По пути Ясона

Глава 7. Черное море

Аполлоний вкладывает в уста Финея такие слова:

Прием с голубкой оказался вполне действенным. Когда Ясон и его спутники миновали последнюю излучину пролива, они увидели впереди Кианейские скалы — два нагромождения утесов у горловины, то и дело сталкивавшихся с жутким грохотом. Корабль, рискнувший пройти между ними, попадал в ловушку, и скалы дробили дерево и давили плоть. На глазах у аргонавтов скалы сошлись и вновь начали расступаться. Тогда быстроногий Евфем выпустил голубку, которая полетела над самой водой. Камни сдвинулись, но недостаточно быстро — птица сумела пролететь сквозь них, и только «отрезали скалы перья хвоста у голубки».

Спасение голубки Ясон воспринял как сигнал к движению. Едва скалы вновь разошлись, гребцы налегли на весла и «Арго» устремился в промежуток между утесами. На одно кошмарное мгновение почудилось, что галере суждена гибель — волна понесла ее обратно и бросила в водоворот «прямо меж скал». В этот миг, как гласит поэма, в судьбу аргонавтов вмешалась богиня Афина: одной рукой она удержала сходившиеся скалы, а другой протолкнула корабль вперед. Потом скалы сомкнулись, срезав галере «украшенный край кормы». И с той поры, прибавляет Аполлоний, скалы,

На протяжении сотен лет предпринимались неоднократные попытки «привязать» мифические Кианейские скалы к какому-либо природному феномену. Одни исследователи видели в этих скалах риф, иногда выступавший из воды и расположенный близ азиатского берега, где нашло свою гибель множество кораблей. Другие полагали, что Кианейские скалы — это ледяные глыбы, принесенные паводком из Крыма; впрочем, в южной акватории Черного моря лед почти не встречается (да и рифов у северной горловины Босфора нет, разве что несколько скал, которые различимы издалека и которые не составляет труда обойти, тем более что прилив в тех местах не особенно высокий, а значит, неожиданно напороться на эти скалы невозможно).

Тем не менее многое в изложение Аполлония кажется достоверным тому, кто идет по Босфору на гребной лодке. Описание водоворотов между скалами, упоминание о беспомощности «Арго», чудесное избавление от гибели благодаря вмешательству Афины, когда у гребцов уже не осталось сил, чтобы бороться с течением, — все это художественное, творческое осмысление реальных трудностей. Ниже по проливу, пытаясь одолеть узкий Бебекский канал, любая галера превратилась бы в подобие теннисного мячика в бурлящих водах, любой рулевой утратил бы контроль над своим кораблем; а когда тебя подхватывает спасительное противотечение и внезапно ты понимаешь, что движешься вперед, — как тут не приписать этакое чудо своевременному вмешательству богов?! А в 11 милях вверх по проливу, у горловины Босфора, ожидает зрелище, также подтверждающее поэтическое описание Аполлония: Черное море катит свои пенные валы в узкое устье пролива, прибой с грохотом разбивается о скалистые берега, и гулкое эхо разносит этот грохот далеко окрест.

И здесь же, у горловины пролива, находятся остатки Сдвигающихся скал. Древние комментаторы обозначили этим именем два скопления скал, лежащих в море в 80 ярдах от Румели Фенер. Это и есть Кианейские — «темно-синие» — скалы: наш классицист Марк сообщил мне, когда мы вскарабкались на вершину одного утеса, что в античные времена темно-синий считался цветом опасности и угрозы. На самом деле эти скалы — темно-серые с вкраплениями зелени; судя по всему, в незапамятные времена они отломились от береговых утесов. Их разделяет узкий пролив, так что при достаточном воображении легко представить, что они сходятся и расходятся, плавая на поверхности моря. Дурная слава этих скал — заслуга исключительно мифа, обратившего их в символическое представление реальных затруднений, ожидавших всякого на пути по Босфору. Когда же Ясон и аргонавты миновали пролив и вышли в Черное море, эти скалы — опять-таки символически — утратили свое злое могущество и перестали угрожать кораблям.

По иронии судьбы сегодня эти скалы служат укрытием от ветра и волн. С материком их соединяет бетонный мол, и в возникшей гавани обычно стоит целый рыбацкий флот. Рыбаки говорят, что зимой вода, бывает, перехлестывает скалы (40 футов высотой), а грохот, с какими волны разбиваются о камни, слышен далеко на суше. Вдобавок скалы до сих пор указывают незримую границу, за которой обрываются козни Босфора: в непогоду ни один корабль, вне зависимости от своих размеров, не может считать себя в безопасности, пока не минует эти скалы и водовороты у устья пролива.

На плоской вершине ближайшей к берегу скалы мы с Марком обнаружили обломок римской колонны, обтесанный мраморный столб около 4 футов высотой и приблизительно 3,5 футов в диаметре. В былые времена здесь стояла колонна, служившая ориентиром для кораблей, покидавших пролив или в него входивших. Еще до римлян греки устроили на том же месте собственный алтарь, где приносили жертвы богам и молили о покровительстве, прежде чем выходить в открытое море. Почему алтарь сложили именно тут — потому, что за скалами начиналось море, которого греки опасались настолько, что дали ему прозвище Негостеприимное.

Надо сказать, опасливое отношение к Черному морю сохраняется по сей день. Рыбаки — турецкие на Босфоре и в Мраморном море, греческие в море Эгейском — предупреждали нас, что в Черном море открытой галере делать нечего. Мол, там частенько налегают вихри, и даже волны, как утверждали некоторые турки, совсем не такие, как в других местах. Например, кое-где у побережья можно повстречаться с тройными волнами, они выше прочих и идут почти вплотную друг к другу. Никакая лодка долго такого не выдержит — ее как минимум зальет или повредит, и она будет болтаться но волнам, пока не развалится. Поэтому даже сегодня рыбацкие лодки на Черном море избегают конкретных мест — команды наотрез отказываются туда выходить.

Так что 15 июня «Арго» с некоторым трепетом покинул гавань у Сдвигающихся скал и двинулся в долгий путь вдоль северного побережья Турции. На смену волонтерам, которые были с нами от Чанаккале до Стамбула, прибыла новая партия добровольцев: Мустафа, чернобородый и серьезный; Зийя, в обычной жизни переводчик в экспортно-импортной компании; его лучший друг Йигит, двадцатишестилетний студент-экономист и прирожденный моряк; и Хусну, архитектор по образованию, прекрасно владевший английским. Молодой Умур, поначалу казавшийся таким угрюмым, сообщил, что не собирается возвращаться в Стамбул, как предполагалось изначально, и намерен оставаться с аргонавтами, пока его не выгонят. Кроме того, на борту появился и двенадцатилетний подросток — моя дочь Ида, которой пребывание на «Арго» должно было отчасти скрасить долгую разлуку с отцом: я ведь почти не бывал дома, сначала строя галеру, а потом занимаясь подготовкой экспедиции.

Иду доставили на борт «Арго» родственники Каана, отца члена нашего экипажа и моего старинного приятеля. Казалось, эта семья готова оказать нам любую посильную помощь. Иргун, старший сын моего приятеля, занимался бизнесом и владел аккредитованной при дорожной полиции компанией по выдаче водительских удостоверений и номерных знаков. Его оптимизм не ведал границ. «Я вступаю в дело там, где другие сдаются, — сообщил он мне с характерным для него апломбом. — Невозможного не существует». Мне Иргун порою напоминал джинна, выпущенного из лампы. В Стамбуле турецкая береговая охрана решила, что «Арго» непотопляем и потому нам больше не нужен патрульный катер в качестве эскорта (разумеется, турки собирались и далее приглядывать за нами, но не постоянно, а от случая к случаю). И, разумеется, роль «приглядывателя» досталась Иргуну, который встречал нас в самых неожиданных местах. Подобно Дядюшке Джону в Греции, он обладал обширнейшим кругом знакомств среди моряков — приятельствовал с капитанами паромов, шкиперами траулеров, яхтсменами, пограничниками, таможенниками, офицерами береговой охраны, босфорскими лоцманами и так далее. Кто-нибудь из них, заметив «Арго», незамедлительно связывался с Иргуном, и тот возникал невзначай в какой-нибудь укромной бухточке или окликал меня по уоки-токи, который я использовал для связи с резиновой лодкой, ходившей на берег за припасами.

Достойной соперницей Иргуна была его младшая сестра Мукаддеш, которую я помнил робкой тринадцатилетней девочкой с огромными глазищами. Седьмая из восьми детей в семье — вся эта орава, помнится, легко умещалась за круглым столом в двухкомнатной стамбульской квартире, — она твердо вознамерилась превзойти брата. С нашей последней встречи Мукаддеш повзрослела и расцвела, превратилась в преуспевающую молодую женщину, столь же деловитую и энергичную, как и ее брат. Она договорилась со своей старшей сестрой Икун, которая работала в телефонной компании, и вместе они организовали нечто вроде телефонной сети слежения: можно было не сомневаться, что они обзванивали всех без исключения смотрителей маяков и начальников гаваней, выясняя, не показался ли там-то и там-то «Арго».

Мукаддеш встретила Иду в стамбульском аэропорту, ухитрилась похитить мою дочь из-под носа у Иргуна, который тоже вызвался ее встречать, а на следующее утро убедила некоего шкипера рыбацкого судна отправиться вслед за галерой, успевшей выйти в Черное море. Когда судно нагнало нас, Мукаддеш, Икун и другие члены семьи замахали руками с мостика, а Ида, не теряя времени, перебралась на галеру. Из динамика уоки-токи тем временем зазвучал голос Иргуна; когда мы достигли следующей укромной бухты, он уже ожидал нас, проделав на автомобиле путь протяженностью в четыре часа. Осматривая море в бинокль, с вершины прибрежного утеса, он заметил «Арго» и тотчас связался со мной: «Вам что-нибудь нужно? Только скажите». После чего прибавил, что успел предупредить о нашем прибытии начальника гавани, мэра и старшего офицера полиции. Иргун дождался, пока мы пристанем, поздоровался — и отправился в обратный путь в Стамбул (а ведь всего двумя неделями ранее он выписался из больницы после серьезной операции!).

Подобные встречи были приятными отвлечениями от долгого и утомительного пути на восток. Признаться, путешествие начало приедаться. Как правило, вставали мы в 6 утра, поднимались с прибрежного песка, на котором спали, и присоединялись на борту к тем троим или четвертым вахтенным, которые ночевали на корабле на случай, если вдруг поднимется ветер и сорвет «Арго» с привязи. После чего вытаскивали якорь и принимались грести; одновременно на веслах сидели десять человек, прочие отдыхали, и каждые пять минут гребцов одной скамьи сменяла свежая пара. Примерно через час команда разбивалась надвое: одна группа оставалась на веслах и гребла, не прерываясь, минут пятнадцать, а вторая завтракала, потом группы менялись местами, а затем возобновлялся привычный распорядок смен, и «Арго» шел вперед со средней скоростью 3–3,5 узла еще пять часов; гребцы отрывались от весел лишь для того, чтобы выпить кофе.

Новичкам приходилось несладко. Даже самые крепкие из них шатались от изнеможения после трех часов гребли, а вот бывалые аргонавты продолжали грести до полудня, когда наступало время обеда. Мы бросали якорь на отмели, команда поглощала еду, приготовленную коком, потом все отправлялись купаться, а около 1:30 раздавался крик: «Все по скамьям! Пора двигаться! Весла на воду! Готовы! Поехали!» И рутина возобновлялась — до вечерней стоянки. В худшие дни мы гребли по одиннадцать часов, прежде чем удавалось подвести «Арго» к берегу для ночевки.

Не стану скрывать, никто из нас не был в восторге от гребли как таковой — это бессмысленное, монотонное, чрезвычайно скучное занятие, которое так и подмывает бросить. Некоторые члены команды пытались читать, сидя на веслах, ставили книгу на скамью перед собой; другие надевали наушники и слушали музыку на кассетных плеерах до тех пор, пока не выучили записи наизусть. Еще мы играли в слова и в шуточные списки — каждому полагалось рассказать шутку или анекдот, чем длиннее, тем лучше, но если анекдот оказывался не смешным, он подпадал под запрет и его нельзя было повторять вслух как минимум две недели, а совсем уж кошмарные шутки и анекдоты запрещались сразу на два года. Самым же популярным развлечением было пение, в одиночку или хором. Песни задавали ритм и помогали поддерживать темп. Современная эстрада тут не годилась, лучше всего подходили застольные песенки или англиканские церковные гимны, чей музыкальный размер и такт почти идеально соответствовал ритму гребли. Турки-волонтеры озадаченно прислушивались, когда аргонавты — запевалой выступал чаще всего Тим Редмен — запевали что-нибудь из сборника «Церковные гимны, древние и современные», перемежая духовные песнопения «шумелками» из тех, что поют в барах. Солировал обычно Кормак, у которого обнаружился поставленный голос и широкий репертуар моряцких и традиционных ирландских песен; остальные подхватывали, и наши голоса разгоняли тишину над побережьем Анатолии.

Галера двигалась на восток. В погожие дни, бывало, на помощь приходил попутный бриз, и люди отдыхали, пока «Арго» скользил по волнам под парусом. В такие дни никому не приходило в голову останавливаться, чтобы пополнить провиант. Мы уяснили на собственном опыте, что нельзя пренебрегать и десятью минутами благоприятного ветра. Кок Питер и баталер Тим отправлялись на берег на резиновой лодке с мотором — мы также использовали ее, чтобы фотографировать с моря — и закупали продукты в ближайшем поселении, а «Арго» продолжал идти вдоль побережья, ловя драгоценный ветер. Покончив с покупками, «продотряд» нагонял нас и поднимался на борт.

Чем дальше мы забирались, тем труднее становилось пополнять запасы: случалось так, что в местной бакалейной или мясной лавке не было столько еды, чтобы утолить аппетит двух десятков оголодавших мужчин. Кок Питер ломал голову над тем, как накормить этакую орду; йогурт мы пожирали коробками, фрукты и хлеб — мешками, а мясо ели, когда его удавалось купить. Что касается рыбы, единственный раз кок ее приготовил, когда рыбачить отправился Кормак. А так… Оба Питера, Уоррен и Уилер, равно как и Трондур, были заядлыми рыбаками, и окрестности их скамей кишели всевозможными снастями, жуткого вида крючьями, грузилами, мотками лески, гнилым мясом для наживки и прочими атрибутами этого почтенного ремесла. Но поймать им удавалось в лучшем случае колюшку. Кормак же обладал поистине магическим даром: рыба сама приплывала к нему, и он добыл нескольких морских собак длиной не меньше 3 футов, оказавшихся вполне съедобными.

Трондур развлекался не только ловлей рыбы. В порту Кефкен и под Зонгулдаком он обшаривал прибрежные пещеры и скалы в поисках гнездовий птиц. Надевал на теннисные туфли толстые носки из шерсти фарерских овец, чтобы не поскользнуться на покрытых водорослями камнях, садился в резиновую лодку и уплывал к пещерам, поблизости от которых кружились чайки и бакланы. Достигнув берега, он выбирался на камни и начинал карабкаться вверх.

— Потрясающее зрелище! — сказал мне Тим Редмен, вернувшись из одной такой вылазки. — Трондур полез на самый верх, откуда на него таращились птенцы бакланов, явно напуганные вторжением. Внезапно его голова исчезла за выступом, послышались отчаянные вопли, и во все стороны полетели перья. Я видел только ноги Трондура в этих его толстенных носках. Потом он показался целиком и стал спускаться, и в каждой руке у него было по птенцу; он держал их за шеи.

— У бакланов шеи и так длинные, — заметил Кормак, разглядывая добычу, — но Трондур постарался на славу, и теперь они смахивают на жирафов.

Похлебка из бакланов по рецепту Трондура Патурссона вызвала всеобщее одобрение. На вкус мясо баклана напоминало тушеного зайца, а в качестве закусок нам подали мидий, собранных на стенах прибрежных пещер и поджаренных на камнях.

Девятнадцатого июня, в 2:30 пополудни, Марк Ричардс объявил, что мы сделали 200 000-й гребок, и вдохновленные гребцы убыстрили темп; весла вспарывали воду, и каждый гребок сопровождался одобрительным ревом. Казалось, все забыли, что гребут с 7 утра и что ни завтрака, ни обеда в этот день толком не было. Вечером погода начала портиться, но подул попутный ветер, и вскоре мы увидели очертания мыса Эрегли, за которым, по словам Аполлония, лежит вход в Аид.

Навстречу нам вышла целая армада рыбацких лодок — все из гавани Эрегли, битком набитые любопытствующими. Один крупный катер, к моей тревоге, пересек курс «Арго»; мускулистый турок разделся до плавок, забрался на леер мостика и прыгнул в воду с высоты 25 футов — прямо по ходу галеры. Он исчез под водой, и я, признаться, испугался, как бы его не затянуло под винты катеров за нашей кормой. Но едва Питер Уилер сделал шаг в направлении носа галеры, из моря показалась рука и ухватилась за скобу на таране; пловец поднялся на борт, весь мокрый, усатый и с чрезвычайно волосатой грудью и плечами. Он был пьян и порывался обнять всех аргонавтов. Первым в объятия угодил Трондур, бородатый и косматый, и, рассмотрев его поближе, буйный турок слегка присмирел.

Аполлоний пишет:

Вход в Аид — вторая из пещер, чьи зевы чернеют в известняке на левом берегу заводи, которую нынешние жители Эрегли называют Лягушачьей рекой (Дер Бах). Река, по Аполлонию, впадала в море сразу у мыса, который сегодня является военной зоной, ведь Эрегли — гавань стратегического значения на северном побережье Турции и штаб-квартира турецких ВМС. Современный город изменил очертания береговой линии и скрыл следы греческой гавани, однако по дороге, что идет вдоль извилистого русла реки, можно дойти туда, где еще в начале XX столетия вытаскивали на берег рыбацкие лодки и где в одной из пещер, первой по счету, сохранилась раннехристианская часовня с мозаичным полом.

Вторая пещера намного просторнее, но вход в нее — узкая щель в скале, и легко понять, почему именно ее называли входом в Аид. Аполлоний упоминает «морозный пар»; наш проводник, сын местного аптекаря, сообщил, что зимой и весной на густо поросшую лесом долину опускается туман, укутывающий кустарник, деревья и склоны плотным белым покрывалом, которое, как кажется, тянется от самой пещеры. Входное отверстие настолько узкое, что приходится протискиваться; за ним небольшой обрыв, а потом подземный коридор забирает вбок, так что нужно держаться за стену, которая блестит от конденсата, «в кристалл превращаясь». Затем температура опускается еще ниже, а коридор выводит в подземную полость, некогда тянувшуюся на полтора километра в сердце горы; в 1960 году потолок пещеры частично обвалился и перекрыл доступ в дальнюю часть. Посреди пещеры находится озеро с прозрачной и холодной водой, в стенах множество туннелей, проточенных в известняке влагой; отчетливо слышны звуки капели с потолка и журчание ручейков, что сбегают по стенам. Человеку бронзового века, державшему в руке факел или масляную лампу, пещера и вправду должна была представляться входом в преисподнюю. На том месте, где древние люди совершали обряды и приносили жертвы, найдены осколки посуды, греческие и римские статуэтки и следы сажи на стенах.

По преданию, в эту пещеру спускался Геракл, чтобы похитить стража преисподней, ужасного пса Цербера. Из пасти собаки капала слюна, и там, куда падали капли, вырос ядовитый аконит — растение, которое до сих пор используют в народной медицине. Известно также, что Геракл проходил этим путем не единожды: он воспользовался пещерой на пути в царство амазонок, где собирался добыть пояс их правительницы. Он помог местным племенам победить врагов, и потому память о нем хранят по сей день — название «Эрегли» представляет собой турецкий вариант слова «Гераклея», как назвали свой город благодарные Гераклу местные жители.

Ясона и аргонавтов приняли тут весьма радушно. Племя мариандян враждовало с бебриками, вождя которых Амика победил в кулачном бою Полидевк. «Многие годы войны вели они непрестанно против бебриков буйных», и царь мариандян Лик радостно приветствовал тех, кто оказал ему невольную услугу. Полидевка восхваляли и «словно бога какого встречали»; царь пригласил аргонавтов к себе во дворец на пир и объявил, что в честь Тиндаридов (сыновей Тиндара, то есть Кастора и Полидевка) воздвигнет храм на мысу, который будет служить ориентиром мореходам и понудит их «поклоняться Тиндара сынам». Еще царь послал к аргонавтам своего сына Даскила, которому вменил быть при Ясоне проводником и глашатаем на дальнейшем пути «Арго» вдоль побережья Малой Азии.

К несчастью, пребывание у Лика оказалось омраченным двойной трагедией. Прорицатель Идмон с самого начала плавания знал, что не вернется домой, что ему суждено умереть на чужом берегу. Возвращаясь из царского дворца в гавань на рассвете следующего дня, аргонавты разбудили старого вепря, что «в иле бедра свои прохлаждал». Зверь прыгнул на героев и распорол клыками бедро Идмону. Тот упал, и хотя его товарищи убили кабана, но помочь смертельно раненному прорицателю они уже ничем не могли. Герои отнесли Идмона на «Арго», где тот и умер. Похоронный обряд предусматривал трехдневный траур; на четвертый день аргонавты похоронили своего спутника в кургане у мыса: «Есть примета на нем для потомков: из дикой оливы /Там корабельный каток поставлен — и зеленеет / Листьями близ Ахеронтского мыса…»

Задержка с отплытием, вызванная похоронами, оказалась фатальной для другого аргонавта, кормчего Тифиса. Он захворал и вскоре умер от неведомой болезни — вероятно, от лихорадки, этого бича болотистых равнин. Его также погребли на мысу, рядом с Идмоном, и «в полном отчаянье все у берега моря простерлись»; так продолжалось двенадцать дней. Сокрушенный утратой двоих спутников, Ясон был готов отказаться от похода, и прочие с ним соглашались. Только Анкей, сын Посейдона, не поддался унынию: он вызвался быть кормчим и сумел уговорить остальных «отрешиться от скорби» и двигаться дальше.

По счастливому стечению обстоятельств современный город Эрегли еще не поглотил наиболее вероятное место погребения Тифиса и Идмона. Курган, в котором их похоронили, сегодня находится в пределах военной зоны, и потому там нет ни полей, ни построек. С борта «Арго» мы осмотрели мыс и увидели на холме на его оконечности (том самом кургане) руины древнего строения, скорее всего маяка или дозорной башни. Холм выглядит искусственным, насыпанным, и вполне походит на погребальный курган. Когда военную зону откроют для археологов, именно здесь следует начинать поиски останков тех двоих, что плыли с Ясоном на «Арго».

После Эрегли, где с нами рассталась моя дочь Ида, мы приплыли в город Зонгулдак, и мэр выслал два буксира, чтобы отвести галеру в гавань. На берегу ожидала очередная группа танцоров; нам показали настоящий черноморский танец. Одетые в тугие иссиня-черные блузы, танцоры исполнили «пляску рыб»: дрожали и извивались, словно рыбины в сетях или на палубе рыболовного судна; серебряные цепочки, кисточки поясов и сами пояса, также отделанные серебром, сверкали в солнечном свете, пока танцоры изображали, как бьется в судорогах и погибает пойманная рыба.

Акчакоча, Эрегли, Зонгулдак — все города, в гавани которых мы заходили, приветствовали нас цветами, народными танцами, щедрыми подарками и продуктами. В Зонгулдаке мы немного задержались и выбились из расписания, пришлось наверстывать, так что сумерки застали нас устало гребущими к открытой всем ветрам бухте. Несколько рыбацких лодок плескались на отмелях, однако большинство вытащили на берег, подальше от кромки воды. Место выглядело не слишком безопасным для ночевки, однако мы чересчур устали для того, чтобы продолжать путь. Якорь полетел за борт, канат с кормы привязали к дереву на берегу, и мы сели ужинать. После ужина основная часть экипажа, как обычно, расположилась на песке, а я остался на корабле вместе с вахтенными. Около полуночи звездное небо заволокли черные тучи, прилетевшие с севера. Внезапно в бухте вспыхнули многочисленные огни, послышались крики, по берегу забегали люди. Похоже, что-то стряслось.

— Идет черный ветер! — крикнул мне с берега Али. — Говорят, это опасно. Надо приготовиться!

Местные рыбаки тем временем принялись крепить канаты к тем лодкам, что качались на отмелях. Другие крутили самодельные брашпили, вытягивая суденышки на сушу.

— Они говорят, что «Арго» лучше тоже вытащить на берег! — крикнул Али. — У них есть большая лебедка, и они готовы помочь.

Подумав, я решил, что разумнее будет довериться якорю и канату: вытаскивать галеру на берег в темноте, при усиливающемся ветре, не очень хотелось, да и существовал риск повредить «Арго», если тот самый «черный ветер», чем бы он ни был, застигнет галеру наполовину на суше и наполовину в воде. Вахтенные зашевелились — три спальных мешка на носу изменили очертания. Должно быть, проснулись от криков и теперь настороженно осматривались, не желая без необходимости вылезать под дождь, который заморосил из туч. Впрочем, скоро вахтенным все равно пришлось выбраться наружу, накинуть штормовки, проверить крепления якоря и каната и заняться натягиванием непромокающей накидки на парус.

Мы закрепляли эту накидку, когда налетел ветер. Буря оказалась не такой сильной, как предрекали местные, однако вахтенным работы хватало: отвязать от кормы канат, удерживавший «Арго», подтянуть галеру на глубоководье с помощью веревки главного якоря, бросить в воду штормовой якорь, чтобы становившиеся все выше волны не снесли корабль к берегу. К тому времени дождь превратился в настоящий ливень, первые вспышки молний высветили черные фигуры «береговых» аргонавтов, которые отчаянно пытались найти укрытие от разбушевавшейся стихии. В конце концов они залезли под перевернутые лодки, а вот вахтенным пришлось мокнуть и дальше.

— Ага, а говорят, что ирландцам везет! — пробормотал вахтенный рядом со мной, когда мы пытались оттянуть галеру чуть подальше. Это был Кормак; внезапно я сообразил, что волей случая вся ночная вахта «Арго» на сей раз состоит из ирландцев. С того дня носовая часть палубы, где трое вахтенных в ненастную ночь расположились на ночлег, получила прозвище «Ирландское посольство».

Гроза предвещала перемену погоды. Следующие три дня мы плыли на восток под дождем, который практически не прекращался. За древним и по-прежнему прекрасным портом Амасра, где мы провели ночь в овальной старой гавани, характер побережья стал меняться. Обрывистые холмы подступили к самому морю, местность сделалась более дикой и пустынной. Мы шли мимо глубоких распадков, где укрывались чайки, похожие на клочья белой пены на поверхности воды. Вершины и склоны холмов поросли каштанами и лещиной, с которой собирали орехи местные фермеры. Иногда нам попадались крохотные бухточки с единственной тропкой, ведущей куда-то вверх. Часто за такой бухточкой скрывался крохотный луг, на краю которого виднелся деревянный дом с одним или двумя сараями и десятком грядок. На лугах, бывало, паслись коровы и лошади; с моря и животные, и постройки выглядели детскими игрушками, которые вынули из коробки и рассыпали по ковру.

Двадцать шестого июня мы достигли самого неприятного на вид участка побережья: утесы, скалы, снова утесы и снова скалы — и так без конца. Погода испортилась окончательно; солнце пряталось за тучами столь плотными, что в 9 утра показалось, будто уже наступили сумерки. В белесом мареве горы по правому борту едва угадывались. С прибрежных утесов срывались ленты тумана, между скалами висели низкие облака. Предыдущие сутки ветер целый день дул с севера, где-то в море наверняка собирался шторм, волны тяжело накатывались на берег и разбивались о скалы, разбрызгивая пену. Снова пошел дождь. Гребцы на веслах, несмотря на погоду, сидели по пояс обнаженными, и торсы их блестели в призрачном свете. Дождь сделался настойчивее, забарабанил по палубе, и побережье скрылось в серой пелене. Руки гребцов словно побелели, ладони стали скользкими, а мозоли приобрели оттенок омертвевшей плоти…

На борту, по всем признакам, должно было властвовать уныние, но, как ни удивительно, команда радовалась: ливень нарушил рутину, а значит, позволил отвлечься от монотонной гребли. Люди запели, одна песня сменялась другой; в основном, песенки были фривольного содержания, но вспоминали и другие — детские, баллады, застольные. Тим Редмен вскочил и запрыгал по палубе, изображая танцовщицу кабаре. К нему присоединился Адам, коллега доктора Ника, примкнувший к нам у Зонгулдака, а затем и Марк, ради такого случая извлекший из своего рюкзака турецкую феску. Словом, люди пели, смеялись — и продолжали грести. Между тем ветер посвежел и стал смещаться к востоку. «Арго» полз со скоростью не более узла, и вдруг я различил впереди камни, прямо на которые двигалась галера. Перспектива была весьма неприятной: под нами слишком глубоко, чтобы встать на якорь, а крохотную бухточку, обозначенную на турецких картах, поди еще разгляди за пеленой дождя. «Арго» все ближе подходил к берегу, а я все сильнее нервничал. Мы очутились в опасной близости от скал; гребцы притихли, словно наконец-то осознали, что с небес изрядно льет.

Наконец я заметил белую метку на скале; когда мы подошли ближе, выяснилось, что это маленькая каменная колонна на скалистом уступе, а под ним — узкий проход в скалах. Пожалуй, без этой колонны пройти мимо входа в укромную бухту было бы проще простого. Сама бухта представляла собой, если можно так выразиться, геологическую причуду: в незапамятные времена море ухитрилось проделать в скальной стене отверстие глубиной каких-нибудь 30 ярдов. Прорвавшись через это отверстие, морская вода затопила небольшую долинку за скалами, и так возникла эта уединенная заводь, лишенная контакта с морем, если не считать узкого прохода.

— Осторожно! Посреди прохода камень! — внезапно крикнул Зийя.

На наших глазах громадная волна ворвалась в проход и рассыпалась валом пенных брызг. Теперь и остальные увидели то, что первым заметил Зийя: волны разбивались о стенки прохода и вновь встречались в середине прохода, где вода кипела и бурлила, словно там торчал камень. Я развернул «Арго» под прямым углом к проходу и направил галеру вперед. Корабль взмыл на гребне волны, рванулся, клюнул носом, был подхвачен следующей волной… Гребцы не бросали весел, так что галера достаточно уверенно держалась на курсе. Вереница высоких волн пронесла нас сквозь проход — нарисованные глаза «Арго» твердо смотрели вперед, — и вдруг мы очутились в гавани, которая, казалось, принадлежала какому-то иному миру.

Преодолев расстояние в 50 футов, «Арго» словно перенесся из творившегося снаружи скал безумия в край безмятежности и неги. О буре за скалами напоминало лишь кольцо пены у горловины прохода, а в бухте вода была столь спокойна, как если бы галера неожиданно оказалась на некоей стеклянной поверхности. Вокруг, куда ни посмотри, высились утесы, полностью закрывавшие бухту от буйства стихии: за скалами ярилось Черное море, над вершинами утесов северный ветер гнал серую пелену дождя, но внизу только легкий ветерок шевелил листву. На одном берегу бухты приютилась деревенька — три или четыре домика, на другом стоял единственный одноэтажный дом; при нем имелся навес для лодки и аккуратный причал между двух подводных камней. Должно быть, хозяин этого дома заметил «Арго», едва тот выскочил из прохода, потому что он как раз садился в маленькую лодку, чтобы выйти нам навстречу.

Галера скользнула в его закуток гавани, мы бросили якорь, и незнакомец радушно нас приветствовал, принял причальный конец и обмотал веревку вокруг валуна на берегу. Он уверил нас, что в этой бухте «Арго» ничто не угрожает. Даже зимой, когда на море бушуют штормы, волнение сюда не проникает. Мол, он прожил тут двадцать пять лет и еще ни разу не был вынужден мириться с непогодой. Снаружи может твориться все что угодно, а здесь и листик не шелохнется. Летом же, по капризу природы, тут не бывает комаров. Когда на море спокойно, продолжал этот человек, он ловит рыбу снаружи скал, а в остальное время возится в своем садике, выращивает овощи на террасе над домом и ухаживает за вишневыми деревьями. Дороги к дому нет, лишь тропинка, клейкая от глины; но если подняться наверх, там есть дорога, и до города на автобусе всего 5 миль. По этому описанию жизнь в этой бухточке, как и она сама, выглядела вполне идиллической.

Греки называли эту часть побережья Пафлагонией, местные жители пользовались у них репутацией суровых воинов, которые не терпят чужаков и всегда готовы сбросить тех в море. Даже сегодня здешние края остаются самым труднодоступным регионом черноморского побережья Турции. Высокие горы, подходящие к самому берегу, и изрезанный рельеф местности изолируют эту область от остальной Турции. Дорогу вдоль побережья пока не достроили, так что маленькие прибрежные городки существуют фактически сами по себе. Их жители разводят сады, копаются в огородах и ловят рыбу. Город Сиде, ближайший к бухте Гидерос, — место весьма печальное и производит тягостное впечатление. Молодежь уезжает искать работу в Анкаре, Стамбуле или за границей, поэтому в основном в городе живут старики, которым их дети, устроившиеся там, где веселее и доходнее, присылают деньги на пропитание и одежду. Тем не менее, несмотря на очевидную бедность региона, мэрия Сиде не собиралась отпускать новых аргонавтов без торжественного приема. Мэр прислал за нами автобус, и нам пришлось подниматься в гору по крутой и скользкой тропинке; автобус доставил нас в городок, где усталых путников ждали банкет, баня-хаммам и ночлег в постелях.

На рассвете мы вновь сидели на мокрых гребных скамьях. Последние дни выдались исключительно дождливыми, парус «Арго» не имел возможности просохнуть, и на нем появились черные пятна плесени, из-за чего парус приобрел довольно обветшалый вид. Команда выглядела не менее потрепанной. Даже наглаженные наряды аккуратиста Дика Хилла обнаружили первые признаки небрежения, а одежда прочих из-за сырости и недостатка свободного места на палубе (пихать сумки приходилось как попало) и подавно не годилась для появления в приличном обществе. Все вещи были закапаны жиром с весел, рубашки порвались и запачкались, штаны протерлись от постоянного ерзания по скамьям. Кухонные принадлежности тоже поизносились, да и абсолютно чистыми их никто бы не назвал. Металлические котелки армейского типа, такие красивые и блестящие в начале пути, закоптились и обзавелись множеством царапин. Пили мы кто из пластмассовых стаканчиков, кто из непрезентабельных металлических кружек. Все, что случайно падало под палубный настил, на днище галеры, немедленно выбрасывалось за борт, — дно покрывала черная слизь, отмыть которую и избавиться от ее запаха было практически невозможно. Книги и журналы мы прятали в целлофан, однако это не спасало: бумага отсырела и разбухла. Джонатан наступил на собственные очки для чтения и потому производил забавное впечатление: одно стекло целое, другое покрыто сплошной сеткой мелких трещин, ни дать ни взять одноглазый Джон Сильвер.

Четыре дня подряд мы тащились вдоль мрачного и пустынного побережья, которое скрашивали разве что редкие устья рек. Мыс сменялся мысом и с отвратительной неторопливостью скрывался за кормой. У мыса Карамбис, по словам Аполлония, северный ветер раздваивается — с одной стороны мыса начинает дуть на запад, а с другой на восток. Мы искренне надеялись, что поэт ничего не напутал и не преувеличил, ведь тогда мы получим долгожданную передышку и сможем идти под парусом. Команда начала выказывать признаки изнеможения. Правда, обоих Питеров, Уоррена и Уилера, это не касалось, они гребли как заведенные, а вот Марк Ричардс, наш железный человек, стал сдавать — несмотря на бугрившиеся мышцы, которые за время пути сделались еще бугристее: по вечерам он попросту падал на палубу, не в силах встать после шести-семи часов почти непрерывной гребли. Самым крупным из нас, Джонатану и Кормаку, справляться с усталостью помогали их размеры: оба были слишком велики, чтобы в одночасье поддаться утомлению. Но, так или иначе, все мы страдали; лица вытянулись, глаза запали, спины едва разгибались, локти и ягодицы саднили, а кожа слезала целыми лентами.

Все на борту к тому времени научились быть загребными, задавать такой темп, который подходил к конкретным погодным условиям. На спокойной воде вполне годился длинный гребок, однако, когда море волновалось, грести следовало резче, чтобы удержать рыскающую галеру на курсе. Мы выяснили, что каждое весло обладает собственным характером, установили, какие упрямы, какие тяжелы, какие слегка изогнуты, какие, наоборот, чересчур легки и потому норовят выскользнуть из хватки. У всех нас появились любимые и нелюбимые весла, и если за первые усаживались охотно, то на вторых сразу же принимались с нетерпением ждать смены.

Стремление удержать галеру на ровном киле сделалось почти манией. За без малого два месяца, проведенных за веслами, команда стала весьма чувствительной к малейшим изменениям положения корабля. Стоило «Арго» хотя бы немного накрениться, гребцы на другом борту сразу же обнаруживали, что их весла не погружаются в воду на необходимую глубину. Раздавался крик: «Выровнять корабль!», и те, кто не сидел на веслах, переползали на задравшийся борт, чтобы вернуть «Арго» равновесие. Время от времени рвались кожаные стропы, и гребца, с которым это случалось в процессе гребка, буквально катапультировало на палубу. Смеха падение не вызывало — во-первых, все устали, а во-вторых, такое происходило довольно часто. Аполлоний был прав в своем описании:

За мысом Карамбис ветер и в самом деле начал смещаться в благоприятную для нас сторону, но вот погода не упускала случая продемонстрировать свое коварство. Когда мы огибали мыс — под парусом, ибо задул крепкий бриз, — на нас дважды обрушивались почти штормовые порывы, галеру захлестывало волнами, и я в конце концов счел, что умеренность — лучшая составляющая доблести. Новые аргонавты являлись превосходными гребцами, однако никто из нас не знал, хватит лишь наших умений и опыта, если разыграется настоящий шторм. Около 70 процентов пройденного пути мы проделали на веслах, но половина команды — все турецкие волонтеры и часть постоянного экипажа — не имела представления об управлении открытым судном в условиях шторма, так что «Арго» оставался чрезвычайно уязвимым: неопытные или уставшие гребцы легко могли навлечь на него неприятности, а разбушевавшееся море — попросту поглотить. Палубный настил — это не сплошная палуба, а вода, скапливающаяся на днище, лишала галеру остойчивости. Вдобавок, если вовремя не убрать парус и если подует встречный ветер, нас спасет только быстрота реакции, иначе галера перевернется. (Конечно, мачта раньше может переломиться, но уповать на это, по меньшей мере, глупо.) Какая-нибудь шальная волна при сильном ветре может накренить галеру так, что команде придется в полном составе кидаться на другой борт, чтобы выровнять корабль. А после десяти-двенадцати часов гребли люди вряд ли успеют отреагировать достаточно быстро…

Иными словами, я твердо решил не лезть на рожон без необходимости, плыть осторожно и каждый вечер приставать к берегу на ночлег. Меньше всего мне хотелось, чтобы злобный ветер нанес удар в скулу «Арго» в темноте, когда команда гребет, что называется, на последнем издыхании, а нескольких человек мучает морская болезнь.

Вдвойне осторожным я стал после того, как 29 июня нас покинул Трондур, самый опытный мореход на борту, — его ждали дела дома, на Фарерах. Расставаться было чертовски жаль, особенно с учетом того, что он лишался возможности пройти с нами последний этап пути. Перед отбытием Трондур почти все свободное время тратил на то, чтобы закончить свои наброски, которые делал на галере и на резиновой лодке. День расставания, и без того печальный, был окончательно скомкан сильным встречным ветром. Мы вышли из маленького порта Абана в 5 утра и гребли, гребли, гребли более шести часов, прежде чем я признал наше поражение и повел корабль обратно в гавань. Всех охватила депрессия: Трондур уехал, а тут еще такая напасть — сколько сил и времени потрачено впустую!

Как часто бывает в долгих путешествиях, худший день сменился лучшим. Утром мы поднялись в сумерках и на рассвете уже выгребали из гавани Абаны. Все утро держался штиль, а к полудню задул легкий бриз с запада, так что мы получили возможность поставить парус. Кормак извлек снасти и поймал нескольких морских собак — хватит, чтобы накормить ужином всю команду. Когда солнце с крылось в море, бриз и не подумал утихнуть, и погода казалась настолько благоприятной, что я решил плыть и ночью, тем более что команда успела отдохнуть и наслаждалась жизнью. Двое турок, Мустафа и Умур, играли в шахматы, из кассетного плеера лилась классическая музыка, остальные члены экипажа читали или негромко переговаривались. Мы уже миновали гавань, которую наметили для стоянки, и возвращаться казалось неразумным. Словно вознаграждая нас за перенесенные испытания, попутный ветер дул всю ночь, звездное небо не позволяло сбиться с курса, и «Арго» мчался сквозь ночь со скоростью 3–4 узла, а вахтенные меняли друг друга. Каждая вахта состояла из четырех человек: двое, старший вахты и его помощник, имели опыт управления кораблем, а двое других были новичками, но и их допускали к рулю и учили ловить ветер квадратным парусом. Учение проходило с запинками, ошибки новичков означали, что парус сникал и обвисал, и тогда опытным вахтенным приходилось браться за весла и разворачивать нос «Арго» под ветер.

На рассвете мы очутились на траверзе Инджебуруна, самого северного мыса на турецком побережье Черного моря; отсюда всего 160 миль до Крыма, и, если вспоминать известное присловье, подданные ее величества забрались намного восточнее Суэца. Волны накатывались с севера; мы миновали известняковые утесы со множеством пещер, совершенно пустынные, если не считать одинокого маяка на оконечности мыса. Кок Питер приготовил завтрак — яичница, арбуз и хлеб, а на горизонте показалась плоская вершина горы Синоп, до которой мы намеревались добраться к вечеру. Благодаря попутному ветру путешествие превратилось в удовольствие, «Арго» буквально пожирал милю за милей. Ветер, кстати сказать, ощутимо окреп, волны сделались выше и круче, словно выплескивая на поверхность моря ту энергию, которую набрали на своем долгом пути от берегов Украины. На всякий случай я направил галеру так, чтобы обогнуть Синопский мыс, у которого прибой яростно колотился о скалы, на значительном удалении. В последующие несколько часов я неоднократно хвалил себя за это решение.

Высокая волна подхватила «Арго», галера перевалила через гребень, соскользнула по «спине» волны — и вдруг раздался жуткий треск, от которого все замерло внутри: левое кормовое весло разломилось! Рукоять — 3 на 7 дюймов отличной древесины — сломалась точно в том месте, где она соединялась с лопастью; последняя держалась буквально на нескольких щепках. Вероятно, весло треснуло, когда мы проползли по камням в Мраморном море, или же в него просто ударила шальная волна… Так или иначе, «Арго» в мгновение ока наполовину утратил послушность воле рулевого.

Поначалу ситуация не выглядела слишком серьезной: галера по-прежнему двигалась, подгоняемая попутным ветром, и уцелевшего рулевого весла было как будто вполне достаточно, чтобы удерживать ее на курсе. Кстати сказать, я заметил, что неплохо бы чуть подправить курс, чтобы наверняка обогнуть опасное место близ мыса. Потрясение на лицах членов команды, услышавших треск лопнувшего весла, сменилось интересом: ну-ка, ну-ка, что там придумает наш капитан?.. Корабельный плотник Питер Уилер пришел на корму и принялся флегматично изучать обломки весла. Он покачал головой, вытащил осиротевшую лопасть на палубу и связал ее и рукоять вместе.

— Починю, когда придем в Синоп, — пообещал он, прочитав немой вопрос в моих глазах.

«Арго» плыл дальше, благополучно миновал оконечность мыса; я нажал на уцелевшее кормило, чтобы развернуть галеру под прямым углом и направить ее в проход между скалами и маленьким каменистым островком. Мой план состоял в том, чтобы проскользнуть мимо утесов и спрятаться за мысом от ветра, который заметно усилился. Маневр казался достаточно простым, требовал всего-навсего уверенной руки и наметанного глаза — и был насущно необходим: если мы обогнем мыс и пойдем дальше с единственным рулевым веслом, то почти наверняка угодим в неприятности. При сильном ветре галере бронзового века, если она проскочит место поворота, ни за что не вернуться обратно, а если мы не попадем в Синоп, нас понесет в залив Бафра, шириной добрых 50 миль; его побережье — болотистая равнина с устьем реки Кызылырмал, там нет ни единой гавани, зато в изобилии отмелей, да и очертания берега постоянно меняются. Лоция предупреждала, что к берегу не следует подходить ближе чем на 5 миль, и советовала не доверять картам. Ближайшей гаванью после Синопа был Самсун, почти в 100 милях на юго-восток — слишком далеко, чтобы идти туда на искалеченном корабле.

Но, надавливая на весло, я совершенно неожиданно для себя получил урок управления галерой (и честно говоря, испугался). Несколько секунд все шло гладко, «Арго» послушно и плавно повернул — а затем, под определенным углом, галера словно обезумела: всему виной был наполненный ветром парус, преодолеть тягу которого оказалось не поду силу одному кормилу. Плавный поворот вдруг обернулся резким креном на правый борт, и, вместо того чтобы войти в проход между скалами и островком, «Арго» устремился прямиком на скалы! Рукоять весла в моей руке дернулась — и заходила свободно. Галера, лишившись управления, начала набирать ход, как если бы обладала собственной волей, подобно своему предшественнику, и вознамерилась покончить с собой. Я растерялся; должно быть, так чувствует себя человек, впервые вставший на горные лыжи и вдруг обнаруживший, что эти лыжи влекут его к краю пропасти.

— Правый борт, товсь! Левый борт, навались! Отпустить шкоты справа! Подтянуть слева!

Мгновение растерянности миновало; быстрой чередой команд я попытался исправить положение. Но таран по-прежнему вспарывал воду, а галера неслась на скалы. Парус тащил ее к гибели. Без второго кормила «Арго» превратился в дикую необъезженную лошадь.

— Убрать парус!

Тим Редмен, имевший талант всегда оказываться под рукой в случае какой-либо опасности, бросился на корму; вдвоем с Питером Уилером они схватили концы тех девяти шкотов, что регулировали натяжение паруса.

— Весла на воду! Правый борт, гребем! Левый борт, тормозите!

Гребцы по правому борту принялись отчаянно грести, тогда как их товарищу по левому борту крепко держали свое весла, используя их погруженные в воду лопасти как тормоза. Я хотел развернуть корабль вдоль оси, но совокупных усилий четырнадцати гребцов для этого оказалось недостаточно. «Арго» продолжал идти к скалам, от которых нас теперь отделяло не более 50 ярдов. Требовалось как можно скорее что-нибудь предпринять. На современных яхтах не преминули бы поставить кливер, однако у «Арго» имелся один-единственный парус, и кливер взять было неоткуда…

— Быстрее! Возьмите накидку от дождя и растяните на носу!

Тим Редмен и кок Пит кинулись к непромокаемому мешку, в котором хранились дождевые накидки, развязали горловину и извлекли треугольный кусок полотна — им обычно накрывали переднюю часть палубы.

— Скорее!

Гребцы не справлялись с «Арго», который упрямо шел на скалы. Тем, кто пытался затормозить галеру, приходилось одной рукой держать весло, а другой цепляться за планширь, чтобы сопротивление воды не сбросило их в воду.

Тим и Пит побежали на нос, Кормак оставил весло и устремился на подмогу. Он посадил Тима себе на плечи, чтобы тот мог дотянуться до макушки изогнутого носа. Крепить шкоты времени не было, поэтому кок Питер просто задал в кулаке второй угол полотна, а Питер Уоррен стиснул третий. Треугольный лоскут затрепетал на ветру и вдруг раздулся; я сразу же ощутил его тягу и налег на весло, стараясь выправить «Арго». Медленно и неохотно галера изменила курс, и ее нос нацелился в нужном направлении.

Пять минут спустя я решил вновь развернуть главный парус, но едва тот наполнился ветром, как «Арго» снова увалился вправо и помчался на скалы. На этот раз мы были готовы к такому — на носу опять растянули самодельный кливер, и галера рыскнула влево, уходя с опасной траектории. Виляя и выписывая зигзаги, наш поврежденный корабль подошел к подножию утесов; гребцы левого борта использовали свои весла как дополнительные рули, а гребцы правого старались изо всех сил, придавая кораблю ускорение. На носу оба Питера, Кормак и Тим крепко держали кливер, управляя движением галеры, а от уцелевшего кормового весла в такой ситуации толку не было вовсе. Мы приближались к каменистому островку. Если не произойдет ничего непредвиденного, мы должны попасть в проход. Я бросил взгляд на карту: случись нам промахнуться, «Арго» очень скоро окажется на просторе залива Бафра.

— Есть шанс, что мы найдем укрытие сразу за скалами, — посулил я выбивающейся из сил команде. — Но, когда минуем скалы, грести придется так, словно у вас на пятках все демоны ада, чтобы одолеть ветер. Приготовьтесь, по моему сигналу.

«Арго» тем временем двигался вдоль скал, так близко к ним, насколько я отважился его направить. Вот мимо проскользнула последняя скала, и я крикнул: «Взяли!», заваливая нос галеры вправо. Мы обогнули скалу, и гребцы навалились на весла так, словно мы вновь очутились посреди Босфора. И все равно — нам едва хватило набранной скорости, чтобы совладать с ударившим в скулу кораблю ветром.

К моему несказанному облегчению мы и вправду отыскали укромную заводь, не более 30 ярдов шириной и ярдов 20 глубиной; там уже пряталась от волнения на море маленькая рыбацкая лодка. «Арго» присоединился к ней, Кормак бросил в воду якорь. На миг показалось, что тот не достал до дна; «Арго» повлекло к скальной стене, поднесло так близко, что Питер Уилер взял наизготовку багор, чтобы отталкиваться от камней. Впрочем, гребцы вовремя заработали веслами; Кормак смазал маслом свинцовый противовес своего весла и опустил в воду, проверяя, камни на дне или песок. Когда противовес подняли, мы увидели, что к маслу прилипли песчинки; якорь вновь полетел за борт — и на сей раз зацепился надежно.

Питер Уилер занялся сломанным веслом. Он оторвал две дощечки от конструкции, которую гордо именовали камбузом, просверлил в них и в рукояти сломанного весла несколько дырок и принялся заколачивать в отверстия деревянные шпильки, которые тут же вытесал. Результат его трудов для надежности обмотали веревкой. Питер все еще возился с наспех починенным веслом, без которого мы не могли благополучно добраться до берега, когда из-за мыса вывернул большой катер; с его палубы кричали и сверкали белозубыми улыбками турки. Выяснилось, что в Синопе устроили регату, отмечая таким образом окончание поста в священный месяц рамадан. Иными словами, «Арго» прибыл в самый подходящий момент. У нас спросили, желаем ли мы войти в гавань на веслах, когда ветер утихнет, а потом развернули громадный транспарант на английском (хоть и с ошибкой), гласивший: «Добро пожаловаться в Синоп!»