По Юго-Западному Китаю

«Горы и воды Гуйлиня — лучшие в Поднебесной» (древняя поговорка)

Мы покидали Шанхай сырым и ветреным февральским вечером. За темными окнами 179-го скорого «Шанхай — Куньмин» растворились зимняя приморская хмарь, нескончаемые слякоть и промозглый ветер, сразу далекими и нереальными стали стылые стены общежития, нетопленые залы библиотек, голые ветви платанов, обрамляющих аллеи университетского кампуса, и вся размеренная и не балующая разнообразием жизнь студенческого сообщества. Впереди манил своей неизведанностью край солнца и тепла.

Нас двадцать восемь: двадцать пять студентов и стажеров из шести стран и двух континентов и три представителя фуданьской администрации. Молчаливый, исполненный собственного достоинства Цай-лаоши («лаоши» по-китайски — учитель, так мы называли своих наставников согласно принятой в Китае традиции) в синей, всегда опрятной и застегнутой на все пуговицы форменке; шумный, говорливый, внешне деятельный, но беспомощный в практических делах Ся-лаоши и молодая, жизнерадостная, энергичная, внимательная ко всем Ту-лаоши, наша опора на всем длинном и полном самых неожиданных препон и недоразумений пути.

Подопечные им достались не из легких. Без особых заслуг и достоинств, но с характерами, да еще иногда и с претензиями, не всегда со знанием языка и китайских реалий, но энергичные, бойкие, легкие на подъем и выводы и — самое главное — молодые. Десять англичан, четверо американцев, шесть японцев, два немца из ФРГ, один бельгиец и я, единственный представитель социалистического мира в окружении «капиталистов». Однако на наших взаимоотношениях это практически не сказывается. Все проблемы уже обговорены, точки над «и» расставлены, и острых политических дискуссий не предвидится, тем более что основные оппоненты — американцы — все, как один, сами не прочь покритиковать администрацию Рейгана и его политику, и мы давно уже сошлись на необходимости подлинного взаимопонимания между США и СССР. Сейчас всех нас больше всего занимает Китай, после полуевропейского Шанхая новый, неизведанный, неожиданный. Надеемся, что он раскроет перед нами свое, может, не столь выигрышное на фоне сияющих свежими красками, совсем недавно отреставрированных храмов, затененное блеском туристических отелей, но все же подлинное лицо. Это нас сближает, несмотря на разницу в возрасте, интересах, политических воззрениях и еще многом другом.

Большой коллектив, к тому же стихийно складывающийся, всегда становится чем-то расплывчатым, неизбежно распадающимся на ряд мелких обособленных микрогрупп. В одну из них, возникших еще в Фудани, входил и я.

Несколько слов о моих спутниках. Гарвин, сухопарый, интеллигентного вида, исключительно спокойный и не меняющей выражения лица даже во время своих многочисленных шуток, больше смахивающий на выросшего в лондонских туманах чопорного английского джентльмена, чем на чистокровного американца. Андреас, западноберлинец, мой коллега по изысканиям в области мусульманских восстаний в Юньнани, в минуты отдыхи крайне размягченный и инертный, но энергичный, настойчивый, предприимчивый в делах науки, одержимый идеей сделать фильм о народностях Юньнани. Американка китайского происхождения Райан, чьи вегетарианские наклонности нередко становились камнем преткновения в наших гастрономических экскурсиях, но благодаря ей мы испробовали немало изумительных овощных деликатесов. Пола, аспирантка Принстонского университета, увлеченная творчеством великого поэта VIII в. Ли Бо, очень неплохо разбирающаяся в китайских реалиях и лучше всех нас знающая китайский: целый год она провела в чисто китайском окружении на Тайване. Сюзан, одна из первых моих знакомых по университету, никогда не унывающая, несмотря на хроническое безденежье и личные неурядицы, бесшабашная и всегда готовая к приключениям. Экспансивный и язвительный Ян, бельгиец по национальности и космополит (по крайней мере на словах) по убеждениям. Ребячливая студентка из Лидса Лиз, с которой постоянно случались всякие происшествия. Добродушный, предупредительный и исключительно вежливый, какими могут быть только японцы, большой любитель футбола и пива Ито, представитель Страны восходящего солнца. Были и другие, с кем мне пришлось путешествовать бок о бок две такие короткие, а может, длинные недели, но почти всегда, когда в дальнейшем я говорю «мы», я имею в виду ту небольшую группу, которую представил выше.

Что нас объединяло? Наверное, стремление увидеть, понять как можно больше, взять максимум из предложенного организаторами нашего путешествия и еще сверх того. Наверное, серьезное отношение к Китаю, уважение к его истории, культуре, к его народу, сохранившееся, несмотря на многочисленные казусы и неудобства, которые неизбежно случаются за долгое время пребывания в непривычной для европейца среде. Неуемная настроенность на восприятие всего нового, легкость, с которой мы пускались в самые разнообразные предприятия, от карабканья на скалистые кручи Гуйлиня, бывшего сродни скалолазанию, до знакомства с самыми экзотическими блюдами гуйлиньской или вьетнамской кухни и прочесывания книжных магазинов были, наверное, главной отличительной особенностью нашей маленькой группы.

Поездка началась с периода адаптации к китайскому поезду. Для тех, кто никогда не пользовался китайской железной дорогой, первое с ней знакомство вряд ли доставит много радости, если, конечно, это не будет вычищенный до блеска купейный вагон. Мой опыт к началу путешествия состоял, если не считать рафинированной поездки в купе с кондиционером от Пекина до Шанхая, из пятичасового стояния в битком набитом и до синевы прокуренном «жестком сидячем» вагоне, когда я по неопытности решил сэкономить пару юаней на обратном пути из Нанкина в Шанхай.

Плацкартный — особая статья. Тесный (в Китае узкоколейка, и вагоны соответственно уже, чем привычные нам), полутемный, прокуренный вагон. Полки — в три яруса, и разница температур между нижним и верхним достигает десятка градусов. В десять вечера гасят свет, в шесть утра под вашим ухом начинают голосить неукротимые динамики. Вдоль всего вагона разноцветной гирляндой аккуратно вывешены полотенца. Бесцеремонные пассажиры, не приученные заботиться о покое соседей и живущие по принципу: хочешь спать — любой шум не помеха. Несмотря на героические усилия проводников, постоянно замусоренный пол. В общем, условия не самые комфортабельные. В купейном, конечно, чище, спокойней, теплее, но — вдвое дороже. Поэтому едем в плацкартном, в котором, однако, есть и свои, причем немалые, прелести: широкие возможности неформального общения с людьми, а такие возможности, пожалуй, самое ценное, что получаешь за долгие дни, проходящие под перестук колес.

Итак, занимаем отведенные нам места. Мне достается нижняя полка. Учитывая уже упомянутые выше «прелести» и гуляющие по вагону сквозняки, это не лучшее место для сна, так что первый день путешествия начинается для меня довольно рано. Проходит он за разговорами, шахматами, чтением и беспрестанным поглощением съестного. За окном бесконечные, измочаленные дождями поля, пологие, почти совсем без растительности холмы. К полудню входим в полосу дождя, который продолжается до самого вечера.

После ужина происходит эпизод, вызвавший у нас небольшое потрясение. Пола добросовестно решила освободить нас от накопившегося мусора и с полиэтиленовым мешком в руках отправилась к проводнице. Их диалог был исключительно красноречивым.

— Куда можно высыпать мусор?

Палец проводницы указывает на слегка приоткрытое окно.

— Но как?! — приоткрытый рот Полы выражает крайнюю степень удивления и нерешительности.

— Мэй гуаньси, — следует в ответ… «Мэй гуаньси» — выражение, имеющее множество значений и оттенков и чаще всего близкое русскому «ничего». Изящным жестом проводница берет из рук оторопевшей американки мешок и вытряхивает его содержимое за окно. «Мэй гуаньси», — повторяет она, что сейчас можно истолковать как «будь проще», и возвращает опустевший пакет. Куда уж проще. Теперь замечаем, как усеивают привокзальные перроны и железнодорожные насыпи картонные коробки из-под завтраков и обедов, обрывки бумаги и консервные банки, кожура бананов и апельсиновые корки.

4 февраля. Можно ли забыть этот туманный, пасмурный день, когда мы впервые увидели странные, причудливые пейзажи северной Гуаней? С самого утра на горизонте вырастают и постепенно наплывают на нас остроконечные вершины. Склоны холмов поросли тонкоствольными деревьями, среди которых выделяется раскидистая китайская сосна. Гарвину все это напоминает североамериканский ландшафт. Отчего-то и мне эта картина кажется неуловимо знакомой.

В ожидании Гуйлиня разговорился с преподавателями. Оказалось, что не только Ту-лаоши, что не было для меня новостью, немного говорит по-русски, но и ее пожилые коллеги в давние 50-е годы изучали русский язык. Правда, в их памяти сохранилось всего несколько слов да устоявшееся восхищение русской литературой. Как всегда бывает в подобных случаях — словно все беседы ведутся по одному раз и навсегда заданному сценарию, — перебивая друг друга, выражают свое восхищение Пушкиным, Чеховым, Толстым… Потом разговор понемногу угасает и вспыхивает вновь, как только кто-то упоминает советское кино.

— А вы смотрели кинофильм «Москва слезам не верит»?

— Ну конечно. Хороший фильм.

— А это правда, что в Советском Союзе есть такие женщины?

— И мужчины, — добавляет Ту-лаоши…

Вопрос традиционен. Мужчины не верят, что существуют такие женщины, как главная героиня фильма, а прекрасная половина человечества разуверилась в том, что есть где-то доблестные рыцари.

Разговор снова затихает. Информация о СССР, что имеют мои собеседники, исчерпана. Перекидываю мостик к Китаю — и они снова оживляются. Здесь круг тем неисчерпаем.

В 9.50, точно по расписанию, поезд медленно вползает под своды гуйлиньского вокзала. Крытый во всю длину состава перрон почти пуст: сошедшие с поезда пассажиры быстро исчезают за надписью «Выход», и только у дверей «жестких сидячих» вагонов уже выстроилась очередь претендентов на освободившиеся места.

Мы тоже неспешно продвигаемся к выходу, но не к общему, предназначенному для всех пассажиров, а к специальному — для иностранцев. Через просторный, светлый и совершенно безлюдный зал выходим на площадь и… маемся в ожидании. Лаоши с виноватыми улыбками преподносят первый сюрприз: автобус придется немного подождать, поскольку, как это ни странно, нас ожидали вчера… Никто не ропщет, все полны сил, энергии и хорошего настроения, все — в предвкушении чего-то удивительного. И незапланированная возможность поближе познакомиться с городом, хотя бы с его привокзальной жизнью, воспринимается с энтузиазмом.

У привокзальной площади вполне современный вид: блестящее огромными проемами окон здание вокзала, четырех-пятиэтажные дома, зелень, огромные многоцветные рекламные щиты, предлагающие приобретать продукцию гуйлиньских промышленных предприятий — станки, оборудование, велосипеды, медикаменты… Реклама ориентируется не столько на индивидуального, сколько на оптового покупателя. Над входом в вокзал крупными иероглифами на красном фоне грозное предупреждение: «Строго воспрещается вносить легковоспламеняющиеся и взрывчатые вещества». Очень актуально, учитывая приближающийся Новый год (по лунному календарю) и страсть китайцев, от мала до велика, к разного рода фейерверкам.

Несколько рабочих в сине-зеленых робах лениво возятся с плиточным покрытием площади, перебрасываясь фразами с наблюдающей за ними группой зевак. На автомобильной стоянке рядом с играющими отточенностью линий «Тоетами» примостились неуклюжие трехколесные мотоциклы, оборудованные кабинами и крытыми кузовами, — ни дать ни взять надувшиеся от собственной важности майские жуки. Здесь же «маршрутные такси» на шесть персон с двигателем в одну человеческую силу: обычные грузовые велосипеды, какие в Китае встречаются на каждом шагу, но оснащенные двумя, боковыми сиденьями и обтянутые сверху и по бокам уже изрядно обтрепанным и полинявшим полотнищем. Современная модификация велорикши. В глаза бросается и другая, не менее поразительная картинка китайской действительности 80-х годов: впряженные в тележки о двух колесах молодые парни решительно и с заметной сноровкой везут нагруженные на них три железобетонные плиты — будущие потолочные перекрытия для строящегося дома. Так и хочется откорректировать эту фразу словами «неподалеку строящегося», но потом мне довелось увидеть и место, откуда доставляется древними способами столь современный груз: не меньше 3 км до вокзала. Так решается проблема нехватки техники и безработицы в городах. Позднее в Чэнду я наблюдал целый караван таких современных китайских бурлаков: один за другим, посильнее — во главе, послабее — тужатся догнать ушедших вперед; лямка через плечо, натруженные руки сжимают рукоятки; покатится тяжелый пот — лучше не останавливаться, ибо сдвинуть груз с места намного сложнее, чем катить его по прямым улицам города (рис. 54).

Два шага в сторону от площади — и попадаешь в уже знакомый по другим городам район старой застройки. Одно-двухэтажные дома обращены на дорогу магазинами, лавками, ресторанами, мастерскими. Одежда, ткани, галантерея, сувениры, фрукты… Множество приезжих, легко узнаваемых по одежде и обилию сумок в руках. Кафе с вывесками на английском: «Лили», «Лала» и прочими подобными названиями. На столах белые скатерти, клеенки. Здесь ждут и почитают туристов, особенно иностранных, и лучше всего — не знающих языка, секретов китайской кухни и сервиса и поэтому легче расстающихся со своими юанями.

Первое впечатление о городе, несмотря на хлюпающую под ногами слякоть, пасмурную погоду и не очень торжественную встречу на вокзале, все же приятное. После тесного, суетливого, с утра до вечера и доверху наполненного шумом Шанхая странно воспринимается его какая-то домашняя, очень провинциальная размеренность жизни. Непривычно безразличие гуйлиньцев к нашим персонам: чувствуется большой наплыв туристов. Может, поэтому люди кажутся спокойнее и дружелюбнее.

Возвращаемся к уже поджидающему нас автобусу и, пока он петляет по узким зеленым улочкам, обмениваемся впечатлениями, а еще через полчаса высаживаемся во внутреннем дворике гостиничного комплекса «Жунху», расположенного на живописном берегу озера с таким же названием. Гостиница построена в 1950 г., почти ровесница республики, однако в последние годы на ее территории возведены новые современные корпуса, так что условия жизни можно считать (особенно после жесткого плацкартного вагона) очень даже комфортабельными.

До первой экскурсии есть немного времени. Что же сообщают о Гуйлине путеводители? Что нам предстоит увидеть?

Гуйлинь знаменитый прежде всего своим живописнейшим рельефом город в северо-восточной части Гуанси-Чжуанского автономного района. Расположен на берегах р. Лицзян, на территории народности чжуан, одной из самых крупных по численности некитайских народностей страны. Площадь (без пригородов) — 54 кв. км, население — 270 тыс. человек. История города уходит в глубь веков.

Как сообщают исторические анналы, в 214 г. до н. э. 500-тысячная армия императора Цинь Шихуана, правителя первой общекитайской империи Цинь, личности в истории Китая сколь знаменитой, столь и одиозной, после предпринятых ранее нескольких неудачных попыток подчинить себе приморские области смогла наконец сломить сопротивление боюэ — коренного населения этой территории и предков современных чжуан. Тогда и был учрежден округ, получивший название «Гуйлинь» («Лес коричных деревьев»), В тот же год было завершено строительство канала Линцю (Чудотворный канал), связавшего речную систему р. Чжуцзян с притоком Янцзы р. Сянцзян, что превратило Гуйлинь в связующее звено между южным побережьем и Центральной равниной на севере. Однако (и об этом путеводители как-то невзначай умалчивают) на протяжении последующего тысячелетия все попытки властителей Китая колонизировать эти территории оставались безуспешными: сложные климатические и географические условия, но главное — непрекращавшаяся борьба аборигенных народов за свою независимость делали власть ханьцев только номинальной. Лишь в XI в. н. э. династии Сун удалось установить полный контроль над непокорными районами, после чего Гуйлинь превратился в важный экономический и политический центр Южного Китая.

В середине XVII в. город стал одним из центров сопротивления маньчжурскому вторжению в Китай, временным прибежищем наследника минских императоров князя Гуя. В 1850 г. у его стен стояли войска тайпинов — участников зародившейся в Гуаней и охватившей значительную часть Южного Китая крестьянской войны. В конце 30-х — начале 40-х годов XX в. он находился в числе баз антияпонской борьбы и стал прибежищем для многих бежавших от оккупантов деятелей культуры. Таковы основные вехи политической истории Гуйлиня. Но представляется, что главная миссия города — и прежде и теперь — заключается в том, чтобы радовать взоры миллионов людей своим экзотическим, неповторимым ландшафтом.

370—325 млн. лет назад на том месте, где ныне стоит Гуйлинь, плескались волны. Потом море отступило, а солнце, ветер, дожди и подземные воды десятки миллионов лет обрабатывали обнажившиеся карстовые породы, превратив их в конце концов в крайне причудливые, а порой просто фантастические скалы, холмы и утесы, пронизанные таинственными пещерами и изящными гротами (рис. 1). Трудно утверждать с достаточной достоверностью, когда Гуйлинь стал местом паломничества ценителей прекрасного, но широкую известность в Китае он приобрел уже в период династии Сун (960 1279). Очарованные неповторимым пейзажем буддийские монахи — уж они-то умели выбирать себе живописные места! — строили монастыри и храмы и, высекая тысячи каменных изваяний Будды, кропотливо постигали дхарму. Назначенные на службу в округ чиновники, посещавшие его литераторы, художники, каллиграфы запечатлевали на камне свое восхищение увиденным. Так рождался музей буддийской скульптуры, так возникла целая библиотека литературно-художественных произведений о Гуйлине, написанных на каменных страницах города. К настоящему времени таких произведений сохранилось около 2 тыс., они составляют весомую часть историко-культурного комплекса Гуйлиня, привлекающего ныне туристов со всего мира.

Наше с ним знакомство начинается с пещеры Луди (Тростниковая флейта), расположенной на южном склоне горы Светлой, в 7 км к северо-западу от центра города. Дорога похожа на сказку: остроконечные вершины словно колышутся в золотистом тумане, подкрашенном крадущимся за занавеской солнцем. Иногда оно выглядывает на пару секунд, и все в момент преображается, приобретает иные очертания и краски.

Своим названием пещера обязана окружающим ее зарослям тростника, служащего сырьем для прекрасных, известных по всему Китаю тонким звучанием флейт. И сама пещера, и территория возле нее уже не первый год являются предметом активного воздействия со стороны все подминающей под себя туристской индустрии. У кассы — небольшая очередь. Пока наши руководители закупают билеты, успеваю заметить, что для иностранцев посещение пещеры обходится (только официально) в 4 раза дороже, чем для китайцев, не говоря уже о дополнительных расходах, которые им приходится нести вследствие незнания языка. У самого входа бойкие мальчишки не старше тринадцати-четырнадцати лет предлагают открытки с видами Гуйлиня и Луди. За комплект просят по два юаня сертификатами, хотя государственная цена открыток — не более одного.

Вслед за проводником, вооруженным огромным четырехбатареечным фонариком, углубляемся в недра земли. Для начала он поражает нас цифрами: пещера существует по крайней мере 600 тыс. лет, уходит на 240 м в глубины земной поверхности, а из ее длинных и еще далеко не до конца изведанных лабиринтов для обозрения туристами открыты лишь 500 м. На всем этом протяжении громоздятся подсвеченные разноцветными лампами сталактиты, сталагмиты, каменные столбы, перекрытия… Луч фонарика перебегает с камня на камень, гид пытается разбудить наше воображение и направить его в нужное русло, и, когда ему это удается, бесформенные груды камня превращаются во вздымающиеся к небу вершины, подпирающие невидимые своды каменные столбы, бескрайние просторы лесов, сказочные дворцы… Здесь же почтенный старец, приветствующий у входа пришедших полюбоваться на одно из чудес Срединного царства; застывший в ожидании слон, не ведающий, то ли бежать от незваных пришельцев, то ли атаковать их и гнать прочь со своей территории; фантастическая рыба; свисающие со стен грозди винограда… Немного странным, удивительным и непонятным кажется это стремление искать в нагромождении камней, подтеках соли знакомые образы и предметы, не просто восторгаться причудами природы, а дать им рациональное, до обидного обыденное истолкование. Но в Китае пещерой Луди восхищаются уже несколько столетий. Из 77 надписей, оставленных на ее стенах, самая ранняя датирована 792 г.

Посетители группами передвигаются от объекта к объекту, от фигуры к фигуре, но процессия наша быстро обрастает любопытствующими. Дважды гаснет свет — наверху неполадки с электричеством, — ив полной темноте в различных уголках пещеры мелькают фонарики проводников.

Пока ожидаем автобуса, происходит первое близкое соприкосновение с южнокитайской деревней. Во всю ширину дороги, не обращая внимания на сигналы ползущего за ними китайского джипа — пекинского варианта ГАЗ-69, демонстрируя полное пренебрежение к правилам дорожного движения и равнодушие к грядущей славе «звезд» фото- и киносалонов, мимо комфортабельных японских автобусов и схватившихся за снимающую технику туристов шествует стадо инфантильных буйволов.

Второй и последний в этот день объект посещения — расположенный на восточной окраине города парк Большой Медведицы. Гуйлиньцы утверждают, что если смотреть на него со стороны моста Освобождение, связывающего разделенные Лицзяном восточную и западную части города, украшающие парк семь вершин расположены в порядке звезд Северного ковша. Отсюда и его название.

У входа — вялая торговля сувенирами: значки, футболки с аляповатыми изображениями местных достопримечательностей, кустарные поделки из кости и камня. Изобретательные частники предлагают купить на память шапку или форменную фуражку китайского солдата. Можно с простенькой звездочкой, а можно и с набором густо налепленных на головной убор значков. Вот и носят белобрысые европейцы зеленые армейские кепи с большим козырьком и красной звездой. У частного бизнеса с моралью свои отношения.

Самая древняя постройка парка — 125-метровый Мост цветов, сооруженный в период Сун и именовавшийся тогда Мостом, ведущим к счастью и процветанию. В период правления монгольской династии Юань (1280–1367) он был снесен паводком, в 1456 г. восстановлен из дерева, а еще через сто лет, в 1540 г. — из камня и уже четыре с половиной столетия сохраняет неизменный вид. Создатели парка окружили мост цветочными клумбами, благодаря чему он приобрел свое нынешнее название.

Образованная тенистыми, даже в начале февраля зеленеющими деревьями, аллея ведет мимо каменной кладки с порталом ярко выраженной мусульманской архитектуры. Нал входом черными иероглифами на белом фоне начертано «Мечеть». Сооружение отнюдь не древнее, но обвалившаяся местами штукатурка, облезлые створки ворот со следами неоднократно клеившихся на них объявлений или дацзыбао, сиротливо качающийся над вывеской плафон без лампочки являют все признаки запущенности. Хотя мало ли в стране сейчас таких вот обветшавших зданий! Интересно, что скрывается за стеной? Излишнее любопытство не всегда полезно: пройдя два десятка шагов вперед и заглянув за угол, обнаруживаю, что там нет ничего, кроме развалин. Груды кирпича и битого камня заросли травой, в которой копошатся несколько кур. Возможно, разрушенная мечеть стала еще одним памятником губительным смерчем прошумевшей над страной «культурной революции».

Стараясь стряхнуть с себя невеселые мысли, спешу к изрезанной трещинами двугорбой каменной глыбе, в морщинистых складках которой теснятся худосочные деревца. Это — «скала-верблюд». С южной стороны она и впрямь похожа на пристроившегося на привал верблюда, с высоты своих 25 м надменно взирающего на мельтешащих под ногами двуногих. Вероятно, он обижен на людей, не оказывающих ему должного почтения, особенно тех, кто осмеливается напомнить о том, что у скалы есть и другое, более древнее название — Чайник. У любителей бесед при ясной луне за чашкой подогретого вина она вызывала вполне определенные ассоциации, и, может быть, в один из ясных, лунных вечеров в кругу разгоряченных поэтическим состязанием и спорами о существе гуманности ученых мужей раздался возглас: «Смотрите, да ведь эта скала так похожа на чайник для вина!» Так это было или нет, но до сегодняшнего дня у ее южного подножия начертано: «Скала-чайник».

С этой же стороны расположен небольшой сад декоративных растений, название которого в переводе с китайского звучит не совсем обычно: «Пейзажи в миске». Миниатюрные сосны, примостившиеся в расщелинах «горных круч» высотой 20–30 см, выращенные в цветочных горшках минидеревья, вычурные творения природы из дерева и камня составляют экспозицию этого удивительного музея, представляющего один из древнейших видов китайского искусства.

Увы, но на том экскурсия заканчивается. У гида и водителя автобуса рабочий день подходит к концу. Печально, 16 но только потом узнаю, что достопримечательностей в парке значительно больше.

В северной его части находится гора Путо (на санскрите — Поторака) с пещерой богини Гуаньинь. Значительная часть историко-культурных памятников современного Китая имеет отношение к одной из мировых религий — буддизму. Придя в страну сравнительно поздно, лишь в начале нашей эры, буддизм был встречен недоверием, презрением, враждебным к себе отношением, отвергнут уютно обосновавшимся в центре китайской культуры конфуцианством. Однако буддизм не впал в уныние, «пошел, — как образно выразился академик В. М. Алексеев, — в народ, вклинился в народную религию и в ней нашел чудовищный успех». «Что дает Будда человеку? Милосердствует. Это самое главное в народной религии — сжалиться! И вот культ милосердного Будды и особенно его бодисатвы Гуаньинь стал центром завоевания» (Алексеев В. М. Китайская народная картина. М., 1965, с. 137, 141).

Я не знаю, сколько сейчас насчитывается в Китае буддийских храмов. Их много меньше, чем было до 1949 г. и даже до «культурной революции», нанесшей страшный удар не только по религиозным верованиям и верующим, но и по всем духовным ценностям страны. Но их много больше, чем храмов даосских и тем паче конфуцианских. Даосских святилищ я видел в своих поездках несколько: вера в духов и бесов в XX в. даже в китайской глубинке сильно поколеблена, забота же буддизма о загробной жизни человека по-прежнему привлекает. Конфуцианству, регулировавшему своими морально-этическими нормами жизнь десятков поколений китайцев, удар был нанесен еще более коварный. Пресловутая кампания «критики Конфуция и Линь Бяо», развернутая по всей стране в первой половине 70-х годов, стала для него подлинным бедствием. Трудно сказать, чей авторитет пострадал в этой кампании в большей степени: древнего философа или ушедшего в небытие министра обороны КНР, но вот культовым памятникам конфуцианства пришлось плохо. Единственный из них попался мне на глаза в Сучжоу — небольшом, знаменитом своими парками, садами, каналами и шелком городке на восточном побережье Китая. Но и он реставрировался, и внутрь меня не пустили. Буддийские же храмы во всем блеске и великолепии возрождаются один за другим. И одна из самых главных фигур в каждом из них — Гуаньинь.

Бодисатва, отказавшийся уйти из мира в блаженное состояние нирваны, жертвует собой, чтобы помочь страждущему. Великая сострадалица, великая печальница, помощница в горе… Главная ее функция — избавление людей от всяких напастей и скорби, а еще — ниспослание детей. Что тут удивляться, если по всему Китаю на наиболее живописных горах и холмах строились монастыри и храмы в честь великой и милосердной чадоподательницы, богини Гуаньинь. Время или ветры неблагоприятных для буддизма перемен стирали с лица земли деревянные и каменные храмы, но имя богини не становилось менее популярным.

На гуйлиньской горе Путо нет храма Гуаньинь, но есть двухэтажный храм Поторака. А это почти одно и то же. Поторака — мифическое место, где богиня милосердия учила людей «закону Будды». От храма — характерная для большинства буддийских святилищ черта — открывается замечательный вид на полные поэзии окрестности Гуйлиня. Буйная зелень укрывает от нас другие реликвии парка: кристально чистый ключ Вечный источник, «каменный лес», каллиграфические и поэтические надписи, оставленные на камне выдающимися поэтами и художниками, в том числе самым почитаемым каллиграфом династии Тан — Янь Чжэньцином (709–785), рельефное наскальное изображение змеи, обвившей черепаху, — древнюю интерпретацию божества северного неба и духа воды, созданную рукой искусного мастера более 500 лет назад.

А мы возвращаемся в центр города. Несмотря на конец рабочего дня, о котором сигнализируют бурлящие жизнью улицы, нескончаемый поток велосипедистов и толпы на автобусных остановках, Гуйлинь выглядит все же намного спокойнее, чем Пекин или Шанхай. У перекрестка улиц Сунь Ятсена и Жунху, там, где автобусы один за другим высаживают стремящихся познакомиться с центром города туристов, дежурят несколько женщин. Перекинутые через плечо коромысла удерживают подносы, на которых разложены щедрые дары субтропиков: апельсины, бананы, манго. Но ведут себя женщины как-то скованно, робко предлагают свои товары и обреченно воспринимают отказ за отказом. Несколько ребятишек, среди которых девочка лет трех-четырех, намного бойчее предлагают купить незатейливые игрушки: раскрашенных яркими красками, изящно извивающихся на палочках бумажных змеек.

Главная транспортная артерия города, его деловая и торговая часть — улица Сунь Ятсена (Чжуншань лу). Наверное, в любом относительно крупном китайском городе найдется улица, названная в честь великого революционера-демократа, пламенного патриота своей родины. В Гуанчжоу, Нанкине, Чунцине, Гуйлине и многих других она — главная, в Шанхае широким кольцом опоясывает центральную часть города. И каждая из них — насколько я могу судить по тем, на которых побывал, — неповторима и своеобразна, определяет в какой-то степени лицо города. В Гуйлине — это масса зелени и… горланящие на балконах петухи.

Еще одна прежде незнакомая картинка китайской действительности — библиотека-читальня, уместившаяся в небольшом закутке у стены и прикрытая от дождя потрепанным тентом (рис. 22). На стеллажах — книги, газеты, журналы; человек пятнадцать взрослых и детей сидят тут же на маленьких, не более 20 см высотой, табуреточках, углубившись в чтение и не обращая внимания на гудящие под боком машины, снующих пешеходов, слякоть под ногами и серое небо над головой. У большинства в руках книжки-картинки в броских, ярких обложках, самая, пожалуй, читаемая сегодня в Китае литература.

По проведенной в 1982 г. общекитайской переписи населения, четверть жителей КНР неграмотна. Это, конечно, не могло не вызвать вполне обоснованную тревогу руководства страны. В дело были пущены разнообразные средства, в том числе и массовый выпуск небольших, размером в треть тетрадного листа, книжек. На каждой странице такой книжки — черно-белый рисунок и краткий, в три-четыре строчки, текст. На язык этой литературы были переложены классические романы «Троецарствие», «Сон в Красном тереме», «Речные заводи», сюжеты из исторического прошлого страны, сценарии кинофильмов, современные повести и рассказы китайских и зарубежных писателей. В книжных магазинах у отделов, где продаются книжки-картинки, больше всего покупателей. А здесь кто-то зарабатывает себе на хлеб, создав по собственной инициативе уличную библиотеку и неся культуру в массы. Впоследствии подобные читальни мне приходилось видеть и в других городах, но эта была первой.

Поиски приличного (под которым мы понимаем прежде всего чистый с виду) ресторана приводят нас в кооперативное заведение. Иностранцы в нем частые гости, поэтому на нашем столе моментально появляется меню на английском языке, а после мимолетного контакта с официанткой возникает и второе, испещренное рукописными иероглифами. Обычно в китайских ресторанах, где блюда не делятся на порции, а подаются «одно на всех», заказ составляется по принципу: число обедающих плюс один. Мы же после долгих обсуждений набираем все двенадцать, а нас — семеро: хочется попробовать буквально все. Никакой особой экзотики, традиционные овощи, мясо, рыба, суп из соевого сыра. Пожалуй, острый соевый сыр оказывается самым вкусным. При всей моей неприязни к этому продукту не могу не отведать несколько кусочков. Нигде так хорошо не готовят доуфу, как в Гуйлине.

За соседним столом группа из семи-восьми разгоряченных, развеселившихся китайцев затевает древнюю игру на пальцах. Двое участников одновременно показывают несколько пальцев и громко выкрикивают число до десяти, стараясь угадать общую сумму выброшенных пальцев. Проигравший уступает место соседу. Шум и возбуждение за столом достигают предела, но на играющих никто не обращает внимания. Так развлекался простой люд в столовых и харчевнях и столетия назад.

Выходим из ресторана уже в темноте, однако улицы ярко освещены. Бойко идет торговля на вечернем овощном базаре; на тротуаре размещаются с поделками из камня и кости кустари. Разнообразные по форме и раскраске (от весьма искусно выполненных в старокитайском стиле черной тушью гуйлиньских пейзажей до аляповатых изображений драконов и хитро улыбающихся из-под белых усов лысых старичков — даосских святых) каменные экраны и раскладные ширмочки, выточенные из полудрагоценного камня фигурки животных и персики — символы бессмертия, закладки для книг, полуфабрикаты для личных печатей. Продавцы — в основном молодые парни в возрасте 25–35 лет — держатся с достоинством, охотно вступают в разговор и не отказываются тут же продемонстрировать свое умение. Беру на память зеленоватый — явно недозрелый — символ бессмертия, на котором его создатель за одну минуту острым резцом изображает контуры скалы, в которой легко угадать гору Сянбишань, реки и скользящей по глади воды парусной лодки и пишет соответствующее сюжету четверостишие:

Мастер оказался не только искусным резчиком, но и философом. Кстати, его не обвинишь в однообразии: у Полы, купившей аналогичный персик, и рисунок и стихи иные.

Недлинный путь до гостиницы получился довольно долгим. Остаток вечера коротаем в баре рядом с грохочущей дискотекой, из полутьмы которой периодически выскакивают разгоряченные танцоры. Под звуки диско и пляску цветомузыки пытаемся продегустировать гуйлиньский деликатес — бамбуковое вино. Вкус — специфический…

Следующий день был отведен для путешествия по Лицзяну. Отправной пункт — маленький городок, скорее деревушка Янди в получасе езды от центра Гуйлиня.

Неширокая, гладкая, обсаженная деревьями асфальтированная дорога прорезает бесконечные поля, частью желтые, со следами недавно убранного урожая, частью уже вновь зеленеющие молодыми побегами риса. С обеих сторон то там, то здесь впиваются в небо островерхие, поросшие травой и мелким кустарником скалы, подмигивают глазами-пещерами потерявшие былую стройность, грузно оседающие на землю, но все еще солидные и внушительные каменистые кручи, а на горизонте под низким пасмурным небом в несколько рядов, наплывая одна на другую, застыли горы. Временами натягивает туман, моросит дождь, и от этого картина становится еще фантастичнее. Даже не верится, что все это — творение природы, а не проделки добродушного великана-шутника. Набросать на ровном месте столько каменных глыб!

Дорога медленно, как бы нехотя взбирается на перевал, и вдруг происходит чудо: взору открывается та самая долина, по которой только что лежал наш путь. Казалось бы, в ней нет ничего особенного: утыканные обломками скал поля да те же собравшиеся гармошкой горы. Но раскинувшаяся под новым ракурсом картина приобретает совершенно иное, полное неуловимого очарования звучание. Сбегающие ступеньками по пологому склону террасированные поля придают ей силу и законченность. Захваченный этим зрелищем, не сразу вспоминаю про фотоаппарат, а пока дожидаюсь исчезновения из фокуса медленно ползущего навстречу автобуса, следует резкий поворот, и дорога устремляется вниз. Еще немного — и мы на месте.

Янди представляет собой небольшую деревушку, которая, кажется, и состоит-то из единственной, окруженной приземистыми строениями площади и примыкающей к ней улицы и существует лишь для того, чтобы принять туристов, снабдить их сувенирами и фруктами и препроводить дальше вниз по реке. Один за другим выкатывают на площадь автобусы, и к дверям их быстро стягиваются бойкие торговцы. Скользящая вниз, к воде и поджидающим пассажиров катерам улица обрамлена прилавками, сплошь заставленными «экзотическими товарами» массового производства: изделиями из камня, глины и дерева, веерами и бамбуковыми зонтами, широкополыми соломенными шляпами и облепленными значками шапками и армейскими фуражками, т. е. всем тем, чем забиты сувенирные отделы магазинов и лавчонки Гуйлиня. Выплескивающаяся на площадь разноликая и разноплеменная масса иностранных туристов течет к реке, равнодушно минуя пытающихся привлечь к себе внимание торговцев.

Последний их «редут» в лице нескольких апатичных, усталых женщин, молча протягивающих нам связки апельсинов, открытки с видами Гуйлиня, усыпанные значками фуражки, преодолеваем на пирсе и шатких, огражденных бамбуковыми перилами мостках, ведущих к замершим на серебристой воде катерам. У их бортов также кипит жизнь: самые предприимчивые из торговцев, оседлав незамысловатые, связанные из пяти-шести толстых и длинных бамбуковых стволов — метров по восемь-девять — плоты, споро работают длинными шестами, идут «на абордаж», стучатся в широкие окна и бойко рекламируют все тот же немудреный товар (рис. 23). Кто-то стеснительно отворачивается от нацеленных камер и аппаратов, но большинство уже привыкло позировать и готово на все, лишь бы это положительно влияло на их торговлю. Наши лаоши недовольны: им, воспитанным на идеалах 60—70-х годов, законы частного предпринимательства не по вкусу.

Сам катер представляет собой небольшую посудину, рассчитанную на 50–60 пассажиров, с большим остекленным салоном, на котором, в свою очередь, устроена частично крытая навесом Прогулочная палуба. В салоне на столах, покрытых аккуратными белыми скатертями, стоят термосы с чаем, вазы с апельсинами и конфетами. У переднего стекла словно прирос к штурвалу рулевой.

Вместе с нами на борт поднимаются группа японцев и человек семь европейцев. Ровно в десять катер тихо отваливает от пристани, и на четыре часа мы окунаемся в атмосферу изумительной по красоте природы. Сквозь кристально чистую воду отчетливо видно уложенное галькой русло реки. В ее искристом зеркале отражаются вздымающиеся ввысь мрачные, неприступные утесы, зеленые холмы, растущие из расщелин вековые деревья, разметавшиеся на прибрежных плесах метелки бамбука (рис. 2). Этими картинами люди восхищаются уже много столетий. Они наделили многие скалы красивыми именами, заставляющими биться чувственные женские сердца в предвкушении драматических любовных историй, сложили о них легенды и предания. «Тоскующая по мужу фея», «Святой, вращающий жернова», «Счастливая свадьба у Лазоревого холма», «Вышитые на горе узоры», «Увенчанный короной утес» — в этих названиях и романтика, и поэзия, и истинное понимание прекрасного. 83-километровый отрезок Лицзяна между Гуйлинем и Яншо известен не только по всему Китаю, но и далеко за его пределами.

Февраль в Южном Китае — сухой сезон. Воды в реке немного, встречается много отмелей, и даже наш неглубоко сидящий катер, медленно лавируя в поисках фарватера, время от времени скребется днищем о камни. В одном месте вовсе останавливаемся, чтобы пропустить поднимающиеся вверх по течению суда. Погода по-прежнему пасмурная, накрапывает дождь, местами со скалистых вершин сползает к воде туман, но пейзаж от этого только выигрывает, и расплывающиеся в белесой дымке отдаленные горы порождают странно-неясное, тревожное и в то же время умиротворенное чувство. В природе преобладают мягкие, голубые тона, и лишь там, где к берегу подступают покрытые зеленеющей растительностью склоны, вода и вместе с ней воздух приобретают изумительную изумрудную окраску. Говорят, что такая погода — лучшее время для путешествия по Лицзяну. Летом, в 30-градусную жару, когда некуда спрятаться от изнуряющей духоты, оно превращается в муку.

Жизнь на реке идет своим чередом. Первоначально деревни появляются нечасто, но потом, по мере того как рельеф становится более пологим, горы не столь крутыми, а Лицзян полноводнее, их становится больше. Примостившиеся на небольших отмелях, у подножия скал невзрачные, крытые соломой или черной от времени черепицей домишки окружены зарослями вечнозеленого кустарника и бамбука. Поля по берегам реки почти не просматриваются: каменистые склоны не очень охотно позволяют человеку хозяйничать в этих краях. И лишь кое-где в узких ущельях уступами взбираются вверх этажи обработанной земли.

У берега, стоя по колено в воде, согнулись над стиркой женщины, что-то выискивают в просеянной гальке и песке мужчины, рыбаки развесили на просушку свои снасти, на перевернутых лодках играют дети… Все заняты своим делом и почти не обращают внимания на проплывающие мимо катера. К туристам привыкли, их видят ежедневно. То ли такое оскорбительное невнимание к их интересам, то ли желание проявить заботу об «обездоленных и бедных китайских детях», но что-то подтолкнуло группу японских туристов, людей среднего возраста с замашками обеспеченной и высоко мнящей о себе буржуазной элиты, к демонстрации своего великодушия и сердечия. Завидев на берегу двух ребятишек, одного трех, другого пяти-шести лет, они начали кричать, размахивать руками, бегать по палубе и завершили это представление попытками добросить до берега несколько конфет. Сколько было восторгов и животрепещущего обсуждения, когда дети подобрали одну из этих подачек! Печальное зрелище.

Обгоняем небольшие, метров 10–15 длиной, медленно идущие вниз по реке плоскодонки — основной вид здешнего транспорта. Современный мотор соседствует у них с архаичным кормилом — деревянным рулем, управляемым с помощью длинного шеста. Под навесами грудятся пассажиры, молча и привычно прощупывающие нас взглядами, навалены разнообразные грузы. Обгоняем бамбуковые плоты, по конструкции аналогичные тем, что мы уже видели в Янди, заставленные корзинами и ящиками. Крестьяне возвращаются домой из города. Река — единственное средство сообщения для прижатых к воде деревень, она и кормилица, и общественный транспорт, и телеграф…

На обеде, прервавшем на время эти наблюдения, не было бы смысла останавливаться (и так в моей книге чересчур силен гастрономический уклон), если бы не одна, по-моему, интересная деталь. Видимо, для того чтобы еще более ублажить туристов чем-то невиданным, оригинальным, организаторы мини-круизов по Лицзяну использовали один из редких способов приготовления пищи, в определенной степени применяемый в Северном Китае, но неизвестный в других районах страны. На столах появились хого — специальные самовары на углях, в кипящую воду которых на две-три минуты опускаются и на ваших глазах варятся предварительно мелко нарезанные продукты. Собственно, этот способ приготовления пищи, перенятый китайцами у кочевых народов, сводился к варке тонко посеченной бараньей вырезки, и, как утверждают авторитетные источники, в Северном Китае таким образом свинину и говядину не готовят. В Шанхае мне пришлось познакомиться с хого в одном мусульманском ресторане, и тогда я был от него в восторге. При наличии соответствующих приправ слегка проваренная баранина очень аппетитна. Здесь же, на катере, баранины не было и в помине, на столе стояли: нарезанная тонкими ломтиками говядина, разделенный на кусочки соевый сыр, страшно костлявый — почему-то все цыплята в Китае удивительно костлявы — цыпленок, тонкая китайская вермишель, капуста, кальмар. Все это в шесть рук забрасывалось в кипяток, чтобы потом наиболее проворно работающие палочками руки извлекли уже готовый продукт и отправили его по прямому назначению, в рот. Не скажу, что обед был несъедобным, но он явно уступал по качеству окружающей обстановке.

Пока мы дегустировали очередной вариант китайской кухни, пейзаж изменился, стал более пологим, исчезли резкие, угловатые формы, горы отдалились на линию горизонта. Но ближе к Яншо — конечному пункту нашего путешествия — отступившие было утесы и скалы снова сгрудились у самого берега Лицзяна.

В Яншо — маленьком городке, прижатом с трех сторон горами к кромке реки, — нет особых достопримечательностей, кроме него самого, ибо город насчитывает уже 1300 лет истории. Туристические проспекты советуют просто «наслаждаться окружающим пейзажем». Нам на это времени выделили смехотворно мало — 10 минут! Укладываемся в двадцать пять, которых хватает лишь на то, чтобы пробежать по центру — узкой, сплошь застроенной тесно примыкающими друг к другу двух-трехэтажными каменными зданиями улице. Нижние этажи домов представляют собой сплошную череду лавок, мастерских и магазинов. На витринах — обычные сувениры, среди которых бросаются в глаза грубо сработанные и аляповато раскрашенные маски. Владельцы лавок не очень назойливы, ограничиваются традиционным «Хэллоу». Высокая влажность, морось и длительное отсутствие солнца сделали слякоть неизменным атрибутом местного пейзажа на весь период нашего пребывания в Гуаней. Слякотно и в Яншо.

Центральная улица, немного изогнувшись, упирается в покрытый лесом крутой склон и раздваивается. У развилки притаилось одетое в камень озерцо, в застывшую воду которого заглядывают любующиеся собой задумчивые горы. Здесь пахнет сказками и неразгаданными тайнами. Некогда даже узнать, какие чудеса скрываются в раскинувшейся на другом берегу зеленеющей роще, в упершихся сваями в дно озера простых по архитектуре, но тонко вписывающихся в окружающий пейзаж домиках, опоясанных крытыми галереями.

Хочешь не хочешь, а пора возвращаться. Впечатления, конечно, поверхностны, но даже за это короткое время нельзя было не почувствовать скрытое очарование городка и его природы. Много недель спустя на вершине горы Эмэй мне довелось познакомиться с четой австралийцев, совсем незадолго до этого побывавших в Яншо. Им, людям в быту крайне неприхотливым, удалось пробыть в городе два дня и в завершение всего вернуться в Гуйлинь на небольшом рыбацком катере. Их впечатлениям мне оставалось только позавидовать! А нас ожидали автобус и полтора часа обратной дороги, прошедшей под аккомпанемент дождя.

В Гуйлине лаоши сообщают ошеломляющую весть: билетов на Куньмин еще нет, будут завтра, и часть из них, вероятно, сидячих. Тогда меня это поразило, но знай я, каково приходится неорганизованным иностранным туристам, удивлялся бы значительно меньше. В этом прекрасном городе расцвет туризма в сочетании с поощрением частной инициативы породил всплеск спекуляции, одной из сфер которой являются валютные махинации. Пользуясь тем, что с билетами в Гуйлине, как и на любой промежуточной станции, вообще непросто, предприимчивые дельцы скупают железнодорожные билеты в плацкартные вагоны и потом предлагают их иностранцам, естественно, за сертификаты. Официальный курс — один к одному, но на черном рынке сертификатный юань идет за 1,5–1,7 обычного… И вечером на улице за нами увязывается несколько китайцев (среди которых и женщины), предлагая поменять валюту. Открыто, не боясь чьего-либо вмешательства.

Вечером снова гуляем по городу. Частные лавки открыты допоздна. Как непохоже это на Шанхай, где после восьми вечера все магазины драпируются металлическими решетками. Толпа любопытных окружает устроившегося прямо на асфальте слепого аккордеониста и подпевающую ему глухим голосом женщину.

Заглядываем в «Вэньу шандянь» — магазин с несколько необычным для нас, но емким названием «Памятники материальной культуры». Великолепные, тончайшего фарфора вазы, чаши, кувшины украшены изысканным рисунком, на другой витрине — искусно выполненные изделия из серебра, кости, камня, а на втором этаже — настоящий художественный салон, где развешаны мастерски, в европейской технике, но с традиционным китайским колоритом выполненные картины Лицзяна, передающие неповторимую игру красок неба, воды и окружающих скал. Одна такая картина стоит больше месячной зарплаты рабочего.

Следующий день также до краев был наполнен событиями и впечатлениями.

Погода по-прежнему пасмурная, но это нам только на руку. В программе на сегодня — знакомство с городом с высоты птичьего полета. Начинаем его с горы Децай, что в дословном переводе означает «Собравшийся складками шелк». Китайцы уверяют, что четыре ее вершины, расположенные одна ниже другой, как бы ниспадают к подножию складками ткани. Нарисовать такую картину у меня воображения не хватает.

Децай является одним из главных туристических центров города, а самый высокий ее пик — пик Светлой луны — поднимается на 223 м над уровнем моря и относится к числу самых высоких точек Гуйлиня. Обычно здесь многолюдно, но мы нынче приехали первыми, и это гарантирует, хоть временно, относительную тишину и свободу передвижения. В окружающей подножие горы роще чирикают птицы, а где-то поблизости горланят петухи. Привычные вроде звуки, но в Шанхае я от них как-то отвык.

От южного склона ведет вверх обсаженная зеленеющими деревьями тропа. Многие ее участки представляют собой выложенную крупными тесаными глыбами лестницу, то круто, словно намереваясь поскорее подарить вожделенное чудо, то неторопливо, плавными зигзагами восходящую к вершине. За каждым поворотом обзор становится шире, глаз охватывает все новые и новые штрихи великолепной картины, расстилающейся под ногами. И вот наконец верхняя точка пика «Светлой луны» — просторная видовая площадка с великолепным обзором во всех направлениях.

Трудно выразить словами увиденное. Для этого нужны особый поэтический дар, рука и слово художника. А мне остается впитывать в себя простор окольцованной чередой волнистых и иззубренных гор равнины, посреди которой суровыми стражами, охраняющими сотворенное природой чудо, высятся хмурые утесы, вглядываться в уплывающую медленно вдаль синеву Лицзяна, выискивать знакомые черты в раскинувшемся под ногами городе.

Отсюда Гуйлинь представляется не таким уж маленьким и вполне современным городом, несколько хаотически разбросанным между парящими над ним скалами. Конечно, иную картину видели перед собой те, кто поднимался на эти вершины сто, двести, пятьсот лет назад. Но горы и река остались прежними, и можно понять восторг и восхищение людей, приезжавших сюда со всех концов Поднебесной.

Уже более тысячи лет, со времен династии Тан (618–907) Децай считается достопримечательностью Срединного государства, и поднимавшиеся на нее чиновники и поэты, монахи и художники считали своим долгом запечатлеть на камне свое восхищение увиденным. Более 230 литературных и художественных памятников сохранилось на стенах пещер Фэндун (Рождающая ветер) и Байхэ (Белый журавль) (рис. 21), вдоль тропы, ведущей на пик Светлой луны. Свои стихи и эссе о замечательных картинах северной Гуаней, красоте Децай и открывающихся с нее пейзажей оставили танский ученый Юань Хуэй, сунский поэт Чжу Сиянь, побывавший здесь в 1784 г. известный новеллист и поэт Юань Мэй. Уже более двух столетий доставляют радость людям искусно высеченные на камне, гнущиеся под порывами ветра побеги бамбука гуйлиньского художника Ли Биншоу. Историка, несомненно, заинтересуют надписи, сделанные рукой лидера реформаторского движения конца XIX в. Кан Ювэя, и двустишия двух старейших деятелей революционного движения — маршала КНР Чжу Дэ и члена ЦК КПК Сюй Тели. Между прочим, когда они в январе 1963 г. поднялись на пик Светлой луны, первому было 77, а второму — 86 лет!

Спуск с вершины намного проще. До общего сбора остается несколько минут, за которые успеваю подняться на невысокую вершину Юйюэ, увенчанную изящной беседкой. Вид с нее, может быть, не столь впечатляющ, как с главного пика, но по-своему прелестен.

В пятнадцати минутах езды автобусом от Децая, на зеленой, широкой, застроенной современными зданиями набережной находится вторая из самых знаменитых гуйлиньских вершин — Фубошань (гора Водоворот). Весной и летом, в пору дождей возле нее кипят воды ставшего на время бурным и стремительным Лицзяна. У подножия — небольшой сквер скорее в европейском, чем в китайском стиле, пройдя через который оказываешься у грота Возвращенной жемчужины. Десяток шагов под сумрачными сводами — и за резким поворотом в глаза неожиданно бьет свет. За этот восточный выход к реке грот еще в период Тан получил свое второе название — Восточная пещера. В те далекие времена, чтобы попасть в нее, надо было воспользоваться лодкой. Но в 1126 г. был пробит вход с берега, с западной стороны, а много позднее — и с южной, и пещера приобрела свое нынешнее строение.

По многочисленным надписям разных времен и эпох можно проследить историю развития туризма в Гуйлине. Самые ранние из них датируются 852 и 863 гг. и. э. Больше всего — около пятидесяти — надписей сунского времени. Одна из главных достопримечательностей пещеры — автопортрет одного из четырех величайших каллиграфов сунского времени, художника и поэта Ми Фу, посетившего Фубошань в 1074 г. В 1215 г. копию автопортрета вырезал на камне Фан Синьжу.

Однако более всего привлекают в этой необычной пещере многочисленные, различные по величине и возрасту статуэтки будды и бодисатв. Всего их насчитывается здесь 239, и многие были вырезаны тысячелетие назад, в конце династии Тан. Крутая, выдолбленная в скале лестница ведет на «второй этаж» пещеры, в небольшой зал, где и собрана большая часть изваяний (около двухсот). Грот называется Цяньфадун (Пещера тысячи будд).

На террасе, нависающей над медленно струящимися, прозрачными водами Лицзяна, скучают дежурные фотографы. С туристами сегодня не густо.

Подъем на вершину Фубо начинается у западного склона. Взбираться на нее сложнее, чем на Децай: гора хоть и пониже, но круче. Ну, а обзор… Не хочется повторяться, но вид вновь великолепен. И даже неожиданно начавшийся дождь не в силах согнать нас с вершины.

К югу от Фубошань, в месте, где в Лицзян впадает столь же тихая и плавная Янцзян, припал на колени и опустил в воду хобот истомившийся от жажды слон. Тысячу, а может, и значительно больше лет назад именно так восприняли и истолковали появившиеся здесь ханьцы образ невысокой горы на западном берегу реки и назвали ее Хобот слона (Сянбишань). Тогда же появились на ней и первые постройки и храмы. Сегодня из древних памятников сохранилось немного. Среди них — храм Юньфэн (Облачная вершина). Впервые построенный в период Тан, он пережил и разрушения и реконструкции, а сегодня стал музеем, в котором размещена экспозиция, посвященная крестьянской войне тайпинов, в частности о?:аде повстанцами Гуйлиня. На вершине горы, словно рукоятка меча, вонзенного в спину слона, стоит пагода Пусянь, воздвигнутая в период Мин (1380–1644) в честь Пусяня (на санскрите — Самантабхадра), одного из бодисатв, помощника будды Шакьямуни. Почитаемый в Китае как покровитель священной горы Эмэй, бодисатва Пусянь изображается обычно верхом на белом слоне, так что строительство пагоды его имени на вершине Сянбишань можно, наверное, оценить как оригинальное воплощение традиционного художественного образа.

У северного подножия горы речные воды в содружестве с ветром пробили сквозную пещеру почти идеальной круглой формы. «Как прекрасна эта отраженная в воде полная луна!» — это или ему подобное восклицание вырвалось у неизвестного любителя вечерних прогулок на берегу реки, оказавшегося ясным лунным вечером у подножия Сянбишань. Пещеру нарекли Шуйюэ, что означает «Луна в воде», и десятки поэтов состязались в описании ее красоты. Луна в Китае — один из любимейших поэтических образов, источник подлинного эстетического наслаждения, объект поклонения поэтов и художников. У людей возвышенного склада было принято в одиночку или с друзьями гулять тихой ночью, любоваться луной и озаренным ею пейзажем, а потом выражать свои чувства в стихах. Более пятидесяти надписей оставлено на сводах пещеры, и большая часть из них — сунского времени. Когда-то здесь были начертаны не сохранившиеся доныне строки знаменитого поэта-патриота Лу Ю. Он никогда не бывал в Гуйлине, но заочно восхищался его необыкновенной красотой, и один из почитателей поэта, Ду Сыгун, в 1197 г. высек на камне его стихотворение.

Опять приходится сожалеть о нехватке времени, которая не позволяет нам ни подняться к пагоде Пусянь, ни проехать на лодке сквозь пещеру и взглянуть на надписи. Некоторое время, которого, думаю, вполне хватило бы на краткую экскурсию по Сянбишань, проводим на набережной, изучая Хобот слона со стороны. Внизу, на песчаной отмели устроился под большим зонтом фотограф, готовый запечатлеть любого желающего на фоне лунного грота, а при желании — в облике отважного кавалериста или мрачного бедуина. Рядом, понуро свесив головы, стоят уставшие от суетной и однообразной службы лошадь и верблюд.

Высаживаемся из автобуса на набережной озера Жунху, чуть не доехав до гостиницы. Посреди дороги возвышается огромное раскидистое дерево — древний, тысячелетний баньян (рис. 3). По преданию, один из знаменитых сунских поэтов, Хуан Тинцзянь, минуя Гуйлинь, привязывал к этому дереву свою лодку. Баньян дал свое имя и соседствующему с ним озеру: Жунху.

Более тысячи лет назад на этом месте проходила южная граница города, и озеро Жунху вместе с соседствующим с ним Шаньху (Еловое озеро) было естественной преградой, охранявшей Гуйлинь от непрошеных гостей. На северном берегу Жунху сохранились древние Южные ворота городской стены, построенные впервые в период Тан. Когда-то на верхнем перекрытии ворот рос баньян, корни которого спускались до самой земли. Дерево дало второе название воротам: Ворота баньяна. Так же была названа и воздвигнутая на воротах одноэтажная башня, в которой ныне расположился Комитет по делам памятников материальной культуры Гуйлиня.

Смоковницы вокруг Жунху растут и поныне, а вот ели вдоль берегов Шаньху погибли столетие назад, и сегодня озеро окружено многоэтажками и традиционными, созданными для отдыха горожан павильонами.

Обедаем на скорую руку в пельменной. В зале довольно чисто, опрятно, на столах — нечастые в китайских ресторанах белые скатерти. Малолюдно. К столу несмело подсаживается пожилая, бедно одетая женщина, молчит, ждет чего-то, отворачивается от нацеленного объектива. Сюзан оказывается самой сообразительной: «У кого есть пять мао?» Опустив мятую бумажку в карман, женщина покорно выжидает, пока не щелкнет затвор аппарата, и молча уходит.

После обеда беру напрокат велосипед. Гуйлинь — один из немногих пока городов, где существуют пункты проката этого недорогого, но незаменимого в Китае транспортного средства. За час объезжаю практически всю нанесенную на туристическую карту часть города: он очень компактен, как и все города страны. Движение интенсивным не назовешь: не только машин, но и велосипедов в этот час на улицах немного, и можно без особого риска вертеть головой. В Шанхае такая беспечность через пять минут завершилась бы происшествием.

Какие же впечатления? Прежде всего бросается в глаза преобладание современной застройки, большое количество зелени и отсутствие следов заводской промышленности. Она, конечно, есть, и об этом говорит реклама на привокзальной площади и центральных улицах Гуйлиня, но все предприятия — небольших размеров и соответственно неприметны. Довольно часто мелькают некитайские лица, особенно выделяются пожилые женщины в черных, несколько своеобразного покроя одеждах — похоже, чжуан.

На небольшом пустыре вдоль Чжуншань лу завлекает зрителей музыкой и песнями укрывшийся за вылинявшими полотняными стенами передвижной балаганчик — театрально-цирковая труппа из пров. Хэнань. Ну, а если продолжать тему досуга, то нельзя не упомянуть о бильярде. Мне показалось, что в Гуйлине это игра номер один, по крайней мере на момент моего пребывания в городе. В самых разных местах: на тротуарах и площадях, в скверах и подворотнях — стоят бильярдные столы, и вокруг них, несмотря на рабочий день, неизменно толпятся игроки и зрители.

После обеда нас везут в образцово-показательную коммуну Чуаньшань, названную по имени горы в пригороде Гуйлиня, возле которой она расположена. Главное занятие коммуны — овощеводство, но нам демонстрируют ее достижения не в сфере сельского хозяйства, а в подсобных промыслах (изготовление поделок из камня и палочек для еды). Производство не требует ни больших затрат, ни сложного оборудования, и оно, конечно, по силам крестьянам. Еще одну область своей деятельности хозяева не афишируют, узнали мы о ней случайно, заглянув в настежь раскрытые двери сарая. В помещении двумя рядами стоят новенькие, только что выкрашенные корпуса игральных автоматов. Неужели и «начинку» делают здесь же?

Знакомство с Гуйлинем заканчивается посещением Педагогического университета Гуаней. Раскинулся он на территории «княжеского города» — бывшей резиденции Князя умиротворенной реки. Такой пышный титул носил внучатый племянник Чжу Юаньчжана, основателя династии Мин, Чжу Шоуцянь. Постройка дворца, занимавшего площадь 1,5 кв. км, была завершена в 1393 г. В середине XVII в. он серьезно пострадал в ходе боев за город между его защитниками и маньчжурскими войсками, но потом был восстановлен и служил для проведения провинциальных экзаменов. Среди местных достопримечательностей называют несколько построек и остатки укреплений, а также питаемый подземным ключом водоем Юэячи (Серп луны), по форме похожий на молодой месяц. Но главное украшение бывшего дворца — скала Дусюфэн (Пик исключительного совершенства). Полторы тысячи лет назад поэт Янь Яньчжи (384–456) произнес: «Нет ничего прекрасней Пика исключительного совершенства, вздымающегося посреди города!» С тех пор и носит скала это не очень скромное название, а в память о Янь Яньчжи место, где любил работать поэт, назвали «Скалой, где досточтимый Янь читал книги».

На склонах Дусюфэн есть несколько чудесных гротов, самый известный из которых — Чтения книг (Душудун). На их стенах сохранилось 108 древних надписей; самая ранняя принадлежит талантливому каллиграфу периода Тан Чжэн Шуци и датируется 780 г.

Подъем на вершину очень крут, лестница идет под углом в 60°, а то и более. Не у всех хватает духа выдержать это испытание высотой. Наконец добираемся до вершины, до казавшейся снизу игрушечной и привлекательной беседки, которая вблизи оказывается полуразрушенной. Ограждения нет и в помине, со всех сторон — пропасть. Чувствуется запущенность памятника в отличие от тех, что мы посещали ранее. У властей города просто не хватает средств, чтобы восстанавливать их все сразу, но пример Децайшань и Фубошань показывает, что в таком состоянии ему предстоит пребывать недолго. За нами поднимается несколько китайцев; вокруг беседки, над самым обрывом бегают семи-восьмилетние дети. О технике же безопасности нет и речи.

Снова высаживаемся в центре и занимаемся закупками продуктов на дорогу. Потом был ужин в небольшом, столиков на пять-шесть, ресторанчике, привлекшем нас перечнем начертанных на черной доске перед входом экзотических блюд. На деле выбор оказался более скудным, не оказалось у хозяйки в наличии змей и прочих рептилий, но суп из мяса ящера оказался весьма вкусным и специфическим. Правда, пришлось подождать. В поисках деликатеса хозяйка, наверное, обегала половину Гуйлиня. Не каждый же день заказывают такие блюда.

Проблема с билетами все же была разрешена благодаря настойчивым усилиям Ту-лаоши. Для нас прицепили дополнительный вагон, который мы успешно заняли вместе с другими пассажирами, которым в этот день, можно сказать, посчастливилось. Вагон оказался к тому же новым и чистым. И постель отливала еще не тронутой белизной.

Около часа провожу у окна. Долго, минут двадцать пять, стоим в ожидании прохождения встречного поезда: железные дороги на Юго-Западе почти сплошь одноколейные. Пасмурно, но из-за туч проглядывает луна, та самая, что вдохновляла поэтов и художников на бессмертные творения, но мне при ее мутном мерцании окрестный пейзаж очень напоминает российский. Что можно угадать в ночном сумраке, кроме холмов, деревьев, а они всюду одинаковы… Это уже ностальгия. Лучше отвлечься, утрясти накопившиеся за три дня впечатления, да и выяснить, наконец, чего же мы еще не увидели в Гуйлине. Пожалуй, в основном то, что связано с политической историей города, некоторыми моментами национально-освободительной и революционной борьбы. Конечно, рядового туриста, не посвященного в прошлое Китая, не приведет в восторг экскурсия к скромным памятникам двух видных участников антиманьчжурского сопротивления в середине XVII в. Цюй Шисы и Чжан Тунчана, казненных у подножия горы Децай в 1651 г., или поездка к Мосту генералов у пещеры Белого дракона, где 19 апреля 1852 г. тайпины разгромили передовой отряд цинских войск. Но для человека, интересующегося историей страны, побывать в этих местах — все равно что соприкоснуться с ее прошлым.

Существуют в Гуйлине памятники более позднего времени, связанные с трудным периодом антияпонского движения и войны сопротивления. Исторической реликвией города является бывшее здание канцелярии 8-й армии, созданной в 1937 г. из частей Красной армии и партизанских отрядов для отпора японским захватчикам. В Гуйлине канцелярия размещалась с октября 1938 по январь 1940 г.

На территории парка «Большой медведицы» находится могила композитора-коммуниста Чжан Шу, погибшего во время бомбардировки города японской авиацией в декабре 1938 г., а у подножия горы Сишань (с юго-восточной стороны) стоит памятник на могиле советского военного советника подполковника Бабушкина. В книге «Материальная культура Гуйлиня», где в число исторических достопримечательностей города включено и это свидетельство бескорыстной помощи советских людей народам Китая в борьбе против японской агрессии, говорится: «Дружба советского и китайского народов существует длительное время».

Кстати, Сишань известна и своим религиозным прошлым. Уже в начальный период правления династии Тан слава о ней разнеслась далеко за пределами Гуйлиня. Построенный на горе в то время храм Сицинлинь («Западного праздничного леса») считался одним из пяти наиболее известных на юге Китая. На склонах Сишань сохранилось свыше 200 буддийских статуй от 10 см до 2 м высотой. Есть что посмотреть в Гуйлине и привередливому любителю природы, и въедливому историку, и праздному туристу.

На одном из изгибов Лицзяна я бросил в воду маленькую, завалявшуюся в кармане алюминиевую монетку. Не верю в приметы, но хотелось бы вернуться в этот чудесный край. А пока ночной поезд мчит нас по северным районам Гуаней к границе с Гуйчжоу.

Город вечной весны

Целый день уходит на то, чтобы пересечь Гуйчжоу, провинцию, к которой я питаю давние симпатии. Первая и непродолжительная встреча с ее суровой и удивительной природой. Что особенного можно увидеть из окна поезда? Но когда впервые собственными глазами видишь то, о чем приходилось и думать, и говорить, и писать, поневоле пребываешь в каком-то восторженном, возбужденном, нервическом состоянии.

Утро началось с принудительной побудки: в шесть часов откуда-то сверху, запрятанные в самые потаенные места, чтобы не дотянулась до них карающая длань раздраженного пассажира. Динамики обрушивают на нас бравурные звуки музыки. Путешествие в жестком плацкартном предполагает полное единодушие пассажиров в режиме дня, диктуемом строгими инструкциями железнодорожного начальства. Подъем, завтрак, послеобеденный сон… И пассажиры это единодушие проявляют: подавляющее большинство продолжает спать, игнорируя приветствия диктора, музыку, последние известия. Остается только позавидовать умению китайцев полностью отключаться от посторонних звуков п спать в любой обстановке. Я, к сожалению, этим ценным даром не обладаю, хотя и пытаюсь выразить протест против такого бесцеремонного вмешательства в мой внутренний мир тем, что еще плотнее втискиваюсь в тощую и жесткую казенную подушку. Однако терпения хватает ненадолго, и приходится подчиниться общему распорядку.

Пейзаж изменился неузнаваемо. Исчезли причудливые северогуансийские утесы, и за окном проплывают пологие холмы, обступающие со всех сторон железную дорогу. И везде камни, камни, камни… По каменистым склонам карабкаются вверх ступенька за ступенькой террасированные поля. Обработан буквально каждый доступный человеку клочок земли. Мелькают каменные деревушки, непритязательный вид которых уже сам по себе говорит о веками царящей здесь бедности. Перед нами — юго-восточная Гуйчжоу, когда-то безлюдная, а потом постепенно заселенная и освоенная оттесненными с плодородных равнин центральной Гуйчжоу мяо — аборигенами провинции и ставшая колыбелью смут, беспорядков и мятежей. Мужественный и свободолюбивый народ не желал мириться с вторжением в свои земли ханьцев, неоднократно брался за оружие, поднимал десятки восстаний. Каратели топили эти восстания в крови, но не могли сломить воли и стойкости мяо. Люди, способные жить в этих суровых краях, могут постоять за себя.

Поезд делает короткую остановку в г. Дуюнь. Внешне он не отличается от множества других городов: унылые, тяжеловесные дома из серого бетона, дымящиеся на окраине заводские трубы, одинаково одетые люди. А в моей памяти последние пять столетий его истории ассоциируются с непрерывными восстаниями мяо и китайских крестьян.

И снова горы; сплошной чередой следуют длинные туннели, из-за обилия которых в вагонах уже не гасят свет, гулко звенят мосты над ущельями и быстрыми горными реками, мелькают разбросанные по крутым склонам, там, где нет никакой возможности оторвать у суровой природы хотя бы клочок плодородной земли, скромные серые могилы, Прорезавшая юго-восток железная дорога покончила с многовековой оторванностью и изоляцией края от внешнего мира. Бегут параллельно ей, выскальзывая из-за скал, взбираясь на вершины холмов, ныряя в туннели, асфальтовые и грунтовые дороги, до горизонта протянулась цепочка электрических и телеграфных столбов, хаотическим нагромождением бетонных коробок заявляют о себе муравейники запыленных городов. Но, кажется, достаточно соскрести с картины эти незначительные символы цивилизации — ив одно мгновение колесо истории провернется на несколько веков вспять. Многое изменилось в Китае. Прокатывались по стране революции, подлинные и мнимые, строились заводы, запускались искусственные спутники Земли, а здесь все так же, как много лет назад, словно исподлобья посматривают на мир маленькими окошками без стекол крытые почерневшей от времени черепицей или соломой, без каких-либо признаков электрического освещения, сложенные из необработанного камня и сырого кирпича дома, проплывают мимо склоненные к земле с мотыгами в руках, бредущие за впряженной в допотопную соху лошадью крестьяне. И это у железной дороги. Что же там, за холмами?!

Чем дальше на запад, тем более ровным кажется рельеф. Но впечатление обманчиво: дорога постепенно взбирается на Юньнань-Гуйчжоуское плато, и мы вместе с ней поднимаемся все выше и выше над уровнем моря. И когда уже вроде привыкаешь к неулыбчивой природе окружающих гор, не ожидаешь увидеть никаких изменений и начинаешь поглядывать в окно с утомленным безразличием, поезд врывается в живописнейшее ущелье, вытянутое по течению небольшой, но быстрой речки, и перед глазами возникает кусочек сказки: зеленеющий клин в окружении мрачных, угрюмых скал, явление редкое, а поэтому особенно яркое и впечатляющее в этих неприветливых краях.

На вторую половину дня приходится западная часть Гуйчжоу. Изрезанные межами долины, раскинутые среди безлесных, лишь кое-где покрытых скудной растительностью холмов. Распаханные под весенний посев поля перемежаются с уже зеленеющими всходами. Удивительно своеобразно смотрятся изумрудного цвета заплатки на красно-коричневой ткани западногуйчжоуских равнин.

Ближе к границе Юньнани вершины вздымаются выше и выше, долины попадаются все реже, и освоенные человеком участки земли вновь сокращаются до мизерных клочков, разбросанных по склонам освещенных мрачно-красным светом закатного солнца гор…

Проводники устраивают побудку в половине шестого утра. После обычной суеты и очередей к умывальнику обнаруживается, что поезд опаздывает на полчаса. Поскольку же и без того нас разбудили с солидным запасом, состояние наше отнюдь не мажорное. Проводники с несвойственной им в других случаях стремительностью уже лишили нас постельных принадлежностей, и мы коротаем время на голых полках.

В автобус усаживаемся в темноте, поэтому вокзал не запоминается. Предрассветный город как-то удивительно знаком, привычен: широкие улицы, обсаженные с обеих сторон деревьями, сияющие окнами четырех-пятиэтажные здания, немногочисленные прохожие. Китай ли это? Ох уж эти издержки типового строительства, помноженные на эффект полумрака!

Через сорок минут мы уже в гостинице «Цуйху». Нас сегодня не ждали, и свободных мест пока нет, но все проблемы клятвенно обещают решить самое позднее к ужину. А пока организационные накладки всецело компенсируются отличным европейским завтраком: тосты, кофе, масло, молоко, джем, печенье… все то, от чего мы основательно отвыкли в стенах Фудани.

Еще через двадцать минут, заметно повеселевшие, посвежевшие и готовые к приключениям, загружаемся в автобус. Начинать — так с главного, и мы едем к берегам жемчужины Юньнани — озеру Дяньчи, в раскинувшийся на его северном берегу парк Дагуань.

Куньмин очень часто называют городом вечной весны. Утверждают, что здесь никогда не бывает ни холодов, ни изнурительной жары, что в любое время года на его улицах, в парках, садах радуют глаз многообразием красок самые обычные и диковинные, пышные и скромные, но по-южному яркие цветы. Чтобы убедиться в справедливости этих слов, достаточно побывать в парке Дагуань. После пасмурной и слякотной гуйлиньской погоды лазурное небо, яркое солнце, свежий, чистый, бодрящий воздух, зеленеющие кроны деревьев создают удивительно легкое и радостное настроение. Совершенно не чувствуется, что сейчас разгар зимы, и стоящие без листьев платаны кажутся несуразными в этом буйстве зелени. В небольшой оранжерее на открытом воздухе цветут розы, магнолии, камелии. О зиме напоминает лишь дующий с озера зябкий, пронизывающий ветер.

Что уж тут удивляться, если столетия назад тонко чувствовавшие красоту сановники и буддийские монахи приглядели это благодатное и расположенное всего в двух километрах от города побережье. Сначала, где-то в конце XIV в., минский чиновник Му Шицзэн построил здесь свою загородную резиденцию. Бурн крестьянских восстаний и маньчжурское нашествие стерли ее с лица земли, но в 1682 г. на том же месте хубэйский монах Цянь Инь поставил тростниковую хижину, назвав ее храмом Гуаньинь. Зажигательные проповеди Цянь Иия и авторитет Гуаньинь притягивали тысячи людей. С 1690 г. здесь строится ряд павильонов, беседок, среди которых наибольшую известность получила двухэтажная башня. Поскольку с нее — единственной возвышенности на этом берегу озера — открывался наилучший вид на Дяньчи и на другой объект поклонения местного населения — Западные горы (Сишань), ее и назвали Башней большого обзора (Дагуаньлоу) (рис. 24). В 1828 г. здание надстроили еще на один этаж, увеличив угол обзора, и с тех пор оно стало объектом паломничества юньнаньцев и приезжих. В 1857 г., когда восставшие против религиозных притеснений цинских чиновников мусульмане центральной Юньнани во главе с Ма Жулуном атаковали Куньмин, башня и другие сооружения погибли в огне. Через 12 лет, в 1869 г., она была восстановлена, а в 1913 г. вокруг нее был разбит парк.

Сотни поэтов, известных и доморощенных, каковых в Китае всегда было великое множество, воспевали открывающиеся с Дагуаньлоу картины Дяньчи и окружающих его гор. По сей день самой большой ценностью из всего написанного по этому поводу считаются начертанные золотом на синем фоне перед входом в башню так называемые парные надписи, составленные поэтом XVIII в. Сунь Жанем. За красоту и изящество стиля его эссе, состоящее из 180 иероглифов, именуют «лучшей из длинных парных надписей прошлого и современности». Слева от входа описывается прекрасный вид на озеро, справа — краткая история Юньнани.

Сегодня на первом и втором этажах башни расположены киоски по продаже сувениров, из окон третьего, куда ведет узкая, крутая, истертая тысячами ног лестница, как раз и открывается перспектива, волновавшая умы и сердца поэтов и художников, чиновников и простых людей многих поколений. По всему горизонту разливается синева. В косых лучах утреннего солнца глубокой, бездонной синью отливает взрыхленная ветром гладь озера, и лишь у берегов, у изрезавших видимый участок водоема насыпных дамб блестят затаенно узкие полоски воды. Голубое, без единого облачка небо, уходя вдаль, постепенно бледнеет и над плавными складками Сишань обретает невесомую белесую окраску.

Самого озера почти не видно: большая его часть скрыта за деревьями и не очень эстетично разбросанными по берегу строениями. Да и не так-то легко охватить глазом пространство площадью 297 кв. км с небольшой башни. А вот Западные горы как на ладони. Нельзя сказать, что в них есть что-то особенное, но сказочный ореол, созданный вокруг них поэтическим воображением народа, заставляет воспринимать их по-особому. Нам еще предстоит побывать на Сишань, поэтому в данном месте я ограничусь лишь краткой информацией, которая соответствует восприятию гор на расстоянии.

Сишань расположены в 15 км к юго-западу от Куньмина на берегу озера Дяньчи. Состоят они из нескольких пологих вершин, самая высокая из которых — гора Лохань (Архатов) — поднимается немногим более 600 м над уровнем озера, но на 2,5 км над уровнем моря.

Как и многие другие горы в Китае, Сишань имели несколько названий. Одно из самых древних — горы Лазоревого петуха. Некогда так называли павлинов, в избытке водившихся вокруг Дяньчи. Юньнаньцами павлин из-за своей удивительной окраски отождествлялся с мифической и священной птицей феникс — символом жизни, благоденствия и спокойствия. Неудивительно, что местные жители дали горам «счастливое название».

Вокруг Сишань сложено немало легенд. Героиней одной из них, пожалуй самой популярной, является молодая, прекрасная и любящая женщина. Муж ее, посланный вождем племени в дальние края, так и не вернулся домой. Далеко-далеко, в чужих землях он попал в рабство. Красавица выплакала все свои слезы, из которых и образовалось озеро Дяньчи, а потом, лежа в отчаянии на его берегу, превратилась в камень. Если напрячь воображение, горы и вправду напоминают лежащую на спине женщину. Легенда эта объясняет еще одно название Сишань — горы Спящей красавицы.

Неподалеку от Дагуаньлоу в тихой заводи у деревянного помоста сгрудились два десятка грубо сработанных, но с виду прочных и устойчивых лодок. Гребцы — женщины в широкополых соломенных шляпах, молодые, пожилые и неопределенного возраста, но с одинаково обветренными лицами и натруженными руками — настойчиво зазывают на свои суденышки, всего за два юаня суля восхитительную прогулку. Можно, конечно, и просто побродить по парку, аллеи которого, только начинающие заполняться народом, обещают немало приятных минут, но не менее заманчиво проплыть по легендарному озеру (рис. 25). Тяжелое кормовое весло в руках нашего гребца (удивительно, почему среди них, а ведь труд этот совсем нелегок, нет ни одного мужчины?) поначалу движется довольно быстро, но скоро на лице ее проявляется усталость. Грести непросто, тем более соревноваться с лодками, на которых гребут по двое. Приходится сесть на нос и взять в руки второе весло. Разминка не помешает, а дело спорится намного лучше. Но сильный встречный ветер и разбуженные им волны так и не дали нам возможности выйти на простор озера. Пока добираемся до горловины, проходит добрых 40 минут, и мы вынуждены поворачивать назад. Снова вступает в действие фактор ограниченного времени.

Вид с озера особых эмоций не вызывает. Вдалеке отливают красно-желтым цветом покатые сопки. Странно, но после Гуйлиня от встреч с горами постоянно ждешь чего-то удивительного, а не получив его, чувствуешь разочарование. Но разве красота только в вычурности и необычности? Куньмина, расположенного на одном уровне с поверхностью озера, просто не видно.

После обеда отправляемся в противоположный конец города, на вершину Горы попугаев (Инъушань), или, как ее еще называют, Горы поющих фениксов (Мифэншань). Расположена она в 7 км на северо-восток от Куньмина и славится тем, что на ней раскинут известный по всему Китаю Золотой дворец.

В древности в субтропических лесах в окрестностях Дянь-чи водилось много попугаев, залетали сюда и павлины, о своеобразных «родственных» связях которых с фениксом уже говорилось. Отсюда и названия горы. Предание утверждает, что в 1602 г. увлекавшийся даосизмом губернатор Юньнани Чэнь Юнбинь повстречал на Инъушань одного из восьми даосских бессмертных. Это неординарное событие побудило его возвести храм по образцу Золотого дворца на Уданшань в пров. Хубэй. В 1637 г. храм, получивший название Храма вечного мира (Юнхэгун), был перенесен в другое место, на гору Цзицзушань, но в 1671 г. наместник Южного Китая У Саньгуй, известный в истории больше как предатель, открывший маньчжурам ворота в Китай, восстановил храм на Горе попугаев. В середине XIX в. его строения, сильно пострадали от землетрясений и военных действий, а потом пришли в полный упадок. Изредка, чтобы добыть чудодейственные амулеты да принести жертвы духам, сюда заглядывали местные милитаристы и помещики. Только в 1977 г. были начаты большие работы по реконструкции храма, и он был превращен в парк для отдыха горожан.

Золотой дворец — первый даосский храм, который мне довелось увидеть. В даосской концепции миросозерцания важное место занимает отстранение от мирской суеты, что одно только делает возможным постижение Дао — абсолютного начала всего мироздания, источника всего сущего. Для того чтобы возвыситься над бренным миром, даосы выбирали, как правило, самые высокие горы, с высоты которых явственной становится бренность и суетность мира. На таких вершинах расположены и Золотой дворец, и храм Саньцин, который нам еще предстоит посетить.

От подножия холма до храма можно добраться либо по асфальтированной ленте плавно взбирающейся вверх дороги, либо древней, крутой и извилистой тропой. Можно, конечно, воспользоваться комфортабельным автобусом, который высадит вас у самого входа в храм, но стоит ли лишать себя возможности получить хоть долю ощущений, которые заблаговременно настраивали путешественников на встречу с обителью духов и святых? Стоит ли лишать себя столь редкого для Китая уединения пустынного леса, шума соснового бора, загадочного молчания огромных темно-синих кипарисов?

Вероятно, именно таким — неспешным, навевающим глубокие думы и размышления — представляли даосы путь к Небу. Поэтому, прежде чем добраться до вершины, путешественнику предстоит пройти через трое Небесных ворот, массивные красного кирпича сооружения, увенчанные изящно расписанными по голубому фону арками и желтыми черепичными крышами. Справа и слева перед последними, третьими воротами — небольшие беседки, предназначенные для отдыха, размышления и самосозерцания тех, кто вознамерился проделать весь путь до конца. По даосским преданиям, только пройдя через Небесные врата, можно попасть в Небесный дворец. Вся структура храма продумана до мелочей.

За третьими воротами открывается вид на Храм вечного мира (рис. 4). Перед входом подозрительно посматривают на бредущих к нему посетителей два грозных льва; над головой желтеет своей неопределенностью иероглиф «счастье». Если каждый понимает счастье по-своему, то что предрекает людям эта надпись?

В центральной части храмового комплекса высится Запретный город, обнесенный стеной из черного кирпича, аккуратно размеченного по кладке белыми линиями. На стене — искусно выстроенные маленькие беседки. Внутри запретного города, куда ведет широкая крутая лестница, уставленная по средней линии горшками с белыми цветами, на мраморном постаменте стоит бронзовый храм, тот самый, который называют «Золотым».

Сооружение имеет квадратную форму, длина его сторон — 6,2 м, высота — 6,7 м, общий вес — более 200 т. Столбы, балки, перекрытия, крыша, рамы и косяки дверей, вся находящаяся внутри утварь (курительницы, украшения, статуэтки духов) отлиты из бронзы. Хотя сам дворец невелик и выдержан в очень строгом стиле, он поражает прежде всего искусным литьем, целостностью и законченностью композиции. Недаром он считается самым выдающимся в Китае монументальным произведением из бронзы.

Прочие постройки храма не представляют большого интереса, подобных им можно встретить множество в разных уголках Китая. Приятно, конечно, полюбоваться в разгар зимы розами, благоухающими в цветнике, куда, кстати, почти не заглядывают посетители и где вы в полной мере можете насладиться покоем и уединением, приятно побродить среди что-то тихонько нашептывающих деревьев-великанов, но не стоит забывать, что главные достопримечательности храма — изделия из бронзы.

Во дворе храма можно видеть большой, более 2 м высотой и 14 т весом, колокол, отлитый, как утверждает оставленная на нем надпись, в 1423 г. До 1953 г. колокол находился в юго-западной башне городской стены Куньмина, и, как говорят старожилы, его голос был слышен за 10 км от города. На территорию Золотого дворца он был перенесен в 1978 г.

Здесь же возвышается фигура бронзового животного странных очертаний. Вот уж воистину «то ли буйвол, то ли бык, то ли тур». Чудище не имеет никакого отношения к Золотому храму, кроме материала, из которого оно изготовлено. Его родословная прочно связана с народными верованиями Юньнани.

В стародавние времена шесть рек, на берегах которых расположен Куньмин, часто выходили из берегов и разливались по всей округе, губя посевы в унося тысячи человеческих жизней. Особенно буйствовала Паньлунцзян (Река свернувшегося дракона). Строились дамбы и каналы, укреплялись берега, но все это мало спасало от бедствий. По-42 скольку люди верили, что все беды приносит обитающий в глубинах реки дракон, на рубеже XVIII–XIX вв. для умиротворения его и прочих речных духов на сооруженной вдоль Паньлунцзяна дамбе возвели храм. В одном из его строений, павильоне Умиротворенных волн, установили отпитого из бронзы невиданного зверя, дабы удивить, испугать и утихомирить речное чудище. «Обликом своим оно похоже на буйвола, единственный рог опущен к земле, голова нацелена в воду, ноги напряжены и готовы к бою» — так описывалась скульптура, поставленная на дамбе в начале XIX в. Когда и куда она исчезла, источники умалчивают. В 1864 г. было отлито новое чудище, попавшее в конце концов в Золотой храм и превратившееся в обычный музейный экспонат.

На обратном пути заезжаем в небольшой парк. Обычная картина: водоем, камни, извилистые дорожки… Если бы не буйствовала сиреневым цветом вишня — может, только для этого и привезли нас сюда — от посещения сада не осталось бы никаких впечатлений. Однако здесь случилось со мной одно из весьма памятных и поучительных недоразумений, без которых не обходится жизнь иностранца в Китае. Не так уж трудно попасть в нелепое положение, даже прожив в стране полгода.

В Китае, прежде славившемся своими чайными домиками, отведать этот чудесный, прекрасно утоляющий жажду и снимающий усталость напиток где-нибудь на улице, в парке стало проблемой. Об этом немало писали и центральные и местные газеты. Если учесть, что юньнаньский чай считается по своему качеству одним из лучших в стране, то понятно, почему вывеска «Чайная» над входом в небольшой, оформленный в духе традиционной архитектуры дворик заставила меня ускорить шаги и отказаться от дальнейшего блуждания по аллеям парка. Что может быть лучше и, что уж кривить душой, престижнее чашки жасминового чая в сухом климате юньнаньской зимы?

И здесь меня поджидала ловушка. Чайханщик, если можно его так назвать, удобно устроившийся в застекленной будочке и не балующий свою клиентуру избытком внимания, небрежно подтолкнул ко мне две вложенные одна в одну пиалы. Стараясь не проявить свою полную безграмотность в вопросах чайной церемонии, осматриваюсь в поисках чайника или хотя бы термоса, тут же краем глаза замечаю что-то вроде мусора в одной из чашек и одновременно — фыркающие паром краны над выложенным кафелем умывальником. Когда тебя в течение полугода приучают ходить в столовую с собственной посудой, как практиковалось даже у иностранцев, не говоря уже о китайцах, в Фудани, какую реакцию должна вызвать комбинация «грязная чашка — горячая вода»? И, только расплескав под струей кипятка почти все содержимое, соображаю, что моей жертвой стала насыпанная в пиалу щепотка заварки, а «умывальник» — не что иное, как полуавтоматизированная система подачи горячей воды для чая!

Быстро осматриваюсь… Нет, сидящие за столиками китайцы, кажется, не заметили остолбенения иностранца. Не резон и мне «терять лицо». В таких случаях принято говорить, что «на ошибках учатся», но, честно говоря, опыт этот мне больше не пригодился. С такой рационализацией ни в Юньнани, ни в какой другой провинции больше сталкиваться не приходилось.

А чай, ароматный, свежий, с плавающими поверху лепестками жасмина, был действительно замечателен. Не отказывать же себе в удовольствии даже после такого провала!

Приятные воспоминания оставила первая прогулка по главному проспекту Куньмина — Дунфэнлу (улице Восточного ветра). Плавной дугой пересекает она город с северо-запада на восток. В центре она скована теснотой старой застройки и сохраняет свое древнее название Наньпинлу (Южное прикрытие), а по краям превращается в современный проспект, пусть не столь оживленный, как городские магистрали Пекина, но отличный от узких путаных улочек старых китайских городов. Первое, что бросается в глаза после замусоренного Шанхая и слякотного Гуйлиня, — чистота. Даже как-то непривычно видеть аккуратно выметенные тротуары. Много неханьских лиц, сразу чувствуется многонациональный состав населения провинции вообще и Куньмина в частности.

Юньнань — провинция «инородческая». Территория, где расположен Куньмин, была окончательно включена в состав китайской империи только в 1254 г., а в 1276 г. был создан уезд Куньмин, названный по имени одного из аборигенных племен — предков ицзу. Сам город расположен в центральной части Юньнань-Гуйчжоуского плато на высоте 1894,7 м над уровнем моря, а отсюда — особый воздух, особый климат, особые нравы…

В надежде пополнить свою библиотеку местными изданиями и добыть кое-что из литературы прошлых лет занимаюсь розысками книжных магазинов. Поиски приводят в магазин изопродукции. У входа над самой головой в строгом стиле выполненные портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина; под ними сверкают улыбками окруженные цветами, игрушками и аппетитными яблоками розовощекие карапузы, умными, проницательными глазами смотрят на входящих красногалстучные пионеры. Стены и протянутые над торговым залом веревки сплошь увешаны ярко раскрашенными олеографиями. Чего здесь только не увидишь! Радостные, цветущие зажигательными улыбками девушки, суровые и сосредоточенные бойцы Народно-освободительной армии, ослепляющие блеском своих регалий маршалы КНР на красавцах конях и, конечно, Мао Цзэдун с рабочими, крестьянами, детьми… Но больше всего розовощеких, упитанных, смеющихся детей.

Возвращаемся в гостиницу уже в сумерках, Понадеявшись на карту и собственную наблюдательность, пропускаем остановку и попадаем в своеобразный, совершенно непохожий на уже отложившиеся в памяти стереотипы городской архитектуры квартал. Неширокие, петляющие улицы застроены одно-двухэтажными домами, тесно жмущимися друг к другу и составляющими сплошную линию. Над аккуратно выбеленными каменными кладками первых этажей высятся зеленые деревянные надстройки с вычурными резными балюстрадами, колоннами, балконами. В зеленый цвет выкрашены двери и ставни многочисленных лавок. Это — район юньнаньских мусульман, район исповедующей ислам этноконфессиональной группы хуэй.

Мусульманская традиция относит время появления ислама в Юньнани ко второй половине VIII в., когда багдадский халиф послал в помощь китайскому императору 3 тыс. воинов для подавления мятежа Ань Лушаня. Часть из них якобы осталась на жительство в Юньнани, положив начало мусульманской общине провинции. Как бы солидно и привлекательно ни выглядела эта легенда, но на деле идеи ислама принесли в Юньнань арабские и персидские купцы, обосновавшиеся в Куньмине где-то в конце X в., а активное обращение в новую веру аборигенов и китайцев началось в период монгольского завоевания, когда Юньнанью правил наместник Хубилая, ревностный мусульманин Сай Дяньчи. В конце XIII в. посетивший Куньмин Марко Поло дал ему такую характеристику: «Большой и знатный город, купцов и ремесленников там много, есть тут и мусульмане, и идолопоклонники, и христиане». Из среды юньнаньских мусульман, которых китайцы стали рассматривать как одну из малых народностей и именовать «хуэй», вышел известный флотоводец и дипломат начала XV в. Чжэн Хэ, доходивший со своими эскадрами до берегов Восточной Африки и Персидского залива.

Тихая и мирная жизнь юньнаньских мусульман была нарушена в 30—50-е годы XIX в., когда их общины подверглись религиозным гонениям со стороны местных властей и китайцев-немусульман. Последовала серия погромов. Только за два майских дня 1856 г. в Куньмине и его окрестностях было перебито 20 тыс. человек. Итогом погромов стали восстания, продолжавшиеся в общей сложности 18 лет. За эти годы провинциальный центр трижды подвергался осаде. С тех пор мусульманское население Куньмина сильно поредело. Сегодня среди почти 2 млн. его жителей хуэй насчитывается немногим более 10 тыс. Вместе с ицзу, бай, мяо, наси и другими народностями они вносят в жизнь города что-то свое, необычное и только ему присущее.

В поисках затерявшейся гостиницы сворачиваем еще на одну узкую улицу, бегущую между одноэтажными кирпичными домиками, стены которых украшены небольшими, метр на два, но настоящими, написанными маслом картинами. За исключением одной, изображающей печатающих шаг по бульвару полицейского и дружинника с чеканными лицами и призывающей соблюдать законы и укреплять дисциплину, все остальные сюжеты (а впоследствии в северо-западной части города таких образцов настенной живописи мне попадалось немало) связаны с достопримечательностями Китая: озеро Дяньчи, храм Неба в Пекине, изумительные пейзажи Сучжоу и Ханчжоу неизвестный художник (художники?) запечатлел на стенах родного города. Думаю, не ошибусь, если предположу, что своей чистотой и своеобразным эстетическим оформлением улицы Куньмина во многом обязаны деятельности квартальных канцелярий, где работают, видимо, настоящие патриоты города.

Утро следующего дня начинается с привычной уже суеты и неразберихи, в результате выезжаем на полтора часа позже, чем запланировано. Полчаса дороги — и мы у цели, у подножия Сишань. Еще минут десять автобус карабкается по извивающейся ленте шоссе в гору, обгоняя уже многочисленных, бредущих от остановки общественного транспорта туристов. От места стоянки автобусов еще около километра идем пешком к Саньцингэ (храму Трех чистых), расположенному на склоне горы Архатов. И на стоянке автобусов, и на тенистой обочине ведущей к храму гладкой асфальтированной дороги расположились с нехитрыми, но крайне популярными у путешественников товарами — прохладительными напитками, очищенными ананасами, семечками, сувенирами — сухонькие старушки, молодые женщины, бойкие вездесущие мальчишки. Один из таких юных «бизнесменов», забыв о стоящем у его ног ящике с мороженым и необходимости рекламировать свой товар, углубился в чтение пожелтевшей, потрепанной брошюры. Интересная, видимо, попалась книжка.

Погода — просто изумительная: густо-синее небо, яркое солнце, свежайший, чистейший воздух, которым просто нельзя надышаться. Все озеро — как на ладони. Вода в нем местами темно-синяя, местами зеленая, местами бурая. Прибрежная полоса усеяна поплавками рыбацких сетей. На северном берегу у подножия пологих гор разбросан Куньмин.

Среди голых безжизненных глыб, усыпавших восточные склоны горы Архатов, непостижимым образом цепляются за островки земли стройные тонкоствольные сосны. Их яркая, сочная зелень чудесным образом гармонирует с синевой высокого неба и резко взбирающейся вверх серой гранитной кручей.

У входа в храм столпотворение. Масса людей, прежде незаметно растворявшаяся на дороге, скапливается у узких ворот, просачивается сквозь них и непрерывной извивающейся лентой по лестницам и дорожкам устремляется вверх, к Воротам дракона.

Туристические проспекты утверждают, что, лишь посетив Саньцингэ, можно ощутить красоту Западных гор и, только поднявшись к Воротам дракона, узнать причудливость горы Архатов. Вероятно, все так, но, как мне кажется, чтобы по-настоящему прочувствовать очарование этого как бы врезанного в отвесную скалу, нависающего над озером, словно нал всем миром, Дворца небожителей, необходимо побыть там без суеты, спешки, мелькания множества отнюдь не погруженных в раздумье и созерцание прекрасного, а торопящихся запечатлеться на фоне Дяньчи или скалы лиц хотя бы несколько часов. Но нам знакомиться с храмом приходится чуть ли не бегом, застревая к тому же в многочисленных пробках в узких горловинах переходов и только изредка позволяя себе остановиться, перевести дух и пристально взглянуть на окружающее нас великолепие. Как тут не пожалеть о потерянных утром часах!

Сразу же за входом — изящный двухэтажный павильон. Из темноты небольшого квадратного зала каждого входящего в храм насквозь просвечивают грозно выпученные глаза хранителя горных ворот Ван Линьгуаня. Он, как гласит предание, был реальным человеком, жил в период Сун и посвятил свою жизнь изучению Дао. Как это нередко случалось с ревностными приверженцами даосизма, после своей смерти он был канонизирован и возведен в ранг Двадцать шестого Небесного полководца, а потом «получил повышение» и стал святым, хранителем ворот. Стальная плетка, которую держит в руке Ван Линьгуань, предназначена для того, чтобы отгонять злых духов, пытающихся пробраться в обитель святых и потревожить их покой.

История храма начиналась прозаически. Более шестисот лет назад, в период господства династии Юань, наместник провинции князь Лян построил на этом живописном месте загородный дворец. После свержения власти монголов здесь был возведен храм, в разное время именовавшийся Храмом яшмового владыки, Храмом на берегу моря, Храмом архатов, а в последние столетия — храмом Трех чистых. Последнее название, которое он носит и поныне, требует объяснения, поскольку имеет глубокую религиозную символику.

По даосской концепции мира, Небо состоит из девяти сфер (может, именно поэтому, хотя мне трудно судить категорично, в стародавние времена в храмовой комплекс входило девять строений), на последнем «девятом небе» находится дворец Верховного владыки. Три высших, «чистых» мира являются вотчиной трех верховных даосских святых — Юань Ши, Лин Бао и Тай Шана. Поэтому термин «три чистых» (санъцин) часто использовался в Китае для наименования даосских святилищ, расшифровываясь как «Обитель бессмертных».

В настоящее время храм состоит из десятка строений, большинство из которых было сооружено в 20 -40-х годах прошлого века. На его территории в момент нашего посещения шел ремонт. Об этом свидетельствовали груды песка, кирпичей, строительного мусора, ажурные леса вокруг некоторых зданий. Тяжело взбирались по ступенькам, лавируя между любопытными туристами, нагруженные песком, кирпичами, гравием загорелые, сухощавые рабочие. Коромысла из расщепленного надвое бамбука мерно покачиваются на их натруженных плечах.

От Санышнгэ узкая, выдолбленная в толще скалы тропа, над которой красуются четыре больших иероглифа «Иное обиталище небожителей», ведет к подземным сооружениям — залу Лао-цзы (полулегендарный автор главного даосского трактата «Дао-дэ цзин» и основатель даосизма), к «старой» и «новой» каменным комнатам, также украшенным горельефами и надписями. Заслуга в создании этих гротов и тропы к ним принадлежит монаху У Лайцину, трудившемуся здесь в конце XVIII в.

На стенах много литературных надписей, оставленных посетителями храма в прошлом веке. Некоторые эссе состоят из сотен иероглифов. Мальчишки, да и взрослые увлечены странным занятием: пытаются пристроить к гладким, отполированным четырехугольникам с этими надписями легкие алюминиевые монетки в один фэнь. Оказывается, к какому иероглифу пристанет монетка, такая судьба ждет ее владельца. На черной стене уже серебрится десяток маленьких кружочков.

Прокладка, а точнее, пробивка тропы по обрыву была продолжена в 1840–1853 гг. В ней участвовали резчики по камню и каменотесы из окрестных деревень. Увенчался многолетний труд безвестных строителей созданием Ворот дракона на небольшом естественном выступе скалы. На этой же террасе были сооружены Павильон достижения Неба и Пещера облачных цветов.

В Китае существует несколько гор с названием Врата дракона, но наиболее известными являются те, что расположены в среднем течении Хуанхэ на стыке провинций Шаньси и Шэньси. По китайским мифам, легендарный Юй, спасший землю от потопа, именно здесь пробил дорогу водам Желтой реки. Говорят, и юньнаньская достопримечательность носит свое название в честь деяний великого Юя.

В то же время термин «врата дракона» (Лун мэнь) в переносном смысле означает славу, известность, а выражение «пройти через врата дракона» — «прославиться», «стать знаменитым». Кто же из смертных не жаждет достичь славы, почета и уважения? И пусть это несовместимо с даосским учением, провозглашающим отшельничество и удаление от мирской суеты единственной ценностью мира, но, может, кто-то, стремясь достичь драконовых врат и вынужденный пройти через храм Дао, задумается о бренности и суетности жизни? Вот он, синкретизм китайских религий, когда нередко трудно отличить, где кончается народный даосизм и начинается официально-чиновничье конфуцианство.

«Вратами дракона» в феодальном Китае называли также и вход в экзаменационный зал, где писались длинные, скучные, строго регламентированные темой, формой и манерой изложения сочинения на морально-этические и исторические темы, становившиеся для немногих счастливцев ступенью к власти, богатству, знатности. Система экзаменов, существовавшая в почти неизменном виде с VI в. н. э. и до 1905 г., была главным поставщиком феодальной интеллигенции и кандидатов в бюрократический аппарат, поддерживала отношение к книжной премудрости как к главному источнику и средству совершенствования человеческой природы. Отступление это имеет самое прямое отношение к образам, которые встречаются нам дальше: в Павильоне достижения Неба среди множества надписей на первый план выступают три горельефа — в центре — Куйсина, духа одной из звезд Большой Медведицы, покровителя литераторов и ученых; слева — Вэнь Чана, покровителя просвещения; справа — Гуань Шэна, покровителя воинского искусства. Когда-то за помощью к этим богам обращались те, кто готовился к сдаче экзаменов на гражданскую или военную степень, кто стремился «взобраться туда, где феникс и дракон», т. е. добиться заоблачных высот на литературном и научном поприще.

Сегодня никто не просит поскучневших от безделья богов об успехе на экзаменах, хотя конкурс в китайские вузы исключительно велик. Да и звание ученого, писателя, поэта стало в стране после вакханалии «культурной революции» не столь престижно. Сегодня к Вратам дракона поднимаются для того, чтобы сфотографироваться на их фоне, бросить взгляд на расстилающиеся под ногами воды Дяньчи и окружающие его горы и потом долго и с восторгом рассказывать друзьям и домочадцам о посещении чудесных и удивительных Западных гор.

На обратном пути заезжаем в буддийский храм, расположенный на укутанной зеленым покрывалом густого леса вершине Хуатин, лежащей чуть ниже горы Архатов. После карабканья по крутым тропам «Обители бессмертных» сказывалась легкая усталость, и только настояния лаоши и нескольких энтузиастов вынуждают остальных покинуть мягкие сиденья и двинуться на двадцатиминутную — по крайней мере мы так договариваемся — прогулку. Покидать же храм не хотел никто.

Прежде всего сам окружающий пейзаж завораживает изумительным сочетанием цветов: красно-желтые постройки храма четкими линиями врезаются в изумрудную зелень резко идущего вверх склона, и над всем этим господствует ультрамариновое небо. Во внутреннем дворике цветут деревья, на глянцевой поверхности небольшого водоема играют блики золотистого солнца. Вокруг разлито ласковое, убаюкивающее тепло.

Впрочем, все это чувства и ощущения, крайне обострившиеся благодаря чудесной погоде. Возможно, в другое время года, в дождь или жару от этих прелестей не останется и следа, но любому, кто соберется посетить Западные горы в конце зимы, посоветую: обязательно побывайте в Хуатинсы — Храме цветущего павильона (рис. 6). Это не просто чудесный, похожий и в то же время непохожий на другие буддийские монастыри и храмы дворец, но и самый большой из ныне действующих в Куньмине.

История его существования также начиналась с загородной резиденции, построенной на том самом месте в 1063 г. сановником государства Дали (об этом государстве разговор пойдет позднее) Гао Чжишэном. Его потомки дали горе ее нынешнее название — Цветущий павильон. В 1320 г. знаменитый куньминский монах Сюань Фэн построил здесь тростниковый скит, а всего через три года, собрав пожалованные мирянами средства, — большой храм, названный Храмом полного прозрения (Юаньцзюэсы). Вскоре Юань-цзюэсы стал одним из центров пропаганды буддизма в Юньнани, а живописные места вокруг него привлекали на прогулки жителей провинциального центра. Храм неоднократно реконструировался, а настоящий свой вид приобрел в 1923 г. Юньнаньский милитарист Тан Сюйяо, глубокий почитатель буддизма, видимо здорово нагрешивший в своей земной жизни и решивший позаботиться о будущей, специально пригласил для руководства строительством хунаньского монаха Сюй Юня и финансировал все работы.

Храм начинается с Драгоценного зала Небесных князей, по обеим сторонам входа в который сверлят взглядами посетителей восседающие на тиграх необыкновенно свирепые, играющие мускулатурой фигуры двух стражей. Левого зовут Шэньшу, правого — Юлюй. По древним китайским преданиям, так звали двух братьев, наделенных способностью укрощать демонов и бесов. Когда-то, гласит легенда, в море была гора, и через расположенную на ее северо-восточном склоне пещеру из-под земли выходили тысячи и тысячи демонов, неся вред и бедствия людям. Братья Шэньшу и Юлюй решили спасти мир от этой напасти, спрятались у ворот, ловили демонов и скармливали прирученным ими тиграм. Так и стали они для народа духами-хранителями дверей и изображаются со свирепыми лицами, в полном вооружении и верхом на тиграх, чтобы в любое время быть готовыми справиться с вырвавшейся на свободу нечистой силой. Перед храмами они ставятся с той же целью: напугать пытающихся проникнуть туда врагов учения и всякую нечисть.

В центре Драгоценного зала — расписанный красным лаком алтарь, на котором восседает один из восьми боди-сатв, будущий будда Майтрейя, своим чрезмерно тучным телом, блаженной позой, лоснящимся словно от жира лицом, расплывшейся улыбкой демонстрируя удовлетворение жизнью. В народе его называют «дадуцзы Милэ» («толстобрюхий Майтрейя») и рассматривают как символ полного довольства. По бокам его ниши часто встречаются надписи, выражающие и его личную философию, и всю философскую концепцию буддизма:

С пришествием на землю Майтрейи многие поколения китайцев связывали надежды на лучшее будущее, счастье, благоденствие. С лозунга «Майтрейя появился!» нередко начинались восстания, организуемые и возглавляемые буддийскими еретическими сектами, и тысячи экзальтированных верующих брались за оружие, чтобы помочь новоявленному Будде установить на земле новый, справедливый порядок. И сегодня перед его изображением не гаснут плавающие в растопленном масле фитильки, курятся сандаловые палочки.

Умиротворенный облик Майтрейи резко контрастирует со свирепым видом двух пар закованных в броню грозных воинов, застывших в устрашающих позах вдоль стен. Это — небесные князья-охранники, махараджи, охраняющие Поднебесную и учение Будды.

Согласно индийским мифам, за миром и покоем в четырех сторонах света, расходящегося от священной горы Сумеру — вершины Гималаев, — наблюдают «четыре великих хранителя мира» — докапала. Белолицый Владыка востока играет на пипа — китайском варианте гитары; Владыка юга с лицом черного цвета держит в руках драгоценный меч; Владыка запада с красным лицом зажимает в руке ящерицу; синий Владыка севера держит дождевой зонт. Под ногами у Небесных князей — фигуры усмиренных духов и оборотней в виде фантастических безобразных чудовищ.

Самый ценный предмет материальной культуры в Драгоценном зале не имеет отношения ни к буддизму, ни к религии вообще, хотя для китайцев культ прекрасного — тоже своеобразная религия. Поэтому и ценятся здесь превыше всего парные надписи на колоннах перед входом. Их авторство приписывается известному ученому, литератору и поэту Ян Шэню (1488–1559), который 35 лет жил и творил в городе вечной весны. Небольшой текст, всего из 32 иероглифов, описывает несравненную красоту Дяньчи и Сишань.

Перед входом в зал со стороны внутреннего дворика отбивает поклоны будде пожилая женщина. Ее сменяет девочка лет четырех-пяти, довольно сноровисто и споро выполняя положенный обряд поклонения. Но в храме куда больше зрителей, чем верующих.

Главный зал Хуатинсы посвящен основателю буддизма будде Шакьямуни, «Просветленному». Среди прочих аналогичных сооружений Куньмина зал выделяется своей величественной красотой. В центре его — золоченая статуя Шакьямуни; справа и слева — такие же изображения погруженных в созерцание покровителя «Западного рая» Амитафо и Будды-исцелителя, патриарха восточной части мира Яо-шифо (рис. 20). Балки, столбы, перекрытия выкрашены в ярко-красный цвет, искусно расписаны и гравированы позолотой. На четырех стенах зала изображены 500 учеников Будды — архатов, может не столь изящно и живо, как в пекинском храме Биюньсы или куньминском Цюнчжусы, но достаточно мастерски, чтобы создать законченную композицию внутреннего убранства.

Нехотя поднимаемся по ступенькам автобуса. Можно подарить Западным горам и день, и два, и три и не пожалеть об этом. Тому, кто увлечен историей буддизма, не помешает заглянуть в очаровательный древний храм Тай-хуасы, приютившийся на склоне одноименной горы, а интересующимся историей китайской революции и китайской музыки посетить могилу композитора-коммуниста Не Эра, автора «Марша добровольцев», гимна Китайской Народной Республики. Памятник, расположенный недалеко от Тай-хуасы, был реставрирован в 1980 г.

Мы же, убаюканные плавным покачиванием автобуса, раскрасневшиеся от свежего воздуха и яркого солнца, возвращаемся в гостиницу. Час на обед, сборы — и снова на колеса. Едем в Каменный лес, к очередному чуду Юго-Западного Китая.

Километров тридцать, до маленького уездного городка Чэнгун, путь наш лежит по тщательно ухоженной зеленеющей равнине. Проплывают в отдалении землистого цвета деревушки. Змейками бегут к ним через поля неширокие тропы. Обычный сельский пейзаж Центрального Китая. Но вот на окраине Чэнгуна дорога делает резкий поворот на северо-восток и начинает постепенно взбираться в горы. Лента шоссе цепляется за северную кромку долины, которую по мере ее возвышения все настойчивее берут в тиски красно-бурые, почти безлесные, покрытые чахлой травянистой растительностью горы.

Появляется возможность поближе рассмотреть грудящиеся на пыльных склонах селения. Какие-либо излишества в их архитектуре напрочь отсутствуют. Простейшие, сложенные из самодельного кирпича и обмазанные глиной домишки обращены к дороге глухими, грязно-желтыми стенами. Квадратные, никогда не знавшие стекол, кое-где забранные бамбуковыми решетками маленькие окошки подслеповато смотрят в сторону от дороги. Деревни похожи одна на другую, они того же цвета, что и земля, на которой стоят. По обеим сторонам от шоссе то здесь, то там выстроены на просушку, сложены штабелями и прикрыты соломой от не по-зимнему жаркого солнца кирпичи из той же глины и краснозема, на которых веками пахали и жали, в которых жили и умирали поколения здешних крестьян.

Первая, хоть и мимолетная встреча с настоящей, не причесанной и не приглаженной для иностранных туристов деревней. Достаточно единожды взглянуть на эту жизнь, чтобы понять, почему из столетия в столетие не прекращалась борьба крестьян за лучшую жизнь. Скудость здешних земель — лишь одна половина беды. Вторая — полное отсутствие лесов и пригодного для строительства камня. И по-прежнему стоят на земле, политой потом, просеянной сквозь пальцы многих поколений, бедные хижины, и цивилизация проносится мимо них с той же скоростью, что и наш автобус.

Долина, наконец-то взобравшись к перевалу и сузившись до нескольких десятков метров, упирается в водохранилище Сунмао, что в переводе означает «Пышные кроны сосен». Вода в нем грязная, мутная, но без преувеличения животворная: она питает всю низлежащую долину; отсюда по сложной системе каналов бегут к рисовым полям живительные струйки, без которых нельзя надеяться на хороший урожай.

А наша дорога все дальше и дальше взбирается вверх, вторгаясь в царство безжизненных гор. Камень и пожухлая трава — вот все их богатство. Перевал следует за перевалом. Красноватая окраска уступает место желто-коричневым тонам, и лишь кое-где проглядывают пятна яркой зелени посевов на отвоеванных у суровой природы уступах да проступают неровными точками неизвестно каким образом уцепившиеся за склоны деревья. Унылый, безрадостный пейзаж. И вдруг — за очередным поворотом в глаза бьет ошеломляющая синева. Далеко внизу в золотистой оправе складчатых берегов едва заметно дышит лазурная гладь озера Янцзунхай.

Еще десять минут спуска, и мы останавливаемся в маленьком придорожном мотеле с поэтическим названием «Сад морских ветров». Можно размять затекшие ноги, выпить чашку горячего чая. В небольшом дворике цветут ромашки, трепещут под порывистым ветром побуревшие листочки на голых ветвях розовых кустов. Озеро — все на виду. Его расплескивающие синь лазоревые воды далеко на горизонте почти сливаются с белесым небом, и лишь узкая полоска окутанных голубоватой дымкой гор разделяет их. Вид несколько портит дымящая трубами электростанция, притулившаяся на его северном берегу, но, если смотреть на юг, не видно ничего, что бы напоминало о присутствии человека.

Дорога снова скатывается на равнину. Окружающий пейзаж становится живее и приветливее. Исчезают каменные осыпи и пыльные обрывы, со всех сторон наступают зеленеющие порослью фасоли, бобов и прочих ранних культур или только приготовленные под посадку риса поля. Мелькают фигурки погруженных по колени в холодную черную жижу, равномерно машущих тяжелыми мотыгами или устало бредущих за понурыми буйволами крестьян. Другие, босиком, с высоко закатанными штанинами, отдыхают на межах, провожая автобус молчаливыми взорами. Звенят бубенчики на шеях низкорослых лошадок, весело тянущих груженные зеленью, сеном или нехитрым домашним скарбом повозки.

Еще через полчаса проезжаем по окраине города Илян, и снова шоссе устремляется в горы. Некоторое время автобус петляет среди поросших китайской сосной невысоких скал, но эта радующая глаз лесная полоса скоро остается позади, и мы снова вторгаемся в царство гор. Но это уже другие горы, они не такие унылые и безжизненные, как по другую сторону долины.

Наконец вдали вырисовывается странное нагромождение камней. Это Шилинь, Каменный лес.

Вполне приличная гостиница, где по вечерам случается и горячая вода. После вкусного, очень острого ужина успеваю взобраться на вершину близлежащей скалы и сделать несколько снимков пламенеющего в лучах заходящего солнца каменного хаоса.

На берегу одетого в каменную рубашку Шилиньху — Озера каменного леса — идет бойкий торг. Десятка два женщин в национальных одеждах, перебивая друг друга, расхваливают перед иностранными туристами предметы кустарного производства: своеобразным узором расшитые и отделанные по краям украшениями под серебро куртки, халаты, штаны, пояса, головные уборы. Только теперь осознаю, что мы оказались в «инородческой» части Китая, в районе расселения сани, одной из этнических групп народности ицзу. Народность эта имеет древнюю и очень непростую историю, в скрижалях которой зафиксировано создание мощного, независимого государства Наньчжао-Дали, оставившего значительный след в истории и культуре Китая.

Уезд Лунань, где расположен Каменный лес, носит статус автономного уезда ицзу. И как неожиданно и отрадно было видеть, что народ сумел сохранить национальный стиль и колорит своего костюма, несмотря на явно неблагоприятные для этого события конца 50-х — первой половины 70-х годов. Правда, это касается только женщин. Все мужчины обряжены в типичную для всего сельского Китая мешковатую сине-зеленую униформу.

Наутро вновь спешу на скалу в надежде посмотреть на Шилинь в лучах восхода. Восторгаться нечем: перед глазами не более чем хаотическое нагромождение камней. Однако разочарование исчезло, стоило только выйти на берег гладкого, как отполированное зеркало, озера (рис. 5). Казалось, в нем застыли в своем отражении не только окружающие берега и встающие из воды светло-коричневые в свете яркого утреннего солнца, играющие причудливыми тенями камни, но и само бездонное небо. И не отличить, где кончается земля и начинает свой путь зыбкий, готовый при первом дуновении ветерка рассыпаться образ. Воздух свеж, сух и удивительно прозрачен. Трудно оторваться от этой изысканной, неподдельной красоты.

Следующие два с половиной часа проводим в мире камня. На отвесной стене устремленного ввысь утеса два больших красных иероглифа: «Шилинь». Здесь же поменьше и побледнее, но отнюдь не страдающая скромностью надпись: «Самый причудливый вид в Поднебесной». Перед входом в Шилинь стоят с аппаратами на изготовку энергичные фотографы, для любителей экзотики развешаны национальные костюмы сани. За небольшую плату можно взять костюм напрокат и запечатлеться на фоне «самого причудливого вида».

Выложенная отполированными плитами тропинка уводит в глубь Каменного леса. Единственное, что можно видеть вокруг, — нагромождение камней, от огромных, как фантастические башни, высотой до 40 м глыб до крошечных, словно пробивающиеся из земли ростки бамбука, осколков (рис. 27). Над головой синеют маленькие окошки голубого неба. Пробираемся тесными переходами, с трудом протискиваемся в узкие щели, опускаемся в глубокие ущелья, где над головой угрожающе нависают массивные обломки, карабкаемся по скользким ступенькам на смотровые площадки, заглядываем в манящие своей таинственностью гроты, смотримся в поблескивающие темно-зелеными водами озерца. Отстань от толпы, уединись по узкой боковой тропинке, и кажется, что попал в ненастоящий, выдуманный мир, что занесла тебя нечистая сила в царство волшебников, великанов и гномов. «Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит…». Русалок в Каменном лесу не наблюдается, а вот животный мир представлен довольно широко.

Двухкилометровая тропа пролегает мимо причудливых изваяний, сотворенных за многие века неутомимым тружеником — природой. Вот феникс, чистящий свои перья, вот взобравшийся на постамент слоненок, вот два целующихся голубка, а вот и огромный каменный цветок — пик лотоса. Так можно ходить очень долго: общая территория, на которой разбросаны «каменные деревья», составляет около 30 тыс. га, а наиболее интересный участок, где расположены самые любопытные и уже освоенные туристами большой и малый «каменные леса», озеро Шилинь, водоем Лотосов, — более 80 га.

Широко известным этот памятник стал в Китае совсем недавно, лишь 20 лет назад. Правда, исторические записи свидетельствуют, что посещали его еще в период Мин, но то ли отсутствие приличных путей сообщения, то ли негостеприимство местных племен, не очень жаловавших пришельцев с востока, то ли боязнь обитающих в каменных дебрях злых духов отвращали людей от посещения этих мест. В Китае о них по-настоящему узнали лишь в 40-х годах XX в., когда в г. Лунань был создан филиал Политехнического университета и его преподаватели и студенты ознакомились с достопримечательностью. Теперь же популярность Шилиня очень велика, здесь побывали сотни тысяч туристов, многие крупные руководители КПК и КНР, в том числе Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Чжу Дэ, Чэнь Юнь.

Существует и предание о возникновении Каменного леса. Оно гласит, что давным-давно на этом месте была равнина, на которой в лунные ночи собиралась и веселилась молодежь. В одну из таких ночей проходивший через Лунань святой Чжан Саньфэн стал свидетелем этих игр и танцев и был обескуражен их безнравственностью. Разгневанный святой вызвал сильный ветер и проливной дождь, под аккомпанемент которых на равнине выросло множество странных скал и причудливых камней. Как все легенды, эта тоже имеет свою реальную основу. Возможно, возникновение ее связано с попытками феодальных правителей Китая пресечь традиционные празднества народа сани, проходившие в лунные ночи и нередко сопровождавшиеся заключением брачных соглашений, навязать ему конфуцианские морально-этические принципы и обряды. Такие действия, высокопарно именовавшиеся «приобщением туземцев к цивилизации», широко практиковались в «инородческих» районах Срединного государства.

Если же говорить о Шилине с точки зрения науки, то он являет собой природные карстовые образования, возникшие там, где 270 млн. лет назад бушевал океан. В результате тектонической деятельности район поднялся на высоту 1700 м над уровнем моря, а вода, солнце и ветер превратили бывшее морское дно в одно из чудес, привлекающих ныне туристов со всего Китая и из-за его пределов.

Шилинь не единственное явление такого рода в Китае. Утверждают, что подобные картины можно видеть в горах Даньсяшань в пров. Гуандун и Уишань в пров. Фуцзянь; наблюдал я «каменный лес» в миниатюре в Гуйчжоу, но юньнаньский — самый большой и причудливый.

Для полноты впечатлений необходимо заглянуть в малый Шилинь и взглянуть на скалу, существование которой связывается с одной из самых древних и прекрасных легенд народности сани, именуемой «Асма». Эта легенда о любви, преданности, бесстрашии переведена на русский язык Б. Б. Вахтиным и РФ. Итсом и опубликована в книге «Эпические сказания народов южного Китая» (М.—Л., 1956). В кратком изложении она выглядит так.

Давным-давно в западной части пров. Юньнань, в родовых землях сани жила семья бедного крестьянина Гэлучжимина. Родилась у него дочь, прекрасная Асма. «Среди многих сотен тысяч, среди всех цветков камелий — самый ты цветок красивый. Среди многих сотен тысяч девушек сани — ты всех девушек прекрасней!» — говорили о ее красоте люди. У Асмы был старший брат, сильный и мужественный Ахэй. Асма и Ахэй любили друг друга не только как брат и сестра, но и более глубокой любовью.

Сын богатого и коварного помещика Жэбубала по имени Ачжи, прослышав о красоте Асмы, решил взять ее в жены. Но Асма отказалась от всех соблазнов, от серебра, золота, драгоценностей, великолепных нарядов, которыми искушал ее незадачливый жених. И тогда Жэбубалы похитили девушку и увезли ее в свой дом. Но Асма по-прежнему не желала покориться, обличала жестокость и коварство похитителей, и те в гневе бросили ее в темницу.

Вернувшийся с охоты Ахэй не нашел дома младшей сестры и бросился на ее поиски. Ему пришлось выдержать ряд тяжелых испытаний: состязаться с Ачжи в пении и загадывании загадок, рубке кустарника, посадке риса и плодовых деревьев, уборке урожая, схватиться со злобными тиграми, и везде он с честью выходил из трудного положения. Жэбубалы были вынуждены отдать ему Асму, но, вступив в сговор с духами Гуйшаньских гор, они вызвали мощный потоп, который вырвал Асму из рук Ахэя и унес ее. «Брат Ахэй сражался долго с горным бешеным потоком и нырял в его глубины, но найти не мог он Асму. Победил поток свирепый, усмирил Ахэй пучину и вскричал три раза громко: «Асма, Асма, где ты, Асма!» И с Двенадцати утесов вдруг ему ответил голос: «Асма, Асма, где ты, Асма!»» Эхо Гуйшаньских гор — это та самая Асма, которую так и не нашел Ахэй.

И вы можете стать перед скалой, очень похожей своими очертаниями на фигуру молодой девушки и именуемой местными жителями воплощением Асмы, и крикнуть: «Асма!» И громкое эхо отовсюду отзовется: «Асма… Асма… Асма…»

В немалой степени популярности этой легенды и Каменного леса вообще способствовал художественный фильм «Ашиму» (так в китайской транскрипции произносится Асма), снятый в 50-е годы.

В центре малого Шилиня находится большая поляна, где ежегодно в ночь с 23-го на 24-е число шестого месяца по лунному календарю устраивается один из главных праздников народности сани — «праздник факелов», или «возвращение звезды». Его возникновение легенда связывает с судьбой изумительной по красоте жены вождя племени ицзу Мэнаня, столь прекрасной, что звезды меркли, не смея соперничать с ее совершенной красотой. Когда китайские войска впервые вторглись на территорию ицзу, что случилось где-то в III–II вв. до н. э., злобный и жестокий военачальник Го Шиюн убил Мэнаня и решил сделать его вдову своей наложницей. Но красавица осталась верна своему мужу и, чтобы не достаться Го Шиюну, бросилась в костер. В память об этом событии и устраивается праздник с кострами, факелами, песнями, играми, танцами. В эту ночь юноши и девушки выбирали себе пару и уходили в горы, что расценивалось как оформление брачного союза.

А сегодня на поляне процветает туристская индустрия. Развешаны цветастые наряды сани для желающих сфотографироваться на фоне скалы Асма; одетые в национальные, но далеко не первой свежести костюмы женщины предлагают напитки и сувениры; укрывшись от солнца широкополыми шляпами скучают у своих фотогеничных мустангов, уже никак не реагирующих на смену позирующих наездников, доморощенные ковбои. Видимо, утомившись от безделья, один из них картинно вскакивает в седло, дает лошади шпоры и уносится по каменной дорожке, наполняя воздух дробным перестуком копыт.

К полудню Шилинь наполняется посетителями. Сегодня воскресенье, и множество туристов группами и в одиночку, рейсовыми или специальными автобусами приезжает из Куньмина и других городов, чтобы провести несколько часов в чудном мире камня. Шумно и людно становится на тропинках Каменного леса, непрерывно щелкают затворы фотоаппаратов перед воплощением Асмы, кипит жизнь на берегу озера Шилинь, где владельцы закусочных в преддверии обеда раскинули свои приспособления: небольшие жаровни с одним-двумя брызжущими кипящим маслом глубокими котлами, складные столики со стопками пиал и пучками пропитавшихся жиром палочек для еды, да тазы для мытья грязной посуды. Везде готовятся одни и те же незатейливые, но сытные блюда: жареная лапша с мясом или овощами, притягивающие глаз золотистой корочкой пельмени, разнообразные мясные приправы к с верхом наполненной чашке традиционного риса.

При высоком солнце и поднявшемся ветре от утренней прелести озера не осталось и следа. Теперь это заурядный водоем, утыканный неприглядными обломками скал, окруженный шумной толпой туристов. Пора уезжать.

Обратный путь до Куньмина не приносит уже столь свежих и ярких впечатлений. Даже Янцзунхай не воспринимается так восторженно, как накануне. Неутомимая Ту пытается организовать концерт национальной песни, но ее инициатива не находит поддержки. Стремительный темп нашего путешествия, масса впечатлений, которые не успевают отстояться, накладываются одно на другое, действуют уже отягощающе.

Ужинаем в этот вечер в частном вьетнамском ресторане, расположенном на небойком перекрестке в 10 минутах ходьбы от гостиницы и в двух шагах от Юньнаньского университета. У дверей нас встречает импозантного вида сухощавый, в белом колпаке и с редкой седеющей бородкой хозяин. Легко переходя с английского на французский, потом на китайский, опутывает нас сетью услужливых фраз и усаживает за круглый стол в углу небольшого зала. У хозяина богатая биография: вырос в Шанхае (и, конечно, расплывается в улыбке при словах «Фуданьский университет»), жил в Бирме, Вьетнаме и не так давно обосновался в Куньмине. Ресторан очень мал, в нем с трудом умещаются шесть столиков, но это только прибавляет ему популярности, особенно среди иностранцев. Путеводители по Китаю, активно издаваемые ныне фирмами туристического бизнеса за рубежом и являющиеся путеводной нитью почти для каждого приезжающего в страну иностранного гостя, обязательно рекомендуют посетить «Кофейню мистера Тана». О популярности ресторанчика говорят многочисленные фотографии и визитные карточки гостей, украшающие стены. И сам хозяин, поддерживая престиж фирмы, дарит каждому из нас по маленькому календарику с приписанным от руки адресом ресторана и палочки для еды.

Пока выполняется заказ, оглядываюсь по сторонам. За невысокой перегородкой хлопочут у огня два пожилых повара, а обслуживанием посетителей занимаются жена, дочь и племянник хозяина. Но заказы у иностранцев он принимает самолично, грациозно чиркая в маленьком блокнотике облаченной в белую перчатку рукой. Застекленная витрина пестрит красочными этикетками импортных напитков: французские коньяки, шотландские виски, кока-кола.

Заходят два китайца среднего возраста, видимо завсегдатаи, налегают на быстро принесенные им овощи. Появляется чета иностранцев с двумя симпатичными ребятишками, и у меня появляется возможность понаблюдать всю процедуру их обслуживания со стороны. Широкая любезная улыбка, персональные календарики и сувенирные палочки. В изысканном полупоклоне «мистер Тан» предлагает детям кока-колу и импортные соки, чем моментально завоевывает расположение детей и одобрение родителей. Как отличается здешнее обслуживание от обычных китайских ресторанов, не говоря уже о нашем ресторанном сервисе!

Через 20 минут на столе появляются первые, с пылу, с жару блюда. Два сорта жареного, хрустящего овечьего сыра, лягушачьи лапки в кисло-сладком томатном соусе, острейшая говядина, несколько видов прекрасно приготовленных овощей, в числе которых знаменитые юньнаньские грибы. Завершается ужин свежими грушами и конфетами. Это уже инициатива хозяина, знающего, как воздействовать на клиента и развязать его кошелек. После такого обслуживания к явно не соответствующему проставленным в меню ценам счету относишься более благодушно. А хозяин с явным удовольствием фотографируется с нами на память. Опять же реклама.

Однако прежде обсуждавшееся нами предложение посетить еще одну вьетнамскую кофейню, где, по утверждению путеводителей и заверениям старожилов, варят «настоящий кофе», было предано забвению. Этот действительно неплохой кофе мне удалось попробовать только через несколько месяцев, во время второго приезда в Куньмин.

В шесть тридцать поднимаемся по своему будильнику. Через пятнадцать минут прозвучал заказанный на половину седьмого побудочный телефонный звонок. Завтрак на скорую руку, после которого узнаем, что отъезд переносится на одиннадцать. Есть два с половиной часа для того, чтобы побродить по Куньмину. Еще один не предусмотренный программой подарок.

Вновь иду по улицам старого города, наблюдая его пробуждение. Дышать трудно: все застлано едким дымом. Достопримечательностью Куньмина является утренний смог. Рано утром в городе с миллионным населением хозяйки одновременно берутся за приготовление завтрака. Делается это на маленьких выносных печурках, отапливаемых катышами из угольной пыли, дающими мало тепла, но много дыма. И если в воздухе царит полный штиль, к семи утра улицы заволакивает настоящей дымовой завесой. Рассеивается она только к полудню, когда поднимающийся ветерок разгоняет ядовитые тучи.

Вся жизнь старых районов нараспашку. Скученность и квартирная теснота выплескивают ее наружу, на тесные тротуары и узкие кривые улочки. Здесь умываются и готовят пищу, стирают и читают газеты, спят и судачат о последних новостях и, конечно, продают и покупают, покупают и продают. А по утрам курсируют между квартирами и общественными туалетами с разноцветными ночными горшками. Да простит мне читатель эту пикантную подробность, но без нее тоже нельзя представить жизнь современного, но плохо обеспеченного коммунальными удобствами китайского города. Взрослые и дети, сидя на корточках у края тротуара, в одной руке держат кружку с водой, а другой энергично чистят зубы. Вовсю уже действуют уличные закусочные, возле которых скапливается спешащий на работу люд. Получив чашку с лапшой или чжоу — абсолютно несоленой и безвкусной, но, как утверждают китайцы, исключительно полезной, если есть ее утром на голодный желудок, рисовой каши, человек пристраивается к стене, присаживается на корточки или просто отходит на шаг от прилавка, начинает быстро работать палочками и через минуту-две возвращает опорожненную посуду.

Параллельно Дунфэнлу от здания провинциального музея, построенного в начале 50-х годов по проекту советских архитекторов и очень похожего на центральный павильон ВДНХ, до улицы Чжэнъилу тянется узкая Шуньчэнцзе. На ней вовсю бурлит жизнь городского рынка. Квохчут в бамбуковых клетках выставленные на продажу куры, на массивных крюках развешаны большие куски только что разделанных мясных туш, в продаже разнообразная зелень и фрукты, вплоть до свежих огурцов и помидоров. Хожу в поисках юньнаньского овечьего сыра, того самого, что удалось отведать у «мистера Тана». Наконец набредаю на четверых скромно, но с чувством собственного достоинства стоящих молодых людей. На подносах под чистой тряпицей разложены белые головки сыра. Вкус у него совсем не тот, к которому мы привыкли, очень уж он пресный. Но как деликатес для завтрака он вполне подходит.

Нахожу книжный магазин юньнаньского книжного издательства, ради которого и была предпринята главным образом эта прогулка. Хорошим ориентиром является заброшенная пагода, все подступы к которой перекрыты, и вход, это уж наверняка, заколочен. Никто не может сообщить мне ее название и возраст. Нависшие же над узкой улицей провода и столбы не дают сделать качественный снимок.

Быстрым шагом возвращаюсь в гостиницу, по пути инспектируя книжные и журнальные киоски и понемногу плутая. Но и при этом обратный путь занял не более двадцати пяти минут. Город все же совсем невелик.

Наконец, оставляем приютивший нас на два дня отель и уже через полчаса оказываемся в аэропорту, после чего еще три часа слоняемся в ожидании, даже не имея возможности узнать точное время вылета. Кажется, этого не знает никто. На электронном табло рядом с информацией о рейсах на Шанхай, Гуйян, Гуйлинь обескураживающая надпись: «Сымао: вылет откладывается». Оказывается, все зависит от того, когда возвратится в Куньмин единственный самолет, выполняющий рейсы до Сымао, а когда это будет, нам знать не положено. Махнув на все рукой, устраиваемся под теплым солнцем и сочиняем себе импровизированный обед из консервов и фруктов.

Но вот объявляется посадка, и через строгий контроль безопасности по одному просачиваемся в зал ожидания, а оттуда на улицу, но уже по другую сторону вокзала.

И снова маемся в неведении. Наконец появляется суровая, непреклонного вида дежурная и выстраивает всех пассажиров по номерам мест в салоне на нарисованных на асфальте цифрах. За нами пристраивается группа студентов-арабов из медицинского института.

Летим на АН-24. Трудно, точнее, невозможно определить место его производства, но внутри салон сияет новизной. Стюардесса вручает памятные сувениры: брелок-термометр, календарик, пакетик конфет, после чего исчезает в кабине пилота и не появляется до самой посадки. Нажимаю кнопку вызова бортпроводницы, и она мерцает своим зеленоватым светом вплоть до нашего выхода из самолета. А веселые арабы даже воспользовались служебным микрофоном для проведения маленького концерта на высоте в несколько тысяч метров. И снова никакой реакции.

Весь час, пока самолет находится в воздухе, парим над горами, то веселыми, покрытыми лесом, то безжизненными, а потому угрюмыми и неприветливыми. В узких долинах и’ распадках блестят зеркалами залитые водой рисовые чеки, тонкими нитями извиваются сбегающие с вершин речушки, цепляются за склоны маленькие квадратики крестьянских хижин. И снова горы… горы… горы. Нелегко было добраться в давние времена до этих неблизких районов Юньнани, трудно было держать их под контролем. И чтобы ощутить это, достаточно взглянуть на провинцию с большой высоты.

Конечно, полет на АН-24 особо комфортабельным не назовешь, и, когда самолет пару раз «проваливался» в воздушные ямы, приглушенный вздох прокатывался по всему салону. И хотя погода стояла прекрасная и машина не подвела, но посадка в Сымао была воспринята всеми с большим облегчением.

Слоны, папайя и чудесные зеркала Сищуан баньны

Аэропорт встречает нас теплом (на сувенирном термометре плюс двадцать два) и стоящим почти у самого трапа микроавтобусом. Наш АН — единственный самолет в порту, и его с радостью приветствует группа иностранцев, также томившаяся в ожидании чуть ли не с самого утра. Уже через несколько минут мы снова трогаемся в путь.

Автобус быстро проскакивает через Сымао (который кажется небольшим городком, но, как и многие другие китайские города, быстро обрастает новыми зданиями), мчится по зеленеющей долине и устремляется в горы. Затяжные подъемы, резкие спуски, крутые повороты, за которыми неожиданно открывается вид на горные долины, залитые водой поля. Наш водитель, как, впрочем, и его коллеги на стремительно проносящихся навстречу машинах, демонстрируют искусство лихой езды и величайшее безрассудство. Не только у меня вдруг замирало сердце, когда, обгоняя очередной медленно ползущий на подъем грузовик, наш автобус вылетал на встречную полосу движения в таких местах, на таких скрытых поворотах, что оставалось только мысленно молить судьбу, чтобы в этот момент навстречу нам не мчался такой же ас горных дорог. Возможно, кто-то из моих слабонервных спутников и спутниц действительно молился в эти минуты, а некоторые сочли за лучшее просто закрыть глаза и вверить себя воле провидения.

Горы, по которым пролегает наш путь, покрыты плотной растительностью. Высокие деревья, густой кустарник, буйные травы. Одним словом — тропики. Лишь отдельные голые деревья напоминают о царящей в Северном полушарии зиме. Разбросанные вдоль дороги деревни кажутся куда более благополучными, чем те, что мы видели в восточной Юньнани. Дома в основном каменные или деревянные, крытые черепицей, а кое-где и шифером. Сверкают в лучах веселого, приветливого солнца оконные стекла. Тянутся от столбов к домам электрические провода. Хозяйственные постройки — какое расточительство! — срублены из дерева и крыты соломой. Непривычно видеть в Китае, где всякая дощечка подлежит учету и использованию, сваленные в беспорядке кучи дров, валяющиеся на обочине бревна.

Сишуан баньна — один из немногих районов страны, где не существует острейшей для всего Китая проблемы нехватки древесины. 36 % территории автономного района покрыты лесами, богатыми зверем, птицей, фруктами, целебными травами и минеральными ресурсами. Не теряем надежды увидеть дикого слона. Говорят, это не так сложно, надо только повнимательнее смотреть по сторонам. Однако нам не везет.

Через пару часов пути останавливаемся размяться и утолить жажду. Небольшое одноэтажное здание, похоже совсем недавно построенное, предназначено специально для кратковременного отдыха таких, как мы, путешественников. Во дворе — невысокая папайя, на вершине которой болтается несколько совсем еще зеленых плодов. Собираясь в тропики, мы с азартом обсуждали процедуру пиршества, которое мы обязательно устроим себе из экзотических фруктов, и плоды дынного дерева занимали в меню едва ли не главное место, и вот теперь наши надежды и мечты начали приобретать вполне осязаемые очертания… И хотя наши компетентные сопровождающие пытаются развеять иллюзии: «Не сезон… плоды созревают лишь летом… и вообще, поесть папайю в Сишуан баньне вам вряд ли удастся», мы сохраняем в душе надежду на чудо.

Последний час пути проходит в темноте. Автобус почти не сбавляет скорости, но опасность под покровом ночи ощущается не так остро. До гостиницы добираемся вконец вымотанные дорогой. На то, чтобы преодолеть 740 км, отделяющие столицу Сишуан баньны, г. Цзинхун, от Куньмина, ушел почти весь день. Но, видимо, в награду за перенесенные муки в качестве десерта на ужин каждый получил по кусочку папайи!

Утром, стоит только выглянуть за дверь, и перед глазами встает прелестная картина. Над головой — синее-синее небо, а в раскинувшемся у подножия холма ущелье все закрыто туманом, из которого выплывают темные контуры гор. И какое многообразие зеленого цвета! Какая тишина и какой покой! Кажется, вдыхая этот теплый, влажный, чуть сладковатый от аромата цветов воздух, постепенно наполняешься неуловимо рассеянным в нем настроением какой-то внутренней светлой радости, легкого веселья, неуемного желания жить, видеть, чувствовать… Трудно передать поразительное обаяние этого раннего утра.

В плане нашей поездки стоит посещение двух деревень дайцзу. Около 840 тыс. представителей этой народности проживает в Юньнани, из них 220 тыс. — в автономном районе дайцзу Сишуан баньна.

Происхождение этого красивого, манящего своим необычным благозвучием названия очень прозаично и связано с проведенным в давние времена разделением земельных владений местной наследственной аристократии и крестьянства и организацией местного населения. Тысяча полей объединялась в одну организационную единицу, именовавшуюся «баньна», а «сишуан баньна» в переводе с языка дайцзу означает «двенадцать тысяч полей».

Сама народность дай относится к семье тайских народов южного Китая и по антропологическим признакам близка к малайцам, сильно отличаясь не только от китайцев, но и от других народностей Юньнани. Появление дай в Юньнани историки традиционно относили к XII в. н. э., основываясь на данных китайских летописей. Однако обнаруженные не так давно исторические материалы на языке самой народности свидетельствуют, что еще до эпохи Тан(618–907) на территории Сишуан баньны и нынешнего уезда Дэхун уже существовали раннеклассовые государственные образования дайцзу.

Потом они подпали под власть государства Дали, а в 1180 г. вождь дай по имени Пья провозгласил создание собственного государства Мэнли. Этот факт стал первым свидетельством о дай, зафиксированным в китайских хрониках. В эпоху Мин (1368–1644) дайские вожди были признаны китайским двором, а в округе Сишуан баньна установлена система тусы — местных управителей из среды наследственной аристократии дай. Захватившие Китай маньчжуры установили прямой контроль над восточной частью района, что подорвало, но полностью не ликвидировало власть феодальных правителей дайцзу. Так и находился народ под гнетом своих и китайских феодалов вплоть до победы революции. Но интересно, что в источниках мне не удалось обнаружить ни одного факта, сообщающего о вооруженных выступлениях дай против угнетателей. Вероятно, в этом благодатном крае людям жилось не так тяжело, как в подавляющем большинстве других районов Юньнани, и их было сложнее довести до отчаяния, которое толкало крестьян на борьбу против властей и собственных помещиков. Как особая административная единица автономный район дайцзу Сишуан баньна был создан в январе 1953 г.

Старый знакомый — закрепленный за нами микроавтобус — легко бежит по асфальтированной дороге, сворачивает на ухабистую грунтовую, и тут же приходится наглухо закупоривать окна. Салон наполняется мелкой красновато-желтой пылью.

Окружающий пейзаж затянут пеленой словно светящегося изнутри тумана. Отчетливо видно лишь то, что находится на расстоянии не более двух-трех десятков метров от дороги. Вокруг простираются поля, покрытые нежно-зеленой порослью риса. Проносятся мимо — даже не успеваю схватиться за аппарат — кустарные печи для обжига кирпича. Под кроной раскидистого дерева приютился неказистый сараюшко с претенциозной надписью «Ремонт радиоприемников». Минуем одну, вторую деревню… Третья носит труднопереводимое название Маньгуанлун.

Автобус останавливается у подножия холма, на вершине которого угадывается несколько непохожее на обычные жилые дома дайцзу здание. Крутая, скользкая лестница выводит нас к сколоченным четырехугольником скамейкам, на которых в напряженных позах застыли пятеро закутанных в желтые и оранжевые ткани, бритоголовых, неопределенного возраста мальчишек, углубленных в чтение темнеющих странной вязью текстов (рис. 33). При нашем приближении голоса их усиливаются и сливаются в неразборчивое бормотание. Нетрудно догадаться, что поездка наша началась со знакомства с религиозной жизнью дай.

Вероятно, этот выбор маршрута вполне закономерен, поскольку по сей день религия играет большую роль в жизни народа. Дай исповедуют буддизм, но не буддизм Махаяны, с которым приходится сталкиваться повсеместно в Китае, а его раннюю форму — Хинаяну, утвердившуюся в странах Юго-Восточной Азии.

Как утверждают письменные памятники дайцзу, буддизм проник в район Сишуан баньны еще в I в. н. э., т. е. до раскола его на два течения и выделения Махаяны («Широкого пути к спасению»). Поскольку в Хинаяне главное внимание уделяется достижению конечного «спасения» личными усилиями верующих, а добиться его можно, лишь отказавшись от всего мирского и пребывая в монашестве, то на протяжении веков в тех странах, где господствовал первоначальный вариант буддизма, почти каждый мужчина на несколько месяцев, а то и на год-два поступал в монастырь, изучая буддийские каноны и одновременно получая кое-какое образование. И сегодня в деревнях дай следуют этой многовековой традиции, и почти каждый мальчик проводит по году в храме в качестве послушника.

Храм дайцзу — сооружение весьма любопытное. В целом в нем в упрощенном виде воплощается традиционная архитектура храмовых комплексов Юго-Восточной Азии, прежде всего Лаоса. Стены и подпирающие крышу столбы выложены из местного кирпича, возвышающаяся на метр над землей цокольная часть — из дикого камня, четырехскатная двухъярусная кровля выложена плоской черепицей, а вся обвязка здания украшена незатейливым орнаментом, в котором перекликаются красный и зеленый цвета. Конек крыши увенчан тремя резными деревянными башенками в форме пагод и затейливыми фигурками, такие же фигурки сбегают по всем ребрам крыши. Поблескивают закрепленные на карнизах, скатах, фронтоне круглые и неправильной формы зеркала, предназначенные для отпугивания злых духов. Здание охватывает крытая галерея, на которой стоит несколько каменных изваяний будды; за углом на подставке — большой деревянный барабан, и здесь же — уложенные на поддонах мешки с цементом. Строительство храма еще не завершено, и следы этого видны повсюду.

Оставляем обувь у порога и проходим внутрь здания. Там царит полумрак, и лишь пара неярких лампочек освещает оплетенную легкими бамбуковыми лесами статую будды. Ее отделкой заняты несколько монахов. На назойливых посетителей они не обращают абсолютно никакого внимания. Над головой будды, если внимательно приглядеться, можно различить расписанный знакомым сюжетом плафон: двенадцать секторов «небосвода» с изображениями двенадцати животных, символов непрерывной смены лет и круговорота природы. Привлекают внимание и два великолепно орнаментированных и расписанных яркими желтыми, красными и сиреневыми красками алтаря, исполненные в виде многоярусных башенок. Больше в храме смотреть особенно не на что, доделывать монахам предстоит, видимо, еще многое.

Проторенным туристским маршрутом ведут нас и в жилище монахов, архитектурой своей не отличающееся от попадавшихся нам навстречу жилых деревенских строений. Полутемная комната. Вокруг маленькой печурки с открытым огнем сидят, протягивая к ласкающему теплу руки, настоятель храма — насупленный монах лет двадцати восьми — тридцати и двое стариков в мирских одеждах. У стены — некрашеный деревянный алтарь, на котором выделяется позолоченная статуэтка будды, окруженная фигурками кланяющихся ему монахов. Справа и слева от алтаря — отпечатанные типографским способом картинки с религиозными сюжетами; сверху свисают разноцветные бумажные гирлянды, и все это пестрое, почти что елочное убранство подсвечивается гирляндой разноцветных лампочек. Рядом отсвечивают бронзовым маятником большие часы в деревянном футляре. На соседней стене — два плакатных тигра, портреты киноактеров, календарь, в рамочке под стеклом аккуратно уложены многочисленные фотографии. Что-то не пахнет в храме аскетизмом и полным отрешением от мира.

За стеной, за занавешенным пологом входом — спальни послушников: двухъярусные, прикрытые противомоскитными сетками кровати. На пол брошены бамбуковые маты. Здесь тоже ходят только босиком. Всего в храме живут, включая настоятеля, двадцать четыре монаха, в основном мальчишки в возрасте от семи до четырнадцати лет. Не так уж мало для одной деревни.

Пока мы знакомились с храмом и его обитателями, туман несколько рассеялся, и с нашего пригорка стали просматриваться черные крыши домов, причудливые контуры тропических деревьев. Подождать еще полчаса, и с этой точки откроется прелестный сельский пейзаж, но нам пора отправляться дальше.

Снова накатанная дорога, обсаженная запыленными, потерявшими свой естественный цвет деревьями. Поля огорожены плетнями из бамбуковых жердей, вероятно для защиты от потравы. Проезжаем мимо странных — то ли гробницы, то ли культовые памятники — сооружений: богатая роспись, резьба, зеркала… К тому времени, когда добираемся до деревни Маньцзинбао (рис. 32), туман рассеивается, и над головой сверкает белое, ослепляющее солнце.

Теперь мы имеем возможность поближе познакомиться с жизнью и бытом дай. Бродим по узким улочкам совершенно пустой деревни. Все мужчины в поле, и навстречу нам попадается лишь несколько занятых своими делами женщин. Дома дай представляют собой почти квадратные деревянные постройки, поднятые на сваях на 2–2,5 м над землей. Традиционно такая конструкция защищает от наводнений во время тропических ливней и всяких ползающих ядовитых гадов. Двускатная крыша над центральной частью дома переходит в четырехскатную, крытую плоской четырехугольной черепицей. Дома и примыкающие к ним дворики окружены легкими плетнями и живой 2—3-метровой изгородью из кактусов. Между сваями под полом жилища сложена различная хозяйственная утварь, роют землю поросята, бродят куры. Маленькие окошки без стекол занавешены изнутри тканью.

После непродолжительных переговоров получаем приглашение зайти в один из домов. По узкой, скрипящей каждой своей ступенькой лестнице поднимаемся в просторное, сумрачное помещение. Под потолком тускло светит лампочка ватт на 25, и, если бы не проникающий сквозь открытую дверцу на крышу и многочисленные щели в стенах дневной свет, трудно было бы что-нибудь различить в этом полумраке.

В углу помещения сложена из кирпича небольшая печурка, на которой не поместится больше одной кастрюли или сковородки. Рядом — треножник с закопченным чайником. Под ним белеет кучка золы. В другом углу примостилась швейная машинка. Деревянная перегородка отделяет от большой комнаты такую же темную спальню с несколькими постелями. В доме чистота, порядок и простота в быте: никаких излишеств, хотя проживающую в нем семью бедной не назовешь. Стоящие под лестницей два велосипеда на шестерых членов семьи говорят сами за себя. Конечно, климат в Сишуан баньне не сахар: сорокаградусная жара летом, во время которой щели в доме являются не недостатком, а великим благом, сводит на нет прелести теплой и ласковой зимы, и почвы здесь не относятся к плодородным — в самих деревнях на суглинках совсем не растет трава. Однако снимать в этом благодатном крае можно по три урожая в год, а это перевешивает многие недостатки.

Продолжаем экскурсию по деревне. На небольшом пригорке — то ли площадь, то ли спортивная площадка, по обеим сторонам которой на кривых столбах высятся баскетбольные щиты. В дальнем ее углу — деревянный помост, на котором маячит несколько фигурок в оранжевых одеяниях. Это послушники расположенного тут же деревенского храма, высыпавшие посмотреть на иностранцев. Храм значительно проще, чем тот, с которым мы знакомились утром, и туристов в него не водят.

Не спеша выходим за околицу, где на краю небольшой рощицы поблескивает круглыми зеркалами, словно двумя огромными глазами, сооружение причудливой формы. Это сейчас, немного покопавшись в книгах по архитектуре Юго-Восточной Азии, я могу сказать, что конструктивно оно напоминает древние бирманские храмы, конечно упрощенные и во много раз уменьшенные, и никакого отношения к могилам и захоронениям не имеет. А тогда и его архитектура, и яркая цветочная роспись, и обвивающая сооружение пестрая, в желто-зеленую крапинку, с желтой головой и выпученными глазами змея вызвали массу предположений, ни одно из которых не было даже близко к истине. Только подойдя вплотную к этой странной «гробнице», как мы ее окрестили, и заглянув в оставленный в ее западной стенке проем, мы поняли, что перед нами обыкновенный колодец (рис. 29). И тогда стало ясным назначение окружающих странное сооружение атрибутов культа и роль многочисленных, играющих на солнце яркими бликами зеркал.

Вода — одна из главных ценностей для крестьянина, и, уж конечно, нельзя позволять злым духам селиться, а потом и вредить людям в чистых и прохладных колодезных водах. А поскольку демоны боятся своего изображения — не хочется им созерцать собственное уродство, — то и украшают колодцы, как и храмы, зеркалами. Так что, заглянув в колодец, вы можете увидеть свое отражение не в маленьком голубом окошке в глубине сруба, а на противоположной стене, в большом прямоугольном зеркале.

Вода имеет самое прямое отношение к одному из важнейших праздников дайцзу — встрече Нового года, празднику обливания водой.

По календарю дай, который отстает от европейского на 6.39 лет, Новый год празднуется в середине апреля. Нам не раз говорили, что приезжать в гости к дайцзу надо во время шумного, веселого фестиваля, проводимого в эти дни. В честь Нового года устраиваются лодочные состязания, ослепительные фейерверки и массовое обливание. Молодежь со смехом, шутками и добрыми пожеланиями охотится друг за другом с ведрами, чашками и кастрюлями, наполненными водой, и торжествующий крик проносится над деревней, когда жертвой «охотников» становится только что вышедший из дома и не успевший увернуться от обрушенного на него потока человек. Обычай обливания водой связан с поверьем, будто в первый день Нового года вода смывает все накопившиеся за прошедший год неудачи и болезни, горести и печали. И хотя все, от мала до велика, в этот день тщательно моются и облачаются в чистые одежды, холодного душа, в жаркий день просто приятного, им не избежать.

Существует целый ряд легенд о происхождении этого обычая. Самая популярная из них — о двенадцати отважных девушках, погубивших царя демонов.

Предание гласит, что давным-давно царствовал на земле владыка демонов, чинивший много зла и бедствий людям. Из сотен женщин, на которых пал его похотливый взор, он отобрал двенадцать самых красивых и сделал их своими наложницами. Женщины ненавидели своего мучителя и искали случая отомстить ему за свой позор и спасти мир от злодея. Они знали, что демон обладает искусством черной магии и способен защитить себя от огня и кинжала, но самая молодая и умная из наложниц в конце концов разузнала об уязвимом месте царя демонов, и однажды темной ночью, когда демон спал, женщины выдернули из его головы волос, обмотали его вокруг шеи демона и задушили его. Затем они отрубили ему голову, но тут же обнаружили, что, если опустить голову на землю, вспыхнет испепеляющий огонь, способный уничтожить все живое. Чтобы защитить людей от бедствий, женщины решили пожертвовать собой и по очереди изо дня в день держали отрубленную голову на своих коленях, а передавая ее своей сменщице, смывали с себя кровь чистой водой.

Поэтому в день Нового года люди обливают друг друга водой в память о двенадцати храбрых женщинах, обливаются, чтобы смыть с себя неудачи и болезни года прошедшего и войти в новый с верой в счастье, здоровье, благополучие и хороший урожай.

Так что вода в жизни дайцзу играет очень важную роль, и раз уж с древности возводили величественные сооружения над статуями будд и другими священными реликвиями, почему бы не строить их уменьшенные копии над источником всего сущего — водой.

Когда мы покидаем деревню, солнце уже стоит высоко. Становится жарко. К полудню температура поднимается до 30°, и отправиться знакомиться с городом рискуют немногие. Возможно, не зря: кроме обрамляющих просторные улицы, раскинувших веером листья пальм в его центре нет ничего интересного. Повсюду высятся типовые четырех-пятиэтажные коробки, продолжается строительство новых таких же скучных и безликих памятников массовой архитектуры. Тихо. Только изредка проурчит одинокий автомобиль. На улицах хозяйничают велосипедисты и пешеходы. Приевшиеся глазу сине-серо-зеленые ансамбли «штаны — куртка» мужчин и женщин-китаянок нарушаются яркими красками монашеских одеяний и национальных костюмов: красные, синие, цветастые юбки до земли, белые, розовые, сиреневые национального покроя блузки, игривые соломенные шляпки дайских модниц зримо подчеркивают убогость и обреченность попыток некоторых, к счастью, уже бывших китайских руководителей обезличить весь народ страны, превратить его в одноцветную, гнущуюся под малейшим, дующим от стен Чжуннаньхая ветерком, массу.

Среди обыденности типовой застройки привлекает внимание оригинальное сооружение в глубине большого, уложенного цементными плитами двора. Современное здание из стекла и бетона увенчано по краям двумя изящными беседками с двухъярусными, загнутыми концами вверх желтыми крышами. Просторный холл, путаные коридоры, светлые комнаты. Неожиданно оказываемся в небольшом внутреннем дворике с водоемом, увитым цветами. И почти никого, только из одной комнаты доносится перестук теннисного мячика. Лестница выводит на открытую террасу на крыше здания, к привлекшим нас снизу беседкам. Здесь тоже зелень и цветы. Для Дома культуры — а это и есть Дворец культуры рабочих — здание очень приличное, и отдыхать в нем людям, должно быть, приятно. Только вот похрюкивающие у крыльца свиньи не совсем вписываются в его интерьер.

Еще одна сценка из жизни, ныне для китайских улиц довольно типичная. На протянутой между деревьями проволоке покачиваются плотные листы синей бумаги с наклеенными на них фотографиями. На первом, самом большом и красочном, — эмблема органов общественной безопасности и яркий лозунг: «Разгромим преступные элементы!» На остальных — фотографии разоблаченных преступников, их жертв, орудий преступлений, комментарии компетентных лиц. Такие фотогазеты стали сегодня одним из средств — трудно сказать, действенных ли — борьбы с возросшей в последние годы преступностью. Публичных судилищ, какие практиковались в период и после «культурной революции», ныне не устраивают, но тех, кто нарушает закон, по-прежнему выставляют на всеобщее осуждение. Возле таких выставок постоянно толпится народ, и трудно, наверное, выбрать более страшное наказание для человека, еще не до конца потерявшего совесть и честь, особенно если этот человек — китаец, для которого важнее всего в жизни «сохранить лицо».

Долго бродим в поисках приличной точки общепита, однако, кроме пельменей с овощной начинкой в одной из закусочных, показавшейся нам вызывающей доверие, пробовать больше ничего не рискуем. В конце концов останавливаем выбор на ресторане с сычуаньской кухней. Очень острое мясо и великолепная, словно домашнего приготовления квашеная капуста. Огонь во рту удается потушить лишь с помощью риса и большого количества выпитого чая.

Крайне насыщенная программа поездки не дает ни часа на отдых и расслабление. Во второй половине дня отправляемся на речном теплоходе вверх по течению Ланьцан-цзяна — так называют в Китае реку, более известную у нас под именем Меконг. Его мутно-желтые воды неспешно катятся между пологих, покрытых лесом сопок. Окрестный пейзаж очень напоминает знакомые картины советского южного Приморья, разве что зелень вокруг посочнее и поярче. Из-за отсутствия дождей река сильно обмелела, обнажились скалистые берега, в половодье полностью закрытые водой. Навстречу проплывают связанные из бамбуковых стволов плоты, пассажиры которых во все глаза смотрят на усеявших палубу теплохода иностранцев. На обратном пути мы обгоним еще пару из этих медленно несомых течением хрупких конструкций.

Теплоход тычется носом в белую песчаную отмель, и мы высыпаем на чистый горячий песок. Вода в реке достаточно теплая для купания, около 18°, и остается только посетовать об оставленных в гостинице купальных принадлежностях. Пока самые отчаянные ныряют в мутную воду, я углубляюсь в лес, обступивший со всех сторон русло маленькой речки. Сейчас она не более чем крохотный время от времени исчезающий между камнями ручеек, но огромные, обточенные водой валуны говорят о том, что в период тропических ливней она превращается в бурный, все сметающий на своем пути поток. Русло реки сдавлено плотной стеной тропического леса, уже довольно основательно истоптанного ногами бесцеремонных туристов. Следы костров, срубленные побеги бамбука, протоптанные в разных направлениях тропинки… И все же это экзотика и просто пара часов отдыха.

Вечернее мероприятие наши гиды рекламировали заранее, предрекая не только вкусный и необычный ужин, но и множество любопытных с этнографической точки зрения впечатлений. Предстоял ужин в доме дайцзу. Вся наша группа в полном составе отправляется в дом одной из семей, возложивших на себя нелегкое бремя накормить национальными кушаньями привередливых иностранцев. Пусть не бесплатно и с определенной выгодой для себя, но скольких это требует хлопот!

Перед выходом лаоши еще раз напоминают о необходимости вымыть руки и заглянуть в туалет, поскольку этикет предполагает отсутствие столовых приборов, а туалетов (конечно, они подразумевали как минимум удобства Фуданьского университета) в домах дай нет. Но вопреки пророчествам проблемы гигиены были решены на самом высоком уровне: гостеприимные хозяева приготовили и теплую воду, и мыло, и чистые полотенца, а вдобавок ко всему нанесли ощутимый удар по самолюбию сопровождавших нас китайцев, найдя возможность предложить каждому из многочисленных гостей палочки, хотя сами традиционно едят руками.

Чувствуется, что опыт подобных приемов у них уже имеется: в прошлом году эта семья устраивала ужин для группы из 70 человек. Мне кажется, что тот день они вспоминают как сплошной и страшный кошмар.

Старый район на окраине города, всего в десятке минут езды от гостиницы, ничем не отличается от деревень, которые мы посещали сегодня поутру. Такие же дома на сваях, пыльные улицы, по которым разгуливает скот, и типичные сельские запахи. На веранде самого обычного, ничем не отличающегося от соседних строений дома дайцзу, куда мы поднимаемся в первую очередь, — грамота семье «пяти хорошо», какими награждаются самые дисциплинированные, трудолюбивые и чистоплотные семьи в Китае, фотографии хозяев дома и их родственников, красочные календари. В гостиной неожиданно современная обстановка: телевизор с экраном среднего размера, радиоприемник, блестящий зеркалами трехстворчатый платяной шкаф (любопытно, как его тащили по такой узкой лестнице?), шкаф для посуды, диван и прочая мебель. С этим современным комфортом соседствует затаившаяся в углу примитивнейшая печурка, дым из которой уходит в потолок. На ней жарят, парят, варят практически все. Поэтому неудивительно, что хозяйка дома готовилась к приему нашей оравы с раннего утра и еще была вынуждена прибегнуть к помощи соседей! На таком оборудовании много не наготовишь.

Гостиная уставлена низенькими столиками, вокруг которых такие же невысокие, словно из комплекта детской мебели, стулья. На столах — жареная говядина, свинина, куры, зелень, мясо в пальмовых листьях. Все пресное, несоленое, но в пиалы налиты разнообразные острые соусы. Здесь же клейкий рис, из которого у дайцзу принято делать руками катыши и есть их так же, как мы привыкли есть хлеб. Хозяйка дома, подав кушанья, исчезает, а ее муж разливает чай и присаживается с двумя товарищами за соседний столик.

Нельзя сказать, чтобы все было чрезвычайно вкусно. Конечно, эта кухня — на любителя, но в любом случае она весьма специфична.

Кто-то поехал назад автобусом, а мы небольшой группой возвращаемся пешком. В вечернем сумраке окружающий нас пейзаж по духу и краскам близок творениям Гогена: красноватые отблески заходящего солнца гаснут в толще пальмовых листьев, по деревенской пыли с двумя тяжелыми корзинами на коромысле грациозно плывет босая женщина… Вокруг знакомые запахи деревни… Наверное, во всех деревнях мира пахнет одинаково. Жара спадает, но в воздухе нет ни одного комара. На прощание день дарит изумительный по красоте закат и чистое звездное небо. Падаю в жесткую постель и моментально засыпаю, придавленный тяжелым грузом накопившихся впечатлений.

В начале восьмого утра, еще в кромешной темноте меня будят осторожным стуком в дверь. Пять минут на сборы, и устремляемся на поиски экзотического завтрака. Восточный край неба переливается разнообразными красками. В теплом, прозрачном воздухе властвует безмятежная, спокойная тишина.

На знакомом перекрестке уже раскинули свои товары торговцы зеленью, на земле разложены связки спелых бананов и… совсем невзрачные на вид желто-зеленые плоды папайи. Прикидываем свои возможности, естественно не денежные, а физические, и выбираем увесистую связку бананов и две папайи. Все это обходится всего в один юань. Чем не райский уголок!

Фрукты стали деликатесом к типично южному завтраку из пампушек из сладкого теста с вегетарианской начинкой и чуть подслащенного и горячего соевого молока. Хмельная наша восторженность, навеянная упоительным утром и подкрепленная чудным завтраком, была так велика, что один из экзотических плодов так и остался, забытый всеми, лежать на столе. Возвращаться с полпути уже никому не хотелось, но о лени своей не раз пришлось потом пожалеть: таких спелых и вкусных папай попробовать впоследствии уже не довелось.

Поездка на национальный рынок, разрекламированная накануне нашими экскурсоводами, особого удовлетворения не принесла. Единственно, что было в нем национального, так это пестрые наряды женщин дайцзу. А так — обычные промышленные товары, те же, что и повсюду, да продукты сельского хозяйства: мясо, рыба, зелень, соевый сыр. Правда, знатоки кулинарии могут обнаружить в рядах кое-что из столь ценимых ими китайских специй, но для этого надо иметь соответствующие знания.

Та же картина и в магазине национальных товаров. Поездка наша идет по маршруту, разработанному в расчете на среднестатистического туриста, так что ничего подлинно национального обнаружить не удается. Пока женская половина группы роется в псевдодайской одежде и тканях, успеваю забежать в наконец-то открывший свои двери книжный магазин. Но отыскать что-либо стоящее в глухой провинции безнадежно. Для обзора выставлена литература самых последних лет издания из максимально популярных и рассчитанных на массового и непритязательного читателя серий.

Завершается наше знакомство с Цзинхуном поездкой в Юньнаньский институт тропических растений. Недавно построенное и увитое вьющимися цветами здание окружено небольшим питомником. В институте занимаются выращиванием и селекцией не только широко распространенных в тропическом поясе Китая бананов, папайи, но и манго, кофе, какао, сандалового дерева. Есть и плантация каучуконосных деревьев, по соседству с которой находятся два скромных памятника: один — в честь посещения института в апреле 1964 г. премьером Государственного совета КНР Чжоу Эньлаем, другой — в память о его встрече с президентом Бирмы.

Еше одна небольшая прогулка по центру города, обед в сычуаньском ресторане, и — прощай, Сишуан баньна! Серпантин горных дорог влечет нас на север. Поворот, еще поворот — и гостеприимная долина, затянутая голубоватой дымкой, исчезает из виду. И когда мы уже совсем простились с очаровывающим миром тропиков, он подарил нам еще одну встречу.

Автобус внезапно затормозил за стоящей на обочине кавалькадой машин. Сгрудившиеся на обочине водители и пассажиры о чем-то спорили, указывая пальцами в глубь зеленеющей под ногами узкой межгорной долины. Кажется, нам все-таки повезло увидеть одного из 263 сохранившихся в Китае диких слонов! Но эмоции выражать было преждевременно. Далеко внизу, в русле сильно обмелевшей речки серело трудно различимое на таком расстоянии шевелящееся пятнышко, должное представлять из себя слона. Различить что-либо на таком расстоянии трудно, тем более что на обозрение тропический исполин выставил лишь маленький кусочек своего туловища. Зрители тешились надеждой на то, что слон соблаговолит показаться во весь рост, двинется в нашу сторону и даст рассмотреть себя поближе, но такие действия явно не входили в планы животного, и оно вскоре скрылось за деревьями. Теперь я с трудом различаю на поспешно сделанном снимке то, что должно быть символом Сишуан баньны.

В Сымао попадаем уже под вечер, но до того, как окончательно стемнело, я успеваю-таки проведать дорогу к центру и немного познакомиться с городом. Быстро, как это бывает в тропиках, опустилась темнота, но людей на центральных улицах не убавилось, а стало, как мне показалось, даже больше. Не спешащих куда-то по делам, за покупками, а просто гуляющих, вдыхающих тихий и теплый воздух, не испорченный дымами заводов и домашних печек. Ни одного человека в национальной одежде, хотя Сымао, как и Сишуан баньна, — район проживания малых народностей. Вероятно, большая приближенность его к цивилизации сделала свое дело, унифицировав всех и вся. Однако иностранцы, как я понимаю, нечастые гости в городских кварталах отсутствие достопримечательностей и усталость от переездов служат надежным препятствием к их вторжению на улицы Сымао, поэтому горожане изучают меня с нескрываемым любопытством. Что уж говорить о приезжих, которых здесь, кажется, немало, поскольку город выполняет функцию транспортного узла и перевалочной базы всей юго-западной Юньнани.

На ярко освещенном кусочке тротуара стоит несколько квадратных столов, за которыми идут ожесточенные бильярдные бои, только сражаются не шарами, а выточенными из дерева плоскими кругляшами. Играют и взрослые и дети. Вокруг одного из столов зрителей больше всего. Один из игроков, крайне деловой, серьезный, уже знающий себе цену мальчишка лет десяти, уверенными движениями загоняет в лузы одну шашку за другой, за несколько минут обыгрывая своих, намного старше его по возрасту партнеров. Болельщики так увлечены поединком, что меня совершенно не замечают.

Спалось, несмотря на казарменные условия, неплохо. Наутро с Гарвином, составившим мне компанию, пробегаем по той части старого города, где не видно современных зданий. В нашем распоряжении меньше часа, поэтому прогулка получается скоротечной, успеть бы создать хоть поверхностное представление о месте, где довелось провести ночь.

От центральной улицы уходить далеко не надо. Первый же поворот уводит нас на окраину города, туда, где начинается полоса аккуратно нарезанных прямоугольниками полей и огородов; оттуда попадаем на узкие, метра четыре в ширину, улицы, иногда асфальтированные, но больше мощенные камнем или просто грунтовые. Еще более узкие переулки и тупики, куда нет времени заглядывать. Приземистые одно-двухэтажные хибары из кирпича и дерева. Местный колорит отражен несколькими оригинальными двухъярусными крышами и своеобразными каменными арками-воротами. Бедность, но не нищета. Рынок, лениво колышущийся на сбегающей с пригорка улочке, также не таит в себе ничего нового и необычного: лица, одежды, товары — все это повторяется на шанхайских или куньминских базарах. Все ощущения отрывочны, и у меня так и не складывается целостного впечатления от города.

В аэропорту снова томимся в ожидании вылета. Безделье скрашивает хорошая погода, и так не хочется прощаться с этим теплым и приветливым краем. Наконец прилетает старый знакомый, АН-24. Контроль, построение — и вновь тень самолета скользит по вершинам морщинистых гор, ныряет в глубокие ущелья, перечеркивает бегущие между редкими деревушками дороги, накрывает блестящее в залитых водой полях солнце. Ближе к Дяньчи горы отступают, под крыльями самолета расстилается широкая равнина, и пейзаж утрачивает львиную долю своей привлекательности. А жемчужина Юньнани — озеро Дяньчи — просто разочаровывает. Сверху оно выглядит как большая грязная лужа.

После непривычной для зимы духоты 12° тепла в Куньмине приносят блаженное облегчение. Вторую половину дня трачу на поиски книжных магазинов, брожу по южной части города. Здесь тоже преобладают белый и зеленый цвета, мелькают некитайские лица, бурлят на узких улочках промтоварные и продуктовые рынки, теснятся выносные лотки сапожников, портных, слесарей и других столь необходимых любому городу мастеров «службы быта». Толпится народ, в основном дети, вокруг предприимчивого торговца сладостями, разыгрывающего в рулетку свои творения из жженого сахара. Несколько быстрых, виртуозных движений обыкновенным железным ковшиком — и на мраморной плите вырастают задиристые петушки, распушившие пышные хвосты фазаны, золотые рыбки и огненно-рыжие драконы. Куда тут нашим петушкам на палочках! Здесь присутствует не только коммерция, но и искусство и изрядная доля фантазии. В десяти шагах от «художника» продает такие же сладости его коллега, однако рулетки у него нет, и продукция его спросом не пользуется. Вот что значит «творческий подход»!

Прощаясь с Юньнанью, решаем еще раз отведать вьетнамской кухни и отправляемся к «мистеру Тану». Хозяин, хоть и не сразу, нас признает, но ограничивается обычной вежливостью. То ли настроение у него в тот день было не очень, то ли решил, что реклама уже сделана, но впервые пришедшие с нами Пола и ее неизменная спутница Цке, по-детски всему удивляющаяся, наивная и исключительно вежливая японка, получили в качестве сувенира лишь календарики. Палочки «мистер Тан» решил сэкономить. И обслуживание наше он переложил на свою дочь, и счет минимум в два раза превышал наши собственные подсчеты, проделанные на основе выписанных в меню цен. Когда привыкшие считать свои доллары американцы намекнули вьетнамцу об этом несоответствии, возмущению последнего не было предела. Не заботясь о правдивости своих слов, он объяснил разницу существованием «больших» и «малых» порций, устаревшими ценами и прочими столь же сомнительными факторами, но два юаня как бы в насмешку скинул. Правильно: бизнес есть бизнес, и как же иначе доить богатых и расчетливых капиталистов? И меня в том числе.

На Дунфэнлу у входа в кафе мелом на черных досках, совсем таких, какие висят в школьных классах, длинный перечень сладостей, напитков, различных сортов мороженого. Меню, конечно, миф, и в наличии — лишь минимум, в том числе приторно-сладкий кофе и безвкусное мороженое. Но не этого ради упоминаю я об этом типичном для сегодняшнего Китая заведении типа «кафе-мороженое», а потому, что попался мне на глаза высокий, плотный, круглолицый, средних лет мужчина, который тихо проскользнул в зал, присел к одному, другому, третьему столику, взял лежавшие на нем палочки и… принялся доедать оставленный кем-то в чашке рис. Так он, нисколько не смущаясь нашим к нему вниманием, обследовал другую посуду и опустился на стул, явно дожидаясь нашего ухода.

А вечером пекинское телевидение демонстрирует американское варьете. Не первой молодости и свежести дамы мотают подолами платьев, демонстрируя нижнее белье. Интересно, как бы реагировал на это представление китаец из кафе?

В последний день в городе вечной весны просыпаюсь неожиданно рано. До рассвета еще далеко, лежу в постели, как бы прокручивая в мыслях все путешествие. Накатывает щемящее сердце сожаление о его скоротечности, о том, что увидеть удалось так мало, что нет возможности пожить в этом удивительном крае подольше, по-настоящему почувствовать, впитать в себя его скрытые прелести. Тешу себя надеждой на возвращение.

Думаю и о том, что увиденное нами в ходе поездки — главным образом фасадная, парадная сторона Китая. Вполне естественно, что, находясь в положении окруженных комфортом и сориентированных на экзотику рафинированных туристов, мы на иное рассчитывать просто не могли. Возникавшие было проблемы и становились таковыми только из-за нашего статуса балуемых вниманием иностранцев и решались без нашего участия, а настроенное на экзотику восприятие постоянно искало чего-то необычного, острого, пикантного и, конечно, находило его. Трудная, будничная, совсем не такая яркая как золоченные статуи будд и слепящие свежей киноварью храмовые и дворцовые ансамбли, повседневность оставалась где-то в стороне и лишь изредка, словно в противовес этой самой экзотике играла на контрастах, била по глазам беспорядком, бедностью, неустроенностью, словно проверяя на истинное отношение к Китаю.

Сегодня нас не сдерживают ни регламент, ни организованные экскурсии. Первая половина дня в нашем полном распоряжении. Наконец-то появляется возможность заглянуть в соседствующий с гостиницей парк Цуйху — Изумрудное озеро (рис. 7, 26).

Несмотря на утро восемь часов и солнце только-только встало над горизонтом, — в парке уже многолюдно. Утренний смог сдобрен густой пылью, которую поднимают энергично орудующие метлами на асфальтированных аллеях десятки дворников. В тени раскидистых пальм на утрамбованной до каменного звона земле сосредоточенно занимается традиционной китайской гимнастикой (тайцзицюань) группа пожилых мужчин и женщин, все в одинаковых темно-синих или зеленых фуфайках и штанах. Одинокие, застывшие в критических позах или плавно меняющие положение тела синие фигурки рассредоточены по всему парку. Над аллеями летают белоперые воланы, со свистом разрезают тихий, слоистый от дыма и поднятой пыли воздух ракетки бадминтонистов. В развешанных на деревьях клетках занимаются утренним туалетом, изредка посвистывая от избытка чувств, певчие птицы, владельцы которых погружены в сложный мир самоконтроля, слежения за дыханием и последовательностью движений тайцзицюань. Вся жизнь сосредоточена вокруг озера, в глянцевой дымчатой голубизне которого отражаются легкие, словно машущие широкими крыльями-крышами павильоны, голые ветви платанов, строгие линии окружающих парк пятиэтажек.

Сам парк Цуйху, в общем, выглядит очень современно, и только небольшой островок, застроенный беседками, галереями и павильонами, напоминает о его прошлом, насчитывающем более пяти столетий.

До конца XIV в. озеро находилось за пределами Куньмина и было окружено огородами и полями. В начале правления династии Мин один из местных сановников построил на его берегу Западный сад, предназначенный для отдыха и уединения от городской суеты. В конце XVII в. уже упоминавшийся выше У Саньгуй возвел на расположенном недалеко от озера холме Ухуашань свой дворец и расширил его границы до Цуйху. В XVIII–XIX вв. парк достраивался: были насыпаны две дамбы, разделившие водную гладь на несколько частей, построены мосты, беседки, павильоны. Но до логического завершения дело было доведено лишь после образования КНР, когда территория вокруг озера Цуйху была превращена в парк для отдыха горожан. Сейчас в нем есть детский городок, танцевальная площадка и трек для любителей роликовых коньков, а в здании бывшей академии сухопутных войск размещены сельскохозяйственная выставка и провинциальная библиотека. Входной билет стоит всего 5 фэней. Эта чисто символическая плата при большом наплыве посетителей в какой-то степени позволяет поддерживать чистоту и порядок на территории парка.

За воротами минут двадцать наблюдаю за оживленной и азартной игрой смешанных пар бадминтонистов. Прямо на тротуаре расчерчена площадка, натянута веревка, по обе стороны которой демонстрируют завидную ловкость и подвижность мужчины и женщины в возрасте сорока-пятидесяти лет. Класс их игры довольно высок, и кое-кто из молодежи, решившись бросить вызов старшему поколению, очень скоро вынужден бесславно ретироваться с площадки.

Впервые вижу в Китае любителей бега. По обочине дороги легкой трусцой пробегает старик, немного погодя — молодой мужчина с девочкой лет шести. Конечно, ни о какой спортивной форме — ярких костюмах с лампасами или фирменных кроссовках — речи быть не может, бегут в том, в чем через полчаса пойдут на работу, да и посматривают на них люди с удивлением: бег не совсем соответствует традиционным китайским формам физического совершенствования. Однако сам факт бега трусцой в китайской глубинке симптоматичен, говорит о растущем влиянии извне.

Дальнейший мой путь лежит по прежде нехоженым улицам Куньмина — сначала на восток, а потом на юг, к Дунфэнлу. Улица Юаньтун («Примирение») названа так по имени храма, расположенного у подножия холма с одноименным названием. Это один из самых древних храмов города. Еще в конце I тысячелетия н. э. в этом месте возвели Путосы — храм Поторака. В начале XIV в. он был реконструирован и переименован в Юаньтунсы. Перестройка продолжалась вплоть до самого последнего времени. Из всех строений этого историко-культурного памятника самое известное — восьмиугольная беседка, как бы парящая посередине большого водоема. Каменные мосты соединяют ее с берегами.

Гора Примирения известна своими пещерами. В одной из них, как утверждает предание, в стародавние времена обитал кровожадный дракон, принесший людям много зла и страданий. И только безвестный монах с помощью заклинаний смог изгнать чудище из его логова. Но более всего Юаньтуншань привлекает к себе взоры всего населения Куньмина в конце февраля — начале марта, когда покрывается сплошным бело-розовым покрывалом и источает чудесные запахи далеко вокруг. В это время зацветают японская сакура и юньнаньская вишня, которыми засажены склоны горы.

Здесь же, на Юаньтуншань, расположен и провинциальный зоопарк.

И на кривой, узкой, старинной Юаньтунцзе, и на широкой, застроенной четырех-пятиэтажными мрачно-серыми балконистыми коробками Молодежной улице жизнь постепенно переходит от дремотной утренней размеренности к дневной суете. Заполняются товарами длинные ряды зеленых лотков, открываются двери магазинов, звучат первые, еще не очень уверенные голоса торговцев, Большого разнообразия в выборе товаров не обнаружишь, но диапазон их достаточно широк: вельветовые джинсы и матерчатые бусе — дешевые, на мягкой подошве тапочки для повседневной носки; старые журналы, книги, заверенные удостоверением министерства здравоохранения лекарства от болезней почек, печени, желудка и т. д., разложенные на тряпице прямо на асфальте; завернутая в целлофан гипсовая Венера и запакованные кустарным способом в тот же целлофан семечки и сухофрукты; яркие, скорее предназначенные для украшения, чем бесславного прозябания в потертых карманах, носовые платки; детские игрушки и многое, многое другое. Весь этот порой очень неожиданный набор промышленной и кустарной продукции разбавлен свежими фруктами, бутылками или пластиковыми баллончиками цишуй — приторного и не утоляющего жажды напитка, претендующего на родство с апельсиновым соком. Углубился в книгу скучающий без дела дантист. Красочный плакат у его прилавка обещает быстрое и безболезненное пломбирование и удаление зубов. Прохожие, подозрительно поглядывая, обходят уличного эскулапа стороной, но устроившиеся поблизости на маленьких скамеечках мальчишки с вожделением поджидают первую жертву своего кумира.

Часам к одиннадцати поднимается легкий ветерок, и смог понемногу рассеивается. В синем небе пробегают легкие облака.

В назначенное время встречаюсь с Гарвином, Полой, Сюзан и Райан, изучавшими город по другим маршрутам. В нашей программе — заключительный, желательно быстрый обед и закупка «подножного корма» на длинный, трехдневный путь до Шанхая. Не искушая судьбу, пытаемся пообедать в столовой, где получили относительно неплохой ужин в первый день пребывания в Куньмине. На этот раз зал переполнен, и свободные места отыскать удается с большим трудом. Несколько столов оккупированы шумными компаниями, демонстрирующими изрядный аппетит и наличие массы свободного времени. Двухчасовой обеденный перерыв используется ими по прямому назначению.

Несмотря на то что официантка заметила наше появление сразу же, она явно не спешит нас обслужить. Около 30 минут безуспешно пытаемся привлечь ее внимание — случай совершенно нетипичный для обычно очень внимательных к иностранцам китайцев. Вынужденное безделье, однако, дает возможность внимательнее понаблюдать за тем, что творится вокруг, за развеселившейся от обильного пивного возлияния компанией, и за тихими, быстро проглатывающими свой скромный обед и моментально исчезающими рабочими, и за появившимися в зале двумя стариками, давно небритыми, в грязной, засаленной одежде. Впрочем, по одежке в Китае ныне, как говорится, не встречают, но вот их потупленные, униженные и жалкие глаза выдают их с головой. Один из них осторожно, бочком присаживается за опустевший стол и доедает остатки пищи из еще не убранной посуды, другой обходит шумно поглощающих снедь китайцев и, похоже, просит подаяние, но наталкивается на окрик, недовольное ворчание, красноречивый жест и уходит ни с чем. Через некоторое время так же тихо явилась в зале разве что длиной волос отличающаяся от первых нищих пожилая женщина, но и ее попытки получить что-то на пропитание были безуспешны.

Еще через два часа последний раз усаживаемся в уже ставший нам чуть ли не родным автобус и спустя 20 минут бросаем прощальный взгляд на людную привокзальную площадь Куньмина. Ряды наши заметно поредели: в Шанхай возвращаются немногие. Каникулы продолжаются, и кто решил в оставшиеся дни посетить еще одну юньнаньскую жемчужину — Дали, кто направляется в Сычуань, чтобы оттуда спуститься к Шанхаю по Янцзы, кто едет на север, в Сиань, Пекин и холодную Маньчжурию. Оставшиеся размещаются в трех купе.

Три дня до Шанхая стали почти что отдыхом после крайне напряженной программы поездки. Даже обычная бесцеремонность шумящих, гремящих, с раннего утра, а если большая станция — и глубокой ночью, расхаживающих по вагону и беседующих во весь голос пассажиров, клубящийся под потолком сигаретный дым и периодическое отсутствие холодной воды воспринимаются как нормальные и несущественные издержки долгого пути.

Гуйчжоу встречает нас облачным, пасмурным небом и тусклым, грязно-белым туманом, в котором тонут даже близлежащие горы. Проводники по нескольку раз в день подметают и протирают пол, каждый раз выгребая огромные горы мусора и тут же отправляя его за окно.

Плодородная Хунань затянута пеленой дождя, и в вагон пробивается промозглая, холодная сырость. За окнами проплывают голые, раскисшие поля, разбухшие грязные реки, редкие холмы, землистого цвета печальные деревни. Как далеко мы уже от голубой куньминской весны и жаркого неба Сишуан баньны!

Шанхай приветствовал путешественников колючим осенним дождем. Предрассветные улицы рабочего города уже жили своей суетливой жизнью. Спешили на работу закутанные в прозрачные накидки велосипедисты, толпились на автобусных остановках, прикрываясь зонтами от хлещущих наискось струй, темные фигурки, сверкали ярко освещенными проемами дверей маленькие закусочные. В общежитии нас ожидали тепло, горячий душ и письма из дома. Предстояло утрясти впечатления и готовиться к новой поездке.