По тюрьмам

ГЛАВА 13

В середине сентября я встал в конце судебного заседания и попросил у судьи свидания «с моей гражданской женой Анастасией Л., 1982 года рождения, проживающей в г. Москва». Гражданская жена сидела на первой скамье в зале суда, черное платьишко, китайская косичка, тонкая шейка.

«Напишите заявление как положено, — вздохнул судья. — Я рассмотрю». Я тут же в тюремной клетке, положив листок на скамью подсудимых, написал заявление: «Прошу предоставить мне свидание с моей гражданской женой Анастасией Л.». Жена в это время, косичка на затылке, выходила из зала.

20 сентября меня забрали прямо с прогулки на свидание. Старший хаты Игорь тоже был вызван на свидание. Нас сковали с Игорем одним наручником и вместе с еще двумя парами мордатых зэков, смахивающих на бэсээмщиков (БСМ, бывший сотрудник милиции), спустили во двор. Сопровождаемые soldaten, мы прошли через двор по диагонали и вошли в сарайчик для свиданий. Там сидел за столом наш начальник по режиму, бывший омоновец. Сидел он лицом к торцу стеклянной перегородки, разделяющей сарайчик надвое: на гостевую половину и нашу зэковскую. Вдоль стекла тянулись прилавки и телефонные трубки. Шесть отсеков у нас, и, как в зеркале, у них.

Родственников наших вывели из угла двора справа. И они пошли к нам, возвышаясь по пояс над цветами. Цветы вырастили шныри по приказанию начальства. Родственников было семеро. Потому что одна семья — отец и мать явились к своему зэку вдвоем. Моя «жена» — самая мелкая по размерам и самая юная по возрасту — шла сзади всех вприпрыжку, только головенка возвышалась над цветами. А надо сказать, шныри вырастили там у окна целую степь. На длинных стеблях возвышались высокие и скромные осенние цветы, в большинстве своем скромно розовые и лиловые.

Она пришла и села. Такая хорошенькая в брезентовом куртеце своем, китайская косичка и жует резинку. Глазки улыбаются, зубы передние мне предстали в стекло на меня вперед.

— Здравствуй, Волк! — сказала она.

— Здравствуй, Клюковка! Как же я рад тебя видеть!

— Ты мое письмо получил? — спросила она, когда мы сделали все нужные гримасы, улыбки и освоили наши визуальные образы.

— Да, получил и давно ответил.

— Ну, я же тут, в Саратове, — сказала она. — Там в моем письме была важная просьба.

— Собаку разрешаю, — сказал я.

— Ой, как классно!, — обрадовалась она. — Я уже знаю, какого она будет цвета, — сказала она и так всплеснула руками. — И это будет буль. («Буль» она сказала шепотом.)

— А он не съест меня, когда я выйду из тюрьмы?

— Нет, тебя не съест. — Она склонила головку набок и глядела на меня испытующе. — А почему ты разрешил?

— Лучше, чтоб ты завела собаку, чем мужика, — сказал я с улыбкой.

Мы оба расхохотались. Между тем ситуация была трагической, и в этой фразе выразилась вся моя и ее трагедия. Я сидел уже полтора года, и срок мне могли запросить немалый. Она — абсолютно честная маленькая девочка, выросшая при мне из подростка, была, разумеется, преисполнена верности и благородных побуждений, какими наполнены девочки-подростки. Однако время точит и камень. Она сейчас еще в восторге от своей тяжелой любви, от себя — страдающей и меня — героя в тюрьме. Но время точит камень и ржавит до дыр железо. Время способно источить и волю маленькой девочки, ее решимость быть хорошей и верной. Я все это понимал. Как и то, что, да, можно остаться верной, это не выше человеческих сил. Сверхчеловек, я был лишен возможности написать и сказать ей: «Забудь меня и живи. Найди себе мальчика и живи как девушки твоего возраста». Я не мог, потому что она ведь тоже необыкновенная и сверхчеловеческая, у нее даже дар прорицания есть. Я бы унизил ее. Я бы опошлил. Потому я подумал, глядя на нее: терпи сколько сможешь, маленькая. Будь мне верна, залейся слезами, страдай, мучайся, не спи, вопи! Это благородно, возвышенно, трагично — вот чего я от тебя хочу. Я не добрый друг, я злой, ревнивый, трагический любовник, готовый съесть тебя всю. Только такая любовь мне — герою — под стать. Да, я хочу твою молодость!

— Знаешь, младшая жена пророка Мохаммеда еще играла в куклы, — сказала она стесняясь.

— Скажи… Ну ты меня долго ждать собираешься? — спросил я с улыбкой.

— Я тебя буду ждать всегда, — сказала она. И осмотрелась. — Я как-то не так себе все это представляла…

— А как?

— Ну, стекло. Давай его разобьем и поцелуемся! — предложила она.

В левом ушке у нее была булавка. На пальцах пластмассовые колечки.

— На мне такое платье красивое! Жаль, ты не видишь! — Мы улыбались друг другу. Рядом Игорь степенно разговаривал с высокой блондинкой с высокой — куличом, прической. Я видел, как блондинка косилась на мою гражданскую жену-клюковку. — Еще это… я выполнила твое приказание. Я поступила на факультет журналистики. Занятия начинаются 1 октября.

— Молодец, Клюковка. Я всегда знал, что ты чудо природы.

В 1999 году она сдала: 1) выпускные экзамены в школе; 2) и 3) — экзамены сразу в два института. Поступила в оба. Правда, учиться тогда в Литературном институте бросила. Устроилась продавать мороженое, когда я уже сидел в тюрьме. Однажды скормила остатки мороженого детям и старухам. За что ее выгнали. Ушла в зоомагазин. Так мы разговаривали, водили руками по стеклу и складывали наши ладони. На самом деле, хотя мы смеялись и улыбались, я даже ничего не мог ей сказать откровенного. Ведь нас слушали. В прорезь между склонившимися с одной стороны стекла носами зэков, а с другой — носами их родственников, далекий, сидел у входа офицер. Он мог по выбору слышать каждый разговор. И конечно, могли записывать разговор Волка с Клюковкой маньяки-эфэсбэшники. Что они и сделали, я уверен. Ведь они подслушивали нас в нашей спальне раньше. Я своими ушами изучал аудиокассеты уголовного дела.

Я спросил:

— Ну ты хоть немного выросла?

В ответ она встала и отошла, демонстрируя себя. Боже мой, на этом трогательном создании, именуемом «моя гражданская жена», были черные чулки!

Я сказал, что нечего ей тут делать, в Саратове, процесс продлится еще долго, чтоб ехала учиться к 1 октября в Москву.

По истечении часа родственников собрали и повели прочь. А на нас надели наручники, и мы стали ждать, когда нас заберут. Я видел, как она вышла подпрыгивая и позади всех, подпрыгнула на носках и помахала мне рукой. Проделав это несколько раз, она ушла за цветы, и головка ее с косичкой поплыла, поплыла над цветами и ушла из тюремного двора.

Когда я шел со свиданки с Клюковкой, пристегнутый к Игорю наручником, дул мощнейший ветер, раздувая мои штаны, как шаровары Тараса Бульбы. Штук шесть шнырей перебирали кучу толстой моркови с ботвой, вываленной из рядом стоящего со вздыбленным ящиком самосвала. Еще пара шнырей ворочала вилами в ванной, сидящей ножками в траве, там в воде они мыли морковь. Я вдруг вспомнил свое древнее, 1968 года, если не ошибаюсь, стихотворение:

Там были вот какие строки:

Я долгие годы истолковывал это стихотворение как зарисовку Дантова Ада, но вот в третий год XXI века сподобился наблюдать в тюремном дворе сцену из своего стихотворения. Морковь мешали не багром, но вилами, вилы — атрибут Ада. Гостей пришло семеро, ведь к одному зэка пришли, как уже упоминалось, двое. Не гости пошли пить из кружек черный сок, но свой дымящийся черный чифирь пошли пить зэки. Двор был дуновенный и пустой. Шныри не в счет, черные, они сливались с природой. Небо было дикое, осеннее, чувственное. «Под диким небом северного чувства». И тюрьма, как большой пароход о четырех палубах, плыла в Вечность.