Должно быть, Аполлон внял жертве, принесенной Ясоном и его товарищами, поскольку в первые дни плавания погода аргонавтам благоприятствовала. Едва они покинули стоянку, задул попутный ветер, и сразу же поставили парус. Аполлоний пишет:
…высокую мачту в гнезде они утвердили
И закрепили ее, с двух сторон натянувши канаты,
И паруса распустили, до верха мачты их вздернув.
Ветер шумящий на парус подул; на помостах шипами
Гладкими в разных местах канаты они закрепили…
Аргонавтам XX столетия такой удачи не выпало. Первые три дня нашего плавания то стоял полный штиль, то задувал встречный ветер, словно стремившийся задержать галеру. Команда не вставала с гребных скамей, медленно выводя «Арго» из бухты; наше продвижение напоминало бесконечную прогулку по пустыне. Уже через час на ладонях вспухли мозоли — наши «опознавательные знаки», которые сошли только после окончания экспедиции. Впрочем, гребцы были готовы к мозолям, каждый из них имел собственную теорию относительно того, как бороться с этой напастью. Одни протирали ладони спиртом, другие надевали хлопчатобумажные перчатки или обматывали уключины тканью… Увы, радикального способа исцеления так и не нашлось. Мозоли возникали, набухали, прорывались, снова набухали, опять прорывались и твердели. Когда же мы сочли, что ладони достаточно загрубели, контакта с морской водой оказалось достаточно, чтобы рассеять нашу уверенность: вода размягчила наросты, мертвая кожа слезла, оставив весьма болезненные ссадины. А если кому-то и удавалось не намочить мозоли, они все равно лопались — руки ведь практически постоянно сжимали весла, — и под мертвой мозолью возникала следующая.
Постепенно мы обретали слаженность, начинали грести вместе, не выбиваясь из общего ритма. Марк расхаживал по палубе, советуя новичкам, показывал, как подстроиться под темп, как расслаблять мышцы и как держать весло, когда лопасть движется под водой. Надо признать, практика гребли на двадцативесельной галере сильно отличалась от той, какую можно получить на спортивных лодках. Весла галеры куда тяжелее и неповоротливее, да и по-настоящему использовать мышцы ног невозможно. На «Арго» гребец постоянно раскачивал корпус, вперед и назад, час за часом, и монотонность движений притупляла все ощущения. По общему согласию мы держали короткий гребок. Хуже всего приходилось, когда кто-нибудь подавался слишком сильно вперед в начале гребка — и на миг запаздывал с рывком. Тогда тот, кто сидел перед виновником, откидываясь назад для следующего гребка, получал по спине рукоятью весла (со свинцовым противовесом). Впечатление такое, будто тебя огрели между плеч кувалдой; в первые дни плавания, полка мы не набрались опыта, гребцы нередко поднимались со скамей с синяками между лопатками.
Правда, медленное продвижение имело свои преимущества. На второй вечер пути мы наткнулись на пасторальную стоянку на островке у самой горловины Волосской бухты. На холме над берегом росли оливковые деревья, склоны покрывали полевые цветы, крохотный каменный мол защищал стоянку от волнения на море. В воду немедленно полетел десяток бутылок с изображением «Арго» на этикетке — охлаждаться, а Питер Моран занялся барбекю. Пока он готовил, в бухту проскользнула рыбацкая лодка, и местные принялись с любопытством разглядывать галеру. Они присоединились к нам за ужином, разнообразив наше меню свежими креветками.
В Греции отмечали в эти дни праздник весны. С холма к нам спустился седовласый старец, державший за руки двоих внучат. Он жил в маленьком белом домике над мысом, откуда был виден материк.
Внучата заметили «Арго» на подходе к острову, набрали цветов, а теперь пришли, чтобы вручить нам свои подарки — изящно сплетенные венки из цветов и листьев; мы повесили эти венки на мачте галеры. Старик порылся в заплечном мешке и протянул мне огромный ком овечьего жира — мол, будет, чем смазывать по дороге кожаные петли на веслах. Этот простой жест бесконечно меня растрогал; такое не забывается. Забегая вперед, скажу, что и в тысяче миль от Волоса, у северного побережья Анатолии, мы продолжали пользоваться этим жиром, и всякий раз мне вспоминался старик, сидящий с нами у костра и тихо переговаривающийся с греческими членами экипажа.
На следующее утро мы покинули Волосскую бухту и вышли в открытое море. Наш курс пролегал вдоль берега, следуя береговой линии рыбоподобного полуострова Магнесия. Ветер упорно не желал задувать, и к полудню жара стала почти невыносимой. Скамьи сделались мокрыми от пота гребцов, как и их шорты. Стало понятно, почему в древности греки нередко гребли нагими: в этом случае риск заработать воспаление кожи значительно меньше. Питер Доббс скрутил себе подобие тюрбана, словно мы вновь плыли по следам Синдбада, а прочие напялили шляпы или обмотали головы повязками, чтобы пот не заливал глаза.
Когда ветер наконец подул, он оказался отнюдь не попутным — легкий ветер с востока, который к вечеру окреп настолько, что нам пришлось приложить немало усилий, чтобы подвести «Арго» к месту очередной стоянки. Не стану скрывать, встречный ветер подействовал на нас отрезвляюще: да, десять мужчин на веслах могли вести «Арго» на скорости 3–4 узла и проходить от 20 до 30 миль в день — но при благоприятных условиях. Легчайшего дуновения встречного ветра хватало, чтобы существенно снизить скорость галеры; все равно что подниматься на высокую дюну, когда песок осыпается из-под ног. Удары весел двигали галеру вперед, а ветер отбрасывал ее назад. Нет ничего более утомительного и обескураживающего, чем вести корабль в таких условиях, борясь со встречным ветром, теряя по пол-ярда на каждый ярд продвижения. В общем, гребцы «Арго» имели все основания быть недовольными.
Хуже того, если встречный ветер заставал «Арго» на пути между стоянками, кормчему оставалось лишь повернуть обратно или идти дальше, причем оба варианта были одинаково плохи. Поворачивая назад, мы теряли все, чего удалось добиться совокупными усилиями гребцов; продолжая путь — пускай до следующей стоянки какие-то несчастные несколько миль, — гребцы утомлялись все сильнее, а ведь их силы не беспредельны. Следовало соразмерять энтузиазм с запасами сил и учитывать коварство местных ветров. Никто не мог заранее сказать, как долго продлится очередная пытка как долго ветер будет насмехаться над усилиями гребцов; вполне возможно, море разволнуется настолько, что грести станет невозможно, либо ветер сделается столь сильным, что после пары часов бесплодных мучений все-таки придется развернуть корабль и поспешить к прошлой стоянке.
В девяти случаях из десяти пытаться на двадцативесельной галере одолеть встречный ветер попросту бессмысленно. Галеры не предназначены для подобных испытаний, и об этом мне приходилось помнить на протяжении всего пути. Это обстоятельство влияло на все наши решения. В Эгейском и Мраморном морях погода славится своей непредсказуемостью, и штиль мгновенно может смениться бурей. В Черном море по небу можно предугадать, что погода готова испортиться; при этом неблагоприятные условия для плавания там сохраняются дольше. А для галеры, которую тащит на подветренный берег, спасения нет.
Мыс Сепия, который «Арго» обогнул на четвертый день пути, мог служить наглядным подтверждением этой мысли. В 480 году до нашей эры здесь погиб целый флот, отправленный персидским царем Ксерксом завоевывать Элладу. Буря налетела внезапно, едва корабли персов бросили якорь у берега. Более 400 кораблей затонуло — якоря не удержали, и корабли разбивались о мыс, пока их экипажи в отчаянии хватались за весла и пытались сделать хоть что-нибудь, чтобы уйти от утесов, у подножия которых ярились волны. Там, вдобавок, очень глубоко, якоря, которые бросали снова и снова, не доставали до дна, и галеры разбивались в щепки. Минуя эти гибельные утесы, «Арго», должно быть, прошел над обломками персидских галер, в 50 метрах от скальной стены, усеянной зевами пещер, куда прибой швырял гроздья пены. Попросту невозможно было не вспоминать историю здешних кораблекрушений, не прислушиваться к внутреннему голосу, который твердил, что для древних кораблей любой каменистый берег при ветре с моря означал гибель. На веслах с этим ветром не справиться, и если якорь не достает до дна, можно прощаться и с кораблем, и, скорее всего, с командой.
Мы обогнули мыс и повернули на север, по-прежнему держась в виду берега, и тут нам впервые за время плавания довелось по-настоящему столкнуться с сильным ветром. Он дул с севера, точно в лоб, и нам пришлось спешно укрываться в бухточке Пальци, где рыбаки уже повытаскивали свои лодки на сушу; там имелись даже специальные деревянные слеги, по которым лодки закатывали на берег, поскольку сама бухточка ни в малейшей степени не могла считаться безопасной стоянкой для современных судов. Впрочем, «Арго» она уберегла: осадка галеры составляла менее 3 футов, так что мы развернули корабль носом к морю, бросили два якоря, кинули канат на берег и совместными усилиями вытянули галеру на прибрежную отмель. Будь осадка больше, нам пришлось бы покинуть бухту и уходить в море, а так «Арго» надежно пристроился в каких-нибудь 10 футах от берега; волны разбивались у него под кормой, и он напоминал чайку, которой вздумалось оседлать прибой.
Что касается экипажа, мы быстро выяснили, что для команды галеры терпение не менее важно, чем физическая сила и выносливость. Чтобы ходить на корабле бронзового века, нужно уметь дожидаться хорошей погоды. Все прекрасно понимали, что рано или поздно непогода застигнет «Арго» в открытом море, но пока, хвала небесам, этого не произошло, а мне меньше всего хотелось в первую неделю плавания испытывать душевную стойкость экипажа в бесполезном противоборстве с ветрами. Остаток того дня и почти всю ночь мы провели в бухточке Пальци, как это делали сотни галер за тысячелетие до нашего времени, ожидая перемены погоды, чтобы двинуться дальше вдоль скалистого побережья Магнесии.
Ясон и его товарищи, кстати сказать, тоже вынуждены были задержаться: два с половиной дня они ждали, пока утихнет буря, в местечке под названием Афеты. Где именно находилось это местечко, установить нельзя — Аполлоний не дает «привязки к местности», упоминая лишь «Долопов курган»; возможно, севернее Пальци, у устья реки Пинион.
Когда ветер наконец меняется, категорически противопоказано упускать случай. Так что после полуночи, когда северный ветер ослабел, пришлось разбудить экипаж. Сонные люди вяло поднимались на борт — почти все предпочли спать на берегу, а не на корабле, было много крика и шума, кое-кого потребовалось даже как следует встряхнуть. В темноте члены экипажа брели по воде к кораблю, кидали на корму спальные мешки и сумки, потом карабкались на борт и, мокрые и дрожащие, занимали места на скамьях. Питер Доббс вызвался быть последним и отвязать канат; до того, как его втянули на палубу, он волочился за галерой по воде, точно плавучий якорь.
Около часа нам приходилось несладко. Ветер стих, однако море продолжало волноваться, а в темноте было достаточно сложно грести ровно. Корабль кидало из стороны в сторону, весла то и дело повисали в воздухе, люди бранились, а бедняга Теодор свесился через борт — его одолела морская болезнь. Но рассвет вознаградил нас за труды. С восходом солнца задул южный ветер, и мы немедленно поставили парус — впервые с тех пор, как «Арго» покинул Волос.
Такелаж галеры был особенным, такого в Средиземноморье не устанавливали на протяжении многих столетий. Мы воспользовались рисунками на вазах VI–IV столетий до нашей эры, изображавшими галеры под парусами. Сам парус представлял собой прямоугольное хлопковое полотно, прикрепленное к мачте из древесины кипариса. К лицевой стороне паруса пришили восемьдесят одно бронзовое кольцо, по девять в ряд. Сквозь эти кольца протянули девять фалов, снизу вверх; один конец фала крепился к нижнему кольцу, а другой, перекинутый через рею, был в распоряжении рулевого на корме. Посредством этих фалов рулевой и его помощник могли зарифить парус, как занавеску на окне. Конструкция была пусть немного неуклюжей, зато надежной. Порой рулевой ощущал себя колесничим, пытающимся обуздать девять взбешенных лошадей и при этом не запутаться в их упряжи. Нот, ветер с юга, весь день дул нам в корму, и «Арго» горделиво скользил по волнам, подобно кораблю из сказки. Под парусом галера вела себя замечательно. Нос вспарывал морскую лазурь, достаточно было легчайшего прикосновения к рулевым веслам, чтобы корабль подчинился желанию кормчего. Повороты галера выполняла безупречно и послушно возвращалась на заданный курс. Сидя на корме, под затейливым орнаментом, можно было с восхищением следить за тем, как «Арго» несется по морю, похожий на преследующую добычу гончую.
Прогулка под парусом вдоль «безбурного», по выражению Аполлония, побережья Магнесии оказалась истинным наслаждением. Проходил час за часом, «Арго» шел на скорости 5–6 узлов, оставляя за собой пенный след, весла были убраны, а люди привольно раскинулись на скамьях. Пока от них ничего не требовалось, и они любовались пейзажами. Вдоль побережья тянулись горы, первой среди которых был Пелион: на его склонах мудрый кентавр Хирон обучал многих греческих героев, в том числе Ясона. Показался массив над Каламаки, с которого низвергался, рассыпая брызги, потрясающий водопад, затем стала видна гора Осса, а за нею — Олимп, обитель богов. Ни единой безопасной гавани нам не встретилось, но они и не понадобились, и менее чем за 11 часов под парусом «Арго» преодолел 50 миль пути, а команда показывала друг другу скопления белых домиков на склонах Пелиона — впечатление было такое, будто некий великан разбросал среди зелени кусочки сахара.
Настроение стремительно поднялось. Еще недавно валившиеся с ног гребцы перекидывались шутками, принимали солнечные ванны, слушали записи на кассетных магнитофонах — словом, отдыхали. Тим Редмен, попыхивая трубкой, решил, что настал подходящий момент, чтобы обойти всех на борту и собрать взносы на провизию, которую они с Питером Мораном закупят на берегу. Старший гребец Марк Ричардс оказался искусным мастером: с одержимостью маньяка он кромсал подобранные на суше ветки, превращая их в рукояти ножей и топоров, либо кроил кожу, либо шил из парусины сумки и вещевые мешки. Также он вышил слово «Арго» (классическим греческим письмом) на своей куртке, сразу под «Юнион Джеком», и пообещал, что вышьет свое имя по-русски, если доберется до Грузии. Трондур уселся у планшира и делал наброски. В соломенной шляпе, мешковатых брюках и сандалиях, с палитрой на коленях и мелком в руке, он казался каким-нибудь провансальским художником 1920-х годов. Дик Хилл, естественно, облачился в отглаженные брюки — в таких не стыдно было бы заглянуть на коктейль на яхту миллионера — и стал мазаться лосьоном для загара (вследствие чего заработал прозвище Пахучий Дик). Что до Майлза, его штаны, особенно на седалище, были мешковатыми и сморщенными, как слоновья шкура (результат долгой гребли), и подозрительно смахивали на клоунские панталоны. К всеобщему удовольствию выяснилось, что этот чудесный день — еще и день рождения Костаса. Ему исполнился шестьдесят один год. Из своего мешка он извлек бутылку виски, и мы все выпили за его здоровье. У Костаса тоже появилось прозвище. Когда мы выходили на веслах из Волосской бухты, кто-то заметил, что физическая работа способствует укреплению мышц. «Эй, Костас, — позвал тогда Питер Доббс, — ты, пожалуй, сможешь вернуться в „Олимпик“ и наняться к ним тягачом. Будешь толкать туда-сюда самолеты». С тех пор к бывшему пилоту приклеилось прозвище Костас-Тягач.
По описанию Аполлония, Ясон двигался вдоль побережья Магнесии на север до горы Олимп. Там аргонавты повернули на восток, к мысу Посидонион, ближайшей оконечности полуострова Халкидики, который тремя «пальцами» выдается в море от фракийского побережья. Когда мы приблизились к Олимпу, причина такого поворота сделалась очевидной. Горы Осса и Олимп представляют собой отличные ориентиры для кораблей, уходящих в открытое море. Держа Оссу точно за кормой, можно пересечь залив Термаикос и благополучно достичь мыса Посидонион. До того, как был изобретен компас, морякам приходилось искать подходящие ориентиры на суше, чтобы попасть именно туда, куда они хотели. Идеальный день плавания проходил так: гавань покидали с первыми лучами солнца, шли в виду берега, а якорь бросали в сумерках. Я не собирался пользоваться компасом; гораздо интереснее плыть, как в старину, по солнцу, по воле волн и ветра, следуя изгибам береговой линии. Разумеется, компас имелся в наличии — на случай экстренной ситуации, но пока он еще не понадобился. Несколько членов моего экипажа были опытными яхтсменами, имели опыт хождения по Английскому каналу и Северному морю, где без компаса, лага, эхолота и радиопеленгатора не обойтись. Но в Эгейском море эти их знания и умения не пригодились. Мы успешно обходились без всяких современных штучек. Вполне достаточно было, как правило, установить, где мы находимся — по солнцу, по островку вдалеке, по месту ночной стоянки, наконец. Рации на корабле тоже не было — лишь два «уоки-токи», чтобы переговариваться с фотографами, покидавшими корабль на резиновой лодке, да радиомаячок, настроенный на «спасательную» частоту. Чтобы определить скорость корабля, мы опускали в воду ротор, но эти измерения были не слишком точны, особенно на малой скорости, чтобы подсчитать, основываясь на них, пройденное расстояние. Что касается измерения глубины, мы пользовались свинцовым противовесом с весла, привязанным к длинной веревке.
Впрочем, с картами мы решили не мудрить. Неизвестно, существовали ли карты в конце бронзового века; возможно, если и существовали, это были какие-нибудь условные схемы. Скорее всего, однако, что опытный кормчий Ясона Тифис вел корабль по маршруту, отложившемуся у него в голове за годы плаваний по Эгейскому морю. Когда же галера покинула знакомые воды, Тифис наверняка расспрашивал местных мореходов и рыбаков или даже нанимал лоцмана. Я старался следовать его примеру, но вот соваться без карт в Дарданеллы, где никогда прежде не ходил, признаться, не рискнул.
Завтрак на борту, а не на берегу, оказался отличным способом заставить новых аргонавтов поскорее покинуть сушу. Тарелка с овсянкой и два куска хлеба — такой перспективы вполне достаточно, чтобы голодный гребец выскочил из спального мешка и примчался на корабль. Так что в семь утра на следующее утро, проведя ночь в гавани Стонион под сенью Оссы, мы уже гребли прочь от берега, направляясь в открытое море по курсу, при котором гора оставалась точно за кормой «Арго». Переход до мыса Посидонион составлял 28 морских миль, и я надеялся проделать его за день. Увы, несмотря на возлияние морскому богу — стакан вина, вылитый за борт в гавани, — этого у нас не получилось. Поначалу море было спокойным, потом задул северный ветер Борей, потом все снова стихло, а затем поднялся юго-восточный ветер, который словно толкал «Арго» в скулу невидимой, но могучей рукой. Когда опустилась ночь, мы находились в 10 милях от берега, где мерцали огоньки; гребцы слишком устали, чтобы продолжать путь, и мы вынуждены были заночевать в море.
Ночь на борту галеры была для меня совершенно новым впечатлением. Аполлоний писал, что Ясону и его спутникам также случалось оставаться в море с наступлением сумерек, однако античные мореходы старались избегать таких ситуаций: они предпочитали к тому мгновению, когда солнце исчезнет, очутиться на суше. Иногда кормчий Ясона вел корабль и ночью, как правило потому, что не хотел терять попутный ветер; раз или два Ясону и прочим пришлось браться за весла в темноте, поскольку галера попадала в штиль. Но ни в одном из вариантов предания не говорится, что аргонавты спали в открытом море. У нас же не было выбора: мы слишком устали, чтобы продолжать грести. Каждый постарался подыскать себе на палубе местечко поудобнее, что потребовало немалой изобретательности. Ведь мы помещались в пространстве 54 фута длиной и 9 футов шириной в самом широком месте, причем треть этого пространства была занята мачтой, такелажем, снаряжением, камбузом, спасательными плотиками и иным добром. Пустоты под скамьями, где при желании можно было попробовать улечься, занимали припасы, личные вещи и бочонки с инструментами и одеждой.
Навскидку выходило, что места на всех на палубе физически не хватит, даже с учетом того, что у каждого гребца имелась скамья — 8,5 дюйма в ширину и 4 фута в длину, не слишком просторная для человека ростом под два метра, в особенности если ее приходится делить с веслом, поднятым на борт. Однако новые аргонавты совершили невозможное. Они заполнили своими телами все доступное (и, мягко выражаясь, не слишком доступное) пространство. Вообще-то картина изрядно напоминала сцену занятий по йоге.
Костас лег на спину на своей скамье; поскольку через ту проходила мачта, ему пришлось задрать ноги вверх под прямым углом. Большинство других тоже скрючились на скамьях, а Марк Ричардс ухитрился выкопать себе под скамьей что-то вроде гнезда, куда и забрался, похожий в темноте на труп в тесном гробу, и немедленно заснул. Остальные последовали его примеру: все настолько вымотались, что уснули даже в столь неудобном положении, а «Арго» покоился на водной глади, столь ровной и неподвижной, будто мы находились в доке.
Вокруг в ночи мерцали огоньки — навигационные огни грузовых судов, которые исправно отворачивали в сторону, когда луч прожектора падал на безвольно обвисший парус галеры. Время от времени мимо проплывала целая вереница огней; это рыбацкие лодки шли на ночную рыбалку, волоча за собой на буксире маленькие гребные лодочки. На каждой лодке имелся яркий газовый фонарь для привлечения рыбы.
Постепенно облака на небе порозовели, спальные мешки на палубе и на скамьях зашевелились, и оттуда стали выбираться удивительно довольные люди. Из-под скамьи показалась бритая голова Марка, теперь похожего на мумию из какого-нибудь фильма ужасов. Закатив глаза в притворном отчаянии, он наклонился и сделал вид, что хватает зубами за ногу Тима Редмена. «Я голоден!» — простонало наше новоявленное привидение. Питер Моран, с неизменной сигарой во рту, жарил яичницу и варил кофе, а команда готовилась к трем часам гребли, отделявшим нас от мыса Посидонион.
Греческие рыбаки тепло отреагировали на появление «Арго» на их заповедных территориях. Весть о нашем прибытии передавалась из порта в порт по самой надежной разновидности радио — сарафанному. Отдохнув в бухте у мыса, мы двинулись дальше, бороздя веслами странно неподвижную воду. На небе тем временем заклубились тучи, закапал дождь; на мгновение возникла радуга, вспыхнула и тут же исчезла. Легкий ветерок задувал то с суши, то с моря, «Арго» полз вдоль берега, а команда то разворачивала парус, ловя ветер, то снова его сворачивала, либо в очередной раз бралась за весла. Внезапно нам навстречу из гавани Неа Скиони вышли три моторных лодки. Когда они приблизились, мы увидели, что на них полным-полно детишек. Каждую группу детей сопровождал учитель. Когда лодки заглушили моторы и прошли вдоль борта «Арго», мы услышали столь хорошо запомнившееся нам пожелание: «Кало таксиди! Кало таксиди!»
Небритый рыбак, на вид — сущий злодей в мятой и рваной куртке, грязных штанах и высоких сапогах, вскарабкался на нос своей лодки. Как ни удивительно, в руках он держал букет розовых, алых и белых роз, составлявших поразительный контраст с его обликом. Цветы полетели к нам, их подхватил Питер Доббс, тоже смахивавший на пирата в своем тюрбане. Со второй лодки нам кинули коробку с конфетами, подарок женщин Неа Скиони; эту коробку поймал Майлз. Лодки отвалили в сторону, поблизости от галеры осталась лишь маленькая, видавшая виды лодчонка. В ней стоял старик; он заглушил мотор и теперь греб по-гречески, стоя лицом к носу суденышка. Должно быть, он промышлял ловлей осьминогов и кальмаров, потому что на дне лодки валялось несколько трезубцев, а на носу висел ржавый светильник, обернутый куском твида. Ночами этот старик наверняка разжигал фонарь, чтобы приманивать добычу, как поступали его предки еще во времена Гомера, используя, правда, не фонари, а факелы. Старик окинул «Арго» оценивающим взглядом и окликнул нас — лаконично, как и подобает опытному моряку:
— Привет! Это Неа Скиони. Как у вас дела?
— Все отлично, — ответил Элиас, перегнувшись через борт.
— Чуть выше по берегу есть гавань, Старая гавань. Ее затопило морем, но в ясный день, если нырнуть, можно увидеть под водой колонны. Мы — потомки тех, кто вернулся из-под Трои!
Нечасто услышишь такое из уст рыбака! Впрочем, старик не преувеличивал. Согласно греческому историку Фукидиду, Скиони был основан ахейцами, которые возвращались из-под захваченной и разоренной Трои. Один ахейский отряд — галеры ломятся от добычи и от прекрасных троянок — высадился в Скиони, чтобы передохнуть, и троянки воспользовались случаем и восстали, не желая становиться рабынями. Они сожгли галеры, и ахейцы были вынуждены остаться на этом берегу. Они взяли в жены непокорных пленниц и основали поселение.
Я не собирался заходить в Неа Скиони, но нам пришлось скорректировать планы. Вскоре после встречи со старым рыбаком задул восточный ветер, грести против которого было бесполезно. Я развернул «Арго», и мы устремились к пирсу, словно намереваясь разбить галеру о камни. В последний миг раздалась команда: «На гитовы!», Трондур и Питер Уилер потянули разом все девять фалов, убирая парус. «Весла на воду! Греби!» Десять лопастей вонзились в воду и «Арго», заложив вираж, проскользнул мимо оконечности пирса. Должно быть, наш корабль со стороны выглядел сошедшим с какого-нибудь полотна XIX столетия: рыбацкая лодка, спешащая укрыться в гавани от непогоды. Школьники Скиони получили второй выходной — уроки отменили, чтобы дети могли прийти на песчаный пляж в гавани и полюбоваться галерой.
«Арго» научил нас многим премудростям древнего мореходного искусства. То и дело случайное замечание или наблюдение перебрасывало мостик через многовековую пропасть и позволяло осознать, каково приходилось морякам в незапамятные времена. В Неа Скиони местный житель Антонис спросил, можно ли ему присоединиться к нам на следующий день пути. Он сказал, что много плавал с маской и хорошо знает побережье. Вскоре после выхода из гавани мне снова пришлось искать укрытие от встречного ветра. Единственным вариантом оказалась открытая бухточка с каменистым дном, за которое якорь никак не мог зацепиться. Я тревожился и не скрывал своих опасений, заметив вслух, что при таком коварном ветре наше положение далеко от приятного.
— Точно, — согласился Антонис. — Эта часть побережья имеет дурную славу. Мы с друзьями нашли на дне обломки десятка греческих и римских кораблей, совсем близко от берега.
Не желая оставаться в этом негостеприимном месте, я попросил экипаж снова взяться за весла. Весь день мы потратили на то, чтобы пройти мимо зазубренных скал мыса Пальюрион; мачту опустили, чтобы ее не повалил ветер, и крепко привязали к борту. Наш мучения сопровождались вспышками молний и раскатами грома, а море сделалось тускло-серым. Едва мы обогнули Пальюрион, я налег на кормило, и «Арго» помчался к просторной бухте, обозначенной на карте к северу от мыса. Когда мы вошли в эту бухту, Антонис указал за борт.
— Вот тут мы нашли римский корабль. Видно, он тоже искал убежища, но все равно затонул.
Бродя вечером по берегу, я наткнулся на дикие груши на склоне холма над нашей стоянкой. Я позвал остальных, и вскоре все собирали груши, а Трондур и Питер Уилер пытались поймать на трезубец осьминога (безуспешно). После ужина мы растянули парус над стоянкой, поскольку явно собирался дождь, а ночью нам довелось пережить жуткую грозу: молния за молнией пронзала тьму, ветер так и норовил сорвать наш импровизированный навес, так что приходилось держать тот изо всех сил, а ливень хлынул такой, что капли буквально расплющивались о поверхность моря. Но за всю бессонную ночь я не услышал ни единой жалобы, только шутки и смех насквозь промокшего экипажа.
Ясону и аргонавтам посчастливилось вновь поймать попутный ветер. Новый «Арго» передвигался вдоль побережья, так сказать, урывками, а Ясону и его спутникам вообще не пришлось браться за весла. Они за одни сутки прошли мимо Посидониона и Пальюриона, а на рассвете следующего дня увидели гору Афон — третий главный ориентир Халкидики. Кормчий Тифис решил довериться ветру и плыть дальше, к плодородному острову Лемнос. Решение оказалось оправданным, попутный ветер не стихал. Аполлоний пишет: «Весь этот день и всю ночь крепчал на пользу героям / Ветер попутный, и был на судне парус распущен. / С первым же солнца лучом тот ветер утих — и на веслах / К скалам Лемносским подплыл Арго…»
Лемнос стал тем местом, где аргонавтам пришлось выдержать первое испытание на долгом пути. Незадолго до их прибытия женщины Лемноса перебили всех мужчин на острове, потому что те оказались повинны в массовой семейной неверности. Лемносцы разорили побережье Фракии и вернулись домой с плененными фракиянками, которых они предпочли собственным женам. Вскоре те фактически выгнали местных женщин из их домов, и тогда последние возмутились и истребили не только неверных мужей и их наложниц-фракиянок, но и всех детей мужского пола на острове. Единственным, кого пощадили, был старый царь Фоант: его дочь Гипсипила «в ящике полом… его в море спустила, чтоб мог он / Так хоть от смерти уйти». Позднее царя подобрали рыбаки, и с ними он уплыл на другой остров.
Некоторое время после избиения мужчин лемносские женщины прекрасно управлялись со всеми делами. Они взяли на себя заботы прежде сугубо мужские: пахоту, сев, уборку урожая. Однако при этом они жили в постоянном страхе, опасаясь нападения фракийцев. И потому, завидев «Арго» в гавани столицы острова, Мирины, они приняли аргонавтов за фракийцев и, облачившись в доспехи, устремились на берег, чтобы отразить нападение.
Ясон действовал осторожно. Увидев на берегу вооруженных людей, он послал к ним вестника, «сладкозвучного» Эфалида, который обладал столь «нетленной памятью» и был столь красноречив, что мог выдать за правду что угодно, не произнеся при этом ни единого лживого слова. Эфалид быстро убедил женщин в том, что, по крайней мере, «Арго» можно позволить остаться на ночь в гавани Мирины. Переговоры вдобавок заставили женщин задуматься над их положением. Созвали собрание на главной площади города, и старая царская нянька Поликсо сказала, что, истребив всех мужчин, женщины Лемноса обрекли себя на вымирание. Либо однажды их перебьют те самые фракийцы, которых они так боятся, либо они просто вымрут — ведь без мужчин не зачать детей. И тогда женщины Лемноса во главе с Гипсипилой, которая стала царицей, решили на следующий день пригласить аргонавтов в город и предложить им остаться на острове навсегда. Отсутствие же мужчин они собирались объяснить тем, что тех изгнали из-за их неразумного увлечения фракиянками.
План оказался удачным. Ясон, в парадном облачении «со звездою сияющей схожий», сошел на берег и был принят Гипсипилой во дворце. Она предложила ему трон Лемноса, если он и его спутники согласятся поселиться на острове. Трон Ясон отверг, заявив, что продолжит поиск золотого руна, однако не отказался задержаться.
Столь приятным было пребывание на острове, сопровождавшееся пирами и празднествами, танцами и весельем в чарующей компании прекрасных женщин, что поход за золотым руном едва не закончился на Лемносе. День сменялся следующим, а «Арго» по-прежнему стоял в гавани. Команда корабля нашла себе приют на берегу: Ясон пребывал во дворце Гипсипилы, а прочие аргонавты — в гостях у своих новых подруг. Лишь Геракл — в большинстве вариантов предания утверждается, что он еще не покинул аргонавтов — не желал предаваться неге. Он сторожил «Арго» в гавани и однажды понял, что с него довольно, и, преисполненный гнева, устремился в Мирину, где принялся колотить палицей в двери домов и созывать товарищей на берег — на встречу без женщин. Когда все собрались, он обрушил на спутников укоры: они не добудут славы, коли откажутся от поисков золотого руна и предпочтут «целые дни проводить… на ложе» с лемносскими женщинами, и вся Греция будет над ними потешаться.
Устыдившиеся аргонавты на следующий день попрощались с местными красавицами. Никакие ссоры и упреки расставание не омрачили. Женщины Лемноса приняли как данность тот факт, что аргонавты должны продолжать путь: «И кто рукой, кто словами привет посылали им нежный / И умоляли блаженных богов о возврате счастливом». Царица Гипсипила, подозревая, что понесла от Ясона, спросила у того, как ей быть. Ясон отвечал, что, если родится мальчик, его следует отправить в Иолк на воспитание к деду.
Этот мальчик Эвней, сын Гипсипилы от Ясона, повзрослев, стал царем Лемноса. По Гомеру, он правил островом в годы Троянской войны и во время осады города помогал ахейцам, посылал им лемносское вино и съестные припасы. Вероятно, это не поэтический вымысел: Лемнос, во-первых, издревле славился своим вином, а во-вторых, лежит на морском пути из Греции в Трою. Что гораздо важнее, упоминание царя Эвнея позволяет нам произвести датировку похода за золотым руном. Если Троя пала в царствование Эвнея, значит, Ясон побывал на острове поколением ранее. Археологи относят падение Трои к 1250–1200 годам до нашей эры (впрочем, немало и других датировок), при этом большинство ориентируется на дату около 1225 года до нашей эры. Следовательно, плавание Ясона должно было состояться двадцатью или тридцатью годами ранее, в середине XIII века до нашей эры. Эта дата, как мы увидим, согласуется не только с заселением Димини — возможного дома семьи Ясона, изгнанной из Иолка, — но и с фактами, которые открылись нам, новым аргонавтам, в далекой Колхиде, краю золотого руна.
Описывая переход от горы Афон к Лемносу, тот самый, который мы собирались повторить, Аполлоний замечает, что эта гора «наивысшей вершиной своей затеняет / Лемнос до самой Мирины, настолько от них отстоящий (Афон. — Примеч. перев.), / Сколько пройдет лишь к полудню ладья с хорошей оснасткой». Расстояние от Афона до ближайшей к нему оконечности Лемноса составляет на самом деле 34 морских мили, каковые «ладья с хорошей оснасткой» способна преодолеть за 12 часов на средней скорости 2,8 узла — гораздо медленнее, чем шел наш «Арго», подгоняемый попутным ветром: да, удача наконец-то повернулась к нам лицом, и мы устремились от берегов Халкидики к Лемносу. Предыдущий вечер мы провели на центральном «пальце» полуострова, в замечательной естественной гавани Порто-Коуто, где с нами расстался Антонис, которому надо было возвращаться в Неа Скиони; в час ночи мы покинули гавань, рассчитывая на ветер с суши. Когда мы выгребали из бухты, стоял штиль, а луна светила так ярко, что в горах щебетали птицы, перепутавшие день с ночью. Очертания мыса Амбелос проступали на фоне звездного неба, и я внезапно обнаружил, что правлю кораблем по звуку, определяю расстояние до прибрежных валунов по рокоту прибоя, разбивавшегося у подножия утеса.
Час спустя с запада задул ветерок, а рассвет мы встречали с горой Афон по левому борту; ее увенчанная снежной шапкой вершина весь день вздымалась над горизонтом подобно грандиозному маяку. Это надежнейший ориентир для всех, кто пролагает путь по морю, которое древние именовали Фракийским. Западный ветер подгонял «Арго» на всем протяжении дня, и рулевому оставалось лишь следить, чтобы Афон был слева, а солнце — справа; это был прямой курс на Лемнос. Нам попались два кашалота — редкие гости в Эгейском море; они плыли в направлении, противоположном нашему, выпячивая свои характерные скошенные рыла. В мгновение ока Трондур взобрался на мачту, откуда кашалоты были видны как на ладони, и долго глядел им вослед.
К пяти часам дня в знойной дымке показался Лемнос, а когда солнце, огромный оранжевый шар, стало опускаться за Афон, мы увидели, в точности как писал Аполлоний, что тень горы накрывает остров. Нам навстречу высыпали во множестве рыбацкие лодки (мы уже начали привыкать к таким встречам). Наблюдатели, расположившиеся на утесах Лемноса, давно заметили парус «Арго», а теперь рыбаки спешили проводить нас в гавань современной Мирины; вокруг галеры танцевали десятки огоньков (фонари на лодках), а с берега доносились детские голоса. На набережной толпились сотни людей, которые дружно вытягивали шеи, стараясь получше рассмотреть «Арго». В первом ряду стоял улыбающийся священник с бутылью лемносского вина.
Для меня было откровением, что на Лемносе почти не сохранилось следов микенской культуры, хотя острову отведено важное место в «Арогонавтике». Впрочем, как объяснил мне профессор Беши из Пизанского университета, проводивший на Лемносе раскопки, «сколько-нибудь значимых микенских артефактов тут не найдено, возможно потому, что их толком и не искали. Археологам хватало других». Сам профессор и его помощники прибыли на остров, чтобы продолжить раскопки итальянской экспедиции конца 1930-х годов. На восточном побережье Лемноса они нашли древний город Полиохни, датируемый приблизительно 3000 годом до нашей эры. Этот город был крупным и богатым, а его дома и формы глиняной посуды соответствовали тем, какие были в употреблении в Трое; это наглядное подтверждение теории, что Лемнос торговал с Троей уже в середине бронзового века.
Жизнь загадочным образом покинула Полиохни приблизительно в 1600 году до нашей эры. Согласно одной гипотезе, гибель города, как и минойской цивилизации на Крите, связана с катастрофическим извержением вулкана на острове Фера. Профессор Беши ничуть не сомневался, что история обольщения аргонавтов женщинами Лемноса основана на реальных исторических событиях. По его утверждению, город царицы Гипсипилы, очаровавший Ясона и других мореходов, лежит под современной Мириной и все еще ждет своего Шлимана. Однако в данный момент профессора и его команду больше интересовали два поселения на севере острова — Гефестия и деревня с храмом легендарных Кабиров. Оба места, между прочим, связаны с преданием об аргонавтах.
Гефестия была основана в VII веке до нашей эры и получила свое название в честь бога-кузнеца Гефеста, искусного в обращении с металлами, плавке и ковке, и оружейника олимпийских богов. По мифу, именно Гефест научил древних греков работать с металлом. В ссоре Геры и ее супруга Зевса Гефест принял сторону богини, за что разгневанный Зевс низверг кузнеца с Олимпа; Гефест упал на Лемнос, причем при падении сломал обе ноги и потому с тех пор ходил хромая. Исконные обитатели Лемноса, племя синтийцев, пожалели увечного бога и дали ему приют. За это Гефест научил их обработке металлов, а с Лемноса это умение распространилось по всей ойкумене.
Имеются все основания полагать, что это произошло благодаря ключевому местоположению Лемноса на пути из Малой Азии в Грецию. Данные археологических раскопок свидетельствуют, что древнейшие центры обработки металлов на Ближнем Востоке находились на северном, черноморском побережье Анатолии: там найдены остатки плавильных печей и копей, в которых добывали руду. Если греки почерпнули сведения об обработке металлов с востока, поначалу эти знания должны были получить жители Лемноса (неизбежной остановки на морском пути из Малой Азии), а миф о Гефесте возник, по всей видимости, как попытка объяснить, почему металлургию освоили не на материке, а на отдаленном острове в северной части Эгейского моря. Большинство исследователей сходятся во мнении, что Гефест — «импортированный» бог, не греческого, а малоазийского происхождения; для истории Ясона имеет значение, что морской путь с Лемноса в Черное море — тот самый маршрут, который избрали аргонавты, и этим же путем летел золотой баран, унося на спине Фрикса и Геллу. В некоторых версиях предания об аргонавтах утверждается, кстати, что среди спутников Ясона был Палемон, сын Гефеста, хромой, как и его отец.
Что касается храма Кабиров, он также имеет непосредственное отношение к истории аргонавтов. На высоком известняковом утесе, глядящем на север, на Фракийское море, стесали макушку и поклонялись там загадочным богам — Кабирам. Культ Кабиров был тайным, поэтому сегодня мы мало что знаем о его мистериях: посвященные клялись никому и никогда не раскрывать сути этого культа. Известно лишь, что эти боги как-то связаны с плодородием, с черной магией и с поклонением Великой Матери. Культ Кабиров пришел из Малой Азии, его главными центрами в Греции стали Лемнос и Самофракия — очевидно, опять-таки благодаря своему географическому положению.
Для нас имело значение прежде всего то, что Кабиры связаны и с мореходством, а к их культу имеют отношение двое аргонавтов — близнецы Кастор и Полидевк (римский Поллукс). На позднейших изображениях эти близнецы предстают со звездами на челах — знаком посвященных в мистерии Кабиров. По легенде, мореходы, посвященные в эти таинства, могли повелевать ветрами и утихомиривать бури, а близнецы являлись морякам в бликах огней, которые нам привычно называть огнями святого Эльма. После смерти боги превратили близнецов в созвездие, и всякий моряк, углядевший эти звезды на небе во время шторма, знал — худшее уже позади. Таким вот образом эпос об аргонавтах проник в морской фольклор; по замечанию же Исаака Ньютона, многие знаки зодиака неразрывно связаны с историей о поисках золотого руна, будь то Водолей, Рыбы, Близнецы или Телец.