По Юго-Западному Китаю

Горы крутых бровей

Сычуань в переводе с китайского означает «Четыре реки». Рек в провинции, конечно, намного больше, бурных, стремительных, своенравных, сбегающих с высоких хребтов, несущих свои воды на юг и в конце концов сливающихся в четыре крупных водных потока: Ялунцзян, Миньцзян, Тоцзян и Цзялинцзян, которые, в свою очередь, впадают в реку Золотого песка — Цзиньшацзян. А за Чунцином, где в доселе еще относительно чистый Цзиньшацзян вторгаются мутные, грязно-желтые воды Цзялинцзяна, река становится полностью судоходной и приобретает новое название, под которым она известна всему миру: Янцзы, Длинная, или Великая, река.

Но до Янцзы, которая тоже, правда пока еще под вопросом, значится в плане моего путешествия, еще ехать и ехать, а первое, что я вижу, проснувшись, — горы. Горы, которые царствуют в Сычуани так же, как и повсюду на Юго-Западе. В 1–1,5 км от железной дороги к узкой золотисто-кофейного цвета долине плавными, глубокими, особо контрастно очерченными в косых лучах утреннего солнца складками ниспадают склоны голых, безжизненных гор.

Сычуань… Территория, присоединенная к Китаю ранее других провинций Юго-Запада, еще в конце I тысячелетия до н. э. В исторических трактатах и особенно в поэтической традиции за ней прочно закрепилось название «Шу». Так звалось одно из трех царств, возникших после гибели и распада династии Хань во II в. н. э. Располагалось оно на территории современной Сычуани и соседних с ней провинций, тогда дикого, полуварварского края, славившегося почти нетронутой природой и первозданной красотой гор и рек.

Много веков прошло с тех пор. Сычуань превратилась в самую густонаселенную и одну из самых экономически развитых провинций Китая, дающую ныне более 5 % валовой продукции промышленности и свыше 10 % общекитайского сбора зерновых. Но и сегодня здесь немало мест с природой дикой и для человека неласковой: 2/3 из 100-миллионного населения провинции сосредоточено в ее центральной части, в Сычуаньской котловине, а в гористых западных и южных районах плотность населения составляет менее одного человека на квадратный километр.

Скоро и так неширокая прежде долина суживается и превращается в тесное ущелье. Поезд, словно запутывая следы, сворачивает на восток, берет южнее, южнее, и вдруг — элегантный зигзаг, и он снова мчится на север, скрывается в гулких тоннелях, салютуя тоскующим у врат подземных чертогов молоденьким солдатам железнодорожной охраны, змеится по узкому каменистому ложу глубоких каньонов, где торжественно и грозно нависают над головой гладкие, словно отполированные искусной рукой скалы. Там, где горы не столь круты и каменисты, виднеются судорожно цепляющиеся за склоны жалкие клочки полей; в редколесье на скудных кочковатых травах пасутся худые козы.

Минут десять стоим на маленькой станции Пусюн. Выскакиваю на перрон и ежусь от прохлады: в Куньмине было значительно теплее. На станции и в поле за станционными постройками, словно тени из далекого прошлого, неторопливо двигаются одетые в черное женщины. Похоже, это аборигены здешних мест — ляншаньские ицзу.

Вскоре железная дорога выбегает к берегам быстрой, пенящейся бурунами Дадухэ, притока Миньцзяна, которая приводит нас к раскинувшемуся в широкой долине городу Эбянь. Его визитная карточка — плоские крыши заводских корпусов и дымящиеся фабричные трубы. Столь заурядный индустриальный пейзаж как-то не вяжется со сложившимся у меня представлением об Эбяни как крае исключительно диком и труднодоступном. А могло ли сложиться иное впечатление, если на протяжении веков в донесениях сычуаньских чиновников, которых немало прошло перед моими глазами, название Эбянь, как правило, фигурировало в таком вот сочетании: «Инородцы из Эбяни снова бесчинствуют и грабят в…».

Мои соседи по полкам — среднего возраста инженеры из Цзянси, командированные в Чэнду по каким-то своим, видимо страшно секретным и важным производственным делам. В ответ на мои расспросы они только вежливо улыбаются, обретая абсолютно непонимающий — с намеком на несовершенство моего китайского — вид. Это, однако, не мешает им прекрасно воспринимать мой пекинский диалект, как только речь заходит о вещах нейтральных и обыденных. Кроме этой троицы соседствуют со мной пятеро совсем молодых офицеров, то ли из-за проблем с билетами, то ли в целях экономии занимающих все вместе одну среднюю полку, на которой отдыхают по очереди. Пейзаж за окном их интересует мало, разговор у нас не клеится, и в купе, если не принимать во внимание бесконечный перестук колес, почти все время стоит тишина. Но и цзянсийцы, и офицеры настойчиво угощают меня прихваченными в дорогу деликатесами — дарами китайских тропиков. Отказаться, когда тебе чуть ли не насильно укладывают в рот очищенный банан и по-детски обижаются в случае отказа, довольно трудно. Но не менее сложно заставить их принять свое угощение. «Спасибо, я сыт», — стандартный ответ, подкрепляемый дежурной улыбкой и прижатыми в знак благодарности к груди руками. Трудно понять, на чем основана эта манерность поведения: причиной ли тут обычное гостеприимство хозяина по отношению к гостю — а китайцы, в чем я не раз мог убедиться, народ исключительно гостеприимный — или комплекция моя, пострадавшая в процессе двухдневной голодовки в Дали, не внушает особого доверия, но меня везде и всюду настойчиво подкармливают и опекают. Хотя в любом случае чувствуешь себя как-то не очень уютно, когда тебя покровительственно и жалостливо (неужели у меня такой изможденный вид?) пытаются подкармливать не избалованные изобилием китайцы.

В 16. 12, точно по расписанию, поезд прибывает на станцию Эмэй. Меня встречают начальник иностранного отдела тов. Тун У и довольно свободно щебечущая по-английски переводчица Ли Вэй. За их спинами маячит грозный символ моего скорого разорения — «хлебный фургон». Опять прием по высшему разряду и за мой счет…

На пути к гостинице — а это каких-то десять километров — обсуждаем мои планы на период пребывания в Эмэе. К сожалению, надежды на конкретную помощь со стороны местных товарищей немного. Единственное, что они в силах и что обещают подыскать, — кое-какие материалы о восстании Ли Юнхэ и Лань Чаодина: происходило в центральной Сычуани такое довольно крупное восстание китайского крестьянства в 1859–1863 гг., затронувшее краем и Эмэй, но шансов на что-то интересное мало. Так что главной задачей остается, как и предполагалось, восхождение на Эмэйшань.

Горы Эмэй расположены в 7 км к юго-западу от одноименного города ив 158 км к югу от провинциального центра Чэнду. Притягательность Эмэйшань и для китайцев, и для иностранцев заключается прежде всего в том, что они являются одной из четырех священных для буддистов горных систем Китая. Кроме Эмэй в их число входят: Путошань в пров. Чжэцзян, Цзюхуашань в пров. Аньхой и Утайшань в пров. Шаньси.

Горы Эмэй занимают площадь около 200 кв. км и состоят из Первого (Большого), Второго и Третьего Эмэев. Туристы посещают обычно лишь Первый, Большой Эмэй, поскольку на его склонах можно лицезреть все прелести и красоты здешних мест. Там же сосредоточено подавляющее большинство исторических и религиозных памятников.

Название «Эмэй» довольно поэтично и означает «Крутые брови». Если смотреть на Эмэйшань издалека, они похожи на длинные, тонкие, кокетливо изогнутые женские брови, такие, какие считались эталоном красоты у первых прелестниц Поднебесной.

Возникнув как результат тектонической деятельности много миллионов лет назад, горы Эмэй славятся крутыми и опасными обрывами, глубокими пропастями, остроконечными пиками и в то же время доступны для восхождения на вершину практически любому здоровому человеку. Самая высокая точка Эмэйшань — Ваньфодин (Пик несметного числа будд) — находится на высоте 3099 м над уровнем моря. На 22 м ниже лежит Золотая вершина, когда-то религиозный, а ныне туристический центр Эмэйшань.

Круглый год горы покрыты растительностью; ботаники насчитывают на них свыше 3 тыс. видов растений, некоторые из них являются реликтовыми. По мере подъема можно наблюдать естественную смену природных поясов, а в разное время года горы то покрыты сплошным цветочным ковром, то укутаны туманом и облаками, то серебрятся снежным покровом, то скрыты мягкой изумрудной зеленью лесов.

Горы богаты и культурными реликвиями. Со II в. н. э. даосы и буддисты начали строить на них храмы и монастыри. К VI в., когда буддизм широко распространился по Китаю, Эмэйшань стали одной из буддийских святынь, поскольку, по сложившемуся к тому времени преданию, здесь проповедовал ученик будды Шакьямуни — Самантабхадра (уже упоминавшийся мной Пусянь). В период расцвета буддизма в Китае (XIV–XV вв.) число монастырей и храмов на Эмэйшань достигало полутора сотен. Большинство из них безвозвратно погибли, но более 20 существуют и поныне, а в последние годы активно восстанавливаются и реконструируются. Все это уже много веков манит к себе жителей Срединного государства.

Подняться на Эмэйшань престижно для каждого китайца. Когда-то этот путь проделывали ревностные буддисты, для которых посещение всех четырех «буддийских гор» было делом крайне почетным и засчитывалось в реестр благих деяний. Теперь это в большей степени традиция, чем религиозная акция, хотя и сегодня у украшающих храмы скульптур Гаутамы, Майтрейи, Гуаньинь и других будд и бодисатв курятся терпким ароматом сандаловые палочки и склоняются в поклоне седые и совсем еще черные головы. Подняться на вершину, полюбоваться окрестным пейзажем, встретить своеобразный на высоте 3 км восход солнца — об этом в Китае мечтают многие. Круглый год, и особенно в самый благоприятный весенне-летний сезон, к подножию Эмэйшань непрерывным потоком едут на поездах и автобусах туристы из самых отдаленных уголков Китая. Останавливаются на ночь в гостиницах у подножия, а ранним утром, лишь только забрезжит рассвет, трогаются в путь.

К самому подножию Эмэйшань, к утонувшей в зелени леса на склоне невысокого холма гостинице с поэтическим названием «Красная жемчужина» привозят меня эмэйские товарищи, быстро договариваются о чем-то с администратором, устраивают, желают успешного восхождения и прощаются до послезавтра.

Местность, в которой расположился отель «Хунчжу», очень живописна. Отгороженная от автодороги запретительными знаками, лежащая чуть в стороне от потока рвущихся к достопримечательностям Эмэя туристов, она расслабляюще тиха и безмятежна. Воздух упоительно-свеж, абсолютно недвижим и насыщен ароматом цветущих деревьев. Тишину нарушают лишь невидимые в густой зелени, неугомонно чирикающие воробьи да время от времени покаркивающая в отдалении ворона. В тусклой и сонной воде затаившегося в ложбине пруда плещется рыбья молодь. А на берегу розовеют спелые ягоды земляники, свежие, аппетитные, но, к досаде моей, совершенно безвкусные.

Небольшой сувенирный магазинчик при гостинице не может предложить ничего, кроме примитивной, отпечатанной на тонком листке бумаги карты-схемы (схема 3), где расписаны несколько маршрутов восхождения. Вместо этого листочка можно обзавестись сумкой или носовым платком с тем же, может чуть менее подробным планом Эмэйшань. Этого, конечно, маловато, но одно мне совершенно ясно: ни один из указанных маршрутов мне не подходит — они рассчитаны на три-четыре дня, в моем же распоряжении всего полтора.

Схема 3. Туристская карта Эмэйшань

Традиция предписывает подниматься к вершине не спеша, наслаждаясь пейзажем, осматривая достопримечательности и не забывая почтить вниманием буддийских святых, останавливаясь на ночлег в монастырях и храмах, исстари дававших приют пилигримам и запоздалым путникам, а ныне в большинстве своем превращенных в постоялые дворы. Честно говоря, и мне хотелось бы проделать все так, как на протяжении многих веков поступали неделями и месяцами добиравшиеся до священной горы паломники: вооружиться прочным деревянным посохом, закрыться от палящего солнца или дождя широкополой соломенной шляпой и, погрузившись в самосозерцание, подчеркнуто углубленное на фоне открывающихся в пути природных чудес, медленным и глубоко осмысленным шагом двинуться к вершине. В конечном счете только так можно хотя бы отчасти — насколько это возможно для европейца, не верящего ни в будду, ни в какие другие сверхъестественные явления, — испытать те чувства, которые обуревали на склонах Эмэйшань и ревностного буддиста, и простого крестьянина, на всякий случай не забывавшего ублажать и даосских святых, и буддийских богов. Да и нежданно пробудившееся тщеславие настойчиво зудило: «Иди пешком… Иди пешком… Тогда ты сможешь говорить, что совершил восхождение на Эмэйшань. В противном случае…»

XX век породил немало соблазнов, разрушил многие традиции и внес технические поправки в устоявшийся ритуал восхождения на буддийскую святыню, превратив его из трудного, порой опасного, но освященного истинной верой религиозного акта в легкую и даже в чем-то легкомысленную туристическую прогулку. Опасные тропы, которых ранее было немало и из-за которых редко кто рисковал подняться до самой вершины, после 1949 г. были укреплены, расширены, и подъем стал безопасным и значительно более легким. А веянием самого последнего времени стали взбирающиеся почти на самую вершину маршрутные такси. И вот я стою у кассы, продающей билеты на бензиновые чудовища, вмиг разрушившие сложившийся вокруг древней процедуры прелестный и таинственный ореол, и пытаюсь найти единственное верное решение в противоречивых условиях задачи: тяга к чистоте эксперимента, фактор времени, происки тщеславия… Последнему в конечном счете приходится смириться: полтора дня, конечно, достаточный срок, чтобы отсчитать 35–40 км до вершины и столько же вниз, но силы мне еще пригодятся на будущее. Поэтому выбираю компромиссный вариант: до вершины — с помощью техники, назад — на своих двоих. Правда, в этом случае я теряю право гордо утверждать, что поднялся на Эмэйшань, и могу лишь констатировать, что я был на вершине, но это уже нюансы, и надо же чем-то жертвовать.

Однако, пока я боролся со своим упрямствующим внутренним голосом, билеты оказались распроданы. «Мэй ю», — захлопывая свой министерский кондуит, констатирует бойкий распространитель квиточков на пользование вожделенным четырехколесным счастьем. Наседавшие на него китайцы расходятся, а он, моментально оценив меня хитрющим глазом героя средневековых плутовских романов, жестом фокусника извлекает из небытия тоненькую книжицу сброшюрованных автобусных билетов: «Последний. Только для Вас!»

Не чувствуя здесь никакой скрытой подоплеки — в искреннем расположении китайцев к иностранцам убеждаться приходилось не раз, — с благодарностью выкладываю 8 юаней и только в гостинице осознаю, что стал участником хитро задуманного предприятия и что парень этот неплохо зарабатывает. В сброшюрованной книжице (и уж явно не только в моей) всего семь одноюаневых талонов, Это означает, что с восьмым будет проделан маленький бизнес и в автобусе следует ожидать дополнительных пассажиров.

Итак, с билетом в кармане, но с не рассеившимися до конца сомнениями отправляюсь ужинать. Устраиваюсь на маленькой открытой террасе одноэтажной, явно «до освобождения» построенной столовой. Посетителей немного, человек пятнадцать. Не очень изысканное, но быстрое и вежливое обслуживание, ассорти из мясных и овощных блюд, как обычно, маленькими порциями, но в прекрасном сочетании и исполнении. Первый нормальный ужин за последние три дня. Нетрудно от всего этого прийти в умиление.

За моим круглым столом, ближайшим к источающему букет самых различных запахов входу на кухню, пристраиваются девушки-официантки и юноши-повара, покрывают его разнообразными и весьма аппетитно выглядящими блюдами и не спеша приступают к трапезе. Интересно, в честь чего и почему это обилие? Да и вообще такое поведение официантов для Китая довольно необычно.

Самый простой и надежный путь, чтобы завязать в такой ситуации знакомство, — несколько слов благодарности за вкусный ужин и похвала искусству поваров. В ответ благодарные улыбки и неподдельный интерес к иностранцу, говорящему по-китайски. И, конечно, традиционные вопросы: кто? откуда? какие впечатления? Куда — не спрашивают, ясно и так. А дальше был эффект разорвавшейся бомбы, вызванный, однако, не появлением у подножия Эмэйшань русского — кого они здесь только ни встречали, — а сорвавшейся у меня с языка невинной фразой: «Фуданьский университет…» Заговорили разом, удивленно, обескураженно, торопливо. Еще бы: все те яства, которые столь скоро исчезали с моего стола, были специально приготовлены для «почетного гостя из Фудани», который, увы, «не объявился». И теперь этот «почетный гость» сидит за их столом. Чем было утешить искренне расстроенных этим казусом ребят? Только тем, что ужин и так был великолепен. В качестве компенсации получаю множество советов бывалых восходителей: в чем идти, где ночевать, что с собой брать.

Уже в темноте отношу вещи в камеру хранения, оставляя при себе лишь самое необходимое: документы, деньги, фотоаппараты. Но еще не до конца уверен, что буду делать завтра.

Поднимаюсь в пять часов, еще до того, как пронзительно пищит будильник. Будит шум: голоса, хлопанье дверей, бульканье воды в кранах. Постояльцы «Красной жемчужины» выступают в поход.

В «Чунцине» — основательно скроенном и прочном на вид микроавтобусе сычуаньского производства — мест немного, всего десять. Но еще троих, в том числе двух энергичных старушек с полными корзинами благовоний — то ли на продажу, то ли для каждого архата по палочке, — шофер усаживает на табуретки. Вот он где, мой восьмой юань.

До Цзеиньдяня, храма с названием несколько мрачноватым, ибо в переводе оно означает «Зал, где души умерших отправляются в рай», чуть более 50 км и 2,5 часа пути. Около часа едем по узкому гладкому асфальтированному шоссе, вьющемуся вдоль глубокого, усеянного огромными валунами русла горной реки. Воды в ней почти нет, лишь жиденький ручеек то появляется, то исчезает среди камней. Но можно представить, что здесь творится в пору таяния снегов или ливневых дождей, нередких на Эмэйшань! А потом на смену асфальту приходит грунтовка и начинается сущий ад, имеющий вполне конкретное название: ремонт дороги. Означает это аккуратно уложенную, но до невозможности ребристую каменную подушку, по которой, кряхтя, дребезжа, подпрыгивая. со скоростью унылого пешехода тащится автобус. У обочины виднеются орудия труда: совки, мотыги, плетенные из бамбука корзины и носилки. Единственная техника — простейшая камнедробилка. Рабочих еще не видно: трудовой день начинается немного позднее.

На всем своем протяжении дорога окружена плотной стеной зелени. По мере подъема к вершине меняется растительность: постепенно исчезают бамбук, субтропический кустарник, и на смену им приходят хвойные деревья. Где-то в середине подъема все склоны усыпаны белыми, желтыми, розовыми цветами рододендрона, богатством и разнообразием видов которого особенно славятся горы Эмэй. Даже в такую пасмурную, как сегодня, погоду они удивительно ярки и красочны.

Ближе к вершине накрапывает дождь. На автостанции у Цзеиньдяня — толпы туристов, осаждающих автобусы. Информация от них поступает неутешительная: вчера на Золотой вершине весь день была плохая погода и временами шел дождь. В таких условиях — ни чудесных пейзажей, ни восхода солнца. Погода на Эмэйшань непостоянна и своенравна, словно характер крутобровых красавиц. У подножия может светить солнце — как и было накануне, — а на окутанной облаками вершине рыдают дождевые тучи; на середине горы пасмурно, а над ее макушкой сияет бездонное небо. Остается надеяться, что мне повезет больше. По крайней мере до сих пор везло.

От Цзеиньдяня до Золотой вершины 6 км пути, в основном довольно крутых каменистых ступенек, под сенью безмолвных сосен забирающих выше и выше. Ближе к вершине сквозь туман натужно пробивается солнце. В его лучах бриллиантами играют запутавшиеся в паутине дождинки. Идти становится радостно и легко, ускоряю шаг, обгоняю неторопливо бредущих вверх путников, и вот я уже у цели.

Совершенно голое, если не считать явно не украшающих его строений, и после очаровательного лесного пейзажа какое-то неприютно-унылое бугристое плато площадью около 1 кв. км являет собой живущий энергичной и деловой жизнью поселок. Упираются в небо мачты радиоцентра, за невысоким заборчиком белеют приборы метеостанции, грудятся в неглубокой ложбине приземистые бараки, и над всем этим, на самой высокой точке, словно остов потерпевшего крушение в волнах житейского моря и выброшенного на высокий берег брига, смотрят вдаль пустыми глазницами окон серые стены полуразвалившегося каменного строения.

Перво-наперво дорога приводит меня к Скиту спящих облаков — бывшему женскому монастырю, а ныне гостинице: не помешает заблаговременно позаботиться о ночлеге, а уж потом можно и пасть ниц перед шедеврами эмэйской природы. В маленькой комнатушке с окном, выходящим на Золотую вершину, нет ничего заслуживающего внимания, кроме, пожалуй, двух теплых пальто на вешалке у входа. Сейчас, когда над головой висит яркое и по-летнему жаркое солнце, даже не верится, что они могут пригодиться. И все же, учитывая непостоянство здешней погоды, я спешу сделать несколько снимков клубящихся у самой вершины облаков.

«Море облаков» — одна из знаменитых достопримечательностей Эмэйшань. Когда белое волнистое покрывало расстилается на много километров вдоль, до самого зыбкого, рыхлого горизонта, — это изумительная картина. А сегодня это море бурливо, оно все злее и злее накатывает на скалистые берега и наконец захлестывает землю, затягивает все окрест плотной и вязкой пеленой. Становится прохладно и сыро, и я вспоминаю, что с утра ничего не ел.

Правда, обед в одной из темных, закопченных и не блещущих чистотой столовых не радует. Он безвкусен и тускл, как еще больше посеревшая после полудня погода. Не остается ничего иного, как рассеянно, и щедро расходуя вдруг оказавшееся в избытке время, изучать немногочисленные достопримечательности Золотой вершины.

Своим названием эта, как я уже говорил, не самая высокая, но самая популярная точка Эмэйшань обязана возвышавшемуся когда-то на самом высоком ее месте Залу будды. Зал шириной около 20 и высотой в несколько метров был отлит из бронзы и именовался Золотым. В центре зала стояла статуя бодисатвы Самантабхадры, по бокам — множество изображений будды, а на внутренней стороне дверей вырезана карта гор и рек Сычуани. В зале находилась также бронзовая стела второй половины XV в. На ее лицевой поверхности были высечены «Записки о строительстве бронзового зала на горе Большой Эмэй», начертанные стилем знаменитого каллиграфа IV в. Ван Сичжи, а на оборотной — «Стела о Золотом зале бодисатвы Пусянь на Эмэйшань» в стиле Чу Суйляца, не менее знаменитого мастера кисти первой половины VII в.

Золотой зал не был первой буддийской святыней на вершине Эмэйшань. Еще в период Восточной Хань, во II в. н. э., здесь был воздвигнут храм Пугуан, названный так по имени храма, построенного рядом с тем местом, где, по преданию, прозрел будда Шакьямуни. Трудно сказать, сколько раз он сгорал и восстанавливался: грозы, очень частые на вершине, неоднократно испепеляли деревянные строения. В последний раз храм был восстановлен в 1886 г., но вновь не устоял под ударами стихий, сгорев вместе с Золотым залом.

А стела из Золотого зала хранится в Ските спящих облаков, где почивают сегодня не облака, а многочисленные туристы. Для молений в нем отведена одна небольшая комната, в которой едва разместились небольшая черная статуя Самантабхадры и его верного слона и некоторые другие буддийские атрибуты. Сам храм оброс несуразными пристройками и сараями и приобрел тот нелепый и беспорядочный вид, который зачастую имеют бездумно перестраиваемые и реконструируемые на современный лад ветхие строения.

Несмотря на непогоду, на видовой площадке возле остова полуразрушенного здания толпится народ. Прохладно, и многие уже обрядились в длиннополые зеленые пальто, выдаваемые в гостинице напрокат. Самые активные грудятся на краю отвесного и ничем не огражденного обрыва. Передние бесстрашно нависают над пропастью, дно которой теряется в густом сером тумане. Задние напирают, стремясь протиснуться поближе к краю. Странная и по-детски наивная беспечность, полное презрение опасности, а между тем еще в давние времена это место не без тайного смысла назвали Утесом ухода от мирской суеты. И все ради чего? Ради того, чтобы созерцать «нимб Будды» — радужные многоцветные круги, в центре которых иногда можно видеть и собственную тень (рис. 53). Уникальный оптический эффект создается пробивающимися сквозь толщу облаков и преломляющимися в тумане лучами солнца и с давних времен считается благостным символом, знаком будды. Увидеть его — значит быть счастливым.

Периодически над обрывом раздается протяжное «У-у-у…», бродящие поодаль туристы устремляются к краю площадки, и плотная людская масса безмятежно нависает над пропастью. Приятное развлечение! Но делать здесь, право, больше нечего. Разве что фотографироваться на Наконечнике ваджры — Священного буддийского жезла — остроконечном утесе, ограниченном с трех сторон бездонными провалами. Удобно устраиваюсь среди камней и довольно долго наблюдаю любопытную и в чем-то ритуальную процедуру: тщательный выбор места, хотя и выбирать-то не из чего, причесывание, макияж, репетиция и, наконец, позирование над обрывом или на фоне отвесных скал. Вокруг кружит несколько профессиональных фотографов, некоторые вооружены японскими камерами и все до одного снимают на пленках «Фудзи» или «Сакура». Отсюда хорошее качество снимков, но и приличная их стоимость. К тому же на вершине, видимо, действует «горный коэффициент», удваивающий цену за фотографию.

Группы туристов рассеяны по всей Золотой вершине: сидя кружками, закусывают принесенной с собою снедью, разговаривают, потрясают воздух рвущейся из переносных магнитофонов музыкой. А кто-то безмятежно спит, свернувшись калачиком на чахлой траве и прикрыв лицо мятой фуражкой.

До вечера так и хожу без дела. К самой высокой точке Эмэйшань — пику Ваньфодин — идти не рискую: ведущая к нему тропинка тонет в густом тумане, который то слегка отступает под натиском ветра и солнца, то вновь наваливается на черные скалы непроницаемой бурлящей волной. К сумеркам поднимается холодный ветер, и приходится мне, как не претит уподобляться заполонившим вершину, словно пекинские улицы в зимнюю стужу, зеленым теням — облачаться в казенное пальто.

За ужином становлюсь свидетелем оригинальной, спонтанно вспыхнувшей дуэли. В поисках свободного места за столиком в набитой, как сельди в бочке, народом столовой один обругал другого, а тот, не долго думая, схватился за посох. Мне кажется, дробный перестук их «шпаг» был слышен по всей вершине. Вокруг сразу столпилась толпа любопытных. Все же зрелище, несколько развеявшее царящую вокруг скуку. Правда, невесть откуда появившийся полицейский быстро утихомирил распалившихся дуэлянтов.

Вечером над Золотой вершиной разразилась гроза. Сильный ветер разорвал завесу тумана, разогнал тучи, и у подножия засверкали огоньки г. Эмэй, железнодорожной станции, далеких и близких деревень, над головой засияли яркие звезды. По дороге в свою келью приходится лавировать среди наводнивших гостиницу постояльцев. Они везде: в просторной столовой, коридорах, больших и маленьких комнатах, на кроватях, раскладушках, столах и прямо на полу, укрывшись теми же зелеными Пальто. Мой сосед — неразговорчивый китаец из Гонконга — уже сладко посапывает.

Наутро, как и накануне, меня будят разговоры, скрип рассохшихся половиц, шарканье ног. Темно. В окне красноватым светом мерцает утренняя звезда Венера, а там, в черноте ночи, где должен быть восток, тоненькой алой полоской обозначился рассвет.

Облачаюсь в свой зеленый балахон и выбираюсь на свежий, бодрящий воздух. На видовой площадке, понемногу заполняемой людьми, довольно прохладно, дует пронизывающий северный ветер. В ожидании восхода каждый ищет место поудобнее; толпится народ возле фотографов, записываясь в очередь на съемку в самый ответственный момент: на фоне восходящего светила.

Никаких следов буйствовавших вчера облаков и тумана. Подножие Эмэйшань затянуто сизой, понемногу светлеющей дымкой. Небо из черного становится индиговым, па горизонте разрастается, ширится, охватывает все больше и больше пространства бледно-розовый разлив, а горизонт по-прежнему очерчен тонкой желто-оранжевой линией. И вот сквозь эту полоску прорывается вынырнувший из-за горизонта маленький, величиной с мелкую монету, ослепительно белый диск. Лица усеявших всю кромку Золотой вершины людей озаряются мягким, золотистым светом. Замершая было людская масса приходит в движение, слетают с плеч тяжелые бесформенные пальто, девушки поправляют прически, мужчины приобретают серьезный и мужественный вид, и щелкают, щелкают затворы фотоаппаратов…

Пара минут — и солнечный диск уже висит над горизонтом, поднимается выше и выше, растет и заливает ровным ласкающим светом сразу повеселевшую Золотую вершину, заулыбавшихся зрителей, растрепанные верхушки сбегающих по склонам горы сосен. И все же сегодняшний восход хотя и красив, но ни дивным, ни необычным его не назвать. А знамениты Эмэйшань другим восходом, когда бордовое солнце медленно выплывает из клубящихся под вашими ногами облаков, как будто поджигая их и превращая белую пену в бушующее огненное море. Это зрелище изумительно смотрится даже на фотографиях. Так что разогнавшая облака и туман фортуна слегка перестаралась.

Но что великолепно просматривается в это ясное, прозрачное утро, так это укрытые вечными снегами серебристые вершины Гунгэшань, самых высоких в Сычуани гор. На 7500 м над уровнем моря возвышается главная вершина Гунгэ. С нее Эмэйшань, видимо, даже не разглядеть.

Наступившее утро вконец разбудило огромный муравейник, который, как оказалось, собрался вчера на вершине под маскировочной шапкой тумана. Самые энергичные и нетерпеливые начинают спускаться. Выступаю и я, по первости бодрой рысцой, с хода обгоняя своих неторопливых попутчиков.

Избираю самый короткий, 30-километровый маршрут, он же, как мне кажется, самый напряженный и самый интересный. Эти километры от Золотой вершины до Храма бесчисленного количества лет пробегаю за пять часов, отдыхая каждый час по десять минут. Вниз — не вверх, это намного легче; подбираю удобный ритм и шаг и очень скоро начинаю чувствовать себя ужасно деловитым и донельзя занятым кузнечиком, автоматически пересчитывающим бесконечные ступеньки каменных лестниц, ничего не видящим, не слышащим и чересчур озабоченным стремлением к достижению конечной цели, чтобы по-настоящему увидеть всю прелесть окружающей природы. Заставляю себя сбавить обороты и пристальнее вглядываться в таинственный зеленый мир.

Но обо всем по порядку. По холодку да со свежими силами бежать вниз не составляет большого труда — и уже через 45 минут проскакиваю знакомый Цзеиньдянь и устремляюсь далее. Вдоль тропинки то там, то здесь расположились сараеподобные закусочные: два-три колченогих столика под навесом да сколоченные из бросового материала, просвечивающие многочисленными щелями убогие постройки. Выбираю одну, которая кажется немного почище. Набор блюд очень скромен: традиционные сифань — жидкая рисовая каша — и лапша. Выбираю первое, хотя и не являюсь его поклонником. Перевешивает здравый смысл: сифань можно выпить прямо из пиалы, не прибегая к палочкам. Свои-то я оставил у подножия, а стоящие в грязном стакане на столе поблескивают таким подозрительным сальным светом, что к ним просто опасно прикасаться. Краем глаза замечаю, что за перегородкой хозяйка протирает только что извлеченные из подозрительного цвета воды приборы той же тряпкой, которой только что вытирала стол. Остается прибегнуть к психотерапии и истреблять прорывающихся в мой организм микробов с помощью своих внутренних ресурсов.

Но как бы то ни было, от горячего завтрака получаю удовольствие и заряд энергии и продолжаю свой путь, но уже в более рваном темпе. Вскоре тропинка выводит на относительно ровную площадку, известную как Терраса пещеры грома (Лэйдунпин). Справа от террасы плотной стеной стоит сосновая роща, слева — отвесный обрыв, у которого еще можно обнаружить развалины древнего монастыря. За развалинами скрывается потайная тропка, бегущая вдоль отвесной скалы над глубокой пропастью, по-над увивающей ее стенки пышной растительностью. На обрыве — беседка с оранжевой двухъярусной крышей. Говорят, что поблизости от нее в прежние времена стояла железная табличка с надписью, запрещавшей шуметь. Считалось, что громкий разговор или смех на этом месте могут моментально вызвать бурю.

И снова бежит тропинка вниз, среди таинственных вековых сосен и стройных кипарисов, изредка освежаемых яркими пятнами цветущей аралии. Пробегаю мимо неприметного храма Белых облаков, за которым начинается резкий спуск по склону Пристального взгляда и склону Архатов к Сисянчи — Водоему купания слона.

Уже издалека просматриваются серебристые крыши и красные стены монастыря, похожего на ребристый шлем сказочного богатыря, нахлобученный на макушку островерхого, усеченного с двух сторон глубокими обрывами утеса. Сейчас трудно утверждать с достаточной достоверностью, когда на утесе впервые был построен крошечный скит, где предавались размышлениям и коротали дни буддийские монахи. Кто говорит, что в период Мин, а кто утверждает, что много ранее, еще в период Южной Сун (XII–XIII вв.). Достоверно известно только, что в 1699 г. скит был перестроен в монастырь, названный Сисянчи. Водоем возле монастыря действительно имеется: маленький шестнадцатиугольный бассейн перед входом, но причем здесь слоны?

Предание, однако, сообщает, что однажды покровитель Эмэйшань Самантабхадра, перед тем как отправиться на Золотую вершину, искупал в этом водоеме своего верного слона и в память об этом знаменательном событии был воздвигнут храм. Ныне в храме Сисянчи поклоняются богине милосердия Гуаньинь, божеству земных недр Ди Цзану (его еще называют владыкой ада) и самому будде Шакьямуни.

И еще одно удивительное свойство приписывает людская молва утесу, на котором стоит монастырь. Именно с него открываются самые прекрасные картины усыпанного звездами вечернего неба, на которое медленно выплывает из-за верхушек темно-зеленых сосен знаменитая луна Крутобровых гор. Этой луной не раз восхищался в своих стихах Ли Бо, и одно из самых знаменитых стихотворений так и называется — «Песнь луне Эмэйшаньских гор»:

В окрестностях монастыря наиболее часто встречаются туристам бойкие эмэйские обезьяны, но они, как говорят, соблюдают режим и выходят на прогулку ближе к полудню, так что мне с ними повстречаться не довелось.

Еще один крутой спуск — ив ущелье Девяти хребтов дорога раздваивается: направо идет долгий извилистый путь, пролегающий через храм Пика отшельников, мимо древней, протянувшейся на добрый десяток километров пещеры Девяти старцев и скалы Коромысло, сквозь ущелье Полоска неба к подножию Эмэй, храму Баогосы; налево путь хотя и много круче, но километров на 20 короче, и ведет он к одной из главных достопримечательностей Эмэйшань — храму Бесконечного количества лет. Со всех точек зрения второй маршрут мне импонирует больше.

Чуть ниже ущелья Девяти хребтов покупаю у чумазой девчушки баллончик цишуй и устраиваюсь на отдых. Не лишне отметить, что цены на цишуй, как и на прочие товары, растут по мере того, как увеличивается высота над уровнем моря и расстояние от подножия. У гостиницы за такой двухсотграммовый баллончик берут два мао, ближе к середине горы — три, а на вершине — все четыре (а самые ушлые торговцы запрашивают с иностранцев по шесть). Торгуют в основном женщины и дети: мальчишки и девчонки школьного возраста. Какой-никакой, а приработок, а школа… Ей придется подождать лучших времен.

Поднять к середине горы свой товар — дело нелегкое, на вершину — тяжкий труд. Работающий подъемник доставляет грузы только для гостиницы и прочих государственных учреждений, а все остальное берут на свои натруженные плечи носильщики — сухощавые, жилистые мужчины, юноши и даже мальчишки, в одиночку или целыми группами, тяжело и надрывно дыша, одолевающие ступеньку за ступенькой бесконечного пути к вершине. Груз, который они переносят на специальном, крепящемся лямками на спине деревянном каркасе, достигает нескольких десятков килограммов. И так каждый день: 30 км вверх и столько же обратно. Но бывает ноша покрупнее: дети, еще не готовые проделать многокилометровый путь самостоятельно, сухонькие старушки, не надеющиеся на свои натруженные или иногда просто неспособные к долгой ходьбе, изуродованные еще в дореволюционное время бинтованием «лотосовые» ножки. И я получил предложение воспользоваться таким вот переносным креслом от одного из спускающихся порожняком кули, но воспринял его слова не более чем шутку. Но когда мне навстречу попался восседающий на спине тяжело дышащего носильщика с красным от натуги и покрытым крупными каплями пота лицом холеный, самодовольный очкастый китаец — стало не до смеха (рис. 49). Рикшам в старом Китае приходилось, наверное, легче. Но коль за это платят, и платят, видимо, неплохо, а общественная мораль такого надругательства над человеческой личностью не осуждает, найдутся люди, вынужденные таскать на своем горбу новоявленных богатеев.

Дорога к Золотой вершине кормит ныне немало местных жителей: владельцев закусочных, мелких торговцев и кустарей, носильщиков. Она же позволяет собирать подаяние не унизительно и просяще, а как плату за важную и нужную работу. Погода на Эмэй непостоянна, и дорога страдает от дождей и оползней и нуждается в постоянном ремонте. И вот на различных участках пути попадаются старики, с усталой неторопливостью ковыряющиеся в земле, выправлящие ступеньки, засыпающие ямы и рытвины, укрепляющие откосы. На затертых, прижатых к земле камушками листах бумаги надписи приблизительно такого содержания: «Я по собственной инициативе ремонтирую дорогу. Семья испытывает трудности. Прошу помочь». Рядом — потрепанная кепка, шляпа или кусок тряпки, в которую сердобольные прохожие изредка бросают мелочь: один, два, три, реже десять фэней. Между тем в храмах в ящички для пожертвований опускают куда более крупные купюры.

К полудню путников навстречу попадается все меньше, в основном люди пожилые или с детьми. Кто порезвее — тот уже далеко впереди. Идут в той же одежде, что ходят дома или на работу. Ни спортивных костюмов, ни специальной обуви. Весьма экзотично смотрятся на горных тропах элегантно наряженные франты, вынужденные состязаться с жарой и трудным подъемом: пиджаки переброшены через плечи, галстуки распущены, сквозь белые рубашки просвечивают синие или зеленые майки, а из-под закатанных до колен модных брюк сияет малиновое трико. Все это дополняется модельными, на высоченных каблуках туфлями.

Еще один часовой бросок — и я у ворот одного из самых древних и известных храмов Эмэйшань — Ваньняньсы (рис. 17). Храм, расположенный на вершине наиболее высокого из цепи покрытых буйной растительностью холмов, был впервые построен в период правления династии Цзинь (265–420) и назывался тогда храмом Самантабхадры. В конце XVI в. после очередной реконструкции он был переименован в Храм святых, живущих бесчисленное количество лет. Отсюда и проистекает его нынешнее название. В те времена храм состоял из семи павильонов и занимал большую территорию, но впоследствии пришел в упадок и частично разрушился, а в 1946 г. полностью, за исключением одного каменного здания, сгорел.

В 1953 г. Ваньняньсы был восстановлен, но лишь частично, и состоит сегодня из двух основных павильонов и дополнительных пристроек. Главный его зал, в общем, обычен для любого буддийского монастыря, а вот кирпичный павильон, построенный в период Мин, уцелевший в пожарах и восстановленный в середине 50-х годов, очень своеобразен. Поражает даже не его композиция: квадратное в плане здание увенчано куполообразной, не имеющей традиционных для китайской архитектуры стропил крышей, в центре которой и по краям высятся башенки в форме буддийских ступ; удивляет не лепной карниз, сводчатые двери и окна, поражает его необычная 216 окраска — нежно-розовый и нежно-желтый цвета его стен делают здание неестественно легким, воздушным, каким-то волшебным и игрушечным.

Внутреннее убранство павильона не менее самобытно. В центре под высоким расписным куполом на лотосовом троне восседает бронзовый Самантабхадра. Сам трон покоится на спине одетого в богатую сбрую белого слона, стоящего на четырех лотосовых подставках и опершегося на пол изящно изогнутым хоботом. Даже этому сказочному животному, отличающемуся от своих собратьев наличием шести острых, словно отточенные шпаги, бивней, нелегко нести свою ношу: ее общий вес составляет 62 т. Высота скульптуры — 7,3 м, возраст — свыше тысячи лет. Местные умельцы отлили ее в 980 г.

В зале царит полумрак; света, проникающего через открытые двери и небольшие окна, не хватает, чтобы в достаточной мере осветить купол и углы, поэтому изучить прочие его реликвии непросто. Во всех четырех стенах сделаны специальные ниши, где стоят отлитые из железа изваяния будд; выше их по периметру здания в шесть ярусов расположились еще 307 маленьких будд, подобострастно взирающих на величественного и невозмутимого Пусяня. «Тысячи будд восхваляют Самантабхадру» — так называется эта композиция.

Из прочих культовых реликвий в зале хранится «зуб Будды», а также древние скульптуры будды Гаутамы, Майтрейи, Гуаньинь.

Храм утопает в зелени, располагает к отдыху и покою, радует глаз прекрасным пейзажем. Справа от него, словно ростки молодого бамбука, торчат стройные остроконечные пики. Их так и называют — Вершины каменных ростков бамбука. А дальше, в конце глубокой лощины спрятался омут Черного дракона (Хэйлунтань). У этого водоема занималась самосозерцанием в соответствии с буддийской доктриной героиня популярного средневекового романа «Повествование о белой змейке» Сяо Хэй.

За Ваньняньсы избираю неверное направление и, вместо того чтобы прямо спуститься к автостанции, попадаю к храму Белого дракона, тоже древнему, построенному в период Мин и реконструированному в цинское время. Местные жители рассказывают, что раньше здесь была пещера, в которой готовила пилюли бессмертия другая героиня «Повествования о белой змейке» — Бай Нян.

Узкая, утопающая в тени тропинка ведет к последнему на моем пути Павильону изящных звуков (Цинъиньгэ). Дорога пролегает через рощу, именуемую Лесом добродетелей. По преданию, во времена минской династии благочестивый монах Хун Цзи, то ли замаливая грехи, то ли надеясь достичь таким образом бессмертия, высадил здесь 69 777 саженцев наньму, одновременно прочитав столько же сутр и отбив соответствующее количество поклонов будде. Сегодня сохранилось всего несколько дюжин этих пышнолистных, раскидистых деревьев, но они надежно укрывают путников от жаркого солнца.

И вот наконец Цинъиньгэ, одно из самых знаменитых мест на Эмэйшань. Стоит павильон на склоне горы Нюсинь — Бычье сердце. По западному ее отрогу сбегает быстрый и прозрачный ручей Черного дракона, по восточному — ручей Белого дракона. Метрах в 30–40 ниже павильона, легкие, ажурные строения которого затенены кронами окружающих его деревьев, ручьи сливаются в один бурный, пенящийся поток. Журчание ручьев, шум бьющейся о камни воды смешиваются с нежным шорохом листьев и долетают до павильона мелодичной, сладкозвучной музыкой. Два легких арочных мостика ведут к большому камню, разделяющему ручьи. Его называют Клювом феникса, ибо по своей форме он похож на погрузившуюся в воду мифическую птицу. На краю камня парит над водой легкая беседка Бычье сердце, а немного выше, по лестнице вверх — Павильон двух летящих мостов, изящное двухэтажное сооружение под двухъярусной крышей, не имеющее стен и словно парящее над землей. А в месте слияния двух драконовых ручьев лежит, стоически сдерживая напор бурлящего потока, большой, блестящий от воды и обрамленный кружевами пены камень, конфигурацией своей похожий на сердце быка.

Пейзаж очень милый, но, к сожалению, весьма захламленный, как и весь путь от вершины до подножия Эмэйшань: бумага, целлофан, пластиковые бутылки из-под цишуй, консервные банки. Вот она — обратная сторона цивилизации.

В половине третьего оказываюсь на автостанции в Лянхэкоу. Миллион желающих уехать и минимум транспорта. С трудом удается уговорить кассира продать билет на ближайший автобус. Номер билета — 85 — говорит сам за себя. Успеваю выпить чашку ароматного жасминового чая в расположенной тут же чайной и, энергично выдохнув и работая локтями, втискиваюсь в переполненный салон, где повисаю на чьих-то плечах и таким образом доезжаю до гостиницы, т. е. возвращаюсь туда, откуда накануне начал свой путь. Последние 15 км были покрыты, можно сказать, с относительным комфортом.

В иностранный отдел народного правительства Эмэя приезжаю на 40 минут позже, чем договаривались. Моей вины в этом нет: просто автобус, на который я заранее купил билет, ушел на 5 минут раньше положенного, а следующий — через полчаса — вообще не пришел. Рабочий день уже закончился, и я ни на что не надеюсь. Тем приятнее было увидеть, что меня ждут. Ли Вэй угощает чаем и ючжаба — сладкими лепешками из рисовой муки собственного приготовления. Однако главный подарок — неопубликованная статья о восстании Ли Юнхэ и Лань Чаодина, которую мне вручают до завтра. Пожалуй, здесь для меня сделали даже больше, чем могли.

Утром душно и завораживающе тихо, если не считать легкого посвиста, треньканья и другого мелодичного шума, издаваемого заполнившей траву и кустарник живностью. Небо низкое и белесое. Эмэйшань затянуты мутной, молочного цвета дымкой.

До автобуса еще два часа, и я отправляюсь в Баогосы — Храм служения государству. Обычно с него начинают знакомство с достопримечательностями Эмэй, а у меня вот получилось все наоборот.

Утопающий в зелени стройных кипарисов и раскидистых наньму, Баогосы раскинулся на склоне довольно крутого холма. Четыре его главных зала — Майтрейи, Великого героя (как образно величали будду Шакьямуни), Семи будд и Библиотека буддийских сутр — стоят один выше другого, соединенными высокими лестницами. Построен храм в конце XVI в., расширен и обновлен в ХVII в., и, как говорят, сам император Канси (1662–1723), знаменитый правитель Цинской империи, которого некоторые китаеведы на Западе сравнивают с Петром I и Людовиком XIV, дал храму его нынешнее имя и собственноручно начертал его на укрепленной ныне над каменными воротами деревянной доске. Из исторических реликвий в храме хранится изготовленная в 1415 г. фарфоровая скульптура Будды высотой 2,4 м. Оригинально смотрятся странный по форме кусок дерева, возвышающийся на постаменте перед залом Семи будд, и особенно начертанные по обеим сторонам от входа в павильоны «парные надписи». Если раньше в них содержались различные богоугодные мысли и сентенции, то ныне тексты куда прозаичней: они призывают не сорить, не нарушать общественный порядок, не фотографировать. Новый стиль древних дуйлянь, порожденный туристическим бумом 80-х годов.

Выставка картин и каллиграфии, воспевающих пейзажи Эмэйшань и доступных для покупки, также органически вписывается в композицию храмового комплекса, а вот электрифицированная карта туристических маршрутов на стене древнего здания серьезно его нарушает.

Есть в храме и небольшой цветник, наполняющий все вокруг тонким ароматом. Неудивительно, что в окрестностях Баогосы водится до 200 видов бабочек, среди которых встречаются очень редкие.

В километре к западу от Баогосы за плотной, густой стеной наньму прячется Монастырь затаившегося тигра — Фухусы. В сунское время он именовался Храмом священного дракона, но впоследствии то ли из-за водившихся в округе тигров, не отказывавших себе в удовольствии позавтракать неосторожным монахом, то ли в честь соседствующей с храмом горы, схожей по виду с затаившимся в засаде царем джунглей, получил свое нынешнее название.

В монастыре на видном месте висит доска с тремя каллиграфически выписанными иероглифами «Лигоуюань» — «Парк, свободный от грязи». Говорят, что они, как и надпись над Баогосы, были начертаны Канси. Императора поразила исключительная чистота храма, на территории которого, несмотря на то, что он стоит в густом лесу, нельзя обнаружить ни единого упавшего листа. С другой стороны, «лигоу» в буддийской трактовке означает освобождение от мирских страстей и иллюзий, так что скорее всего, стерильность храма здесь ни при чем.

В монастыре находится небольшая, но крайне интересная бронзовая пагода, отлитая в XVI в. На наружных стенках этой 7-метровой четырнадцатиэтажной башни отлиты 4700 изображений будды и текст сутры Хуаянь. Хуаянь — одна из школ буддизма, именуемая по названию сутры Хуаяньцзин (на санскрите — Аватамсака).

На этом мое путешествие по Эмэйшань заканчивается. Снова переполненный автобус и бегущая среди полей, невысоких покатых холмов и тесно жмущихся друг к другу деревень дорога. Час пути — и мы проезжаем уютно разместившийся в точке слияния трех рек — Миньцзяна, Дадухэ и Цинъицзяна — г. Лэшань, пересекаем Миньцзян и через несколько минут останавливаемся у нависающего над рекой грузного, шишковатого и сплошь заросшего лесом холма.

Это и есть Гора девяти вершин, или, как ее чаще именуют, Линъюнь. Линъюнь можно перевести как «вознесение», а в буддийском толковании — «возвышение над миром». «Над миром» скала вознеслась не благодаря своей высоте — она приземиста и невелика — и не совершенству своих линий она обязана своей славой, хотя великий Ду Фу, как и все поэты склонный к преувеличениям, утверждал, что «из гор и рек Поднебесной самые прекрасные — в царстве Шу; из шуских юр и рек лучшие — в Цзячжоу (так встарь назывался уезд Лэшань), цзячжоуские горы и реки располагаются в Линьюнь». Знаменита гора своим монастырем и его жемчужиной — изваянием Большого будды.

Массивные, крепостного типа ворота перекрывают вход. За ними по обеим сторонам круто взбирающейся вверх дорожки в тени деревьев прячутся от распалившегося солнца торговцы сувенирами: значки, открытки, носовые платки со схемой Эмэй и Большим буддой, шляпы и посохи для тех, кто еще собирается покорять горы Крутых бровей, все то, что продается и у подножия Эмэйшань. Люди идут сплошным потоком, и нетрудно догадаться, что монастырь превратился в процветающее туристическое предприятие. В старых, возведенных столетия назад постройках разместились две гостиницы, сувенирные киоски, магазин живописи и каллиграфии. Сохранилось красочное убранство зала Небесных владык (Тяньвандянь) с восседающими за кроваво-красными пологами золочеными фигурами Шакьямуни, Амитафо и Яошифо; хитро и блаженно улыбается во всю ширь добродушной физиономии толстощекий Майтрейя в зале Милэфо (рис. 51); очень интересным показался мне образ Гуаньинь на фоне скульптурной композиции, изображающей жизнь монастыря Линъюнь. Курятся перед буддийскими святыми тоненькие палочки благовоний, но молящихся не видно, зато самодеятельных фотографов — хоть отбавляй. В отличие от эмэйских храмов здесь фотографирование не запрещено.

Основная масса любопытных толпится над головой и у ног Большого будды. Его гигантская фигура восседает в высеченной в скале нише над самым берегом Миньцзяна (рис. 50). Огромные ступни ног, на каждой из которых можно с относительным комфортом выстроить роту солдат, покоятся чуть выше кромки воды; руки расслабленно лежат на коленях; прищуренные глаза смотрят то ли вдаль, то ли в себя; плечи, руки, грудь в некоторых местах поросли травой и мелким кустарником. В «Записках о Большом будде монастыря Линъюнь» утверждается, что работа над изваянием была начата в 713 г. и продолжалась 90 лет. Только в 803 г. она была закончена. Высота исполина — 71 м, размеры головы — 14,7 X 10 м, ширина плеч 28 м, длина раскосых глаз — 3,3 м, ушей — 7 м. Лэшаньский будда — самый большой в мире.

Вырубленная в отвесной скале лестница резкими зигзагами ведет к подножию скульптуры. Вся стена вдоль лестницы изрезана глубокими нишами, в которых прячутся многочисленные каменные будды. Возраст многих из них — столетия. Со спуска открывается наконец-то не заслоняемый кустарником вид на г. Лэшань. Равнобедренный треугольник застроенной современными белыми домами суши вдается в бледно-голубое, разрезанное песочными проплешинами отмелей водное пространство медленно и лениво сливающихся Миньцзяна и Дадухэ. Красиво! Не случайно такие классики китайской поэзии, как Ян Вэй, Ли Бо, Ду Фу, Лу Ю, Хуан Тинцзянь, восхищались открывающимися с Линъюньшань пейзажами. Путешествовавший по этим местам в 1059 г. Су Ши (Су Дунпо) писал:

На одной из скал, у которой, по преданию, особенно восхищался окрестным видом поэт, отчетливо видна надпись «Место, где гулявшему Су Дунпо продавали вино». Уже после образования КНР рядом была построена беседка, которая так и называется — Беседка Су Дунпо.

А у ног Большого будды суетится народ. Под скалой, на самом берегу реки приютился маленький сувенирный киоск; прячутся от жары под пестрыми зонтами-ромашками фотографы. И я делаю несколько снимков — к сожалению, лишь отдельных частей тела будды, ибо объектив не может охватить фигуру со столь близкого расстояния, — и через пещеру по более пологой, но и более длинной лестнице поднимаюсь наверх, иду тенистыми аллеями, которые, однако, не спасают от навалившейся духоты.

К югу от Линъюньшань, за узкой протокой высится холм поменьше. На нем расположен еще один монастырь — Уюсы, существующий еще с периода Тан, а сохранившиеся в нем залы Небесных владык, Милэфо, Великого героя и Будды (Жулайдянь) были построены в период Мин — Цин. Находящиеся в зале Великого героя 3-метровые скульптуры будды, бодисатвы высшей добродетели и счастья Вэньшу (Маньчжушри) и Самантабхадры очень искусно вырезаны из камфорного дерева и покрыты позолотой.

Время меня торопит, и я заканчиваю свой вынужденно беглый осмотр, останавливаю один из проходящих автобусов и спешу на автостанцию. Увы, опоздал: последний автобус на Чэнду только что ушел, и мои надежды проехать по дорогам Чэндуской равнины провалились. Теперь нужно торопиться к последнему поезду на станцию Цзяцзян.

Окружающий пейзаж заметно отличается от того, что довелось наблюдать не только в бедной Гуйчжоу, но даже в плодородной западной Юньнани; дорога бежит по равнине, и кроме привычных глазу полей проплывают мимо и зеленые рощи, и покрытые свежими травами луга. Частые деревни выглядят зажиточно и преуспевающе. Местами идет пахота, и я впервые в Китае вижу на залитых водой рисовых чеках тракторы: маленькие железные мустанги, на которых восседают судорожно держащиеся за руль ковбои, норовисто прыгают, трясутся, переваливаются с боку на бок, пробираясь от бровки до бровки в грязно-бурой воде. А рядом уже ярко и сочно зеленеют прямоугольники рисовой рассады, золотится спелая пшеница. Прямо у обочины машут цепами крестьянки, обмолачивая собранный урожай.

Среди таких же разноликих полей лежит железнодорожная станция Цзяцзян. Отвыкший от комфортабельного проезда и измотанный переездами и перебежками последних дней, не сразу верю в удачу, когда кассир совершенно обыденным голосом предлагает «мягкий сидячий». Но оцепенение быстро проходит, и вот я уже в кресле весьма кстати прицепленного к составу дополнительного мягкого вагона. Два часа пути — и новая, доселе неизвестная страница путешествия — г. Чэнду.

Столица царства Шу

Чэндуский вокзал, новый и чистый снаружи и уже изрядно потертый внутри, так же шумен, тороплив и суетен, как вокзалы всех больших городов. На широкой, просторной привокзальной площади — оживление. К выплеснувшей с поезда и томящейся в ожидании автобуса толпе пассажиров лихо подруливают владельцы грузовых мотороллеров, умело переоборудованных в пассажирские, небрежно покручивая педалями, подъезжают велорикши, забирают самых нетерпеливых, выруливают на прямую, как стрела, Южную народную улицу и растворяются за чередой обрамляющих ее деревьев.

После чистого и свежего воздуха Дали и Эмэйшань атмосфера Чэнду пропитана липкой, удушающей, настоенной на пыли влагой. Бесцветное, подернутое легкой пеленой городского смога небо, застойный воздух, в котором не чувствуется ни малейшего дуновения ветерка — разве овеет газами промчавшийся мимо автомобиль, пыль и духота, — такая погода томила меня первые три дня, и лишь на четвертый, когда в ночной город ворвался порывистый ветер, стало свежее, а утром засиял синевой прежде казавшийся столь неприглядным и мутным небосвод.

В Сычуаньский университет, расположившийся на правом берегу неширокой, но быстрой Фухэ, сразу за Южной окружной дорогой, добираюсь хоть и с пересадкой, но довольно быстро. Обширная, сплошь в зелени буйной растительности территория оставляет приятное впечатление. Меня сегодня не ждут — несмотря на данные обещания, из Эмэй никто так и не позвонил, — но это ничуть не влияет на темпы моего устройства на новом месте. После бесконечных переездов, смены ночлегов, калейдоскопа впечатлений чувствую себя до предела уставшим, и предоставленное мне жилище — просторная комната в двухкомнатной квартире с кухней, ванной, газом и неназойливым соседом — уже 8 месяцев обитающим здесь стажером-японцем — кажется настоящими хоромами. До того, как в кранах исчезают газ и вода, успеваю помыться и в заключение устраиваю себе ужин из прихваченных по дороге пирожных и фруктов.

Чэнду оставил приятные воспоминания. Конечно, едва ли не главное значение в этом имел теплый прием со стороны сотрудников Сычуаньского университета, но были, кроме того, и полезные встречи, и ценные приобретения и интереснейшие экскурсии по историческим и культурным памятникам. Плодотворнейшая встреча и долгая беседа с широко эрудированным преподавателем исторического факультета Жань Гуанжуном повернула ко мне историю Сычуани новой, прежде незнакомой стороной. В закромах книжных магазинов, куда проникаю благодаря расположению продавцов, удается отыскать ряд любопытных изданий прошлых лет.

Кое-что удалось сделать и в библиотеке. Так что, несмотря на вялый саботаж со стороны моего перегруженного информацией и впечатлениями мозга, с трудом переваривавшего и усваивавшего новые сведения и инертно, без особого энтузиазма реагировавшего даже на самые заманчивые предложения, четыре дня в столице царства Шу были весьма плодотворными.

С первого взгляда трудно определить, чем отличается 8-миллионный Чэнду от многих других городов Китая. Центр — строгие, широкие улицы, одетые в зелень и застроенные современными бетонными коробками. Здесь, несмотря на сплошной поток машин, стоит непривычная уху тишина: подача сигналов запрещена, и трудно представить, как привыкшие по любому случаю давить на клаксон шоферы удерживаются от великого соблазна оповестить громогласно всех и каждого о своем приближении. Чуть в стороне — безалаберный, шумный китайский город: старые, почти без зелени кварталы, то же типовые, если термин этот применим к спонтанно развивавшемуся китайскому градостроению прошлых столетий. Масса магазинов и магазинчиков, множество промтоварных рынков, уже издалека заявляющих о себе яркими, сочными красками развешанной над прилавками текстильной продукции. Тут уже обращаешь внимание на наряды городских модниц и щеголей, которые, может, не так вызывающе пестры и претенциозны, как летние одежды законодателей мод — гуанчжоусцев, но для провинции достаточно смелы.

А сами чэндусцы отличаются от жителей соседних провинций и овалом круглых лиц, и солидной комплекцией, и даже — это уже главным образом относится к старшему поколению — избыточным весом. Тут уж сказывается влияние благодатной сычуаньской природы, щедро одаривающей жителей Красного бассейна разнообразными продуктами. А сегодня Сычуань стала колыбелью экономической реформы, здесь особенно быстрыми темпами внедряется семейный подряд в деревне, и результаты этой политики видны невооруженным глазом.

В городе, возраст которого перевалил уже за две тысячи лет, сохранилось немного исторических и культурных памятников, но те, что есть, заслуживают внимания. И в воскресенье ранним пасмурным утром я отправляюсь на западную окраину Чэнду на поиски одного из них — «Камышового кабинета Ду Фу».

В Чэнду жили и творили крупные литераторы Китая: Сыма Сянжу, Ян Вэй, Ли Бо, Су Ши, Лу Ю, Го Можо, Ба Цзинь. Шесть лет провел там и величайший поэт Китая Ду Фу.

Зимой 759 г., спасаясь от бедствий «смутного времени» — в это время бушевал в империи Тан мятеж, поднятый губернатором северо-восточной окраины Ань Лушанем, — Ду Фу приехал в не затронутую войной область Цзяньнань, как тогда называлась территория современной Сычуани. На западной окраине Чэнду в местности с поэтическим названием «Берег ручья, омывающего цветы», он построил себе тростниковую хижину, в которой прожил почти четыре года и сочинил около 240 стихотворений, среди которых такое знаменитое, как «Песнь о тростниковой хижине, разрушенной осенним ветром».

В одной из элегий Ду Фу назвал свою обитель «камышовым кабинетом в Чэнду». В современных словарях термин «цао-тан», что и означает «камышовый кабинет», переводится как «жилище отшельника». Кто вдохнул жизнь в эту поэтическую метафору? Ду Фу?

В 765 г. поэт оставил свой «камышовый кабинет», и тот очень скоро разрушился под напором стихии. В конце 70-х — начале 80-х годов XI в. в память о Ду Фу его почитатели построили на месте его жилища камышовую хижину, чем, сами того не ведая, положили начало созданию мемориала поэта, существующего уже девять столетий. Тринадцать раз его перестраивали, причем наиболее масштабно и основательно в 1500 и 1811 гг. Последняя реконструкция сильно пострадавшего в годы гражданских и революционных войн памятника началась в 1952 г. и продолжалась три года. В 1961 г. он был объявлен общенациональным памятником культуры и взят под охрану государством.

Сегодня в павильонах «Камышового кабинета Ду Фу» развернута выставка, посвященная тридцатилетию его воссоздания. В экспозиции — фотографии, рисунки, документы, книги, карты, рассказывающие о жизни и творчестве поэта, многочисленные издания его стихов на китайском и иностранных языках.

Все павильоны восстановлены в духе цинской архитектуры. На одной оси расположены центральные ворота, Большой зал, зал истории поэзии, «Ворота из хвороста», храм памяти Ду Фу. По бокам — пруд, тенистые аллеи, различные строения, среди которых крытая соломой беседка с установленной в ней стелой в честь основания комплекса. Возле беседки — толчея желающих запечатлеть свой лик на этом историческом фоне китайцев.

Многолюдно и в храме памяти Ду Фу — небольшом и скромном зале, как бы подчеркивающем ту простоту, в которой жил и творил поэт, — его всю жизнь преследовали беды, болезни, страдания, нищета. У задней стенки в решетчатой деревянной нише — скульптура Ду Фу. Справа и слева от нее — фигуры великих поэтов сунского времени Хуан Тинцзяня и Лу Ю; по периметру зала — выгравированные на камне рисунки «камышового кабинета» и всего мемориала Ду Фу, сочиненные литераторами и чиновниками эссе о его посещении, искусно вырезанные портреты поэта. Кое-где можно разобрать даты: 1602, 1671, 1779, 1811 гг. Они как бы отсчитывают вехи существования мемориала и подчеркивают, что время не властно над подлинным талантом.

От «Камышового кабинета Ду Фу» до второй знаменитой достопримечательности Чэнду — Ухоу цы (Храма князя У) — ходит специальный автобус, так что добраться туда не составляет особого труда. Но я выбираю второй, более сложный, но и более интересный вариант: обычный транспорт с пересадкой, но с возможностью поплутать по улицам незнакомого города. Честно говоря, плутание это особых восторгов не вызывает: пыльно, шумно, многолюдно — вот как выглядит рабочая окраина в выходной день…

В стихотворении «Канцлер царства Шу» Ду Фу писал:

Все 4 га территории, на которой расположен Ухоу цы, покрыты плотной шапкой зелени, сквозь которую с трудом проглядывают ярко-красные стены зданий и павильонов.

Схема 4. План Храма Ухоу

Ухоу цы (схема 4) создавался и существует как памятник первому министру царства Шу-Хань, знаменитому государственному деятелю, талантливому военачальнику и стратегу, герою легенд, сказаний и популярнейшего в Китае романа «Троецарствие» Чжугэ Ляну (181–234). Чжугэ Лян, которому за многочисленные заслуги основатель и правитель царства Шу Лю Бэй пожаловал титул князя У (Ухоу), пользовался в Китае большей популярностью, чем его сиятельный сюзерен. В начале IV в. н. э., вскоре после гибели царства Шу, почитатели таланта полководца заложили в память о нем «Храм князя У». Расположен он был по соседству с гробницей умершего в 223 г. и похороненного на окраине Чэнду Лю Бэя. В начале правления династии Мин храм Чжугэ Ляна был значительно расширен и реконструирован, в него вошла могила Лю Бэя, был построен отдельный павильон в честь правителя царства Шу. В 1672 г. Ухоу цы был еще раз реконструирован и сегодня в общих чертах сохраняет облик XVII в.

В восточной половине комплекса на одной оси расположены главные и вторые ворота, зал Лю Бэя, проходной зал и зал» Чжугэ Ляна; в западной его части — могила Лю Бэя и связанные с ней постройки; в центральной — Водоем лотосов, окруженный легкими, изящными башенками и павильонами.

За главным входом, который и воротами назван лишь потому, что выполняет соответствующие функции, а сам, как это принято в традициях китайского храмового зодчества, оформлен в виде композиционно законченного произведения архитектуры, широкая дорожка пересекает заросший деревьями и кустарником двор. Справа и слева от дорожки прячутся в полумраке высоких кирпичных ниш каменные стелы. Правая стела была воздвигнута в 809 г, и называется «Стелой трех совершенств»: совершенств содержания, каллиграфии и ваяния. Автором текста, превозносящего заслуги Чжугэ Ляна в пресечении междоусобиц и объединении Китая, восхваляющего его верность монарху, его таланты, искусство выбора помощников и управления людьми, чистоту и искренность его помыслов, был знаменитый канцлер династии Тан — Бэй Ду. Начертан текст сановником по должности и каллиграфом по призванию Лю Гуанцюанем.

Вторая стела установлена в 1547 г. Ее автором является губернатор Сычуани Чжан Шичэ, по приказу которого была произведена реконструкция храма и присоединена к нему могила Лю Бэя. Стела рассказывает об истории храма, восхваляет заслуги Чжугэ Ляна и Лю Бэя.

Прочие стелы, расставленные по периметру двора в некотором отдалении от двух основных, изготовлены позднее — в 1673, 1695, 1835 гг. — и не пользуются такой известностью, хотя содержание всех их в общих чертах совпадает.

За вторыми воротами — еще одним изящным павильоном — перед залом Лю Бэя лежит почти квадратной формы двор, с двух сторон обрамленный длинными застекленными витринами, в которых восседают богато, в золото и «шелка» одетые фигуры полководцев (слева) и сановников (справа). Всего в храме Чжугэ Ляна насчитывается 47 искусно сделанных и богато расписанных статуй политических и военных деятелей периода Троецарствия, настоящая портретная галерея. 28 из них — по 14 с каждой стороны — степенно восседают перед залом правителя царства Шу, словно ожидая аудиенции своего властелина. Благородные, степенные, властные, надменные, грозные, хитрые лица взирают на шествующих мимо посетителей храма.

Перед входом в зал Лю Бэя стоит очень искусно отлитый в период Мин, украшенный вычурным орнаментом бронзовый треножник, именуемый «Треножником девяти драконов». Над входом — начертанная в 60-е годы прошлого века надпись: «Е шао Гао Гуан» — «Продолжатель дела Гао и Гуана». Гао (Гао-цзу) — посмертный титул основателя династии Западная Хань Лю Бана; Гуан (Гуан У) — император династии Восточная Хань Лю Сю. В Ухоу цы много подобных одинарных и «парных» надписей, прославляющих деяния двух политических деятелей периода Троецарствия, и многие из них были составлены и начертаны в период Цин.

Внутреннее убранство зала Лю Бэя довольно скромно. В центре, у задней стены восседает на троне хитро улыбающийся правитель царства Шу. Рядом — скульптурное изображение Лю Чэня — внука Лю Бэя, а чуть в глубине — два боковых зала, посвященных соратникам и верным полководцам Лю Бэя — Чжан Фэю и Гуань Юю, их детям и внукам. И Чжан Фэй, и Гуань Юй, и Лю Чэнь отдали свои жизни в боях за царство Шу, удостоившись за свою преданность и верность памяти потомков. А вот о Лю Шане, сыне Лю Бэя и наследнике трона, в 263 г. бесславно капитулировавшем перед царством Вэй, в этом зале ничто не напоминает.

За залом Лю Бэя — Проходной павильон, легкое, воздушное сооружение из покрытого черным лаком дерева, украшенное каллиграфическими надписями; дальше — небольшой дворик, за которым — точеные колонны и высокие, настежь распахнутые двери зала Чжугэ Ляна.

В центре зала — величественно восседающая фигура канцлера царства Шу (рис. 56). Умное, сосредоточенное и в то же время властное лицо, прищуренные в хитрой улыбке, длинные раскосые глаза, тонкие брови, иссиня-черные, разделенные на две пряди и свисающие до груди усы. Роскошный, изящными складками ниспадающий с плеч Чжугэ Ляна парчовый халат подчеркивает благородную осанку и спокойную уверенность царедворца. Справа и слева от него — статуи его сына Чжугэ Чжаня и внука Чжугэ Шана, погибших в трагическом Л1я царства Шу 263 году. Рядом в застекленных витринах — древние бронзовые барабаны.

Могила Лю Бэя расположена в северо-западной части храма. Дорожка, которая, плавно изгибаясь, ведет от Лотосового водоема к месту захоронения основателя Шу, представляет собой длинный коридор, охваченный с обеих сторон 2-метровыми, выкрашенными красной охрой стенами, над которыми тянутся к небу и перехлестываются высоко над головой густые бамбуковые заросли.

Место погребения Лю Бэя представляет собой круглый холм 12 м высотой и 180 м в окружности. В южной стороне от него — небольшой сад и павильон, где в украшенной орнаментом каменной нише стоит стела с каллиграфическими надписями «Могила ханьского императора Чжао-ле» и «Могила ханьского Чжао-ле». Первая датирована 1788 г., вторая на 120 лет древнее. Чжао-ле (Блистательный) — посмертный, «храмовой» титул Лю Бэя. Кстати, над главными воротами комплекса золотом по красному фону начертано: «Храм ханьского Чжао-ле». После объединения Ухоу цы с захоронением Лю Бэя храм носит два имени.

В самом центре храма, под открытым небом, которое заслоняют своими раскидистыми кронами вековые деревья, расположилась чайная. Здесь можно присесть и передохнуть, утолить жажду, поговорить. Сегодня воскресенье, в чайной довольно многолюдно. Горожане идут в храм, как в парк, целыми семьями не для изучения истории царства Шу, а чтобы отдохнуть от городского шума и зноя, побродить по тенистым аллеям, подышать свежим воздухом. За соседним столиком долго размешается большая семья, представленная, пожалуй, четырьмя поколениями: от бабушки с «лотосовыми ножками» в крохотных тряпичных туфлях до маленького, только что вышедшего из грудного возраста ребенка. После двух чашек ароматного чая пропадает усталость, духота не кажется уже столь изнуряющей, и я решаюсь на довольно долгую прогулку пешком до самого центра.

На другой день удается выделить несколько часов для того, чтобы побывать в очень любопытном — а тому, кто интересуется историей даосизма в Китае, посетить его просто необходимо храме Цинъянгун (Храме горала). Это один из немногих ныне действующих в Китае даосских храмов. Свою историю он отсчитывает с периода Тан, а в нынешнем виде отстроен в период Цин.

На фоне блистающих яркими красками и позолотой буддийских монастырей Цинъянгун выглядит довольно скромно: черные стены, черные черепичные крыши, просторные и без лишней помпезности украшенные помещения. И в то же время сочетание черного лака, который покрывает стены залов, и их ярко-красной драпировки придает им вид величественный и торжественный. «Хозяин» первого зала «Зала первозданного хаоса» (Хуньюань дянь) — Патриарх первозданного хаоса, белобровый старец с высоким лбом и широко раскрытыми, удивленно и добро взирающими на мир глазами, легко держит в руках обруч, символ бесконечности и беспредельности Пути — Дао. У его ног белоснежные фарфоровые вазы с искусно сделанными цветами, блюда с искусственными фруктами. Перед старцем на богато инкрустированном столике для подношений горят невысоким пламенем две толстые красные свечи.

Спина к спине с Патриархом первозданного хаоса, за разделяющей их тонкой перегородкой восседает облаченный в немыслимо разрисованные одежды, устрашающе выпучивший глаза, размахивающий тяжелой дубинкой Ли Гуань усмиритель демонов, одна из главных фигур даосского пантеона. Перед ним также стоят цветы чаши для подношений.

Двухэтажная восьмиугольная Башня восьми триграмм, пожалуй, самое изящное и торжественное сооружение во всем храмовом комплексе (рис. 18). Покоится она на каменном постаменте, опираясь на украшенные искусной резьбой и надписями золоченые столбы. Желтая черепичная крыша празднично сияет на фоне невзрачных строений, а изящно загнутые, словно носы персидских туфель, коньки крыши придают ей веселый, щегольской вид. На каждой из стен второго этажа начертана одна из триграмм — элемент родившейся в очень далекие от нас времена и на протяжении многих веков использовавшейся для гадания системы условных знаков, сочетаний длинных и прерывистых черт, символов света и тьмы, мужского и женского начал, в сочетании своем порождающих, как считали древние, все сущее. Даосы, активно практиковавшие гадание, геомантию, магию, широко прибегали к ее помощи.

Верхняя половина протянувшихся по всему периметру первого этажа дверей забрана тонкой ромбовидной решеткой, похожей на пчелиные соты. Внутри беседки — задрапированный ярко-красными и розовыми тканями белобородый старец в позолоченных одеждах. Перед ним — традиционные атрибуты культа: ваза с цветами, только уже синего, в традициях минской династии, фарфора, свечи, блюда с искусственными фруктами и большой ядовито-красный ящик для денежных подношений. Фотографирование внутри помещения запрещено, и восседающий у двери монах подозрительно посматривает на мой расчехленный аппарат.

В Зале трех чистых, где властвуют три верховных даосских божества, пестрой мишуры, пожалуй, меньше всего. Минимум украшений подчеркивает величественность и многозначительность восседающих на каменных постаментах 5-метровых позолоченных фигур Изначально почитаемого на небе (Юаньши тяньцзунь), Великого старца (основателя даосизма Лао-цзы) и Великого святого. В их руках — священные атрибуты даосизма: персик бессмертия, чудесный меч для истребления демонов и музыкальный инструмент пипа для услаждения живущих на земле. У ног богов — покрытые цветными платками круглые подушечки для молящихся. Слева и справа у стен застыли фигуры святых старцев-небожителей, по шесть с каждой стороны.

В этом же зале находятся две статуи бронзовых баранов, которым храм обязан своим названием. Двурогий баран отлит в 1829 г. и не является особой достопримечательностью. А вот однорогий, привезенный из Пекина в 1723 г., очень своеобразен: в нем воплощены характерные признаки двенадцати животных, отождествляемых с двенадцатеричным календарным циклом Китая. Если внимательно присмотреться, то оказывается, что этот горал (или баран, если хотите) имеет уши мыши, нос буйвола, когти тигра, спину зайца, рог дракона, хвост змеи, пасть лошади, нижнюю челюсть барана, шею обезьяны, глаза петуха, брюхо собаки и зад свиньи.

В зале присутствует несколько пожилых монахов и монахинь в традиционной даосской одежде: короткие синие халаты, черные штаны, черные шапочки, белые гетры. Занимаются своими делами, не обращая никакого внимания на немногочисленных посетителей, но внимательно поглядывая за иностранцами с фотоаппаратами в руках.

Цинъянгун соседствует с Парком культуры, обычным парком с широкими аллеями, водоемами и беседками. Сегодня он выглядит очень современно, но история его также уходит корнями в далекое прошлое. Начиная с периода правления династии Тан на месте этого парка ежегодно 15-го числа второй луны по лунному календарю начиналась ярмарка, имевшая одновременно значение храмового праздника. По поверью, эта дата является «днем рождения цветов» — «утром цветов», как образно называют ее в Китае, когда одновременно распускаются сотни соцветий, и поэтому с древности праздник у стен Цинъянгуна получил название «Ярмарки цветов». Празднество продолжалось целый месяц, в течение которого проводились состязания в искусстве аранжировки, повсюду торговали цветами, было принято дарить друзьям и знакомым тонко подобранные букеты. Праздник цветов проводится в парке и по сей день, но о древней его истории напоминает, пожалуй, лишь вырезанный на камне портрет одного из восьми даосских «бессмертных» — Лю Дунбиня, в заслугу которому даосская традиция приписывает избавление земли на целых 400 лет от злых драконов и всяческой нечисти. Говорят, портрет выполнен по рисунку танского художника У Даоцзы.

Начало X в. на территории Китая было ознаменовано распадом и гибелью могущественной Танской империи. Началась эпоха Пяти династий и десяти царств, полвека войн и дворцовых переворотов, когда вся страна раскололась на независимые государства, а на севере, в традиционном политическом центре Китая, сменялись одна династия за другой. В 907 г. в Сычуани возникло царство Цянь Шу (Раннее Шу), основателем которого стал Ван Цзянь (847–918) — фигура, типичная для того смутного времени: в молодости бродяга, мясник, конокрад, контрабандист, прозванный селянами «разбойником-узурпатором», он ухитрился втереться в доверие к крупному танскому сановнику, наместнику сычуаньских территорий Тянь Линцзи и даже стать его приемным сыном. А в 893 г. Ван Цзянь расправился со своим приемным отцом и захватил подчиненные ему земли. В 903 г. последний танский император, Чжао-цзун, пожаловал ему титул «Правителя Шу», а в 907 г., когда рухнула власть танских императоров, Ван Цзянь провозгласил себя императором царства Раннее Шу. Умер Ван Цзянь в 918 г., а через семь лет погибла и его непрочная династия. Похоронили основателя Цянь Шу в окрестностях столицы — Чэнду, и сегодня его могила является одной из городских достопримечательностей. Раскопана она была в 1942 г., а с 1961 г. находится под охраной государства.

Само захоронение представляет из себя холм высотой 15 м и диаметром 80 м. Широкая, мощенная плиткой и окруженная плотной стеной зарослей дорожка пролегает от ворот-пайлоу до входа. Тяжелая, облицованная камнем сводчатая стена придает ему мрачное сходство с бомбоубежищем. В недрах кургана — три зала общей длиной более 23 м. Усыпальница расположена в среднем зале. Покоится она на руках 12 искусно высеченных из камня богатырей. У восточной, южной и западной стен расположился дворцовый оркестр: две танцовщицы и 22 музыканта, играющих на разнообразных инструментах: пипа, флейте, барабане и др. По этим фигурам можно изучать не только историю китайской скульптуры, но и историю музыки. Здесь же — выставка предметов из гробницы: яшмовый пояс, посмертная печать Ван Цзяня, различные серебряные и железные изделия.

В последнем зале на императорском троне восседает сам правитель Раннего Шу 80-сантиметровая фигурка человека с добрым, задумчивым лицом… Философ, мыслитель, добродушный дедушка, но жестокий, коварный царедворец? Лишь большие, с оттянутыми мочками уши — традиционный признак принадлежности человека к избранной «касте» «Сыновей Неба», правителей Поднебесной, — выдают его царственную природу.

Усыпальница Ван Цзяня украшена резными изображениями драконов и фениксов, цветов и трав, затейливым орнаментом. В общем, могила эта скорее является свидетельством прогресса своеобразной шуской культуры, чем памятником политической истории Сычуани.

С историей китайской культуры и династии Тан связана еще одна достопримечательность Чэнду — парк Ванцзян, раскинувшийся в излучине реки Фухэ и граничащий ныне с территорией Сычуаньского университета. Создан был парк в память о поэтессе Се Тао.

Потеряв родителей еще в юном возрасте, Се Тао испытала нужду, горе, страдания, унижение, которые традиционно выпадали на долю женщины в феодальном Китае. Все это она отразила в своих чувственных и полных скорби стихах. Предание гласит, что на месте нынешнего парка Се Тао построила себе Башню чтения стихов, где проводила очень много времени. С тех далеких времен сохранился лишь старый колодец, как утверждают знатоки, тот самый, возле которого поэтесса 234 пролила немало слез и написала много прекрасных строк. Все остальные постройки парка возведены в цинское время. Самой совершенной из них считается Ванцзянлоу — Башня созерцания реки, давшая название самому парку.

Башня расположена на берегу неширокой, но быстрой Фухэ, в древности звавшейся Парчовой рекой — Цзиньцзян. Высота легкой, словно парящей в воздухе конструкции — 30 м. Два нижних яруса башни — четырехугольные, два верхних — восьмиугольные; остроконечная крыша последнего яруса увенчана тонким золоченым шпилем. За свое изящество Ванцзялоу приобрела второе название — Павильон возвышенной красоты.

Парк Ванцзян называют также Бамбуковым парком: в нем произрастает свыше ста видов бамбука, местами превращающего его территорию в настоящую чащобу, сквозь которую пробиваются узкие, извилистые тропинки.

На пятый день вечером я покидаю Чэнду. Прекрасные условия Сычуаньского университета привели в порядок растревоженные четырехнедельными переездами — кажется, начались они по крайней мере год назад — нервы, и я уже расхрабрился на большой крюк до Сиани: Чунцин — Ичан — Сянфань — Сиань — Шанхай. Однако первые же ощущения в поезде подрывают мой боевой настрой: душно, пахнет сыростью, потом и редькой, а на моей третьей полке — тут уж явно не повезло — все эти прелести ощущаются втройне. Пошла пятая, последняя неделя путешествия.

Три ущелья на Янцзы

Схема 5. Три Ушелья на Янцзы (Санься)

Чунцин с первых же минут огорошивает своей деловитостью и напряженным ритмом жизни. С трудом выбираюсь из бурлящего на привокзальной площади водоворота, отражаю назойливые попытки «извозчиков» — водителей грузовых мотороллеров-такси завлечь меня на жесткие сиденья своих дребезжащих и чадящих бензиновой гарью кабриолетов и по уходящей куда-то к небу лестнице карабкаюсь к автобусной остановке.

«Народная гостиница», к которой лежит мой путь, — причуда китайской архитектуры 50-х годов, своеобразный симбиоз пекинских Храма неба и Ворот небесного спокойствия. По сравнению с появившимися ныне в Китае суперсовременными отелями она не так велика и роскошна, предлагает постояльцам немногим более 200 мест, но это места на любой, даже самый привередливый вкус: от пятикомнатных апартаментов до публично не рекламируемого, но широко известного в среде старающихся экономно путешествовать по стране иностранных студентов «общежития» — просторного помещения на 20–25 коек, существенной достопримечательностью которого являются крысы, имеющие дурную наклонность прыгать на безмятежных постояльцев в самые сладостные моменты их сна. Право, испытавшие сии острые ощущения обители «общежития» рассказывали о нем с затаенной гордостью и даже некоторым бахвальством.

Меня такое соседство не прельщает, но в северной угловой башенке под разлетающимися по всем четырем сторонам света загнутыми вверх концами крыши находится удобный и дешевый четырехместный номер. Максимум комфорта — от индивидуального душа до цветного телевизора — и отсутствие соседей заставляют поверить, что и без вездесущего Ли Мао можно неплохо устроиться.

Главная моя на сегодня задача — добыть билет на теплоход до Ичана, желательно на завтра. Достаточно авантюрная затея, если положиться на опыт уже прошедших через чунцинское горнило путешественников. То, что я вижу у касс речного вокзала, — серьезный довод в пользу самых пессимистических прогнозов. У двух касс — невообразимая давка; в третью, где выдаются квитки на покупку билетов на завтра, — некое подобие очереди, в котором тщетно пытаются сохранять невозмутимое спокойствие несколько европейцев. Хвост этой, с позволения сказать, очереди странным образом извивается и подкрадывается к самому окошку. Здесь у меня шансов, конечно, нет, а в двух других кассах, где очередь оказывается пожиже, со мной просто не хотят разговаривать.

Кончается все довольно неожиданно. Под давлением вдруг забурлившей массы китайцев голова худощавого блондина, титаническими усилиями прорвавшегося к заветному окошку, разбивает его верхнюю застекленную часть. Вскрик, звон падающих стекол, мгновенное оцепенение — и снова толпа сжимается в тугую пружину. Инцидент воспринимается как небольшое недоразумение, на которое не стоит обращать внимания. Несколько китайцев с любопытством наблюдают, как спутница пострадавшего вытирает с его побелевшего лица кровь, а давка продолжается, продолжается до тех пор, пока спохватившиеся власти, опасаясь новых происшествий, не закрывают злополучную кассу на неопределенное время. Кажется, все потеряно, надежд нет. Но рискую сделать еще одну попытку, и мне вдруг везет в последнем окошке, очередь у которого неожиданно поредела.

Вот теперь можно и с городом познакомиться поближе. Что ж, с первых шагов по Чунцину становится очевидно, что 236 для Китая он — явление довольно своеобразное. Прежде всего в плане рельефа: привыкнув к равнинному характеру китайских городов, трудно сразу свыкнуться с его неровностями, перепадами. Центральная (и самая древняя) часть Чунцина расположена на гористом полуострове, образованном некоторое время текущими параллельно друг другу Янцзы и Цзялинцзяном. Если рассматривать крупномасштабную карту города, полуостров похож на голову вытянувшего шею и к чему-то недоуменно принюхивающегося дога. Наверное, ему не дают покоя запахи, издаваемые уже изрядно пропитанными промышленными стоками водами Великой реки…

От примостившегося на кончике собачьего носа пассажирского речного вокзала спускаюсь вниз, туда, где должна, по крайней мере мне так кажется, быть набережная Янцзы. Ютящиеся под скалами дома, склады, сараи… Асфальт переходит в тропинку, в конечном счете грозящую оборваться вниз, к усыпанному камнем и всяческой рухлядью берегу. С трудом — приходится возвращаться — отыскиваю врезавшуюся в скалу и проходящую через чьи-то частные владения, чуть ли не через крыльцо, лестницу, по которой, кряхтя и отдуваясь, выбираюсь в мир каменных ступенек, извилистых переулков, узких переходов, зажатых с двух сторон каменными заборами и слепыми стенами зданий. Ощущение, будто из сырого подвала поднялся в цокольный этаж сурового, опостыло-серого средневекового замка. Еще рывок — и я наверху, а за спиной, почти под ногами остается море черепичных крыш, за которым в белесой дымке мутнеет полоска воды, огражденная с юга таинственными, чуть размазанными контурами гор.

Пока я совершаю все эти сложные перемещения, время движется к полудню. Становится жарко. Над городом недвижимо висит такое же сизое марево, что и над Чэнду. Разве что меньше пыли и улицы кажутся значительно чище, чем в сычуаньской столице.

Целенаправленно двигаюсь на запад, в сторону гостиницы, а потом ориентируюсь и на вынырнувшую из-за холма видимую цель — уверенно возвышающуюся над городом, укутанную зеленым покровом вершину. Интуиция подсказывает, что на ней обязательно должна находиться видовая площадка!

Извилистая дорожка, ведущая к вершине, обсажена деревьями и кустарником. В парке пустынно: Чунцин — город рабочий, совсем не туристический, и лишь единицы таких, как я, праздношатающихся могут позволить себе подобное времяпровождение: карабкаться на гору Пипа в дневное время.

«Пипа» в данном случае — не тот древний музыкальный инструмент, о котором не раз уже шла речь, а японская мушмула, дерево, довольно широко распространенное в окрестностях Чунцина и, естественно, произрастающее на самой высокой из его гор. В былые годы на ее склонах строили свои резиденции контролировавшие город милитаристы. В 1955 г. у подножия был разбит парк, а на макушке Пипа, с которой открывается панорама города и охватывающих его полукольцом рек, построена беседка Красной звезды. Отсюда Чунцин — нескончаемое столпотворение современных многоэтажек, среди которых черными, кое-где укрытыми зеленой листвой пятнами разбросаны приземистые постройки прошлого. Над всем этим возвышается круглая трехъярусная башня гостиницы «Жэньминь» (рис. 57).

Город совсем не кажется старым, напротив, он видится намного моложе, современнее, чем многие из встречавшихся на моем пути городов. И трудно представить, что отсчитывает он свое третье тысячелетие.

Историки утверждают, что впервые в месте слияния Цзялинцзяна с Янцзы город возник еще в период Чжаньго — Борющихся царств (475–221 гг. до н. э.). Являлся он тогда столицей царства Ба. Сменялись цари и династии, менялось и название города: Цзянчжоу, Юйчжоу, Гунчжоу… В 1189 г. правитель Южной Сун Чжао Дунь, чья политическая карьера началась в этом городе, переименовал Гунчжоу в Чунцин, что означает «Двойное празднование».

Границы города были значительно расширены в конце XIV в., а в 1663 г. его окружили стеной, высота которой достигала 10 м, а общая длина — 7 км. Город делился на две части: нижнюю и верхнюю, деловой и «фешенебельный» центры. По Чифускому договору 1890 г. Чунцин был открыт для иностранной торговли и с тех пор превратился в важный торговый центр на Янцзы. В 1937 г., вскоре после начала японской агрессии в Центральном Китае, правительство Чан Кайши перебралось в Чунцин, где и обосновалось вплоть до разгрома оккупантов.

Сегодня Чунцин — самый крупный в Западном Китае и один из крупнейших в стране коммерческих и промышленных центров. За последние тридцать лет в нем было построено свыше 2600 предприятий металлургической, угольной, машиностроительной, химической, электронной, легкой и других отраслей промышленности. При 6-миллионном населении в городе имеется свыше 40 научно-исследовательских инсти-тутов, более десятка вузов, в числе которых Чунцинский университет, 4300 школ.

Любопытно, что, несмотря на свою длительную историю, Чунцин небогат историческими и особенно культурными памятниками. Но есть среди них для китайской истории весьма значительные. В их числе — мемориальный музей революции в деревне Хунъянь, где с 1939 по 1946 г. находилась резиденция Южного бюро ЦК КПК и 8-й армии и где работали такие известные руководители КПК, как Чжоу Эньлай, Е Цзяньин, Дун Биу, Дэн Инчао. Осенью 1945 г. во время переговоров между КПК и гоминьданом здесь останавливался и Мао Цзэдун.

В северо-восточном пригороде Чунцина у подножия горы Гэлэ находится мрачный памятник разгула гоминьдановской реакции. Официально здесь размещалась резиденция созданной в 1943 г. пресловутой Китайско-американской комиссии по специальной технической кооперации. На деле район Гэлэ был превращен в большой концентрационный лагерь для коммунистов и прогрессивных деятелей Китая. С 1939 по 1945 г. там было построено свыше 20 тюрем, в одной из которых находился в заключении командующий 4-й армией коммунист Е Тин; здесь были замучены секретарь Сычуаньского бюро КПК До Шивэнь, герой антияпонской войны Ян Хучэн и многие другие коммунисты и патриоты. А 27 ноября 1949 г., накануне освобождения города войсками Народно-освободительной армии, гоминьдановские власти устроили массовую казнь более 300 заключенных.

И другие достопримечательности Чунцина находятся за городской чертой. В 50 км к северу от центра города, на западном берегу Цзялинцзяна разбит парк Бэйвэньцюань (Северные теплые источники). О целебных свойствах здешних известковых вод люди знали давно. По преданию, еще в начале V в. н. э. на месте будущего парка был построен Монастырь теплых источников, просуществовавший многие века. Первые его строения, естественно, не сохранились, но имеющиеся ныне в Бэйвэньцюане павильоны в большей части являются памятниками культуры, отражая достижения архитектуры позднефеодального Китая. Самые древние из них — Зал будды, построенный в 1432 г., и Зал, ведущий в рай (Цзеинь-дянь), приблизительно того же времени.

В десятке километров юго-западнее источников на обширной территории площадью свыше 1300 га лежат горы Цзинь-юнь. Они считаются одной из сычуаньских достопримечательностей и даже именуются «Малым Эмэем». Своим названием горы обязаны буддийскому монастырю, впервые построенному там в 423 г. В конце династии Мин его постигла участь многих других древних строений: пожар и полная гибель. Ныне существующий храм был отстроен в 1683 г. Хранящиеся в нем исторические реликвии — каменные ворота, стелы, каменный мост и каменный экран — относятся к памятникам III–VI и XVI–XVII вв.

Горы Цзиньюнь состоят из девяти вершин, самая высокая из которых на 1040 м выше уровня моря. В горах произрастает до 1700 видов субтропических растений. Летом средняя температура воздуха здесь на 5–7° ниже, чем в знойном и душном Чунцине, и поэтому горный район Цзиньюнь является идеальным для летнего отдыха чунцинцев.

«Южные теплые источники» расположены в диаметрально противоположной стороне от города, в 26 км от его центра, на берегу Хуаси — Цветочного ручья. В живописнейшем окружении соснового бора и бамбуковых зарослей возвышаются серые громады причудливых горных кряжей. Осваиваться источники начали в середине XIX в., а сегодня это довольно популярный среди горожан парк, где можно не только спрягаться от палящего солнца, подышать свежим воздухом, но и поплавать в бассейне, наполняемом подземными ключами, принять горячую лечебную ванну.

К востоку от города, тоже за Янцзы, на площади 53 га разбит парк Южных гор. Когда гоминьдановская столица переместилась в Чунцин, многие иностранные дипломаты и гоминьдановские чиновники обзавелись в этом районе загородными виллами. С одним из холмов — Тушань — связывается предание о легендарном Юе — спасителе человечества от потопа и основателе мифической династии Ся (2140–1711 гг. до н. э.). По легенде, Юй женился на девушке из рода Тушань и поселился у Южных гор. Впоследствии, занятый обузданием обрушившегося на Поднебесную наводнения, он трижды проходил мимо своего дома, но так и не смог выкроить хотя бы минуту времени, чтобы навестить семью. «Чувство долга — превыше всего», — учит конфуцианская мораль.

В 160 км к северо-западу от Чунцина лежит небольшой по площади и малозначимый в политическом и экономическом отношении, но в культурно-историческом плане стоящий в ряду важнейших памятников китайской цивилизации уезд Дацзу. Эту известность он приобрел благодаря разбросанным по его территории многочисленным творениям ваятелей древности. В сорока различных местах Дацзу обнаружено более 50 тыс. разных по размерам и искусству исполнения, степени сохранности и исторической ценности, но одинаково интересных и для историка, и для искусствоведа, и для буддолога каменных изваяний. Несколько поколений буддийских монахов и ваятелей в течение трех с половиной столетий, с конца IX до середины XIII в., создавали этот грандиозный музей скульптуры. Самые большие коллекции находятся в районе Бэйшань (Северной горы) и Баодиншань (Пика драгоценностей).

Первые каменные скульптуры на Бзйшань были высечены в 892 г., а в последующие 250 лет общее число изваяний, украшающих ее склоны, достигло 10 тыс. В их числе — главные буддийские божества (Авалокитешвара, Амитаба, Самантабхадра и др.), будды и архаты, а также исторические персонажи династий Тан и Сун. Экспозицию дополняют стелы, картины, надписи на камне.

Работа скульпторов на Баодиншань продолжалась с 1174 по 1252 г. и завершилась созданием почти 10 тыс. статуй. Лучшие из них собраны в Дафовань (Излучине Будды) — нише длиной около 500 м и высотой от 15 до 30 м.

Но о Дацзу разговор особый и длинный. К сожалению, у меня нет ни времени, ни сил, чтобы отважиться на несколько часов испытаний на тряских горных дорогах восточной Сычуани и массу прочих сопутствующих хлопот, дабы провести всего день-два в окрестностях Дацзу. Еще две недели назад я бы бросился в это предприятие без особых колебаний, но сегодня…

Пока же я брожу по Чунцину в поисках приличного ресторанчика или закусочной, но ни одно из этих заведений почему-то не внушает особого доверия. Уставший от духоты и хождения по улицам-качелям, добираюсь до своего номера, с вожделением вытягивают ноги на мягкой постели, наскоро обедаю — если можно назвать обедом зеленый чай с булочками и фруктами — и снова отправляюсь блуждать по городу, на сей раз на запад от гостиницы.

И здесь берега Цзялинцзяна столь же круты, как берега Янцзы, и разномастные каменные строения так же беспорядочно и неосторожно нависают над обрывами, отгораживая от воды вьющиеся по-над берегом улицы. Окна домов распахнуты, и полумрак затаившихся комнат оттеняет словно на просмотр выставленные на их противоположных стенах городские пейзажи — картины просвечивающего сквозь темные помещения левого берега реки: драпированные зеленью высокие откосы, под которыми сбились в кучу баржи, буксиры и катера, беспорядочную сумятицу старых и новых строений… Через Большой цзялинцзянский мост перебираюсь на противоположную сторону, в Северный речной район. Без сомнения, 16–36 241 рельеф во многом диктует характер застройки города, поэтому, наверное, вид его с северного берега реки напоминает мне так же рассыпавшийся по склонам Владивосток.

В поисках ужина ныряю в сутолоку одного из многочисленных городских рынков, расположенного у подножия холма, на котором величественно возвышается «Народная гостиница». Здесь можно перекусить и запастись продуктами на дальнейшее путешествие.

Вечером в псевдохраме Неба, под роскошным куполом которого скрывается концертный зал на 4 тыс. мест, — эстрадный концерт. Зрители идут сплошным потоком, и я с нескрываемым любопытством наблюдаю, как подкатывают к подъезду элегантные «Тоеты», высаживая разнаряженных леди и их важных, строго одетых супругов; как весело спешат к входу молодые пары, группки юношей и девушек; как сосредоточенно шарят по карманам в поисках затерявшегося билета одиночные посетители. Все так же, как у любого концертного зала Москвы или Ленинграда перед началом большого и давно ожидаемого концерта.

В моей башенке не надо особо напрягаться, чтобы прослушать всю программу от начала и до конца. Оценивать ее мне сложно, но я предпочел бы что-нибудь потише и поспокойнее. Соседей так и не подселили — случился, видимо, периодически бывающий отток туристов. Как показало будущее, вечер в уединении был весьма кстати: в следующий раз такой роскошью удалось воспользоваться не скоро.

Видимо, внутреннее напряжение заставило мой биологический будильник сработать раньше будильника электронного. Заказанный у администратора побудочный звонок так и не прозвучал, но его с успехом заменяют горланящие в окрестностях петухи. Дежурный тихонько похрапывает, уложив голову на казенный стол, и только досадно подергивает плечами, когда я осторожно подкладываю ему под руку ключ от покинутых апартаментов.

Шесть часов. Пасмурно, падают редкие капли дождя. Но воздух свеж, в нем нет и привкуса вчерашней духоты. Город быстро просыпается. Распахиваются двери закусочных, в одной из которых с большим наслаждением выпиваю чашку горячего соевого молока.

В гавани, консультируясь с билетерами, полицейскими и недоуменно взирающими на взъерошенного иностранца прохожими, совершаю почти километровую пробежку в поисках нужного причала. Не лишне, наверное, было заранее выяснить, что цифра «3» на моем билете означает не номер причала, а номер теплохода. Хорошо, что в запасе есть немного 242 времени. Весь в поту, вместе с несколькими такими же, как я, горемыками вбегаю на трап буквально за две минуты до отхода. Не хватало еще опоздать на с таким трудом отвоеванный корабль!

Отчаливаем в семь пятнадцать, точно по расписанию, и будем идти по этому расписанию вплоть до конечной точки — Ичана (схема 5). Когда мы отплываем, мне вновь кажется, что «с моря» Чунцин очень напоминает Владивосток, только значительно посеревший.

Первое время река плавно извивается между невысокими холмами, где только можно тщательно распаханными и ухоженными, но больше каменистыми и бесплодными. Берега довольно обрывисты и круты. Проплывают мимо грудящиеся у воды деревушки. К 9 часам немного проясняется, но от реки по-прежнему тянет свежий, промозглый ветерок.

Первые 76 км пути — и на левом, резко забирающем в небо берегу вырастают серые здания и дымящиеся заводские трубы Чаншоу. Утверждают, что городу — 3 тыс. лет. Проверить невозможно, остается поверить на слово. 300-метровая нитка фуникулера связывает набережную с взобравшимися высоко в гору улицами и придает городу вид, с одной стороны, — современный, с другой — очень необычный.

«Чаншоу» означает «город долгожителей». Легенда следующим образом объясняет появление этого любопытного географического названия.

Несколько сотен лет назад путешествовавший по Янцзы канцлер династии Мин Дай Цюйсян был застигнут ливнем и укрылся в одной из ближайших лавок небольшого городка. В лавке в это время находился 80-летний старец, который, как оказалось, выбирал подарки ко дню рождения своего деда. Дай Цюйсян был потрясен, узнав, что возраст именинника перевалил за 150 лет, и, как только дождь закончился, прихватил богатые подарки и самолично отправился в его жилище. Там он повстречал много долгожителей, людей очень почтенного возраста и, удивленный этим обстоятельством, решил переименовать оказавшийся на его пути город в Чаншоу.

Не знаю, насколько чаншоусцы живут сегодня дольше своих соотечественников из других районов Китая, но захватившая берега Янцзы индустриализация явно не благоприятствует сохранению его прежней славы. По крайней мере крупнейшее промышленное предприятие города — фабрика нейлонового волокна — самым беззастенчивым образом коптит небо и спускает свои отходы прямо в Янцзы.

Мое жилище на два дня — восьмиместная каюта 3-го класса, расположенная почти в самой середине судна, уютная, хоть и слегка мрачноватая. В углу — умывальник, на койках — не первой свежести циновки, заменяющие собой простыни, подозрительно скользкие одеяла и сморщившиеся на тощих подушках серые наволочки. В других условиях и в другом месте это вызвало бы, вероятно, бурю возмущения, но ко всему, наверное, привыкаешь, и, глядя на расположившихся прямо на палубе, в холлах, коридорах, проходах пассажиров так называемого 5-го класса, я чувствую себя почти счастливчиком.

Окружение мое — неорганизованные туристы из Европы и Австралии и двое китайцев: руководитель туристской группы французов, состоящей на 90 % из пенсионеров, и их переводчица — симпатичная девушка с поэтическим именем Сюэ-лянь (Белый лотос). Их подопечные едут 2-м классом, и они почти все время проводят на носу.

Настало время позавтракать, но сервис не спешит нам навстречу: в ресторане 2—3-го классов обслуживают, как это ни прискорбно, только организованных, едущих группами туристов, хотя таковых групп на судне всего две-три, и не признают одиночек. Столовая 4-го класса… Лучше уж я поставлю здесь многоточие… Рисковать не хочется, толкаться тоже. Разве что похвалить себя за проявленную в Чунцине предусмотрительность?

Мои спутники не искушены еще в превратностях путешествия по Китаю и не запаслись продовольствием, а поэтому отправляются на поиски столовой. Возвращаются они слегка потрясенными. Но затем кто-то Прибегает к утвердившемуся среди европейцев трафаретному, хотя и не отличающемуся глубиной осмысления, но многозначительному и самоуспокаивающему заключению: «It is China…», которое всех удовлетворяет и приводит в ироническое расположение духа. Что ж, именно такое высокомерно-снисходительное отношение складывается к Китаю у многих европейцев и американцев сегодня. Нелегко быть объективным и воспринимать все реалии современного Китая такими, какие они есть, не приукрашивая, но и не гипертрофируя их.

Пейзаж за бортом практически не меняется: горы, то голые, то покрытые лесом; скатывающиеся к берегам клочки полей; разбросанные вдоль кромки воды отдельные постройки и небольшие селения. Около полудня — первая и почти часовая стоянка в Фулине, небольшом городке на узкой полоске земли, прижатой к Янцзы высокими крутыми сопками.

Со всех точек зрения Фулин расположен очень выгодно и удобно: в месте слияния одной из самых больших гуйчжоуских рек — Уцзяна — с Янцзы, т. е. на пересечении важных транспортных артерий Юго-Западного Китая. Не случайно уже более 2 тыс. лет назад на этом месте возник город Цзулин, являвшийся политическим центром царства Ба.

В 1972 г. в окрестностях Фулина археологи раскопали три могилы периода Чжаньго, принадлежащие правителям рода Ба. В захоронениях было обнаружено много предметов материальной культуры, среди которых — инкрустированные золотом музыкальные колокола — ценнейший памятник для изучения древнекитайской музыки, истории и культуры царства Ба, бронзовые зеркала, отделанные серебром украшения и другие ценные предметы.

Но главная достопримечательность города большую часть времени скрыта под водой. Это — подводная скала длинной более 1,5 км и шириной около 10 м, именуемая в народе «Мостом белого журавля». Скала, выходящая на поверхность лишь в сухие зимние и весенние месяцы, является древнейшей в среднем и верхнем течении Янцзы гидрологической станцией. С 764 г. регистрируется уровень воды в реке, 72 самых сухих сезона зафиксированы на скале как с помощью обычных отметок, так и стилизованными рисунками рыб. Лишь в очень засушливый сезон, какие порой случаются раз в несколько десятилетий, можно увидеть все оставленные древними гидрологами отметки, а также высеченные на камне стихотворения и эссе. Не могли же поэты и каллиграфы, посещая Фулин, не оставить о себе памяти на столь знаменитой скале.

Всего того, что начертано на ней, мы, разумеется, видеть не в состоянии — и потому, что в этом году скала лишь ненамного выставила наружу свой горб, и потому, что в маршруте теплохода изучение местных достопримечательностей не значится. Наш удел — наблюдать, как идет разгрузка, погрузка, посадка, как моментально расхватываются толпящимися у борта пассажирами пакетики и коробки с какими-то экзотическими продуктами, что продают прямо с пирса лоточницы. Поддаюсь общему ажиотажу, прельщаюсь яркой упаковкой и захватываю, оттесняя конкурентов, пару пакетиков. В каюте разбираюсь: местные деликатесы — страшно соленые и перченые овощи, на большее, чем приправа к безвкуснейшей каше чжоу, непригодные. Мои попутчики приобретают несколько красивых коробок с пирожными, как они полагают. При ближайшем рассмотрении «пирожные» оказываются теми же овощами.

Скрывается за кормой Фулин, и снова сжимают с обеих сторон Янцзы покатые холмы. Вскоре проплываем мимо Фэнду, еще одного древнего города, именуемого также в народе Городом духов. Молва утверждает, что на горе Пинду, что недалеко от города, в давние времена обитал сам Князь тьмы, неукоснительно требовавший, чтобы души умерших людей обязательно являлись к нему с отчетом и получали распоряжения на будущее. Несмотря на такую мрачную славу, Пиндушань пользовалась авторитетом у буддистов, и со времени династии Тан на ее склонах было построено несколько десятков храмов.

Проплываем Чжунсянь, внешне ничем не примечательный городок. Хоть и связаны с ним легенды и писали о его красоте такие поэты, как Бо Цзюйи и Су Ши, впечатлений он не оставляет.

В 45 км к востоку от Чжунсяни на северном берегу Янцзы высится одинокая скала с абсолютно отвесными стенами. Это — Шибаочжай, скала Каменной драгоценности. Из-за большого сходства с поставленной вертикально печатью ее называют еще Юйиньшань, гора Яшмовой печати.

В 1736 г. на вершине скалы, куда строители, совсем как опытные альпинисты, забирались с помощью закрепленного на стене металлического троса, на высоте 230 м над уровнем моря был поставлен храм Ложаньдянь. В 1819 г. у подножия Юйиньшань построили девятиэтажную башню, через которую можно было подняться на скалу и выйти к храму. В 1956 г., когда башня подверглась реконструкции, были надстроены еще три яруса, и сегодня общая высота сооружения достигает 56 м.

На площадке за храмом лежит огромный камень, в котором нетрудно обнаружить отверстие размером с кофейную чашку. Жившие в храме монахи называли его «дающим рис» или «каменной драгоценностью» (шибао), отчего и происходи! название скалы. Легенда гласит, что в стародавние времена из отверстия в камне ежедневно высыпалась порция риса, которой хватало монахам храма на пропитание. Один из монахов, человек алчный и эгоистичный, посчитал эту меру риса недостаточной и попытался расширить отверстие. В тот же день его собратья лишились дармового питания: рис перестал течь. Так была наказана человеческая жадность.

К последнему на сегодня пункту — г. Ваньсянь, где теплоход останавливается на ночь, подходим в вечерних сумерках. Город с трех сторон окружен горами и сам каким-то чудом цепляется за их крутые склоны. Горы придают ему причудливый, неповторимый вид, которым восхищались в прошлом и, пусть с меньшей долей восторженности и большим практицизмом, восхищаются сегодня. Но сейчас Ваньсянь как-то неприветливо неряшлив, укутан пеленой грязно-серого тумана. Кажется, это самый обыкновенный смог.

Широкая лестница ведет от причала вверх, к извивающимся высоко над берегом улицам, карабкающимся в гору переулкам, бесчисленным ступеням лестничных маршей. Что можно увидеть за 30 минут светлого времени? И изнутри, если не считать его чудного рельефа, город кажется совсем обыденным, привычным, как множество других маленьких городков.

Сегодня Ваньсянь — прежде всего важный промышленный и транспортный центр восточной Сычуани, где построены текстильные, кожевенные, ткацкие, химические, машиностроительные предприятия, работающие на нужды не только Сычуани, но и всей страны. Правда, есть в нем и уголки живой природы. К западу от города на горе Сишань в густой листве деревьев скрывается древний храм, в котором, как утверждает предание, некоторое время жил Ли Бо. Гора так и называется: «Скала великого Бо». А ниже храма разбит прекрасный парк, в котором можно обнаружить надпись, начертанную поэтом и каллиграфом сунского времени Хуан Тинцзянем.

Ужин в небольшом частном ресторанчике, под чуть ли не нависающим над головой каменным карнизом приводит в восторг моих спутников — чету сорокалетних австралийцев, вот уже две недели вместе с девятилетним сыном вкушающих прелести путешествия по Китаю и впервые рискнувших поужинать в таком, как сегодня, заведении. После гостиничных цен наш ужин кажется им исключительно дешевым, после судовой столовой — изумительно вкусным, хотя для китайцев, я в этом абсолютно уверен, он стоил бы раза в полтора-два дешевле. Такой уж действует здесь индекс цен.

В начале десятого возвращаемся на борт мягко покачивающегося у причала теплохода. Все коридоры и холлы устланы телами спящих китайцев.

В шесть утра, когда я просыпаюсь, теплоход уже движется. Небо пасмурное, накрапывает дождь, дует знобящий ветер. На палубах малолюдно, пассажиры прячутся от сырости и ветра по каютам. Все утро из динамиков звучит русская народная музыка в современной инструментальной обработке…

Горы по берегам Янцзы кажутся еще более крутыми и безжизненными: практически это поросший кустарником, травой и лишь изредка редколесьем камень. Река становится уже, течение ускоряется, у берега закручиваются тугие спирали водоворотов.

Вскоре за одной из многочисленных излучин показывается городок Юньян (Облачное солнце). Знаменит он прежде всего тем, что в 765–766 гг. в нем останавливался из-за болезни бежавший от бедствий «смутного времени» Ду Фу. Более 30 стихотворений о красотах здешних мест, о тяжелой работе рыбаков и крестьян, о своей горькой судьбе написал застрявший в Юньяне поэт.

На противоположном, южном берегу Янцзы, где-то посередине укутанного изумрудной зеленью холма «сверкает золотом и яшмой» — тут уж я беру на вооружение китайские эпитеты — древняя храмовая постройка. Это — храм Чжан Фэя, называемый «первой достопримечательностью царств Ба и Шу».

Он был возведен 1700 лет тому назад в память о выдающемся полководце царства Шу-Хань. Ныне существующие постройки — творения периодов Сун, Мин и Цин. Самая древняя из них павильон Чжуфэн (Помогающий ветру) — сооружена 850 лет назад. В храме находится около 360 надписей на камне и 217 образцов каллиграфии и живописи, выполненных на дереве. Среди авторов — Хуан Тинцзянь. Су Ши, другие поэты, каллиграфы, художники. Хранятся в храме музыкальные барабаны периода Западной Чжоу, бронзовые мечи Восточной Чжоу, около 350 предметов из камня, бронзы, железа, керамики, дерева, яшмы разных эпох и династий. Многие из них имеют большую историческую ценность.

Городок Фэнцзе, несмотря на то что ведет свое происхождение со времен эпохи Чжоу, когда он являлся столицей царства Куйцзы, таких важных памятников не имеет, за исключением, пожалуй, Цаотансы (храма Камышового кабинета). Название сразу же заставляет вспомнить о скитальце Ду Фу. Действительно, путешествуя (или скитаясь?) по берегам Великой реки, поэт с 765 по 768 г. провел в Куйфу (так тогда назывался город) в общей сложности более двух лет и написал в нем свыше 430 стихотворений. Вот одно из них:

К девяти утра на теплоходе начинается оживление, суета, бегут на нос увешанные фотоаппаратами французские туристы, толпятся у бортов, на корме прочие пассажиры. Подходим к первому из трех знаменитых ущелий на Янцзы. О них столько сказано, спето, написано, они привлекают такую массу туристов и путешественников, что без них Янцзы, наверное, потеряла бы половину своей привлекательности.

Набрав силу из десятков и сотен рек и речушек Сычуани, Гуйчжоу, Юньнани, Янцзы рвется на равнину, к морю, но на пути у нее стоят грозные, неприступные и прекрасные Шамановы горы — Ушань. За тысячи, миллионы лет река смогла пробить себе ложе, по которому стремительно мчится на восток, к свободе, к простору. 193 километра Великой реки — от Байди до Ичана — это один из самых длинных в мире и известнейших своими великолепными видами каньонов. Воды реки здесь глубоки и быстры, берега высоки и круты, а вершины гор почти всегда украшены густыми белыми облаками и туманом. Сегодня пасмурно, и низкое, тусклое небо, мрачные скалы, бурлящая, идущая волнами бурая вода навевают ощущение тревоги, неустроенности, беззащитности перед этой суровой и правдивой природой.

Начинается ущелье с Байди, древнего, богатого историческими и культурными памятниками города. Прежде он носил имя не столь благозвучное — Юйфу, что означает «Рыбье брюшко». Когда в период Хань Гунсунь Шу был назначен наместником области Шу, он сначала учредил свою резиденцию в Чэнду, а потом перенес ее в Юйфу. Перед дворцом наместника находился колодец, и люди нередко видели, как из его стенки поднимался в небо белый дымок. Гунсунь Шу, бывший, как и его современники, человеком в гадании не менее искушенным, чем в дворцовых интригах, увидел в этом удобный предлог для своего возвышения и заявил, что дымок — это взлетающий на небо белый дракон, т. е. добрый знак, предвещающий восхождение на трон нового императора. Воодушевленный такой «поддержкой Неба», Гунсунь Шу провозгласил себя «Белым императором», а Юйфу переименовал в город Белого императора — Байдичэн.

Когда разгневанный своеволием и дерзостью Гунсунь Шу ханьский император У-ди потребовал от самозванца сложить оружие и подчиниться его воле, Гунсунь Шу отверг ультиматум и повел свою небольшую армию против сильного врага. Армия «Белого императора» была разгромлена, и сам он погиб, но деяния его остались в памяти потомков. Там, где был захоронен прах Гунсунь Шу, был поставлен храм Белого императора, существующий и поныне. А посетивший Байдичэн в 1170 г. Лу Ю так выразил свои впечатления от храма:

В III в. н. э., когда Китай раскололся на три царства (Вэй, Шу и У) и Лю Бэй, правитель Шу, потерпел поражение от уского полководца Лу Сюня, он бежал в Байди, где и умер, как сообщают источники, в великом отчаянии. На смертном одре Лю Бэй вручил судьбу своего сына Лю Чаня и дела государства в руки первого министра Чжугэ Ляна. Этот знаменательный акт произошел в храме Белого императора.

Окруженный с трех сторон водой, а с четвертой — высокими скалами, Байдичэн на протяжении многих веков был и остается притягательным местом для всех ценителей прекрасного. В период Тан и Сун многие известные поэты, в том числе Ли Бо, Ду Фу, Бо Цзюйи, Лю Юйси, Су Ши, Лу Ю, посещали город и храм, оставляя потомкам много прекрасных строк. Не случайно Байдичэн называют еще городом поэзии.

Ущелье первое — Цюйтан, именуемое также Куйся, Ущелье однорогого чудовища. Начинается оно с прохода Куймэнь, своеобразных ворот в Санься — Три ущелья. Две мощные скалы на северном и южном берегах Янцзы словно охраняют ущелье от незваных гостей. Но лучше передать слово Лу Ю, довольно емко выразившему свои впечатления от Цюйтана и Куймэня:

Цюйтан — самое короткое, длиной всего 8 км, но и самое беспокойное и величественное из трех ущелий. В наиболее узком его месте ширина реки составляет менее 100 м, в самом широком — 150 м. А на крутых склонах виднеются клочки обработанной пашни…

По обеим сторонам реки разбросан ряд интересных исторических и культурных памятников; не менее любопытны и созданные природой причудливые творения: скалы, камни, гроты, пещеры, водопады, которые благодаря буйной фантазии народа обросли многочисленными легендами и сказаниями. Среди них — Источник, из которого пьют фениксы, Золотая пещера, Разглядывающий луну носорог и др.

Сразу же за расположившимся на северном берегу древним городом Ушань, там, где в Янцзы впадает один из ее многочисленных притоков — Данинхэ, начинается второе ущелье, как категорично утверждают путеводители — самое прекрасное. Это Уся — Ущелье шамана, называемое также Большим ущельем (рис. 58, 59). Тянется оно на протяжении почти 40 км, начинаясь в Сычуани, а заканчиваясь уже в Хубэе, недалеко от уездного центра Бадун. И горы здесь, мне кажется, не менее многозначительны и серьезны, чем в Цюйтан. Быстрое течение бурлит и завихряется у огромных, отколовшихся от монолита и рухнувших в воду каменных глыб. Сбегающие по узким расщелинам ручьи срываются с отвесных берегов и падают вниз, рассыпаясь серебряными брызгами по безразлично принимающей их глади Великой реки. За остроконечные вершины цепляются облака, по серым, где только можно поросшим деревьями, кустарником, на худой конец — травой скалистым склонам ползут разорванные ветром клочья тумана. В извилистой галерее зажавших Янцзы в прочные тиски Ушаньских гор 12 самых живописных, таинственных и волнующих воображение вершин собрались в Ущелье шамана.

Давным-давно обитавшая на Небе богиня Яоцзи по доброму завидовала простым людям, жившим на земле, и очень часто, сопровождаемая одиннадцатью сестрами, отправлялась на землю посмотреть, что там происходит. И особенно 252 она восхищалась прекрасными Ушань. Однажды на пути в Шамановы горы она убила десять бесчинствовавших в этих местах драконов, принесших горам их худую славу. Двенадцать сестер также помогли легендарному Юю пробить в Шамановых горах ущелье и спасти землю от потопа; они охраняли урожаи крестьян, защищали дровосеков от тигров и леопардов, выращивали целебные травы и оказывали прочую, самую разнообразную и необходимую людям помощь. Со временем они превратились в двенадцать горных вершин, обступающих и словно охраняющих Янцзы в Ущелье шамана, а самая прекрасная и величественная из них — Шэнь-нюйфэн (Пик небожительницы) — считается воплощением Яоцзи.

Так выразил свои впечатления от Санься двадцатидвухлетний Су Ши. А наш теплоход оставляет за кормой задумчивые, поглощенные в сладостные воспоминания о прошлом вершины и устремляется все дальше и дальше на восток. Не пропустить бы только маленькую деревушку Бэйши, стоящую на южном берегу реки. Ничего примечательного, но это важная точка на географической карте: здесь пролегает граница между Сычуанью и Хубэем.

Ровно в полдень причаливаем к пирсу уездного центра Бадун, как и все населенные пункты на Янцзы древнего, но внешне очень молодого. Дымит труба небольшого кожевенного заводика, скользят по склону к воде поблескивающие окнами кубики жилых домов. Трудно представить, как держатся они на этой крутизне. Стоим десять минут. Высадка, посадка — и снова в путь.

После легкого обеда из прихваченных в Ваньсяне припасов делаю попытку вздремнуть, но подкрадывающийся сон рассеян объявлением, которое скороговоркой выплескивает на пассажиров судовая трансляция: слева по борту Цзыгуй, родина великого мыслителя, поэта и патриота Цюй Юаня (340–278 гг. до н. э.) Имя это не может оставить равнодушным человека, хоть немного соприкоснувшегося с китайской культурой.

Человек трудной судьбы, личность великая и в истории китайской культуры, наверное, просто блистательная, Цюй Юань происходил из высших аристократических кругов, был министром и советником правителя царства Чу, пользовался его доверием, принимал участие в разработке внутренней и внешней политики, но прежде всего был и всегда оставался человеком и гражданином. Осмелившись выступить против неправедных, как он считал, действий своего властелина, поднять голос в защиту своей земли и страдающего в нескончаемых войнах простого народа, Цюй Юань подвергся опале и до конца своей жизни находился в изгнании. Однако именно в эти годы творчество его достигло расцвета, появились бессмертная элегия «Скорбь изгнанника», знаменитые «Чуские строфы», открывшие собой целую эпоху в древнекитайской поэзии.

Жизнь поэта закончилась трагически. В 278 г. до н. э. царство Чу было окончательно разгромлено царством Цинь, войска последнего захватили чускую столицу, и 62-летний Цюй Юань, уже 20 лет находившийся в изгнании, настрадавшийся и уставший от нескончаемых несчастий, в знак протеста против действия царского двора утопился в реке Мило.

Прах поэта был захоронен на его родине, в Цзыгуе. В километре от города находится протока, названная именем Цюй Юаня, а на ее берегу поставлен в его честь храм, который не без труда просматривается в окружающей зелени.

Впадающий в Янцзы неподалеку от города Благоуханный ручей (Сянси) служит как бы точкой отсчета третьего, самого длинного, 74-километрового, ущелья, тянущегося почти до Ичана. Вода в Сянси исключительно чиста и прозрачна, особенно в сравнении с мутными водами Янцзы. А своим названием ручей обязан родившейся на его берегах неподалеку от городка Синшань известной исторической личности, героине романов, повестей и пьес, одной из дворцовых красавиц ханьского императора Юань-ди — Ван Чжаоцзюнь, той самой, которая в трудное для страны время, когда племена воинственных сюнну угрожали Китаю вторжением с севера, согласилась быть отданной в жены их вождю, пожертвовать собой, чтобы предотвратить войну, и в 33 г. до н. э. уехала 254 вместе с ним в страну варваров. Рассказывают, что перед отъездом в дальние края Ван Чжаоцзюнь умывалась в ручье и уронила в него свое жемчужное ожерелье. С тех пор вода в ручье всегда чиста и благоуханна.

Третье ущелье — Силин (Западные могилы). Проходим его в течение двух часов. В русле реки много коварных мелей, мощных водоворотов, подводных камней и рифов. Состоит Силин из нескольких меньших ущелий, таких, как Бинбу баоцзянь (Книга военного искусства и драгоценный меч), Нюгань мафэй (Печень буйвола и легкое лошади), Дэнъин (Тень лампы), Хуанню (Желтый буйвол), а также порогов Цинтань, Сетань, Кунлинтань и др.

Бинбу баоцзянь начинается сразу за Благоуханным ручьем и тянется на протяжении 4 км. На крутом северном берегу лежит квадратная по форме глыба, похожая на огромную книгу. Говорят, что это — написанный Чжугэ Ляном трактат по военному искусству. Остроконечную скалу, тут же поднимающуюся из воды, люди называют Драгоценным мечом.

Согласно преданию, Чжугэ Лян написал очень умный и ценный трактат, в котором обобщил свой богатый опыт стратегии и тактики войны, но при жизни он никому его не показывал. Когда полководец серьезно занемог, он не нашел никого достойного, кому смог бы доверить свои тайны, и тогда поместил рукопись на высокую скалу, в труднодоступное место в уверенности, что найдется обладающий достаточными талантами человек, который сможет ею воспользоваться. Как видим, до сегодняшнего дня такого человека не нашлось…

Существует и другая легенда, согласно которой книга и меч принадлежали советнику Лю Бана — Чжан Ляну, который своими советами помог ему победить царство Шу и создать династию Хань.

За Бинбу баоцзянь на полтора километра тянутся опасные Черные пороги — Цинтань. Скорость течения в узком фар-¹ ватере реки достигает 7 м/сек. Здесь наиболее зримо Янцзы демонстрирует свой неукротимый нрав.

Дальше по течению, почти напротив того места, где в Янцзы впадает один из ее притоков — совсем небольшая и почти незаметная среди обступающих ее тяжелых гор речушка, — стоит храм Хуанлин (Желтые могилы). Его история — это 25 веков, хотя ныне существующим строениям «всего» по 3,5 столетия: они были возведены в 1618 г.

Прочие мелкие ущелья и перекаты мало чем отличаются от предыдущих. Нет, наверное, особой необходимости вторгаться в историю их нередко своеобразных названий, рожденных поэтическим воображением местных жителей. Но последняя достопримечательность Санься, находящаяся всего в 15 км от Ичана, достойна внимания. Это — пещера Трех путешественников (Саньюдун).

Она расположена на северном берегу Янцзы на горе Силин. Если верить «Описанию области Ичан» или «Запискам о пещере Трех путешественников», составленным в период Мин, то 12-го числа 3-й луны 14-го года Юаньхэ (819 г.) в городе Илин (так тогда назывался Ичан) встретились великий китайский поэт Бо Цзюйи, его младший брат Бо Байсин и друг Юань Чжэнь. Вместе они отправились в пещеру и написали тдм по стихотворению, соревнуясь в изяществе и легкости слога. Бо Цзюйи написал на стене грота «Предисловие к «Пещере трех путешественников»», откуда и появилось название «Саньюдун».

Другая версия связывает его появление с посещением пещеры Су Сюнем, Су Ши и Су Чэ, отцом и двумя братьями Су, направлявшимися из Сычуани на экзамен в столицу и также начертавшими свои стихи на стенах пещеры. Посещали ее и другие великие поэты сунского времени: Оу Янсю, Хуан Тин-цзянь, Лу Ю.

Пещера невелика: около 30 м глубиной, 23 м шириной и 9 м высотой. Три сталактитовых столба как бы разделяют ее на два зала, В переднем, светлом, на стенах высечено около 40 надписей разных эпох, главным образом периода Тан и Сун, и в числе их — надпись, сделанная в 1037 г. Оу Янсю, и вырезанное уже в период Мин «Предисловие» Бо Цзюйи. Узкая дорожка рядом с входом ведет на вершину горы, откуда открывается вид на Янцзы, ущелье, дальние и ближние горы…

Но вот наконец горы отступают, и Янцзы разливается на два с лишним километра вширь. Течение заметно замедляется. Левый берег с ановится пологим, правый — по-прежнему горист и неприступен. Проходим через шлюз — один из элементов крупнейшего на Янцзы инженерного сооружения Гэчжоуба. Входящая в него ГЭС вырабатывает в год в 3 раза больше электроэнергии, чем все электростанции Китая в 1949 г. Создание этих грандиозных сооружений, завершившееся летом 1981 г., улучшило условия судоходства в верхнем течении Янцзы, особенно в районе Санься. Так что нам остается только представить, сколь сложным было путешествие по реке даже несколько лет назад.

Со стороны Янцзы Ичан — большой, современный город, обращенный К воде кварталами новостроек. Что ж, таким и подобает сегодня быть важному речному и железнодорожному узлу и развитому промышленному центру, каким является Ичан.

Теплоход мягко тыкается бортом о причал, и я, простившись с попутчиками, соскакиваю с трапа и устремляюсь к выходу. Скорей на вокзал, к поезду! Разошедшийся не на шутку дождь не входит в мои планы, но приходится мириться с этим временным неудобством. Маршрут прост: купить билет до Сиани и, если останется время, прогуляться по городу.

Вокзал смотрит на Ичан свысока: расположен он на возвышенности, наверное, на случай разлива неукротимой Янцзы. Взбегаю вверх по промокшей лестнице, врываюсь в зал и радуюсь: удивительно, но никакой очереди. Но восторг быстро сменяется унынием: надо бы раньше предвидеть, что до Сиани потребуется сделать две пересадки, а каждая из них сопряжена с билетными затруднениями и вообще неизвестно с какими сюрпризами. На них у меня уже нет ни сил, ни нервов, ни денег. Так что приходится распрощаться со своими наполеоновскими замыслами охватить необъятное, похоронить надежды хоть из окна поезда повидать западную Хубэй и… взять плацкартный билет до Ухани. Это означает курс «домой», на Шанхай. Правда, на этом пути также ожидаются две пересадки, но тут уж можно потерпеть…

До поезда остается в запасе несколько часов, которые использую для прогулки по городу. Дождь, словно смилостивившись над незадачливым путешественником (стоило сходить с корабля, направляющегося в Ухань, чтобы сменить его на поезд?), постепенно прекращается, позволяя вынырнуть из-под зонта и немного повертеть головой. Город нов, свеж и просторен. Современные пятиэтажки, зеленые и, несмотря на мокрую погоду, относительно чистые улицы. Почти не видно машин, мало, естественно по китайским меркам, людей… Тишина, покой… Какой-то осовремененный провинциализм. Вдоль Янцзы стелется еще не достроенная широченная набережная, за которой — эскиз будущего прибрежного парка, спускающегося широкими ступенями к самой воде. Здесь тоже пустынно, если не считать двоих рыболовов и наблюдающих за их манипуляциями мальчишек.

Рыбная ловля ведется действительно очень любопытным способом: огромным, метра три в диаметре, сачком, состоящим из тонкого бамбукового кольца с прикрепленной к нему мелкой сеткой. Стоящий почти по пояс в воде рыбак забрасывает сачок в воду, протаскивает его против течения и вынимает… пустым. И так раз за разом. Но улов был: за те полчаса, что я наблюдал за трудной и совсем непохожей на отдых рыбалкой, в сетку одного из рыбаков попались две крохотные, разве коту на зуб пригодные рыбешки. Второму не везло…

Возвращаюсь на вокзал в темноте. Устал, разболелась голова, а в зале ожидания, несмотря на совсем небольшое число пассажиров, стоит сплошной гул. Да еще расквакались хозяйки большой лужи, что раскинулась у самого входа в вокзальные помещения. От скуки изучаю расписание движения поездов, прикидываю оптимальный вариант своих последующих перемещений. Хотя все это бесполезно: характер и темпы моего движения будут зависеть только от одного: моей собственной изворотливости в добывании билетов. А внутренний голос, посыпая соль на растревоженные раны, обсасывает мудрую, но явно запоздавшую идею: надо было путешествовать до Шанхая на теплоходе! Правда, одна мысль о том, чтобы провести, маясь от безделья, еще четыре дня в тесной каюте, кажется невыносимой.

В Ухань прибываем точно по расписанию. Теперь мне надо в Чжучжоу, где можно пересесть на шанхайский скорый. Но на сегодня в том направлении нет вариантов… Пока я с понурым видом изучаю вывешенный в кассовом зале транспарант, рекомендующий каждому китайцу набор необходимых в употреблении «культурных слов»: «Пожалуйста. Здравствуйте. Извините. Спасибо. До свидания», фортуна поворачивается ко мне лицом… пожилой, сострадательно взирающей на потерявшегося в бурлящем море пассажиров иностранца женщины. Билетер, уборщица? Разобрать трудно, да я и не пытаюсь этого сделать. Справившись о моих проблемах, она исчезает на несколько минут, после чего появляется и доверительно рекомендует подойти часам к четырем, ближе к тому времени, когда на север и юг идет основной поток пассажирских поездов. Выбирать не приходится, и я, отбрасывая гнетущие мысли о будущем, отправляюсь знакомиться с крупнейшим в среднем течении Янцзы портом, торговым и промышленным центром трехградьем Ухань.

Он рассечен Янцзы и впадающим в нее Ханьцзяном на три части и исторически делится как бы на три самостоятельных города: Учан, на вокзал которого доставил меня поезд, Ханькоу и Ханьян. За несколько часов осмотреть всю огромную их территорию, естественно, невозможно, и я выбираю по карте всего два объекта: большой уханьский мост и парк «Освобождение». Мотивы вполне определенные: посмотреть на столицу пров. Хубэй из окна автобуса, поскольку до парка добираться придется через весь город, отдохнуть от шума и суеты и взглянуть на расположенный в парке мемориал советским летчикам.

До моста, очень солидного и впечатляющего размахом двухъярусного гиганта, построенного еще в 1957 г. с помощью советских специалистов и приспособленного и для железнодорожного, и для автомобильного транспорта, и для пешеходов, подать рукой. Но прежде чем ступить на подрагивающее под непрерывным потоком машин, автобусов и отдельных пешеходов тело моста, спускаюсь вниз, на набережную Янцзы, чтобы еще раз вблизи взглянуть на реку, качавшую меня на своих волнах двое с лишним суток. Мост висит над головой тяжелой громадой.

По лифту, запрятанному в одной из опор, уплатив мизерную, скорее символическую плату в 5 фэней, поднимаюсь наверх и мимо вооруженных автоматами охранников выхожу на раскинувшуюся над широкой рекой магистраль. Город теряется в окутывающей его серой дымке и никак не хочет раскрываться перед нагрянувшим на миг и жаждущим в момент увидеть, понять и оценить его истинное лицо иностранцем. Но мне Ухань из всех виденных городов больше всего напоминает Шанхай: архитектурой, убыстренным темпом жизни, интенсивностью автомобильного движения. А может, уже всеми помыслами я в Шанхае?

Парк «Освобождение» не имеет ничего общего с традиционными китайскими садиками: большой зеленый массив с широкими аллеями и узкими, бегущими меж густых высоких деревьев дорожками, тихий и практически пустынный. Быть может, причиной тому сырость и грозящее дождем небо, но в парке малолюдно. Ни одного человека у братской могилы советских летчиков, в 1938 г. защищавших небо Уханя от японских воздушных пиратов. Скромный обелиск с надписью на русском и китайском: «Вечная слава советским летчикам-добровольцам, погибшим в войне китайского народа против японских захватчиков». Пятнадцать фамилий на гранитных плитах. Серый гранит и изумрудная зелень листвы…

Вспоминаю, что 9 мая, в сороковую годовщину Победы, к могилам погибших в Китае советских воинов возлагались, как сообщала китайская пресса, венки. Прошло всего девять дней — и никаких следов. Только ветер шелестит обрывками бумаги…

Дождь все же начинается, и приходится возвращаться. На вокзал попадаю как раз вовремя, чтобы искренне обрадоваться — правда, пришлось поработать локтями — самому заурядному билету в «жесткий сидячий», тому самому, который еще месяц назад привел бы меня в жесточайшее уныние. К счастью, билет оказался с гарантированным местом — как сейчас помню, № 95! А ведь многие счастливы только потому, что получили законное право поставить ногу на подножку этого вагона, а там — разбирайся как знаешь…

Как бы то ни было, а 4 часа дороги до Чжучжоу проходят для меня в относительном комфорте. Устраиваюсь у приоткрытого окна, и в этой шумной, беспрестанно дымящей сигаретами, разбрасывающей по полу мусор и шелуху, шевелящейся и даже пытающейся двигаться человеческой массе удается немного вздремнуть, опустив голову на удачно оказавшийся под руками столик. Единственная проблема — с кипятком. В нашем вагоне весь разобрали, и проводники даже не пытаются пробиться к титану и вскипятить воду. Продираться в соседний вагон сквозь дышащую жаром разгоряченных тел толпу… Лучше уж потерпеть. И вновь выручают соседи — среднего возраста китайцы. Один поделился припасенным заранее кипятком, другой, сбегав на перрон на какой-то маленькой станции, принес целую флягу и добродушно подлил из нее в мой стакан. Разве такое забудешь?

19 апреля, ноль часов 44 минуты. Фиксирую в дневнике это время, обосновавшись в зале ожидания чжучжоуского вокзала. Получил свой очередной «жесткий сидячий» и занял пока… жесткую скамейку в зале ожидания: до поезда целых пять часов, впереди вся ночь. До Шанхая 30 часов пути и 1100 км. Такие пустяки!

Пассажиры сладко посапывают на скамейках. Кому повезло больше — вытянув ноги, кому меньше — примостившись на краешке. Удивительная способность спать в любой обстановке! Незнакомые люди укладываются чуть ли не друг на друга, и никто не возмущается. Мою попытку прикрыть глаза и чуть-чуть вздремнуть прерывает услужливый полицейский: «Товарищ, следите за вещами!» Чуть позднее с таким же предостережением подходит второй. Сон проходит, остается читать и наблюдать, как устраивается на моей уже изрядно пообтершейся и перенесшей немало испытаний дорожной сумке молодой китаец: сначала осторожно, краешком головы, потом поудобней, удобней — глядь, и вся голова уже покоится на мягкой «подушке»…

К пяти утра жизнь на привокзальной площади потихоньку оживает. Открываются двери закусочной, появляются и раскладывают прямо на тротуаре продукты «к завтраку» уличные торговцы. Две женщины выносят тазики с водой и полотенца. «Умываться… Умываться…» — разносятся над площадью их зазывные голоса.

До Шанхая добираюсь вообще чуть ли не в идеальных условиях. Уже на перроне осознаю, что в любимом «жестком сидячем» мест нет и не предвидится и соревноваться с китайцами в борьбе за освободившиеся сиденья мне явно не под силу. Поэтому, ощупывая в кармане заветную и последнюю тридцатку, прибегаю к уже доказавшему свою эффективность способу: разыскиваю начальника поезда. Изображаю — впрочем, для этого особенно напрягаться не надо — лицо до смерти уставшего человека и через полчаса занимаю полку в плацкартном вагоне вполне законно, с соответствующей доплатой и билетом в кармане. После приключений последних дней эта полка кажется такой мягкой, что спускаться с нее не хочется до самого Шанхая.