По Юго-Западному Китаю

И снова в дорогу

Побывать в местах, где не раз полыхало пламя восстаний мяо, хуэй, ицзу, я мечтал давно. Но, собираясь в Китай, не рассчитывал, что эта мечта может стать реальностью. А потом забрезжила надежда, и, составляя программу стажировки, я внес в нее зыбкую идею о таком путешествии. К счастью, стажерам высшей квалификации, а именно такой статус я носил в Фудани, положены командировки с научными целями. Администрация университета не имела возражений, и началась подготовка, довольно длительная и кропотливая. Были вечера над картами, справочниками, расписаниями движения поездов, автобусов, теплоходов. Рождались планы, очень детальные, почти идеальные, в них с точностью до минут стыковались переезды и пересадки, встречи и беседы. Обсуждались финансовые вопросы и кандидатуры сопровождающих лиц, летели письма в юньнаньские, гуйчжоуские и сычуаньские вузы и иностранные отделы народных правительств. Поездка приобретала все более четко выраженные очертания и казалась уже реальностью. К началу апреля все организационные вопросы были практически решены. Официальная часть путешествия была расписана чуть ли не по часам и в своем заключительном варианте включала движение по маршруту: Шанхай — Тунжэнь — Гуйян — Аньшунь — Куньмин — Дали — Куньмин — Эмэй — Чэнду. Дальше… Что будет дальше, я еще не знал и не решался загадывать наперед. Дальнейший расклад зависел от наличия сил, времени и финансовых средств, состояние которых после месячного скитания по Юго-Западу прогнозировать было трудно.

Вечер 16 апреля должен был стать отправной точкой моей одиссеи. За четыре дня до отъезда последовал первый сюрприз: билеты были куплены на утренний поезд. Красиво скроенный график затрещал по всем швам. Рушились сроки, передвигались координаты… Что было делать? И я решил, что лучше всего махнуть на это рукой — пусть все идет как идет.

Сборы не заняли много времени. Компактная картотека книг и статей, отыскать которые в провинциальных библиотеках я имел самые серьезные намерения, представляла весь мой научно-поисковый багаж. Два фотоаппарата и полтора десятка фотопленок виделись надежным средством сохранить в памяти увиденное. На дно небольшой дорожной сумки отправилась пара истоптанных на шанхайских мостовых, истертых педалями велосипеда кроссовок, втиснулись банка растворимого кофе и две жестянки пекинских сосисок, проделавших уже со мной путь из Гуанчжоу. Для человека, отправляющегося в дальнюю дорогу, нелишне иметь с собой хотя бы один гарантированный ужин. Осталось прикрыть все это некоторым количеством сменного белья, растолкать прочие мелкие, но всегда почему-то с трудом умещающиеся в багаж аксессуары, уместить в боковые «карманы» все самое необходимое, и прежде всего жизненно важные принадлежности — толстостенный, прикрытый ярко-красной пластмассовой крышкой дорожный стакан и куайцзы (палочки для еды). Сесть в поезд без собственного столового сервиза из этих двух, предметов (первый из них китайцы зачастую заменяют огромной эмалированной кружкой, в которой попутно хранится полотенце и которая с одинаковым успехом используется как для всех блюд, так и для умывания) может лишь человек, впервые отважившийся на путешествие по Китаю. Джинсы, прочные кожаные ботинки и теплый свитер составили основную часть моего гардероба на весь месяц пути.

Итак, 16 апреля. Ровно в восемь утра у подъезда просигналила блестящая своей новизной «Тоета». Синее небо, чистое, яркое солнце, черная полировка машины, белые перчатки шофера… «Чертовски роскошное начало, — промелькнула крамольная мысль. — Неужели так будет дальше?» Начало обнадеживает, внушает радостный оптимизм, создает радужное и безмятежное настроение. Видимо, такие же чувства обуревают поджидающего меня на вокзале Ли Мао. В его приветливой улыбке словно отражаются хорошее расположение духа, восторг от прекрасной погоды, предвкушение интересной и богатой событиями поездки.

Приступая к рассказу о втором путешествии по Юго-Западному Китаю, я не могу не начать его с человека, сыгравшего в нем исключительно большую роль. Ли Мао (рис. 47) не был только администратором, по долгу службы сопровождавшим меня в этой сугубо деловой командировке и со всей присущей ему энергией и ответственностью решавшим нелегкие проблемы организации билетов, жилья, питания, встреч и консультаций. Он был переводчиком, секретарем, референтом, собеседником, советчиком, освобождал меня от массы черновой, подготовительной работы, метался в треугольнике противоречий, пытаясь примирить интересы фуданьской администрации с моими, порой неожиданными и рискованными предложениями и действиями принимающих организаций, которые редко, нужно сказать, обходились без сюрпризов. Ему было очень нелегко, но он всегда оставался на высоте, искренне страдая от неудач, срывов, неожиданно возникающих на нашем пути бюрократических барьеров, и делал все, что в его силах, чтобы путешествие было плодотворным, программа пунктуально выполнена, а цели достигнуты. Я искренне благодарен ему за ту неоценимую помощь, которую получал все три недели нашего совместного путешествия.

А пока он стоял, подтянутый, в облачении бывалого туриста, с внушительным рюкзаком за спиной, и за поблескивающими стеклами очков светились улыбкой глаза еще молодого, но уже многое повидавшего и знающего жизнь человека.

Третий вагон, второе место, средняя и верхняя полки «обычного скорого» Шанхай — Чунцин. Соседи — пожилые китайцы. Спокойные, неназойливые и, самое главное, почти некурящие: это ныне в Китае большая редкость. На обосновавшегося в их купе иностранца реагируют вяло. То ли по натуре не слишком любопытны, то ли им рекомендовано не задавать лишних вопросов, но я от избытка внимания не страдаю. Даже немного непривычно.

Весь день едем по пров. Чжэцзян. До самого горизонта зеленеют изрезанные межами поля, желтыми волнами колышется под ветром цветущий рапс. Поезд делает множество остановок, которые, однако, не кажутся еще утомительными. На каждой станции шумная толпа пассажиров выплескивается на перрон, устремляется к киоскам и лоткам, дышит, бурлит, волнуется, обрастает пакетами фруктов, печенья, яиц, треугольниками знаменитых цзянсийских цзунцзы — упакованных в тростниковые листья пирамидок сладкого риса с салом и различными приправами — и, наконец, удовлетворенная, растекается по вагонам, тут же шумно, с вдохновением оприходуя аппетитную снедь.

Мы обедаем в полупустом вагоне-ресторане, за чистыми белыми скатертями. Меню обговорено заранее, здесь постарался Ли Мао. Основной поток обедающих, в массе своей удовлетворяющихся одним-двумя незатейливыми и недорогими блюдами, уже схлынул. За соседними столиками, заставленными дымящимися тарелками, восседают в основном важные, облаченные в синие форменки китайцы, всем своим видом демонстрирующие принадлежность к клану ганьбу — чиновников. Поданная нам говядина своей остротой не оставляет никаких сомнений в том, что бригада поезда сформирована в Сычуани. Только тамошняя кухня считает лук и перец главными исхолными материалами для кулинарного творчества.

Утро следующего дня не столь восхитительно, как накануне. Небо затянуто тучами, и ландшафт уже не ласкает взора приятными зеленовато-желтыми тонами, а притягивает к себе суровой прозой нелегкого крестьянского труда. Мы уже в Хунани — одной из зерновых житниц Китая. Повсеместно идет пахота. Понуро бредут по вязкой, раскисшей земле, волоча за собой примитивную соху, волы. Равномерно взлетают над головами крестьян, чьи фигурки отчетливо синеют на грязно-коричневом фоне распухших от дождя полей, тяжелые мотыги. Ночью к составу прицепили паровоз, и теперь он обволакивает вагоны и цепляющиеся за насыпь редкие деревья густыми клубами дыма.

Некоторое время почти параллельно нам движется по дороге группа велосипедистов под развевающимся красным стягом. За дальностью расстояния невозможно разглядеть подробнее этот, мне кажется, интересный сюжет современной жизни страны.

За зацепившимся за берег неширокой реки Цзышуй городком Синьхуа начинается полоса гор. Вздымающиеся перед нами хребты заставляют дорогу круто забрать на север, а затем не менее резко повернуть на юго-запад. Все чаще состав, словно длинная гусеница, вползает в темные провалы туннелей и вырывается оттуда окутанный клубами дыма, посвистывая и отфыркиваясь.

Гористый район на стыке Хунани и Гуйчжоу издавна славился сложными природными условиями, суровыми нравами, гордыми, непокорными племенами «инородцев», веками отстаивавших свою независимость. Небольшие деревушки — порой всего из пяти-шести глинобитных или в лучшем случае деревянных хижин — ютятся на крутых склонах. Рядом с ними пестреют с превеликим трудом возделанные клочки неплодородной, скудной на урожаи земли. Редкие долины не вносят особого разнообразия в неприветливый пейзаж, который в вечерних сумерках кажется еще менее гостеприимным, чем при дневном свете.

Без нескольких минут девять поезд плавно тормозит у вокзального перрона. Город Юйпин — первая железнодорожная станция восточной Гуйчжоу. В густой темноте субтропической ночи, которую безрезультатно тщатся пробить своим мутным светом фонари, теряется здание вокзала. Меня, что уж там скрывать, всю дорогу мучили вопросы: кто и как встретит, где придется жить, питаться, с кем работать? Ни на один из них Ли Мао не мог дать ответа, поскольку знал не больше моего, но бодро уверял меня, а может, и себя самого в надежности организации. И теперь, когда мы, мучимые неизвестностью, влекомые толпой пассажиров к теряющемуся во мраке выходу, шли по темному перрону, он не потерял ни капли оптимизма. И правильно делал: у выхода нас поджидал — не так уж трудно различить иностранца в массе китайцев — высокий, плотно сбитый, подтянутый молодой человек, отрекомендовавшийся для меня довольно невнятно, но для Ли Мао вполне вразумительно. От него уже узнаю, что товарищ Ван будет нашим гидом и организатором (а я про себя добавляю — и ангелом-хранителем) в Тунжэни.

В черной, как вакса, темноте усаживаемся в джип китайского производства, срываемся с места и устремляемся в неизвестность. Свет фар прорезает густой мрак, и лишь по глухому, надрывному урчанию мотора можно догадаться, что дорога взбирается в горы. Спуск, подъем, крутой поворот, еще один, и снова карабкаемся к темному, беззвездному небу. Разбуженное воображение рисует глубокие пропасти, по краю которых мчится машина, но скоро оно успокаивается, и я пытаюсь следить за разговором, который ведут мои спутники Ван и Ли.

Интересно наблюдать, как раскручивается маховик общения двух незнакомых китайцев. Вопрос — ответ, вопрос — ответ… Вместо вежливого: «Как здоровье ваших уважаемых родителей?» — следует не менее церемонное: «Как идут дела в Фуданьском университете?» Это неудивительно: ведь приехали мы не сами по себе, не просто люди откуда-то, не досужие туристы, а вполне осязаемая и реальная величина, за спиной которой стоит даньвэй — «организационная единица». Каждый китаец — принадлежность какой-либо даньвэй. Сам по себе он — ничто, но чем выше статус организации, в которую он входит, тем выше его реноме, тем надежнее тылы, тем решительнее поведение и выше требования. Нередко мне приходилось слышать, когда вместо простого и естественного для двух незнакомых людей вопроса: «Ни цзяо шэмма минцзы?» — «Как Вас зовут?» — в первую очередь звучало ошарашивающее: «Ни ши шэмма даньвэйды?» — «Вы из какой организации?»

Любопытный и в чем-то комический эпизод, имеющий отношение к роли и месту даньвэй в китайском обществе, статусу иностранцев и китайскому сервису, мне пришлось наблюдать в ресторане небольшой гостиницы у подножия горы Эмэй. В ресторане питались иностранцы и высокопоставленные ганьбу, и, когда за одним из столиков расположился совершенно заурядно, в хлопчатобумажные грязно-зеленые штаны и такую же куртку одетый человек, возле него моментально выросла сурового вида официантка с убийственным вопросом:

— Ни ши шэмма даньвэйды?

Ответом был недоумевающий взгляд незнакомца.

— Ни ши шэмма даньвэйды? — В голосе официантки зазвенела сталь. Молчание… Наконец, увидев наливающиеся яростью глаза застывшей в боевой позиции миловидной девушки, человек, видимо, решил не искушать далее судьбу и, собрав все имеющиеся у него знания китайского языка, по складам произнес:

— Во ши жибэнь жэнь… Я японец.

Секундное замешательство, улыбка-маска на лице официантки — и сервис на высшем уровне. Иностранец — это тоже даньвэй.

Моя же организация — Фуданьский университет, и очень скоро я замечаю, что Ли Мао представляет меня нашим новым знакомым не как советского преподавателя или иностранного ученого, а как «Фуданьского университета иностранного стажера» с акцентом на первой части этого пышного титула. И каждый раз, не всегда успешно, приходилось тратить энное количество времени, чтобы доказывать свою квалификацию настроившимся на общение с обычным студентом преподавателям вузов и сотрудникам исследовательских центров.

Но вернемся к продолжающейся беседе Ли Мао и Вана. Трафаретное: «Откуда Вы родом?», «Где Вы учились?»… Так, кажется, нащупали общую тему. Возможно, есть общие знакомые… Но вот перешли к разговору обо мне. Негромко, сбавляя голос. Пикантная ситуация: двое сопровождающих и «драгоценный гость», дела которого они обязаны устроить наилучшим образом. «Драгоценный гость» — обычный, вежливый стереотип, прилагаемый к уважаемым визитерам, в том числе иностранцам, и в этой ипостаси я чувствую себя не совсем уютно. Пора бы включиться в разговор, но не решаюсь, боюсь испортить первое впечатление неловкой фразой. И товарищ Ван, кажется, тоже не знает, как обращаться с такой важной персоной…

Стену возникшей неловкости ломает шофер: «А как сегодня в Советском Союзе относятся к Сталину?» Вот так начало! Водитель, как и многие китайцы, убежден, что главная причина ухудшения отношений между СССР и Китаем в начале 60-х годов — чересчур негативное отношение Советского правительства к большому другу Китая и лично председателя Мао И. В. Сталину. Вот наглядный пример длительной дезинформации народа, имеющей, к сожалению, много печальных последствий.

Пытаюсь быть лаконичным и максимально объективным. Водителя это, похоже, удовлетворяет, и далее беседа течет хоть и не очень гладко, но чуть свободнее.

Два часа по утонувшей во мраке тряской, извилистой дороге пролетели быстро. Машина вкатывается на окраину города. Осторожно пробираемся по узким, темным, без единого фонаря улицам, высвечивая фарами обступающие их деревья с бесформенными, словно черные кучевые облака, кронами, теснящиеся к обочине деревянные строения, в которых угадываются жилые дома, и чинно восседающих у дверей пожилых людей. От ослепительного света жмурятся сияющий белизной рубашки парень, группа весело щебечущих девушек, немолодой рабочий, ведущий рядом с собой бесполезный в таких потемках велосипед. Такое ощущение, словно глубоким вечером въезжаешь в глухую российскую деревню, тревожа своим вторжением тихую и размеренную сельскую жизнь.

А вот, кажется, и центр. Освещенная улица, неширокий мост, и, наконец, минуя распахнутые ворота, попадаем во двор гостиницы. Через несколько минут словно из-под земли вырастает улыбающийся всем лицом, источающий радушие директор. После изысканных приветствий и дежурных вопросов получаю первую информацию: гостиница называется «Цзиньцзян» («Парчовая река»), построена в 50-е годы специально для работавших в Гуйчжоу советских специалистов, сейчас — лучшая гостиница в городе, в ней останавливаются ганьбу. Я — второй иностранец в Тунжэни за последние два десятилетия, и директор очень волнуется, что условия в его отеле не совсем подходящи для дорогого гостя… Мне остается с такой же вежливостью поблагодарить за радушие и сослаться на привычку к спартанскому образу жизни.

После этого получаем в свое распоряжение по большой, без лишней роскоши, но уютной комнате. Широкая деревянная кровать, ужасно жесткая, как я имел возможность потом убедиться, массивный бюрократический стол, глубокие кресла с ослепительно белыми — страшно притронуться — салфетками на спинках и подлокотниках — вот и вся меблировка. В стену вделан неработающий кондиционер, на столе — прикрытый салфеткой маленький телевизор и миниатюрное апельсиновое дерево. Учусь ничему не удивляться и поэтому воспринимаю дерево-карлик как должное и только на следующий день, присмотревшись к нему поближе, обнаруживаю, что оно — искусственное. Да… В таланте его создателя сомневаться не приходится.

Горячей воды в персональной ванной, конечно, нет и не предвидится, но, казалось бы, уже рухнувшие надежды смыть с себя пыль и тяготы двухдневного пути поддерживает директор. По его указанию в номер приносят четыре термоса с кипятком, которого вполне хватает даже на мытье набившейся пылью сотен километров головы. Несмотря на поздний час, в столовой нас поджидает легкий ужин: горячее молоко и печенье. В общем, получаем максимум того, что могут предложить гостеприимные хозяева.

Тунжэнь — ворота в Гуйчжоу

Дважды просыпаюсь в ходе довольно шумной операции, которую проделывает горничная: заменяет термосы с подостывшей за ночь водой на новые, с кипятком. На завтрак — гуйчжоуский деликатес: жареные яйца в сладком супе с древесными грибами. Стол накрыт только на нас двоих в уютном банкетном зале, где всего-то и помещаются два больших круглых стола на восемь персон каждый. На стене — картины с гуйчжоускими пейзажами и вызывающая мою зависть подробнейшая карта провинции.

Дальше события развиваются в стремительном темпе. Официальная, если можно так выразиться, часть пребывания в Тунжэни открывается встречей с… Интересно, с кем? Я таких мероприятий в Тунжэни не планировал, и поэтому заявление появившегося рано утром Вана, что в 9 часов в «представительской» я буду иметь возможность задать интересующие меня вопросы и получить квалифицированную консультацию по истории Тунжэни, было по крайней мере приятным сюрпризом.

Небольшая, в полуофициальном стиле обставленная комната на втором этаже гостиницы. Народу собирается неожиданно много. Короткую церемонию представления проводит секретарь парткома административного района Тунжэнь товарищ Ху. Слышу: «Начальник отдела культуры народного правительства… Заместитель начальника отдела культуры… Сотрудник отдела культуры… Секретарь административного управления…» и т. д. Всего шесть администраторов, и возглавляет их секретарь партийного комитета. Что и говорить, на такой высокий уровень приема я, конечно, и не рассчитывал. Но если рассуждать здраво, иностранец, интересующийся историей такого глухого района, как Тунжэнь, не может не вызвать интерес у его руководителей.

Теперь, наверное, самое время сделать небольшое отступление и рассказать, что же привело меня в Тунжэнь, административный район, раскинувшийся на значительной территории северо-восточной Гуйчжоу, на границе с пров. Хунань.

Тунжэнь — один из четырех административных районов пров. Гуйчжоу. В административном отношении он разделен на 7 уездов, один особый район и два автономных уезда: народности мяо Сунтао и народности дун Юйпин. Численности населения района — около 3 млн., основное занятие — сельское хозяйство. Промышленность, кроме добычи ртути, практически не развита.

На протяжении веков северо-восточная Гуйчжоу была одним из центров проживания мяо, более мирных и «цивилизованных» (как их характеризовали ханьцы), чем их соплеменники на юго-востоке или северо-западе провинции, но отнюдь не склонявших кротко и безропотно свои головы под гнетом сменявших одна другую династий, под ярмом собственных и китайских феодалов, под натиском хлынувших на юго-запад китайских переселенцев. Тунжэнь стала ареной многочисленных выступлений аборигенов, среди которых наибольший размах, а соответственно и известность приобрели восстания 1795–1806 гг. в пограничных районах на стыке Хунани и Гуйчжоу, а потом целая серия выступлений мяо и китайского крестьянства в 50—60-е годы XIX в. Увидеть места сражений, а если повезет — и их следы, познакомиться с особенностями жизни и быта здешнего населения, попытаться прочувствовать саму среду, природу, воздух, в которых складывались условия для зарождения и развития мятежного, бунтарского духа, — такой была цель моего приезда в Тунжэнь. Мне кажется, эта цель была достигнута, а тон был задан развивавшимся поначалу вяло, чересчур официально и сухо, но потом, когда были нащупаны точки соприкосновения, горячо и заинтересованно диалогом на втором этаже гостиницы «Цзиньцзян».

Беседуем почти 2 часа. Сначала слегка натянуто: вежливые, ничего не значащие фразы, сглаженные интонации. Глухо постукивают фарфоровые крышки расписанных осенним пейзажем чайных кружек. Ли Мао на правах младшего с изысканной вежливостью, не уступая никому это право, подливает кипяток. Чай помогает наладить контакт и, кажется, согревает атмосферу. Постепенно разговорился Лун Юэчжоу, заместитель начальника отдела культуры. К волнующим меня вопросам он имеет самое непосредственное отношение: во-первых, сам по национальности мяо, и это его предки поддерживали неутихающее пламя народной борьбы в Тунжэни; во-вторых, занимается собиранием и публикацией легенд и сказаний мяо о героях и эпизодах повстанческих движений. К сожалению, у Луна сильнейший акцент, по сравнению с которым привычные мне шанхайские диалектизмы воспринимаются как чистейший путунхуа — пекинский диалект. Его бурный и сбивчивый рассказ о восстании Шилюдэна я воспринимаю с превеликим трудом, скорее эмоционально, ориентируясь на отдельные понятные слова и названия, чем следуя сюжету. И Ли Мао нелегко: роль переводчика ему явно не удается. Он просто не поспевает за быстрой речью увлекшегося рассказчика и к тому же сам не в состоянии справиться с его гуйчжоускими, на мяоской закваске, оборотами речи.

Остальные в основном помалкивают, согласно кивают головами, и лишь Цзэн Ицзян, второй из заместителей начальника отдела культуры, периодически вступает в разговор.

Не могу сказать, что встреча обогатила меня познаниями о предмете. Но это ли главное? Конечно, общение с Лун Юэчжоу и другими дало мне представление о том, как понимают интересующие меня проблемы не только сами китайцы, но и мяо, дало пищу для размышлений, намек на реальную возможность новых поворотов в постановке и решении отдельных вопросов, но все это можно достигнуть, работая с книгами и статьями. А вот дух встречи, искреннее желание помочь… Трудно сказать, чего здесь было больше: традиционной учтивости к приехавшему издалека гостю или обычной для Китая организованности, но в любом случае два дня в Тунжэни я бы смело включил в любой отчет о развитии научных связей между СССР и Китаем и записал в актив восстановления дружеских связей между нашими народами. И я уже испытывал самые искренние симпатии к еще вчера бесконечно далеким мне людям.

Оставшиеся до обеда полтора часа мы использовали для прогулки по небольшому парку, разбитому на высоком берегу Цзиньцзяна. Строительство парка еще не завершено, дорожки и беседки пусты, и горожан в него пока не пускают, но красочное объявление у входа уже предлагает услуги штатного фотографа: качественные цветные снимки на фоне неширокой, спокойной, укутанной голубовато-серой дымкой Парчовой реки. На другом ее берегу грудятся красновато-черные здания. Там располагается центр города.

После полудня начинается самое увлекательное. В нашем распоряжении оказывается целый микроавтобус: еще не старая, но уже порядком разбитая на местных дорогах «Тоета». Заполняется он почти полностью. К моим утренним собеседникам, за исключением секретаря Ху, у которого, вполне естественно, есть более важные дела, добавляются еще два сотрудника отдела культуры, и наша большая и шумная компания отправляется на север, в автономный уезд народности мяо Сунтао. Именно Сунтао, ныне являющийся частью административного района Тунжэнь, был известен непокорными аборигенами далеко за пределами Гуйчжоу.

Теперь обстановка более непринужденная, официальные условности отброшены, и мои попутчики оказываются живыми и интересными собеседниками. Поговорить нам есть о чем. Неожиданно выясняется, что трое из них изучали в свое время русский язык и помнят отдельные слова, а У Цзыцян — моложавый, энергичный начальник отдела культуры — оказывается профессиональным художником, в далекие 50-е годы изучавшим русскую живопись XIX в. И с губ его без видимого напряжения слетают имена учивших его советских преподавателей.

Пыльная грунтовая дорога ползет в гору. Бесконечные поля, редкие деревни, голые вершины холмов. Три четверти часа — и первая остановка. Пантанъао, место, в котором нет ничего примечательного. Пологий холм, на вершине которого в окружении деревьев приютилось небольшое селение; сбегающие по его склонам ступеньки полей переходят в залитую блекло-голубой водой равнину. Сколько подобных пейзажей можно встретить в Гуйчжоу! Но в преданиях мяо Пантанъао означает многое: 19 апреля 1796 г. здесь произошло успешное для повстанцев сражение с войсками генерал-губернатора Юньнани и Гуйчжоу Фу Канъаня. Официальные документы стыдливо обходят этот печальный для властей эпизод стороной, но память народа надежнее кисти летописца.

Вскоре после Пантанъао сворачиваем на узкую, разбитую, столь же богатую рытвинами и ухабами, сколь история Сунтао богата коллизиями и неожиданными поворотами, грунтовку и через некоторое время медленно въезжаем на оживленную деревенскую улицу. Оживление вызвано, конечно, не нашим появлением. Оно — отголосок уже затухающего сельского рынка. Деревня с заурядной внешностью и претенциозным названием Чжэнда, что переводится как «честный», «правдивый», «справедливый», одновременно является и центром одноименной волости — не только административным, но и экономическим. К сожалению, на рынок, который проводится в Чжэнда раз в пять дней, мы уже опоздали. Какие дела могут совершаться на селе после полудня? Несколько лотков с предметами домашнего обихода — это все, что осталось от шумевшего с раннего утра базара, собирающего жителей окрестных деревень.

Высоких гостей встречает все местное руководство во главе с секретарем парткома и председателем народного правительства волости. Перво-наперво — без этого в Китае бесполезно начинать любые дела — чай. Скрипучая деревянная лестница ведет на второй этаж волостного правительства. Тусклый коридор, голые стены, донельзя казенные двери. Пахнуло чем-то знакомым: уж не по типовому ли проекту наших совхозных контор возведено это здание? Хотя обстановка в нем, конечно, много скромнее. В просторной комнате, куда нас приводят, — несколько составленных в большой четырехугольник, вытершихся от времени деревянных столов, простые скамьи по бокам, на давно не знавших побелки стенах висят правила работы, выцветшие лозунги, выполненные в стиле няньхуа — акварельного лубка — яркие портреты маршалов КНР. В воздухе витает запах затхлости и сырости. Дешевый зеленый чай пахнет полынью. Бедность и простота, к которым давно привыкли и которые никто не пытается приукрасить, в полной мере компенсируются радушием и гостеприимством хозяев. С трудом выдерживаю натиск завзятых курильщиков, наперебой пытающихся угостить меня и друг друга сигаретой. Воздух моментально насыщается едким дымом. Привычная среда обитания и рабочая обстановка, но мне в ней приходится нелегко.

В ходе скорее ритуального, чем вызванного необходимостью чаепития неожиданно бурно разгорается обмен мнениями о прошлом Чжэнда, и в частности о восстаниях в этом районе. Смысл улавливаю с трудом, но сохраняю внимательный и понимающий вид. Следующий этап — знакомство с деревней — более интересен. В роли гида и рассказчика выступает «помощник старосты Лю», как его там называют (рис. 39).

Сухощавый, энергичный, мне кажется, он из той категории людей, которых принято называть непоседами и всезнайками. Для своих 66 лет он весьма бодр и активен. Лю действительно был помощником старосты деревни. «До освобождения», — разъясняет мне Ли Мао. Это значит до 1949 г. Безусловно, рубеж в истории страны и сознании каждого китайца исключительно важный, и пройден он не так давно, но называть человека по должности, которой он лишился 35 лет назад, — такое возможно только в китайской деревне, где чинопочитание культивировалось на протяжении многих веков и любая, даже самая маленькая административная «шишка» вырастала здесь до необъятных размеров. Но как бы то ни было, Лю является как бы носителем и хранителем истории деревни, которая насчитывает уже несколько столетий, и именно к нему, как к старейшине и старожилу, обращаются в случаях спорных и неясных. Годы прошли, но авторитет остался.

Сейчас Чжэнда — средняя по всем меркам деревня с населением немногим более тысячи человек. Невзрачные — глина пополам с соломой и кое-где немного дерева — домишки в беспорядке спускаются к подножию холма, к желтеющим внизу прямоугольникам цветущего рапса и отражающим хмурое небо рисовым чекам. Внизу — несколько домов посолиднее, из дикого камня и серого кирпича, полуокруженные аккуратно выложенными каменными заборами. На многих камнях — белая крошка известкового налета.

Столетия назад вся деревня прижималась к макушке холма и была обнесена (где-то в конце XVII в.) прочной стеной. Эти-то укрепления и превратили Чжэнда в важный стратегический пункт всего района, на нее были возложены исключительно важные функции «сдерживания» и «ограничения» «инородцев», ибо дальше на север и северо-восток начинались владения беспокойных мяо. Поэтому «справедливая деревня» не раз оказывалась в центре ожесточенных сражений, пережила немало бурных и волнующих лет.

Сегодня стены уже не существует. Не так давно, всего 20–25 лет назад, она была разобрана, а камень пущен на строительство водохранилища и нужды сельчан. Вот откуда следы извести на оградах. Жаль, конечно, что утерян для истории один из немногих памятников старины в Тунжэни, и даже то, что он послужил решению задач важных и нужных — развитию сельского хозяйства района, — как-то не растворяет неприятного осадка.

Мы стоим на том месте, где располагались западные ворота крепости, и «помощник старосты» Лю с пафосом рассказывает о ее беспокойном прошлом (рис. 19). Слушателей набирается более двух десятков. За нами следуют двое степенных старцев, несущих на лицах маску мудрого безразличия, несколько молоденьких девушек, видимо не скованных деревенскими предрассудками и не считающих зазорным принимать участие в столь редкостном для деревни развлечении, молодые парни, чьи изучающие взгляды преследуют меня на каждом шагу, и, конечно, дети. Я и сам больше смотрю по сторонам, наблюдаю за китайцами, надеясь на то, что Ли Мао не упустит ничего важного из быстрой и не очень внятной тирады нашего добровольного, исполненного ощущения собственной значимости чичероне. Не обращая внимания на собравшуюся толпу, проходит через нас усталый, забрызганный грязью крестьянин. На плече у него — тяжелая деревянная соха — немое свидетельство уровня механизации сельского хозяйства и тяжести повседневного крестьянского труда. Неуверенно приближается девочка лет тринадцати, за спиной у которой в плетеной хозяйственной корзине важно восседает доверенный ей родителями на воспитание карапуз. Все собравшиеся — мне трудно судить, впервые или уже в который раз — с большим вниманием слушают разговорившегося Лю.

Наконец его красноречие иссякает, мы оставляем Чжэнда и по широкой, петляющей среди полей и зарослей кустарника тропе неспеша переваливаем через косогор, за которым затаилась в ложбине у подножия следующего холма почти сливающаяся с местностью деревня мяо. Два десятка черных черепичных крыш, землистого цвета стены прикрыты пятнами темно-зеленой листвы. На дне ложбины поблескивают оконца залитых водой полей. Название деревни символично: Бяньцян — Пограничная стена. Приблизительно там, где мы стоим, когда-то проходила незримая граница между двумя мирами, двумя укладами жизни, двумя нередко враждебными друг другу территориями: ханьцев и мяо. Дальше на север и северо-восток, ближе к гористым и прежде покрытым густыми лесами границам Хунани и Сычуани лежали негостеприимные и опасные для китайцев земли «инородцев».

Но все это в прошлом. О лесах напоминают лишь небольшие рощицы молодых деревьев на макушках холмов. После 1958 г., когда Мао Цзэдуну потребовалось много топлива для авантюристической стальной лихорадки «большого скачка», их свели почти подчистую. Почти теми же средствами пытались преодолеть в 60-е годы и различия между мяо и китайцами, проще говоря, ассимилировать мяо. В какой раз за века! Были скрытое сопротивление и открытые столкновения, обострились отношения, а цель не была, да и не могла быть достигнута. Покорить и китаизировать упрямых «инородцев» создатели теории «единого многонационального Китая» не смогли. Конечно, в жизни и быте двух народов ныне больше общего, чем непохожего, и внешне лишь по овалу лица да некоторым деталям женской одежды можно отличить мяо от ханьцев. Но остались обычаи, традиции, сохранились легенды и предания, существует самобытная и древняя культура мяо. Ее надо не игнорировать, а изучать и развивать.

С мяо мы сталкиваемся неожиданно. За очередным поворотом на обочине отдыхает небольшая группа крестьянок. На женщинах — расшитые цветными узорами на груди, плечах и по обшлагам рукавов синие куртки, широкие, также обшитые узорами штаны и высокие из синей клетчатой ткани головные уборы, по покрою напоминающие тюрбаны. К женщинам жмутся детишки, с любопытством поглядывающие на странного незнакомца. Женщины приветливо улыбаются и не прочь сфотографироваться.

Спускаемся в низину, к деревне (рис. 43). Выглядит она еще беднее, чем Чжэнда. Один только вид строений из самодельного земляного кирпича действует угнетающе Прохожу десяток шагов по узкому каменистому переулку, петляющему среди этих невеселых халуп, и, подавленный, возвращаюсь назад. Внутрь не хочется даже заглядывать.

У сбегающего по косогору ручья, рассекающего деревню как бы на две части, продолжается своя, будничная жизнь. Женщина с двумя не по-детски серьезно настроенными детьми промывает в воде крупные листья салата, еще две не в пример им улыбчивые девчушки заняты стиркой (рис. 41). Не обращая на нас никакого внимания, будто иностранцы появляются в ее деревне каждый день, трет и выколачивает белье деревянным вальком молодая женщина. За спиной у нее привязан маленький ребенок. Постепенно собирается толпа, состоящая в основном из детей и подростков. Женщины держатся в отдалении, некоторые, увидев нацеленный объектив фотоаппарата, отворачиваются и прячутся за домами. Мужчин в эту страдную пору в деревне почти не видно.

Завести с жителями разговор не удается. Виной ли тому мой китайский или иные причины, но контакта не получается. Приходится набраться терпения и ждать. Хозяева что-то затевают, а меня пока обволакивают вежливыми фразами, извиняются, что ждали нас только завтра и не успели приготовиться… Может, оно и к лучшему, что не успели приготовиться?

Пока есть время, пытаюсь разобрать полустертую надпись на изъеденной временем каменной стеле. Более-менее отчетливо видна лишь дата — 1743 г. Наскоком текст не возьмешь, тут необходимы словари, время и скрупулезная работа. Но памятник, безусловно, интересен. Рядом — не покажут, не разглядишь — водяная мельница, примитивное сооружение в виде колодца, сложенное, видимо, в незапамятные времена. Нужда в ней давно отпала, а мельница осталась. Не знаю, что о ней думают жители деревни, а для историков и этнографов это ценный памятник материальной культуры мяо.

Наконец выясняется причина длительной задержки. Медленно и степенно из-за домов выплывают четыре девушки в национальных костюмах мяо (рис. 40). Одна — круглолицая хохотушка — никак не может сдержать рвущуюся на лицо улыбку, нарушая торжественность всей церемонии. Чистейшим серебром отливают массивные колье, цепи, браслеты, извлеченные, видимо, со дна покрытых пылью бабушкиных сундуков. Одежды действительно колоритны, свежи, изящны и выразительно контрастируют с обезличенной сине-зеленой посредственностью, в которую обряжена ныне подавляющая часть не только сельского, но н городского населения. Не только у меня, но и у сопровождающего нас фотографа из отдела культуры Тунжэни загораются глаза при виде этого великолепия. Оставалось только выразить благодарность и признательность людям, которые, не считаясь со временем и своими многочисленными заботами, сделали все, чтобы максимально удовлетворить любопытство заезжего гостя.

Настало время возвращаться, и, мне кажется, теперь уже все население деревни Бяньцян высыпало за околицу. Пусть мы не нашли пока общего языка, но у нас есть точки соприкосновения. Меня по-настоящему волнует не только героическое прошлое, но и многотрудное настоящее и, надеюсь, более счастливое будущее упорного, трудолюбивого и гостеприимного народа.

Возвращаемся в Чжэнда по гребню горы вдоль бывшей крепостной стены. Там, где раньше высились южные ворота крепости, каким-то чудом сохранилось несколько отшлифованных и плотно пригнанных друг к другу блоков, за которыми небольшой, до полутора метров высотой, вал из камней пополам с землей. А венчавший эти ворота камень с надписью «Цзуньхуа мэнь» («Ворота последовательных превращений») лежит ныне ступенькой лестницы деревенской лечебницы, столь же неуютного и запущенного здания, как и все остальные дома.

Начинает накрапывать дождь. «В Гуйчжоу, — гласит поговорка, — не бывает трех ясных дней, не найти трех ли (ли — 0.6 км. — В. Л.) ровной земли». Подвергать сомнениям народную мудрость чревато неприятными последствиями, и мы спешим укрыться под крышей волостного правительства. В просторной полутемной комнате уже все готово к ужину. На стол водружается большое цинковое ведро, почти доверху наполненное вареным рисом, появляются просто, по-деревенски, без излишеств приготовленные блюда с мясом, печенкой, курицей. Мне трудно представить, из каких запасов извлечены эти нечастые для китайских крестьян продукты, но, уже зная их исключительную щепетильность в вопросах приема гостей, я не рискую задавать вопросы об их происхождении. «Особая сунтаоская» развязывает языки, и наперебой звучат тосты за дружбу, сотрудничество, развитие отношений. Мои выражения благодарности за гостеприимство и радушие совершенно неожиданно вызывают поток теплых воспоминаний о советских специалистах, работавших в Тунжэни в 50-е годы. Расстаемся по-дружески. Очень жалею, что не захватил никаких сувениров, ибо чувствовал себя готовым раздарить их все без остатка здесь, в захолустной, бедной, но добросердечной и искренней деревне.

Дождь разгулялся не на шутку. Однако собравшиеся у нашей машины жители Чжэнда не расходятся. Появление в их деревушке иностранца — такое редкостное событие, что о нем будут говорить еще очень и очень долго. До самой машины провожают нас руководители волости, а потом, прячась под зонтами, долго смотрят вслед удаляющейся «Тоете».

Возвращаемся в Тунжэнь уже в темноте, и тем неожиданнее было видеть у порога гостиницы поджидавшего нас секретаря Ху. Справившись о наших впечатлениях и нуждах, он тут же дал указание исправить розетку в моем номере, извинился, что из-за занятости не может уделить нам завтра своего внимания, пожелал спокойной ночи и распрощался.

После стольких положительных эмоций, обрушившихся на меня в этот удивительный день первого знакомства с настоящим Китаем, как тут было не пофилософствовать? Ли Мао оказывается внимательным слушателем и интересным, умным собеседником, когда я выплескиваю на него свои восторги вперемешку со взглядами на предмет китайской истории, национальной психологии, настоящего и будущего страны. Кажется, с его помощью и даже вопреки его исключительной осторожности я смогу кое в чем разобраться.

Новое утро началось с крика петухов. Где они тут бродят, неужели во дворе гостиницы? Через тонкую пелену облаков пробивается солнце. День обещает быть ясным и жарким, не знаю только, во благо ли нам грядущая жара? В сопровождении Вана знакомимся с городом. Его опека кажется слегка назойливой, но что остается «дорогому гостю», кроме как упиваться своей «ценностью»?

Город Тунжэнь, как и следовало ожидать, маленький городок (если можно назвать маленьким населенный пункт с 60 тыс. жителей) с более-менее современно, т. е. безликими бетонными коробками, застроенной набережной Цзиньцзяна, тихой центральной улицей и разбегающимися от нее и городской площади узкими, кривыми переулками. В его окраске преобладают грязно-серый и сине-зеленый тона. Первый проступает с забрызганных грязью после ночного дождя бетонных и брусчатых мостовых, со стен окружающих нас старинных, а может, просто выглядящих старыми двухэтажных каменно-деревянных домов. Кое-где его разбавляют яркие пятна дверей и ставен цвета охры. Второй колышется шумной массой велосипедистов и прохожих, торговцев и покупателей, людей, занятых делом, и просто зевак.

Вливаемся в хаотически бурлящую толпу посетителей рынка, занимающего несколько изогнутых улочек, упрятанных под полупрозрачный полиэтиленовый тент. Конечно, он много беднее, чем шанхайские толкучки, и не столь экзотичен, как пестрый, многоцветный базар в Цзинхуне, но и в нем есть свое очарование уютной провинциальности и домашности. Рынок Тунжэни — своеобразное средоточие жизни небольшого провинциального городка, который, кстати, и статуса такого не имеет, а именуется чжэнем — поселком городского типа. В ходу здесь то, что необходимо простому человеку, труженику. Впервые держу в руках сандалии из автомобильной покрышки: подошва и несколько тесемок, для того чтобы закрепить на ноге этот негнущийся кусок резины. Такими сандалиями миллионы крестьян топчут жидкую грязь рисовых полей с ранней весны до поздней осени.

Торгуют корзинами и гвоздями, старыми журналами и самодельной бижутерией, перцем, птицей, мясом. Пожилой китаец с напряженным лицом, словно шалевый воротник, несет на плечах половину свежеразделанной свиной туши. Цзинь свинины — около 500 г — продается сегодня за один юань четыре мао (мао = 10 фэней). Это наполовину дешевле, чем в Шанхае, но на сорок процентов дороже, чем в Чжэнда. Разница в ценах довольно значительна.

Но самый популярный сегодня на рынке человек — продавец крысиного яда. Правильно рассудив, что реклама — двигатель торговли, он отдается ей с подлинным энтузиазмом. Большой транспарант за его спиной сообщает, что лучший из всех ядов производится в его родной провинции Аньхой. Наглядно, в цвете и динамике, изображаются бедствия, приносимые урожаю и предметам домашнего обихода прожорливыми грызунами. У ног торговца бьет в барабан заводной барабанщик, а кучка дохлых, уже вкусивших его продукта крыс демонстрирует эффективность предлагаемого средства. Звонкий, радостный голос торговца разносится по улице; его одухотворенное, со скрытой лукавинкой лицо выражает восторг и упоение. Так и хочется назвать его художником, поэтом своего дела! Вокруг толпится народ, и я с трудом выбираю момент, чтобы сделать хотя бы один снимок.

Но явь тунжэньского рынка значительно разнообразнее, она демонстрирует и новые веяния, тенденции, настроения, проникающие сегодня в страну, пусть не в той степени, как в Гуанчжоу, Шанхай или Пекин, но все же достаточно зримо. На прилавках — цветастые платья и пользующиеся большой популярностью у молодежи вездесущие джинсы. Разносится по округе современная западная музыка, на перезаписи которой зарабатывает на жизнь счастливый обладатель японского «Шарпа». Стрекочут вынесенные прямо на тротуар швейные машинки. И здесь частный сектор все активнее пробивает себе дорогу.

Перед обедом Ван приносит приятное известие: нам дано добро на поездку к местной достопримечательности — горе Гуаньинь и пещере Девяти драконов.

С трудом дождавшись назначенного времени, усаживаемся в знакомую «Тоету». Почти час уходит на то, чтобы преодолеть 17-километровый участок пути. Узкая, хорошо укатанная дорога бежит по зеленеющей долине, петляет среди тяжеловесных, покрытых редкой растительностью волнистых гор, пристраивается к голубому Цзиньцзяну, повторяет изгибы его берегов и, наконец, скатывается к воде и упирается в паромную переправу. Знойный пыльный ветер пропитан специфическим запахом фекалий. Настало время весенней подкормки, а используемые в деревне главным образом натуральные удобрения издают не самый лучший аромат. Одни крестьяне, монотонно размахивая черпаками на длинных ручках, расплескивают пахучую черную жидкость по поверхности воды, заливающей рисопосадки, другие — в пути к своим неблизким участкам. Их босые, с закатанными по колено штанинами, облепленные высохшей и покоробившейся на солнце грязью ноги изящно пружинят в такт гнущимся под тяжестью деревянных бадей бамбуковым коромыслам.

Снова и снова чувствую себя праздношатающимся человеком, инородным телом в мире извечно тяжкого крестьянского труда, который никак не облегчила ревущая ракетами и мерцающая дисплеями ЭВМ цивилизация. Если бы мне предложили дать лаконичную характеристику этому суровому краю, я назвал бы его символом человеческого трудолюбия.

Невысокие холмы и склоны скалистых гор на десятки метров вверх изрезаны террасами полей, которые, словно ступеньки бесконечной и бескрайней лестницы, воплощают в себе многовековой изнурительный труд, пот, кровь, мечты, надежды, отчаяние десятков и сотен поколений неграмотных, полунищих, жестоко эксплуатируемых крестьян (рис. 16, 38).

Еще несколько минут небыстрой езды, и мы почти упираемся в маленькую деревушку на берегу Цзиньцзяна, у подножия горы Гуаньинь. Ни высотой, ни величием она не впечатляет и не отличается от окружающих холмов. Разве что ее верхняя скалистая часть вызывающе дыбится на фоне синего неба, словно бастионы неприступной средневековой крепости.

К вершине ведет пологая, но утомительно длинная дорога. Под раскалившимся солнцем она кажется бесконечной. С каждым очередным изгибом пути открывается все более изумительный вид на лежащую у подножия долину и теряющиеся в белесой дымке, изрезанные морщинами горы. Чтобы подняться на высоту 500 м, потребовался почти час. Немного отдохнув в беседке у огромного, дышащего пронизывающим холодом зева пещеры, продолжаем подъем. Теперь нас ведет узкая, окруженная бамбуковыми зарослями тропа. И скоро становится ясно, почему гора, носящая имя столь миролюбивой и доброжелательной к людям богини, долгое время пользовалась у них дурной славой.

Источники утверждают, что первое буддийское святилище — Храм лотоса — было построено на ней еще в период Мин, и с тех пор гора стала местом паломничества буддистов.

Но в народе она больше известна как прибежище туфэев — «местных разбойников», — которых в период разгула милитаризма и военных конфликтов 20—40-х годов этого столетия расплодилось в Китае великое множество.

«Не хочу ли я подняться на саму вершину?» — этот, как потом оказалось, вопрос «на засыпку» Ван задал еще на полпути к пещере. Тогда я не понял значения хитроватой улыбки, расплывшейся на его лице в ответ на мое: «Обязательно! Идти, так до конца». Теперь, под нависшей над нами скалой, в которой, казалось, не было никакого прохода, бодрости в моем «да» поубавилось, но отступать было поздно. Оставалось выяснить причины скрытой в вопросе нашего гида иронии, он ведь не впервые поднимался на Гуаньинь.

Да, дорога к вершине — не для людей со слабыми — нервами. Узкая тропинка бежит по карнизу над глубоким обрывом, карабкается вверх по крутым, градусов семидесяти, высеченным в скале ступеням, вонзается в каменные ворота, которые не обойти — разве что облететь можно, — и, наконец, исчезает в огромной, нависающей над головой глыбе. Далее — проход через Южные небесные ворота и не менее трудный, но уже без особых сюрпризов путь на вершину. У одного из прикрытых зарослями бамбука провалов Ван развлекает нас полуфантастической историей об изобретательности банды блокированных на горе туфэев, умудрившихся перебросить плетеный мост на склон соседней горы и спастись от уже торжествовавших победу солдат. Совсем как гладиаторы Спартака.

Последнее усилие — и вот она, вершина! Какие-то 600 метров над водной гладью Цзиньцзяна, а какой вид, какой простор! Стоило ехать за тысячи километров, под жарким южным солнцем отмерять шагами долгий подъем, на обрывистой тропе с замирающим сердцем прижиматься спиной к холодящему камню и прикидывать в уме траекторию своего падения, чтобы отсюда, с высоты птичьего полета, взглянуть на голубеющий в окаймлении зеленых берегов Цзиньцзян, на опоясанную изобарами террасированных полей неказистую серую деревушку у подножия и тающие в сизом мареве этого замечательного дня горные кряжи.

Пока мы отдыхаем в скудной тени бамбука, на вершине появляется группа раскрасневшихся, запыхавшихся, но веселых и беззаботных школьников, будто нет ничего привычнее восхождения на популярную как в восточной Гуйчжоу, так и в соседней Хунани гору. Школьники, кажется, из Хунани. Сразу приходят на ум гуйлиньские вершины и их малолетние покорители, их беспечные игры на неогражденной, обрывистой площадке. А как они потом, подпрыгивая и подзадоривая друг друга, не ведая чувства опасности, неслись вниз, обгоняя нас на крутых поворотах! Даже стало завидно и немножко неловко за свою осторожность, но потом с мудростью взрослого человека напоминаю себе, что в их возрасте и сам излазил немало крутых и обрывистых скал на побережье Уссурийского залива…

Спуск к пещере происходит более быстро и спокойно. У входа в нее нас поджидает гид. В руках у него — огромный четырехбатареечный фонарик. Широкий вход чернеет непроглядным мраком, в котором ободряюще мерцают светлячки электрических лампочек.

Пещера Девяти драконов — самая большая из обследованных пещер Китая. По преданию, много столетий назад один из вечно любознательных монахов потратил семь дней нр то, чтобы пройти по ее главным коридорам, но так и не добрался до конца подземелья. К сегодняшнему дню спелеологами обследованы семь залов, три из которых — «Приемная», «Коридор» и «Дворец драконов» — с 1982 г. открыты для туристов. Их общая площадь составляет 24 тыс. кв. м, протяженность — около 800 метров; наибольшая высота во «Дворце драконов» — около 80 м, ширина — свыше 100 м.

У пещеры еще не столь беспощадно, как у давно освоенных и расцвеченных для туристов памятников, окультуренный вид. Нет красочной подсветки каменных богов, «флоры и фауны» подземного мира, и сами их представители по сравнению, скажем, с «обитателями» гуйлиньской Тростниковой флейты не столь многочисленны. Фонарь нашего проводника помогает рассмотреть встречающего гостей каменного слоненка, божество долголетия с журавлем — символом долгой жизни — в руках, сидящую на ветке сороку, парящего в облаках скакуна Небесного владыки, огромного льва с разинутой пастью. Очень похожа на оригинал нависшая над небольшим водоемом гигантская желтоватая медуза, сформировавшаяся из солевых потеков. Семь огромных каменных столбов толщиной в два-четыре обхвата теряются во мраке высоко над головой. Один из столбов обвит девятью «драконами», чешуя и когти которых в мерцающем полумраке пещеры кажутся живыми. От этих «драконов» и происходит название пещеры.

В залах пустынно и тихо; два десятка туристов растворились в непроглядной мгле, и только звонкий, долетающий откуда-то издалека, резонирующий о стены и своды голос гида подтверждает, что мы в ней не одиноки. Пещера Девяти драконов лежит вдалеке от наезженных туристских маршрутов, в зоне, пока закрытой для иностранцев и неудобной для обычных любителей путешествий, и, видимо, не скоро еще станет местом их массового паломничества.

Спуск к подножию кажется много короче, чем подъем, тем более что солнце уже умерило свой пыл и клонится к закату. Вся экскурсия к горе Гуаньинь заняла три часа, а сколько впечатлений! И навсегда оставшееся в памяти восхищение чудесными пейзажами восточной Гуйчжоу (рис. 9).

После ужина, несмотря на гудящие до звона в коленях ноги, отправляюсь на прогулку по набережной Цзиньцзяна, На этот раз в одиночестве. Намаявшемуся за день Ли Мао предстояло еще решить с местными властями финансовые проблемы, а товарищ Ван, видимо, решив, что за день на меня навалилось достаточно впечатлений, отправился домой. Правда, бродить в одиночку по незнакомому городу, где буквально каждый с первого взгляда признает в тебе иностранца, неизвестно с какими целями забравшегося в это захолустье, — занятие не очень увлекательное. Но сейчас не время прислушиваться к чувствам и эмоциям. У меня еще нет ощущения этого города, не сложилось о нем окончательного представления. А это важнее всех положительных и отрицательных зарядов и эмоций.

Река действительно прекрасна и неподражаема. Это трудно описать, и в это трудно поверить, но в густой зеленой воде отражаются и голубое небо, и белые облака, подкрашенные розоватыми отсветами заходящего солнца. Жалею, что не захватил фотоаппарат, но разве может фотопленка уловить богатейшую палитру тонов и оттенков, которой, казалось, дышит Цзиньцзян! Тепло, тихо; чудесный, совсем деревенский воздух источает покой и умиротворение.

По набережной размеренно и чинно гуляют люди: кто, как и я, в одиночку, но больше по двое, трое или небольшими группами. Симпатичная чета пожилых китайцев, пары молодых супругов с принаряженными детьми, степенные важные ганьбу, позволившие себе расстегнуть верхние пуговицы синих форменок, улыбчивые девушки и щеголеватого вида парни — всех их словно сдерживает неведомая сила, принуждая идти медленно и плавно, останавливаться у парапета и подолгу смотреть на медленно текущую зеленую воду. Лишь я — диковинное явление в устоявшейся вечерней идиллии спокойного и тихого провинциального городка — одним своим появлением вношу сумятицу в давно установившийся порядок его размеренной жизни. Оборачиваются, провожают взглядами. Дети — они везде одинаковы, будь то напичканный иностранцами Шанхай или много лет не видевший людей с другим цветом кожи Тунжэнь, — показывают пальцами, толкают родителей в бок и шепчут: «Вайгожэнь, вайгожэнь… Мама, смотри, иностранец…» Но никто, как это нередко бывает в Шанхае, не останавливается и, раскрыв от удивления рот, не пялит глаза на заморское чудо. Мне приятны эта провинциальная учтивость и выдержанная гордость.

Хорошее настроение не могли испортить ни преподнесенный Ли Мао сюрприз — счет на 200 юаней за пользование автотранспортом, по сравнению с которым все прочие расходы кажутся пустячными, ни шум, создаваемый в коридоре подвыпившими делегатами проходящей в городе конференции наркологов и встречи каких-то администраторов. Поэтому запись, которую я сочиняю для гостиничной книги отзывов, облаченной в сохранившуюся с 50-х годов обложку, преисполнена подлинной благодарности за гостеприимство. Сознательно пишу отзыв по-русски, а Ли Мао делает перевод.

Рано утром, в самом начале восьмого, покидаем Тунжэнь. Провожает нас секретарь Xv. Крепкое, дружеское рукопожатие, прощальный обмен любезностями — и все та же «Тоета» мчит нас на юг, к железной дороге. Горы, холмы, зеленеющие распадки и долины, в которых клубится синий туман. Вершины гор отбрасывают длинные, тяжелые тени. Солнце упруго висит над горизонтом, обещая яркий и жаркий день. На полях, кое-где цепляющихся даже за вершины холмов, чернеют фигурки крестьян.

За полтора часа до отхода поезда мы уже на вокзале, и я в своей неуемной жажде нового немного бесцеремонно принуждаю своих спутников совершить короткую прогулку по Юйпину — административному центру автономного уезда народности дун. Городок, несмотря на его, казалось бы, выгодное и удобное расположение, небольшой, привычно серый и в основном трехэтажный. Ухоженный, европеизированный центр соседствует с нагромождением старых построек, меж которыми зеленеют аккуратно нарезанные прямоугольники огородов. Городок чисто китайский: ни по архитектуре, ни по одеждам жителей не определишь его как центр национального уезда.

Поезд задерживается, как уверяют соответствующие службы, на два часа, но никто не рискует дать гарантии, что он не появится раньше указанного срока. Поэтому мы вынуждены коротать время на станции, прячась от разъярившегося к полудню солнца в тени вокзала. Хорошо еще, что предусмотрительный Ли Мао запасся сухим пайком и термосом с чаем.

Поезд появляется лишь в 12.30. Сидячие вагоны забиты до отказа, но Ли Мао удается договориться с начальником поездной бригады — тут мой статус иностранца идет на пользу, — и единственное свободное место в купейном вагоне становится нашим. Одно на двоих, но в чистоте и покое. Нагрянувший вскоре с проверкой полицейский, хмурый и преисполненный важности своей миссии молодой человек, убеждается, что иностранец появился в этих запретных краях на законном основании, де-журно улыбается и оставляет нас в покое.

Почти все время провожу у окна. Под ультрамариновым небом и ярким весенним солнцем любой пейзаж покажется чудесным и удивительным. А тут непрерывной чередой проплывают горы, красоту которых не портят даже желтые или чуть зеленеющие заплатки пашни. Яркой, сочной зеленью заявляют о себе узкие межгорные долины; переливаются всеми оттенками синего, зеленого, коричневого цветов гладкие воды рек и ручейков (рис. 8). Поезд идет медленно, почти тащится сквозь непрерывную череду длинных туннелей, а между ними, словно канатоходец над пропастью, зависает над раскинувшимися глубоко внизу под опорами мостов прямоугольниками полей, серпантином дорог, черными крышами деревень. На перегоне от Чжэньюани — очаровательного городка, прижатого со всех сторон скалами к реке Ушуй, — до Кайли засекаю наугад двадцатиминутный отрезок пути. Восемь минут из двадцати проводим в каменных коридорах туннелей.

В Гуйян прибываем уже в темноте, с трехчасовым опозданием. Симпатичная сотрудница иностранного отдела городского правительства товарищ Се отвозит нас в гостиницу «Цзиньбань» («Золотая доска»), посетовав по дороге, что лучшие гостиницы находятся далеко от центра, с местами в них плохо, и наш комфорт поэтому не будет полным. Но меня, а тем более Ли Мао такое известие только радует. Наученные горьким опытом, мы уже приняли решение о максимально возможной экономии средств: мой провожатый должен беречь университетские деньги.

Дорогое солнце для дорогого гостя

Три дня в провинциальном центре Гуйчжоу не отличались разнообразием: встречи, библиотеки, работа с литературой. Но первый из них выпал на воскресенье, день нерабочий, и половину его я с чистой совестью посвящаю знакомству с городом.

Гуйян в переводе с китайского означает «дорогое солнце». Город оправдывает свое название. Ночью шел сильный дождь, к утру он перестал, но на улицах по-прежнему пасмурно и сыро.

После долгих объяснений с надменным и неприветливым обслуживающим персоналом гостиничной столовой сама мысль о том, чтобы пользоваться их услугами, могла испортить аппетит. Частный сектор находит в нашем лице хоть и временных, но заинтересованных клиентов. Пиала слегка подслащенного соевого молока и ютяо — золотистое, аппетитное тридцатисантиметровое творение из жаренного в масле теста — кажутся мне самым вкусным завтраком, о котором только можно мечтать. И все это — в самой гуще жизни, на оживленной площади, за маленьким столиком, едва помещающимся под примитивным клеенчатым навесом. В спину мне дышит жаром — а чуть повернет ветер и дымом — маленькая печурка, по сторонам — лица и спины озабоченных, спешащих покончить с завтраком и бежать по своим делам людей. Замечаю, что на меня почти никто не обращает внимания. А может, только делают вид? Но чувствую себя свободно и непринужденно. Люди заняты своим делом, им недосуг, и я с удовольствием ограничиваюсь скромной ролью наблюдателя и рядового посетителя этого одного из многих частных предприятий общепита.

Чтобы быстрее освоиться в незнакомом городе, самое надежное средство — карта. Обычно в крупных городах Китая найти ее не составляет проблем. А вот в Гуйяне нам долго не везет, и мы вынуждены блуждать вслепую. Но наконец карта в наших руках. Определяемся, выбираем маршрут и отправляемся в сторону провинциальной библиотеки через… прачечную. Не знаю почему, но взбрела мне в голову мысль — может, бесконечная стирка в стенах Фудани была тому причиной — отдать в стирку свои изрядно потемневшие за первые дни путешествия рубашки. Что-что, а репутация китайских прачек, как и портных, известна всему миру. Но, увы, надежды и иллюзии рассеялись очень скоро. Гостиница, не рассчитанная на привередливых иностранцев, таких услуг не предлагала, и мы сделали ставку на город. Бедный Ли Мао, раз за разом консультируясь у прохожих, увлекал меня все дальше к центру, а нужного заведения все не обнаруживалось. Я уже стал терять терпение и был готов махнуть рукой на свою незадачливую затею, но мог ли мой провожатый допустить появление такого пятна на репутации китайского сервиса! Он уговаривает меня пройти квартал, еще один — и его настойчивость была вознаграждена. Над угловым зданием броская и увесистая вывеска: «Стирка и чистка одежды».

Но радоваться было рано. Если с совершенно неприкрытым удивлением пожилой приемщицы, вызванным появлением в ее заведении иностранца, еще можно было смириться, то каждая очередная фраза нашего диалога делала лицо Ли Мао все более унылым.

— Хотите постирать белье? — взгляд недоуменный, но рука тянется к квитанционной книжке. — Пожалуйста.

— Когда будет готово? — вопрос, безусловно, предусмотрительный.

— Через двадцать дней.

Тут мы с Ли Мао испытываем небольшое потрясение, но по инерции продолжаем наступать:

— Но я через два дня уезжаю и не могу ждать так долго, к тому же стирки — сущий пустяк: всего две рубашки!

— Мэй баньфа, ничего не поделаешь, — следует стандартный ответ. — У нас ведь только приемный пункт, а стирают на фабрике.

Вот так модернизация и механизация банно-прачечного хозяйства пагубно отразилась на состоянии моих рубашек. Искать старушку, которая «где-то здесь, неподалеку, берет в стирку», уже не хотелось. Лучше уж до конца блюсти добрые традиции Фудани в вопросах самообслуживания.

Так, заглядывая в переулки и боковые улочки, мы пересекли всю центральную часть Гуйяна с юга на север, прошли по широкой, современной, заполненной гуляющей публикой Чжунхуалу, свернули на такую же широкую, обсаженную молодыми, но уже буйно разросшимися деревьями Пекинскую и вышли к провинциальной библиотеке. Здесь нас поджидала вторая неудача: в воскресенье библиотека работает с часу дня.

Не знаю, какие чары пустил в ход мой добрый гений Ли Мао, но оставшиеся до открытия читальных залов полтора часа мы провели в большом и совершенно пустом ресторане. Длинные, уже сервированные столы, расклеенные по стенам красные надписи с пожеланиями «двойного счастья» говорили о предстоящем здесь свадебном торжестве. Мы же довольствовались скромным угловым столиком, приличным и недорогим обедом из пяти блюд и обменом мнений о Гуйяне.

Город не может не нравиться, прежде всего потому, что, расположенный на равнине (правда, на высоте 1071 м над уровнем моря), он со всех сторон опоясан горами. Их строгие остроконечные вершины напомнили мне вулканы Камчатки. В остальном Гуйян похож на многие другие китайские города: приземист, компактен, многолюден (1,3 млн. жителей), хотя выглядит повеселее и даже слегка щеголевато. Нет в нем той унылой серости, которая захлестнула китайскую архитектуру. Не только в современном строительстве, но и в старой застройке преобладают не уныло-серые, а белый, желтый и даже оранжевый тона. Лишь смолисто-черные черепичные крыши выглядят так же, как везде.

Не чувствуется и национального колорита столицы «страны мяо», как когда-то называли Гуйчжоу, а ведь в ней проживает немало мяо, буи, дун, хуэй и других малых народностей. Разве что импозантного вида сухонькие седобородые старики кажутся представителями иного, далекого и непонятного мира.

На улицах — непрерывный поток нарядно и пестро одетых людей. Джинсы, платья, цветастые кофты, юбки здесь, кажется, уже перестали быть экзотикой, хотя, как и везде, преобладают сине-зеленые тона. А вот вызывающе небрежные молодые парни в расстегнутых до пупа рубахах, выставляющие напоказ болтающиеся на немытых шеях медные крестики, — это что-то новое. Встречаются такие авангардисты в Гуанчжоу и Шанхае, но в глубинке…

Магазины и лавки пестрят привозными товарами: пекинские, шанхайские и гуанчжоуские фабрики снабжают ширпотребом всю страну и являются законодателями мод. Особенно много товаров с юго-восточного побережья, из Гуандуна. Ли Мао уверяет, что все товары в Гуйяне, особенно продовольственные, дороже, чем в Шанхае. Ему виднее, я к ценникам особенно не приглядывался, но что разница в ценах по городам и провинциям Китая действительно заметна — это факт. Миллионы пассажиров, заполняющих поезда на вокзалах крупнейших промышленных центров страны, особенно Гуанчжоу и Шанхая, сгибаются под огромными чемоданами и безразмерными полосатыми сумками, набитыми мануфактурой. Кто для себя и родственников, а многие и на продажу — и расцветают по городам и деревушкам частные лавочки и промтоварные рынки.

Во второй половине дня попадаем наконец в библиотеку. Приятное дело — искать и находить что-то ценное.

Усталые, возвращаемся в гостиницу пешком, выбрав на этот раз окружную дорогу. На Пекинской улице неподалеку от парка Цяньлин приходится чуть ли не продираться через плотные ряды голубятников. Голубиный рынок в Китае — тоже неожиданность. Но когда через день ранним утром замечаю голубятника, гоняющего с крыши своих турманов, правда с оглядкой, без разбойничьего свиста, а лишь осторожным похлопыванием в ладоши, уже не удивляюсь. Говорят, в 50-е годы это занятие было очень популярно, особенно среди молодежи, но потом настали другие времена, людям стало не до «праздных развлечений», и голуби почти исчезли. И вот снова над Гуйяном кружат белокрылые птицы. Голубь — символ мира; может быть, и для Китая он символизирует долгожданный мир и покой?

Наутро вновь озадачиваю Ли Мао: прошу отыскать утюг. Выстиранные с вечера рубашки за ночь прекрасно высохли — несмотря на пасмурную погоду, воздух удивительно сух, — и я хотел бы предстать перед глазами гостей в лучшем виде. Получасовые поиски завершаются успехом: где-то далеко внизу обнаружена гостиничная гладильня, и можно было бы туда спуститься — Ли Мао договорился и об этом, видимо сославшись на причуды назойливого иностранца, — но время утеряно. Вот-вот должен появиться преподаватель Института национальностей Гуйчжоу Чжан Юнго.

Институт расположен за городом, и, чтобы не терять столь драгоценного для нас времени на переезды, встречаемся в гостинице. Пожилой, сухощавый, в наглухо застегнутом синем френче, учитель Чжан, как я его стал называть, отдавая дань его возрасту и заслугам, оказался исключительно эрудированным, знающим, глубоко и критически мыслящим историком и этнографом, искренне любящим свой предмет. Его статьи, серьезные и фундаментальные, по своему подходу и анализу материала сильно отличались от многого, что писалось и пишется в Китае об истории малых народностей Юго-Запада. Эти статьи зародили мысль о личных контактах, и вот они состоялись.

Проговорили мы около трех часов. Правда, в основном говорил Чжан Юнго, иногда очень быстро, взволнованно, особенно если речь шла о больных проблемах китайской историографии, и я не всегда понимал его сбивчивую, приправленную гуйчжоуским акцентом речь. Но общий язык мы нашли — надеюсь, к обоюдной выгоде и взаимному интересу, — и отношения, которые мы продолжаем поддерживать сегодня, это подтверждают.

Закрепили мы наше знакомство обедом в ресторане «Шанхай». Тяга к обслуживанию на высшем уровне трогательно соседствовала в нем с аскетической непритязательностью. На столах чистые, но в дырах клеенки, на цементном полу — грубые деревянные табуретки, за перегородкой кудахчут куры. Кульминацией обеда стал торжественный въезд на середину зала истошно тарахтящего и плюющегося сизым дымом грузового мотоцикла, за которым, небрежно покручивая педали и посматривая свысока на абсолютно равнодушных к этому зрелищу посетителей, проследовал велосипедист. Но кухня при этом не стала менее вкусной, да и цены оказались вполне сносными, так что Ли Мао, взваливший на себя тяжкое бремя банкира, экспедитора и переводчика, мог быть доволен. Расстаемся с Чжан Юнго по-дружески и, надеюсь, не навсегда.

Над городом громоздятся тяжелые, свинцовые облака, грозящие разразиться дождем. Прячусь от непогоды под крышей библиотеки. Старая, беззубая хранительница отдела древних рукописей посматривает на меня недоверчиво, но обрушенный на нее Ли Мао поток красноречия, и, как мне кажется, особенно выделяемая им наша даньвэй — Фуданьский университет, возымели свое действие, и доступ к каталогам, а потом и к фондам был открыт. Нахожу нужные историко-географические описания, за чтение каждого из которых приходится выложить по юаню. Таковы правила. Мне-то это вполне по карману, но каково студентам, занимающимся древней историей? Юань для студента — дневное пропитание! Но правила есть правила, и им надобно подчиняться, какими бы странными они ни казались.

Что-что, а в китайских библиотеках не переработаешь: ровно в пять тридцать отдел закрывается, и нам приходится уходить. Недалеко от библиотеки, на северо-западной окраине Гуйяна раскинулся на холмах парк Цяньлин. Название, если я его правильно понял, несколько мрачноватое — «Души умерших Гуйчжоу», но сам парк для Китая не совсем обычен. Площадь его — свыше 300 га. Огромные вековые деревья — такого скопления лесных исполинов видеть мне в Китае еще не доводилось — покрывают склоны холмов. В лесу, как утверждают справочники, произрастает более 1500 видов деревьев и кустарников, свыше тысячи видов лекарственных растений, водится более 50 видов птиц и несколько десятков видов объезьян. О достоверности этих сведений судить не берусь, поскольку нам из всей обитающей в парке живности попался навстречу лишь один беспардонно облаявший нас самодовольный пес.

Крутая, извилистая — она так и называется: «Цзюцюй-цзин» («Извилистая тропа») — дорожка ведет на вершину пика Сянван — Царя слонов. У ее начала на неприметном сером камне не очень скромная надпись: «Самая прекрасная гора в Поднебесной». На пути — причудливые камни, яркие, видимо недавно подновленные беседки; в двух местах на скале начертаны огромные, в рост человека, иероглифы «фо» — Будда.

На ровной площадке перед последним подъемом на вершину краснеют свежевыкрашенные стены Хунфусы — буддийского Храма бескрайнего счастья. У него давняя история. Впервые на этом месте храм построил монах Чи Сун в 1672 г. Потом сооружение неоднократно реконструировалось, в последний раз, судя по его сияющему виду, совсем недавно. Но побывать в нем нам не суждено: идет седьмой час вечера, на город постепенно опускаются сумерки, и ворота уже закрыты для посетителей. Вряд ли здесь можно было увидеть что-то экстраординарное, но все равно немного жаль.

За храмом на небольшом возвышении строгий ряд каменных ступ — надгробий на могилах настоятелей храма. Пройдя мимо этих могил, выходим на скользкую тропу, ведущую к вершине. Отсюда, от расположенной на самой макушке горы беседки, словно плывущей на 230-метровой высоте над городом, Гуйян как на ладони. Сумрачно. Окольцованный чередой подернутых полупрозрачным занавесом гор, город тонет в сероватой дымке. На переднем плане сквозь хаотичное нагромождение старых кварталов-блеклыми пятнами проступают прямоугольники пятиэтажек, но дальше все сливается в сплошную темную массу. И все же смотрится город очень современно.

Спускаемся вниз по широкой асфальтированной дороге, бегущей от подножия горы и упирающейся прямо в ворота Хунфусы. Между деревьями просвечивает водная гладь озера Цяньлин, крупного водоема, обустроенного дамбами и неизменными беседками. Другая достопримечательность парка — пещера Единорога (Циньлиндун) закрыта на ремонт. В парке относительно многолюдно. Прогуливаются, сидят на скамейках, разговаривают, просто отдыхают.

Для меня парк Цяньлин стал еще одним доводом в пользу того, что Гуйчжоу, которая издавна считается самой бедной провинцией в Поднебесной, т. е. в Китае, в то же время и самая прекрасная из его территорий. Лес, неизвестно как сохранившийся в жестокие годы «большого скачка», настоящий простор и размах — такого в задавленных многочисленным населением центральных и южных провинциях не встретишь.

А во вторник, 23 апреля, наконец-то выглянуло дорогое гуйянское солнце. На 9 утра у нас была назначена встреча в Педагогическом университете Гуйчжоу. Университет расположен в северо-восточной части города, и мы еще с вечера так спланировали маршрут, чтобы пройти туда незнакомыми улицами, обязательно заглянув в одну из главных достопримечательностей Гуйяна — Цзясюлоу (Самую совершенную башню).

Мимо парка «Хэбинь», возле которого завтракаем аппетитными ютяо и соевым молоком, по Южной окружной дороге выходим к Наньминхэ, неширокой, мелководной, обнажившей грязно-желтые отмели, медленно несущей грязноватые воды, но по-солидному одетой в камень реке Южного света. На обоих ее берегах, тесно прижавшись друг к другу, грудятся двух-трехэтажные дома — воплощение свободной архитектуры и не обремененной жесткими градостроительными нормами планировки. Далее путь лежит мимо Народной площади, над которой возвышается тянущий вдаль руку Мао Цзэдун, по узкой и тесной улице Полета стрелы к мосту Наньмин и стоящей посреди реки незамысловатой по конструкции, но притягивающей взор гармоничностью, строгостью и изяществом линий Цзясюлоу. В матовом, чуть дрожащем воздухе раннего утра контуры башни теряют четкие очертания, что придает ей немного загадочный и таинственный вид.

В стародавние времена посреди тогда еще бурной и широкой реки на южной окраине Гуйяна высился камень, формой своей похожий на гигантскую морскую черепаху. Люди его так и называли — «черепаха-камень». В 1597 г. генерал-губернатор Цзян Дунчжи построил на этом месте дамбу, чтобы соединить берега, а на дамбе — башню для занятия геомантией. Тогда и назвали ее «Самой совершенной». В XVII в. башня дважды сгорала в пожарах и дважды восстанавливалась (последний раз в 1689 г.). Уже тогда ее словно летящая ввысь строгая черепичная кровля, резные балки и стропила вызывали восторг и восхищение современников. Во второй половине XVIII, конце XIX и начале XX в. башня достраивалась и реконструировалась, но свой первоначальный вид сохранила почти полностью. Мост, который соединяет ее с северным берегом реки, называется Мостом радуги; на насыпной дамбе на южном берегу стоит храм, носящий то же название, что и храм на горе Сянван, — Хунфусы. Правда, судьба у них несхожа: если во втором после реставрации продолжаются богослужения и толпятся туристы и паломники, то полноправными хозяевами храма на берегу Наньминхэ стали дети. Над его входом надпись: «Начальная школа Цзясюлоу».

Перед башней возвышаются два круглых трехметровых столба, испещренных надписями. Они имеют самое непосредственное отношение к истории борьбы некитайских народностей Гуйчжоу против поработителей. Один из столбов установлен в 1732 г. в честь «заслуг» генерал-губернатора Юньнани и Гуйчжоу О Эртая, жестоко подавившего сопротивление мяо в Гуйчжоу, другой — в 1797 г. в честь аналогичных деяний душителя восстания буи Лэ Бао. Внутри башни много стихотворных надписей, среди которых наиболее известна «длинная парная надпись» из 174 иероглифов, составленная гуйчжоуским наместником Лю Юньляном во второй половине XIX в. По своей структуре и содержанию (с одной стороны — описание неповторимых пейзажей Гуйчжоу, с другой — история провинции и ее отношений с собственно Китаем) она перекликается с известнейшей надписью в Дагуаньлоу. Две архитектурные жемчужины Юго-Западного Китая, два памятника эстетической культуры. Непрерывность китайской традиции и взаимопроникновение соседствующих в регионе самобытных культур — чем не материал для исследователя?

Однако в столь ранний час башня закрыта, и мы отправляемся на поиски ближайшей автобусной остановки. Прохожих становится все больше, много молодежи, часто встречаются парни в строгих, хорошо сидящих европейских костюмах, подобранных в тон рубашке галстуках, а также девушки, пусть не всегда с утонченным вкусом, но модно одетые и — для меня это весьма неожиданно — с модельными прическами. Приходит в голову парадоксальная мысль о том, что модные прически можно считать фирменным знаком города. Еще в воскресенье мне бросилось в глаза обилие парикмахерских. Но то в воскресенье, а модные прически ранним утром в будни… Нет, у Гуйяна определенно есть свое лицо и свой характер, производные от неспокойной, бурной, но героической судьбы населяющих его народов.

Ровно в девять оказываемся у ворот Педагогического университета, где нас уже поджидают Се и преподаватель русского языка Чжан. Правда, последний до поры до времени скромно умалчивает о своих знаниях, и мы продолжаем говорить по-китайски.

Педагогический университет Гуйчжоу невелик — пять факультетов и 3 тыс. студентов. Прежде он именовался Педагогическим институтом, но недавно получил более высокий статус университета — и ныне быстро развивается. Ведется строительство новых корпусов, планируется открытие новых факультетов и исследовательских центров, в том числе по изучению истории династии Цин, прием иностранных стажеров и привлечение преподавателей из-за рубежа. Но при этом бережно сохраняются давние традиции: время начала и окончания занятий отбивает старый звонкий колокол.

Многие преподаватели живут на территории университета в новых пятиэтажных корпусах. Здесь же — детский сад, школа. Гуйчжоускими властями созданы хорошие условия для эффективного и плодотворного труда преподавателей и ученых, что открывает благоприятные перспективы для превращения вуза в один из центров науки, культуры и образования на Юго-Западе.

Серое, без вывесок здание. Только очутившись на втором этаже в просторной, уставленной мягкими диванами и невысокими, тяжеловесными журнальными столиками комнате, догадываюсь, что мы попали в гостевую. На выкрашенных в мягкие голубые тона стенах развешаны картины и каллиграфические надписи. На столиках приготовлены пестрые кружки для чая.

Моложавый, излучающий неуемную энергию Хэ Чжанфэн долго трясет мою руку, обрушивая на меня поток вежливых, церемониальных приветствий, вручает мне подготовленную заранее пачку книг и журналов и сразу берется за дело. Пропагандистский опыт проф. Хэ — десять лет работы в отделе пропаганды провинциального парткома не прошли для него бесследно — проявляется в напоре, страстности, увлеченности, с которыми он делится со мной знаниями и концепциями о восстаниях в Гуйчжоу в середине XIX в. Остается лишь изредка, отдельными вопросами направлять поток его красноречия в нужное мне русло. Ли Мао на этот раз оставил нас наедине, видимо понадеявшись на мои резко возросшие за неделю лингвистические познания, и напрасно. Хэ Чжанфэн говорит с сильнейшим сычуаньским акцентом. Может, он не столь коварен, как акцент мяо, но так же отличен от пекинского диалекта, как от гуйчжоуского. Что делать, уповаю на свое знание ситуации, происходящую на глазах адаптацию к новому диалекту и веру, что в Сычуани будет полегче. Но общий язык мы, конечно, нашли, да и могло ли быть иначе (рис. 42)?

Официальная часть не слишком затянулась. Выходим на воздух, фотографируемся, гуляем по зеленой, похожей больше на ботанический сад, чем на университет, территории. Чжан и присоединившийся к нам Ма — довольно свободно, и это при длительном отсутствии практики, говорящий по-русски преподаватель — приводят нас на Иностранный факультет. Приводят потому, что здесь преподается русский, правда пока только в качестве второго языка. «Но не за горами то время, — убеждает Чжан, — когда он будет изучаться как основной. Возможно, даже в этом году. По крайней мере мы на это надеемся». А о том, что к изучению русского языка в Педагогическом университете Гуйчжоу подходят со всей серьезностью, говорит вроде обычный, да с секретом телевизор, который мне демонстрируют с чувством настоящей гордости. Этот телевизор через специальную антенну, чашка которой смотрит в небо тут же, за окном, принимает программы московского телевидения. Всего 7 тыс. юаней — и программу «Время» смотрят в далекой Гуйчжоу, изучают по ней русский язык и получают свежайшую информацию о Советском Союзе. Тут уж нельзя не почувствовать досаду за уровень технического оснащения наших аудиторий: все технические средства обучения, сколь громогласно мы о них ни твердим, начинаются и кончаются простейшим магнитофоном. О видеомагнитофонах, телевизорах в классах только мечтаем, о просмотре китайских телепередач даже не помышляем. Пекинское телевидение — это уже из области фантастики.

Прекрасным был обед в университетской столовой, но главное — живой и свободный разговор. Снова и снова хочется говорить об этом: как здорово, что старшее поколение китайцев помнит и ценит 50-е годы! И вот из современности мостик перебрасывается в прошлое, к воспоминаниям о советских учителях и специалистах, работавших в Китае. Хэ Чжанфэн оказывается неплохим знатоком русской литературы. Уверения о необходимости новых встреч, переписки, развитии научного обмена были искренними. Нас провожают до самых ворот, и прощание было удивительно теплым.

Жарко, и как хорошо, что Окружная северная улица усажена тенистыми деревьями. Дети кричат: «Вайгожэнь», прохожие провожают взглядами. Голова гудит от четырехчасового напряжения. А в библиотеке ждут незавершенная работа и отложенные для ксерокопирования статьи. Хорошо, что всю техническую сторону взял на себя Ли Мао. Быстро все организует и уходит за билетами на автобус.

Знакомыми кварталами возвращаюсь в гостиницу. Ужин, упорядочение отснятого за день материала, разговоры с Ли Мао. Разговоры обо всем: китайской кухне, методике преподавания языка, космосе, Восточном факультете, детях, планах на будущее. Мой китайский прогрессирует на глазах, а ведь сегодня завершилась лишь первая неделя путешествия. Вот что значит непрерывное и неформальное общение. Интересно только, с каким акцентом я говорю сегодня и с каким заговорю через три недели?

В краю пещер и водопадов

Сложное ли дело — отправить по почте накопившиеся за педелю книги? С выяснения этого вопроса начинается последний день в Гуйяне, вновь пасмурный и хмурый, изредка прыскающий с неба мелкими каплями дождя. Городской почтамт отыскать нетрудно, а все остальное в ваших руках: найдите плотную бумагу (лучше, если приобретете ее где-нибудь в центре и желательно заранее), искусно работая ножницами и клеем, оберните книги, прилепите марки, которые благосклонно выдаст вам приемщица, уплатите ей деньги — и посылка готова. Главное — смекалка и инициатива. Благодаря Ли Мао мы проделали сей технологический процесс за полчаса и, облегченно вздохнув, двинулись в обратный путь.

По дороге заглядываем в парк Хэбинь (Берег реки), возле которого расположена столь полюбившаяся мне точка общепита, прогуливаемся по аллеям, спускаемся к набережной Наньминхэ. Парк еще пустынен, и лишь группа шумливых школьников, ведомая учителем, что-то бурно обсуждает у парапета, да на газонах расположились возле брошенных на траву велосипедов углубленные в чтение студенты.

В 11.30 мы уже на автостанции, обычном пригородном автовокзале. Здесь шумно и многолюдно. В условиях сложного гуйчжоуского рельефа главным средством сообщения остается автомобильный транспорт. К перрону непрерывно подруливают автобусы, отправляющиеся в самые отдаленные уголки провинции, за сотни километров от провинциального центра. Максимально упрощенный вариант «Гуйчжоу», очень похожий на ЛИАЗ городского исполнения, в мгновение ока заполняют пожилые, с обветренными, морщинистыми лицами крестьяне, по-деревенски одетые круглолицые девушки, облаченные в джинсы элегантные молодые люди… Да мало ли кто и куда едет в этом мире всеобщих перемещений, в который превратился сейчас Китай! На закрепленный на крыше багажник водружаются огромные мешки, баулы, ящики, корзины, велосипеды; все это увязывается, тщательно укутывается брезентом — ив путь.

Мое место оказывается первым, наискось от водителя, рядом с дребезжащим, скоро разогревшимся и источающим жар кожухом мотора. В пути этот не первой молодости двигатель несколько раз начинает простуженно фыркать, чихать, после чего глохнет, и наш водитель, привычно и беззлобно поругивая грязный бензин и несовершенную конструкцию бензонасоса, откидывает кожух, вынимает фильтр и сдувает с него пышные лохмотья прямо на пол. Уберечь свою сумку мне не удается, и к концу поездки она устойчиво пропахла бензином.

Несмотря на эти остановки, автобус бежит довольно быстро. Проплывают по сторонам голые вершины покатых, похожих на игрушечные пирамиды холмов. С шумом и грохотом проносимся по улицам запыленных деревень. Дома из дикого камня или глины, изредка из дерева. Крыши уложены крупными пластами слюды. На створках некрашеных дверей наклеены блеклые, выгоревшие и полинявшие под дождями и солнцем, но не потерявшие своей воинственности изображения духов дверей, охраняющих жилища селян от всякой нечистой силы. За порогом — насколько удается разглядеть из автобуса — темнота, в которой угадывается земляной пол и почти полное отсутствие мебели. На улицах хозяйничают чумазые ребятишки. И на этом унылом фоне то там, то здесь вспыхивают фигуры женщин в ярко-зеленых, но чаще ультрамариновых, ослепительно голубых, по-праздничному нарядных и веселых халатах. Нетрудно угадать в них национальные одежды, но какой из многочисленных народностей Гуйчжоу они принадлежат?

В 14.50 мы в Аньшуни. Высаживаемся у почтамта, на грязной, ухабистой улице, ведущей к вокзалу. Как выяснил Ли Мао, это самый центр города. Пока он связывается по телефону с местными властями, я разглядываю громыхающие мимо повозки, груженные досками, панелями и прочим строительным материалом и запряженные низкорослыми лошадками. Молодцеватые возницы правят стоя, умудряясь сохранять равновесие на подпрыгивающем под ногами дощатом настиле. Наконец появляется улыбающийся Ли Мао с радостной вестью: гостиница недалеко, от машины он отказался, и мы, не обремененные багажом, сможем прогуляться до нее пешком. Наученный горьким опытом Тунжэни и Гуйяна, Ли Мао встал на путь максимальной экономии средств и не рискнул еще раз положиться на разорительное для нас гостеприимство хозяев. Он прав: еще неизвестно, какие сюрпризы ожидают нас завтра.

Финансовые проблемы доставляют моему провожатому подлинное мучение. С одной стороны, обязанный следовать утвержденному плану, искренне стремящийся удовлетворить мои запросы, он вынужден делить со мной пополам все путевые расходы; с другой — скован необходимостью беречь университетские деньги и свои собственные. Питание ему оплачивается из расчета потребностей рядового китайца, а наши обеды намного превосходят возможности университетской казны. Я не могу не учитывать его интересы и возможности, так что порой приходится жертвовать некоторыми удобствами (без особого, впрочем, об этом сожаления) ради сохранения тех дружеских отношений, которые сложились у нас с первого дня пути.

Получасовая прогулка по лабиринту кривых, огражденных бетонными заборами, заставленных серыми домишками, лишенных зеленого убранства улочек Аньшуни, да еще под вынырнувшим из-за туч ярким и знойным солнцем с каждым шагом доставляла мне все меньше удовольствия, и город уже начал казаться скучным и совсем заурядным, но по мере приближения к конечной цели нашего пути представления мои об Аньшуни стали резко меняться.

Гостиница «Хуншань» («Радужная гора») — единственная в Аньшуни, где дозволено останавливаться на ночлег пока еще редким в этих краях иностранцам, — стоит на возвышенности. Она не отличается ни величиной, ни изысканностью, да и что можно ожидать от небольшого провинциального городка, в который только в будущем предполагается массовый наплыв туристов. Но широкие ворота гостиницы, увенчанные видовой площадкой, выходят на изумительное по красоте озеро. Цепочка типично западногуйчжоуских холмов, на расстоянии похожих на угольные терриконы, муравейники или творения увлекшегося песочными играми великовозрастного шалуна, отделяет темно-синие, чуть покрытые рябью воды от мчащихся по красочно-голубому небосклону облаков. На западном берегу просматриваются контуры беседок и павильонов, на южном, полого спускающемся к воде ступеньками широкой лестницы, расположились десятки людей. Несколько храбрецов плещется в желтоватой воде, но подавляющая часть просто наслаждается покоем: сидят, переговариваются, смотрят в воду. Загорающих не видно: в Китае сознательно обжигать себя солнцем как-то не принято.

Совершенно новый, «с иголочки», трехэтажный корпус для иностранцев практически пуст. Производимая Ли Мао утряска финансовых вопросов (кажется, он уже поднабрался необходимого опыта и ведет себя как опытнейший администратор) сопровождается сложными перемещениями с первого этажа на третий и обратно. В конце концов оседаем в трехместном номере с мягчайшими кроватями, ванной и телефоном. Мучительно думаю, кому бы позвонить…

Ужинаем в большой столовой, двери которой распахиваются по истошно и долго сотрясающему воздух звонку. За большими круглыми столами масса народа: то ли туристы, то ли участники очередного совещания, которые, как мне показалось, в Китае любят проводить в местах поуютней и поживописней. А вот и группа «соотечественников», как их называют в КНР, — туристов с Тайваня или из Гонконга. Разница невелика, а определить их нетрудно по одежде. В Китае так почти не одеваются.

До того, как стемнело, спускаюсь к подножию холма в район, показавшийся мне сверху старым городом. Изгибающиеся под немыслимыми углами, заставленные нескончаемой чередой грязно-серых, потемневших от копоти и времени двухэтажных домиков улицы спутали мне все карты. Теряю ориентиры: нужного переулка, сворачивающего направо, все нет и нет, и я впервые чувствую, что пройти так, как мне хотелось бы, не смогу, что есть шанс заблудиться, а в незнакомом городе в преддверии темноты эта перспектива не кажется заманчивой. Поневоле ускоряю шаг, и прохожие, и так озиравшиеся на неизвестно зачем забредшего сюда иностранца, провожают меня долгими удивленными взглядами. Для меня в удивление — большое число низкорослых лошадок, позвякивающих висящими на шеях бубенчиками, да синие и зеленые халаты женщин.

В конце концов делаю большой крюк и уже в полумраке выхожу к гостинице с противоположной стороны. До того как горячая вода в кране превратилась в чуть теплую, успеваю принять блаженную после недельных передряг ванну и окунуться в бездонные недра чистой постели.

Следующий день был трудным, но исключительно интересным. Пасмурно, небо затянуто низкими, тяжелыми тучами, которые принято называть свинцовыми. Природа приобрела мрачный, угрожающий вид.

После завтрака втискиваемся в красненький «Полонез», неизвестно какими судьбами очутившийся в этой глуши. Нас пожелал сопровождать начальник иностранного отдела народного правительства Аныпуни тов. Сюй, энергичный, контактный, все время сохраняющий на лице дружелюбную улыбку человек лет 45–50, северянин, оказавшийся в конце 50-х годов в Гуйчжоу и навсегда связавший свою судьбу с этим удивительным краем.

Сегодняшняя цель — знакомство с природой, естественными условиями юго-западной Гуйчжоу, района весьма специфичного и своеобразного даже для этой провинции, своеобразного по рельефу, климату, этническому составу населения. Аборигенами здешних мест являются мяо. В Аньшуни их проживает несколько групп, отличающихся бытом, обычаями, одеждой не только от мяо восточной Гуйчжоу, но и друг от друга. Буи появились в этом районе, как утверждает традиция, около шести веков назад из пров. Цзянси, но сегодня они составляют значительную часть населения административного района Аньшунь. Большая часть мяо и буи проживает в автономном уезде мяо и буи Чжэньнин, но отдельные селения разбросаны по всей Аньшуни.

«Инородцы» юго-западной Гуйчжоу на протяжении веков страдали от гнета китайских и собственных феодалов, притеснений китайских солдат и чиновников, от беззастенчиво вторгавшихся в их владения китайских переселенцев, страдали ничуть не меньше, чем их тунжэньские соплеменники. И боролись столь же активно. Восставшие в 1797 г. мяо и буи области Наньлун (ныне уезд Синъи) доставили немало хлопот цинским сановникам, хотя тогда пламя восстаний еще не добралось до Аньшуни. А вот в 1855–1873 гг. события происходили здесь довольно бурные. Десятки восстаний, сотни боев, дерзкие операции отрядов тайпинских генералов посланцев далекого Государства небесного благоденствия — оставили и на земле Аньшуни, и в памяти се жителей немало следов.

Узкая лента асфальтированного шоссе петляет по изумрудной долине, усыпанной бесконечной чередой каменистых, лишь кое-где покрытых редкой растительностью, унылых и безрадостных круч. В этом сочетании тучных равнин и бесплодных холмов явственно чудится какая-то противоестественная дисгармония. Неужто и было так испокон веков? Делюсь своими соображениями с товарищем Сюем и получаю исчерпывающее, но горькое объяснение. До 1958 г. все эти ныне голые вершины, за исключением разве что отдельных скал, были покрыты густыми лесами. «Малая металлургия» «большого скачка» съела их почти подчистую. Даже вокруг деревень буи, где власти, опасаясь вспышек национальной розни — а в те годы отношения между народностями страны были подобны натянутой струне, — запрещали сплошные рубки, леса все равно выводились под корень. Какими лесопосадками восполнить эту бездумную затею? Безмерные амбиции в сочетании с экономической безграмотностью и экологической некомпетентностью крайне опасны. И расплачиваться за все придется потомкам.

На ходу проскакиваем Чжэньнин — центр автономного уезда мяо и буи. Небольшой уездный городок, окруженный зеленью полей и огородов. Признаюсь, ожидал большего, думал о следах старины, свидетельствах бурного прошлого… Сто с небольшим лет назад вокруг Чжэньнина полыхали ожесточенные бои. Только с июня по октябрь 1866 г, мяо и буи трижды захватывали город и трижды оставляли его. Трудно сказать, что осталось от того, прежнего города, но сегодня, как меня уверяют, следов тех событий не найти. А жаль.

Нынешний Чжэньнин — сплошь каменный и одноэтажный, осовремененный асфальтированными улицами и несколькими двух-трехэтажными, по виду административными зданиями, стены которых украшают размытые дождями и растрепанные ветром обрывки лозунгов и объявлений. Над входом в одно из таких зданий — лепные иероглифы очень популярного ныне содержания: «Служить народу». В общем, Чжэньнин не производит впечатления. Но и в нем, и в похожих одна на другую деревушках попадается на глаза немало женщин в уже не раз упоминавшихся мной ярких одеяниях. Теперь-то можно выяснить их происхождение у сопровождающих нас компетентных лиц, и тов. Сюй с определенной гордостью поясняет, что женщины эти не буи, не мяо или представительницы какой-либо другой малой народности Гуйчжоу, в чем я был уверен на все сто процентов, а китаянки. Аньшунь — единственная в Китае область, где по сей день в ходу давно забытые в других районах национальные одежды ханьцев. Их покрой и стиль унаследованы от костюма XV–XVI вв., когда в Гуйчжоу двинулся массовый поток переселенцев из Центрального Китая, навсегда осевших на землях презираемых ими «варваров».

Километров через пять за Чжэньнином сворачиваем на проселочную дорогу, ведущую в Пяньданьшань. Еще немного — и перед нами открывается неширокая долина, полуохваченная длинным, вздымающимся к небу хребтом. Это и есть Пяньданьшань — район проживания народности буи.

Пяньданьшань в переводе с китайского означает «Гора-коромысло». Сюй с удовольствием и некоторой картинностью — тут уж я начинаю догадываться, что попал на обкатываемый ныне туристский маршрут, — рассказывает, что происхождением своим название обязано невысокому, около 30 м высотой, — и относительно узкому, всего 20 м в ширину, холму, протянувшемуся посреди долины почти на километр. Нитка каменисто хребта словно бы делит его пополам, а на двух оконечностях холма высятся небольшие, покрытые лесом сопки. У подножия каждой из сопок приютилась деревня буи. В этой природной композиции чей-то наблюдательный глаз уловил сходство с обыденной крестьянской утварью — коромыслом.

С давних времен Гора-коромысло была ареной празднеств буи. Самое торжественное из них устраивалось с первого по пятнадцатый день первого месяца по сельскохозяйственному календарю. Юноши из ближних и дальних селений состязались в умении владеть оружием и скачках, девушки — в пении и танцах, а потом разгоралось веселье при свете звезд и многочисленных костров.

В долину мы не углубляемся. Как бы мне ни хотелось посмотреть здешнюю глубинку, но программа моего пребывания в Аньшуни уже разработана и утверждена, и проще приехать сюда во второй раз, чем добиться ее изменения. Так что я не привередничаю, тем более что перед моими глазами раскрывается удивительная картина. Над буйной порослью трав, над сочной зеленью полей плывет невысокий, метров тридцати от подножия до макушки, холм, почти до самой своей вершины облепленный аккуратными, беленькими, словно игрушечными домиками. Холм зовется «каменным», и селение тоже «каменное» — Шитоучжай (Каменная деревня). Трудно понять, что от чего произошло, поскольку повсюду царствует камень (рис. 44), но то, что мы приехали в подлинную, для посторонних посетителей еще не причесанную, хотя уже и испробовавшую горький привкус цивилизации деревню, — это несомненно.

Машина останавливается у кромки холма, на краю, если у круглой сопки может быть край, чжая. Вдоль дороги переливается и искрится под лучами солнца мелкая, неширокая и очень прозрачная Байшуй. Свое название — Чистая вода — река с достоинством оправдывает. Сюй отправляется на поиски начальства, а мы становимся объектом изучения со стороны быстро стекающегося населения. В основном это вездесущие мальчишки, вместе со звонком высыпавшие из виднеющейся неподалеку школы. От прочих домов школа отличается своими размерами — в ней как-никак два этажа — и развевающимся над крышей красным флагом. Мальчишек десятка три-четыре. Они быстро оккупируют сложенные на берегу штабеля отесанного камня (рис. 46), груды приготовленных к обработке грубых обломков, оживленно переговариваются, толкаются, показывают пальцами, изучают меня и машину, и машина кажется им предметом куда более интересным, чем моя скромная персона.

С возвращением Сюя представление оканчивается. Его сопровождает невысокий крепыш с загрубелыми руками и застывшей на бронзовом лице полуофициальной улыбкой, за которой, однако, проглядывает и чувство собственного достоинства, и готовность оказать посильную помощь. У Цигуй является старостой деревни. Он и показывает нам каменный мир, в котором родились и выросли он сам, его предки и предки его предков.

Каменный чжай больше похож на крепость, чем на мирную земледельческую деревню. Собственно, термин «чжай» прилагался прежде к селениям Юго-Западного Китая, чаще всего «инородческим», обнесенным стеной и становившимся в силу этого укрепленными пунктами. Рельеф, строительный материал, чреватые многими неожиданностями условия жизни буи, как и других аборигенов Юго-Запада, диктовали выбор планировки и архитектуры. Повсюду господствует камень, слегка обработанный или просто аккуратно уложенный в стены, заборы, узкие, насыщенные поворотами и тупиками переходы. Каждый из домов сам по себе крепость, ощетинившаяся маленькими бойницами незастекленных окон. Крутой склон, по которому карабкается деревня, позволяет строить жилища двухэтажными. Первый, полуподвальный, зарывающийся задней стенкой в гору этаж отводится под хозяйственные нужды: скот, сено, инвентарь. Второй — жилой. Перед некоторыми домами — крохотные дворики, окруженные высокими каменными изгородями. Но у большинства двери выходят прямо на улицу. Сложенные из крупных каменных блоков ступеньки, число которых зависит от крутизны склона, ведут к массивным сводчатым входам. Лишь кое-где над крышами раскинулись зеленые кроны деревьев, а так чжай открыт и солнцу и ветру.

Дом, на который специально указывает У Цигуй, несколько отличается от других построек. Он, как и соседние жилища, сложен из обтесанных каменных блоков, но верхняя часть фасада сделана из дерева. В окружающем нас торжестве мощного; тяжеловесного стиля легкая и тонкая стенка кажется бутафорской декорацией. Это впечатление усиливается наклеенными слева и справа от входа полосками розовой, уже выцветшей под солнцем бумаги со «счастливыми» надписями и аляповатыми картинками духов-охранителей на створках дверей.

«Здесь жил У Хуаньлинь, организатор и руководитель восстания 1860 г. А сейчас живут его потомки», — сообщает У Цигуй. Вот и живая история.

Жителей навстречу попадается немного, и все заняты делом. В основном это женщины с вязанками хвороста, наполненными навозом деревянными бадьями да измазавшиеся в царящей повсюду грязи дети. Тут же на высоком пороге, маясь от безделья, вальяжно развалился парень в малиновой футболке. Из-за дверей выглядывают две миловидные девушки, моментально исчезающие при виде нацеленного объектива.

Плутая по каменным лабиринтам, вновь выходим на окраину чжая, к подножию холма, к границе деревенских угодий. В десятке шагов от нас, с трудом вытягивая ноги из топкой грязи огороженного межами клочка земли, понукает инфантильного буйвола мальчишка лет двенадцати. И дальше на полях повсюду буйволы и люди (рис. 45).

У Цигуй приглашает в дом, в свое новое жилище, построенное несколько лет назад взамен старого, брошенного на самой вершине холма. «Люди потихоньку спускаются к земле, — объясняет он. — А дома… дома строим такие же, что и столетия назад. Из того же материала, поскольку другого нет, и той же конструкции».

Глаза не сразу привыкают к царящему в его доме полумраку, но постепенно осваиваюсь и начинаю оглядываться. Неоштукатуренные каменные стены, оклеенные газетами вместо обоев деревянные перегородки, утрамбованный земляной пол. В углу гостиной — мне кажется, комната служит именно этим целям — стоят заляпанные грязью мотыги. С позволения хозяина заглядываю в соседнюю комнату, по обстановке похожую на кухню. Маленький очаг, небольшая горка посуды и полное отсутствие мебели. Ни электричества, ни радио, не говоря уже о телевизоре.

От чая и сигарет, которые без особой точности, роняя добрую половину на пол, разбрасывает гостям хозяин, удается отказаться. Приличия и этикет, как мне кажется, были при этом соблюдены, что дает мне основания немного расспросить старосту об истории и нынешнем состоянии деревни.

Чжай Шитоу возник более 600 лет назад. Построили его буи, переселившиеся в Чжэньнин из пров. Цзянси. Сейчас население чжая составляет свыше тысячи человек, причем все они носят одну фамилию — У. Семейная патронимия в деревне продолжает соблюдаться довольно строго. Буи из других мест, даже из расположенной на противоположном берегу Байшуй всего в полутора километрах от Шитоу деревни Пяньпо (все ее жители носят фамилию Вэй), не могут поселиться в Каменном чжае. В то же время обитатели последнего, уезжая на учебу или работу в другие места, на старости лет обязательно возвращаются на родину.

Во время нашего разговора в комнату заходит еще несколько мужчин, родственников и друзей хозяина. Они прямо с поля: их руки, лица, одежда забрызганы мелкими каплями свежей грязи. Просовывает в дверной проем любопытную морду собака, из смежной комнаты, стесняясь непривычного многолюдия, робко, бочком проскальзывает к выходу курица. Потом беседа прерывается плачем за перегородкой. Откуда-то сверху, с деревянных полатей У Цигуй бережно снимает трехлетнего карапуза, ставит его на пол, и тот невозмутимо, так, как и был, босиком шлепает на улицу.

Не без гордости ведет нас У Цигуй в свою спальню, но не ради широкой кровати, занимающей больше половины комнаты, а чтобы показать разложенные на ней специально для гостя лала — национальные костюмы буи. До сих пор все детали одежды — от ткани до узоров, окаймляющих обшлага и отвороты, — делаются вручную, древними, испытанными способами. Девочек начинают обучать искусству ткачества, прядения, шитья с восьми — десяти лет, и к своему совершеннолетию они уже должны уметь приготовить свой свадебный наряд.

Ну, а пока мы изучали жилище, сопровождавший нас Сюй использовал появившееся у него время для устройства своих дел, успев закупить у старосты деревни партию продукции местных промыслов: раскрашенных национальными узорами фартуков и носовых платков. Вырученные за них сто юаней станут неплохим подспорьем для жителей деревни. У туристов эта «экзотика» идет нарасхват. Без сомнения, в том, что в последние годы в Каменном чжае стали жить заметно лучше — так уверял меня У Цигуй, и я не имею оснований ему не верить, — заслуга не только новой сельскохозяйственной политики, но и развития иностранного туризма. Хотя, конечно, как далеко еще этой деревне и ее жителям до уровня жизни современной цивилизации!

Оставляем гостеприимный дом и узкими переходами, лестницами, петляя между шершавыми стенами, поднимаемся к заросшей травой и кустарником вершине. Домов здесь осталось совсем немного. Ниже по склону крытые большими плитками слоистого камня крыши сливаются в одну белую ребристую площадку.

Вниз спускаемся по боковой, почти нехоженой, крутой и обрывистой тропе, огибающей деревню по как бы скатывающейся к подножию холма околице, и вновь оказываемся у реки, у моста, возле которого с шумом и визгом барахтается в воде ватага школьников. На берегу в полнейшем беспорядке разбросаны одежда и холщовые школьные сумки.

Провожает нас значительно меньше людей, чем созерцало наше прибытие полтора часа назад. Иностранцы здесь бывают, хоть и редко. Современную жизнь буи им демонстрируют именно на примере Шитоу.

Проторенным путем возвращаемся на шоссе, и, словно встрепенувшийся при виде хорошей дороги конь, наш «Полонез» ускоряет свой бег. Под колесами мягко шуршит асфальт. По сторонам — кажется, этот пейзаж запечатлелся в моей памяти на долгие годы — поля и горы, горы и поля, два неизменных, всюду присутствующих элемента природы Юго-Западного Китая.

О приближении к следующему объекту нашей поездки можно догадаться по собравшейся на обочине кавалькаде машин и автобусов. Все явственнее слышится идущий откуда-то снизу глухой гул. Причина шума и цель паломничества многочисленных туристов обнаруживают себя неожиданно. Краем глаза улавливаю промелькнувшую среди на мгновение расступившегося кустарника белую полоску падающей воды. Крутой поворот, спуск — и мы у ворот аккуратного одноэтажного коттеджа, примостившегося почти на самом обрыве, на краю глубокого каньона, в который сыплет с противоположного берега свою бесконечную серебряную нить Байшуй. Перед нами водопад Хуангошу, самый большой в Китае и один из крупнейших в мире (рис. 10, 11).

Пока мои спутники приводят себя в порядок, пока готовится обед, я обследую территорию гостиницы в поисках наиболее удобной точки для съемки водопада. Хочется сделать единственный и неповторимый снимок… Но сколько их уже сделано… В лабиринте дорожек, закрываемые кустарником и цветочными клумбами, затаилось несколько маленьких домиков, предназначенных для желающих провести ночь над водопадом.

Погода разгулялась. Небо еще не совсем прояснилось, но солнце кинжальными лучами рассекает накалившуюся пелену белых облаков. Становится жарко, и только легкий и свежий ветерок робко тревожит насыщенный влагой душный воздух.

Сверху водопад поражает не величием или высотой, не мощью падающих с почти 70-метровой высоты струй, а гармонией контрастных, но в то же время прекрасно сочетаемых, словно специально подобранных цветов и деталей. Безжизненные горбатые сопки на заднем плане только подчеркивают фантастическую игру коричневого, голубого и зеленого оттенков, обрамляющих переплетающиеся между собой белые нити.

Хуангошу — одна из известнейших достопримечательностей Китая. Ширина его — 84 м, высота — 67 м, а если к этому присовокупить пятиметровый порог перед основным уступом и 17,7 м глубины водоема у его подножия, то «рост» великана увеличивается до 90 м. Зимой и весной, когда воды в Байшуй немного, она падает с вершины тремя — пятью струями, а в сезон дождей они сливаются в единый мощный и громогласный поток, голос которого слышен за добрые 5 км, а водяная пыль от него разлетается на десятки метров. Вот как описывал свои впечатления от водопада проезжавший мимо в 1687 г. китайский сановник:

«В дороге уже издалека мы услыхали шум, словно раскаты грома. Внезапно я увидел отвесную скалу, с которой в глубокий водоем падала вода. Брызги и пена, как облака и туман, расстилаются на несколько ли. Монахи говорят, что в водоеме на глубине 80 чжанов (около 270 м. — В. Л.) обитает двурогий носорог, и, если встать в русле реки над обрывом, его можно разглядеть сквозь толщу вод. Когда мы достигли монашеской хижины, в тот самый момент из-под земли забил фонтан. На радующей взор стене я написал: «В легком тумане бурлящей реки солнечных бликов игра, это место является самым прекрасным в Гуйчжоу».

После обеда спускаемся в ущелье. Путь лежит через усаженный цветущими розами сквер, за вход в который (а иначе к водопаду не попасть) надо платить, и дальше по резко идущей вниз, словно ввинчивающейся в обрыв лестнице. На всех выгодных с точки зрения искусства фотографии точках дежурят фотографы, толпятся с камерами туристы. До дна каньона не добираемся. Надпись, предлагающая прогулку под водопадом, уводит нас с Ли Мао влево по узкой, вьющейся над обрывом тропинке к железной решетчатой калитке. Здесь также надо платить: 5 мао за билет — цена немалая, и далеко не каждый китаец может позволить себе удовольствие прогуляться за эту сумму по чреву ревущего исполина.

Стометровая, проточенная водой и подправленная человеческой рукой пещера прорезает скалу под водопадом на высоте около 40 м над поверхностью водоема. Мокрые, скользкие ступени, по стенам сочится вода, с потолка летят крупные капли. Мрачное, зловещее подземелье, какие так любят авторы приключенческих фильмов. Трижды извилистый ход выводит на узкие площадки, окутанные завесой разлетающихся во все стороны брызг. Отсюда, из-под низвергающихся сверху пенистых струй, просматривается укутанная зеленью противоположная сторона ущелья: гостиница «Хуангошу», цветущий розарий, снующие вверх и вниз по лестницам и тропинкам маленькие фигурки.

Наконец с чувством облегчения выбираемся из неприютной сырости подземелья и спускаемся на дно ущелья. Несколько храбрецов плещутся в непосредственной близости от вонзающихся в воду струй. Жарко, температура в не продуваемой ветрами котловине поднимается градусов до 28. Разуваемся и по огромным, обточенным водой каменным плитам переходим вброд присмиревшую реку, фотографируемся на фоне водопада. Вода кажется ласковой и достаточно теплой, что заставляет пожалеть об оставленных в гостинице купальных принадлежностях. Но как было предвидеть возможность купания у подножия крупнейшего в Китае водопада?

Уходить не хочется, но нас поджидают наверху, и приходится напрячь все свои размякшие в истоме мышцы, чтобы быстро преодолеть 70 м лестничных маршей. Прохладный ветерок, обдувающий наши разгоряченные тела наверху, быстро возвращает бодрость и энергию. Снова усаживаемся в раскаленную солнцем машину и продолжаем путь.

Прощаясь с Хуангошу, нелишне упомянуть, что этот водопад хотя и главная, но не единственная достопримечательность уезда Чжэньнин. Здесь, на высоте от 600 до 1 тыс. м над уровнем моря, на площади до 450 кв. км сконцентрирован настоящий музей природы, создававшийся на протяжении миллионов лет. Тектонические сдвиги, обильные субтропические дожди, вызывавшие многократную смену русла рек, появление множества бурных, недолго живущих, но деятельных ручьев и речушек самым причудливым образом изрезали и поверхность земли, и ее недра. Водопады, пороги, перекаты, водоемы, гроты, пещеры и, конечно, причудливые скалы и утесы являются неизменными спутниками протекающей через уезд Байшуйхэ.

Среди 18 образованных ею водопадов самый высокий — Гаотань (Высокий порог), его высота достигает 120 м. Самый широкий — Дупо (Отвесный склон): при высоте всего 23 м он протянулся на 105 м в ширину. Есть здесь и Водопад-спираль (Лосытань), уступами падающий вниз и закручивающийся, словно винтовая лестница; есть водопад, вырывающийся прямо из скалы, из пещеры.

Девять из десяти вершин, находящихся в районе Хуангошу, пронизаны гротами и пещерами. Наиболее известна из них пещера Хоню (Огненный бык) с водоемом Пипа. Пипа — национальный китайский щипковый инструмент с очень своеобразным звучанием. Шум подземных ручьев, звон падающих на пол капель рождают своеобразные по тональности мелодии, очень напоминающие исполнение на пипа.

Пещера Гуаньинь известна своим огромным каменным грибом. Его высота — 2,8 м, диаметр — 4,8 м. Но самая привлекательная из пещер — Шуйлянь (Водяная завеса). Падающая вода словно тюлевая занавеска прикрывает вход. По стенам пещеры стекают ручейки, а проникающий сквозь водяную завесу малиновый свет закатного солнца создает неповторимую феерическую картину.

Но обычному туристу доступен пока лишь Хуангошу. Пока. Но при том внимании, которое уделяют сегодня в Китае туризму, через несколько лет, мне кажется, задействован будет весь комплекс этих замечательных природных образований.

Машина наша снова проскакивает Чжэньнин и вскоре сворачивает на восток, перебираясь на узкое гладкое шоссе. Сегодня, работая над книгой, я пытаюсь проследить наш путь по карте автомобильных дорог Гуйчжоу, но без особого результата. Нет на ней тоненьких ниточек, связывающих автомобильные артерии провинции с Шитоу, не найти на ней и этого шоссе, уверенно кружившего среди суровых и надменных гранитных круч. Редкие деревца, жидкий кустарник цепляются за веющие мертвенным холодом серые склоны. Солнце спряталось, и небо снова словно осело под тяжелыми тучами. Картина угнетающая. Но и здесь, если хорошо приглядеться, можно различить крохотные, втиснувшиеся в расщелины клочки обработанной земли.

Дорога выныривает в неширокую долину, огибает ее и, делая немыслимые зигзаги и выверты, которые шофер наш преодолевает, почти не сбрасывая скорости и лишь громогласно оповещая рискующий попасть навстречу транспорт сигналами клаксона, устремляется вверх. За перевалом открывается удивительное зрелище: раскинувшееся под нами нагорье, напоминающее неровную, неправильной формы и конфигурации воронку, от самой низшей точки почти до макушек окаймляющих его гор изрезано уступами сотен, а может, и тысяч полей.

Выезжаем на тряскую, каменистую дорогу, строительство которой в самом разгаре. Прокладывается прямая трасса от Хуангошу до Пещеоы дракона. Очень скоро две достопримечательности Аньшуни будут связаны воедино широкой и удобной дорогой. Укладывается толстая каменная подушка, засыпается щебнем, трамбуется — и все это вручную, без каких-либо машин и механизмов. Тачки, кирки, лопаты — вот и вся механизация.

У деревни буи Лунтань, что означает «Омут дракона», такое же, как у Хуангошу, столпотворение автобусов и машин, масса народа. Еще метров сто от стоянки проделываем пешком по пологой, еще не выровненной строителями дороге. Входными билетами к горе Облачной, в которой скрыта пещера, служат явно в местных краях, в уездной фотолаборатории отпечатанные фотографии пещеры и ее окрестностей.

Наверху сыро, пронизывающий ветер заставляет поеживаться. В выемке, со всех сторон окруженной скалами, раскинулось небольшое озерцо с мутно-зеленой, подернутой рябью водой. Две глубоко сидящие, набитые пассажирами желтые лодки медленно втягиваются под нависающие над противоположной кромкой своды. Даже издалека видны начертанные на скале красные иероглифы «Лунгун» — Дворец дракона. Так именуется одна из самых любопытных пещер Китая.

В четыре часа, когда мы появляемся у озера, билеты проданы вплоть до шести часов. Энергичный Сюй прибегает к испытанному и исключительно действенному в Китае способу «хоумэнь» — с «черного хода», — и через несколько минут мы уже протискиваемся к лодке через плотно сгрудившуюся на пирсе, но даже не пытающуюся роптать толпу.

Гребец, он же одновременно и гид, буи из деревни Лунтань, потчует туристов бесхитростными и изрядно ему поднадоевшими рассказами об истории пещеры и ее освоении. «Жители деревни — тусклым голосом вещает он, — многие века действительно считали, что в пещере обитает дракон, и боялись даже к ней приближаться. Подземное озеро образовалось недавно, после того как ниже по течению реки была построена электростанция. Тогда и проникли в пещеру люди. Для осмотра открыт лишь один из четырех ярусов протяженностью около 1 км, тогда как общая длина коридоров и переходов, по которым струится подземная река, достигает 4 км».

Лодка идет очень медленно. Опускающиеся к воде своды заставляют пригибать головы, в других местах стены сдвигаются настолько, что нам приходится останавливаться и 136 пропускать встречные лодки. Но вот потолок стремительно уходит ввысь и теряется во мраке, который не в силах прорубить даже мощные фонари проводников; стены раздвигаются и угадываются лишь по отсветам разноцветных лампочек, подсвечивающих традиционные каменные изваяния: цветы, деревья, животных… В самом большом, пятом по счету зале высота сводов достигает 80 м. Глубина реки колеблется от 7 до 17 м.

За очередным поворотом в лицо бьет дневной свет. Выходом является высокое, треугольное, с иззубренными краями отверстие. Пристаем к большому камню, ровная площадка на макушке которого огорожена неожиданным в этой обстановке витиеватым заборчиком. Сбоку о камень бьется и пенится рвущаяся в подземелье река. По ступенькам выбираемся наружу, туда, где над головой нависает огромная, вся в трещинах, буграх и наростах стена. Тропинка ведет к небольшому карнизу, за которым скрывается вход в еще одну, уже обычную пещеру. Ну нет, на сегодня впечатлений больше чем достаточно, да и пещер в Китае я повидал уже немало, чтобы заранее знать, что ожидает за входом.

Возвращаемся по склону Облачной горы через перевал, сквозь «дебри» торчащих повсюду серых гранитных обломков. Такие же странные, причудливые камни, только увеличенные в десяток раз, окружали нас в юньнаньском Шилине. Местный «каменный лес» — тоже достопримечательность. Тропинка проложена так, что с нее открывается прекрасный вид на окрестности, а высаженные по обеим сторонам молодые деревца обещают в скором будущем превратить ее в тенистую аллею.

Далеко внизу, в зажатой со всех сторон склонами узкой ложбине, бросая дерзкий вызов окружающей природе, сиротливо лежит несколько участков обработанной земли. По одному из них, залитому светящейся, словно оконце, водой, медленно бредут, расплескивая круги, впряженный в соху буйвол и человек. Другие уже покрыты свежей зеленью рассады риса. На противоположном склоне между выпирающими отовсюду скалами втиснулись только что перепаханные, кажущиеся микроскопическими, с ладонь величиной, клочки полей (рис. 48).

В Аньшунь въезжаем с юго-восточной стороны, сделав за день большой полукруг. С этой стороны город видится современным и светлым: новый, большой автовокзал, новая больница, новые жилые дома. И над всем этим на одинокой скале гордо вознесся храм Конфуция, отсчитывающий седьмую сотню лет своей истории.

К вечеру становится прохладно, поднимается ветер. Погода в Гуйчжоу не знает постоянства.

После ужина не могу не откликнуться на просьбу Сюя встретиться с сотрудниками Академии общественных наук Гуйчжоу, случайно соседствующими с нами в гостинице. Видя мою усталость, они не очень настойчивы в своих попытках получить от меня информацию об изучении их провинции в СССР. Но рассказывать мне особенно нечего: всех китаеведов, интересующихся Юго-Западным Китаем, можно пересчитать по пальцам.

Наутро сгустившаяся за окном хмарь, проникающий через приоткрытую форточку скользкий, сырой ветер не внушают оптимизма. Прошедший ночью дождь оставил на заваленном строительным мусором заднем дворе, куда выходят наши апартаменты, большие лужи… На комнатном термометре плюс четырнадцать. Последнее утро в Гуйчжоу, и суровая природа провинции как бы в назидание и на память демонстрирует свой неласковый норов.

Традиционный китайский завтрак — каша чжоу с жгуче-соленой юньнаньской капустой, баоцзы и пампушки — дополнен сладкими кексами. Сегодня мне это даже нравится.

Но времени на расслабление нет. Первая половина дня отведена общению с представителями местных исторических кругов. Их трое: деятельный, начальственного вида директор исследовательского центра по проблемам образования административного района Аньшунь Цзян Юнкан, преподаватель педагогического училища, пожилой, сухопарый Сюн Цида и преподаватель педагогического института Аньшуни, тихий, молчаливый, почти незаметный во время беседы Чэнь Цяньшэн, который, однако, оказывается еще и поэтом, членом Союза писателей КНР. Не без гордости за своего коллегу и земляка Сюн Цида поведал, что гонорары за свои произведения Чэнь Цяньшэн переводит на счет детского фонда.

Собеседники мои хорошо подготовились к встрече с «иностранным студентом», в коей ипостаси меня, видимо, подали местные власти, и начало нашей встречи превратилось в двухчасовую лекцию о событиях в Аньшуни в XVIII–XIX вв. Старательно процеживаю обрушенный на меня поток информации, вычленяя из него интересные, нестандартные факты, любопытные, только местному жителю известные подробности. И еще раз убеждаюсь, что стремился сюда не зря, что нужен, обязательно нужен взгляд на события изнутри, с того места, где они происходили. Можно из года в год, из десятилетия в десятилетие корпеть над мудрыми книгами, перелистать тысячи страниц, выработать концепцию… и вдруг, когда кажется, что все уже тебе известно, что все понимаешь, сталкиваешься со свежей мыслью, идеей, вроде мелким, малозначащим, случайно выскользнувшим на поверхность фактом — и концепция трещит по всем швам, искусно, по камушку уложенная теория теряет стройность или рассыпается в прах. А все потому, что история не пишется абстрактно. Ее надо пощупать руками, измерить на той земле, в той атмосфере, в которой она творилась, увидеть глазами людей, которые ее создавали. И я хочу увидеть ее глазами потомков буи, мяо, ханьцев, знающих или, как говорят, кожей чувствующих местную специфику, выросших среди этих суровых гор, с рождения вдыхающих мятежный воздух юго-западной Гуйчжоу.

А потом несколько неожиданных вопросов, переворачивающих представление моих собеседников об «иностранном студенте», короткое замешательство — и мы уже общаемся как равные.

Оставшиеся до поезда несколько часов употребляем на ознакомление с памятниками прошлого. Быстро пакуемся и усаживаемся в белую «Тоету». Заполонили японские автомашины китайские автодороги. Все участники утренней беседы, за исключением сославшегося на неотложные дела Сюя, присоединяются к нам. Тепло прощаемся с главным организатором аньшуньских приключений. Надеюсь, я не доставил ему чересчур много хлопот.

Тридцать километров пути сначала по асфальту, потом по ухабистой грунтовке — и мы у подножия приземистого, каменистого, покрытого невысоким кустарником холма. На склоне у дороги скромные могильные холмики, клочки отвоеванной у камня земли. Вершина холма окольцована тремя рядами серых, почти сливающихся с пасмурным небом стен. Гора Сяоли и крепость с аналогичным названием. Сяоли можно перевести как «Провозглашение ли». Термином «ли» обозначается явление, в китайской культурной традиции крайне многоликое. Его понимают и переводят как обряды, церемонии, этикет, правила поведения и вообще как культурность. Какое отношение имеет эта глубочайшая, по сути, основополагающая категория конфуцианской этики к столь прозаической горе, увенчанной грозным фортификационным сооружением?

И подъем вроде не крут, но, пока взберешься до стен крепости, становится жарко. Еще жарче было тем, кто пытался под градом пуль и стрел взять эту твердыню приступом! На воротах полустершиеся иероглифы «Соблюдение правил поведения и этикета изначально понимается как искренняя верность долгу, способность быть гибким в преданности». Не ручаюсь за полную адекватность перевода, но смысл в надписи заложен именно такой. Дата: год гуйчоу, что в 60-летнем цикле китайского летосчисления может означать 1793, 1853 и 1913 гг. Более ранние и поздние даты неприемлемы. Местные историки уверили меня, что крепость была построена в 1853 г. жителями расположенной неподалеку китайской деревни Сяцзюси, которые, как это ни было разочаровывающе для меня, возводили ее не для того, чтобы бороться с правительственными войсками, присланными покарать взбунтовавшихся крестьян. Это как раз тот любопытный зигзаг колеса истории, мимо которого так легко пройти в море письмен. Сяцзюси была деревней зажиточной, и в округе ее называли даже «Маленьким Гуйяном». Что ж удивительного, если, почуяв «запах паленого», ощутив жар разгорающихся по всей стране восстаний, населявшие ее состоятельные ханьцы поспешили построить укрытие, за прочными стенами которого надеялись уберечь свое добро, да и жизни от грозившихся выйти из повиновения «инородцев» и своих неимущих соплеменников. Не этих ли, забывших принципы «гуманности» и «долга» людей призвана увещевать надпись на воротах?

Крепость строили основательно и умело. Внешняя стена высотой более 7 и толщиной до 1,5 м сегодня уже частично, особенно по верхней кромке, разрушена, но по-прежнему сохраняет грозный и неприступный вид. Вторая и третья стены не столь мощны, но я не позавидовал бы тому, кто окажется под прицелом их бойниц в узком, совершенно голом внутреннем дворике. На самой макушке горы расположены пришедшие в запустение постройки, среди которых до сих пор центральное место занимает большой каменный резервуар для сбора и хранения запасов воды. Строители крепости рассчитывали и на длительную осаду.

Стены, постройки выложены из отесанного камня со следами применявшейся для его связки извести. Со стен открывается прекрасная панорама окрестностей. С одной стороны, между двумя холмами, в сколь аккуратно, столь и неровно разрезанной на индивидуальные наделы долине раскинулась деревня Сяцзюси. Интересно, почему в Гуйчжоу даже на ровном месте все межи между полями странным образом искривлены? Может, прямые линии в этом волнистом крае не в почете? От вызывающе (и впрямь, «маленький Гуйян») разлегшейся на плодородных угодьях между пологих склонов соседних холмов Сяцзюси бежит, огибая нашу вершину, узкая грунтовая дорожка. Упирается она в тесно сгрудившуюся на склоне расположенной рядом горы деревню мяо. Это — Синьчжай, Новый чжай. Ему-то земли явно не хватает, и, наверное, его обитателей и боялись в первую очередь наживавшиеся на горе «инородцев» ханьцы. Высокие стены и отвесные склоны горы Сяоли были, наверное, их единственной надеждой на спасение.

Спутники мои довольны. Мой интерес к крепости неподделен и находит выражение в десятках вопросов. Взобраться на стены, осмотреться, пощупать, сфотографировать — все это требует времени, а времени у нас в обрез. Приходится спешить и возвращаться к машине. У подножия, у единственного, как мне показалось, в округе раскидистого дерева отдыхают возле своих корзин, мешков и деревянных бадей несколько крестьянок-мяо. Как и мяо Тунжэни, они в повседневной жизни верны своим национальным одеждам: синие куртки, специфического покроя, прихваченные широким поясом длинные черные юбки, белые, похожие на тюбетейки головные уборы. С некоторым замешательством и смущением, с какой-то изящной жеманностью соглашаются со мной сфотографироваться. Сейчас, глядя на их улыбающиеся и немного недоуменные лица, пытаюсь представить, что же думали они тогда о странном иностранце, посетившем их глухие края.

Посоветовавшись и решив, что времени у нас еще достаточно, мои провожатые твердо пресекают мою попытку взобраться на соседнюю вершину в поисках удачного ракурса для съемки крепости, водворяют меня в машину, и мы направляемся к другой крепости, также имеющей отношение к событиям минувших лет.

Деревушка Юньшань (Облачные горы) словно втиснулась в узкое ущелье между двух отвесных скал, двух пиков горы Юньцзю (Облачный беркут). Ведущая к ней каменистая тропа упирается в высокие мощные ворота, увенчанные караульным помещением под четырехскатной, с загнутыми кверху концами крышей. От ворот разбегается в обе стороны, постепенно взбирается в гору и замирает под отвесными скалами трехметровая стена.

За воротами вокруг единственной, но при этом довольно широкой, мощенной большими плитами улицы теснятся дома из камня, что и повсюду в западной Гуйчжоу, только архитектура в основном китайская. Жители деревни — ханьцы, и окружающие ее укрепления, видимо, служили тем же целям, что и крепость на горе Сяоли. Не случайно некоторые дома поближе к стенам напоминают собой настоящие блокгаузы. Сейчас в деревне насчитывается свыше 200 дворов, т. е. около тысячи жителей. И где они только размещаются на такой мизерной территории, чем кормятся? Ответить на этот вопрос нелегко. С водой попроще: ключ, бьющий у подножия скалы, питает водой всю деревню.

С другой стороны ущелья — еще одна стена, а на 100–120 м ниже — третья. Между стенами несколько явно не старых строений, опирающиеся на подпорные стенки клочки — иначе их не назовешь — отвоеванной у скал и возделанной упорным трудом земли. С этой стороны стены сильно разрушены, есть в них и целые провалы. Материал, видимо, используется для ремонта старых и строительства новых домов.

Возле сбегающей от ворот тропинки — небольшая кумирня. Похоже, здесь ублажают многочисленных духов — попечителей гор, рек и ручьев. Передняя стенка полностью отсутствует, в глубине — курительница, за ней — алтарь с парой каменных табличек. По бокам — сложенные из камней скамейки. Не чувствуется, что это место часто посещают. Верующих даже в глухих деревнях в последние годы заметно поубавилось.

Всему приходит конец. Время торопит нас нещадно, и нет даже возможности заглянуть на пару минут — хотя парой минут тут, конечно, не отделаться — в деревенский дом. Доброжелательно приветствует нас хозяин, старый знакомый Сюн Цида, но надо спешить.

На вокзал прилетаем за пять минут до подхода поезда. Единственное, чем могут помочь гостеприимные хозяева, — с реактивной скоростью организовать билеты в «жесткий сидячий» и выход на перрон через служебную дверь, чтобы не смешиваться с шумной и бойко работающей локтями толпой пассажиров. Дальнейшее в наших, точнее, Ли Мао руках. Прощание с гуйчжоускими коллегами, и мы втискиваемся в переполненный, дышащий жаром разгоряченных тел вагон.

Почти до одиннадцати вечера, около пяти часов, толкаемся — другое слово и подобрать-то трудно — в сидячем. Мне хоть иногда на некоторое время удается присесть. Молодой китаец, как потом оказалось, — строитель из Юньнани, почувствовал состояние не привыкшего к подобному дискомфорту иностранца и периодически уступал мне место. В качестве платы пришлось отвечать на кучу самых разнообразных вопросов о Советском Союзе. Его интересовало все: сколько получают рабочие и что мы обычно едим на завтрак, есть ли в СССР личные автомобили и какую музыку предпочитает молодежь, где находится Владивосток и каких современных китайских писателей знают в нашей стране? Он не стыдился своей почти полной неосведомленности о большой, граничащей с Китаем державе, а искренне хотел знать больше и больше. Вконец утомив меня лавиной вопросов, он обрушился на других соседей, интересуясь, где они работают, сколько получают, как живут… Любознательный попался попутчик.

Жизнь в поезде шла своим чередом. Под потолком висела густая пелена табачного дыма. Уставшие переминаться с ноги на ногу пассажиры усаживались прямо на пол, перегораживали проходы, засыпали, сидя на корточках. Через них, балансируя кружками с крутым кипятком, пробирались жаждущие чая пассажиры. Неожиданно в центре вагона вспыхнул импровизированный концерт. Поет негромким голосом среднего возраста женщина, за ней — парень… Шум, громкие аплодисменты, веселье… Пытаюсь заснять это неожиданное представление, и свет фотовспышки вызывает новый взрыв смеха и оживление. Так проходит пять долгих часов, и я уже чувствую себя вконец разбитым. А ведь в Китае путешествуют таким образом и двое и трое суток. Только после Шуйчэна, где сошло много пассажиров, героически выстоявшему все это время на ногах Ли Мао удалось вырвать у начальника поезда пару плацкартных билетов.

Долго не могу уснуть. От духоты и дыма болит голова, роятся в воспаленном мозгу мысли и совсем близкие воспоминания. Перебираю в памяти все то, что довелось увидеть и узнать в Гуйчжоу. Прошло всего 11 дней, как мы оставили Шанхай, а кажется — вечность. Завтра открываю новую страницу записной книжки. Завтра — Юньнань.