Глава 24

Они пришли в гостиницу довольно рано, когда большинство постояльцев еще молча лежали или сидели в своих спальнях; не видно было и миссис Торнбери, пригласившей их на чаепитие. Поэтому Теренс и Рэчел сели в сумрачном холле, который был почти безлюден и наполнен шелестящими звуками легких дуновений, носившихся в просторной пустоте. Да, это кресло — то самое, в котором сидела Рэчел, когда к ней подошла Эвелин, а это тот самый журнал, который она просматривала, с той же самой картинкой, изображавшей Нью-Йорк при свете фонарей. Как это странно — ничего не изменилось.

Мало-помалу по лестнице стали спускаться люди, они проходили через холл, и в приглушенном свете их фигуры были преисполнены своеобразного изящества и красоты, хотя люди это были всё незнакомые. Одни сразу пересекали холл и выходили в сад через крутящуюся дверь, другие останавливались на несколько минут, нагибались к столам и перебирали газеты. Теренс и Рэчел, полуприкрыв глаза, смотрели на них — на Джонсонов, Паркеров, Бэйли, Симмонсов, Ли, Морли, Кэмбеллов, Гарднеров. Многие были одеты в белые фланелевые костюмы и держали под мышкой ракетки, одни низкорослы, другие долговязы, попадались среди них и дети, а иные, вероятно, были слугами, но каждый имел свой статус, у каждого была причина идти чередой сквозь холл, были деньги, было положение в обществе — хоть какое-нибудь, но было. Теренс вскоре перестал на них смотреть, утомившись; он закрыл глаза и погрузился в полудрему. Рэчел еще некоторое время наблюдала за людьми: ее завораживали уверенность и грациозность их движений, неотвратимая закономерность, с которой они шли друг за другом, брели прочь и пропадали. Но затем ее мысли отклонились в сторону, и она начала вспоминать танцы, устроенные в этом зале, только тогда сам зал выглядел совсем иначе. Оглядываясь вокруг, она едва могла поверить, что это было то же самое помещение. В тот вечер, когда они вошли сюда из темноты, зал выглядел голым, сверкающим и торжественным; а еще он был наполнен красными возбужденными лицами, находившимися в непрестанном движении; все были одеты так ярко и были так оживлены, что совсем не походили на реальных людей, и заговорить с ними казалось немыслимым. А сейчас зал безмолвен и сумрачен, и по нему проходят прекрасные молчаливые люди, к ним можно подходить и говорить что угодно. Сидя в кресле, она ощущала удивительное спокойствие. Рэчел могла окинуть мысленным взором не только бальную ночь, но и все прошлое, посмотреть на него с нежностью и юмором, как будто она долго шла и делала повороты в тумане, а теперь ей стало видно, куда она повернула. Путь, которым она пришла к нынешнему положению, казался ей очень странным, и самое странное было то, что она заранее не знала, куда он ее приведет. Да, это очень странно — человек не знает, куда идет и чего он хочет, он двигается вслепую, так много страдая втайне, он никогда ни к чему не готов, его все поражает, он в полном неведении; но одно ведет к другому, и постепенно из ничего создается нечто, и человек достигает спокойствия и определенности, вот этот процесс люди и называют жизнью. Впрочем, возможно, все на самом деле знают, куда они идут, как теперь это знает она; и события выстроились в закономерность не только для нее, но и для них, и в этой закономерности заключается радость и смысл. Оглядываясь назад, она теперь понимала, что был некий смысл и в жизни ее тетушек, и в краткой встрече с Дэллоуэями, которых она больше никогда не увидит, и в жизни ее отца.

Глубокое сонное дыхание Теренса подкрепляло ее спокойствие. Ей самой не хотелось спать, но видела она не слишком отчетливо, и, хотя проходящие мимо фигуры становились все расплывчатее, Рэчел была уверена, что они знают, куда идут, и ей было очень уютно от исходившей от них уверенности. Она пришла в состояние такой отрешенности и безразличия, как будто у нее уже не было никакой судьбы; ей казалось, что она может принять без удивления и смущения любой жизненный поворот. Чего бояться, чего смущаться в будущем? Почему это озарение должно покинуть ее? Мир на самом деле так велик, так доброжелателен, да и, в конце концов, в нем все так просто. «Любовь, — сказал Сент-Джон. — Похоже, она объясняет все». Да, но не любовь мужчины к женщине, не любовь Теренса к Рэчел. Хотя они сидят так близко, они уже не представляют собой два маленьких отдельных тела, они перестали бороться друг с другом и желать друг друга. Кажется, между ними воцарился мир. Возможно, это любовь, но не любовь мужчины к женщине.

Полузакрытыми глазами она смотрела на Теренса, лежавшего в кресле, и улыбалась, видя, какой большой у него рот и какой маленький подбородок, как его нос изогнут зигзагом и заканчивается шишечкой. Его внешность выдавала и его лень, и честолюбие, и то, что он человек настроения, полный недостатков. Рэчел припомнила их ссоры, особенно их сегодняшнюю перебранку из-за Хелен, и подумала, что они будут часто ссориться и через тридцать, и через сорок, и через пятьдесят лет, живя вместе в одном и том же доме, вместе торопясь на поезда и раздражаясь оттого, что он и она так не похожи друг на друга. Но все это было на поверхности и не имело отношения к той жизни, которая текла за глазами, ртом и подбородком, потому что эта жизнь не зависит ни от нее, ни от чего бы то ни было. Поэтому, хотя Рэчел и выйдет за Теренса, и проживет с ним тридцать, сорок или пятьдесят лет, и будет с ним ссориться, и они будут очень близки, она независима от него, она независима от чего бы то ни было. И тем не менее, как сказал Сент-Джон, именно любовь позволила ей понять это, поскольку она никогда не ощущала этой независимости, этого покоя, этой уверенности, пока не полюбила Теренса; возможно, все это тоже любовь. Ей больше ничего не было нужно.

Мисс Аллан минуты две стояла в отдалении, смотря на молодую пару, так мирно отдыхавшую в креслах. Она не могла решить, беспокоить их или нет, но потом, как будто что-то вспомнив, пересекла холл. Звук ее шагов разбудил Теренса, он сел прямо, потер глаза и услышал, как мисс Аллан обратилась к Рэчел.

— Что ж, — сказала она, — это очень мило. В самом деле, очень. Помолвки прямо-таки вошли в моду. Нечасто бывает, что две пары людей, до того совершенно незнакомых друг другу, встречаются в одной гостинице и решают пожениться. — Она замолчала и улыбнулась; сказать ей, видимо, было больше нечего, поэтому Теренс встал и спросил, правда ли, что она закончила свою книгу. Кто-то ему сказал, что это так. Ее лицо осветилось, она повернулась к нему с более оживленным выражением, чем обычно.

— Да, думаю, я вполне могу сказать, что закончила ее. Если не считать Суинберна — «От Беовульфа до Браунинга»: мне лично больше нравятся два «Б». «От Беовульфа до Браунинга», — повторила она. — Думаю, такое заглавие может привлечь взгляд в станционной книжной лавке.

Она и в самом деле очень гордилась тем, что закончила книгу, ведь никто не знал, сколько ей для этого понадобилось решимости. Она считала, что труд получился неплохой, учитывая, как она волновалась из-за брата, работая над рукописью. Она не могла удержаться от того, чтобы рассказать о книге еще хоть немного.

— Должна признаться, — продолжила она, — что, если бы я знала заранее, сколько классиков в английской литературе и какими многословными умудряются быть лучшие из них, я ни за что не взялась бы за эту работу. Ведь мне позволено всего семьдесят тысяч слов.

— Всего семьдесят тысяч слов! — воскликнул Теренс.

— Да, и надо что-то написать о каждом, — добавила мисс Аллан. — Это как раз и трудно — о каждом написать по-другому. — Тут она решила, что достаточно поговорила о себе, и спросила, собираются ли они участвовать в теннисном турнире. — Молодежь весьма увлечена им. Он продолжится через полчаса.

Она помолчала, смотря на них добрыми глазами, а потом заметила, обращаясь к Рэчел, будто вспомнила нечто помогающее отличить ее от других людей:

— Это вы та удивительная девушка, которая не любит имбирь. — Однако теплая улыбка на ее немолодом стоическом лице заставила их почувствовать, что она вряд ли запомнит их как личности — в них она видела все новое поколение.

— И я с ней вполне согласна, — произнес женский голос у них за спиной: миссис Торнбери услышала последние слова об имбире. — В моем сознании он связан с нашей ужасной старой тетушкой (бедняжка, она тяжко страдала, нехорошо называть ее ужасной), которая давала его нам, детям, а у нас не хватало смелости сказать, что мы его не любим. Приходилось выбрасывать имбирь в кусты — у нее был большой дом под Батом.

Они медленно пошли через холл, но были остановлены Эвелин, которая налетела на них, сбежав с лестницы, как будто ее ноги так спешили догнать их, что вышли из-под ее контроля.

— Послушайте! — воскликнула она со своим обычным воодушевлением, хватая Рэчел за руку. — По-моему, это восхитительно! Я с самого начала догадывалась, что это случится! Я видела, что вы созданы друг для друга. Теперь вы мне все должны рассказать: когда это будет, где вы поселитесь… Вы оба счастливы до невозможности, да?

Однако всеобщее внимание переключилось на миссис Эллиот, которая семенила энергично, но неуверенно, держа в руках блюдо и пустую грелку. Она прошла бы мимо, но миссис Торнбери приблизилась к ней и остановила ее.

— Спасибо, Хьюлингу лучше, — ответила миссис Эллиот на вопрос миссис Торнбери, — но он трудный больной. Желает знать свою температуру, если я говорю — тревожится, а если нет — подозревает худшее. Вы знаете, каковы мужчины, когда они болеют! Потом, конечно, здесь нет необходимых удобств, и, хотя доктор Родригес очень предупредителен и хочет помочь, — тут она таинственно понизила голос, — чувствуется, что до настоящего врача ему далеко. Если бы вы навестили его, мистер Хьюит, — добавила она, — это его взбодрило бы, я уверена: целыми днями лежать в постели, да еще эти мухи… Но мне пора, я должна найти Анджело. И здешняя пища… Конечно, когда на руках больной, хочется, чтобы все было безупречно. — И она поспешила прочь в поисках метрдотеля. Заботы об уходе за мужем наложили скорбную морщинку на ее лоб, она была бледна, выглядела несчастной и еще более беспомощной, чем обычно, а ее взгляд стал еще рассеяннее и блуждал, ни на чем не останавливаясь.

— Бедняжка! — воскликнула миссис Торнбери и сообщила, что Хьюлинг Эллиот уже несколько дней болен и единственный имеющийся здесь врач — брат хозяина гостиницы, или, как сказал хозяин, он единственный, чье право называться врачом — вне подозрений. — Я знаю, как противно болеть в гостинице, — заметила миссис Торнбери. — Во время свадебного путешествия я провела в Венеции шесть недель с брюшным тифом. И все-таки я вспоминаю эти недели, как счастливейшие в моей жизни. Да-да, — сказала она, взяв Рэчел за локоть, — сейчас вам кажется, что вы счастливы, но это ничто по сравнению с тем счастьем, которое будет потом. И поверьте, мне легко было бы найти в своей душе зависть к вам, молодым! Ваше время куда лучше нашего, скажу я вам. Оглядываясь назад, я с трудом верю, что все так изменилось. Когда мы были помолвлены, мне не позволялось гулять с Уильямом наедине и в комнате с нами всегда должен был кто-то находиться; насколько помню, я была обязана показывать родителям все его письма, хотя они его тоже очень любили. Да, можно сказать, они смотрели на него как на сына. Я поражалась, — продолжала она, — вспоминая их строгость к нам, когда видела, как они баловали своих внуков!

Стол был опять накрыт под деревом, и, заняв свое место у чашек, миссис Торнбери кивала и делала призывающие знаки до тех пор, пока не собрала довольно много людей, в том числе Сьюзен, Артура и мистера Пеппера, гулявших в ожидании турнира. Шепот ветвей, полноводная река под луной, слова Теренса — все это вспомнилось Рэчел, когда она сидела, пила чай и слушала речи, которые лились так легко, так ласково, так гладко-серебристо. Долгая жизнь, многочисленные дети обкатали миссис Торнбери, как гладкий речной камешек, стерли все признаки индивидуальности, оставив только старость и материнство.

— А сколько вам, молодым, предстоит увидеть! — продолжала миссис Торнбери. Она охватывала своими предсказаниями и своим материнством всех присутствующих, хотя среди них были Уильям Пеппер и мисс Аллан, которые тоже обладали немалым жизненным опытом. — Видя, как изменился мир на протяжении моей жизни, я не могу положить пределов тому, что может произойти в следующие пятьдесят лет. О нет, мистер Пеппер, я ни в коем случае с вами не согласна, — засмеялась она, перебивая его мрачное замечание о том, что все меняется только к худшему. — Знаю, что мне полагается быть настроенной так же, но, боюсь, я думаю иначе. Они будут гораздо лучше, чем мы. Безусловно, все говорит за это. Я вижу вокруг женщин, молодых женщин, обремененных домашними заботами, которые осмеливаются делать то, о чем мы и помыслить не могли.

Мистер Пеппер считал ее сентиментальной и неразумной, как все старухи, но ее манера обращаться с ним, будто он был своенравным престарелым ребенком, покоряла и обезоруживала его, поэтому он мог ответить лишь забавной гримасой, которая больше походила на улыбку, чем на выражение досады.

— И они остаются женщинами, — добавила миссис Торнбери. — Они многое дают своим детям.

Говоря это, она слегка улыбнулась Сьюзен и Рэчел. Им не нравилось, что их объединяют в одну категорию, но обе немного смущенно улыбнулись в ответ, и Артур с Теренсом тоже переглянулись. Благодаря миссис Торнбери они почувствовали себя в одной лодке и смотрели на своих суженых, сравнивая их. Невозможно было объяснить, как у кого-то могло появиться желание взять в жены Рэчел; невероятно, что кто-то готов провести всю жизнь со Сьюзен; но, несмотря на такое различие своих вкусов, они не желали друг другу зла; каждый даже нравился другому за оригинальность выбора.

— Я должна искренне вас поздравить, — сказала Сьюзен, протягивая руку через стол за джемом.

Казалось, принесенная Сент-Джоном сплетня об Артуре и Сьюзен безосновательна. Они сидели рядом, загорелые и бодрые, с ракетками на коленях, почти ничего не говоря, но постоянно слегка улыбаясь. Через их тонкие белые одежды проступали линии их тел — красивые изгибы мышц, его худоба и ее полнота; и легко было представить, какими крепкими и здоровыми будут их дети. Для красоты их лицам не хватало четкости формы, но у них были ясные глаза, и весь их вид говорил о таком здоровье и выносливости, что казалось, кровь никогда не остановится в его жилах и не перестанет окрашивать ее щеки глубоким и спокойным румянцем. Сейчас их глаза горели ярче, чем обычно, и выражали то удовольствие и уверенность в себе, которые характерны для спортсменов: они только что играли в теннис, а игроками были оба первоклассными.

Эвелин молчала, но все время смотрела то на Сьюзен, то на Рэчел. Что ж, они слишком легко приняли решение, им понадобилось всего несколько недель на то, что она, как ей порой казалось, не сможет сделать никогда. Хотя они были совсем не похожи одна на другую, Эвелин видела в обеих одно и то же выражение удовлетворенности и полноты жизни, одно и то же спокойствие в манере держаться, одну и ту же медлительность движений. Именно эту медлительность, это самодовольство она как раз и не выносит, думала Эвелин. Каждая двигается так медленно, потому что теперь не одна, но обрела пару — Сьюзен прилепилась к Артуру, а Рэчел — к Теренсу, и ради этих мужчин они отвергли всех остальных, остановились, отказались от движения, от всего настоящего, что есть в жизни. Любовь — это, конечно, очень хорошо, хороши эти уютные семейные домики, с кухней внизу и детской наверху, такие отгороженные от мира, такие самодостаточные — точно маленькие островки посреди бурных потоков; но настоящее — то, что происходит в огромном внешнем мире, большие дела, войны, идеалы, то, что творится независимо от этих женщин, которые так покойно и грациозно полагаются на мужчин. Эвелин пристально изучала их. Конечно, они счастливы и довольны, но должно быть кое-что получше этого. Можно стать ближе к жизни, больше получать от нее, испытывать большую радость и больше чувствовать, чем когда-либо смогут они. Особенно Рэчел — она выглядит такой юной, что она может знать о жизни? Эвелин ощутила беспокойство, встала и пересела поближе к Рэчел. Она напомнила ей, что та обещала вступить в ее клуб.

— Загвоздка в том, — продолжила она, — что у меня, возможно, не получится начать серьезную работу до октября. Я только что получила письмо от одного знакомого, у его брата свое дело в Москве. Они хотят, чтобы я пожила у них, а поскольку они в самой гуще всех тамошних заговоров и анархистов, мне очень хочется заехать туда по пути домой. Это, должно быть, так волнующе. — Она хотела, чтобы Рэчел поняла, как это волнующе. — Мой знакомый знает пятнадцатилетнюю девушку, которую пожизненно сослали в Сибирь только за то, что ее застали за отсылкой письма анархисту. И письмо-то было не от нее. Я бы отдала все на свете, чтобы помочь революции против русского правительства, а она надвигается.

Она перевела взгляд с Рэчел на Теренса. Эвелин немного растрогала их обоих, поскольку они вспомнили, что совсем недавно слышали злословие о ней. Теренс спросил, в чем состоит ее план, и она рассказала, что собирается основать клуб — для того, чтобы делать дело, по-настоящему. Она очень оживилась, говорила и говорила, признавалась, что убеждена: стоит двадцати человекам — нет, достаточно и десяти, если они энергичны, — стоит им приняться за дело вместо того, чтобы только говорить об этом, и они смогут искоренить любое из существующих на свете зол. Что нужно, так это мозги. Если это люди с мозгами… Конечно, им понадобится помещение, хорошее помещение, лучше всего — в Блумсбери, где они смогут встречаться раз в неделю…

Теренс видел на ее лице признаки увядающей молодости — морщинки, появлявшиеся у рта и глаз, когда она говорила и волновалась, — но ему не было жаль ее; смотря в эти блестящие, довольно жесткие и очень храбрые глаза, он видел, что ей самой не жаль себя, что она не испытывает никакого желания поменять свою жизнь на более утонченную и упорядоченную жизнь таких, как он и Сент-Джон; хотя, возможно, с годами сражаться будет все труднее и труднее. Впрочем, вероятно, она успокоится; быть может, в конце концов она все-таки выйдет за Перротта. Мысли Теренса были наполовину заняты тем, что она говорила, а наполовину — ее возможной судьбой, при этом легкие клубы дыма скрывали его лицо от ее глаз.

Теренс курил, и Артур курил, и Эвелин курила, поэтому воздух был затуманен и пропитан ароматом хорошего табака. В паузах, когда никто не говорил, они слышали отдаленный рокот морских волн, которые мерно набегали на берег и покрывали его водной пеленой, а потом отступали обратно. Неяркий зеленый свет лился от листьев дерева, и на тарелках и скатерти играли мягкие солнечные полумесяцы и звезды. Миссис Торнбери, некоторое время молча смотревшая на всех, начала задавать Рэчел участливые вопросы: когда они собираются обратно? А, они ждут ее отца. Она обязательно должна увидеться с ее отцом, ей надо многое рассказать ему; разумеется (она с симпатией взглянула на Теренса), он будет так счастлив, она в этом уверена. Много лет назад, продолжила она, может быть лет десять или двадцать, она встретила мистера Винрэса на одном приеме и была так поражена его лицом — оно совсем не походило на лица, обыкновенные для приемов, — что спросила, кто это, и ей сказали, что это мистер Винрэс, и она навсегда запомнила его фамилию — ведь она довольно редкая, — а еще с ним была дама, очень миловидная женщина, но это было одно из тех ужасных лондонских сборищ, на которых не говорят, а только смотрят друг на друга, и, хотя они пожали руки с мистером Винрэсом, кажется, они не сказали друг другу ни слова. Она едва заметно вздохнула, вспоминая прошлое.

Затем она повернулась к мистеру Пепперу, который стал настолько зависим от нее, что всегда садился с ней рядом, слушал, что она говорит, хотя свои замечания вставлял нечасто.

— Вот вы знаете все, мистер Пеппер, — сказала миссис Торнбери. — Расскажите, как эти чудесные французские дамы устраивали свои салоны? У нас в Англии было что-нибудь подобное или вы считаете, что в нашей стране это по какой-то причине невозможно?

Мистер Пеппер с удовольствием подробно объяснил, почему в Англии никогда не было салонов. Тому есть три причины, и все три очень веские, сказал он. Что касается его самого, то он, когда оказывается на приеме — а это приходится делать, чтобы кого-то не обидеть, — его племянница, например, недавно сочеталась браком, — он выходит на середину зала, говорит: «Ха-ха!» — как можно громче, и, посчитав, что долг исполнен, удаляется. Миссис Торнбери возмутилась. Она собиралась устроить прием сразу по возвращении, и они все будут на него приглашены, так вот, она попросит людей наблюдать за мистером Пеппером, и если его заметят говорящим «Ха-ха!», то она… она сделает с ним что-нибудь ужасное. Артур Веннинг предложил подстроить какую-нибудь неожиданность — например, скрыть за портретом старой дамы в кружевном чепце бадью с холодной водой, которая по сигналу будет опрокинута на Пеппера; или подсунуть ему стул, который подбросит его на двадцать футов, как только он на него сядет.

Сьюзен засмеялась. Она уже допила чай и чувствовала себя просто замечательно — и потому, что прекрасно показала себя в теннисе, и потому, что все были так милы. Ей становилось все легче говорить и держать себя даже с очень умными людьми — почему-то умные люди больше не пугали ее. Даже мистер Хёрст, который так ей не понравился при первом знакомстве, был не столь уж неприятен; бедняга, он вечно выглядит больным; вероятно, влюблен; вероятно, он влюблен в Рэчел — Сьюзен ничуть не удивилась бы этому; или в Эвелин — она, конечно, весьма привлекательна для мужчин. Подавшись вперед, Сьюзен вступила в беседу. Она сказала, что, по ее мнению, приемы так скучны, главным образом потому, что мужчины не наряжаются: даже в Лондоне, заявила она, ее поражало, как люди не считают необходимым наряжаться по вечерам, а уж если в Лондоне не наряжаются, то в провинции — тем более. То-то бывает радость на Рождество, когда устраивают охотничьи балы и мужчины носят такие милые красные сюртуки, но — Артур не любит танцев, так что вряд ли они будут ходить на балы даже в их городке. Она считала, что, как правило, если человек увлечен чем-то одним, то все другое его уже не интересует, хотя ее отец — исключение. Но он исключение во всех смыслах — какой он садовник, а сколько всего знает о птицах и зверях, ну и, конечно, его просто обожают все местные пожилые женщины, и в то же время он больше всего любит книги. Если он нужен, всегда знаешь, где его найти — в кабинете с книгой. Скорее всего, это будет старая-престарая, всеми забытая книга, которую никому другому и в голову не придет читать. Она не раз говорила отцу, что из него вышел бы заправский книжный червь, если бы ему не надо было кормить семью о шестерых ртах, а шестеро детей, добавила она, безмятежно уверенная во всеобщем сочувствии, не оставляют времени, чтобы быть книжным червем.

Продолжая рассказывать о своем отце, которым она очень гордилась, Сьюзен встала, потому что Артур, взглянув на часы, обнаружил, что пора возвращаться на теннисный корт. Остальные не сдвинулись с места.

— Они очень счастливы! — сказала миссис Торнбери, благожелательно глядя им вслед. Рэчел согласилась; они выглядели такими уверенными в себе, как будто точно знали, чего хотят.

— Вы думаете, они правда счастливы? — тихо спросила Эвелин Теренса, надеясь услышать, что он не считает их счастливыми, но вместо этого он сказал, что им с Рэчел тоже пора — домой, потому что они всегда опаздывают к столу, а миссис Эмброуз весьма строга и щепетильна и этого не одобряет. Эвелин ухватила Рэчел за юбку и запротестовала. Почему они должны уходить? Еще рано, а ей надо столько сказать им.

— Нет, — возразил Теренс. — Нам пора, потому что ходим мы очень медленно. Останавливаемся, смотрим на что-нибудь, разговариваем.

— О чем вы разговариваете? — спросила Эвелин, и Теренс в ответ рассмеялся и сказал, что говорят они обо всем.

Миссис Торнбери пошла с ними до ворот, она ступала по траве и гравию очень медленно и грациозно и все время говорила о цветах и птицах. Она рассказала, что после замужества дочери взялась изучать ботанику и что удивительно, сколько есть цветов, которых она никогда не видела, хотя всю жизнь прожила в сельской местности, а ей уже семьдесят два года. Хорошо иметь в старости какое-то занятие, не зависящее от других людей, сказала она. Однако вот что странно — старым себя никогда не ощущаешь. Она всегда чувствовала себя двадцатипятилетней — ни днем старше или моложе, хотя, конечно, не стоит ожидать от других, что они с этим согласятся.

— Наверное, чудесно, когда тебе двадцать пять на самом деле, а не только в твоем воображении, — сказала она, переводя спокойный и ясный взгляд с Теренса на Рэчел. — Наверное, это так чудесно, так чудесно. — Она долго стояла у ворот и разговаривала с ними. Ей явно не хотелось, чтобы они уходили.

Загрузка...