так немного надо для счастья, но с другой — он им завидовал. Он был намного более выдающимся человеком, чем они, но он не был счастлив. К нему никто никогда не испытывал симпатии; он даже иногда сомневался, симпатизирует ли ему Хелен. Быть простым, просто высказывать свои чувства — без ужасной застенчивости, из-за которой он всегда будто в зеркале видел свое лицо и слышал со стороны свои слова, — это качество стоило любых дарований, потому что позволяло быть счастливым. Счастье, счастье, что такое счастье? Он никогда не был счастлив. Он слишком ясно видел мелкие недостатки, обманы и пороки жизни, а раз он их видел, то считал нечестным не указывать на них. За это, конечно, люди и не любили его, обвиняли в бессердечии и злости. Разумеется, они никогда не говорили ему того, что он хотел бы услышать, — что он хороший и добрый, что он им нравится. Но правда и то, что половину резкостей он высказывал им как раз потому, что был несчастлив или обижен. Крайне редко он признавался кому-то в теплых чувствах и обычно жалел после того, как бывал несдержан. Его чувства по отношению к Теренсу и Рэчел были слишком сложны, поэтому он даже еще ни разу не заставил себя сказать, что рад их предстоящей женитьбе. Он отчетливо видел их недостатки, понимал, что по большей части их чувства друг к другу в основе очень примитивны, и ожидал, что их любовь долго не протянет. Он опять посмотрел на них и, как ни странно — поскольку привык не видеть в окружающих ничего замечательного, — вдруг преисполнился симпатией к ним, к которой слегка примешивалась и жалость. В конце концов, какое значение имеют недостатки людей в сравнении с тем, что в них есть хорошего? Он решил сейчас же сказать им о своих чувствах. Он ускорил шаг и догнал их как раз у поворота в аллею. Они остановились и начали смеяться над ним, спрашивать о желудочном соке, но он, прервав их, заговорил очень быстро и напряженно.

— Помните утро после танцев? — спросил он. — Мы сидели здесь, ты плел чепуху, а Рэчел складывала кучки из камешков. Мне же вдруг, будто вспышкой, открылся весь смысл жизни. — Он на секунду замолчал, крепко поджав губы. — Любовь, — продолжил он. — По-моему, она объясняет все. В общем, я рад, что вы поженитесь. — Он резко повернулся кругом, не глядя на них, и зашагал в сторону виллы. Он чувствовал одновременно и волнение, и стыд за свои слова и чувства. Возможно, они сейчас смеются над ним, считают его дураком, да и, в сущности, выразил ли он то, что чувствует?

Они действительно над ним посмеялись, когда он ушел; однако спор о Хелен, который уже было стал довольно ожесточенным, прекратился, и к ним вернулись мир и согласие.

Загрузка...