По тюрьмам

ГЛАВА 18

Кормили на двойке плохо. Утром — каша, утопленная в подозрительного происхождения желтом жире. В обед — «щи в солярке» — как я их называл — гнусное пойло и деревянные макароны на второе. Сносных блюд было два: сырая резаная свекла и вареная рыба. Если отделить ее от кости, извлечь из гнусного масла, промыть, а потом заново заправить чуть-чуть постным маслом, то можно употреблять внутрь, представляя, что это рыбный салат.

На третий, кажется, день моего пребывания на двойке со мной встречался начальник изолятора подполковник Магомедов. Я был вызван в тот же кабинет, где меня принимал Шальнов. По совету Прохора я попросил перевести нас в большую камеру, в тюрьме было несколько пустых «рабочек», где только решетка отделяет зэков от коридора. В «рабочке» разрешалось иметь телевизор, потому мы туда и намылились. Магомедов сказал, что решит эту проблему. Помимо этого, я попросил выдавать нам плитку на время приготовления. Прохор посоветовал выпросить у Магомедова разрешение спать днем, но это пожелание Прохора я не озвучил. Еще я попросил выводить нас, обитателей 39-й хаты, на прогулку во двор, а не под крышу. Обыкновенно заключенные второго этажа гуляли в крытых хатах на этом же этаже. Один раз я успел сходить туда с Прохором.

Прогулочная представляла собой мрачноватую цементную клетку с решкой вместо двери. Вверху над головой — также решетка, а над ней высоко — стропила крыши тюрьмы. Я пробежал тогда 1530 шагов, а Прохор сделал свои упражнения по дзюдо. Подошел soldaten, охранявший нас, закурил сигарету и выпустил клуб дыма нам в прогулочную клетку. «Гондон!» — промычал Прохор. Этот солдат был его личный враг, Прохор поведал мне об этом еще до выхода на прогулку.

Магомедов выполнил единственную мою просьбу — повелел водить нас, обитателей 39-й, не под крышу, а в реальный снежный двор под серое небо города Энгельса. С Пашей Рыбкиным нас выводили гулять во двор, спускали на первый этаж и мимо душевых — в дверь. Прогулочный дворик выстроен из бетонных плит. Он чуть больше лефортовского, но вдвое меньше двориков на третьяке. Одна длинная стена дворика срезана на высоте чуть ниже плеч и заменена решеткой. Посему есть и боковой обзор. Просматривается пространство шагов в десять — оснеженный дворик двойки. Просматривается охраняющий нас белобрысый soldaten с собакой Малыш, а также видна дверь, откуда нас выводили на прогулку. Просматривается шнырь с лопатой. Он, пыхтя, отбрасывает снег. Вот вышел завхоз Мишка Макеев. Он спросил, доволен ли я старыми советскими книгами, принесенными им вчера. Я сказал, что доволен, но статья Ленина «Государство и революция» поступила без начала и конца, зэки выдрали страницы для своих нужд. Вполне человечная получалась прогулка. Павел делал свои упражнения, я бегал. Очки я положил в трубу.

Справедливости ради следует сказать, что я видел, что двойка делает усилия, чтобы быть ко мне лично человечнее. Меня старались вывести на суд-допрос и прошмонать последним, чтобы мне не ждать унизительно, сидя на корточках, руки на затылке, носом в стену. В автозэк меня сажали первым. Однако сам режим фашистский, направлен на подавление, так что их старания мало что меняли.

Я размышлял о причине моего перевода на двойку. Возможных причин я насчитал три. Первая: меня решили попугать, чтобы жизнь медом не казалась. 9 декабря я закончил давать показания, 12 декабря меня перевели. Вторая причина: 11 декабря я дал интервью НТВ по поводу Дня Конституции, заявил, что встретил в решке человека, которого пытали электротоком, подключив ток к наручникам. Третья причина: решил, что меня убрали с третьяка, чтоб я не общался с зэками. Администрация пришла к выводу, что я достаточно разложил обитателей третьяка своими свободомыслящими разговорами на сборке. Сейчас я склоняюсь к тому, что причиной моего перевода явилось интервью НТВ. В наказание с безрежимного третьяка меня загнали на строгий режим.

В двойке я ни с кем не познакомился, кроме сокамерников Прохора и Паши. Отныне меня возили только в боксе и никогда не сажали в общак. Сидя в боксе, я, впрочем, не унывал и стал напевать песню Лешки Хвостенко и Анри Волохонского. Я поминал их добрым словом: хрипатого Алешку, живущего в тихом Париже, и экзотического Анри, он где-то в Израиле. Кстати, эту песню пел после них БГ — Гребенщиков, и общественность неверно приписала эту сладостную небесную мелодию БГ. Нет, авторы Хвост и Анри. Спасибо им, потому что мелодия скрашивала мою автозэковскую тьму. Вот она:

Эту барочную музыку, я ее распевал в пугачевском тулупчике, сидя в железном ящике автозэка…

Я давно убедился, что я человек необычный, и потому к распеванию подобной песни в автозэке отнесся со спокойным удовольствием. Причудливые повороты мелодии услаждали мой слух. И вносили немного изящного в жизнь порядочного человека. А в хате меня ждал святой Паша Рыбкин.

24 декабря нас везли из областного суда тяжело и долго. По дороге подобрали множество заключенных из других судов и из ИВС на Соколиной горе, куда свозят заключенных для допросов их следователями. В конце концов, нас скопилось столько, что в боксы нас загнали по двое. Я висел над пацаном по имени Саня, голова у меня была подвернута, как у гуся, а выпрямить ее я не мог ввиду недостатка пространства, бокс был короче меня на голову. Пять круглых дырок не пропускали в бокс достаточно воздуха для двоих. Потому, лишенный кислорода, когда мы, наконец, приехали, я чуть не выпал из бокса. Голову мою, перенесшую четыре сотрясения мозга и контузии, бедную мою голову повело, и меня шатнуло, когда я выскочил из автобуса.

— Быстрее! Бегом! — закричал казах у входа в СИЗО-2, в мой дом родной.

Я прошествовал мимо так быстро, как мог. Нам велели быстро обнажиться до пояса в присутствии милицейского конвоя. Для того чтобы, если у нас обнаружатся кровоподтеки и ссадины, предъявить их конвою. Тюрьма не хочет отвечать за чужие избиения.

— Жалобы на конвой имеются? — спросил дюжий развязный soldaten в глупом серо-синем камуфляже.

— Набили нас как скотину, гражданин начальник, кислорода не было совсем, — заявил я громко.

— Ну что, бывает. Главное, все живы остались, — бодро заявил soldaten. И отошел от меня в другой конец шеренги как можно быстрее. Зэки наши молчали. А ведь в машине стонали и просили открыть боксы подышать.

26 декабря меня так же неожиданно увезли с двойки, как и привезли. Но до этого случилось еще одно событие — из облсуда бежал Цыганок. В конце года вообще случилось много событий, словно они медлили и тянули до конца года, чтобы случиться.