По закону – привет почтальону

Не завидуй, мой внук, не завидуй

Никому, ничему, никогда,

Не трави своё сердце обидой, —

Не за тем ты явился сюда,

Чтоб чужому завидовать раю,

Барахлам, о которых смешно

Вспоминать, когда я обмираю

Над тобой, золотое руно.

Не завидуй, возлюбленный мною,

Ты – король, я дарю тебе клад,

Ты моею люблёвой казною

И моими люблями богат.

Над моими люблями не властно

Поведение прочих валют.

И, когда я истаю, угасну,

Никому не завидуй… Салют!

Хвали судьбу свою, хвали

Её таинственное пламя,

Хвали на гребне, на мели,

Счета оплачивай люблями,

Хвали её за всё подряд,

В пример не ставь ей чемпионов.

Пиши ей письма!.. Нет преград

Для писем тех и почтальонов.

Не бойся, любное дитя,

Смешным прослыть, – пиши ей чаще!

Пусть улыбается, прочтя.

Судьбы улыбка – что же слаще?..

«Когда мы были молодые

И чушь прекрасную несли,

Фонтаны били голубые,

И розы красные росли», —

Я сочинила эту прелесть,

Я вам напела этот бред,

Когда ряды ещё не спелись,

И двадцать семь мне было лет.

Да, в двадцать семь дела крутые

Язык способны развязать, —

Когда мы были молодые

В прошедшем времени сказать!..

Друзья, вам очень пригодится

Отвага сердца в двадцать семь.

Пусть молодится ягодица —

Ей надо выглядеть, как всем,

А мне вот этого не надо

Ни в двадцать семь, ни в триста лет.

Есть возраст рая, возраст ада —

И в этом возрасте поэт.

Всего лишь звук, сквозящий меж листвы

В садах времён.

Всего лишь ритм, качанье головы,

На прялке лён.

Всего лишь нить – как путь, как пить, как петь.

И почтальон,

С утра играющий свою велосипедь,

Пока силён

Читать сосудисто и помнить адреса

Того Улисса,

Который – дрожь, который – чудеса,

Сквозняк, кулиса.

Рождённая пеной морской

Не была современной такой,

Как поезд, пришедший на станцию,

Как мода и стиль…

Она соблюдала дистанцию

И не носила текстиль,

Ходила в божественной дымке,

Таяла тучкой в небе,

Поэтому с нею на снимке

Все остальные – мебель.

Я застала в живых писателей,

Которые были великими,

Никаких не давали им залов

Для авторских вечеров,

Хотя голосами дикими

Другие совсем писатели

Вопили ежевечерне

Со сцены свою бузу.

Я застала в живых писателей,

Которые были великими,

Их зажали меж двух поколений,

Их давили меж двух жерновов,

Хотя голосами дикими

Другие совсем писатели

Праздновали свободу

И славы своей расцвет.

Я застала в живых писателей,

Которые были великими,

Их великое одиночество

Средь великих на них клевет,

Когда голосами дикими

Другие совсем писатели

Дух поднимали публики —

До уровня своего.

Я застала в живых писателей,

Которые были великими,

Они давали мне рукопись

И спрашивали: – Ну как?..

Я говорила: – Прекрасно!

Я говорила: – Божественно!

И в том, что они мне верили,

Был негасимый свет.

Всех беззащитней мёртвые, когда

Живые провожают их нарядно.

Над ними стелется незримая вода,

И тень её работает наглядно.

Лет в семь я увидала, как плывёт

По улицам такое… Словно лодка,

Там гробик плыл, и в нём качался плод

С лицом… И хлопья снега плыли кротко.

Тогда несли такое на руках

До кладбища, и музыку играли,

И люди шли, глазами в облаках

На землю глядя… И глаза мои орали

От ужаса, что этот плод с лицом,

Плывущий мимо за стеклом оконным,

Недавно прыгал с красным леденцом

На палочке и был моим знакомым,

Его таскали дети за собой,

Чтоб одного не оставлять. О Боже,

Лицо в той лодке бело-голубой

Так страшно было на оставленность похоже!..

Дыхание оставило его.

И над толпой, дышавшей безусловно,

Там бездыханно плыло вещество

С чертами, заострёнными бескровно.

И, кроме снега, плывшего тогда,

Незримая вода плыла над этим,

И тень её над маскою плода

Работала… Но кто же верит детям?..

ТЁПЛОЕ ДЕРЕВО

Мой двоюродный брат Иосиф Каганис

Преподавал рисунок, графику, живопись,

Скульптуру, керамику, лирику, эпос,

Комедию, драму, трагедию, музыку

И человеческую порядочность

На грани практического безумия.

Мне от него достались в наследство

Глина и гипс, инструменты для лепки,

Древесные пни, фрагменты стола,

Двух кресел, Венеры… И маска Пушкина,

Смотреть на которую – выше сил

Моих, повторяю, моих, и только,

У многих она украшает стены,

Висит над рабочим столом в кабинете,

Берут её в руки, стирают пыль

Тряпкой, гипсовую изнанку,

Которая ближе всего к лицу,

Протирают влажно, и вновь – на гвоздь,

В пробел, где – посмертная маска Пушкина.

Раздарила я сладостно эти сокровища.

Взяла деревянные две скульптуры.

Голову брата, которую вырезал

Брат моей матери, отец Иосифа.

И голову Лиды, жены Иосифа,

Которую в ранней он вырезал юности

С нежной любовью, – потом расстались.

Он полагал, что она достойна

Мужа, более знаменитого,

Например, такого, который пишет

С блеском картины для иностранцев

Счастливочным маслом и несчастливочным,

Их портреты – счастливочным,

Нашу грязь – несчастливочным,

Мелочи кухни, пищеваренье…

В головке Лиды живёт обида.

Теперь я старше её намного,

Теперь я глажу малютку Лиду

По деревянным её кудряшкам

И говорю ей: «Не обижайся».

А дерево – тёплое, очень тёплое…

Забыла день, и год, и улицу, и город,

Забыла имя слёз, и боли, и любви, —

Там был такой костёр, такой кипящий холод,

Что никаких надежд остаться в нём людьми.

Бывает красота убийственного свойства,

Забыться не даёт ни в море, ни во сне,

По голым проводам гуляет для геройства, —

Такая у неё потребность в новизне!

Ей жизнь не дорога, она бросает вызов

Спряженью тайных сил, грамматике судьбы,

Висит на волоске… И, сердце к ней приблизив,

Ты в бездну вместе с ней срываешься с резьбы.

Но если Ангел вдруг, над бездной пролетая,

Спасёт тебя, – не смей заглядывать туда,

Где чудом проросла из точки запятая,

И не жалей о том, что было, никогда.

О том, что было никогда.

О пламени, где поезда

Горят, а я – внутри, я с ними

Обугливаюсь в чёрном дыме,

Четыре года мне, о да…

О том, что было никогда.

О том, как током провода

Меня любили горячо.

Померкли воздух и вода.

Но, Ангел мой, моя звезда,

Ты спас меня, – а кто ж ещё?!.

О том, что было никогда.

О комнате, где ни следа

Отца и матери с сестрой.

И, если снится мне порой

Любовь их горькая ко мне, —

Я знаю в тайной глубине,

Что спят они, что сплю не я,

Что снится им любовь моя.

О том, что было никогда.

Не смей мозгами лезть туда,

Где сердце хлопает глазами.

Убьёт! Такая там среда.

С чем стихи?.. С капустой, с мясом,

С рыбой, с яблоком, с печёнкой,

С творогом, с грибами, с рисом,

С курагой, с картошкой, с кремом,

С вишней, с кроликом, с черникой,

С ветчиной, с лимоном, с сыром, —

Размороженное тесто

С размороженной начинкой

В печке золотом блестит

И слоится листопадно,

Листопадло вот слоится,

С той корицей, с той ванилью,

С высунутым языком:

Вот мы с чем!.. А с чем хотите?..

Не хотите ли с гвоздями,

С кирпичом, стеклом толчёным,

С динамитом, с мышьяком?..

Можно с музыкой, с балетом.

Вот вам книга предложений,

Звуков, лампочек, дрожаний,

Вкусов грубых, вкусов тонких,

С ручкой, с крышкой, с напыленьем.

Вот мы с чем!.. А с чем хотите?..

Я узнаю их по улыбкам, взглядам,

По цвету и покрою их одежд.

Они поют, отравленные ядом

Надежд…

Надеждами отравленные люди,

Их бес попутал, дьявол обольстил.

Они всегда – чужих побед орудье,

Сплошной тротил.

Любой харизматический невежда

Заводит их на подвиг неземной.

Последней умирает их надежда,

Как сказано не мной.

Надо, надо, они говорят, обещать постоянно

Что-нибудь светлое, обещательность не прерывая,

Не давая отчаянью хлынуть с рёвом из крана,

Из лопнувших труб надежды… Надо, сойдя с трамвая,

Исполнять эту роль с подносом: «Надежды подано!»

Небо в алмазах и праздник на нашей улице

Обещать вдохновенно, невинно, возвышенно, подло,

Нести золотые яйца, как положено сказочной курице,

Нести, наконец, дежурство в Академии Обещаний,

В Академии безопасности надежд, отравленных ядом,

Потому что опасно шутить с такими вещами,

Как ни во что неверие масс, которые рядом.

Обещать задушевно, волшебно, быть веселящим газом,

Обещательным обезболивающим во времени без границ, —

Производить при этом, стреляя схватчивым глазом,

Строгий контроль одежды и лиц.

ОБЁРТКА

Дали, украшенный рогами,

Дали, усыпанный деньгами,

Дали, увешанный мозгами,

Дали, помешанный на даме

С глазами стервы полковой,

Дали, чей гений безразмерен,

Бесстыж, мертвецки парфюмерен,

Дали, трясущий головой

С усами жизни половой,

Дали, чьи подлости вдали

Особый блеск приобрели

На всё способного подонка…

Несчастны, кто родить могли

Такого мерзкого ребёнка.

Теперь из-под какой земли

Достанут этого Дали,

Что понял славы суть так тонко?!.

ПО УЛИЦЕ ЗЕЛЁНОЙ

Устал подозреваемый

От слежки постоянной,

И стал подозреваемый

Ходить лицом назад.

Он шёл, как деревянный,

И шёл он, как стеклянный,

По улице зелёной,

Где лампочки висят.

За ним следила публика

С улыбкой нескрываемой,

И вдруг пустилась публика

Ходить лицом назад.

Лицом назад – артисты,

Дантисты и туристы

По улице зелёной,

Где лампочки висят.

Сказал подозреваемый:

– Народ идёт, как пьяный!

И стал подозреваемый

Следить лицом назад

За публикою странной

С походкой деревянной,

Стеклянной, оловянной…

И вдруг – проснулся в ванной,

Где лампочки висят.

ДУРАЦКИЕ ВОПРОСЫ

Да как они могли хватать людей за горло

И намертво душить их голыми руками?

За что?!. Да ни за что!.. Глаза убийц – как свёрла,

Дырявят зал суда, набитый дураками.

Вопросы дураков, чьи близкие убиты,

Лишь веселят убийц, которым нет износа.

Подробности страшны, но тем и знамениты,

Что сказочный кошмар – убийственней вопроса.

Да как они могли носить убитых вещи?

А почему бы нет?.. Размер пришёлся к телу.

А трупы по ночам не снились им зловеще?

Не снились. Снятся вам, слезой пришитым к делу.

А как же пить и есть они могли?!. А просто.

А выйдут – что тогда?.. Какой вопрос дурацкий!

И только сироты душевное расстройство

На зону им пошлёт возмездья пламень адский.

Гляжу, как безумный, на чёрную шаль, —

Никто уже так не напишет, а жаль,

Что нет ни безумца, ни шали…

Кому они оба мешали?!.

Писатели текстов

Не пишут стихов,

А пишут, вот именно,

Тексты стихов, —

Химичат стихимию текста

Стихимики общего места.

Не хуже мы греков, что подняли крик

И древний на новый сменили язык,

Поскольку им жутко мешали

Шедевры, что их украшали.

Теперь новогречески пишут, хоть режь,

Как был этот мир древнегречески свеж,

Какие там страсти дышали…

Кому эти страсти мешали?

О чём говорит новостей винегрет?

Что все – новогреки, а ты – древнегрек,

Твои отломились конечности,

Но возраст прекрасен для вечности!..

Летает чайка над морской волной,

Не чувствуя ни грудью, ни спиной,

Что этой замечательной страной

Руководит на голову больной.

Идут слоны купаться в летний зной,

Их внешний вид никак не выдаёт,

Что этой замечательной страной

Неукротимо правит идиот.

Вдыхает зебра воздух травяной,

Не чуя ни ноздрями, ни хвостом,

Что буйный псих руководит страной

И мыслями, и мыслями притом.

У зебры нету мысли ни одной

На этот счёт… Ей незачем плодить

Такие мысли, чтобы психбольной

Её мозгами стал руководить.

И, обратясь жасмина белизной,

Трепещет дух, послание Творца.

Нет у жасмина мысли ни одной

Из тех, что гробят страны и сердца.

НЕ ПРОСПАВШИМ НИЧЕГО

1.

Мы проспали, мы проспали

Исторический момент —

Изумруды рассыпали

Здесь мешками, как цемент,

И лопатами алмазы

Утром дворники гребли,

А в продаже были газы

Вместе с недрами Земли.

Те, кто газы не проспали

В исторический момент,

Те алмазы покупали

Здесь мешками, как цемент.

И они не виноваты,

Что проспали мы струю

И не смотрим их дебаты,

Не читаем интервью,

А проспать предпочитаем

Эту славную семью.

Всё, что даром поимели,

Дай им Боже заклепать, —

Лишь бы только не шумели,

Нам мешая их проспать,

Лишь бы духом не упали,

Когда будет кончен бал,

Если те, кто не проспали,

Тех разбудят, кто проспал

Замечательные газы,

Золотые унитазы,

Где у тех, кому не спится,

Свет из задницы струится!

2.

Мертвечина, мертвечина,

Да ещё и напрокат!..

Нет лица, одна личина,

Гипсоватый фабрикат.

Он сидит в паханской ложе,

Возрождая дух страны.

Никакой не раб он Божий,

А шестёрка Сатаны.

Наголо шпана обрита,

Войско крепнет грабежом.

Им сдаётся Маргарита,

Как жилплощадь с гаражом.

А в заложниках по ямам

Тихо классики поют

И в кошмаре постоянном

Всем надежду подают.

И в надежде сделать имя

Гадит классикам знаток, —

Разговариваю с ним я,

Как с гвоздями молоток.

Зная почти наизусть «Мастера и Маргариту»,

Некоторую грусть испытывая при том,

Отождествляют себя с распятым Христом,

Шагая по трупам в битве за доступ к корыту.

Прокуратор читает доносы, в которых много удач,

Но на всех не хватает дач, а будущее – не скоро.

Кругом цветут медоносы, осы всосались в мяч

Персика… Льётся масло эпического простора.

Чьё это масло, Аннушка, льётся из светофора?

Тут раздаются визги нескончаемой правоты,

Которая есть враньё наглого морализатора.

…Так возникают списки, чьи помыслы столь чисты,

Что Пилат умывает руки завтра и послезавтра.

Что недобрали – доберут,

Что недоврали – то доврут.

Да мало ли кругом добра ли —

В просторном смысле барахла?..

А что касается морали —

Такая вонь от этой крали,

Она в техническом подвале

Давно, как живность, умерла.

Когда прекрасности попрут со всех сторон

И всем предъявят чудное мгновенье,

Звезду пленительного счастья и правленье

Тех пиночетов, что не лучше похорон,

Тогда ты сам с собой заговоришь,

Как чистое безумие, как детство,

Как почтальонство русского поэтства

С письмом в бутылке, с кораблями крыш,

С ковчегом, где взамен голубки – мышь,

Зато играют в казино и на гитаре…

Своди за ручку Ноя в планетарий,

Тогда ты сам с собой заговоришь.

МОРСКАЯ ПОЧТА

Ну что сказать, моя радость?!.

В музее Эдгара По выглянула в окно,

А в окне – обои, обои какой-то местности,

Обои лужайки, поля, обои дневного неба.

Стояла зимняя ночь.

Потом в музее Булгакова

Выглянула в окно, а в окне – обои,

Обои оккультной лавки, обои какой-то оперы,

Обои ночной метели, её наглядных пособий.

Стояла жара июля.

На вечере в консерватории

Выглянула в окно, а в окне – обои,

Обои какой-то симфонии,

Обои рояля и скрипки с оркестром,

Обои в антракте гуляющей публики,

Обои карет и фонтанов.

У них тут повсюду в окнах – обои,

Обои свежего воздуха, обои живой природы,

Обои духовных ценностей,

Обои наркоза, пьяности,

Обои – от всякой боли.

Я спрашиваю:

– Это у вас настоящее,

Или просто такие обои?

– Обои! – они говорят. – Обои!

И радостно так улыбаются,

Мол, вот до какой прекрасности

Доходит светлое будущее.

Ну что сказать, моя радость?!.

Тут у них – светлое будущее.

Смотрю в окно, а в окне —

Обои светлого будущего,

Оторвала кусок, а под ним – обои

Ещё более светлого будущего,

На этом куске обоев

Шлю записку тебе в бутылке:

«Скоро буду! Надо ветер поймать,

Чтоб доплыть. Обнимаю парусно.

Очень многие ездят сюда завидовать.

Такое вот Суйщество, и оно суйществует.

Конец связи».

Мой высший свет вам даже не приснится.

Свободы роскошь отключает тормоза, —

Ни разу в жизни я не красила ресницы,

А также веки, уши и глаза.

Характер мой ужасен, прямо скажем,

Такое наглое свободы торжество:

Я ни секунды не жила под макияжем, —

Чтоб не зависеть от отсутствия его.

Мне абсолютно безразличны тряпки, шубки,

Цена которых – мышья беготня.

Но времена я выбираю – как поступки,

Зависящие лично от меня.

Вот, например, я выбираю Время Почты

И почтальонствую во множестве времён.

А на дворе – какое время?!. Время Бочки,

Но почтальон – он вышиб дно и вышел вон!..

КОНЕЦ СВЯЗИ

Девочка, которая, бывало,

Из китайца деньги добывала,

Чтоб домой в Европу плыть не зайцем…

Этот фильм про девочку с китайцем,

Безнадёжно, нежно и жестоко

Одарённым роскошью Востока

И пленённым европейской деткой…

Этот фильм о юноше, столь редкой

Доблести – как слёзы при разлуке

С малолеткой в шляпе из соломки…

Глянет на себя – как на чужую,

И прочтут роман её потомки,

Будет голова у них кружиться…

Пароход отчалил от Китая,

Ставят европейскую пластинку.

Лишь на Бога можно положиться…

Малолетка, тайной обладая,

Вся верна природному инстинкту:

Опыт – лжец, а мудрость – это лжица.

ЯВЬ

Не то, что видишь, происходит,

Совсем не то, что говорят.

Факир красотку заколодит

И на кусков распилит ряд.

Двойное дно, перегородка,

Беззвучный ход незримых дел, —

Из-под пилы встаёт красотка,

И вид её, конечно, цел.

Но все слыхали, все видали,

Как рук и ног её бруски

Со страшным стуком выпадали

Из-под распиленной доски,

И голова её валялась,

И грудь, и рёбра, и филе…

Но явь ли то, что предъявлялось

Глазам живущих на земле?..

…и говорит с причмоком сладострастья:

– Вот вымрут поколения, которым

победа наша принесла несчастья,

тогда на всё посмотрят свежим взором,

тогда не будут нас клеймить позором

свидетели того, как сдохла совесть,

убитая естественным отбором, —

и мы войдём в Историю, как новость,

как сила воли, чью победу окрыля

способностью не мучиться виною,

История подвигла – счастья для! —

произвести крушенье корабля,

и мы не постояли за ценою…

Не спасся тот, кому не суждено, —

утопленников здесь полным-полно,

под винт попали, жуткое кино,

но если б историческая личность

считала жертвы, ха-ха-ха, смешно

сказать, была бы в этом неприличность, —

так неприлично не ведут себя

Истории доверенные лица,

не современникам подсудна их судьба,

а впечатлительных попросят удалиться.

ВЕЛИКИЙ МАКЕДОНСКИЙ

А впечатлительных попросят удалиться,

Когда развесят на деревьях трупы

И по обеим сторонам дороги

На солнцепёке этот агитпроп

Начнёт влиять… Великий Македонский,

Глаза катая, как ночная птица,

Толчёт свой мак внутри кровавой ступы,

Спивается, тоскует, лечит ноги,

В предательстве подозревает многих

И в том числе – песка и листьев шопот.

Любовника хоронит Македонский,

И с той поры кошмарный топот конский

Ему во сне раскалывает лоб,

Но эта пытка долго не продлится,

Он в тридцать два умрёт, не погасив

Долги своим историкам наёмным,

Биографам, слагателям легенд,

Которых взял на дело с предоплатой.

Но миф сработан ими, он красив, —

Побед слепящий свет и в свете славы

Необходимый для победы ужас,

Что по обеим сторонам дороги

На тех ветвях развешан, вроде лент,

Прозрачных, призрачных, и до сих пор влияет,

Навязывая опыт свой богатый,

Магического зверства элемент.

Я б сказала, чем пахнет свобода,

У которой мы нынче в рабах,

Но божественный луч небосвода

На моих золотится губах,

Он играет замочком улыбки

И велит прикусить язычок, —

Быть, как джокер, чьи мглупости гибки,

Быть, как дурочка и дурачок,

Быть с приветом!.. Средь фейских сиятельств

Тратить жизни последнюю треть,

Чтобы зверем не стать обстоятельств

И в люблёвые мглуби смотреть.

Отчаянье когда непобедимо,

Я превращаюсь просто в кольца дыма

И улетаю, – нет меня нигде.

Вы не дождётесь от меня ни жалоб,

Ни гнева, ни презренья… С тех я палуб,

Что плавают и тонут не в воде,

А в воздухе, в моём последнем вдохе

И выдохе, в том ритме певчей крохи,

Которая в дыму морозной мглы

Щебечет так отчаянно, родимо,

Отчаянье когда непобедимо,

А крылышки божественно малы…

Тоскую по сестре,

Истаявшей в костре

Мучительных страданий.

Мне снится иногда

Прозрачная вода,

Текучий мир свиданий,

Тончайших струй витьё,

А там – лицо её,

Пронизанное светом,

С улыбкой молодой —

Лицо под той водой,

Но плоти нет при этом…

Её прекрасный лик

Ласкает солнца блик,

И нега благодати

Запечатлелась в нём.

Но плачу я огнём

И прожигаю платье.

Прилетала сестра моя – голубка,

Неземного окраса с позолотой,

Прилетала её хрупкая дымка,

На балконное перильце садилась,

Я давала ей белого хлеба,

А над Киевом плакало небо,

И была там бела, как стена, я.

Ешь, голубка, сестра моя родная, —

Год как нет тебя, лицо твоё снится,

А душа твоя – птица прозрачная,

Хрупкая дымка с позолотой, —

Обижают её жирные голуби,

Отнимают у неё пропитание,

И одно у меня утешение —

Ты мне снишься, сестра моя, голубка,

Я во сне тебя вижу на балконе,

Обливаюсь во сне я слезами

И кормлю тебя хлебом из ладони,

Из ладони, спящей с открытыми глазами.

Человек устал бояться… У него пропала речь,

У него пропала память, он не курит и не пьёт,

Никаких привычек вредных, не способны мысли течь,

Тихо капельница каплет в тонкой кожи переплёт.

Человек устал стремиться… Никого не узнавая,

Тайным зрением во мраке ищет вечность – мать с отцом,

И совсем иначе видит то, над чем ты, завывая,

Видишь только смертный ужас, маску путая с лицом.

Помолись за человека, за его последний выдох, —

Чтоб из плоти лёгкий выход был душе на этом свете.

И запомни – там, где вечность, речи нет о внешних видах,

Там не выглядят… И смерти не бывает после смерти.

ПОЭТКА

Ни в мраморе, ни в бронзе не хочу,

Амбиций мелких нет в моей природе,

Такие глыбы мне не по плечу,

Тем более, когда их пошлость в моде.

Нет, от меня вы не дождётесь никогда

Таких припадков тошнотворной лести,

Как вопли, что взойдёт моя звезда

Посмертно и воздастся мне по чести.

С какой мне стати в эту лживопись впадать,

Надежды светом озаряя людоедство?

Нет, не подам я вам надежды благодать,

Что мне воздастся за прекрасное поэтство.

С какой мне стати вдруг впадать в такую бесь?..

Я – не концерт и потому боюсь оваций,

Боюсь панически всего, что входит в смесь

Музейных комплексов, чтоб там обосноваться.

Ни славы блеск, ни бешеный успех

Не внятны мне как зажигательные средства.

Поэтка, я поэтствую для тех,

Кто мне, живьём, люблями платит за поэтство.

Ни в мраморе, ни в бронзе не хочу, —

Когда истаю, не нужна мне эта глыба.

Люблями в храме ты зажги тогда свечу

И, хлеба нищему подав, скажи спасибо.

Ссученный, раскрученный,

тусовками окученный,

критикой, политикой,

трещотками озвученный,

свитою увитый,

всего же неприятней —

на заказ убитый

этой холуятней,

вписанной в программу

гробовых объятий,

в оперу и драму

скучных хрестоматий…

Из таких вот штучек

шьётся слава, детка.

Не хоти, мой внучек,

иметь такого предка.

КОЛОДЕЦ

Апрельской вербы серебро

На прутьях красных.

Здесь гласных полное ведро,

Ведро согласных.

Распахнуто в подземный хлад

Окно колодца,

И там до слёз мне кто-то рад, —

Как сладко пьётся!..

Как сладко пьётся в глубине,

Где всхлип отрады,

И трепет в каплющей струне,

И капель взгляды,

Когда целуется ведро

С нутром колодца

И брёвен каждое ребро

Поётся, пьётся.

Душа колодца дышит мглой,

Она слезится,

Воды зеркален каждый слой,

Там льются лица.

В подземном царстве нет зеркал,

Зеркален кладезь,

Где бездна черпает вокал,

С ведром наладясь…

Сижу меж окном и стенкой,

Окурком пишу портрет.

Закипает морозной пенкой

У меня за окном рассвет.

Из портрета выходит парень,

Пить мне даёт и есть.

Этот парень мне благодарен

За то, что мы оба здесь.

А лицо его так прекрасно,

А плоть его так стройна,

А искусство моё опасно —

Вдруг я очнусь одна?..

Хожу за ним – как волна,

Привязанная к луне.

Когда засыпаю лицом к стене,

Он целует глаза на моей спине.

Ночами август ярок и прохладен,

Над морем льются звёздные дожди,

Зелёный свет стеклянных виноградин

Горит листвы узорной посреди.

Ты всех моложе, всех великолепней,

Любимей всех, талантливее всех,

Увенчаны легендой, мифом, сплетней

Твоя судьба, твой блеск, твой сладкий грех.

А с набережной пахнет эвкалиптом,

Там в чебуречной общество не спит

За столиком, сухим вином облитым,

Где мачта бреда гнётся и скрипит.

На этой мачте закипают флаги

Надежд на извержение чудес,

Поскольку силой накачались маги

И август ночью звёзды льёт с небес.

Продли блаженство, невесомость плоти,

Плывя сквозь ливни звёздные времён,

В оконном издавайся переплёте,

Где ты любим безумно и влюблён.

А там, где мы сходили с корабля

Блаженства, отнимающего речь

По случаю бесстыдства словаря,

Способного действительность облечь, —

Там предстояло всё начать с нуля

И выдохнуть начальную строку

Из дырочки, которая ля-ля

У флейты и у ёжика в боку…

И выдохнуть блаженство и тоску,

И знать, что нам подмигивает глаз,

Огнём сверлящий дырочку в боку,

Чтоб нечто нам насвистывать про нас.

NIL ADMIRARI[1]

Кто может быть в чём-то уверен?..

Никто. Никогда. И ни в чём.

«Два капитана», Каверин,

Заложники, зал обречён.

Тут был бы Шекспир правомерен,

Но рок – этот жуткий мирок —

Проплачен теперь палачом

И просто заводится сзади ключом

От куклы, возлюбленной зверем.

Я сочиню тебе скандал,

И ты проснёшься знаменитым, —

Всё то, чем ты не обладал,

Возьмёшь скандалом, как магнитом,

И выйдет, что не зря страдал

Ты от безвестности, бесславья, —

Такой я сочиню скандал,

Сюжета блёстки озаглавя.

Зачем друзей ты раскидал?

Для них для всех с доставкой на дом

Я сочиню такой скандал,

Что золотым он будет кладом, —

Ещё никто не обладал

Таким богатством справедливым!..

Я сочиню тебе скандал

На зависть гибельно стыдливым,

На зависть тем, кто разгадал,

Что связан фрукт с навозной кучей.

Я сочиню тебе скандал —

Твоей судьбы счастливый случай.

Глаза небесные и волосы ржаные,

И спим на разных мы теперь материках…

Лет через тридцать наши связи кружевные

Откроются в моих черновиках,

В картинах, спрятанных в местечки потайные.

Ищи внимательно, поройся в облаках, —

И плюй на то, что говорят иные…

Это – Ангел и его птичка,

Их заслоняет куст,

С неба льётся водичка,

Вагон электрички пуст,

Не считая куста и птички

У Ангела на плече.

Свет отключён в электричке,

Еду всю ночь при свече.

Множество совпадений,

Падений, с дождём совместных.

Станции сновидений

В окнах плывут небесных.

Куст из вагона вышел,

В дожде совпадений купается.

Сквозь куст – не виден, но слышен —

Ангел мне улыбается,

Птичке даёт он вишен.