По ту сторону зимы

ЭВЕЛИН

Эвелин Ортега начала работать у Лероев в 2012 году. Дом со статуями, как она всегда называла жилище этой семьи, когда-то принадлежал одному пятидесятилетнему мафиози и его многочисленной родне, включая двух тетушек — старых дев и одну сицилийскую прабабушку, которая отказалась выходить из своей комнаты после того, как в саду установили статуи голых греков. Гангстер умер в соответствии с законами мафии, после чего дом переходил из рук в руки, пока его не приобрел Фрэнк Лерой, которому даже нравилось и темное прошлое этой собственности, и статуи, траченные непогодой и перепачканные голубиным пометом. Кроме того, дом находился на тихой улице, в квартале, который к тому времени успел стать респектабельным. Шерил, его жена, предпочла бы современное жилье этому претенциозному особняку, но важные решения, как, впрочем, и не важные, принимал муж, и это не обсуждалось. У дома со статуями было несколько преимуществ: установленный гангстером для удобства своей семьи пандус для инвалидного кресла, лифт внутри дома и гараж на две машины.

Шерил Лерой достаточно было провести пять минут с Эвелин, чтобы взять ее на работу. Няня требовалась срочно, некогда было вдаваться в детали. Прежняя ушла пять дней назад и не вернулась. Наверняка ее депортировали; это всегда происходит с прислугой без документов, говорила Шерил. Муж занимался наймом прислуги, оплатой и увольнением. Через свой офис он мог задействовать связи и найти латиноамериканских или азиатских иммигрантов, готовых работать за гроши, но обычно не смешивал работу с семьей. Все его контакты никак не могли помочь найти няню, которой можно доверять, у них уже был печальный опыт. Поскольку это был один из тех немногих вопросов, по которому между мужем и женой царило согласие, Шерил стала искать через церковь евангелистов-пятидесятников, где всегда был список добропорядочных женщин, ищущих работу. У девушки из Гватемалы тоже, должно быть, нет документов, но Шерил предпочла забыть об этом на время; она займется этим позже. Ей понравились ее честные глаза и почтительные манеры, она угадала, что ей досталось сокровище, девушка очень отличалась от других нянь, которые прошли через ее дом. У нее вызывал сомнение только возраст девочки и ее малый рост, казалось, она только-только вышла из отрочества. Шерил где-то читала, что самые низкорослые люди на Земле — это индеанки из Гватемалы, и теперь доказательство было у нее перед глазами. Она спросила себя, сможет ли косноязычная девочка величиной с перепелку справиться с ее сыном Фрэнки, который весит, наверное, больше, чем она, и у которого в любой момент могут случиться судороги.

Со своей стороны, Эвелин подумала, что сеньора Лерой — голливудская актриса: это была высокая и красивая блондинка. Она смотрела на хозяйку, задрав голову, словно на деревья; у сеньоры были мускулистые руки и икры, глаза голубые, словно небо в деревне Эвелин, а волосы желтые, собранные в хвост, который шевелился сам по себе. У нее был легкий загар апельсинового оттенка, Эвелин никогда не видела такого, и прерывающийся голос, как у ее дорогой бабушки Консепсьон, хотя сеньора была совсем не старая и вряд ли задыхалась из-за возраста. Она казалась нервной, словно беговая лошадь, готовая пуститься вскачь.

Новая хозяйка представила ее остальному персоналу — кухарке и ее дочери, которой было поручено убираться в доме, — те работали с девяти до пяти, по понедельникам, средам и пятницам. Сеньора упомянула, что есть еще Иван Данеску, который не входит в число прислуги, но иногда выполняет необходимую работу, Эвелин еще увидит его, и объяснила, что ее муж, сеньор Лерой, сводит общение с прислугой к самому необходимому минимуму. Шерил проводила девушку на лифте до третьего этажа, и это окончательно убедило Эвелин, что она попала в дом миллионеров. Лифт был сделан в виде клетки для птиц, из кованого железа с цветочным орнаментом и настолько большой, чтобы там могло поместиться инвалидное кресло. Комната Фрэнки была та самая, которую полвека назад занимала сицилийская прабабушка: просторная, со скошенным потолком и слуховым окошком, кроме большого окна, затененного густой кроной клена, растущего в саду. Фрэнки было восемь-девять лет, он был такой же блондин, как и его мать, только чахоточно-бледный; мальчик был привязан к инвалидному креслу, поставленному перед телевизором. Его мать объяснила Эвелин, что ремни нужны для того, чтобы он не упал или не причинил себе вреда, если начнутся судороги. Ребенок нуждается в постоянном присмотре, потому что может начать задыхаться, и тогда его нужно встряхнуть и хлопать по спине, чтобы выровнять дыхание, ему нужно менять памперсы и кормить с ложки, но, вообще-то, проблем с ним нет, это чистый ангел, она непременно сразу же его полюбит. У него нашли диабет, но сахар всегда под контролем, она сама следит за показателями и вводит инсулин. Все это и что-то еще сеньора умудрилась объяснить очень быстро, затем попрощалась и исчезла в направлении спортивного зала — так она сказала.

Эвелин, растерянная и усталая, села на стул, взяла ребенка за руку, стала гладить его скрюченные пальцы и сказала ему на своем англоиспанском языке, не заикаясь, что они станут добрыми друзьями. В ответ Фрэнки издал несколько хрюкающих звуков, сопровождая их судорожными движениями, которые Эвелин расценила как приветствие. Так начались отношения любви и войны, которые для обоих стали главными в жизни.

За пятнадцать лет брака Шерил Лерой смирилась с грубой властью мужа, но так и не научилась вовремя уклоняться от его нападений. Она продолжала жить с ним по несчастной привычке, в силу финансовой зависимости и из-за больного ребенка. Своему психоаналитику она поведала, что терпит все это еще и потому, что ей это удобно: как отказаться от курсов духовного роста, от клуба читателей, от занятий пилатесом, которые поддерживали ее в форме, хотя и не так, как было бы желательно? Все это требует времени и ресурсов. Она страдала, сравнивая себя с независимыми, реализовавшими себя женщинами и с теми, кто разгуливал по спортивному залу нагишом. Она никогда не снимала с себя в раздевалке всю одежду и ловко заматывалась полотенцем, входя в душ или в сауну и выходя оттуда, чтобы не показывать синяков. Свою жизнь она рассматривала как сплошной провал. Список ошибок и неудач был прискорбным; с амбициями молодости она потерпела крах, а если прибавить к этому еще и возрастные изменения, то ей не оставалось ничего другого, как оплакивать свою судьбу.

Она была очень одинока, у нее был только Фрэнки. Ее мать умерла одиннадцать лет назад, а отец, с которым они всегда не слишком ладили, снова женился. Его новая жена была китаянка, отец познакомился с ней по интернету и привез к себе, не заботясь о том, что они говорят на разных языках и не могут общаться. «Так даже лучше, твоя мать слишком много болтала» — так он прокомментировал ситуацию, когда объявил о своей свадьбе Шерил. Они жили в Техасе и никогда не приглашали ее к себе в гости, равно как и не выражали желания навестить ее в Бруклине. И никогда не спрашивали про внука, у которого был церебральный паралич. Шерил видела жену отца только на фотографиях, которые они присылали на каждое Рождество: оба в шапочках Санта-Клауса, он самодовольно улыбается, а у нее всегда смущенное выражение лица.

В этих обстоятельствах Шерил, несмотря на все усилия, слабела не только телом, но и духом. До того как ей исполнилось сорок, старость казалась далеким врагом, в сорок пять она почувствовала, что враг приближается быстро и неизбежно. Порой ее посещали мечты о профессиональной карьере, иллюзии по спасению любви, а бывало, она гордилась своей физической формой и красотой, хотя все это было уже в прошлом. Она была сломлена, побеждена. Уже много лет она принимала таблетки от депрессии, от тревожности, от бессонницы и для аппетита. Шкафчик в ванной и ящик тумбочки ломились от дюжин упаковок с пилюлями всех цветов, среди которых были и просроченные, и такие, про которые она забыла, для чего они нужны, но никакие таблетки не могли склеить разбитую жизнь. Ее психоаналитик, единственный человек, который не причинял ей страданий и выслушивал ее, рекомендовал раз в несколько лет какие-то паллиативные средства, и она подчинялась, как хорошая девочка, как беспрекословно подчинялась отцу в детстве, молодым людям, предлагавшим скоротечные связи в юности, и как теперь подчинялась мужу. Длительные прогулки, дзен-буддизм, различные диеты, гипноз, учебники по самопомощи, групповая терапия… ничто не помогало надолго. Она что-то начинала, и какое-то время казалось — вот то, что она искала, но иллюзия длилась недолго.

Психоаналитик был с ней согласен: причина ее горестей не столько больной сын, сколько отношения с мужем. Он указал на то, что насилие всегда прогрессирует, да она и сама убедилась, что это так, за годы, прожитые с Лероем; каждую секунду погибала какая-то женщина, которая могла остаться в живых, если бы вовремя ушла от мужа, говорил врач, но вмешиваться, когда она приходила с синяком под глазом, замазанным косметикой, и в темных очках, он не мог, даже если бы и хотел. Его роль состояла в том, чтобы дать ей время самой принять решение; он всегда был готов внимательно выслушать ее и умел надежно хранить ее тайны. Шерил настолько боялась мужа, что сжималась в комок, стоило ей услышать, как он ставит машину в гараж или идет по коридору. Невозможно было угадать заранее настроение Фрэнка Лероя, поскольку оно менялось в любую секунду без видимых причин; она молилась о том, чтобы он пришел, занятый своими мыслями и делами, или чтобы он пришел ненадолго, только чтобы переодеться и уйти, и всегда считала дни до того момента, когда ему нужно будет куда-нибудь уехать. Она призналась психоаналитику, что хотела бы овдоветь, и тот выслушал ее без малейшего удивления, он слышал то же самое от других пациенток, у которых было куда меньше причин желать смерти супругу, чем у Шерил Лерой, так что доктор пришел к выводу, что это нормальное женское чувство. Его кабинет посещали женщины либо покорные, либо ожесточенные, других он не знал.

Шерил понимала, что ей не выжить одной, имея на руках сына. Она не работала уже много лет, и ее диплом специалиста по вопросам семьи казался чудовищной иронией, ведь он не помог ей выстроить отношения даже с собственным мужем. Фрэнк Лерой еще до свадьбы сказал, что жена должна посвящать ему все свое время. Вначале она воспротивилась, но беременность сделала ее неповоротливой и ленивой, и она уступила. После рождения Фрэнки о работе нечего было и думать, поскольку ребенок требовал неотступного внимания. Первые два года Шерил неотлучно была при нем дни и ночи, пока у нее не случился нервный срыв и не понадобилась консультация психоаналитика, который порекомендовал обзавестись помощницей, тем более что она может себе это позволить. И тогда благодаря череде нянек Шерил обрела какую-то свободу, хотя бы для тех немногих дел, каким она себя посвящала. О большей части этих дел Фрэнк Лерой не знал, не потому, что жена их скрывала, а потому, что они его не интересовали, у него и без того было о чем подумать. Так как прислуга менялась часто и говорил он с ней мало, Фрэнк Лерой решил, что бесполезно запоминать их имена. Хватит и того, что он обеспечивает семью: оплачивает жалованье, счета и астрономические расходы на лечение сына.

Сразу после рождения Фрэнки было ясно — с ним что-то не так, однако прошло несколько месяцев, прежде чем выяснилось, насколько серьезно его состояние. Специалисты осторожно объяснили родителям, что, наверное, он не сможет ни ходить, ни говорить, ни контролировать мышечную деятельность и работу сфинктеров, но с помощью необходимых лекарств, курса реабилитации и хирургического вмешательства с целью коррекции деформированных конечностей ребенок сможет достичь какого-то прогресса. Шерил отказывалась принять этот кошмарный диагноз, она перепробовала все, что только могла предложить традиционная медицина, затем бросилась в погоню за достижениями альтернативной терапии и врачей-колдунов, включая того, который лечил ментальными волнами по телефону из Портленда.

Она научилась понимать движения и звуки, издаваемые сыном, и была единственной, кто хоть как-то мог с ним общаться. Таким образом, она знала, кроме всего прочего, как вели себя няни в ее отсутствие, и потому указывала им на дверь.

Фрэнк Лерой воспринимал сына как свой личный позор. Никто не заслуживает такого бедствия, зачем, когда он родился весь синий, его возродили к жизни, лучше бы проявили сострадание и дали уйти, вместо того чтобы приговорить к страданиям, а родителей — к вечным заботам. Он перестал обращать внимание на ребенка. Пусть о нем заботится мать. Никто не мог убедить его в том, что церебральный паралич или диабет — дело случая, он был уверен, что виной всему поведение Шерил, которая во время беременности пренебрегала запретами на алкоголь, табак и снотворные. Жена родила ему больного ребенка и больше не могла иметь детей, так как после родов, едва не стоивших ей жизни, ей удалили матку. Он считал, что Шерил как супруга — сплошное несчастье: она комок нервов, она одержима заботой о Фрэнки, фригидна и всегда в положении жертвы. Женщина, которую он выбрал для себя пятнадцать лет назад, была настоящая валькирия, чемпионка по плаванию, сильная и решительная, и он никак не мог предположить, что в ее груди амазонки бьется такое вялое сердце. Она была почти такая же высокая и сильная, как он, запросто могла дать сдачи, как это было вначале, когда они затевали страстные поединки, которые начинались обменом ударами, а кончались сумасшедшим сексом, — опасная и возбуждающая игра. После операции огонь в ней погас. Фрэнк считал, что жена превратилась в какую-то неврастеническую курицу, и это выводило его из себя. Ее пассивность он воспринимал как провокацию. Она ни на что не реагировала, терпела и молила о пощаде, и это тоже было провокацией, которая лишь усиливала ярость Фрэнка, он терял голову, а потом беспокоился, поскольку синяки могли вызвать подозрения; проблемы были ему ни к чему. Он был связан с семьей из-за Фрэнки, чьи перспективы на жизнь были как у любого ребенка-инвалида, но он мог прожить еще много лет. Лерой был прикован к этому несчастному браку не только из-за сына, главная причина была в том, что развод мог дорого ему обойтись. Его жена слишком много знала. Шерил, не слишком вдумчивая и с виду покорная, сумела достаточно вникнуть в дела мужа и могла шантажировать его, разорить, уничтожить. Она не знала всех подробностей его деятельности и сколько у него денег на тайных счетах в банках Багамских островов, но она много чего подозревала и неплохо во всем этом ориентировалась. Так что да, Шерил могла бросить ему вызов. Если речь пойдет об интересах Фрэнки или о защите ее собственных прав, она будет драться зубами и ногтями.

Когда-то они любили друг друга, но появление Фрэнки убило любые иллюзии, которые у них, возможно, были. Когда Фрэнк Лерой узнал, что скоро станет отцом и у него родится сын, он устроил праздник, роскошный, как свадьба. Он был единственный мальчик в семье, среди стольких сестер, и значит, только он мог передать фамилию своим потомкам; это дитя продолжит наш род, так сказал дедушка Лерой, когда произносил тост на празднике. «Род» — термин, малоподходящий для трех поколений проходимцев, как однажды заметила Шерил, когда под действием алкоголя и транквилизаторов разоткровенничалась перед Эвелин. Первый Лерой в этой семейной ветви был француз, сбежавший в 1903 году из тюрьмы в Кале, где отбывал срок за кражу. Он прибыл в Соединенные Штаты с огромным запасом наглости, составлявшим весь его капитал, и преуспел благодаря воображению и отсутствию принципов. Несколько лет ему удавалось пользоваться благоволением фортуны, но потом он опять попал в тюрьму, на этот раз за мошенничество в особо крупных размерах, в результате которого тысячи стариков-пенсионеров остались нищими. Его сын, отец Фрэнка Лероя, последние пять лет жил в Пуэрто-Вальярта[48], скрываясь от североамериканского правосудия, которое преследовало его за совершенные преступления и неуплату налогов. Для Шерил было благом, что свекор жил далеко и не имел возможности вернуться.

Философия Фрэнка Лероя, внука того французского канальи и сына другого, точно такого же, была простой и ясной: все средства хороши для собственного обогащения. Любая выгодная сделка — это хорошая сделка, даже если она станет роковой для других. Одни выигрывают, другие проигрывают — таков закон джунглей, а он не проигрывал никогда. Он умел добывать деньги и умел их прятать. Он так их распределял, что представал перед налоговым управлением почти нищим благодаря изобретательной бухгалтерии, однако делал вид, что купается в роскоши, когда это было надо. Так он вызывал доверие у клиентов, таких же, как он, людей без чести и совести. Он внушал зависть и восхищение. Он был мошенник, как его отец и дед, но, в отличие от них, у него был размах и холодный расчет, он не тратил время на ерунду и избегал рисков. Безопасность превыше всего. Его стратегия состояла в том, чтобы действовать через других лиц; они могли попасть в тюрьму, он — никогда.

С первой же минуты Эвелин относилась к Фрэнки как к обычному человеку, основываясь на том, что, несмотря на внешний вид, он наверняка очень умный. Она научилась перемещать его, не утруждая спину, мыть, одевать и кормить не спеша, чтобы он не подавился. Очень скоро ее заботливое и нежное отношение к Фрэнки убедило Шерил, что она может возложить на няньку и контроль за диабетом. Эвелин мерила ему сахар перед каждой едой и регулировала дозы инсулина, который сама колола ему несколько раз в день. В Чикаго она в достаточной мере изучила английский, но там она жила среди латиноамериканцев и ей не часто предоставлялась возможность практиковаться. В доме Лероев английский ей только вначале был нужен, чтобы общаться с Шерил, однако скоро их отношения стали такими дружескими, что им не нужно было много слов, они и так понимали друг друга. Шерил во всем зависела от Эвелин, и девушка, казалось, угадывала ее мысли. «Не знаю, как я жила без тебя, Эвелин. Обещай мне, что никогда не уйдешь», — часто говорила сеньора, особенно когда ее одолевали тоска и тревога или после очередного нападения мужа.

Эвелин рассказывала Фрэнки сказки на своем англо-испанском, и он внимательно ее слушал. «Ты должен научиться, тогда мы сможем поверять друг другу секреты и нас никто не поймет», — говорила она ему. Вначале мальчик схватывал только основной смысл фразы, то одной, то другой, но ему нравился звук и ритм этого мелодичного языка, и вскоре он стал неплохо понимать. Он не мог произносить слова и отвечал Эвелин на компьютере. Вначале их знакомства нелегко было справляться с частыми приступами гнева у Фрэнки, которые она объясняла чувством отверженности и скукой, и тогда она вспомнила про компьютер, на котором играли в Чикаго ее младшие братья, и подумала, что, если они в таком нежном возрасте могли им пользоваться, тем более справится Фрэнки, самый умный мальчик из всех, кого она знала. Ее знания по информатике были минимальны, и сама мысль о том, что один из этих потрясающих приборов будет в ее распоряжении, казалась невероятной, однако, как только она изложила свою просьбу, Шерил тут же полетела покупать сыну компьютер. Молодой иммигрант из Индии, нанятый специально для этой цели, изложил Эвелин основы компьютерной грамотности, а она, в свою очередь, обучила Фрэнки.

И жизнь, и настроение мальчика на удивление улучшились в ответ на полученный интеллектуальный вызов. Они с Эвелин пристрастились к информационным сайтам и разного рода играм. Фрэнки с трудом давалась работа на клавиатуре, руки едва его слушались, но он часами сидел перед экраном, исполненный энтузиазма. Он быстро превзошел азы, которые преподал молодой индус, и стал обучать Эвелин тому, что открыл для себя сам. Он мог общаться, читать, находить и изучать то, что вызывало у него любопытство. Благодаря этому аппарату бесконечных возможностей он мог убедиться в том, что у него действительно выдающийся ум и что его ненасытный мозг нашел себе достойного противника, способного ответить на любой его вызов. Вся вселенная была в его распоряжении. Одно вело к другому, он начинал с Войны галактик и заканчивал лемурами Мадагаскара, по ходу дела пройдясь по афарскому австралопитеку, дальнему пращуру человеческого рода. Позднее он создал свой аккаунт в «Фейсбуке», где жил виртуальной жизнью с невидимыми друзьями.

Для Эвелин такая жизнь, ограниченная нежной дружбой с Фрэнки, была словно бальзам на душу, после того страшного насилия, которое она пережила в прошлом. Ей больше не снились кошмары, и она вспоминала братьев живыми, как это было в последнем видении, которое вызвала у нее шаманка из Петена. Фрэнки стал самым главным человеком в ее жизни, таким же, как ее далекая бабушка. Каждый шаг вперед, который делал мальчик, был для нее личной победой. Он чувствовал к ней ревнивую любовь, Шерил оказывала доверие, и этого было достаточно, чтобы Эвелин была довольна жизнью. Большего и не нужно. Она звонила Мириам по телефону, а иногда общалась по скайпу, отмечая, как подросли братики, но за все годы так и не выбралась в Чикаго навестить их. «Я не могу оставить Фрэнки, мама, я ему нужна» — так она объясняла матери. У Мириам тоже не было особого желания навещать дочку, которая на самом деле была ей чужой. Они посылали друг другу подарки на Рождество и на дни рождения, но ни та ни другая не делали никаких усилий для улучшения отношений, которые никогда близкими и не были. Вначале Мириам опасалась, что ее дочь, одна в чужом городе среди незнакомых людей, будет страдать; кроме того, она считала, что дочери слишком мало платят за всю ту работу, которую она выполняла, но Эвелин никогда не жаловалась. В конце концов Мириам убедилась, что Эвелин лучше в доме Лероев в Бруклине, чем со своей семьей в Чикаго. Дочь выросла, и она давно ее потеряла.

Прошло довольно много времени, прежде чем Эвелин стала ощущать, что жизнь в этом доме идет как-то странно. Сеньор Лерой, как все его называли, даже жена, когда говорила о нем, был человек непредсказуемый, он умел добиваться своего, не повышая голоса; и правда, чем тише и медленнее он говорил, тем больше вызывал страха. Он спал на первом этаже, в комнате, из которой велел проделать дверь в сад, чтобы попадать на улицу, не проходя по дому. Это позволяло ему держать в постоянном напряжении жену и прислугу, потому что он то вдруг возникал ниоткуда, словно иллюзионист, показывающий фокус, то вдруг таким же образом исчезал. Самым внушительным предметом мебели в его комнате был запиравшийся на ключ шкаф с оружием, тщательно вычищенным и заряженным. Эвелин ничего не понимала в оружии; в ее деревне дрались на ножах или мачете, и еще у бандитов были контрабандные пистолеты, некоторые настолько примитивные, что могли взорваться прямо в руках, но она достаточно насмотрелась боевиков, чтобы оценить арсенал своего хозяина. Пару раз она видела это оружие краем глаза, когда сеньор Лерой и Иван Данеску, его доверенное лицо, чистили пистолеты, разложив их на обеденном столе. Лерой держал заряженный пистолет в бардачке «лексуса»; в «фиате» жены и в фургоне с подъемником для инвалидного кресла, который Эвелин использовала, чтобы перевозить Фрэнки, оружия не было. По словам сеньора, нужно всегда быть готовым ко всему: если бы все мы были вооружены, меньше было бы всяких ненормальных и террористов в общественных местах, стоило бы кому-нибудь из них высунуться, как его тут же бы пристрелили; столько невинных людей погибло из-за того, что они не дождались полиции.

Кухарка и ее дочь предупредили Эвелин, чтобы она не вздумала совать нос в дела Лероя, это было бы ошибкой: из-за попыток что-либо разузнать многие из прислуги распрощались с местом. Они три года работают в этом доме, не имея понятия, чем занимается хозяин, может, ничем таким, просто он богатый человек. Они знали только, что он привозит товары из Мексики и доставляет их в разные штаты, но что это за товары, было тайной. Из Ивана Данеску слова не вытянешь, он черствый, как прошлогодний хлеб, но он был доверенным лицом сеньора Лероя, и осторожность подсказывала, что от него надо держаться подальше. Хозяин вставал рано, выпивал чашку кофе, стоя в кухне, и уходил на целый час играть в теннис. По возвращении принимал душ и исчезал до ночи, а то и на несколько дней. Если был в настроении, перед уходом бросал взгляд на Фрэнки, приоткрыв дверь. Эвелин научилась его избегать и никогда не упоминала при нем о ребенке.

Со своей стороны, Шерил Лерой вставала поздно, потому что плохо спала, проводила день, посещая курсы и клубы, приходя домой, брала поднос с ужином и шла в комнату Фрэнки, исключая те дни, когда муж был в отъезде. Тогда она пользовалась случаем, чтобы выйти на люди. У нее был только один друг — и практически никаких родственников; вне дома она посещала только разные курсы, врачей и психоаналитика. По вечерам она рано начинала пить, и к ночи алкоголь превращал ее в плаксивую маленькую девочку, какой она была в детстве; тогда ей требовалось общество Эвелин. Ей больше не с кем было поговорить, эта скромная девушка была ее единственной поддержкой, ее поверенной. Так Эвелин узнала подробности скверных отношений между хозяевами; узнала о побоях и о том, как с самого начала Фрэнк Лерой был настроен против друзей жены, как запретил принимать их у себя дома, и не из ревности, как он говорил, но чтобы защитить от вторжения свое личное пространство. Его бизнес — дело тонкое и конфиденциальное, никакие предосторожности лишними не будут. «После рождения Фрэнки он стал еще более замкнутым. Он никому не разрешает приходить, стыдится ребенка, не хочет, чтобы его кто-то видел», — говорила Шерил. Ее вечерние выходы были всегда в одно и то же место, в скромный итальянский ресторан в Бруклине, с клетчатыми скатертями и бумажными салфетками, где персонал ее уже знал, потому что она ходила туда много лет. Эвелин догадывалась, что хозяйка ужинает не одна, поскольку перед уходом она договаривалась о встрече по телефону. «Кроме тебя, он мой единственный друг, Эвелин», — говорила она. Это был художник, на сорок лет старше нее, бедный, почти спившийся, деликатный в общении, с которым Шерил ела пасту, приготовленную хозяйкой в кухне, и телячьи котлеты, запивая обычным домашним вином. Они были знакомы очень давно. Еще до замужества Шерил вдохновила его на несколько картин и какое-то время была его музой. «Он увидел меня на соревнованиях по плаванию и попросил, чтобы я позировала ему для Юноны: он писал тогда фреску на аллегорический сюжет. Знаешь, кто это такая, Эвелин? Юнона — это римская богиня жизненной энергии, силы и вечной молодости. Богиня-воительница и защитница. Он видит меня такой до сих пор, не замечая, как я изменилась». Бесполезно было бы пытаться объяснить мужу, как много значит для нее платоническое обожание старого художника: встречи с ним в ресторане были единственными минутами, когда она чувствовала себя любимой и прекрасной.

Иван Данеску был человек отталкивающей внешности и с ужасными манерами, такой же загадочный, как и его работодатель. Его роль в домашней иерархии была неопределенной. Эвелин подозревала, что хозяин побаивается Данеску почти так же, как и все остальные домочадцы, потому что однажды она видела, как этот человек кричал на Фрэнка Лероя и тот молча терпел, — в общем, они были либо партнерами, либо подельниками. Так как никто не обращал внимания на няньку из Гватемалы, ничтожную заику, она бродила по всем комнатам, словно домовой, проходя сквозь стены и проникая в самые тщательно хранимые секреты. Предполагалось, что она едва знает английский и не понимает ни того, что слышит, ни того, что видит. Данеску общался только с Фрэнком Лероем, он входил и выходил без каких бы то ни было объяснений и, если сталкивался с сеньорой, нагло разглядывал ее, не произнося ни слова, а Эвелин иногда приветствовал рассеянным жестом. Шерил остерегалась провоцировать его, потому что когда она дважды решилась пожаловаться на него, то получила от мужа затрещину. Данеску значил в этом доме гораздо больше, чем она.

Эвелин редко видела этого человека. Она работала у Лероев уже год, Шерил окончательно уверилась, что няня никогда не уйдет от Фрэнки, а Фрэнки так любит ее, что мать даже немного ревновала, и тогда предложила Эвелин научиться водить машину, чтобы та сама могла перевозить Фрэнки. В порядке неожиданной любезности Иван предложил научить ее. Наедине с ним в тесноте машины Эвелин убедилась, что чудище, как называла его остальная прислуга, был терпеливым инструктором и даже был способен улыбаться, когда регулировал сиденье, чтобы она могла достать до педалей, хотя эта улыбка была скорее похожа на гримасу, будто у него не хватало зубов. Она оказалась прилежной ученицей, вызубрила наизусть правила дорожного движения и к концу недели вполне справлялась с машиной. Тогда Иван сфотографировал ее на фоне белой стены кухни. А через несколько дней вручил права на имя некой Хейзел Чиглиак. «Это удостоверение племенное, теперь ты принадлежишь к племени американских индейцев», — коротко объяснил он.

Поначалу Эвелин возила Фрэнки в фургоне только в парикмахерскую, в бассейн с подогревом или в центр реабилитации, но постепенно они стали ездить в кафе-мороженое, на пикники и в кино. По телевизору мальчик смотрел боевики с убийствами, пытками, взрывами и перестрелками, но в кино, сидя за последним рядом на инвалидном кресле, наслаждался сентиментальными историями любви и разочарования, как и его няня. Порой во время сеанса оба плакали, держась за руки. Классическая музыка успокаивала его, а латиноамериканские ритмы ввергали в сумасшедшую веселость. Дома девушка давала ему в руки бубен или маракасы, и, когда он потряхивал этими нехитрыми инструментами, она танцевала, подражая движениям веревочной куклы и вызывая у ребенка приступы смеха.

Они были неразлучны. Эвелин систематически отказывалась от выходных дней, и ей даже не приходило в голову попросить отпуск, потому что она знала — Фрэнки будет ее не хватать. Впервые с тех пор, как он родился, Шерил могла быть спокойна. На своем особенном языке нежности, жестов и звуков, а также с помощью компьютера Фрэнки попросил Эвелин, чтобы она вышла за него замуж. «Сначала подрасти, медвежонок, а там посмотрим», — ответила она, растроганная.

Если кухарка с дочерью и знали об отношениях Лероя с женой, они никогда этого не обсуждали. Эвелин тоже не говорила об этом, однако она не могла делать вид, что ничего не знает, поскольку через близкую дружбу с Шерил была глубоко внедрена в семью. Побои всегда происходили за закрытой дверью, но стены старого дома были тонкие. Эвелин включала звук телевизора на полную мощность, чтобы отвлечь Фрэнки, у которого случались приступы тревоги, когда он слышал ссоры родителей, и нередко кончалось тем, что он вырывал у себя пряди волос. В каждой стычке обязательно звучало имя Фрэнки. Хотя его отец делал все возможное, чтобы как можно меньше обращать на него внимания, этот ребенок казался ему вездесущим, и желание отца, чтобы он вдруг взял и умер, было настолько явным, что он бросал эти слова прямо в лицо жене. Чтобы умерли они оба, она и ее монстр, этот ублюдок, у которого нет ни одного гена Лероев, в его семье не было дефективных, они оба недостойны жить, они лишние. И дальше Эвелин слышала ужасное щелканье ремня. Шерил, в вечном страхе, что сын может это услышать, пыталась компенсировать отцовскую ненависть одержимой материнской любовью.

После таких скандалов Шерил по несколько дней не выходила из дома, прячась у себя в комнате и молча подчиняясь заботам Эвелин, которая утешала ее с нежностью и верностью дочери, смазывала синяки и рубцы арникой, помогала ей мыться, расчесывала волосы, смотрела вместе с ней телесериалы и выслушивала ее откровения, держа свое мнение при себе. Шерил использовала свое временное заточение, чтобы побольше быть с Фрэнки, она читала ему, рассказывала сказки, помогала держать кисточку, чтобы он мог рисовать. Столь навязчивое внимание матери иногда надоедало ребенку, он начинал нервничать и писал на компьютере Эвелин, чтобы его оставили одного, по-испански, чтобы не обидеть мать. Неделя заканчивалась тем, что мальчик выходил из-под контроля, мать глотала таблетки и от тревожности, и от депрессии, Эвелин прибавлялось работы, но она никогда не жаловалась, потому что по сравнению с существованием хозяйки ее жизнь была вполне сносной.

Она всей душой сочувствовала сеньоре, хотелось защитить ее, но никто не мог вмешиваться. На долю Шерил выпало жить с мужем-негодяем, и она должна принимать это наказание до того дня, когда у нее больше недостанет сил, а Эвелин, все время будет рядом, чтобы тогда сбежать вместе с Фрэнки подальше от сеньора Лероя. Девушка знала подобные случаи, она насмотрелась на такое в своей деревне. Мужчина напился, с кем-то подрался, его унизили на работе, он что-то проспорил, — любой причины достаточно, чтобы он отыгрался на жене или детях, это не его вина, таковы мужчины, и таков закон жизни, думала Эвелин. Хотя у сеньора Лероя были другие причины отыгрываться на жене, последствия были такие же. Он начинал бить ее ни с того ни с сего, как говорится, без предупреждения, затем уходил, хлопнув дверью, а Шерил закрывалась у себя в комнате и плакала, пока не устанет. Эвелин прикидывала, когда уже можно подойти к ней на цыпочках и сказать, что Фрэнки чувствует себя хорошо, что Шерил надо отдохнуть, она принесет ей что-нибудь поесть или даст таблетки от нервов или снотворные или сделает холодный компресс. «Принеси мне виски, Эвелин, и побудь со мной немного», — говорила ей Шерил, сжимая ее руку; лицо у нее было распухшее от слез.

В доме Лероев скрытность была обязательным правилом сосуществования, как и предупреждала Эвелин другая прислуга. Несмотря на страх, который внушал ей сеньор Лерой, она не хотела терять место; в доме со статуями она чувствовала себя в безопасности, как в детстве с бабушкой, и пользовалась удобствами, о которых и не мечтала, — мороженое любого сорта, телевизор, мягкая постель в комнате Фрэнки. Зарплату ей платили крошечную, но у нее не было расходов, она могла посылать деньги бабушке, и та уже понемногу заменяла стены своей хижины из глины и тростника на кирпич и цемент.

В ту январскую пятницу, когда штат Нью-Йорк парализовало, кухарка с дочерью не пришли на работу. Шерил, Эвелин и Фрэнки оставались запертыми в доме. Средства массовой информации объявили о наступлении урагана еще накануне, но когда он явился, то оказался хуже всяких прогнозов. Вначале посыпались градины величиной с крупные бобы, которые ветер бросал на окна так, что стекла едва держались. Эвелин закрыла жалюзи и шторы, стараясь как можно лучше защитить Фрэнки от шума, и включила телевизор, чтобы его развлечь, но все оказалось бесполезно: дробный стук градин по стеклу и завывание ветра напугали его. Когда наконец удалось его успокоить, Эвелин уложила мальчика в постель поспать; к тому времени и телевизор было не посмотреть: качество трансляции было ужасное. Приготовившись к перебоям с электричеством, она запаслась керосиновой лампой и свечами, а суп держала в термосе, чтобы не остыл. Фрэнк Лерой отбыл на такси еще на рассвете. Он отправился во Флориду играть в гольф, рассчитывая обмануть обещанную непогоду. Шерил не вставала с постели, больная и заплаканная.

В субботу Шерил встала поздно, возбужденная, с безумным взглядом, какой бывал у нее в плохие дни, но, в отличие от других случаев, была так молчалива, что Эвелин даже испугалась. Около полудня, после того как приходил садовник, чтобы убрать снег у входа в дом, она уехала на «лексусе» к психоаналитику, как она сказала. Вернулась она через пару часов, в еще худшем состоянии. Эвелин откупорила пузырьки с успокаивающими средствами, отсчитала таблетки и налила добрую порцию виски, поскольку у сеньоры сильно дрожали руки. Шерил проглотила таблетки в три приема, обильно запивая алкоголем. День выдался кошмарный, сказала она, у нее депрессия, голова раскалывается, она не хочет никого видеть, тем более мужа, лучше бы этот бессердечный человек вообще не возвращался, пусть бы совсем исчез, пусть бы попал в ад, он заслужил это той жизнью, какую ведет, и ей совершенно безразлична его судьба и судьба этого сукиного сына Данеску, этого врага в ее собственном доме, будь прокляты они оба, ненавижу обоих, бормотала она, лихорадочно переводя дыхание.

— Вот они у меня где, Эвелин, — сказала она, крепко сжав кулак, — и если захочу, то начну говорить, и тогда им не поздоровится. Они преступники, убийцы. Знаешь, чем они занимаются? Человеческий трафик. Они перевозят и продают людей. Обманом вывозят их отовсюду и используют как рабов. И не говори мне, что ты про это не слыхала!

— Кое-что слыхала… — согласилась Эвелин, напуганная видом хозяйки.

— Их заставляют работать, как скот, им не платят, их держат в страхе и потом убивают. В этом замешаны многие, Эвелин, агенты, перевозчики, полиция, пограничники и продажные судьи. Недостатка в клиентах у этого бизнеса нет. На этом делают большие деньги, понятно?

— Да, сеньора.

— Тебе повезло, что тебя не сцапали. Ты бы закончила в борделе. Думаешь, я сошла с ума, а, Эвелин?

— Нет, сеньора.

— Кэтрин Браун — проститутка. Она пришла в наш дом шпионить; Фрэнки всего лишь предлог. Мой муж привел ее сюда. Он спит с ней, ты знаешь это? Нет. Откуда тебе знать, девочка. Ключ, который я нашла у него в кармане, он от дома этой шлюхи. Как ты думаешь, почему у него ключ от ее дома?

— Сеньора, пожалуйста… как можно знать, от чего этот ключ?

— А от чего же он может быть? И знаешь что еще, Эвелин? Мой муж хочет избавиться от меня и от Фрэнки… от собственного сына! Убить нас! Вот чего он хочет, и эта Браун с ним в сговоре, но я начеку. Я всегда буду его охранять, я всегда начеку, начеку…

Обессиленная, оглушенная алкоголем и лекарствами, держась за стены, Шерил позволила, чтобы Эвелин довела ее до комнаты. Там нянька помогла ей раздеться и уложила в постель. Девушка не представляла себе, что хозяйка в курсе отношений Лероя с Кэтрин. Она месяцами носила в себе эту тайну, словно злокачественную опухоль, не имея возможности вытащить ее на свет божий. Будучи как бы невидимой, она слушала, наблюдала и делала выводы. Она много раз заставала их, когда они шептались в коридоре или посылали друг другу сообщения из одного конца дома в другой. Она слышала, как они строили планы вместе провести отпуск, и видела, как они запирались в одной из пустующих комнат. Лерой появлялся в комнате Фрэнки, только когда Кэтрин делала с ним упражнения, и тогда они под каким-то предлогом отсылали Эвелин. Они не стеснялись ребенка, хотя знали, что он все понимает, словно хотели, чтобы Шерил узнала об их отношениях. Эвелин сказала Фрэнки, что это тайна их двоих и что никто не должен об этом знать. Она полагала, что Лерой влюблен в Кэтрин, ведь он всегда искал случая, чтобы побыть с ней рядом, и потом, в ее присутствии у него менялось выражение лица и интонации голоса, но по какой причине Кэтрин связалась с плохим человеком гораздо старше себя, у которого жена и больной ребенок, было недоступно ее пониманию, разве только та соблазнилась деньгами, которые вроде бы у него были.

По словам Шерил, ее мужу невозможно было противостоять, если он чего-то захотел; так он завоевал и ее саму. Уж если что взбрело в голову Лероя, ничто не могло его остановить. Они познакомились в элегантном баре отеля «Ритц», куда она пришла с друзьями развлечься, а он — чтобы заключить сделку. Шерил рассказала Эвелин, как они пару раз обменялись взглядами, оценивая друг друга на расстоянии, и этого было достаточно, чтобы Лерой подошел к ней с решительным видом и двумя бокалами мартини. «Начиная с этой минуты он не оставлял меня в покое. Я не могла сбежать, он удерживал меня, как паук в паутине опутывает муху. Я всегда знала, что он будет груб со мной, так было еще до свадьбы, но тогда это выглядело как игра. Я не думала, что чем дальше, тем будет все хуже и все чаще…» Несмотря на страх и ненависть, которую она испытывала, Шерил признавала, что муж может привлечь внимание своей внешностью, эксклюзивной одеждой, уверенностью в себе и загадочностью. Эвелин была не способна оценить подобные качества.

В тот субботний вечер она слушала бессвязные жалобы Шерил, когда запах из соседней комнаты указал, что Фрэнки нужно поменять памперсы. Обоняние у нее обострилось, так же как слух и интуиция. Шерил собиралась их купить, но в том состоянии, в котором она находилась, конечно, забыла. Эвелин рассчитала, что раз мальчик задремал, то сможет подождать, пока она съездит в аптеку. Она надела жилет, анорак, резиновые сапоги, перчатки и решила бросить вызов снегу, но обнаружила, что у фургона спустило колесо. «Фиат-500», принадлежавший Шерил, находился в автосервисе. Бесполезно было вызывать такси, неизвестно, когда оно придет в такую погоду, и будить сеньору тоже не выход, потому что она, считай, в коме. Эвелин уже хотела отказаться от памперсов и решить проблему с помощью полотенца, как вдруг увидела на тумбе в прихожей ключи от «лексуса», которые там всегда лежали. Это была машина Фрэнка Лероя, и Эвелин никогда ее не водила, но подумала, что это наверняка легче, чем управлять фургоном; поездка в аптеку туда и обратно займет меньше получаса, сеньора пребывает в раю, она не хватится ее, и проблема будет решена. Эвелин убедилась, что Фрэнки спокойно спит, поцеловала его в лоб и прошептала, что скоро вернется. Потом осторожно вывела машину из гаража.