По Юго-Западному Китаю

Куньмин под другим углом зрения

До Куньмина еще добрая сотня километров, и вся земля укутана черным покрывалом беззвездной и сладко баюкающей под стук колес ночи, а проводники безжалостно сдергивают нас с постелей. Спорить и возмущаться бесполезно. Пристраиваюсь под тускло мерцающим плафоном и, меланхолически поглядывая, как за окном медленно проступает мутный, пасмурный рассвет, заношу в дневник вчерашние впечатления. С благодарностью вспоминаю окруживших меня вниманием аньшуньцев, и вечерние передряги кажутся далекими и не заслуживающими внимания. То ли от голода — накануне нам было совсем не до ужина, — то ли от предвкушения нового, неизведанного сосет под ложечкой. Тусклый, невыспавшийся Ли Мао сосредоточенно роется в рюкзаке.

Уже совсем рассвело, когда показались пригороды Куньмина. За окном проплывают умытые ночным дождем улицы, мокрые крыши домов. Мягким зеленоватым светом поблескивает листва деревьев. «Куньмин прихорашивается перед встречей дорогого гостя», — весело сообщаю своему спутнику, но на это, кажется, несколько поспешное заявление он отвечает какой-то нерешительной улыбкой.

Не знаю, может, у Ли Мао появились недобрые предчувствия, хотя прежде дара предвидения я у него не замечал, но его обычно бьющий ключом оптимизм сегодня поутих, и мой радостно-возбужденный в ожидании новых впечатлений дух не получает живительной поддержки. А скоро Ли Мао приходится совсем худо: нас никто не встречает! Созваниваясь с Куньмином, он, как потом сам признался, настоятельно просил не устраивать пышных приемов, но до такой степени…

Стоим, поеживаясь от утренней свежести, минут сорок. Ли Мао бегает от одного выхода к другому, озабоченный не столько ужасным провалом в организации поездки, сколько моей реакцией на оный. «Не может быть… Не может быть…» — время от времени срывается с его губ. Рядом словно в насмешку торжественно встречают делегатов каких-то конференций, гостей, друзей, родственников…

В конце концов, уверовав в бесплодность ожиданий, загружаемся в автобус и катим по чистеньким, зеленым улицам к университету. Одолевая крутую, словно специально созданную для испытания на прочность тянущихся к знаниям абитуриентов лестницу перед входом в главное здание Юньда, за легким, непринужденным разговором пытаемся скрыть свою тревогу. Напрасно: и здесь нас никто не ждет!

Узнаем не без труда, что заниматься мною должен переводчик ректората Ян Динъань, но его местонахождение — загадка для всех. Пока я, удобно расположившись на мягком диване в приемной ректора, попиваю извлеченный из наших запасов кофе, копаюсь в картотеке, отбирая нужный для Куньмина материал, Ли Мао развивает бурную деятельность. Не знаю, какими путями ему удалось сломить сопротивление администраторов, долго не осмеливавшихся взяться за вопрос о нашем устройстве в университетскую гостиницу, прикрываясь ссылками на отсутствие комфорта, удобств, большой шум и пр. Тем не менее к одиннадцати часам мы все же водворяемся в спартански обставленную, но просторную и светлую комнату. В номере четыре деревянные кровати, но соседей нет, и, как подсказывает мне накопленный опыт, вряд ли они появятся. Душ во дворе, но это уже такая мелочь…

Смыв с себя пыль, усталость и нервное напряжение, возвращаюсь в номер и застаю в нем смущенного Ян Динъаня. Тысяча извинений, неловкие оправдания… Приходится рисовать на своем лице некое подобие улыбки. Принесенное Яном предложение перебраться в комфортабельную «Цуйху», где нам должны были забронировать номер, отвергаем. Не нравится мне неопределенное «может быть», да и бюджет Ли Мао не выдержит такого насилия. Конечно, университетская гостиница скорее похожа на общежитие, рассчитанное к тому же на непритязательных в быту китайцев, и не готова к приему зарубежных гостей. Хотя и есть в ней несколько просторных и неплохо обставленных апартаментов, в которых проживают преподаватели-иностранцы, но на вселение их туда пошли не от хорошей жизни. Оттого и не принимает Юньнаньский университет студентов и стажеров из других стран, что невозможно пока создать им приемлемые условия. Но нас устраивают и такие, так что независимо от того, хотят или не хотят нас здесь видеть, мы остаемся.

Разочарованный нашим упорством (знал бы он его истинную причину!), Ян Динъань убегает, унося с собой новую мою идею: можно ли получить разрешение местных властей на проезд из Дали через Лицзян, исключительно интересный район Юньнани, населенный аборигенами провинции и только-только приоткрытый для иностранцев, к маленькой железнодорожной станции Гэлипин, лежащей на самой границе Юньнани и Сычуани? К сожалению, раньше мысль о таком варианте меня не посетила, но маршрут через труднодоступные горные районы мог бы быть исключительно любопытным. Надежд, конечно, мало, но попытаться не мешало, хотя через пару дней и поступил ответ, которого следовало ожидать: нельзя!

Из последующих событий дня упоминания заслуживает, пожалуй, лишь встреча с группой преподавателей исторического факультета. Их четверо, во главе — проф. Цзян Инлян, корифей юньнаньских этнографов, публиковавший свои труды по истории малых народов Юго-Запада еще полвека назад. Ему семьдесят пять, он возглавляет Институт истории национальностей пограничных районов Юго-Запада при историческом факультете Юньда. Почему-то он очень напоминает мне Геронтия Валентиновича Ефимова, ныне покойного ведущего ленинградского китаеведа. Те же умные, внимательные глаза, добрая, чуть снисходительная улыбка. Рядом с ним улыбчивый, через край словоохотливый заведующий кафедрой краеведения проф. Му Цинь. Помнится, в начале 60-х годов он писал о восстаниях в Юньнани в середине XIX в., но сейчас перешел к проблемам средневековья. Молчаливый и хмурый сотрудник кафедры краеведения Сюй Чжидэ словно бы призван уравновесить чрезмерную веселость и разговорчивость своего начальника. Им обоим уже за пятьдесят, а молодое поколение историков представляет ассистент Цзян Инляна, похоже, пользующийся покровительством и расположением своего шефа Чжоу Гэнсин, подвижный, излучающий энергию и деловитость, с уже выработанными менторскими нотками в голосе. Все четверо далеки от занимающих меня проблем, и интересного разговора не получилось. Было много общих фраз о важности изучения экономической истории Юньнани, о многонациональном характере восстаний в период Цин, но этим все и ограничилось. Попытка приподняться над уготованным мне статусом робкого школяра, с восторгом внимающего поучениям корифеев исторической науки, не была понята и принята, и на один-два вопроса, которые мне с немалым трудом удалось вставить в поток льющихся сентенций, последовали те же многословные и неопределенные рассуждения.

Так что первое знакомство получилось не очень удачным. И говорили вроде на одном языке, да, видимо, каждый со своим акцентом. Не такое уж это простое дело — налаживать научные связи. Украдкой сигналю Ли Мао: пора сворачивать эту нескладную беседу. И он недоволен, чувствует, что унесло нас не в то русло, но сделать ничего не в состоянии и хранит на лице заученно любезную улыбку. Рассыпаемся в благодарности, любезностях и подводим черту.

Остается время совершить пробежку по книжным магазинам. Здесь мне повезло чуть больше, удалось напасть на некоторые издания, которые давно искал.

В воздухе стало заметно теплее. Но настроение по-прежнему пасмурное. Может, поэтому город кажется пыльным и грязным. Впечатление совсем иное, чем в первый приезд, хотя если что и сменилось за короткое время моего отсутствия, так это погода. Вот что значит холодный прием и в общем впустую потраченный день.

Приятным сюрпризом было письмо из дома, поджидавшее меня в гостинице «Куньмин». Удивительно, но дошло оно туда всего за две недели. А до Шанхая почта иной раз добирается целый месяц.

В сумерках возвращаюсь по знакомой и не раз хоженой Дунфэнлу. На площади Восточного ветра шумит ночной рынок. Торгуют буквально всем: обувью, одеждой, книгами, кустарными поделками, зонтами, замками, аппетитно дымящейся лапшой, очищенными ананасами, шашлыками… Миниатюрные, тонко нарезанные кусочки насквозь проперченной свинины нанизаны на тонкие десятисантиметровые палочки. Каждая палочка — два мао. Можно «заморить червячка», но во рту после этого юньнаньского деликатеса полыхает настоящий огонь.

Молодой мужчина с запавшими скорбными глазами обреченно сидит на грязной тряпке, демонстрируя свои култышки. Толпа окружает пожилого музыканта, подрабатывающего (или зарабатывающего) на жизнь игрой на флейте. Это тоже ночной базар, это тоже многоликий и многонациональный «город вечной весны».

28 апреля. День обрывочных впечатлений. Переломив лень и желание наконец-то выспаться, бегу завтракать в «Цуйху бингуань». Европейский завтрак и блаженство цивилизации с лихвой компенсируют тяготы раннего подъема. За столиком моими соседями оказывается путешествующая по стране чета западных немцев лет тридцати. Они завершили свою преподавательскую работу в Пекине и ныне стремятся на знаменитый фестиваль в Дали. Восторженно описываю им красоты Аньшуни, которые на расстоянии кажутся еще более чарующими и неповторимыми, и почти убеждаю их посетить эти очаровательные места.

С огромным трудом, только благодаря усилиям Ли Мао пробиваемся к фондам провинциальной библиотеки. Дирекция упрямо требует письменного отношения от Фудани, которым мы, конечно, запастись не удосужились. Бюрократизм и элементарное нежелание помочь в не таком уж сложном деле выводят из себя даже многотерпеливого Ли Мао. Кое-какие книги все же удается получить, но с тысячей условий и оговорок. Молодые, симпатичные библиотекари обескураженно разводят руками: рады бы помочь, но не в их власти. А Ли Мао сквозь зубы поругивает оккупировавших со времен «культурной революции» различные административные кресла безынициативных и ничего не делающих без бумажки чиновников.

В зале литературных памятников перерыв с одиннадцати тридцати до четырнадцати тридцати. Три часа совершенно ненужного свободного времени провожу в центре города. На рынках торгуют свежими огурцами, помидорами, вишней. Накрапывает, но так и не собирается дождь.

Вечером гроза все же обрушивается на город, но запала у нее хватило ненадолго. Может, она в какой-то степени смыла с меня налет пессимизма в отношении дальнейшего пребывания в Куньмине, но настроение чуть поднялось. И хотя особых восторгов город по-прежнему не вызывает, благожелательное отношение к нему понемногу возвращается. Много зелени, много урн — исключительно дефицитных в других городах — и мало мусора на тротуарах. И не смотрят на тебя так назойливо-изучающе, как в Гуйчжоу. Но зато пристают с «хэллоу», демонстрируя, как правило, весь свой лексический запас английского в этом приветствии. Ошарашиваю одного такого любителя словесности и приверженца запанибратских отношений с иностранцами небрежным: «Привет!» Узкие щелки глаз округляются, человек застывает на месте, а я ласково машу ему рукой и удаляюсь. Что-то не очень налаживается у меня с Куньмином дружеский контакт.

Но на следующий день мне везет на интересных людей, любопытные встречи. Рано утром это были Се Бэньшу, Ся Гуанфу, Цзян Чжунли, Лун Юнсин… Директор Института истории Юньнани и его многоопытные сотрудники, с которыми получился настоящий обмен мнениями.

Говорили о многом, внимательно выслушивая друг друга, не спеша с выводами и заключениями. Обсуждали специфику экономической и политической ситуации в Юньнани вообще и в XVIII–XIX вв. в частности, средства и методы, которыми управляли малыми народностями Юго-Запада китайские и маньчжурские правители, формы борьбы аборигенов против своих поработителей, много говорили о мусульманах провинции и, конечно, об острой вспышке антиправительственной и национальной борьбы в середине XIX в.

Для Китая и китайцев история — не просто наука о прошлом или отвлеченное понятие. С давних времен, начиная от Конфуция, и по сегодняшний день ссылка на историю, исторический прецедент, исторический опыт, авторитет древних была самым существенным доводом в борьбе умов, логических построениях ученых и политиков, главным аргументом в принятии экономических программ и политических решений. И сегодня, как бы далеко ни ушел Китай от своего закоснелого в панцире традиций прошлого, события и герои древности раз за разом оказываются в центре острейших политических баталий в руководстве, их высказываниями и деяниями аргументируют и прикрывают свои поступки. Удивительно ли, что идеалом Мао Цзэдуна был Цинь Шихуанди, прославившийся не только как основатель первой общекитайской империи Цинь, но и как беспощадный тиран, закапывавший живьем в землю ученых-конфуцианцев и учинивший аутодафе тысячам еретических, с его точки зрения, книг. Не потому ли пылали костры из книг и глумились над интеллигенцией в годы «культурной революции»?

Министра обороны КНР Линь Бяо тоже клеймили как отпетого конфуцианца, сторонника древности и противника реформ, а противников волюнтаризма в экономике уподобляли мифическому «ревизионисту» Сун Цзяну, герою популярного исторического романа «Речные заводи». Ссылками на историю оправдывают сегодняшнюю политику. Ни в одной стране мира исторический прецедент не имеет такого значения, как в Китае. Каждый житель Срединного государства непременно должен проникнуться идеей древности и величия китайской цивилизации, говорить и писать об истории страны именно с этих позиций.

Для чего я все это пишу? Дело в том, что история Юго-Западного Китая также тесно переплетается с современной политикой, и то, как она писалась и пишется, во многом зависит от политической конъюнктуры. Пестрый этнический состав населения юго-западных провинций требует решения национального вопроса. Какого решения? Как его, это решение, обосновать? Как уложить многовековую историю национального угнетения, этнической розни, конфликтов в русло проповедуемой концепции «единого многонационального Китая», в постулат о «многовековой дружбе и сплоченности народов Китая»? И появились десятки, сотни статей и статеек, восхваляющих исконную дружбу и единство всех населяющих Поднебесную народов. И не случайно, наверное, громче всего звучали голоса «ревнителей национального равноправия», в том числе и защитников тезиса о боевом сотрудничестве различных национальностей Юньнани в период восстаний середины XIX в., именно тогда, когда в стране стала проводиться неприкрытая политика ассимиляции и китаизации неханьских народов.

Были и другие теории. Например, об исключительной революционности китайского крестьянства. Немало копий, в частности, было сломано в споре о характере государства Ду Вэньсю, мусульманского лидера, возглавившего мощнейшее восстание народов западной Юньнани и создавшего повстанческое государство с центром в Дали, просуществовавшее 18 лет (1855–1873). Тех, кто оспаривал революционный характер власти в Дали, заставили замолчать, и надолго. И трубили в трубы, били в литавры по поводу успехов революционных крестьян, сумевших на 18 лет вырвать западную Юньнань из-под контроля цинского правительства и провести там чуть ли не демократические преобразования.

Те времена, к счастью для китайской науки, прошли. Увидели своего читателя давно написанные, но надолго запрятанные в самые дальние ящики столов когда-то крамольные, а ныне просто объективные исследования. Кое-кто, как У Цяньцзю, еще в начале 60-х годов камня на камне не оставивший от концепции о революционной власти Ду Вэньсю, так и не дождался выхода в свет своей работы. Но остались его сторонники и последователи. И как приятно и в то же время неожиданно было услышать из уст Ся Гуанфу, продолжающего изучать восстание Ду Вэньсю, заявление о некрестьянском, нереволюционном характере его власти, о господстве в руководстве восстания помещичье-шэньшийских и торгово-предпринимательских кругов, подтверждающее мои собственные выводы.

И о взаимоотношениях национальностей стали писать более трезво, не боясь нелицеприятной правды. Конечно, старые установки живучи, и по накатанной дорожке намного легче добиться почестей и известности и меньше шансов расшибить себе лоб, но историческая наука КНР потихоньку выходит из полосы затянувшегося кризиса. Именно на такие мысли натолкнуло меня общение с сотрудниками Института истории, и поэтому я обращаюсь к ним именно на этих страницах.

Вторая интересная встреча произошла после обеда на берегу озера Цуйху, где я решил провести свободные полчаса и развеяться после напряженной первой половины дня. Было тепло и тихо; яркое ласковое солнце вынырнуло из-за туч, и на поверхности воды заиграли веселые блики. Примостившись на бетонном парапете, я развернул вчерашнюю «Жэнь-минь жибао». Читать не хотелось, и я лениво перелистывал страницы, пробегая глазами заголовки. Редкие прохожие не привлекали моего внимания, и я его проглядел. Он стоял рядом, небрежно поигрывая короткой стальной цепочкой. Седой, жилистый, в заплатанной зеленой робе и белых кедах. Похоже, из тех рабочих, что заняты на строительстве нового корпуса гостиницы «Цуйху». Минут пятнадцать назад я наблюдал их обед. Сгрудившись у большого котла, они по очереди подставляли железные чашки, в которые плюхался черпак горячей лапши, и, пристроившись тут же на корточках, быстро расправлялись с этим нехитрым блюдом…

Человек подошел поближе, заглянул в раскрытую газету, удовлетворенно хмыкнул и спросил: «Вы знаете китайский?»

На разговор не тянуло, я уже слегка устал сегодня от разговоров, и хотелось побыть одному, но этикет требовал соблюдения элементарных норм приличия, и я коротко буркнул: «Да». Терпеть не могу пристающих на улицах с «хэллоу» молодых американоманов, но этот человек совсем не походил на эту оджинсованную и развязную публику, его глаза искрились веселой улыбкой и любопытством, и я не мог ему не ответить. Так завязалась эта странная, необычная беседа, необычная потому, что это был первый из встреченных мной китайцев, попытавшийся излить душу. Я коротко и односложно отвечал на его немногочисленные вопросы, но в основном слушал, слушал монолог уже немолодого, усталого пятидесятивосьмилетнего рабочего.

Он не спрашивал ни кто я, ни откуда. Принял за американца, англичанина? Какая разница. Видимо, у человека просто наболело, захотелось излить душу, а кому выговоришься, когда каждое неверно сказанное слово и сегодня может обернуться тяжелыми последствиями, способными исковеркать всю оставшуюся жизнь. Но вот подвернулся иностранец, понимающий по-китайски, и от него вряд ли можно ожидать какой-либо неприятности.

«Тяжелая жизнь, — вздыхает мой собеседник. — И просвета не видно. Всю жизнь работаю, последние двадцать два года в одной даньвэй, а что я имею? Силы уже не те, зарплата 64 юаня, бедность… Вам что: у вас есть пища, хорошая одежда, удобные квартиры. Верно? А в Китае бедность, нескончаемая бедность… Четыре модернизации? — переспрашивает он. — Четыре модернизации — это красивый лозунг, а хорошая жизнь наступит лет через пятьдесят, не раньше, и мне ее не увидеть. Сколько мы уже слышали красивых лозунгов… Я был бойцом Красной армии, освобождал Куньмин, мечтал о счастливой жизни, а что я видел? Только работу…»

Мимо нас проходит упитанный, средних лет китаец, прислушивается, возвращается, бесцеремонно пристраивается рядом. Рабочий замолкает, недовольно и обреченно смотрит на пришельца, что-то бормочет себе под нос, машет рукой, говорит: «До свидания» и, поигрывая цепочкой, уходит прочь. Пора и мне, завязывать новое знакомство как-то не хочется.

На встрече с преподавателями исторического факультета Педагогического института Юньнани, состоявшейся во второй половине этого богатого на события дня, присутствовали восемь человек, в числе которых декан факультета Ма Чаосян, проф. Фан Линьгуй, декан факультета иностранных языков Ян Чуаньчже. От моих вопросов все они далеки и знают их настолько, насколько должен быть осведомлен историк о прошлом своего края. Но обстановка, как всегда, была очень дружелюбной и располагала к доброй беседе.

Больше часа проговорили обо всем понемногу, в основном о восстаниях Ду Вэньсю и Ли Вэньсюэ — предводителя выступления инзу в районе Айлаошань, что раскинулся в южной Юньнани, в зажатой хребтами долине по течению р. Ланьцан. Изучением этих восстаний юньнаньские историки занимаются наиболее активно. Впервые мне больше приходится говорить, чем слушать, и настойчивый интерес моих коллег заставляет меня в конечном счете изложить свою точку зрения на события. Боюсь, от моих не совсем укладывающихся в ложе привычных для них концепций взглядов они были не в восторге, но наука остается наукой, и мы расстаемся очень дружелюбно и фотографируемся на память на фоне нового, только отстроенного здания институтской библиотеки.

Провинциальная библиотека сегодня закрыта, и я посвящаю оставшееся до темноты время очередной экскурсии по книжным магазинам и реализации одной из своих задумок — посещению одного из самых знаменитых в Куньмине кафе.

По правде говоря, знаменито оно главным образом среди иностранцев. Англоязычные путеводители по Китаю, издаваемые в Гонконге и США за версту чующими выгоду и извлекающими прибыли за счет стремительно растущего интереса к Китаю предпринимателями, обязательно его упоминают. Причин тому две: только в нем вы можете отведать настоящий вьетнамский кофе и только в нем вы можете с выгодой для себя поменять свои сертификаты на народные юани. Для приученных считать каждый цент, пенс или пфенниг иностранцев это куда важнее, чем какой-то сомнительный кофе. И вот, вспомнив свою неудавшуюся попытку попробовать этот хваленый напиток в феврале, я решил сделать это сегодня.

Кажется, это была Цзиньбилу, улица Золота и яшмы. Ориентиры я знал приблизительно, но ни минуты не сомневался, что быстро отыщу нужный мне дом. Воображение рисовало уютное, сверкающее белизной стен помещение, отполированные до блеска витрины, изящные фарфоровые чашки с дымящимся ароматным кофе. Поэтому, когда, пройдя всю улицу насквозь, я не обнаружил на ней ничего, хотя бы отдаленно напоминающего нарисованный идеал, недоумению моему не было предела. Лишь над одним очень уж неприглядным входом виднелась небрежно намалеванная вывеска: «Кафе». Я думал, что ошибся, свернул в один переулок, в другой… Нет, нигде не было видно роскошной, начертанной на английском вывески; ни одно, кроме уже виданного мной сомнительного заведения, не претендовало на кофейную монополию. Прохожу мимо второй раз, притормаживаю у входа… Нет, что-то не внушает доверия этот грязный, закопченный зал с неуклюже сработанными столами, за которыми устроились несколько завсегдатаев. Продолжаю свой путь и неожиданно слышу вкрадчивое: «Сэр, не хотите ли выпить кофе?»

Идти, так до конца. Мимо провожающих меня неласковыми взглядами посетителей хозяин ведет меня по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. Пустой полутемный зал, столы загромождены тяжелыми табуретками. На моем столе появляется стакан с темно-коричневой жидкостью, по вкусу заметно превосходящей подаваемый в обычных китайских кофейнях напиток, но далеко отстающий от мировых стандартов. Кондитерские изделия уже проданы, а кофе — что-то мне совсем расхотелось его пить, — похоже, нацежен из дневных остатков. А всего-то пять часов вечера.

Хозяин присаживается рядом, и начинается психологическая обработка, конечной целью которой является выгодный обмен. Я же стараюсь выудить у него любопытные для меня сведения. Но обоим нам, кажется, не везет.

— Как прибыль от торговли?

— Есть немного.

— Где достаете кофе?

— Долгая история. Родственники, старые знакомые…

— А для чего вам сертификаты?

— Кому же не хочется иметь вещи получше? А в Гуанчжоу или Пекине на них можно кое-что купить.

— Не боитесь?

— А чего бояться?

Действительно, чего ему бояться: власти посматривают на эти дела сквозь пальцы, лишь изредка проводя операции против валютчиков, и, несмотря на все самые строгие постановления и законы, обмен процветает.

Хозяин не очень щедр на слова, его больше интересуют мои финансовые возможности. Но тут его ждет разочарование: отговариваюсь тем, что не захватил с собой деньги, приду, мол, завтра… Ведь ни за что не поверит, что иностранцу просто захотелось своими глазами увидеть местную достопримечательность, коей стало его заведение, и попробовать вьетнамский кофе.

Заморосил дождь. Как всегда бывает в таких случаях, зонта, который я до этого времени носил с собой постоянно, именно в этот момент со мной не оказывается, и приходится слегка вымокнуть, пока добираюсь до гостиницы «Куньмин», чтобы забрать отданные для проявки и печати фотопленки. Дождь быстро перестал, и на обратном пути устраиваю себе легкий ужин под открытым небом из шашлыка, пампушек и ананасов.

В университетском отеле маленькие проблемы с водой: не всегда доходит она до нашего четвертого этажа. День прошел плодотворно, настроение хорошее, поэтому беззлобно подшучиваю над Ли Мао по поводу отсутствия воды, бюрократов-чиновников, валютчиков и прочих неурядиц современной китайской действительности. Он, понимая мое настроение, отшучивается, хотя и его, естественно, эти проблемы не могут не задевать за живое. К сожалению, по возвращении из Дали Ли Мао намеревается меня покинуть, и в Сычуани придется крутиться одному. Отговаривается тем, что его ждут неотложные дела, но мне кажется, что наша автомобильная одиссея в Гуйчжоу просто-напросто истребила все отпущенные ему ресурсы. Жаль будет расставаться.

30 апреля. С раннего утра устремляюсь в библиотеку. Меня подгоняет внутренний зуд, возникающий от превкушения встречи с интересным источником.

В зале литературных памятников читателей человек десять, в основном людей пожилых. Обтянутые синими куртками спины склонились над пожелтевшими от времени страницами. Поблескивают кругляши очков, нелепыми блинами замерли на углах письменных столов синие и зеленые кепки. Библиотекарь признает меня сразу, приносит заказанные книги, и я углубляюсь в поиски. Есть над чем поработать, не хватает лишь драгоценного времени. Вся надежда на ксерокс. Увы, надежда призрачная. Появившийся Ли Мао убитым голосом сообщает о своем бесславном поражении в столкновении с библиотечной бюрократией. Начальство, даже невзирая на припасенное письмо от руководства Юньнаньского университета, не разрешило мне делать копии материалов и требует аналогичного письма от администрации Фудани. Мудрая позиция, диктуемая принципом «как бы чего не вышло». А вдруг иностранец обнаружит в книгах XVIII в., переснимет и увезет с собой материалы, затрагивающие интересы государства? Ли Мао что-то шепчет о выдвиженцах «культурной революции»…

Обнаруживаю те же материалы в библиотеке университета, но здесь другая проблема: в целях сохранения ксилографов их запрещено ксерокопировать. А результат один: я остался без интересного материала. Везде свои порядки, может, в чем-то и разумные, но страдает дело.

В университетской столовой столпотворение: преподаватели, студенты, сотрудники… Толкаться не хочется, и я отправляюсь в маленький ресторанчик, облюбованный накануне. Хозяйка его — молодая, грубоватая и не слишком приветливая, но готовит она неплохо.

Не радует приятными известиями Ли Мао. До сих пор не решена проблема с билетами до Шанхая (ему) и до Эмэя (мне). Хорошо хоть у нашего опекуна Ян Динъаня родственники каким-то образом связаны с общественным транспортом, и билеты до Дали достаем без особых хлопот, хотя сейчас, накануне самого популярного в Юньнани праздника, добыть в ту сторону билеты нелегко.

Достигнута договоренность о встрече с преподавателями Института национальностей Юньнани. Сегодня после обеда. Но с кем конкретно? Ли Мао не в курсе, Ян тоже разводит руками. Опять неопределенность. Трудно подготовиться к беседе неизвестно с кем, а в Куньмине все происходит именно так.

К сожалению, день был выбран не самый удачный. Завтра — Первомай, у всех предпраздничный настрой, и в институте нас, кажется, не очень ждали. Не без труда Ян находит декана факультета иностранных языков, а тот, в свою очередь, сотрудника ректората тов. Ху. На историческом факультете уже пустынно. Так что все, что я получаю, — это некоторую информацию об институте. Восемь факультетов, свыше 2 тыс. студентов тридцати национальностей. Впечатляет! Вуз готовит национальные кадры для Юньнани и некоторых других провинций: администраторов, учителей, переводчиков, научных работников, журналистов. И готовит, видимо, неплохо.

И все же день не стал для меня потерянным. Не стал благодаря предоставленной тов. Ху возможности побывать в этнографическом музее института. Экспозиция, развернутая в четырех небольших комнатах, скромно называется Выставкой национальной материальной культуры. Действует она с 1981 г., а экспонаты собираются по всей провинции уже более 20 лет. Сегодня в коллекции музея более тысячи предметов материальной культуры всех населяющих Юньнань 25 народностей, но из-за ограниченных площадей часть коллекции хранится в запасниках.

У входа в музей — красочное панно, отображающее мифологию различных национальностей провинции. А дальше — национальные одежды, украшения из серебра и драгоценных камней, музыкальные инструменты, оружие. Прекрасно сохранившиеся с XI–XII вв. доспехи из слоновой кожи, маски и костюмы шаманов, книги с пиктографическими надписями и книги на пальмовых листьях, копии наскальных рисунков… Всего не перечесть. Надо немало времени, чтобы ходить, любоваться, изучать эту со вкусом и умением подобранную экспозицию. Мне хотелось бы побыть здесь подольше, но неудобно было задерживать любезно согласившегося сопровождать нас заведующего выставкой. Ведь завтра праздник.

Озеро у отрогов Цаншань

Сегодня — 1 Мая. Но ни ранним утром, ни в течение дня нет никакого ощущения праздника, какое бывает дома, когда тебя окружают нарядные, веселые люди, кумачовые флаги, цветы, разноцветные шары, улыбающиеся лица, и сама атмосфера кажется насыщенной всеобщим торжеством и подъемом. Несмотря на то что день этот — один из немногих праздничных дней в китайском календаре, для подавляющего числа горожан он — лишь возможность дополнительного отдыха, а для миллионов крестьян — обычные трудовые будни. Как говорят, каждый сам создает себе праздник, но вокруг все такое будничное и заурядное…

Поднимаемся около шести утра, а в половине седьмого у подъезда поджидает университетский «Шанхай» — своеобразный гибрид «Москвича», «Победы» и еще какой-то марки, хотя до автостанции добираться пешком минут пятнадцать. Запоздалая компенсация за встречу.

На автостанции довольно оживленно. Стоит несколько микроавтобусов, «хлебных фургонов», как их называют в Китае. Это своеобразные маршрутные такси на двенадцать пассажиров, только с пробегом в один конец в 415 км. Билет на него стоит на 10 юаней дороже, чем на обычный рейсовый автобус, но выигрыш во времени составляет 4 часа, не говоря уже о комфорте и безопасности.

Единственным путем сообщения Куньмина с Дали по сей день остается древнее Юньнань-Бирманское шоссе, ныне асфальтированное, слегка спрямленное, но в основном остающееся таким же, как и столетия назад. Еще задолго до поездки я был наслышан об опасностях, подстерегающих путешественника по дороге в Дали, главная из которых — водители-лихачи. Говорили о многочисленных авариях, происходящих чуть ли не ежедневно, разбитых грузовиках, перевернутых автобусах, человеческих жертвах. Убедить Ли Мао, что лучше восемь часов в легкой, маневренной «Тоете», чем двенадцать в тяжеловесном, неуклюжем автобусе, не составило большого труда.

Кроме нас в такси едут: молодой китаец с ребенком, трое «соотечественников», кажется, из Гонконга и шестеро туристов-европейцев, переговаривающихся между собой по-французски и долго размещающих свои объемистые рюкзаки в сразу ставшем тесным салоне. Наконец все укладываются, рассаживаются по местам. Пожилой ворчливый водитель еще раз осматривает своих пассажиров и трогает. Вскоре начинается дождь, который с небольшими перерывами идет весь день.

Ландшафт традиционно однообразен: поля и горы, горы и поля. Сначала понемногу спускаемся в долину, затем за небольшим городком Луфэн начинается полоса гор, сперва невысоких, потом вздымающихся все выше и выше, крутых, поросших молодыми деревьями и травой. Их каменистые склоны усеяны круглыми отверстиями пещер. Долгое время узкая лента шоссе петляет среди скал, ныряет в многочисленные туннели, повторяет изгибы пробившей себе русло в межгорном ущелье речушки. На отрезке между Аньнином и Чусюном некоторое время едем вдоль старой железной дороги, построенной еще французами, с конца прошлого века зарившимися на этот богатый минеральными ресурсами кусок китайской территории.

После щедрых на опасности дорог Тунжэни, Аньшуни или юго-западной Юньнани дорога в Дали особых опасений и волнений не вызывает. Да и водитель наш очень аккуратен и выдержан и не позволяет себе необдуманных поступков. Дождь и иностранцы в салоне заставляют его сдерживать свои эмоции. А может, просто характер такой. Но трасса действительно, несмотря на свою кажущуюся заурядность, опасная, в чем убеждаешься довольно скоро. Пока не задремал, убаюканный плавным покачиванием машины и равномерным шумом дождя, насчитал по обеим сторонам дороги семь завалившихся в кюветы машин. Задравший колеса к небу рефрижератор, бензовоз со смятым в гармошку радиатором, в большей или меньшей степени разбитые, покореженные грузовики как бы напоминали проезжающим мимо водителям о превратностях судьбы и коварстве подмоченного дождем асфальта.

Через четыре часа короткая остановка на обед в Чусюне, крупном административном центре центральной Юньнани. Слякотный, весь в огромных лужах двор, замызганное, с обрушившейся штукатуркой здание, пропахшая жареным луком и кислым пивом столовая. Толкотня у раздачи и один только вид пропитанных жиром куайцзы отбивают всю охоту к трапезе. Обходимся своими запасами, разминаем затекшие ноги — и снова на тесное сиденье, снова в дорогу.

Проплывают мимо поля со спелыми колосьями пшеницы, рядом с ними — уже убранное жнивье. Заканчивается сбор весеннего урожая, и одновременно начинается пахота под новые посадки. Впервые вижу в упряжке двух буйволов. Позволить себе такую роскошь могут только зажиточные крестьяне. Край не создает впечатления бедного и неплодородного, скорее наоборот. Хотя и здесь на полях не видно тракторов и основным орудием труда в руках крестьян остается мотыга, но разница с недавно виденным в Гуйчжоу очень велика.

Интересна архитектура стоящих вдоль дороги деревень. Дома с глухими, абсолютно без окон стенами обнесены высокими глинобитными изгородями, так что представляют из себя небольшие усадьбы. Их цвет повторяет собой цвет окружающей земли: местами желтый, местами красный, а кое-где даже зеленоватый. Двухъярусные крыши выстроены уступами, и нижний уступ образует как бы полуоткрытую веранду. Во всем чувствуется основательность и если не достаток, то по крайней мере не нищета.

Несмотря на дождь и праздничный день, на полях много крестьян. Земля требует ухода, и ей безразличны превратности погоды, ей все равно, праздник сегодня или будни. Единственное напоминание о торжественном дне — кое-где попадающиеся на глаза плакаты с лозунгом «Да здравствует 1 Мая!». Правда, если лозунги типа «Да здравствует годовщина образования КНР» или «С Новым годом» обычно висят в течение нескольких месяцев после даты, к которой они приурочены, то первомайским призывам суждено колыхаться на ветру по крайней мере до 1 октября. Так что попробуй определи, что сегодня за день…

Наконец проезжаем Сягуань, когда-то небольшую заставу, прикрывавшую вход в долину Дали, а сегодня крупный административный и экономический центр западной Юньнани, и через двадцать минут достигаем конечной цели нашего путешествия — г. Дали.

Автостанция расположена в его предместьях. Узкая, покрытая лужами и застроенная невзрачными домишками улица как-то не вяжется с образом Дали, нарисованным в моем воображении восторженными рассказами очевидцев, очарованных его красотами. Увернувшись от беззастенчиво попытавшегося окатить нас водой из лужи пополам с грязью грузовика, поворачиваем вместе с улицей направо — и взгляд упирается в мощные бастионы древнего города. Увенчанная квадратными зубцами стена блещет своей неприступностью и совсем не средневековой свежестью. Лишь центральная ее часть с массивными воротами, над которыми возвышается двухъярусная сторожевая башня, украшенная, видимо по случаю праздника, круглыми красными фонариками, носит следы старины. Однако продолжающий на расстоянии трех десятков метров от ворот кирпичную кладку, поросший травой и мелким кустарником земляной-вал заставляет поверить, что перед нами не бутафорская декорация, а отреставрированный и принявший свой изначальный облик въезд в город, века назад оглушавший приближавшихся путников торжественностью и величием.

«Дали» — по-китайски «мрамор». Много столетий назад в окрестных горах начали добывать и использовать для строительства и разнообразных искусных поделок удивительный камень, завоевавший своей красотой и мягкостью серо-голубой расцветки известность по всей стране. Камень дал имя долине, государству, городу.

Долина Дали является в своем роде уникальной. Расположенная на высоте 2 тыс. м над уровнем моря, она протянулась почти на 40 км с юга на север вдоль вздымающихся к западу от нее хребтов Цаншань (Лазоревых гор) — отрогов Юньлинского хребта, являющегося, в свою очередь, предгорьями величественных Гималаев. С 19 вершин Цаншани, редко сбрасывающих с себя серебристо-серую облачную мантию, сбегают 18 быстрых, говорливых и чистых ручьев, которые пересекают неширокую, не более 4 км в поперечнике, долину и вливаются в изумрудные воды оз. Эрхай, мягким шелковым поясом расстилающегося у подножия суровых гор.

Теплый климат, тучные земли, обилие влаги сделали долину Дали естественной сельскохозяйственной житницей всей Юньнани. Она же стала колыбелью народности бай и ее неповторимой культуры. Предки бай жили в долине уже свыше трех тысячелетий назад, в эпоху неолита. Обнаруженные археологами в районе Дали каменные топоры и ножи, изделия из кости, керамика позволяют говорить о районе Дали — Цзяньчуань (район, расположенный к северо-западу от Эрхай) как об одной из двух больших зон Юньнани, где неолитические культуры получили наибольшее развитие (второй такой зоной являются окрестности оз. Дяньчи). И сегодня из миллионного народа бай 80 % проживает в созданном в октябре 1956 г. автономном округе байцзу Дали.

Не менее значимым было на протяжении веков стратегическое значение долины: тот, кто обладал Дали, не только мог контролировать всю западную Юньнань, но и владел ключом к связям со странами Юго-Восточной Азии и Тибетом. Через долину пролегает одна из немногих дорог в Тибет, а Юньнань-Бирманское шоссе огибает Эрхай по южной кромке. Не миновать было оз. Эрхай и одиночному путнику, и купеческому каравану, направлявшемуся в южные страны или оттуда в Срединное государство.

Шли через Дали, неся на устах имя Будды, буддийские паломники и монахи и, очарованные красотой долины, строили на склонах Лазоревых гор монастыри и храмы, кумирни и пагоды. Немного в Китае таких мест, где на небольшой площади было сконцентрировано столь значительное число памятников буддийской культуры. Шли караваны купцов, и постоялые дворы обрастали посадами, стенами и превращались в шумные торгово-ремесленные поселения. Звенело оружие завоевателей — и плодородные земли превращались в поле брани, а на месте цветущих городов зарастало полынью пепелище. Бурной и богатой событиями была история плодородной, а потому заманчивой для многих долины.

Юньнань-Тибетское шоссе, упершись в грозный дорожный знак «Проезд запрещен», сворачивает налево, уводя с собой поток недовольно урчащих машин, а мы пересекаем каменный мостик, перекинутый через один из цаншаньских ручьев, и мимо охраняющих вход гривастых каменных львов ныряем под тяжелые своды городских ворот.

Особо отвлекаться и озираться по сторонам сейчас некогда: надо торопиться обзавестись ночлегом. Наплыв туристов, нацелившихся на праздник «третьей луны», растет с каждым прибывающим автобусом и может обернуться гостиничным кризисом. От автостанции до «Отеля № 2», выделенного для иностранцев, около 950 м. Об этом сообщает выставленная в окошке администратора карта-схема города и долины. Тиражированная на ксероксе рукописная карта содержит все необходимые для туристов пояснения, да к тому же на хорошем английском. Она и становится моим начальным пособием, облегчающим узнавание Дали. Правда, пособия этого, как очень скоро выяснилось, явно недостаточно, чтобы узнать о многом из истории долины, и не раз, не два ругал я себя за пренебрежение предварительной подготовкой к встрече с городом и его достопримечательностями.

Ли Мао воюет с администратором, вознамерившимся вселить нас в многоместный номер. Пожалуй, впервые вариант с фуданьской даньвэй срабатывает с трудом: здесь предпочитают иметь дело с обычными, но расплачивающимися твердой валютой туристами. И лишь красноречие моего провожатого, напористо и живо расписавшего важность и научную значимость моей командировки в Дали, влечет за собой наше водворение в узкий бетонный пенал с окном, выходящим на пыльную улицу Всеобщей любви и видом на пригнувшиеся под грузом тяжелых облаков горы. В комнате с трудом умещаются две разделенные тумбочкой кровати и пара жестких, угловатых и постоянно путающихся под ногами стульев.

Нельзя сказать, что архитекторы и строители этого нового, совсем недавно возведенного в расчете на растущий поток туристов корпуса слишком заботились о комфорте. Умываться приходится в плохо освещенной пристройке, над серыми бетонными стоками, черпая тяжелым ковшом пахучую, отдающую тиной воду из огромных многоведерных чанов и разбавляя ее фыркающим из крана кипятком. Хочешь не хочешь, а приходится воспользоваться извлеченным из-под кровати эмалированным тазиком, на дне которого вызывающе красуется большой красный мак, и умываться так, как делают это китайцы: из тазика, протирая лицо смоченным в воде полотенцем. Смешно и грустно наблюдать за лицами шокированных этой откровенной простотой иностранцев. Да и мне с таким сервисом сталкиваться приходилось нечасто. Теперь понятно, почему и в Шанхае, и в Куньмине знающие люди рекомендовали мне останавливаться в гостинице в Сягуани, а не в Дали.

С открытой террасы третьего этажа открывается вид на три знаменитые пагоды. С возвышающихся над ними гор скатывается грязно-белая пена облаков, бурлит, топорщится над долиной, лишь иногда, на мгновение открывая маленькие, но удивительно синие оконца неба.

Бродим по центру Дали в поисках маленького частного ресторанчика в надежде на встречу с чем-то оригинальным и неожиданным. Вся деловая и культурная жизнь города, кажется, сосредоточена на рассекающей его на две половины, от южных до северных ворот, узкой и шумной Фусин-лу, улице Возрождения. Несколько каменных многоэтажек стиснуты длинной чередой безыскусных и непритязательных двухэтажных строений, первые, настежь распахнутые этажи которых — бесконечные магазины и лавки, столовые и закусочные. Из полутемных помещений несется призванная завлекать посетителей музыка. На улице многолюдно, в сине-зеленой толпе прохожих то там, то здесь мелькают экстравагантные в этой однообразной массе одеяния европейцев, торжественно проплывают рыжие папахи уже прибывших на праздник тибетцев, пестрые наряды облачившихся по случаю праздника в национальные костюмы девушек-бай.

Не скажу, что ужин в маленьком ресторанчике за крохотным, прислоненным к стене колченогим столиком был очень уж своеобразным, но остроту ощущений (чего-чего, а перца в еде было предостаточно) он явно прибавил.

По следам восстания Ду Вэньсю

Утром солнечно и довольно свежо. Бодрый ветерок пронизывает до костей и заставляет облачиться в теплый свитер. Ли Мао чуть свет убегает доложиться местным властям, попутно надеясь на кое-какую помощь от местного иностранного отдела. Оптимист! Он еще полагает, что кому-то есть дело до фуданьского студента, пусть даже иностранца, в преддверии грандиозного праздника.

Так оно и случилось: нами заниматься некому и некогда. Сама по себе эта новость нисколько не расстраивает, а вот донесенное до меня Ли Мао признание сотрудников народного правительства в своей некомпетентности относительно восстания Ду Вэньсю и оставленных им материальных памятников насторожило. Немного в истории даже столь богатого на народные движения Китая было таких повстанческих образований, как государство Ду Вэньсю, и уж если местные власти, а кому, как не им, заботиться об охране исторических реликвий, несведущи в его истории здесь что-то не в порядке!

Но, наверное, настало время чуть подробнее рассказать об этом неординарном событии в истории Китая, чтобы у интересующегося его прошлым читателя не возникало естественных, но оставшихся без ответа вопросов в ходе дальнейшего повествования.

В первой главе я уже упоминал об истории юньнаньских мусульман и китайско-мусульманских конфликтах в провинции в 30–50-х годах XIX в. Западная Юньнань, прежде всего область Чусюн, через которую мы проезжали по дороге в Дали, и соседствующая с Дали область Юнчан стали главными центрами разгоревшейся борьбы.

В середине прошлого века город Дали был одним из крупнейших в западной Юньнани. Население его составляло не менее 50 тыс. человек, и среди них было немало мусульман. Власти провинции, встав на путь репрессий и мусульманских погромов, предприняли попытку организовать резню и в этом городе. Пятый день девятой луны (3 октября) 1856 г. должен был стать для мусульман Дали варфоломеевской ночью. Но трагедии не произошло: погромщики столкнулись с организованным отпором, который перерос в восстание. Восставшие овладели Дали и его окрестностями, и 23 октября с возведенной на центральной площади города трибуны Ду Вэньсю, бывший одним из организаторов отпора, был провозглашен «Верховным главнокомандующим всех повстанческих войск». В последующие дни сложилась система управления и организации власти восставших, были сформированы их вооруженные силы. В западной Юньнани возникло независимое, вставшее на путь борьбы с цинской династией повстанческое государство, а стратегически и экономически выгодно расположенный город Дали стал его столицей.

К осени 1861 г. почти вся территория к западу от оз. Дяньчи — свыше двадцати областей и уездов Юньнани — оказалась под властью Дали; под знаменами Ду Вэньсю собралась почти 200-тысячная армия из китайцев, мусульман и аборигенов провинции, всех тех, кто был недоволен цинским режимом, кто годами гнул спину на жестоких феодалов и над кем измывались алчные, развращенные роскошью и властью чиновники. Четыре карательных похода цинских войск против Ду Вэньсю были безуспешными, а его 100-тысячная армия в 1867 г. осадила Куньмин, но взять его не смогла.

За 18 лет своего правления Ду Вэньсю сделал многое: создал центральные и местные органы власти, издал ряд законов и установлений, отменил прежние налоги и поборы и ввел новые, более легкие и справедливые, создавал мастерские, добывал руду и драгоценные металлы, торговал с соседними провинциями и с Бирмой, открывал школы, строил храмы и дороги, пытался заложить новый город — столицу своего государства — и завязать отношения со странами и правительствами Европы.

Много небылиц сочиняли о Ду Вэньсю и его власти и в Китае, и за его пределами. Одни нелепицы канули в Лету вместе с их авторами, другие живут и поныне. Даже в серьезных научных трудах по сей день пишут о мифическом султане Сулеймане (якобы так назывался Ду Вэньсю), о созданном им дунганском султанате или — об этом мы уже говорили — крестьянской революционной власти. Не было ни первого, ни второго, ни третьего, как не было ничего, что позволяло бы уподоблять восстание в западной Юньнани религиозным войнам мусульман против «неверных» в других странах Востока, да и в Северо-Западном Китае.

Государство Ду Вэньсю, призвав под свои знамена широчайшие массы крестьян всей провинции, не было в то же время крестьянским. У власти стояли торговцы и ученые мужи — шэньши, бывшие чиновники и военные, как мусульмане, так и китайцы, среди которых затерялись выходцы из крестьян и ремесленников. И мероприятия этой военно-феодальной по сути власти были не более чем умеренными реформами, не претендовавшими не только на коренную ломку существующей социальной системы, но даже на ее переустройство в интересах обездоленного, бредившего идеалами всеобщего равенства, благоденствия и справедливости крестьянства.

Но резонанс, вызванный возникновением мятежного государства в Юго-Западном Китае, бросившего вызов могущественной империи и долго сопротивлявшегося натиску ее сатрапов, был огромен. На протяжении 18 лет — целое поколение выросло за эти годы — Дали являлся идеологическим, политическим и стратегическим центром широкого повстанческого движения на всей обширной территории Юго-Запада. Только в 1872 г., через восемь лет после того, как погибло государство тайпинов и было погашено пламя полыхавшей в Южном Китае крестьянской войны, были потоплены в крови бесчисленные мятежи и бунты во всех уголках империи, смогли ее правители справиться и с восстаниями в Юньнани. Несмотря на ожесточенное сопротивление армий Ду Вэньсю, к началу декабря 1872 г. 70-тысячное войско энергичного и жестокого генерала Ян Юйкэ подошло к Да ли. После месячной осады положение осажденных стало критическим, и Ду Вэньсю, дабы спасти от кровопролития мирное население, решил прекратить сопротивление.

Раннее утро 27 декабря 1872 г. Из города в направлении лагеря Ян Юйкэ движется скорбная процессия побежденных. В паланкине за задернутыми занавесками несут Ду Вэньсю. Но радость карателей, предвкушавших расправу над предводителем мятежников, была преждевременной; верховный главнокомандующий был мертв. Приняв яд, он избавил себя от ожидавшей его мучительной казни.

Заручившись обещанием Ян Юйкэ сохранить жизнь защитникам города и не наказывать мирное население, руководители мусульман сдали Дали. Но последующие события показали истинную цену обязательств Ян Юйкэ. Спустя несколько дней его головорезы учинили в городе кровавую бойню, в холе которой, как свидетельствуют источники, было убито более 30 тыс. человек. «Вода в озере Эрхай украсилась кровью», — писал очевидец. Таким вот трагическим эпизодом завершилось восстание Ду Вэньсю.

Естественно, что одной из главных целей моего приезда в Дали было знакомство с ареной событий, памятниками материальной культуры, имеющими отношение к Ду Вэньсю м его детищу — повстанческому государству. Начинаем с поисков стелы, которую Ду Вэньсю установил в честь закладки так и не построенной столицы, которую планировалось создать между Дали и Эрхаем.

Готовясь к поездке в Дали, я не особенно стремился зафиксировать точные координаты памятников, связанных с именем Ду Вэньсю, хотя мог это сделать и в Шанхае, получив необходимую информацию от уже побывавшего в этих местах Андреаса, и в Куньмине — от китайских историков. Мне казалось, что уж в Дали, где если не все, то многое должно быть связано с именем Ду Вэньсю, каждый должен быть сведущим в истории восстания, должен знать об оставленных им следах. Какое заблуждение! Убедиться в этом довелось очень скоро.

Расспросы, которыми занимался Ли Мао, привели нас, как это ни парадоксально, к месту, напрямую связанному с именем душителя восстания Ян Юйкэ: в среднюю школу № 1 Дали. Нужной стелы обнаружить здесь не удалось, но спасибо людям, которые по своему незнанию отправили нас по этому адресу, иначе остался бы он нам неизвестным. Спасибо и незнакомому учителю, который не только поведал нам историю школы, но и, не сочтя за труд разыскать ключ, отвел в ее «святая святых»: окруженный приземистыми строениями небольшой, но очаровательный сад. В нем царила атмосфера китайской старины. Квадратный островок в центре сада отделен от остальной его части облицованным мрамором рвом; изящные каменные мостики с возвышающимися над ними пайлоу — уменьшенными копиями китайских триумфальных ворот — и столь же изысканные каменные решетки-ограждения гармонично вписываются в его зеленое убранство. В тени деревьев можно присесть за мраморный столик, столешница которого покрыта тонкой резьбой. И ему немало лет. В глубине сада в каменной нише упрятана стела, однако не та, что мы искали, а много древнее. Эта стела — памятник государства Дали, современника сунской династии, о котором речь пойдет немного позднее.

Но не буду долее интриговать читателя этим причудливым оазисом на территории школы, больше уместным для усадьбы феодала или чиновника. История его отнюдь не таинственна. «Усмиритель мятежников» Ян Юйкэ, назначенный за свои заслуги наместником западной Юньнани, немало возомнил о своих заслугах и построил в поверженном им Дали резиденцию, чересчур роскошную для чиновника его ранга. Нашлись доброхоты и завистники, и весть о нескромности Ян Юйкэ докатилась до императора. Сориентировавшись в обстановке, Ян Юйкэ предпочел отдать свой дворец под уездное конфуцианское училище, чем подвергнуться опале. В 1877 г. здесь обосновались первые ученики, и с тех пор резиденция Ян Юйкэ служит, конечно в реконструированном виде, делу просвещения. А древнюю стелу откопали и перенесли на ее территорию первые ученики школы, и было это в конце XIX в.

Стелу Ду Вэньсю мы в конце концов обнаруживаем в совсем другом, мало приспособленном для хранения исторических памятников месте: повергнутой набок в хозяйственном дворике Культурного центра Дали. Поговаривают, что не так давно на ней просто-напросто стирали белье, а после того, как поступило распоряжение охранять исторические памятники, прислонили ее к стене и оставили в покое. Все же лучше, чем использовать в качестве стиральной доски…

Среди сохранившихся памятников восстания на первом месте — часть комплекса «шуайфу» — резиденции «правительства главнокомандующего». Вскоре после захвата города Дали внутри его был создан, как этого требовал этикет организации верховной власти в Китае, «запретный город»: несколько десятков зданий, окруженных высокой стеной. Сам Ду Вэньсю расположился в резиденции командующего китайскими войсками провинции, которая после существенных ремонтно-восстановительных работ была превращена в «великолепный дворец со стенами, отделанными мрамором, инкрустированными искусной резьбой и богатой позолотой». Дворец, как и подобало обители верховного правителя, был крыт желтой — цвет императорской фамилии — черепицей.

Поиски остатков шуайфу приводят нас на единственную в городе небольшую по размерам площадь. Видимо, именно здесь и происходил тот памятный митинг, на котором Ду Вэньсю был провозглашен главой повстанческой власти.

Пытаюсь представить, как все это выглядело 130 лет назад. Пожалуй, не было зеленеющего к востоку от площади лесного массива, под кронами которого укрывается ныне воинская часть; наверняка не было массивной трехстворчатой стены с тремя сияющими нетронутой белизной экранами под ярко-красной надписью «Служить народу». Но наверняка так же, как и сегодня, сидели в тени раскидистых деревьев просто одетые люди, продавая свои нехитрые изделия из далийского мрамора, ассортимент которых вряд ли особо изменился за прошедшие десятилетия: искусно вырезанные пагоды, фонарики, рюмки, книжные закладки, письменные принадлежности и просто разные по размеру отполированные куски мрамора.

По всем не без труда добытым Ли Мао ориентирам, где-то за белой стеной, на территории нынешнего детского сада и находилась резиденция Ду Вэньсю. Открываем скрипучую железную калитку и, еще неуверенные в благополучном завершении нелегких поисков, по пустому, поросшему травой и редкими деревьями дворику проходим к ничем не примечательному каменному флигелю, чуть ли не впритирку за которым торжествующий Ли Мао обнаруживает часть стены и ворота шуайфу: серое, ничем не примечательное сооружение в традиционной архитектуре китайских ворот под четырехскатной крышей. Трудно вообразить, что во времена Ду Вэньсю вход в его резиденцию был столь непритязательным. Каратели и время не пощадили памятника.

Проходим под аркой ворот, и перед глазами открывается покрытый скудной весенней травкой двор, охваченный по периметру, как требовала того планировка дворцов и жилых усадеб, соединенными между собой залами. Мощенная каменными плитками дорожка пересекает двор и упирается в Зал совещаний. Здесь когда-то собирались для обсуждения важных дел члены правительства Ду Вэньсю. Обычное серое здание без намека на блестящее великолепие дворцов — вот и все, что осталось от роскошного (но была ли вообще в природе та роскошь, о которой сообщают некоторые источники?) дворца. Завершавшие дворцовый ансамбль, построенный в стиле традиционных дворцовых комплексов с единственным, как мне кажется, отличием: ориентацией не по оси юг — север, а по линии запад — восток, центральный двор и «большое», как уверяют местные краеведы, здание обветшали и были снесены «за ненадобностью». Позднее, заглянув на территорию шуайфу с западной стороны, где ранее располагались эти строения, я не обнаружил там ничего, кроме заброшенного пустыря.

Сохранилась, правда уже в реставрированном виде, южная стена шуайфу: высокая, четырехметровая кладка из дикого камня, местами укрытая сплошным покрывалом плетущегося горного чая. Во время землетрясения 1952 г. стена рухнула, но вскоре была восстановлена местными жителями, выразившими тем самым свое уважение к памяти выдающегося земляка. Кстати, землетрясения в районе Дали не такое уж редкое явление: в летописях с 886 по 1977 г. зафиксировано 13 землетрясений силой свыше пяти баллов.

Выходим на центральную улицу через тот же неухоженный дворик и уже у самой калитки распознаем в неприглядном, обветшавшем сооружении у входа еще одни ворота. Со стороны Фусинлу они скрыты стеной. Вход в «запретный город», в резиденцию Ду Вэньсю? У кого же получить вразумительный ответ?

От шуайфу до одиночной пагоды, высящейся чуть западнее объездной дороги, рукой подать. Взбираемся к ней по пыльной каменистой грунтовке, которая упирается в настежь распахнутые ворота. За ними в глубине захламленного и запущенного двора виднеются выкрашенные в защитный цвет автомашины, расхаживают люди в военной форме. В барачного типа строениях угадываются солдатские казармы. Территория вокруг пагоды занята воинской частью, и я ожидаю грозного окрика часовых и позорного изгнания из запретной — а для иностранца, вероятно, вдвойне — зоны. Но на нас никто не обращает внимания, и мы беспрепятственно карабкаемся к подножию пагоды.

На трехъярусном каменном постаменте на 40-метровую высоту поднимается четырехугольная двенадцатиэтажная башня. Построенная около 800 лет назад, она входила в ансамбль храма Хуншэн (Великих святых). Лестницы, ведущие с яруса на ярус ее постамента, расположены так, чтобы путешественник как минимум дважды обошел сооружение и смог полюбоваться стройностью и ритмичностью его строгих и в то же время прекрасных форм.

Пагоде присущи та монументальность и простота, которые отличали пагоды танской эпохи, времени, когда буддизм в Китае достиг своего расцвета. Храмы, монастыри, пагоды этих столетий во множестве обнаруживаются в самых отдаленных уголках современного Китая.

Вход в цокольный этаж не замурован, но лестница на верхние ярусы разобрана, и над головой зияет черная дыра.

От пагоды Дали кажется хаотическим нагромождением темно-серых черепичных крыш и не производит особого впечатления. Однако наши блуждания по городу в поисках следов восстания Ду Вэньсю позволили составить о нем несколько иное, чем накануне, представление. Конечно, город неординарен. Уже хотя бы потому, что в нем при небольшом населении проживает свыше 20 народностей: кроме ханьцев, хуэй и бай — наиболее многочисленных — здесь можно встретить лису, наси, ицзу, мяо, тибетцев и др.

Как город Дали возник сравнительно поздно, лишь в конце XIV в. после подчинения Юньнани Минами. Очень скоро он стал и на протяжении веков оставался административным, военным и экономическим центром всей западной Юньнани. Кроме добычи и обработки мрамора в нем были развиты крашение тканей, сапожное ремесло, производство национальных украшений. По мере расцвета ремесла Дали превращался в торговый центр западной Юньнани, в нем собирались для обмена продукцией собственного производства аборигены из самых отдаленных уголков провинции. А сегодня одной из главных статей городского дохода стал туризм.

Многое, очень многое было разрушено в пламени бурных событий последних полутора столетий. О древнем городе сегодня напоминают лишь заросшие полынью пятиметровые валы, по гребню которых смешно топорщатся шишковатые кактусы, да узкие, кривые улочки, как и века назад плавно струящиеся от предгорий Цаншани к раскинувшимся у берегов Эрхая полям. Черные черепичные крыши, сложенные из булыжника ограды маленьких двориков отражают безыскусность и простоту старого города. Любовь жителей Даля к зелени и цветам проявляется в том, что почти в каждом доме — насколько позволяют возможности — есть свой, иногда просто крошечный цветник. Многие стены покрыты порослью далийского горного чая, красные соцветия которого в пору его цветения придают городу неповторимый колорит и насыщают его атмосферу пленительным ароматом.

Обедаем в чистой и опрятной кооперативной столовой и отправляемся путешествовать по окружающим Дали памятникам старины. Гостиничный пункт проката предлагает хоть и не новые, но достаточно надежные велосипеды — удобнейшее средство передвижения по равнине Дали.

Главная достопримечательность Дали, его символ и талисман, красующийся на обложках большинства рекламных проспектов и книг о городе и долине, — Три пагоды (рис. 55). К ним мы направляемся прежде всего: иной выбор был бы, наверное, просто бестактен. Вымощенная булыжником улица тянется от шоссе вверх, к относительно ровной площадке, на которой врезаются в небо точеные силуэты белоснежных башен. Некоторое время из упрямства пытаюсь воевать со скачущим по камням велосипедом, но в конце концов вынужден примириться со своим поражением, взять его «под уздцы» и идти пешком.

Когда-то пагод в долине Дали было множество. Их белые стены прославляли чистоту и глубину буддийской веры с каждой из девятнадцати вершин Цаншани; каждая деревушка, любой из храмов и монастырей гордо несли над своими тусклыми крышами их остроконечные шпили. Ветры, дожди, землетрясения, люди разрушили многие из этих удивительных творений древнего зодчества, но и по сегодняшний день стройные силуэты пагод остаются безупречным по вкусу украшением долины.

Три пагоды — центральная часть монастыря Чуншэн (Почитания святых). Расположенная в центре архитектурной композиции, величественная, квадратная в плане башня называется «Цяньсюнь» («Неизмеримая»). По своему облику эта пагода, построенная 1150 лет назад, близка к другим пагодам тайского времени. Ее высота, как показали произведенные во время последней реконструкции замеры, составляет 69,3 м. Выступающие кирпичные карнизы разделяют ее на шестнадцать постепенно уменьшающихся кверху ярусов. На каждом из них — небольшие арочного типа окна, строго симметрично по сторонам от них расположены ниши со скульптурами Будды.

К югу и северу от Цяньсюнь расположены две десятиэтажные восьмиугольные пагоды, каждая 43 м высотой. Построены они были значительно позже «Неизмеримой», в XI–XII вв., и несут на себе печать того многообразия форм и утонченности силуэта, которые были присущи культовым творениям зодчих эпохи Сун. Но какими бы древними ни были Три пагоды, сегодня они сверкают белизной и свежестью — следами недавней реставрации. А по обеим сторонам ведущей к пагодам мощеной дорожки восседают с поделками из мрамора, значками, простенькими украшениями, холщовыми сумками, фартуками, платками зарабатывающие на тяге туристов к экзотике торговцы.

Здесь же, на территории давно разрушившегося храма, в маленьком, неказистом на вид помещении разместилась экспозиция истории Дали. Среди развешанных по стенам стендов с фотографиями археологических находок, стел, храмов, пагод, жилых зданий единственный «живой» экспонат — сиротливо лежащая на боку стела с полустертыми, а частью навсегда погибшими иероглифами. Есть в экспозиции и стенд, посвященный восстанию Ду Вэньсю: шесть черно-белых фотографий с очень лаконичным пояснительным текстом.

Рядом с выставкой еще более скромная, заваленная бумагами комната, в которой разместилось Управление по делам памятников материальной культуры Дали. Представляемся его сотруднику, невысокому и очень серьезному китайцу лет 55–60, который с видимым удовольствием делится своими познаниями о Ду Вэньсю, о сохранившихся следах восстания и тут же чертит подробную схему, как удобнее добраться до могилы мусульманского лидера, и даже предлагает свои услуги проводника, от которых мы вежливо отказываемся.

Могила Ду Вэньсю расположена в нескольких километрах к юго-востоку от Дали, вдали от асфальтированной трассы, и нам на себе приходится испытать все прелести разбитых сельских дорог. Но я забегаю вперед: сначала была пешеходная экскурсия в горы, к одному из самых старых буддийских храмов долины, храму Растроганных чувств (Гань-тунсы).

Сворачиваем с шоссе и, лавируя среди стихийно расположившихся на околице деревушки Гуаньинь торговцев зеленью, втискиваемся на узкую, явно не рассчитанную на современный транспорт улочку. На небольшом пустыре, исполняющем функции деревенской площади, оставляем бесполезные в дальнейшем велосипеды. Тут же не упускаем возможности понаблюдать за живой картинкой из далекого средневековья: на мощенном большими каменными плитами дворе обветшалого, полинявшего под дождями и солнцем деревянного храма идет молотьба. Две неопределенного возраста женщины в синих штанах и куртках и широкополых, закрывающих лица соломенных шляпах равномерно взмахивают древними сельскохозяйственными орудиями — цепами. Длинная деревянная рукоятка, к которой с помощью ремня крепится бамбуковая решетка, — это «техника», с помощью которой обмолачивают значительную часть урожая зерновых по сей день.

От храма начинаем долгий подъем в горы. Больше часа неспешно шагаем по извилистой, местами выложенной крупными плоскими камнями — в сколь давние времена мостили ее монахи и паломники — тропе, петляющей между усеянных валунами пустошей и разрезанных каменными межами полей, золотящихся колосьями весеннего урожая.

Потом поля кончаются, тропинка теряется в скудных травах раскинувшихся между полями и лесом лугов, и мы идем напрямую, ориентируясь на чуть заметную припухлость на резко забирающем вверх склоне. Наконец различаю затаившееся между вековыми деревьями красное пятно. Скользя, спотыкаясь и поругивая коварных монахов, карабкаемся по осклизлому после недавних дождей откосу и… упираемся в глухую стену. Вход, конечно, с другой стороны. Храм мало кто посещает, и не ведут к нему вытоптанные туристами просеки. Но для того чтобы сердиться или возмущаться, нет ни духа, ни желания. Дыхание захватывает от открывающейся отсюда красоты! Долина, озеро и примыкающие к нему с востока горы Цзицзушань как на ладони. Чистый, прозрачный воздух скрадывает расстояния и придает особую яркость палитре раскинувшейся у наших ног чудесной картины.

По желто-зеленому, сотканному из прямоугольников, квадратов, трапеций лоскутному одеялу долины в какой-то неуловимой последовательности разбросаны белые угловатые пятна деревень. На фоне обрамляющих Эрхай с востока голых и безжизненных, каких-то тоскливо-розовых гор синева озера ярка и выразительна. И над все этим — насыщенно-голубое небо. От сбившихся в плотный комок на вершинах Цаншани тяжелых серых туч время от времени словно бы нехотя открываются невесомые, чуть прихваченные румянцем белые облака, лениво и важно проплывают над долиной, озером и скрываются за далеким горизонтом.

А Лазоревые горы сохраняют при этом нахмуренный и угрожающий облик. Их вершины укутаны пеленой свинцовых туч. По ущелью, словно исподтишка подбираясь к благодатной долине, крадется мглистый грязно-серый туман. Карабкающиеся к небу лесистые склоны неодобрительно и сурово смотрят из-под косматых бровей на раскинувшийся у их ног беззаботный и радостный мир. Цаншань — верный и надежный страж Дали, защищающий долину не только от холодных западных ветров, но и от непрошеных гостей. А монахи, строившие храм, не только понимали толк в красоте, но и умело заботились о своей безопасности: подобраться к их обители незамеченными практически невозможно, а уйти из нее в горы, раствориться в чащобах окружающих лесов — минутное дело. В давние смутные времена это была совсем нелишняя предосторожность.

История Ганьтунсы насчитывает целое тысячелетие. Не сосчитать, сколько монахов и буддистов-мирян, стремившихся к буддийским святыням Дали, останавливались на отдых в его гостевых кельях. Одним из самых известных постояльцев храма был опальный минский сановник, литератор и поэт Ян Шэнь (1488–1559), осмелившийся напомнить императору Шицзуну о необходимости блюсти «ритуал и церемонии» — предписанные правителю конфуцианством нравственные принципы — и отправленный за это в ссылку в далекую Юньнань. Очарованный открывающейся от стен Ганьтунсы панорамой, Ян Шэнь надолго обосновался в угловой башне храма, где написал немало наполненных восторгом от красоты Дали стихов.

Шли годы, пролетали столетия. Храм пришел в ветхость и разрушился. Однако сегодня его стены и павильоны сверкают свежей краской: храм восстановлен и реконструкция его завершается. У самого входа и за воротами посетителей встречают скорее странные, чем страшные глиняные фигуры, в которых с трудом угадываются духи-хранители ворот. По ним можно изучать процесс создания подобных скульптур: деревянный каркас, глина пополам с соломой и яркие краски — вот и все, что необходимо умелому мастеру Для создания традиционного образа. В самом храме нет ничего примечательного, разве что огромные, напрочь затеняющие его широкими кронами деревья.

Спуск в деревню тоже непрост и занимает лишь ненамного меньше времени, чем подъем. Седлаем своих «коней» и мчимся, если можно так назвать лихую тряску, по усыпанной галькой и булыжником дороге со скоростью 3 км/час к деревне Сяодуй, в окрестностях которой и захоронен Ду Вэньсю.

Но найти могилу, даже получив необходимые пояснения, не так-то просто. Местные жители, к которым Ли Мао обращается за помощью, лишь недоуменно разводят руками: они ничего не знают ни о Ду Вэньсю, ни о могиле. Наконец, согнувшийся над огородными грядками крестьянин, которого Ли Мао рискует отвлечь от его куда более важных, чем поиски никому не нужной могилы, забот, неопределенно машет рукой: «Кажется, там…» К счастью, он не ошибся, и на пустыре за околицей мы обнаруживаем скромный гранитный четырехугольник, прикрытый сверху обработанной в форме черепичной крыши черной мраморной плитой. Вокруг памятника — чахлая трава и десяток невысоких пальм. На камне лаконичная надпись: «Могила Ду Вэньсю. Родился… Умер…»

Сюда, к деревне Сяодуй, где расположился лагерем Ян Юйкэ, и прибыла декабрьским утром 1872 г. депутация мусульман. По приказу Ян Юйкэ мертвый Ду Вэньсю, как крайне опасный преступник, был казнен, а его тело было брошено на съедение собакам. Ночью самые храбрые из деревенских жителей выкрали и тайно захоронили тело мусульманского вождя. Но надгробие на его могиле было поставлено только после свержения династии Цин, в 1917 г.

От Сяодуй узкими, вьющими среди полей загадочные петли тропинками выбираемся на берег озера. Вблизи оно оказывается отнюдь не таким мирным и кротким, каким казалось со склонов Цаншани. Разбуженная ветром волна накатывает на берег, омывает усыпавшие его ракушки и острые камни. Вода теплая, но грязное илистое дно не вызывает желания искупаться.

Озеро Эрхай — второй из крупнейших юньнаньских водоемов. С юга на север тянется оно параллельно Лазоревым горам более чем на 40 км. Наибольшая его ширина — 7–8 км, а площадь водной поверхности составляет свыше 240 кв. км. Широкое посередине, озеро сужается к южной и северной оконечностям и своей формой напоминает человеческое ухо. Аборигены провинции так его и назвали — Эрхай, что значит «Ухо-море». Более двадцати рек и речушек наполняет его чистой горной водой, а вытекает всего одна — Сиэрхэ.

С берегов Эрхая лучше просматриваются и отроги Лазоревых гор. Сейчас они затянуты тучами, а там, откуда два часа назад мы любовались долиной, висят косматые струи дождя. Над озером же по-прежнему светит яркое солнце, и нет никаких намеков на осадки, хотя, пока мы петляли по полям, шальная тучка слегка окропила пыльную землю редкими каплями.

Цаншаньские облака без преувеличения считаются одной из основных достопримечательностей Дали. Протяженность Лазоревых гор — около 50 км, средняя высота над уровнем моря — 3 тыс. м, самый высокий пик — Малун, у подножия которого мы сегодня побывали, — 4122 м. И почти всегда — облака. Они то клубятся в полнейшем беспорядке по склонам, то укрывают горы алеющей в пурпурном зареве рассвета туманной мантией, то словно белоснежные сказочные звери и птицы носятся по бездонно-синему небу. Причудливые композиции из облаков, периодически — при определенных погодных условиях — складывающиеся на отрогах Цаншани, обрели поэтические названия и обросли легендами и сказаниями. Наиболее известны два из них: Ванфуюнь и Юйдайюнь.

В ясный и абсолютно безоблачный зимний день на пике Юйцзюй, что соседствует с вершиной Малун, появляется серебристо-белое облако, чистое, легкое и по-настоящему прекрасное. Но вот оно из белого становится черным, разрастается вверх и вширь и приобретает знакомые очертания: словно молодая очаровательная женщина в черном платье вглядывается полными слез глазами в глубокие воды Эрхая. Появление «женщины» предвещает сильную бурю.

Ванфуюнь (Ожидающая мужа) — так называют ее жители Дали. Предание гласит, что облако на Юйцзюй — это душа наньчжаоской принцессы Афэн, потерявшей своего возлюбленного и уже много веков пытающейся отыскать его на дне озера.

Давным-давно дочь правителя государства Наньчжао прекрасная Афэн встретила и полюбила жившего у подножия Цаншани молодого охотника Алуна. Юноша, прибегнув к помощи духов гор, похитил принцессу из дворца, и они поселились в горах, на вершине Юйцзюй, чтобы родные Афэн не смогли разрушить их счастье. Однако скоро настала зима, горы покрылись снегом и льдом, стало холодно, и юноша решил спуститься в долину и попросить в монастыре Лоцюань немного одежды для себя и жены. Откуда было ему знать, что коварный монах уже сговорился с правителем Наньчжао. По приказу последнего, прибегнув к магии, он превратил Алуна в раковину и бросил на дно озера. Принцесса, не дождавшись возвращения мужа, умерла от тоски. И вот в образе белого облака ее душа время от времени поднимается на вершину горы и пристально вглядывается в гладь озера, вызывает ветер и волны, чтобы они расплескали воду и дали ей возможность увидеть любимого А когда облако рассеивается, успокаиваются и волны. В таком случае люди говорят, что принцесса увидала Алуна. Но может случиться и так, что вслед за ветром наплывут с гор тяжелые тучи, ударит гром, пойдет сильный дождь. Это значит, что на сей раз Афэн не смогла разглядеть своего мужа и гневается.

Юйдайюнь (Яшмовый пояс) — явление тоже известное, давних пор. Оно считается воплощением прекрасной и кроткой девушки-бай. Видеть Яшмовый пояс можно довольно редко, главным образом в разгар лета. Иногда в ясный погожий день, наступивший после дождя, посередине гор с юга на север протягивается цепочка облаков, придающая им серьезный и торжественный вид. Картина эта появляется неожиданно и столь же неожиданно исчезает.

Но сегодня горы просто угрожающе красивы, а облака на их склонах исполняют хаотический и в то же время грациозный танец.

В город возвращаемся вдоль берега по протоптанным среди посевов узеньким тропкам, бровкам, межам. Минуем одинаковые, неотличимые друг от друга каменные деревушки: два-три десятка скученных домиков. Ловлю себя на мысли, что в этой долине, наверное, мало что изменилось за пролетевшие от Наньчжао и Дали века. Между лежащим, в километре друг от друга селениями по-прежнему не дорог, и пешком через поля добираться до соседей куда быстрее, чем делать многокилометровый крюк с выездом на идущую параллельно асфальтированному шоссе грунтовку.

В Дали, изрядно намаявшись с неуправляемыми на этих кочковатых тропках велосипедами, входим с восточной стороны, мимо отгородившейся от улицы каменными стенам усадьбы — то ли уцелевшего доныне поместья феодала, ли зернохранилища. Над расположенными по периметру двора, выходящими на улицу глухими стенами приземистых построек плывет, изящно выгнув когда-то желтую, а сейчас неопределенного цвета черепичную крышу, двухэтажная каменная башня. Во дворе особняка группа крестьян обмолачивает рис.

Пока я привожу себя в порядок в гостинице, Ли Ма куда-то исчезает и вскоре появляется с большим арбузом. Для начала мая чем не сюрприз. Арбуз оказывается красочным и… удивительно несладким. О цене Ли Ма говорит неохотно: пять мао за цзинь, юань за килограмм. Недешево. Хотя сейчас не сезон. Но и в сезон арбузы продаются не дешевле двух мао за цзинь.

Вечером выхожу прогуляться и у порога сталкиваюсь с одним из своих попутчиков. Крупный, бородатый, с обветренным загорелым лицом мужчина лет пятидесяти легко — в Китае все европейцы чувствуют себя в какой-то мере земляками и соотечественниками — идет на контакт. Знакомимся, и удивлению его нет предела, И дело не в том, что я — первый советский гражданин, которого он встречает в своей жизни. Таких европейцев, американцев, японцев, не говоря уже о китайцах, с весьма искаженными представлениями о России, как они привыкли говорить, и русских я видел немало. Ситуация много забавнее: в глубине Азиатского континента столкнуться с соотечественником из России! Да, Марк Чорна — так он мне представляется — может в какой-то степени считать меня соотечественником, хотя родился в далекой Америке. Его родители, жившие где-то под Киевом, перебрались за океан в 1905 г., спасаясь от черносотенных погромов и унеся с собой не лучшую память о своей родине. Может, поэтому они никогда не учили сына русскому языку и привили ему неприязнь к слову «Россия». Сам Марк уже более 20 лет живет и работает во Франции и, интересуясь очень многим, путешествуя по миру, даже не задумывался о том, чтобы поближе познакомиться с родиной своих предков. И вот — неожиданная встреча.

«Я буду называть тебя «мой русский кузен». Не возражаешь?» — Улыбка Марка так доброжелательна, в его голосе звучат такие радостные и в то же время лукавые нотки, что сопротивляться просто невозможно.

Проводим вечер вместе со знакомой Марку компанией: профессиональный фотограф из Швейцарии, надеющийся подзаработать на публикации альбома о «празднике третьей луны» («Просто на Китае бизнес сейчас сделать трудно, рынок насыщен, — делится он со мной своими проблемами, — а вот «саньюэцзе»… Об этом мало кто знает, и может выйти «конфетка»…»); чета туристов из ФРГ; медсестра из США, в течение трех последних лет работавшая в Таиланде и жаждущая более основательно познакомиться со странами Азии… Да разве всех упомнишь… Разные, на время сошедшиеся люди, разные характеры, цели, но общий интерес — Китай и «праздник третьей луны».

В частном ресторане, где столики расставлены прямо во дворе и звезды мерцают сквозь кроны прикрывающих его деревьев, много европейцев. На столах — меню на английском; хозяин также научился объясняться на ломаном английском и французском — и тянутся сюда иностранцы, не знающие китайского языка и чувствующие себя здесь почти так же, как в нью-йоркском «чайнатауне». Таких точек в Дали несколько, и по вечерам они переполнены. Главный деликатес — хрустящий коричневой корочкой жареный овечий сыр, по вкусу совсем не такой, как в Куньмине, и, конечно, приготовленное под разными приправами мясо.

Разговор, как это всегда бывает в таких случаях, перескакивает с одного на другое, но в основном кружит вокруг Китая. Кажется, это закономерно, что все туристы, малознакомые с изнанкой сегодняшней жизни Срединного государства, прежде всего в восторге от происходящей в стране «либерализации». Как все же многозначно толкуют на Западе емкое понятие «свобода»! Конечно, перемены, происходящие в Китае, огромны. Отпущены донельзя закрученные прежним руководством гайки, открыт простор для творчества и частной инициативы, сняты многие нелепые и вредные ограничения… Но какие сложные процессы идут внутри китайского общества! И последствия их далеко не всегда возможно предсказать. Достаточно сказать, что приходится переделывать образ мышления, перестраивать сознание целого поколения. А тут еще выплеснулась наружу вся накопившаяся за десятилетия, вскормленная порочным стилем руководства и воспитания муть и плесень: коррупция, спекуляция, мошенничество, проституция… Трудные для страны 80-е годы. Хотя сложно припомнить, какие годы не были для Китая трудными… И как лаконично и доходчиво объяснить нахватавшимся из популярных журналов восторженной журналистской патетики туристам, что то, что они понимают под «либерализацией», — лишь видимая вершина огромного айсберга, который пытаются вывести на чистую воду современные китайские руководители? Но можно заставить их задуматься…

Возвращаемся в гостиницу уже в одиннадцатом часу. На улицах по-прежнему многолюдно, работают рестораны, открыты двери лавчонок. Частное предпринимательство лихорадочно собирает прибыли на благодатной ниве туризма.

Дракон от головы до хвоста

Схема 2. Долина Дали

В этот день я пересек всю долину (схема 2) — от Верхней до Нижней заставы, т. е. от Шангуани до Сягуани, как они именуются по-китайски. В давние времена их называли иначе: Луншоу (Голова дракона) и Лунвэй (Хвост дракона). Кажется, древние жители Дали не в шутку, а всерьез сравнивали долину с разлегшимися между Эрхаем и Цаншанью драконом. Здорово было бы пройти пешком по древней извилистой дороге, которой хаживали столетия назад купеческие караваны и спешившие на рынок крестьяне, с паланкинами на плечах важно шествовали слуги правителей древних царств и высокопоставленных сановников, бряцали оружием неторопливые и развязные солдаты. Но на это уйдет не день и не два, так что придется удовлетвориться велосипедом, автобусом и вполне современным асфальтированным шоссе.

Сначала совершаем с Ли Мао велосипедную прогулку к Источнику бабочек, расположенному в 20 км к северу от города, у подножия Юньлунфэна, самого северного из девятнадцати пиков Цаншани. Погода великолепная: солнце, чистое синее небо, и только за южные отроги Лазоревых гор цепляются облака. Утренняя свежесть прибавляет сил, и дорога, слегка идущая под уклон, кажется легкой и веселой. На единственном на всю долину асфальтированном шоссе движение не очень интенсивное, но каждая машина, будь то встречная или попутная, оповещает о своем приближении долгим и громким сигналом. Навстречу попадаются медленно бредущие гурты скота — гонят на завтрашнюю ярмарку. И тут же крестьянин подбирает оставленный на асфальте навоз — незаменимое пока в китайской деревне удобрение. По сторонам — поля, поля и еще раз поля, на которых и пашут, и высаживают рассаду риса, и убирают уже созревший весенний урожай. Можно изучать весь сельскохозяйственный цикл.

Обгоняем медленно бредущие по обочине толпы — иного слова не подберешь — обвешанных амуницией, распаренных, утомленных переходом солдат. Вид у большинства не слишком бравый: полурасстегнутые френчи, закатанные до колен мятые штаны, из-под которых выглядывает малиновое трико. Все это как-то не вяжется с представлением о дисциплинированной и организованной китайской армии. Явно не зря начата ее реорганизация. А эти идут куда-то в северную часть долины, где предстоят полевые учения.

Деревни следуют одна за другой, на расстоянии километра-двух от шоссе либо справа, ближе к озеру, либо слева, у подножия Цаншани. Большинству из них уже по нескольку веков, но и на их фоне выделяется поселок Сичжоу, лежащий чуть восточнее трассы, километрах в пятнадцати от Дали. Этому селению, в незапамятные времена имевшему статус города, уже более тысячи лет. Во времена Наньчжао он защищал долину с севера, был важным религиозным и торговым центром. Правители Наньчжао нередко покидали столицу (особенно если чувствовалась какая-либо угроза с юга) и перебирались на жительство в Сичжоу. Тогда город был обнесен высокими стенами, от которых в наши дни сохранились остатки восточных, северных и западных ворот. Сегодня Сичжоу примечателен тем, что в нем наиболее сильно проявляются черты традиционной архитектуры народности бай, не подвергавшейся влиянию китайского градостроительства.

Как ни вглядывались мы в тенистые оазисы у подножия Цаншани, но Источник бабочек все же проскочили. И только тогда, когда перед нами замаячили черные крыши Шангуани, поняли свою оплошность. Шангуань, Верхняя застава, — самое северное в долине селение — расположено на узком перешейке между озером и горами и прикрывает долину с севера. В период монгольского нашествия именно Голова дракона стала «камнем преткновения» для вторгшихся в Юньнань полчищ Хубилая. И, только отыскав проход через Цаншань, они смогли взять крепость, а затем и покорить государство Дали. В предместьях Шангуани по сей день сохранились остатки древних укреплений.

Нам же приходится возвращаться и еще около получаса взбираться в гору к источнику. Небольшая тенистая роща, обнесенная оградой. На площадке перед входом, где уже стоят автобус и пара машин, оставляем велосипеды и углубляемся под сень пышных акаций. Солнце уже припекает, и приятно ощутить живительную прохладу.

Сам источник — это небольшой, весьма ординарного вида круглый водоем, одетый в мраморную рубашку и окруженный корявыми акациями. Подземный ключ наполняет его чистой родниковой водой, под трехметровой толщей которой свободно просматриваются устилающие дно серебристые монеты. Толпящиеся у метрового бортика туристы сосредоточенно, как могут делать это только китайцы, фотографируются и с увлечением пытаются уложить на гладкое зеркало воды легкие алюминиевые фэни. Каждая застывшая на поверхности монетка вызывает по-детски искренний, радостный смех и аплодисменты.

Крутая лестница ведет к беседке, из которой принято любоваться озером и долиной. Красиво, но мне кажется, что вид от Ганьтунсы был намного эффектнее и живописнее.

Вообще же и славой своей, и названием источник обязан бабочкам. Ежегодно в мае-июне на склонах горы Юньлун распускается множество цветов, и особенно благоухают, привлекая мириады жужжащих, летающих, порхающих насекомых, шелковые акации. Пик их активности приходится, если погода тому благоприятствует, на пятнадцатый день четвертой луны, когда великое множество бабочек самых разнообразных расцветок и оттенков устраивают над акациевой рощей и водоемом веселый и радостный танец.

Рассказывают, что давным-давно у подножия Юньлун в деревне Бараний рог жили отец с дочерью. Девушку звали Вэньгу и была она умная, умелая, а красотой своей могла состязаться с цветами и яшмой. На вершине Юньлун жил молодой и храбрый охотник по имени Сялан, юноша не только отважный, но и добрый. Однажды Вэньгу и Сялан встретились и полюбили друг друга, а на память обменялись дорогими им подарками. Сялан подарил девушке доставшийся ему от матери яшмовый браслет, а Вэньгу вручила своему суженому вышитое бабочками полотенце. Многие, очень многие юноши приходили свататься к Вэньгу, но в сердце ее был лишь молодой охотник.

Но однажды весть о красоте девушки долетела до правителя, который решил, что такая красавица должна украсить гарем его сына. В деревню, где жила Вэньгу, были посланы верные люди, они убили отца Вэньгу, схватили ее и привезли во дворец. Узнав об этом, отважный Сялан темной ночью пробрался в палаты правителя и похитил свою возлюбленную. Солдаты бросились в погоню и скоро настигли беглецов у края бездонного омута. Сялан храбро сражался, но не мог пробиться через кольцо окруживших его врагов. Стрелы у него кончились, меч сломался… И тогда молодые люди взялись за руки и бросились в омут. В тот же миг небо потемнело, раздались раскаты грома, засверкали молнии, налетел страшный ураган, и солдаты в ужасе бросились бежать. Ветер сразу же стих, перестал идти дождь, небо прояснилось, а из глубины омута выпорхнули две большие, невиданной красоты бабочки. А вслед за ними в воздухе появилось множество разноцветных бабочек, затеявших вокруг водоема свой замысловатый танец.

Узнавшие эту печальную и прекрасную историю люди назвали двух больших бабочек Сяланом и Вэньгу, а омут, именовавшийся прежде просто Бездонным, нарекли Источником бабочек. Ну, а поскольку охотник и девушка бросились в воду в пятнадцатый день четвертой луны, то в этот день и наблюдается «большой бал».

Обратный путь был, как мне показалось, много длиннее. Дорога слегка поднимается в гору, в грудь ударяется упругий, разгулявшийся к полудню встречный ветерок, на ноги накладывается усталость от накрученных километров… Ветер — одна из немногих омрачающих сказочную долину деталей его климата. Поднимается он обычно к обеду, дует с юга на север и нередко, особенно в зимнее время, приобретает большую силу, несет пыль, песок, сушит лицо и губы, что при довольно низкой влажности Дали весьма болезненно.

После обеда и душа — эту роскошь предоставляет желающим маленький заводик в пяти минутах ходьбы от гостиницы — отправляюсь в Сягуань. Самое удобное — воспользоваться маршруткой, таким же «хлебным фургоном», каким мы добирались до Дали. Вся дорога, с максимальным комфортом, занимает 25–30 минут.

Уже из машины меня с радостными возгласами, как доброго старого приятеля, выдергивает обвешанный фотоаппаратами улыбающийся китаец. Еще один неожиданный знакомый. Где же я видел это лицо? Понимая мое замешательство, он, ничуть не смущаясь, приходит на помощь: «Шанхай, новогодний вечер для иностранных студентов… Репортер агентства «Новости»…» Все, теперь вспоминаю: он был еще очень удивлен этой встречей и пытался взять интервью… Неожиданная и в какой-то степени приятная встреча, на которые так богат Китай.

Но общаться нам уже некогда и встретиться больше не придется: Лю Вэньсян уезжает сегодня в Сишуан баньну. Остается только пожелать ему счастливого пути и репортерских удач.

Микроавтобус ходко и плавно мчится на юг. Нисколько не притормаживая, проскакиваем деревню Тайхэ, сегодня ничем не примечательное, заурядное, как десятки его родственников в долине, селение. Между тем Тайхэ — это живая история Дали, свидетель расцвета и гибели одного из крупнейших политических объединений на территории средневекового Китая — государства Наньчжао-Дали, созданного предками современных ицзу, бай, наси и других народов.

Государство Наньчжао возникло в 728 г. н. э. и включало территорию Юньнани, южной Сычуани, западной Гуйчжоу и северные районы Вьетнама и Бирмы. Заявив о себе как о серьезной политической силе к юго-западу от Янцзы, оно было вынуждено вести длительные и почти беспрерывные войны с танским Китаем, правители которого не могли примириться с тем, что у них под боком существует и процветает независимое государство «южных варваров». Не раз и не два императоры танской династии предпринимали попытки покорить Наньчжао, но всякий раз их войска терпели поражение. И как великое бедствие для народов Китая описывал эти войны великий китайский поэт Бо Цзюйи:

В 937 г. после серии переворотов и смен правящих династий престол Наньчжао захватил крупный военачальник Дуаньсыпин. Он принял титул «Святого, мудрого, просвещенного императора» и переименовал государство из Наньчжао в Дали. Постепенно отпали от него некоторые владения на юге и востоке, но в Юньнани вплоть до 1253 г. полновластными хозяевами оставались правители Дали. Только вторжение орд Хубилая повлекло за собой его гибель. В километре от западной окраины Дали на спине каменной черепахи — символа мудрости и долголетия — возвышается одетая в кирпичную кладку стела «Усмирения Юньнани». Установленная в первые годы XIV в. (по одним данным, в 1304 г., по другим — в 1306 г.), она обозначает место где войска Хубилая разгромили объединенные армии Дали, и содержит описание «подвигов» завоевателей. Испещренный иероглифами камень высотой 4,44 м и шириной 1,65 м печальный памятник губительного для аборигенов Юго-Запада монгольского нашествия.

Шесть веков существования Наньчжао-Дали были периодом развития уникальных культурных традиций дяньцев — предков современных народов Юньнани. В Наньчжао имелась своя иероглифическая письменность, традиции которой сохраняются доныне у наси и ицзу. В обращении широко ходили раковинные деньги. Изнурительным трудом рабов и пленных были построены крепости и дороги, возведены великолепные архитектурные ансамбли столицы Наньчжао — города Тайхэ, что означает «Великий мир».

Столица Наньчжао блистала великолепием. Высокие стены, протянувшиеся от вершины Фодин до берегов Эрхая, окружали территорию в несколько десятков квадратных километров, в центре которой лежал Тайхэ. Блестящей под ярким солнцем позолотой ослепляли путников стены дворца правителя Наньчжао, поражали своей роскошью жилища крупных военачальников и сановников, изящество конструкций и тонкая художественная роспись административных зданий говорили о богатстве и могуществе государства, а возвышавшиеся на его улицах и в переулках стелы славили его победы над сильными врагами.

Одна из этих стел и сегодня высится за воротами Тайхэ у обочины древнего, мощенного булыжником времен Наньчжао тракта. На массивном, два на три метра, камне высечен текст из почти 5 тыс. (3800 на лицевой и около тысячи на оборотной стороне) иероглифов. Автором надписи, рассказывающей о разгроме танских войск в период войны Тяньбао (742–755), был канцлер Наньчжао Ван Маньшэн. Стела была установлена в 766 г., затем утеряна и вновь обнаружена в 1788 г. Время стерло большую часть иероглифов, и ныне различимы лишь немногим более 700, но стела остается одним из самых старых и ценных памятников истории южного царства.

Сегодня лишь груды земли и камней, только отдаленно напоминающие когда-то мощные городские стены, свидетельствуют о былом блеске и величии Тайхэ.

Еще 3 км пути — и мы въезжаем в Сягуань.

Уже в IV в. до н. э. на этом месте, где пересекались дороги в Индию, Бирму и Тибет, лежал постоялый двор — неизменное пристанище купеческих караванов. После возникновения Наньчжао для защиты его столицы с юга была Построена застава Хвост дракона, своеобразный «город-спутник» Тайхэ. Вымощенная булыжником дорога соединяла чиновную столицу с шумным, оживленным городом-тружеником, городом ремесленников и торговцев, обеспечивавших запросы правителя Наньчжао и его многочисленных придворных. Защищавшая Лунвэйгуань стена протянулась по северной кромке реки Сиэр, берега которой соединялись мостом Черного дракона. Высокая, мощная сигнальная башня возвышалась над городскими воротами как грозный и неподкупный страж мира и покоя государства. Сегодня эта башня осталась единственным памятником некогда мощной крепости. Частично сохранила свой древний облик северная часть города, но ведущееся там строительство постепенно разрушает и ее.

На южном берегу Сиэрхэ стоит совершенно новый, европейский город, являющийся административным, экономическим, культурным центром и важным транспортным узлом всей западной Юньнани. Здесь действует несколько десятков предприятий легкой промышленности как местного, так и провинциального значения. Население Сягуани превысило 100 тыс. человек.

Достопримечательностей в окрестностях города немного, и они тоже главным образом связаны с историей Наньчжао-Дали.

В 8 км к востоку от города, там, где в 751 г. полководцы Наньчжао заманили в засаду, окружили и почти полностью истребили 60-тысячное танское войско, находится Братская могила. Местные байцзу собрали в одно место и захоронили останки незадачливых завоевателей, а потом здесь же была установлена стела с записью истории прихода и гибели тайской армии.

Через три года на южном берегу Сиэрхэ, где сейчас раскинулись кварталы улиц Фиолетовых облаков и Берега реки, где живут селезни, была разгромлена на этот раз уже 100-тысячная армия великой империи Тан. Погиб ее командующий Ли Фу, остались лежать на поле брани многие его командиры и тысячи солдат. Возник еще один курган из костей, на котором потомки установили мраморное надгробие с эпитафией «Могила танских воинов, шедших покорять юг». «Из десятков и сотен тысяч людей ни один не вернулся домой…» — оплакивал их судьбу Бо Цзюйи.

В 3 км к северу от Сягуани у подножия вершины Маэр стоит 30-метровая тринадцатиэтажная Пагода змеиных Костей — Шэгута. По архитектуре она родственна Цяньсюньта, но построена несколько позднее. С Шэгута связана волнующая легенда байцзу.

В древности, гласит предание, Цаншань и Эрхай соединялись воедино, вода доходила до середины гор, климат был очень теплый и благодатный для змей, которые размножались здесь в великом множестве и приносили людям неисчислимые беды. У подножия Маэр обитал огромный питон, прозванный «бесчувственным грабителем». Длиной он был около 100 чи (свыше 30 м), туловище его было покрывал свою огромную пасть, втягивал воздух и вместе с ним — летящих по небу птиц, пробегающих поблизости животных и оказавшихся в опасной близи людей. И не было от него покоя. Весь народ пребывал в страхе. При дворе правителя Наньчжао ни мудрые книжники, ни храбрые воины не могли придумать, как избавить мир от чудища. Искали храбрецов, обещали в награду 10 тыс. золотом и княжеский титул тому, кто победит злодея, но тщетно.

В деревне Лэйтао жил молодой каменотес Дуаньчичэн, с малолетства известный своей храбростью. Он-то и взялся за трудное дело, но не ради денег и наград, а для блага простых людей, больше всего страдавших от змея. Дуаньчичэн взял в руки обоюдоострый меч, обвязался несколькими десятками острых кинжалов и двинулся на поиски питона. Схватка была быстрой и смертельной. Чудище открыло пасть, чтобы проглотить храбреца, но тот сам устремился в его брюхо, начал вертеться, кружиться, работая своим мечом и нанося смертельные раны кинжалами. Змей издох, но от его ядовитого духа погиб и юноша.

Люди разрезали брюхо змея, достали останки героя и захоронили у подножия Маэр. Питона сожгли, смешали золу с землей и изготовили из них кирпичи, из которых построили Пагоду змеиных костей…

Такова легендарная история башни. Время и землетрясения на пощадили пагоду, она была основательно разрушена, но в 1979 г. восстановлена и ныне имеет тот же облик, что и много веков назад.

Одним из самых популярных мест отдыха горожан и приезжих является парк Эрхай, раскинувшийся на высоком южном берегу озера. Заложен парк в 1975 г., оборудован традиционными беседками и павильонами и манит к себе желанной в жаркий день прохладой.

Полтора часа брожу по Сягуани, впитывая ее атмосферу, ее настроение. Дует сильный ветер, гоняющий по улицам колючую мелкую пыль. Постоянные ветры, особенно сильные, от восьми баллов и более, в зимнюю и весеннюю пору, — неотъемлемая черта города, за которую обрел он поэтичное имя Город ветров.

Возвращаюсь в Дали рейсовым автобусом. На спусках шофер постоянно выключает двигатель: так поступают практически все водители автобусов. Странная и наверняка рекомендованная «сверху» экономия горючего.

В Дали становится все оживленнее. Растет приток туристов, новые и новые участники праздника расцвечивают улицы пестрыми нарядами. Завершается подготовка к праздничной церемонии: по центральной улице марширует колонна одетых в белое юных барабанщиков и горнистов.

Вечером ужинаем в «сырном ресторане» под открытым небом. От оживленного обсуждения китайской действительности переходим к общеполитическим проблемам и общечеловеческим ценностям. Бороться с восторженными поклонниками «либерализации» сегодня полегче: получаю поддержку от подъехавшего Андреаса, того самого, о котором я уже рассказывал в первой главе. У него конкретная цель — доснять фильм о байцзу с включением красочных эпизодов «саньюэцзе». Ну, а поскольку Андреас в Китае уже второй год, наши оценки очень во многом совпадают. Все же мы видим страну немного изнутри.

У ходим в одиннадцатом часу последними, чем несказанно радуем давно позевывающего хозяина заведения.

«Праздник третьей луны»

Начало праздника приходится в этом году на 4 мая. Только рассвело, а по сонной улице Всеобщей любви уже тянется в сторону ипподрома вереница людей. Пятнадцатый день третьей луны — день торжественный, и мало кто не ждет его с волнением и глубоко запрятанным восторгом в древнем городе Дали.

Много веков и десятилетий сохраняется эта традиция. Ежегодно, когда огненно-красные цветы рододендрона покрывают склоны Цаншаньского хребта, а у его подножия золотистыми волнами колышутся спелые колосья пшеницы, тысячи людей из самых отдаленных уголков Юньнани и других провинций, а в последние годы — и из-за рубежа собираются в Дали на яркий, шумный, веселый «саньюэцзе».

В одной из старых книг, представляющей собой в общем-то беспорядочную подборку эссе по истории Юньнани, о природе и климате провинции, нравах и обычаях населяющих ее народов, мне попалась на глаза короткая, всего в несколько строк, запись о происхождении «саньюэцзе». Событие это, как и многое другое в истории Дали, связывается с буддизмом. Предание гласит, что около 1300 лет назад, в первые годы правления танского императора Гаоцзуна, бодисатва Гуаньинь спустилась на землю и явилась людям. Произошло это у подножия Лазоревых гор, чуть западнее современного города Дали. Предание не сообщает, почему именно здесь решила показаться людям милосердная богиня и какие таинства она им поведала, но ревностные буддисты и почитатели Гуаньинь, которых у нее было великое множество, стали отмечать памятный день возжиганием благовоний и подношением даров к изображению богини. Год от года желающих посетить священное место становилось все больше, и, как всегда случалось в местах большого скопления людей, возник натуральный обмен продуктами из разных уголков провинции, переросший в ежегодную ярмарку.

Сейчас трудно судить, что послужило толчком к возникновению праздника: то ли пущенный буддийскими монахами слух о пришествии Гуаньинь, в результате чего завлекательная история была использована для придания большей привлекательности прозаическому торговому предприятию; то ли естественные потребности населения в обмене продуктами, но сегодня «саньюэцзе» — большой и любимый народом праздник.

Ли Мао отправляется на разведку в надежде выяснить время начала торжественной церемонии. Добытая им информация весьма неопределенна: праздник начнется, как только из Сягуани прибудет окружное начальство, но не позже девяти тридцати. Что ж, время в запасе есть, и благоразумнее не полагаться на пунктуальность местных чиновников.

Выбираемся на окружную дорогу и вливаемся в пеструю, многоликую толпу, спешащую к северной окраине города. Слева за обочиной — большой лагерь, раскинутый для приехавших в Дали делегаций. У огромных брезентовых шатров царит оживление, мелькают яркие костюмы, экзотические головные уборы. Тяжелые грузовики, тщетно пытаясь рассеять запрудившую дорогу людскую массу, сотрясают воздух громкими сигналами клаксонов. Но где им! Ведь даже в напичканном автомобилями Шанхае ни один уважающий себя китаец не станет шарахаться в сторону от Упирающегося в него куска металла, что уж говорить о чувствующих себя хозяевами положения провинциалах! И тащатся машины вместе с потоком людей, продвигаясь вперед с черепашьей скоростью.

Сворачивающая к ипподрому узкая, заставленная с обеих сторон торговыми лотками, декорированная кумачом лозунгов и многоцветьем текстильной продукции улица похожа на полноводную реку, вопреки всем законам природы текущую по пологому склону вверх, к украшенной зеленью и красными флагами пайлоу с надписью «Дали саньюэцзе». Отсюда, от арки хорошо просматривается живая, суетливая, никак не меняющая тоскливого сине-зеленого цвета река, по поверхности которой среди черных голов и зеленых фуражек то там, то здесь проплывают игривые, украшенные цветами соломенные шляпки, уныло опустившие поля бледные панамы, щеголеватые белые кепи. Людской поток разбивается на ручейки, бурлит водоворотами у прилавков с одеждой, обувью, галантереей, изделиями кустарных промыслов, снова соединяется и, ударившись об арку, разбивается на две части. Большая вливается в уже кипящее Коре на обширной, отведенной под торговые ряды территории, а меньшая сворачивает направо и тонким ручейком змеится к ипподрому, где должно состояться торжественное открытие праздника. Ярмарку оставляем на потом и вливайся в этот маленький ручеек, который выносит нас к распахнутой настежь ограде и уже гудящей в нетерпеливом ожидании представления толпе.

Но здесь нас поджидает неудача, которая чуть было не испортила общее праздничное настроение. Наше желание занять место на трибуне входит в непреодолимое противоречие с инструкциями, полученными дежурящими здесь полицейскими: проход только по пропускам. Если бы знать об этом заранее… Красноречие Ли Мао разбивается о ледяное спокойствие блюстителей порядка, и он убегает в город на поиски чиновника, который якобы имеет отношение к распространению этих билетов. И, конечно, безрезультатно. Разве можно что-либо или кого-либо обнаружить в этой всеобщей суете? И все же благодаря проникшемуся ко мне сочувствием офицеру мы оказались на трибуне в достаточно плотном окружении обвешанных фотоаппаратами и кинокамерами «соотечественников» и иностранцев.

К половине десятого в северном углу ипподрома скапливается многоцветная масса участников сегодняшнего представления. Природа к ним благосклонна: бегущие по ультрамариновому небу облака время от времени накатывают на землю освежающей тенью, дует легкий ветерок, утренняя прохлада постепенно сменяется ласковым теплом.

Праздник открывает председатель правительства автономного округа Дали. Речь его сугубо официальна, но на удивление лаконична, и вот уже раздается стрекот моторов, и на беговой дорожке появляются возглавляющие колонну белоснежные мотоциклы с невозмутимо восседающими на них полицейскими. Несколько неожиданное вступление, которое, однако, скоро забывается, заслоненное калейдоскопом меняющихся впечатлений. За донельзя сосредоточенным мальчишкой-знаменосцем и тамбурмажором — грациозной девушкой в ослепительно белом кителе, белых брюках и лихо заломленной на затылок белой фуражке — проходит шеренга девочек в национальных костюмах бай с букетами цветов в руках, за ними — стройные ряды горнистов и барабанщиков в белых костюмах с красными погонами. На шеях музыкантов яркими пятнами горят красные галстуки. А дальше идут делегации Дали и Сишуан баньны, Наньдуна и Баошани, Юнпина и Лицзяна, Чусюна и Чжаотуна, других округов и уездов Юньнани. 14 из 25 народностей провинции представлены на сегодняшнем празднестве, и каждая из них демонстрирует великолепное, бережно хранимое искусство яркого и живописного национального костюма, артистизм игры на народных инструментах и мастерство древнего, передаваемого из поколения в поколение танца, удаль веселых народных игр и гуляний. В глазах, свыкшихся с тоскливой невыразительностью гардероба подавляющей массы китайцев, рябит от широкой гаммы свежих, сочных расцветок.

Шествие продолжается около часа. Вооруженные разнообразной снимающей техникой фотокорреспонденты и туристы, кто по обязанности, а кто — захваченный красочным зрелищем, сначала скромно, «бочком», осторожно, а потом вполне уверенными шагами высыпают на беговую дорожку, на поле ипподрома, балансируют на леерных ограждениях, вертятся под ногами у участников парада. Полицейские, в первые минуты еще пытавшиеся воспрепятствовать этому стихийному порыву зрителей, решили не мешать естественному ходу событий и превратились в рядовых наблюдателей. Сквозь перестук барабанов, переливы флейт, перепевы других неизвестных мне инструментов, сквозь нескончаемый шелест шагов пробиваются назойливое жужжание кинокамер и пощелкивание затворов фотоаппаратов. На одном дыхании отснимаю две кассеты.

Описать этот незабываемый фейерверк красок, музыки, танца, обрушенный на зрителей участниками парада, очень сложно. Как передать ту неуловимую атмосферу праздника, всеобщей эйфории, энтузиазма, которая, казалось, парила над стадионом? Можно, конечно, рассказать, как в плавном, ритмичном танце проходили мимо трибун стройные юноши и грациозные девушки дай из Сишуан баньи, как степенно шествовали, ведя под уздцы своих низкорослых лошадок, деловито нахмуренные тибетцы, можно описать замысловатый танец вроде бы злого, но в то же время игривого и плутоватого с виду дракона, уже много веков преследующего ускользающее солнце, можно говорить о многом-многом другом, но все же, только увидев это зрелище своими глазами, можно понять и почувствовать причину его растущей популярности.

Наконец все участники парада выстраиваются на кочковатом, покрытом редкими кустиками чахлой травы поле. Оказывается, только сейчас и начнется официальная часть, состоящая из пространных выступлений различных должностных и недолжностных лиц. Стройные колонны подуставших от бессмысленного стояния юношей и девушек постепенно расстраиваются, рассыпаются на кучки и кружки Разрумянившиеся от жары и неослабного внимания столь многочисленного контингента бродящих по полю профессиональных и непрофессиональных фотографов девушки позируют им с видимым удовольствием и немалым кокетством.

Состоявшиеся затем конные состязания не показались мне увлекательными и захватывающими и оставили очень неопределенное впечатление. Норовистые низкорослые лошадки с вплетенными в гривы красными бантами, которых с трудом удерживают перед стартом конюхи… Летящие из-под копыт мелкие камни и клубящаяся на дорожке пыль… Гортанные крики наездников… Мальчишка на тонконогом жеребце… Маленький и верткий жокей на неоседланной лошади… Для меня, впервые в жизни попавшего на ипподром, все это и удивительно и непонятно. Силы наездников неравны, победители намного опережают своих соперников. Правда, до финала еще далеко, и встречи сильнейших пройдут, наверное, с большим азартом.

Обедаем в одной из многочисленных, на скорую руку раскинутых на ведущей к рынку улице закусочных, какие всегда, как по мановению волшебной палочки, появляются в местах скопления людей. Нехитрый обед рабочего человека*. чашка вареной говядины и пиала риса. Нельзя утверждать, что он приведет в восторг любителя экзотики или изощренного гурмана, но зато быстро и дешево.

Рядом гудит, колышется морем черноволосых голов ярмарка. Трудно поверить, что несколько дней назад на этом месте был обыкновенный пустырь. Ровными линиями выстроились крытые брезентовыми навесами торговые павильоны, забитые, однако» самыми обыденными товарами. Ожидание увидеть здесь что-то редкое, истинно национальное не оправдалось. Рынок заполонили товары легкой промышленности Юньнани и промышленных центров страны. Кустарные промыслы постепенно угасают, продукция их находит ныне сбыт не на таких вот ярмарках, а в магазинах для иностранцев. Лекарственные травы, коренья, снадобья — вот и все, что мне удалось обнаружить в этот день кроме продукции фабричной промышленности. С одной стороны, досадно, с другой — надо радоваться, что цивилизация все активнее проникает в глубинку и теснит патриархальный уклад жизни.

Какая ярмарка без веселья! Вот и здесь зазывалы у дверей импровизированных балаганов приглашают лицезреть выступления фокусников, заклинателей змей, акробатов; устраивает представление под раскидистым деревом передвижной «обезьяний театр» одного актера. Знакомый сюжет из многочисленных похождений Сунь У куна — царя обезьян. Как всегда, «сцену» окружает плотная стена зрителей. Увидев нацеленный объектив, «ассистент режиссера», он же, видимо, кассир и завхоз, состроив сердитую мину на лице, энергично машет руками: «Не надо фотографировать!»

И все же как-то здесь слишком чинно, официально, казенно. Не видно ни настоящего веселья, ни громкого смеха, ни ликующих лиц. И то, что ярмарка — это чисто экономическое предприятие, и то, что китайцев в не очень далекие годы отучили громко, искренне и прилюдно выражать свои чувства, смеяться и шутить, ощущается. Опять повсюду преобладает сине-зелёный цвет. Ярких костюмов очень немного. Лишь немногочисленные группки нарядно одетых девушек перемещаются между прилавками, приглядываются, прицениваются, игриво посматривают на серьезных и сосредоточенных парней. Торговля еще только начинается, и шуметь ей здесь целую неделю. Может, развернется еще во всю ширь умеющий смеяться и веселиться народ?

К двум часам дня на ярмарке становится немного спокойней: кто вновь спешит на ипподром, где будут продолжены скачки, а кто торопится на спортивную площадку Культурного центра, где вступят в борьбу танцоры и представители команд по различным видам спорта. На развилке Дорог, у торжественной арки в это время появилась темно-зеленая палатка, над которой колышется ярко-красное полотнище с надписью «Комитет охраны здоровья Дали». Четверо молодых людей в сверкающих белизной медицинских халатах, в марлевых повязках, за которыми прячутся смеющиеся глаза — и как тут не смеяться при виде старательно обходящего их стороной людского потока, — словно грозное оружие держат в руках медицинские шприцы. «Любому прививка. против гриппа… Гарантируем высокое качество вашего здоровья», — объявляет самый бойкий и веселый. Но желающих что-то не видно…

На спортивной площадке Культурного центра эстафету состязаний по национальным видам спорта подхватывают арбалетчики. Хотя наша гостиница соседствует с этим сооружением и разделяет нас только невысокая стена, однако приходится дать солидный крюк, чтобы запутанными переходами попасть к месту соревнований, которые, как утверждает вывешенный тут же лозунг, проводятся в рамках Третьей спартакиады Юньнани по национальным видам спорта.

Нелегкое это занятие — стрельба из арбалета. Непросто натянуть тетиву, еще труднее обмануть ветер и попасть маленькой и легкой стрелой в черный силуэт мишени, да еще когда на тебя нацелены десятки объективов. Немногие стрелки могут похвастаться такой удачей.

Одновременно со стрельбой на баскетбольной площадке Разворачиваются состязания танцоров и мастеров ушу. Различные школы, широкий выбор оружия (мечи, шесты, пики, грабли, цепочки), фейерверк приемов демонстрируют любители древнего и доныне очень популярного в стране военного искусства. Сюда бы еще живое, тонизирующее музыкальное сопровождение, и получился бы подлинный спектакль.

Но спектакль был. Его устроил приехавший из маленького уезда Симэн ансамбль танца народности ва. Два его танца, исполненные под аккомпанемент подлинно народных, из глубины веков пришедших инструментов — звонких гонгов и тарелок и огромных, изготовленных из пустотелых древесных стволов гулких барабанов, — были столь страстными, зажигательными и эмоциональными (рис. 12, 13), что до этого скупые на аплодисменты зрители разразились настоящей овацией. А зрителей, несмотря на жару, довольно много, они заполнили обе трибуны, плотной стеной окружают площадку, толпятся на открытых галереях библиотеки и гостиницы. Кроме ва в этот день выступали дайцзу из Сишуан баньны, показавшие плавный, мягкий и пластичный танец под ритмичный перестук украшенных длинными метелками, словно распушившие хвосты павлины, деревянных барабанов; весело отплясывали представители сани (рис. 14) — одной из ветвей ицзу, самого большого из аборигенных народов Юньнани.

Вечером над Дали повисла идеально круглая луна. Несмотря на поздний час, в городе людно и шумно. На площадке. где несколько часов назад шли состязания, профессиональные артисты и любители дают совместный концерт, посвященный дню китайской молодежи. Затем устраиваются массовые танцы, еще не так давно напрочь отвергаемые и критиковавшиеся как отрыжка буржуазной культуры, а ныне очень популярные и повсеместно организуемые чуть ли не в обязательном порядке. Наблюдать это зрелище с галереи гостиницы одно удовольствие, но, как только я устраиваюсь на вынесенном из своего пенала стуле, танцы заканчиваются: десять часов время для китайцев уже позднее. Правда, раздаются одиночные протесты, выражаемые свистом и криком, но они не имеют никакого эффекта, быстро стихают, и народ рассасывается.

Пора и нам. Ли Мао пакуется: первым автобусом он уезжает в Куньмин. Наше совместное путешествие заканчивается. Последнее, что он может для меня сделать, — достать (если получится) билет на поезд и сообщить в Эмэй и Чэнду о дате моего появления. Я долго тешил себя надеждой, что он передумает, но чувство долга и финансовая дисциплина явно перевешивают. Правда, остается маленькая зацепка: уехать, а особенно улететь в Шанхай, на что надеется Ли Мао, не так-то просто, но… Короче, завтра мы расстаемся.

Второй день праздника оказался для меня чертовски неудачным и несчастливым. Проходит он в самом прямом смысле этого слова в кошмарном бреду, и впечатления о нем отрывочны, расплывчаты, туманны…

Это ж надо — провел в Китае восемь месяцев, безболезненно перестроился на специфическую китайскую кухню, в каких только забегаловках ни питался — и никогда (хотя подавляющее большинство иностранцев рано или поздно через это проходят) не имел никаких проблем с желудком, и вот тогда, когда каждая минута на учете, когда намечено столько увидеть, услышать, сделать, в общем, в самый неподходящий момент вынужден почти весь день провести В своей келье, с трудом поднимаясь со сразу ставшей ненавистной постели.

Около девяти утра на спортплощадке возобновляются соревнования мастеров ушу, танцевальных ансамблей, демонстрация национальных игр и забав. В желудке моем творится что-то невообразимое. Трудно догадаться, какое из вечерних блюд, отведанных в уже знакомом чайном домике, было для него роковым, и словами и вчерашний обильный хозяина, и всю китайскую кухню. Проглатываю пару индийских таблеток, захваченных из дома только благодаря настойчивым увещеваниям жены и случайно оказавшихся сейчас в моем багаже, и героически плетусь в Культурный центр.

Чувствую себя совершенно разбитым. Несмотря на то что в отличие от еще немногочисленных зрителей, собравшихся на восточной трибуне, в тени библиотеки, я сознательно выбрал себе место на самом солнцепеке, меня бьет озноб. Голова трещит, в глазах прыгают зеленые чертики, и лишь одна мысль сверлит апатично переваривающий все происходящее мозг: скорей бы конец, как бы заснять, как бы дотянуть до конца…

Словно в тумане наблюдаю за соревнованиями лучников (рис. 15), кажется, в основном, тех самых людей, что вчера стреляли из арбалета, за выступлениями мастеров ушу, оригинальным цирковым номером юноши-дайцзу, поднимающим закрытыми веками два полных ведра воды, разудалым катанием на качелях юношей и девушек байцзу.

Катание на качелях — любимое увлечение и развлечение многих народностей Юго-Запада, и устраивается оно обычно во время больших праздников. По своей конструкции качели байцзу напоминают каркас высокого шатра. Двенадцать расставленных слева и справа высоких бамбуковых шестов, обмотанных праздничными цветастыми лентами, связаны сверху в пучок; там же закреплена перекладина, от которой к земле опускается петлей толстая, тоже украшенная пестрой тканью веревка. Качели — это и игра, и состязание в храбрости и сноровке, и отдых, и психологическая разрядка. Легко и лихо взлетающие над баскетбольными щитами юноши и девушки никого не могут оставить равнодушными. Приободряюсь и я, но ненадолго. В висках начинают постукивать сигнальные молоточки.

Совершая грубое насилие над своим непослушным телом, еле передвигаю ватными ногами в поисках удобных точек для съемки тибетского танца, соревнования девушек-мяо в нанизывании бус, широко распространенного у мяо танца С ки — мяоской свирелью, очень своеобразным и мелодичным музыкальным инструментом, изготовляемым из разных по длине бамбуковых трубочек. Четверо юношей в национальных костюмах, не отрывая от мундштуков губ и ни на минуту не прекращая игры, исполняют разнообразные, порой довольно сложные акробатические номера.

Продерживаюсь до одиннадцати часов, до тех пор, пока жар и озноб не берут верх над моим бессмысленным рвением. еле добредаю до постели, принимаю аспирин и проваливаюсь…

Время от времени пробуждаюсь, стряхиваю с себя тяжелый дурман, пытаюсь вслушиваться в звуки бурлящей за окном жизни. Даже не выходя на улицу видно, что погода резко испортилась. Наползли тучи, а ведь утром впервые над горами не было ни облачка. Вдруг поднявшийся сильный ветер завывает в узких переулках, хлопает где-то поблизости листом железа, гоняет по городу клубы пыли. Замечаю, какой толстый слой пыли и песка скопился за три дня на моей тумбочке и как он противно хрустит прн прикосновении. В общем, все видится в мрачных тонах, и даже попытка утешить себя вполне логичным рассуждением, что нужно же когда-то отдохнуть, что идет уже двадцатый день моих скитаний, не приносит облегчения.

По улице, громко сигналя и завывая, мотается грузовик с громкоговорителем, изрыгающим нечленораздельную речь и какофонию хриплых звуков, должных, видимо, олицетворять собой записи народной музыки.

Так и закончился для меня этот воскресный день, день отдыха и безрадостных впечатлений.

А понедельник, который, по поверью, день тяжелый, принес ясное, прохладное и тихое утро. Никаких следов вчерашнего неистового ветра. И я чувствую себя на удивление прилично, хотя от голода и слабости слегка покачивает.

Настало время расставаться с Дали. В последний раз прохожу по еще пустынной и только начинающей просыпаться Фусинлу, мимо Культурного центра и здания городского правительства, средней школы и резиденции Ду Вэньсю… Касаюсь ладонью шершавой кладки городских ворот, подмигиваю меланхоличным каменным львам и, хоть и грустно расставаться, — прощай, Дали, удивительный и незабываемый город у подножия Лазоревых гор, прощай, красочный «Праздник третьей луны». Празднику еще шуметь несколько дней. Будут состязания конников и лодочные гонки по водной глади голубого Эрхая, будет большой концерт песни и танца в Сягуани, будет бурлить многоцветное людское море на узких улочках старого города, у подножия стройных пагод, в стенах театрально обставленных храмов. А мне пора. Впереди еще тысячи километров дорог.

Ровно в семь наш «хлебный фургон» срывается с места — снова долгая дорога в горах. Сегодняшний водитель — из категории шоферов-истребителей, любителей крутых виражей и острых ощущений, но, опустошенный вчерашними перегрузками, я отрешенно взираю, как он влетает в крутые повороты на скорости 70 км/час и устраивает лихие гонки с двумя порожними грузовиками. Почему-то нам везет, и мы успешно добираемся до Куньмина.

Любопытно наблюдать, как в местах, где нет асфальтовых заводов, ремонтируют дорогу: в дело идут смола и мелкий щебень, которые под колесами автомобилей трамбуются и превращаются в гладкое, накатанное шоссе.

Куньмин кажется мне незнакомо пестрым. Не сразу понимаю, что произошло. Наконец осеняет: за пять дней моего отсутствия резко потеплело, и часть женского населения (та, что моложе тридцати) сменила тусклую униформу на яркие» цветастые кофты и платья. Разрешается и одно время мучивший меня вопрос: для кого в магазинах, лавчонках, на промтоварных рынках вывешено так много разноцветных платьев? Оказывается все дело в погоде, и уныло-официальный стиль одежды начинает сдавать свои позиции, к Билеты Ли Мао не достал ни себе, ни мне. Очередной Бюрприз, которых Юньнань подарила немало. Но проблема разрешается на удивление просто: еще не успеваю поужинать, как меня усаживают в машину и везут на вокзал. Через десять минут, за которые надо было запастись кое-каким продовольствием на дорогу в раскинутых на привокзальной площади лотках, мне вручили плацкартный билет до Эмэя. Здесь мы прощаемся с Ли Мао. Прощаемся до Шанхая.

Еще полчаса — и проплывают за пыльным окном тающие В вечерних сумерках кварталы Города вечной весны. Быстро темнеет, и я пользуюсь наконец-то появившейся возможностью отоспаться, чтобы проснуться уже за пределами Юньнани.