По закону – привет почтальону

Собою и только собою,

Не мерой вещей, не судьбою,

Не другом, не даже врагом,

Ты будь недоволен и пытан, —

Не ходом событий, не бытом,

Не тем, что творится кругом.

В какой ни окажешься яме,

Ты выкуп заплатишь люблями,

Люблями и только люблями, —

Иначе ты будешь рабом,

Затравленным, битым, убитым

Событьями, пошлостью, бытом

И всем, что творится кругом.

Дышать любовью, пить её, как воздух,

Который с нашей кончится судьбой,

Дышать, как тайной дышит небо в звёздах,

Листва, трава… как я дышу тобой.

Как дышит шар, где ангелы и птицы

Летают над планетой голубой, —

Дышать любовью – и развоплотиться

В том воздухе… Как я дышу тобой.

Как дышат мгла и мглупости поэтства,

Поющего дыхательной трубой, —

Дышать любовью, фейской речью детства

В том воздухе… Как я дышу тобой.

Как дышит снег, в окно моё летящий

На белый лист, вослед карандашу, —

Дышать любовью – глубже, глубже, чаще,

До самых слёз… Как я тобой дышу.

По какой-то там бумажной волоките

Люди шли, дожди, снега и тополя,

Были горы там записок «Помогите!»

И колёсико монетки – три любля.

Кто помог, тот был забыт почти мгновенно,

Потому что исторический злодей —

Вот чья сказочная личность незабвенна

Верой в силу и выносливость людей.

Всё зависит от игры теней и света,

Власть берут теней и света игроки.

…Три любля – такая редкая монета,

Глаз, моргающий в колёсике строки.

Бантик бабочки летает,

Кем завязан – не скажу.

Сон под утро расцветает

И подобен витражу.

Там играет свет высокий

В стёкол лоскуте цветном,

Этот свет и тянет соки,

Собираемые сном,

Он поэтскую питает

Плоть, в которой я хожу.

Бантик бабочки летает,

Кем завязан – не скажу.

Эта почта пахнет клеем

Свежих листьев за окном.

Сплю растерзанным Орфеем

В стёкол лоскуте цветном,

Этот лоскут – просто пламя,

Застеклённое в обряд,

Где вовсю плеща крылами

Рукописи не горят, —

Пламя к ним любовь питает,

И, куда ни погляжу,

Бантик бабочки летает,

Кем завязан – не скажу.

Пусть язык не расплетает

Нас носящее пальто.

Бантик бабочки летает,

Кем завязан – ни за что!..

Пишите для себя – как пишут дети,

Как дети для себя рисуют звуки,

Не думая о том, что есть на свете

Хрестоматийно творческие муки.

Пишите для себя – как бред любови,

Как поцелуи пишут и объятья,

Не думая о том, что наготове

Станок печатный должен быть в кровати,

Читающий народ и славы трубы,

И, уж конечно, пресса мировая…

Пишите для себя – как пишут губы,

Самозабвенно строки повторяя.

Пишите для себя – как пишут втайне,

Где не растут ничьи глаза и уши.

Пишите для себя – как пишут крайне

Ранимые и трепетные души.

Пишите для себя – как строки эти,

В которых ни малейшего подлога.

Пишите для себя – как пишут дети,

Как пишут эти почтальоны Бога.

Поэтов делю на хорошеньких,

Хороших и очень хороших.

Хорошенькие – в цветочек,

В полосочку и в горошек.

Хорошенькие поэты —

Отрада и умиление,

Одеколоном счастья

Надушено их явление,

Любить – до чего приятно

Этих прелестных крошек!

В отличие от поэтов,

Хороших и очень хороших.

А я – совсем не хорошенькая

И, вообще, Поэтка.

Поэтка – и больше некому

Носить это имя, детка!..

Что говорят деревья друг о друге?

Что птицы друг о друге говорят?

Что друг о друге говорят зверюги,

Стрекозы, бабочки, холмы и все подряд

С небес летящие на землю снегопады,

Дожди и грады?.. На свету, в тени,

В лицо, и в спину, и тайком строча доклады, —

Что друг о друге говорят они?

И есть ли там общественное мненье,

Зависит от которого река,

И ласточка, и ветра дуновенье,

И путь, который держат облака?..

Моя печатная машинка пахнет лентами,

Кофейной гущей, звёздной ночью, дыма кольцами,

Дорогой дальнею, люблями и легендами, —

Звенит кириллица и пахнет колокольцами.

Моя печатная машинка пахнет сладостно

Подковой, рельсами, коньками пахнет, лютней,

Врагами пахнет, вспоминать которых радостно,

И пахнет совестью свободы абсолютной.

Моя печатная машинка пахнет совестью,

Свободой пахнет, пахнет совестью свободы, —

И в этом смысле пахнет самой свежей новостью

Строка, случайно там забытая на годы.

Держа за ручку эту редкость, эту Эрику,

Я с ней гуляю – хоть по средам, хоть по скверику,

Она там цокает, гуляя, словно дятел

Подсел на лирику и звёздной ночью спятил!..

ЕСТЬ НЕИЗВЕСТНО ЧТО

Есть неизвестно что, – и даже в этой фразе.

Бывало, устремлюсь в богемы коллектив,

Но вдруг тоска, тоска, подобная заразе,

Как нападёт в пути дыхательном, схватив

Меня за кислород!.. Ворочаются комья

Каких-то спазмов, бред идёт со мной на связь,

Что вот ручьями пот и не найду ни в ком я

Сочувствия, в таком припадке заявясь!..

Но стоит мне решить, что дальше я не еду,

Что в следующий раз, когда-нибудь, потом, —

Как всё проходит вдруг, я праздную победу

Над неизвестно чем, и воду пью со льдом,

И кофе в кабачке, где плавают артисты,

(Тот кабачок сгорит, артисты те сгорят)…

Есть неизвестно что! И даже ветра свисты,

И окон потный лёд об этом говорят.

МАУГЛИ

Маугли не годен к строевой.

Маугли качается на ветке,

Маугли питается листвой,

Что особо ценится в разведке.

Маугли в разведке боевой

Издаёт немыслимые звуки,

Маугли не годен к строевой,

У него, как ноги, ходят руки.

Маугли по воле роковой

Не владеет даром нашей речи,

Маугли не годен к строевой,

У него шаги нечеловечьи,

У него нечеловечий дар

Исцелять путём воображенья, —

Был бы он отличный санитар,

Если бы не наши достиженья.

Некому подумать головой,

Выполняют план военкоматы, —

Маугли не годен к строевой,

Но забрили Маугли в солдаты.

Всю дорогу бил его конвой,

Опускали человечьи дети.

Маугли не годен к строевой.

Маугли повешен в туалете.

Маугли не понял: почему?!.

– И не надо! – говорит ему

Ангел… – Что тут понимать? Живой

Маугли не годен к строевой.

Снегом по воздуху, белым по белому

Это письмо этот ветер напел ему,

А «по закону – привет почтальону»

Я приписала в конце

Почерком детским, с отливом фасоли, —

Было сольфеджо и пели фа-соли

Губы на детском лице,

И полагался тогда по закону,

Да, по закону, привет почтальону —

Велосипедному, конному, пешему,

А заодно водяному и лешему,

Всем почтальонам – привет!..

Было сольфеджо, и шли по вагону

Многие песни, подобные стону

Писем за давностью лет.

Снегом по воздуху, белым по белому

Это письмо этот ветер напел ему —

Сердцу напел моему,

И разгорелся цветочек мой аленький…

Было сольфеджо и Юнночкой маленькой,

Вместе со всеми идя по вагону,

Я по закону привет почтальону

Пела в кромешную тьму.

По закону – привет почтальону

Сновидений, которые явь.

Почтальону – привет по закону

Ритмов, нас рассекающих вплавь,

Это – мгла, это – мглупостей ритмы,

Отравленье надеждой, вином

Ожиданья, что наши молитвы

Где-то в мире услышат ином,

Примут меры, пришлют извещенья,

Битвы кончатся, все победят,

Друг у друга попросят прощенья…

Но в природе – друг друга едят!

По закону – привет почтальону

Этой яви, какая ни есть.

Почтальону – привет по закону

Ритмов, нам доставляющих весть,

По закону планет и созвездий,

Чья почтовая связь меж людьми

Во вселенском гуляет подъезде,

В ритмах веры, надежды, любви.

Почтальону – привет по закону

Сил небесных и воли Творца.

По закону – привет почтальону

На конверте я шлю письмеца.

Десять лет мне, – а, может быть, двести,

Почерк детский, глаза – вдалеке,

По закону планет и созвездий

Почтальонствую в каждой строке…

Люби меня – как я тебя,

Привет из тыла!

…Художник красил их, любя,

И краска стыла.

Уста их – розы, на щеках

Пылает лето,

И голубь, голубь в облаках,

А в клюве – это:

Люби меня – как я тебя,

Привет из тыла!

…Какая почта и судьба,

Какая сила!

Сперва фотограф их кадрил,

Потом раскрасчик

В сознанье публики внедрил

Красы образчик.

На первое на сентября,

На май, на ёлку —

Люби меня, как я тебя! —

Открытка в щёлку.

На барахолку – с корабля,

В победы мыло:

Люби меня, как я тебя,

Привет из тыла!

Лубок почтовый тех веков,

Пылясь и вьюжась,

Ты свеж, как сладкая морковь,

Как сладкий ужас.

Уста их – розы, на щеках

Пылает лето,

И голубь, голубь в облаках,

А в клюве – это:

Люби меня – как я тебя.

Привет из тыла!

…Какая почта и судьба,

Какая сила!

Так много желающих быть холуями,

Что конкурс огромен и я не пройду.

Поэтому я оказалась при деле,

Где конкурса нет никакого совсем,

Где всё на пределе небес над полями,

Где все времена, как в саду, на виду,

Поэзия – роскошь, мне платят люблями,

И я времена выбираю сама.

Для этого много не надо ума.

Так много желающих быть холуями,

Что конкурс огромен и я не пройду.

Поэтка поэтому будет при деле,

Где всё на пределе и платят люблями.

Когда Москва, как римская волчица,

Вас выкормила волчьим молоком

И вылизала волчьим языком

Амбиций ваших имена и лица, —

Тогда не подло ли кусать её сосцы,

Чтоб отличиться на своём культурном фронте?..

И сколько свинство ни одеколоньте,

Лишь свинством пахнут свинства образцы.

Когда Москва, как римская волчица,

Вас выкормила волчьим молоком

И весь волчатник ваш одним ползком

В Москве пошёл за славой волочиться, —

Тогда не ваше ли презрение к Москве,

Которое сегодня стало модой,

Является культуры волчьей мордой

В неблагодарной вашей голове?..

СРЕДА ОБИТАНИЯ

Снег на меня садится,

В белое одевая.

Меня провожает птица

До остановки трамвая.

Когда я вернусь обратно,

Она меня встретит… Боже,

Это – невероятно,

И всё остальное – тоже.

ГОРЛО АМФОРЫ

Это – не ход, а похождения мысли,

Выходки дикие в поисках выхода – из!..

Пастухи обнищали, сливки царей прокисли,

Боги людей с восхищением смотрят вниз.

У каждого бога своя разведка и мстители,

Своя игра, которая есть война,

Любимцев своих погребают они восхитительно,

На лентах легенд печатая их имена.

У каждого бога свои букеты подсказок,

Козней и казней, случайностей – но каких!..

Похождение мысли требует мышц и связок,

Способных на дикие выходки, пока знатоки

Убивают время и делают ход за ходом,

Разменивая ладьи, коней и слонов,

Побеждая насмерть, на суше и вплавь по водам,

Чтоб руна золотые каракули золотом стали слогов.

Рабами в скотских стойлах, в кандалах,

Рабами, преуспевшими в делах

Расцвета Древней Греции и Рима…

Рабами в топке адского труда,

Рабами, сделавшими эти города,

Чья слава в зеркалах свобод царима…

Рабами, загремевшими в провал

Истории, чтоб славу пировал

Твой идеал, не меркнущий веками,

И вкус божественный, взыскующий свобод,

И разум, радостно свободный от работ,

Что обессмертят рабскими руками…

Вопрос – кем, чем?.. Люблю творительный падеж.

«Суровой нитью», например… Творящий – свеж,

Его творительность не помпа накачала,

Он никогда своё творянство не терял,

Не притворялся никогда, что идеал —

Не плод кошмаров, не имеющих начала.

РАЗВРАТНАЯ РОСКОШЬ

Незабвенный Вергилий, народами круто рулить,

Диктовать им условия мира, милость покорным являть,

Подавлять войною надменных, – кто овладел

Столь прекрасным искусством ужасным

И не был подавлен?..

Не огорчайся, но римлянам не повезло, —

Их, говорят, разгромили в расцвете разврата.

Вся эта роскошь по-прежнему великолепна,

Также поэзия, что и наводит на мысли

В данный момент вот такие:

Всё же поэзия – это развратная роскошь!..

Мы обнищали и пишем стихи на коленке.

Ждут вымирания нашего – прямо торопят,

Чтобы никто не напомнил,

Как всё это было…

Не огорчайся, – и нам, и тебе повезло.

Наша зима подлиннее, а дни покороче,

Можно короткой, а можно и длинной строкой, —

Вся эта роскошь по-прежнему великолепна.

Тех, кто читает тебя, незабвенный Вергилий,

Меньше, чем тех, кто читает, быть может, и нас.

Всё же поэзия – это развратная роскошь!..

Роскошь, которая, надо сказать, недоступна —

Ни деньгам никаким, ни войскам никаким, ни мозгам.

Не то, не то!.. Но также и не это.

Нельзя, как было. И нельзя, как есть.

На тиранию всякого предмета

Найдётся винт, способный в дырку влезть.

Извлечь так много можно из улыбки,

Её, как ручку двери, привинтив,

Как знак дорожный, – никакой ошибки!

Но чище всех и всех честнее примитив,

Он выше вкусов, он природно дивен,

Он тиранией стиля не надут,

Он весь – наитье, и не так он примитивен,

Чтоб в суд бежать, когда его крадут.

Вы недействительны, в отличье от билета.

Билет в сто раз действительнее вас, —

Примерно так он говорит вот это,

Своей действительности выкатив алмаз.

В РЕЗИНОВОМ ЗЕРКАЛЕ

Химчистка воспоминаний,

Красильня воспоминаний,

Перелицовка, художественная штопка,

Подгонка воспоминаний

К фигуре заказчика,

Смена подкладки, широкий выбор

Фурнитуры воспоминаний.

Недорого. Дорого. Торг возможен.

Выезжаем по вызову.

Круглосуточно.

Бакалея воспоминаний,

Галантерея воспоминаний,

Галерея воспоминаний,

Отели, мотели, бордели

Воспоминаний со всеми удобствами,

Сауны воспоминаний,

Лицевая подтяжка воспоминаний,

Удаление жира воспоминаний,

Глазные хирурги воспоминаний,

Мастера европейского класса,

Техника третьего тысячелетия.

Исправление воспоминаний.

Ветеранам – скидки.

Воспоминаниям надо выглядеть,

Вписаться в струю, в поворот,

Войти в приличное общество воспоминаний,

Не забывая, что неприлично

Вспоминать неприличные вещи, поступки,

Которые некогда были свойственны

Звёздам новейших воспоминаний,

Топ-моделям этой высокой моды,

Диктующей вкусы воспоминаний.

Обувь модельных воспоминаний.

Бельё модельных воспоминаний,

Одежда, скатерти, шторы, ковры

И мебель модельных воспоминаний,

Грибы, кислота, садомазь,

Гламурная течка мозгов,

Шелест зеркальной резины

Модельных воспоминаний —

В резиновом зеркале.

Кто-то лежит на земле – как погода.

Снега рубашка, глина плаща,

Травка волос… Кругозор пешехода —

Общее место. Дорогу ища

Между сугробами, где утопает

Публика, выйдя из перехода

Подземного, кто-нибудь вдруг наступает

На того, кто лежит на земле – как погода.

А он – тут как тут, весь как есть, трепеща

Тканями всеми, улетает домой, —

Рубашка снега, глина плаща,

Травка волос, погода зимой.

Как тот художник, что на антресолях

Свой рай обрёл в рассказике Камю.

Как тот Камю, что рай на антресолях

Обрёл в художнике, который не хотел

Из этой дырки выползать на воздух

И спрашивал оттуда: – Как вы там?..

И спрашивал оттуда, где картины,

Рассказики, романы, натюрморты,

Портреты, пьесы, оперы, пейзажи,

Симфонии, любовные записки

Рождаются из ткани сновидений,

Не доказуемых наглядно и на ощупь,

Не подлежащих публикации, развеске,

Досмотру на таможне, обсужденью

В кругах… Такое негде предъявить,

Такое одиночество и бегство,

Как в том рассказике Камю на антресолях,

Где вечно дышит тот, кого не видно,

И спрашивает сверху: – Как вы там?..

Никаких заблуждений со всеми удобствами,

Которые свойственны заблуждениям,

Сменным – как полотенца и простыни,

Сменным – как вывеска над учреждением.

Никакого снижения цен на поступки,

Благородство которых не зависит от спроса, —

Никакой распродажи, ломбарда и скупки.

Честь и доблесть – не вещи с процентом износа.

Есть высокая плотность волны просветления,

Роскошь есть драгоценней, чем золота брёвна…

Это – чистая лирика сопротивления —

Не как бы, не словно, а безусловно.

В переплёте оконном, с деревьями, звёздами,

Издаётся такое… В неслабой скорлупке.

Никаких заблуждений со всеми удобствами,

Никакого снижения цен на поступки.

ГРАНЁНЫЕ СТАКАНЧИКИ ТРАМВАЯ

Серебряные флаги снегопада,

Гранёные стаканчики трамвая,

И ледяные гроздья винограда

Растут на стёклах, слёзы проливая.

Мы едем дальше, здесь сойдёт эпоха,

Но эта остановка – не конечная.

Морозный пар, мороженое вздоха,

Мороженое звёзд – дорога млечная.

Луна красна, каток зеркально чёрен —

В подсолнухе вот так черно от зёрен,

В том круглом зеркале на стебле с плавниками…

У конькобежцев – искры под коньками.

Мы едем дальше, здесь сойдут колени,

Свежа в которых крепость огуречная.

В моих коленях – джазовое пенье,

Но эта остановка – не конечная.

Серебряные флаги снегопада,

Гранёные стаканчики трамвая,

И ледяные гроздья винограда

Растут на стёклах, слёзы проливая.

Мы едем дальше, здесь сойдут кавычки,

Соскочит мода здесь недолговечная,

Войдёт свобода и сопрёт вещички,

Но эта остановка – не конечная.

Какое счастье – впасть в самозабвенье,

Когда играет музыка живая!..

В моих коленях – джазовое пенье,

Гранёные стаканчики трамвая.

ГУЛЯЩАЯ ТЮРЬМА

1.

Пожары в яйцах тьмы,

Огонь ночами лижет

Московские дома.

Гремучие умы —

Их замыслами движет

История сама,

И все преграды выжжет

Гулящая тюрьма.

Гулящая тюрьма,

Гремучие умы,

Пожары в яйцах тьмы,

Огонь гудит и ноет.

Все знают – что почём.

Бегут за скрипачом,

За теннисным мячом.

Гулящая тюрьма,

Пожары в яйцах тьмы,

Пирует пироман,

Пирует параноик.

2.

Москва пожарами пылает по ночам.

Открой окно – и через миг воняют гарью

Одежда, волосы… Как смертники к печам,

Дома московские идут в огонь, где тварью

Поджог заказан за какой-то миллион

Каких-то денег… Слон в гробу, а моська лает.

Все смотрят серию – в Москву Наполеон

Привёл войска, идёт кино, Москва пылает,

Открой окно – столбами дым, идёт кино.

Мы приспособлены кошмары поглощать,

Отсутствия включая механизмы.

И прошлым нас бессмысленно стращать,

И будущим… Другие организмы

Давным-давно с ума сошли бы. Но не мы.

Мы не боимся даже ядерной зимы,

Нас не возьмёшь огнём, микробом, бомбой, газом, —

Мы здесь отсутствуем… Пожары в яйцах тьмы.

И там присутствуем, где явно высший разум.

Прославим рукопись!.. Прославим эту местность,

Прославим пастбища, где бегают каракули.

Её единственность прославим и чудесность

Её полей, где и чернила горько плакали.

Прославим рукопись!.. Рука Её Высочества

Играет музыку, являясь инструментом,

И рукописную природу одиночества

Не подвергает никаким аплодисментам.

Прославим рукопись!.. Прославим замарашку,

Прославим ритмы перечёркнутых попыток,

Прославим трепет и отчаянье, и чашку,

На эту рукопись пролившую напиток.

Прославим рукопись!.. Её прославим древность —

Сиюминутную и вечную!.. Прославим

Всё то, чем рукопись так разжигает ревность

В обложках твёрденьких с оттиснутым заглавьем.

Я написала женщину на чёрном,

И вся она – из листьев и цветов,

В её пространстве, ярко освещённом,

Мерцают волны в зареве портов,

Где я была в другом тысячелетье,

Где оттиск мой остался на песке, —

Как волны, как цветы, как листья эти

Остались чудом у меня в руке.

Прощай, моя красавица на чёрном,

В тебя влюблён один заморский гость,

Он ходит за тобой котом учёным

И улыбается во всю зубную кость.

А ты ему подмигиваешь листиком,

Где нет зрачка, но обитает глаз.

Он думает, дурак, что это – мистика,

А это – взгляд, преследующий нас.

ВСЯКИЕ ГЛУПОСТИ

Все выросли… Больше не нужен

Им твой опостылевший труд.

Ты куришь, ты стар и простужен,

Все выросли, главное – врут.

Ты вёл их за ручку, не очень

Им нравится это тепло.

Их мир для тебя заколочен.

Ты выбит мячом, как стекло.

Осколки свои собирая,

Ты счастлив, что выросли все.

Но ужасы детского рая

Для них – как стекло в колбасе.

Ответь, собирая осколки:

А кто тебя, милый, просил,

Чтоб выросли козлики, волки,

Ворона, лисица и сыр?..

Все выросли…Завтрак на ужин

Едят, не слезая с колёс.

Ты куришь, ты стар и простужен.

Все выросли – жаль их до слёз!

Нежнее памяти, которая во сне

Плывёт волнами

Блаженства райского у яблок в глубине,

Играя с нами,

Играя снами прежних жизней, тайных глаз

Во тьме и влаге,

Что глубже нас, прекрасней нас, счастливей нас

И нашей тяги

К тоске чудовищной по ясности вещей,

По лжи значений,

В которых – точность казначеев, палачей,

Царящих мнений…

Не оставляй, не оставляй во мне надежд

На эту ясность,

Она оклеена обоями одежд,

Мозгов, чья страстность

Уже прославилась обоями таблиц,

Содрав так много

Обоев тайны и прижав обои лиц

К обоям Бога.

Не оставляй, не оставляй надежд во мне

На эти блага.

Пускай трепещет мгла и бездна в глубине,

Где жизни влага —

Нежнее памяти, которая плывёт

Во сне волнами,

Лаская плоть, лаская этот звёздный плод

В садах над нами.

Мы живём, под собою не чуя…

Наши речи за десять шагов…

Здесь обои свободы ночуя,

Превратились в обои мозгов.

Рабски, в рабство из рабства кочуя,

Наша доблесть – товар для торгов.

Мы живём, под собою не чуя…

Наши речи за десять шагов…

Труп тирана со свистом бичуя,

Наглый трус веселит дураков.

Мы живём, под собою не чуя…

Наши речи за десять шагов…

Бисер свиньям побед не мечу я,

Чтоб в гармонию влиться кругов,

Где живут, под собою не чуя…

Наши речи за десять шагов

Не слышны. Униженьем врачуя,

Зверским хохотом, – обречены

И живём, под собою не чуя…

Под собою не чуя страны.

Что там чуять?.. Остались обои —

Клей, бумага и хвост сатаны.

Мы живём, наполняя собою

Не страну, а обои страны.

Где читатель?!. Да здесь, где торчу я

В переходе меж трёх берегов.

Мы живём, под собою не чуя…

Наши речи – обои шагов.

ТРИПТИХ

1.

Привлечь внимание, внимание привлечь,

Любой ценой пробиться из-под спуда,

Ошеломить, перелопатить речь,

Чтоб воздух жизни тёк сквозь это чудо

Взаимности волнующихся глаз

Листвы, где всё чирикает и свищет,

Травы, где Клеопатра улеглась

С Антонием, у змейки – тонкий выщип

Бровей и веер незабвенных скул,

Шпионы шастают, мозги макиавеллят,

И старших школьников зелёную тоску

Румянят дерзости, чью славу вечность белит.

2.

Сначала – мясо виноградное стиха,

Потом уж время – это мясо (чьё?) вселенной,

Сначала – сок и связка не суха,

Чтоб мир не вывихнуть из чашечки коленной,

Чтоб (чьё же это?) не распалась связь времён, —

У старших школьников читать в оригинале

Такое принято, когда воспламенён

Фонарь бессонницы и предки доконали,

А (чьё же?) мясо виноградное стиха

Пьянит и полнится взаимным истеканьем,

Всё остальное – пыль и шелуха,

Сдуваемые школьников дыханьем.

3.

Цивилизации бетонный виноград

Включает ночью электрические окна,

В том винограднике меж гроздьями горят

Глаза дворов и небесами пахнет мокро,

Скулит качель, где Клеопатра пьёт вино

С Антонием, она скуластой змейкой

Ему вползает в душу – как в окно

С цветочком поцелуя… Этой склейкой

Тут всё и держится, на это – весь расчёт,

Пока наукой оцифрованная нелюдь

Не даст нам школьников других смакиавеллить

И мясо виноградное течёт.

В ПРИЛИЧНОМ ОБЩЕСТВЕ

Приговорённый к высшей мере

За преступления чужие.

Ему распахивают двери,

Его эскортом окружили,

Его уложат и привяжут,

И впрыснут яд с большим фасоном,

Его конвульсии покажут

Аккредитованным персонам.

Они мгновенно испытают

Блаженство ужаса и секса,

Их репортажи воспитают

Элиту пудинга и кекса.

Её частично укокошит

Преступник, избежавший кары,

Взорвёт он бомбу, купит зошит

И в нём напишет мемуары, —

Их превратят в кино и в майки,

В игру и в книгу для гаданья…

Приговорённый видит гайки

Зрачков, лишённых состраданья, —

В него юстиция вливает

Свои святые идеалы,

И он от них околевает,

Плывя на все телеканалы

Картинкой судорог подробных,

Чья новость вечная и живость —

Пример наглядный сил загробных,

Производящих справедливость.

– Если б нас победили немцы,

Англичане, французы, шведы,

Мы бы жили сейчас, как немцы,

Англичане, французы, шведы.

Если б наши отцы и деды,

Слабоумные оборванцы,

Не сражались бы до победы,

Мы бы жили, как иностранцы, —

Говорит мужичок-ботаник,

Улыбаясь мечте-надежде,

Что разломится, как «Титаник»,

То, что в плен не сдавалось прежде

По причине дурной гордыни,

Бескультурья и непрактичности,

Потому что живут, как свиньи,

Полагает он, наши личности:

– Территория пусть обмылится,

Население оскотинится,

Потому что у нас кириллица,

А в Европу войдёт латиница.

Когда великий Макьявелли

Хотел пожать плоды труда,

Мгновенно нравы окривели, —

Он не был избран никуда.

У денег – собственные цели

И гениальные мозги,

Они сочли, что Макьявелли

Способен встать не с той ноги.

Его коварно прокатили,

И при подсчёте голосов

Послали на фиг в лучшем стиле

Палатки правильных весов.

Другой бы тут ополоумел,

Интриги подлые настриг,

А Макьявелли взял и умер —

От скуки мыслимых интриг.

Дух Ренессанса в рог бараний

Его скрутил и отнял шанс

Узнать, что это был не ранний,

А очень поздний Ренессанс,

И что эпохой Возрожденья

Считаться будут времена

Чудовищного поведенья,

Как нынче видно из окна.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ БЕЗ ВРАНЬЯ

Спи, моя детка,

Под нами – планетка,

Где всех поимеют плохие парни.

Вкусным не будь,

Сладким не будь —

Это всего бездарней!

Злого не будь добрей,

Чтоб закуской не стать в поварне.

Спи, моя детка,

Ты – не котлетка,

Которой закусят плохие парни.

Ты – моя нежная струнка,

Нет ничего антикварней!..

Я одна виновата,

Если когда-то

Будешь нежней, чем плохие парни.

Злого не будь добрей —

Спустят собак на псарне.

Спи, моя детка,

Земля – такая планетка,

Где всех поимеют плохие парни.

Главное – уметь договориться.

Знают клён, олива и каштан —

Где, о чём и с кем договориться

Не сумели Лорка, Мандельштам…

Неужели главное уменье

Так могли отчаянно проспать

Истуканы договорной лени,

Что пришлось их в землю закопать?

Да, покуда эти двое брились

И гуляли, сбрендив, на Парнас,

Все давным-давно договорились:

«Жаль, что с нами не было и вас!..»

Если не умеете свариться

В том котле, где варят договор, —

С вами же нельзя договориться,

Вы – мертвец, расстрелянный в упор.

Но легко договориться с мёртвым, —

Этот клад лишь надо раскопать.

Мёртвые проходят высшим сортом.

Мёртвые умеют не проспать.

В ЛУЧАХ ГЕКЗАМЕТРИЧЕСКОГО ТЕЛА

С какой горы сегодня наблюдают

За нами древнегреческие боги,

Когда в сраженьях

Бомбы так умны

И опытом огромным обладают

Портные (пришивая руки-ноги!),

Чья сила духа – в кратких выраженьях,

А не в гекзаметрах избыточной длины?..

Длина избыточна —

Так ныне тесен глобус,

Такую скорость развивает истребитель,

Так быстро прилетает к нам картинка

Событий, где на скорости огромной

Рыдает в сжатой форме Андромаха —

Гражданка титров, сжатых до предела.

Жара там пыточна,

Но можно взять автобус

С прохладным климатом и посетить обитель

Тех призраков, чья плавает пластинка

С конём, с его начинкой вероломной

В лучах гекзаметрического тела.

ГОД МЕТАЛЛИЧЕСКОЙ ЗМЕИ

Змея из белого металла,

Из платины и серебра, —

Ей первой карту наметала

Тысячелетия игра.

Она полна целебным ядом

И ядом гибельным – состав

У них один… Невинным взглядом

Она глядит, на хвост привстав, —

И держит кольчатая длинность

Головку страшной красоты,

Её змеиную невинность,

Её невинную змеиность,

Взирающую с высоты

На всё, что здесь для нас настало,

Когда пришла её пора —

Змеи из белого металла,

Из платины и серебра.

Мы с ней должны, как йог в пустыне,

Делить вселенную свою,

Где звёзды чествуют отныне

Металла белого змею —

Событий кольчатую длинность,

Которой славится игра,

Её змеиная невинность,

Её невинная змеиность

Из платины и серебра.

Завтра мальчик придёт восьмилетний,

Все мы будем его обожать.

Он не первый, и он не последний,

Кто способен от счастья дрожать,

Побеждая на клеточном поле,

На газоне, на грунте, в воде,

Замирая от страха и боли

И, как бомжик, ночуя везде.

Это – Ваня, мой внук перелётный,

У него на спине рюкзачок —

Мир его, аскетически плотный

И огромный, как тайны зрачок.

Этот мир, путешественный жребий,

Он за тридевять тащит земель,

И в моём появляется небе

Раз в году он на пару недель.

Он в моей приземляется ране,

В моего униженья стране,

Где надежд на моё вымиранье

Оптимистам хватает вполне.

В этих светлых надежд дешевизне

Есть Большой людоедский секрет…

Так насвистывай дырочкой жизни

Свой, Поэтка, божественный бред!..

Я не из тех, кто ублажает власть,

Её ступени вылизав до глади,

В надежде прямо в душу ей запасть

И возникать оттуда в шоколаде.

Что юбилеи с цацками наград?

Что славы писк по спискам из конторы?

Что наивысший похорон разряд?

Есть нечто более, чем этот ряд, который

Воистину равняется нулю,

Когда с великой благодарностью печали

Мои читатели положат по люблю

В ту лодку, на которой я отчалю.

ПО ВЫСШЕМУ РАЗРЯДУ

А мне безразлично, по какому разряду меня похоронят.

По высшему было дано мне любви, красоты и отваги.

Мой читатель божествен, как звёзды в небесной короне,

Как сиреней цветущих и яблонь победные флаги.

Никакая контора не ведает искрой Божьей,

Ослепительным чудом, которое вопреки

Чудовищному параду бытности толстокожей

Возникает из тонкого мира… Остальное всё – пустяки.

Остальное всё – по разрядам рутинных мероприятий,

Организаций объединённых мнений,

Заведений с их мёдом и ядом.

Не из тонкого это мира, не из твоих объятий,

Любовь моя, облако золотое моего безразличья к разрядам.

Снег летает сентября,

Воздух серебря…

Чистят клумбы в Ботаническом саду,

Маргаритки валят в кучки, —

Они просятся на ручки,

Кой-кого из них домой я приведу.

В Ботаническом саду

Чистят грамотно среду,

Птица там свою еду не покупала, —

С райских яблонь тук-тук-тук

Райских яблочек сундук,

Всем – привет, и возлюбите, что упало!

Возлюбите Божий дар,

Этот день, воздушный шар

Над коляской, где младенец кочевряжится,

Старость с книгой под зонтом,

В тайном трепете святом

Возлюбите, что упало, —

Мало не покажется.

Вредит куренье моему здоровью,

Лет пятьдесят оно уже вредит, —

Я знаю, что давно живу в кредит,

Но – каждый миг мой озарён любовью.

Когда бы не куренье, мне б каюк —

В такие я заглядывала бездны…

И курева не более полезны

Цикута знаменитая и крюк.

На склоне дней с цепи я сорвалась,

С таким я сладострастьем дым глотаю, —

Но разве лучше вонь глотать и грязь

Возможностей, чью гадость наблюдаю?!.

Куренье убивает, спору нет,

И правда то, что мёртвые не курят,

Их воздух свеж, их души балагурят,

Проветрен их рабочий кабинет.

ПЕСЕНКА

Износилось тело,

Все его детали, —

Что-то отлетело,

Что-то подлатали,

Кое-что валяется

Где-то под столом,

Оно легко вставляется,

Но тут же воспаляется —

Вот какой облом!..

«Родная Наденька, не знаю, жива ли ты,

голубка моя?»

Осип Мандельштам

Надежда Мандельштам была не злой старухой,

Обгадившей цветы литературных клумб.

Она на этот мир глядела не под мухой

И знала меру зла, как волны знал Колумб.

Вернись она в Москву безмолвною золою,

Тогда бы, о, тогда б она была добрей

В мозгах клеветников, её считавших злою

За правды горький вкус, за то, что нос-еврей.

Когда бы в гроб сошли не кости Мандельштама,

Когда бы в гроб сойти поэзия могла, —

Кого бы грёб вопрос, насколько эта дама

Приятственно добра или исчадье зла?!.

Победа доброты над этой «злой женою»

Однажды ворвалась и хлынула из труб,

Когда «друзья людей», чтоб ей не быть одною,

Явились и её арестовали труп.

На отпеванье в храм отпущенная с Богом,

Она лежала там в блаженстве неземном,

Светясь резьбой лица – прощений каталогом,

А некто видел злость в лице её резном,

Завидуя судьбе в такой крутой обложке,

Доставшейся не тем, кто вписан в трафарет,

Не тем, кто углядел, что кривоваты ножки

У девочки, любил которую Поэт.

Вот здесь мой дом, он – в русской речи,

Иных уж нет, а те – далече,

Над головою – облака,

Ни потолка, ни стен, ни окон,

В просторе я живу глубоком,

Питаясь высью, как река

Дождём питается, снегами,

Моя строка идёт кругами,

Идёт слогами речь реки,

Рекою речи воздух пахнет,

Вот здесь – мой дом, он весь распахнут,

Но тайны плещут плавники.