Поцелуй небес

ЧАСТЬ 3 ЛЕПЕСТКИ НЕ ПЕСКЕ

Кое-что про Светлану было известно Жене из материных писем, кое-что через знакомых, но все как-то смутно, с привкусом скандального анекдота. Сама Ланка переписки с подругой не поддерживала, ясно теперь почему — не до посланий было, не хотелось комедию ломать, а плакаться она не любила. Другое дело вдвоем на кухне, прикрыв дверь в комнату, где над спящим внуком сидела Чекануха, просматривая с отключенным звуком передачу «От всей души» с любимой ведущей Аллой Леонтьевой. Все выложила Светлана подруге в тот же вечер, вернее ночь, так как засиделись они чуть не до утра.

— Ох и не знаю, Лан, что тебе посоветовать, — вертела Женя выложенное на показ бирюзовое ожерелье. — Может, все же, получше к Игорю присмотреться? Мы ж теперь с тобой бабы ученые, жизнью тренированные. «Не все то золото, что блестит» — это прямо про цирк и про твоего восточного царька сказано. А еще, думаю, предстоит нам с тобой освоить народную мудрость «стерпится — слюбится». Ты мне Игорька покажи, может, не чего в его индивидуальности недопонимаешь?

Но когда увидела Женя Игоря, прогуливающего вместе с Ланой воскресным вечером колясочку с Максимом, задумалась, на что подругу вдохновить. Смотрит парень искоса, недобро, отмалчивается. Вздохнула только Евгения:

— Давай не буде торопиться подруга. Подождем, а? Вот ведь я еще надеюсь — явится мой джигит, начнем все заново строить.

Жила теперь Евгения в новом блочном доме с голубыми лоджиями в двухкомнатной кооперативной квартире. В июле приехал Алексей — и начали они обставляться — кухонный гарнитур купили, спальню, телевизор. А что? Муж премию получил, да и от продажи «Москвича» осталось. Вот так бы жить и жить за тюлевыми занавесками, в тепле и уюте всем вместе. Вика от отца ни на шаг не отходит, да и он дочерью не налюбуется — плавать на озере в момент обучил, в тир водил, и даже стал брать у нее уроки французского, т. е. играл в школу, где учительницей была Вика.

До чего же здорово просто возиться на кухне, поглядывать на новенькую плиту с таймером (в кулинарной книге написано, что «безе» надо выпекать на малом огне не менее 30 минут), слышать, как постукивает в ванной муж, выкладывая стенку кафелем, а когда к тебе подкатится рыженькая кроха с припудренной цементом щекой («папе помогала»), спросить:

— А ты знаешь, Викошка, что такое по-французски «безе»? А вот что! Чмокнуть в усеянный веснушками нос, — «поцелуй»! И слышать как потопала дочь к Алексею, чтобы задать ему тот же вопрос и точно так же, заставив пригнуться, поцеловать в нос.

Евгения особенно остро ощущала свое маленькое, бабье, счастье, зная что через месяц ничего этого не будет — ни хозяйственного мужа за стеной (уедет в цирк), ни дочки под боком (пойдет в сад), ни печенья в духовке, ни хорошего настроения… Но пока в их доме все шло на зависть гладко и, наверное, поэтому зачастила сюда Ланка. Правда, с мимолетными визитами: забежит с Максимом, мелет что-то несусветное про отчетно-перевыборное собрание, про семинар торговых работников и ревизию, а все, чтобы сына подбросить «на пару часиков». Да где уж там часики? На всю ночь, а тои и на сутки оставался у Козловских Максим. Леша завистливо косился на смуглокожего малыша:

— Вот бы нам такого мальца, отличный бы наездник получился! Ты знаешь, Женя, эта козявка вообще ничего не боится — ни собак, ни высоты, ни воды! Может, своего сообразим, а Жень?

Евгения виновато отводила глаза. Она приняла тайные меры против беременности и почти подвела мужа к мысли о том, что в цирк пока не вернется. Поскольку устроилась Евгения на очень хорошую работу преподавателем русского для иностранцев на курсах «Выстрел», что сулило отличные перспективы, правда, еще на полставки. Алексею аргументы жены не показались убедительными, но он и сам уже понимал, что не прижиться Евгении в цирке.

— Ты, главное, чаще пиши… — сказал Алексей из вагонного окна и подмигнул топчущейся рядом с матерью на перроне дочери: — Мы с Персиком тебя всегда ждем.

— А еще Персик пусть Максима ждет. Мы вместе приедем, — обещала Виктория. Смугленький мальчонка все чаще ночевал у Евгении. Жизнь у Светланы никак не ладилась. Разбил-таки Чекануху-Раю паралич. Оказались на Ланкиных руках — малыш полуторагодовалый и мать-инвалид. Постирать, обмыть, горшки выносить, да и деньги зарабатывать — все сама. Разошлись по спекулянткам красивые вещички, закупленные впрок от жадности в «Березке» на хосейновские «зелененькие», ведь и сыну и больной матери витамины требуются, а где их взять зимой-то? Измоталась Светлана, на себя рукой махнула.

— Ты хоть присядь, поешь с нами. Отощала совсем, — пригласила Евгения подругу за стол, раздевая раскрасневшегося от мороза Максима. А потом налила Ланке полную тарелку горячего борща и сметаны побольше положила.

— Жень, ты поспрашивай своих богатеньких дамочек, может кому моя бирюза приглянется. Но дешево не отдам. Сама знаешь — вещь первоклассная, заграничная, — жадно заглатывая еду, Светлана вытряхнула на клеенку из коробочки от духов «Диориссимо» хосейновский подарок. — Смотри, красота какая! — не удержалась, приложив к запястью браслет. Сердце Евгении сжалось от вида этой худенькой, почти старушечьей руки со сломанными запущенными ногтями.

— Обязательно Клавдии покажу, — заверила Евгения, упаковала импортную курицу: — Это на курсах в заказе дают. Отнеси матери. Ей бульон нужен. Кефира с молоком, творог сделаю и бульон от курицы остался.

— Ну, Евгения — благодетельница наша! И так Максим почти что на твоей шее. Потерпи еще немного, лады? Как только два исполнится отдам его в ясли на пятидневку. Может окрепнет к тому времени мой южный фруктик.

Лана уже пробовала поручить воспитание Макса государству, но не тех он, видно, был кровей: то ОРЗ, то краснуха, то воспаление легких. Врачи говорят — другая иммунная система, к северному климату не приспособлена. Будто, если он желтенький, то и не ее, Ланкин сын. Но обещали, что с возрастом организм окрепнет к окружению, адаптируется. «Как же адаптируешься к этому дерьму! — невесело думала Ланка, волоча санки с Максом по заваленному грязным снегом „Бродвею“. — Я уже тридцать пять лет здесь оттарабанила, а все никак иммунная система не свыкнется. С души воротит… Да, видать, у меня срок пожизненный».

Но все-таки эта длинная холодная зима, прихватившая еще март и пол-апреля, кончилась. Причем как-то сразу. Не успели оглянуться, окна помыть, зимние сапоги на антресоли попрятать, а вокруг все зелено и прогноз +20! Словно дождавшись приятной перемены в природе, умерла, отмучившись, Чекануха. Тихо и мирно, развязав руки Светлане, а на кладбище осыпала ее бедный гроб легкой метелью огромная, старая, густо цветущая черемуха. Спасибо ей, единственной, кто позаботился-таки о красоте для Раи, успел одарить нежным, почти неземным великолепием последний земной миг этой нескладной загубленной жизни.

…В июне, раньше, чем обещал, явился Алексей — с подарками, с наградами и дипломами.

— Значит все у тебя там хорошо, — явно огорчилась успехам мужа Женя. — И мы тут тоже молодцы. А ну, Вика, прочти папе басню Лафонтена, только с выражением, как ты умеешь, тоненьким голосом за лису и грубым — за ворону. Ее у нас с сентября в подготовительный класс в спецшколу в виде исключения берут, — мимоходом, сообщила мужу Евгения, и он понял, что планы на ближайшее будущее женой уже расписаны и облегченно вздохнул. Не придется заново громоздить хлипкую пирамиду из фальшивых «авось» (авось устроится, авось привыкнет Евгения в цирке) и бессильно наблюдать ее катастрофическое разрушение. Ведь уже сложилось вполне сносное житье: есть рабочий сезон холостяцкий, кочевой и есть каникулы — семейные, оседлые в Крюковской садово-огородной усадьбе. И теперь, предвкушая прогулки по лесу, рыбалку и возню в саду, Алексей с удовольствием паковал вещи. Дети играли тут же. Шестилетняя Виктория собирала в отдельную коробку свои игрушки для отправки на дачу, Максим, загостившись со вчерашнего вечера, рыча и фыркая возил по ковру новенький танк.

Евгения бегала по магазинам, запасая провизию «на дачу». Все-таки Солнечногорск не Кроюково, и кое-что у своих можно достать — мясо, колбасу, сосиски. Забить холодильник на даче хоть бы недели на две, а зелень своя, с огорода. Колбасу хорошо бы, конечно, взять «Одесскую» или «Краковскую» и тушенки припасти. Да еще у Светланки банок пять болгарских «голубцов в томате» для Козловских припрятано.

Евгения поднялась на второй этаж универмага в Светланкину галантерею. На прилавке стояла табличка «Учет».

— Нин, — наклонилась Евгению в кассу, — где это наша красавица пропадает? Не как областной слет ударников соцтруда? Нина зверем глянула в окошечко — нос красный, глаза вспухшие.

— Ты что, не в курсе? Убили Светланку… — И заголосила, выскочила из кабинки, а очередь — ничего, молчит — всеобщее сочувствие и понимание.

Новость облетела город еще утром, когда разошлись по домам дежурившие в ночную смену врачи, милиционеры и поднятые посреди ночи «Выстреловские» начальники. Разошлись отдохнуть, рассказав домочадцам о жутком ЧП, из-за которого теперь не одна шапка слетит. И понеслись слухи, перегружая нелепостью и без того скандальные факты.

Накануне вечером, в воскресенье, в 21.00 по московскому времени дежурный общежития курсов, едва присевший к телевизору для просмотра программы «Время», услышал на третьем этаже выстрел. Пока сориентировался, просигналил, как положено по Уставу на пост и поднимался к предполагаемому месту происшествия, услышал грохот и звон стекла. Прибывший через пять минут дежурный патруль обнаружил в комнате № 26, где проживали курсанты, Али Кулим и Фарид Бей, труп молодой женщины с огнестрельной раной в груди. Девица лежала на прибранной кровати в позе крайнего несогласия с происходящим: руки оборонительно прикрывали грудь, колени подтянуты к животу, в голубых глазах протест и удивление. В распахнутом окне сияло бледное июньское небо — признак северной «белой ночи» и колыхался край полосатой занавески, зацепившись за вырванную оконную петлю. Пустой светлый проем был похож на дверь, в которую только что кто-то вышел — торопливо и бесповоротно.

Перегнувшийся за подоконник сержант Глушков обнаружил внизу на асфальте распростертое тело мужчины с веслами в руках. Мужчина при близком осмотре оказавшееся курсантом третьего года обучения Игорем Пашутой, сжимавшим окровавленными руками обломки оконного косяка.

Дело не удалось толком прояснить. Поскольку главного участника происшествия выслушать не удалось (он скончался на следующий день не приходя в сознание от черепно-мозговой травмы), осталось все-же непонятным, почему Игорь Пашута, не будучи в сильной степени опьянения, выбрал такой странный способ самоубийства. А самоубийство было очевидным, так же, как и предшествовавшее ему убийство гражданки Кончухиной из табельного оружия.

Выходило так, что на «вечере отдыха» в клубе училища, как утверждали свидетели, пострадавшая весьма не товарищеским образом танцевала с курсантом второго года обучения Фаридом Беем, вызывая тем самым очевидное недовольство И. Пашуты. Затем Кончухина противозаконным образом проникла в комнату курсанта Бея, где и была настигнута разъяренным И. Пашутой. Руководимый чувством ревности, последний произвел одиночный выстрел из пистолета в грудь С. Кончухиной, после чего закрепив ремень в верхнем проеме оконной рамы пытался повеситься, оттолкнувшись ногами от подоконника. Рама вылетела из оконного проема под тяжестью тела, самоубийца упал на асфальт, ударившись головой, что и явилось причиной травмы с летальным исходом.

…Узнав о трагедии Женя помчалась домой. Оттолкнула открывшего дверь Алексея и бросилась в комнату, где пристроившись на ковре, Максим сонно утюжил игрушечным танком стопку постельного белья. Женя охватила ребенка, прижала к груди и на глазах изумленного мужа разрыдалась. Рыдания перешли в истерику, она уже стучала зубами и не могла остановиться, давясь обрывками непонятных фраз:

— Игорь-то, Игорь, глаза кроличьи красные… Я знала, знала… Эх, Ланка, Ланка… дуреха чокнутая… Бедная, бедная моя девочка… Ночь Женя долго и упорно смотрела в темный потолок и, наконец, задумчиво произнесла:

— Самое глупое то, что ничего уже изменить нельзя… Максим спит и ничего не знает. Си-ро-та…

— Никакого детдома не будет, — тверд сказал Алексей. — Максима возьмем себе. Я же говорил — он мне всегда нравился… И знаешь, ведь он даже на меня похож!

Они сели у кровати, рассматривая заново чужого ребенка, который только что стал своим…

Оформить все бумаги по усыновлению оказалось нелегко — разные комиссии, акты проверки жилищных и материальных условий, установление юридического и фактического сиротства Максима Кончухина заняли несколько месяцев. Уезжая в конце августа, Алексей еще не знал результата и только к ноябрю получил от Евгении телеграмму: «Поздравляю сыном Максимом».

Это было их последнее семейное торжество. Всякий раз, встречая на каникулы мужа, Евгения чувствовала себя невероятно счастливой и могла бы поклясться перед самым придирчивым судом, что благодарит судьбу за каждый день, проведенный вместе, что готова ждать и терпеть не ропща и смакуя час за часом разлуку, неизменно завершавшуюся встречей.

А проводив Алексея и вернувшись в опустевший дом, она тут же начинала злиться, будто собственноручно передала мужа другой женщине. Каково же, действительно, превращаться из единственной возлюбленной в ненужную, не согретую, одинокую? К тому же теперь как скорбно ворчала Татьяна Ивановна — стала Евгения «многодетной одиночкой». Двухлетний малыш да еще такой нежный — большая забота. Правда, ходил уже Максим четыре месяца в военные ясли — и тьфу-тьфу! — пока без болячек. Может быть и правда там уход лучше? Иногда вечерами, забрав детей (Вику из школы, Макса — из ясель) Женя чувствовала себя матерью-героиней, парламентером дружбы и интернационального братства. Она быстренько кормила детей на кухне, таких разных и симпатичных, так забавно не понимавших всей сложности своего родства, заводящих ссору из-за надкушенного яблока, игрушки или котлеты. Максим вообще был совсем не капризным, очень ласковым — лез обниматься с поцелуями (небось, Света научила) и совсем спокойно стал называть Женю мамой. Будто так оно всегда и было. Она иногда приглядывалась к нему со стороны, примеривалась — что если бы действительно это был ее ребенок? Бронзовый, с огромными черными глазами под загнутыми размашистыми ресницами и вечно взлохмаченными тугими кудельками — просто игрушка! Чем больше примерялась Евгения к такому материнству, тем абсурднее становились вообще различия «чужой» и «мой». Мой, только мой! А чье же еще это крохотное тельце, восседающее в мыльной пене, эти ручки, прячущие притаившееся и тут же с хохотом выскакивающее лицо: «Ку-ку!» А фигурка — прелесть — совсем мужская — широкие плечи и узенькая, с ямочками загорелая попка.

Все, знавшие о поступке Евгении, старались ей помогать — и в яслях за Максимом был особый уход, и в «детском питании» припрятывались под прилавок югославские кашки, и в училище Евгению всегда кто-нибудь подменял, если надо было ей посидеть с заболевшим ребенком.

Дед с бабой, поначалу принявшие в штыки решение молодых «усыновить приблудного негра», мало-помалу, привязались к малышу. Глядишь — и сидит дед с Максом, перед сном ему книжки читает, а Татьяна Ивановна со слезой сообщает дочери:

— Мне кажется, Женя, Максику лучше дома посидеть. У него лобик горячий и кашей плевался. Знаешь, что сказал? «Баба! Дасть!» Я думаю «гадость»…

В общем, делили родители Женькины заботы, но вот одиночество разделить не могли.

А бывали дни, вернее, вечера, особенно праздничные и воскресные, когда она чувствовала себя одинокой и обиженной. Завидовала всем мужним женам, злилась на Алексея, срывала раздражительность на детях и в душе кляла себя за взваленную вгорячах ответственность за чужого ребенка.

Алексей был так далеко, что порой Евгения задумывалась, да есть ли он вообще? То всплакнула над обнаруженным в стенном шкафу его рабочим свитером, заляпанным цементом, то в сердцах в порыве одинокой нервной уборки, собрала в кучу и выкинула письма и телеграммы, а потом злилась на себя целую неделю. А в один прекрасный день зыбкая конструкция Женькиного счастья-несчастья развалилась под натиском сговорившихся и выступивших единым фронтом абсолютно разных обстоятельств.

Почему-то совпали эти события — день рождения Вики, для которого Женя напекла печенья и пирогов, чтобы отправить гостинцы в младшую школьную группу и сюрприз, приготовленный для нее лаборанткой кафедры иностранного языка Валечкой. Валя очень интересовалась искусством, обращая внимание сослуживцев на интересные публикации. В этот раз сюрпризно улыбаясь, Валя выложила перед Евгенией 2-й номер журнала «Эстрада и цирк», на обложке которой был изображен известный всему городу джигит Алексей в обнимку с длинноногой смуглянкой. Оба они — стройный молодец в белой черкеске без папахи, но с довольно габаритным кинжалом на боку и девица, изображающая только что умыкнутую горянку-невесту, стояли на крупе украшенной праздничной сбруей лошади и выглядели необычайно счастливыми. Невеста даже опустила огромные наклеенные ресницы, а глаза джигита, подхватившего свою драгоценную ношу, смотрели дерзко и весело, мимо объектива, по-видимому, в счастливую даль новой семейной жизни.

Понимая, конечно, Евгения, что это игра, представление и что, возможно, манежная «невеста» чья-то прочная жена, а Леша, летя в туманном свете прожекторов думает как раз о ней, о Жене. Но ощущение было такое, будто получила скверную анонимку и злые слезы наворачивались сами собой. Вечером бабушка с дедушкой устраивали маленький семейный праздник для именинницы Вики, в первую очередь, и для взрослых тоже. Явился одним из первых с лиловыми хризантемами и коробкой шоколадного ассорти некий Леонид, подозрительно зачастивший в эту зиму к Дороговым. Молодой, перспективный офицер исполнял обязанности помощника Михаила Александровича. Но уже чувствовалась в спортивном, плакатно-улыбчивом капитане какая-то западная бодрая хватка. Леонид часто засиживался у начальника после совместной работы и даже стал бывать на воскресных обедах Дороговых, упорно приглашаемый Татьяной Ивановной. Родители-то парня далеко — при исполнении воинского долга в германии, и все праздники он совсем беспризорный. Леонид охотно играл с Викторией и Максом, по-видимому, вообще детей любил, быстро находил с ними общий язык. Зимой даже пару раз катал вместе с Женей на санках разноцветных малышей в парке, не забывая вытащить вовремя из кармана какую-нибудь детскую финтифлюшку, а Евгении как-то прочел стихи Бодлера по-французски, правда, с ошибками. Но тут же рассмеялся:

— В меня родители образование силком вколачивали — и теннис, и музыкальная школа, и уроки иностранного языка — к дипломатическому поприщу готовили. НО в МИМО я не прошел — недостаточно силенок у отца оказалось, чтобы сына в такой престижный ВУЗ закинуть. Вот теперь и блещу в Солнечногорской глуши с такими-то дарованиями…

— Да вы, Ленечка, в провинции не засидитесь, — заулыбалась Татьяна Ивановна. — Миша рассказал, что на Вас весьма интересные виды у руководства имеются.

— Это, жена, военная тайна! — с деланной суровостью пресек разговор Дорогов и указал гостю на пианино:

— Вон инструмент без дела стоит. Огласите, юноша, празднество звуками. А то Евгению уже два года не допросишься.

— А что, я парень не гордый, в консерватории концертировать не стану, а для друзей с удовольствием выступлю — Леонид подсел к фортепиано. Начать, полагаю, следует с лирической… Он раздумчиво пробежал пальцами по клавиатуре, и бодро вошел в колею модного мотива: «Листья желтые по городу кружатся, листья желтые на плечи мне ложатся». Леонид начал подпевать, приятным домашним баритоном, слегка имитирующим Кобзона. В комнате повеселело, с помощью хозяев и гостей душевно зазвучало хоровое исполнение романсов и самых популярных шлягеров.

Виктория и Макс, получив положенные подарки, спали в другой комнате, Татьяна Ивановна убрала грязную посуду, накрывая стол к чаю.

— Ты что как неживая сегодня? Устала, дочка? — заглядывала мать в лицо Евгении, убиравшей на кухне остатки салатов в холодильник. — Поди, поди, с гостями посиди. Небось Леонид для тебя старается. Вот парень, так парень! Все праздничные дни остается в части, чтобы к нам зайти, даже по Москве, как другие, не мотается. С тебя вон глаз не сводит. И все так — без надежды! — она со вздохом облизнула палец, выложив свежую «Прагу» на блюдо.

— Я все вижу, мам. Хороший парень. Только к чему мне он? Скоро Леша вернется, обещал на пенсию выйти — у них же с 35 лет! — без энтузиазма заспорила Женя.

— Ой, радость какая! — съехидничала мать. — И опять будем здесь твоего пенсионера пристраивать, к нормальной жизни приспосабливать… Да, ладно, прости, ты сама уже взрослая… — Татьяна Ивановна сняла фартук, швырнула мимоходом на табурет и поплыла с тортом в гостиную, на ходу подпевая: «Только раз судьбою рвется нить…».

В комнате зажгли торшер и приятный полумрак охотно впитывал в себя аромат хризантем, запах клубничного варенья, духов и любовное томление печального романса.

Женя облокотилась на фортепиано, и когда умолкли финальные аккорды, неожиданно для себя сказала:

— Лень, «Не уезжай ты, мой голубчик» знаете?

— Как раз мой любимый романс! А давайте, Евгения Михайловна, попробуем на два голоса? Потихоньку… — предложил Леонид.

— Отчего же потихоньку, я могу и громко. В музшколе всегда солировала. — Евгения стала рядом и почти не примериваясь и не подстраиваясь они запели дуэтом так, будто репетировали ежедневно. На душе у Евгении было странно приятно, как-то душераздирающе сладко — ведь пела она про Лешу, обращалась к нему, но пела с другим — голос к голосу, наслаждаясь послушным партнерством и тем, что этот человек, такой милый, легкий, чуткий думает сейчас о том же — о ее любви к Алексею и своем соперничестве с ним. И абсолютно, как сказала мать, безнадежно…

Им бурно аплодировали и просили «что-нибудь еще». Певцы долго копались в вариантах, и, наконец, вытащили из памяти романс «Гори, гори, моя звезда», который Леня исполнил один, шутливо-страстно поглядывая на Женю.

Когда фортепиано затихло и музыкант крутанулся на стульчике, представив гостям свое раскрасневшееся мальчишески-проказливое лицо, Женя чувствовала себя по-новому счастливой, а утренний эпизод с журнальной фотографией показался вовсе не пустяшным знаком судьбы.

«Ну что же, у него там своя жизнь, у меня здесь — своя», — с отчаянной решимостью постановила она.

Леонид вызвался проводить Евгению до дома (идти-то два переулка), так как она оставаться у родителей не смогла, надо было кое-что приготовить для занятий к завтрашнему утру. И они вышли в сырую мартовскую ночь. Насыщенный моросью воздух показался особенно свежим и ясным после комнатной духоты. «Перед весной бывают дни такие: под плотным снегом отдыхает луг, шумят деревья весело — сухие, и теплый ветер нежен и упруг»… — вдруг прочитала Евгения вынырнувшие откуда-то из памяти по зову мартовского ветерка ахматовские строки.

— Это, наверное, Ахматова? Или Цветаева? Стыдно, но я их что-то путаю, — смутился Леонид.

— Действительно стыдно. Особенно с вашим слухом, Леонид. Ведь они такие разные! — удовлетворенно наблюдала замешательство кавалера Евгения. Но тот хмурил лоб и сжимал губы оказывается по другому поводу. Наконец в его глазах блеснула странная решимость:

— Вспомнил! — капитан остановился под фонарем, не замечая падающей с крыши на его жесткие погоны капли, прочел:

— Я Вас люблю и я бешусь, что это труд и стыд напрасный, и в этой глупости ужасной у Ваши ног я признаюсь!

— Ну это ясно — Пушкин. Только Вы что-то спутали, с фальшивой бодростью заметила Евгения, понимая, что цитата совсем не случайная.

— Ничего я не спутал, Женя, Женечка… — он вдруг повернулся к ней, придвинулся, посмотрел в лицо со значением, поставил у ног тяжелый кейс, затянул покрепче у ее подбородка концы оренбургского платка, потом крепко захватил ладонями щеки и притянул к себе. — Теплая, нежная, нужная. Совершенно необходимая.

Как оказывается были необходимы эти слова Евгении, да в сущности и все, что произошло потом у нее дома. Такая вольная, такая сумасшедшая, горячая ночь… Леонид ушел рано, сказав на прощание:

— Учти, Евгения Михайловна, теперь у тебя передо мной долг чести. — И значительно козырнул…

…«И легкости своей дивится тело, и дома своего не узнаешь. А песню, ту что прежде надоела, как новую с волнением поешь»… — неотвязно крутились в голове давешние стихи, в то время как она медленно, с удовольствием варила себе кофе и, присев на пуфик к трюмо, рассматривала себя в зеркало. «Перед весной бывают дни такие: под плотным снегом отдыхает луг, шумят деревья весело сухие…». И снова, и снова крутилась та же пластинка, оставляя на губах и во всем теле привкус новой радости, возрождения, волнующего начала.

Пол дня провела Евгения в «Салоне красоты», где оставила свою тяжелую медную косу взамен летящей копны «а ля Анджела Девис». Вернувшись домой сразу прильнула к зеркалу.

— Вот видишь, Ланка, все идет в соответствии с твоими мудрыми указаниями, помада — «светлая малина» и пудра, опять же, тобой подаренная. — Егения застыла с пуховкой в руке: — Страшно выходит: человека нет, а пудра — вот она, даже не растрескалась.

Полежав в ванне, она приготовила ужин, надела новые брючки со свитером и стала ждать, хотя не обещал Леонид навестить, ни словом не обмолвился. Едва успевала присесть, как одолевал гнусный вопрос: «А зачем вообще все это?» Но отворив дверь по требовательному звонку, она забыла сомнения, прижалась щекой к колючей в бисерных каплях шинели, не двигаясь и не удивляясь, что Леонид не обнял и не прижал. Он стоял по стойке «мирно», растопырив за ее спиной руки, в которых были цветы, пакет с шампанским и висящий на веревочном ушке торт…

В этот же вечер Леонид потребовал от Евгении развода:

— Как порядочная девушка, ты должна на мне жениться. Ведь мне уже 33, и надежды, что я найду тебе замену — нет. В монастырь же после армии, наверно, не берут. Евгения села, как громом сраженная. Ждала ведь предложения, но лишь сейчас поняла — речь идет не о замене одного звена на другое, а о перемене всей жизни. Она должна сломать все — не только семью, дом, но и себя — свои привязанности, привычки, свою историю жизни. Евгения отчетливо представила себе, что отныне ей придется заставить себя думать об Алексее редко и холодно, а лучшие воспоминания о лесном отдыхе, бережно хранимые в парадном уголке души для регулярного пересмотра и вдохновения, выкинуть или, в худшем случае, перепрятать в дальний, темный, редко посещаемый чулан. По сравнению с мукой такой операции, достоинства Леонида бледнели, он начинал казаться варваром, вторгшимся с захватническими целями на чужую территорию.

В подобных душевных колебаниях Евгения прожила три месяца, то прогоняя Леонида и сгоряча горячие письма Леше, то бросалась к Леониду и думала: «Все. Конец. Решено.»

И действительно, готовила Евгения к возвращению мужа серьезный разговор. Леонид предлагал самостоятельно, по-мужски побеседовать с Алексеем с позиции «Евгении со мной будет лучше», но она отказалась. Встречать в аэропорт Внуково на казенном отцовском ГАЗике поехала одна, оставив детей с родителями. Оставшийся в части Леонид, занятый составлением учебных программ в почти пустом корпусе училища, сидел как на иголках, опасливо косясь на телефон. Все казалось, что сейчас позвонит Евгения и скажет: «Прости, Леня. Но у нас ничего не выйдет.» Когда он уже под вечер услышал в трубке ее голос, то был даже спокоен, смирившись с поражением. «Прости, Леонид, что так поздно звоню. Мы все решили с Алексеем. Я у родителей, тебе лучше пока не приходить сюда. В понедельник мы подаем документы на развод.»

Евгения все выложила Алексею уже в машине — не могла больше держать на душе этот камень и наблюдать как ничего не подозревающий муж пристает с нежностями. Они формально поцеловались при встрече в аэропорту, а уже в ГАЗике тянущиеся к ней губы Алексея соскочили со щеки к шее — так стремительно отпрянула она от супружеской ласки.

— Леша, ты, наверное, и сам понимаешь, что мы жили последние годы нехорошо, ненормально. В сущности я была несчастлива. Я не смогла вырвать тебя у цирка — он победил… Теперь я буду обыкновенной мужниной женой, героиня из меня не получилась… Мы должны расстаться. — Евгения говорила машинально сотни раз продуманный текст и думала, что их мимолетный поцелуй в толпе встречающих был последним.

— Женя, Женя!.. — бормотал Алексей, словно прогоняя наваждение. Трудно было смириться что это случилось именно тогда, когда он, наконец-то был готов полностью отдать себя семье. Он вез подарок жене — приказ о выходе на пенсию и благословение Караевых на мирную жизнь, вырванное с муками и кровью. Ему много пришлось в эти последние дни «поработать топором», обрубая многолетние связи, привязанности. А в Одесском аэропорту осталась стоять за стеклянной стеной 19-ой секции, поглотившей пассажиров московского рейса, девушка Катя — славная, круглолицая, заплаканная, расставшаяся навсегда с Лешей Козловским — со своей большой любовью.

Наверно, потому что в пустом училище засиделся голодный Леонид, а по Приморскому бульвару брела среди гуляющих одинокая девушка Катя, объяснение супругов оказалось довольно мирным. Они даже оговорили условие: Виктория остается с матерью, Максима забирает Алексей. Парню без малого четыре года, в цирке таких целая компания, да и к ремеслу пора приучаться. Алексей ничего не сказал Евгении о своем уходе из труппы, а поздно вечером из городского телеграфа позвонил в Одессу, разыскав в гостинице Серго Караевича.

— Дед, ты там вещички мои на вокзал не вози. Я возвращаюсь. С Максимом и навсегда.

В трубке долго молчали.

— Пойду к нашим. Сегодня сильно гулять будем. Радость большая, прогундосил дед насморочным голосом. В последнее время старик стал очень сентиментальным — чуть-чуть растрогается — слезу пустит. А стеснялся этого — до крайней степени — прятал лицо, губы кусал — не полагается джигиту нюни распускать. Вот и теперь, наткнувшись в коридоре цирковой гостиницы на опухшую, зареванную Катю, несущую из бытовки вскипевший чайник, дед остановил девушку, но не мог ей сказать ни слова, только губы дрожали.

— Что? Серго Караевич, что? Самолет? — испугалась та, не замечая, что плещет кипятком себе под ноги.

— Хорошо все, — выдавил дед, — возвращается он.

…Одно дело принять решение, другое — осуществить. Тем более, в условиях бюрократического и очень гуманного государства, заботящегося о благополучии детей. Целый месяц тянулась операция с разводом, форсируемая с разных сторон через знакомых и весь месяц час за часом заново решала каждая из сторон этот вопрос в своей душе. К финалу вышли они уже, как никогда, любящими друг друга, но не догадывающимися об этом, так как принимали душераздирающую тоску разлуки за слабость характера и обычную привязанность — жизнь все же прожита вместе немалая. Только хотелось и тому, и другому сбросить все болезненное, постороннее, обняться и бежать вдвоем — в глушь, на край света, не оставляя друг друга ни на минуту. А на деле, расстались бывшие супруги у дверей суда, пожали руки, не глядя в глаза и разошлись. Один — чтобы уехать через день в станицу к Караевым, другая — домой, где вместе с Леонидом должна была подготовить к отъезду Максюшу. Не просто было Евгении отдать мальчика, но лежали уже в командовании документы на Леонида, назначенного на службу в воинскую часть, расположенную в ГДР, сразу на полковничью должность. Да и Алексей не сиротой оставался — с сыном.

В день отъезда, рано утром поехали бывшие супруги на кладбище — Алексею хотелось Светлану проведать, как-никак увозил он теперь с собой ее единственное наследие. До годовщины Ланкиной смерти оставалось две недели, и могилки обе рядом — Райкина и дочкина, стояли не прибранные. Сорняки повылазили, скрыв торчащие из уже осевших холмиков жестяные щитки с короткими надписями. Надгробный цветник рекомендовали ставить лишь через год, когда земля примнется, а заодно и оградки. Пока что здесь были лишь наскоро сколоченная прошлым летом Алексеем скамеечка: две березовые чурки с перекладиной. На нее и сели. Жесткие кустики мелких ромашек и яркая зелень кроличьей капусты, проросших по своей инициативе, выглядели трогательно-сиротски в сравнении с культурными астрами на соседних ухоженных владениях. «Кончухина Раиса Степановна. 1920–1976». «Кончухина Светлана Витальевна. 1940–1976». «Надо же — Витальевна. Никогда не знала», — думала Евгения, ощущая значительность момента, но не умея поймать его главный смысл. Много всего перемешалось в душе — мелкого и важного, образуя мутную метель. Вот сидят они сейчас вместе рядом, наверно, в последний раз. Чужие по существу… «Да как, как это могло выйти?!» — бунтовало что-то внутри Евгении так бурно, хоть в обморок падай.

— А ты совсем другая стала… — без выражения констатировал Алексей.

— Это от прически, — тряхнула Женя лохматой головой.

— Не только. Повзрослела, сильная стала… — непонятно укорял Алексей или хвалил: — А долго они теперь расти будут?

— Косы что ли? Ой, наверно, всю жизнь… Да тебе то теперь что? Другу кралю обхаживать будешь, — попробовала пошутить Евгения, но получилось нехорошо. Почему-то ей все казалось, что не она отказалась от Алексея, а он ее бросил. Наверно, от его частых отъездов — привыкла быть оставленной. Алексей помолчал. — Обо мне не беспокойся. Не обещаю, что забуду тебя, но постараюсь к жизни приспособиться, Максима поднять, мастером сделать… Были у меня, конечно, всякие эпизоды. Не много, но были. Незначительные, проходные. Если только привязанность могла появиться, а о любви и не думал никогда. На этом единственном месте у меня всегда ты была и как-то даже сомнений не возникало, что может быть замена.

— Прости, Леша. Я злюсь. На себя, конечно, в первую очередь. Ощущение, что упустила, не сумела… Не воспользовалась каким-то шансом… Очень редким, дорогим… Ничего трогать здесь сегодня не будем. Я потом сюда с девчонками приеду, цветочки посажу. — Женя положила на холмик букет гладиолусов и решительно поднялась.

В сентябре Евгения стала Шорниковой, а в январе вся семья новоиспеченного подполковника Леонида Ефимовича отбыла в немецкий город R, где поселилась в симпатичном двухэтажном розовом домике на территории части, половину которого занимал Командующий, а половину — его заместитель.

Три года командировки в дружеской ГДР показались Евгении образцом именно той жизни, которая мерещилась ей в скромных бабьих грезах. Уютная двухэтажная квартира с множеством комнат, среди которых была детская для Виктории, гостиная — столовая, кабинет Леонида, спальня и еще комната для гостей под крышей. А эти занавесочки с оборками и подвязками, паласы цветные, невероятных по российским стандартам ванная комнаты с широким окном в сад и прекрасной стиральной машиной… Эти продукты и вещи, лежащие совершенно спокойно в чистых, сияющих, вкусно пахнущих магазинах… Э-эх, взять бы сюда родителей, хотя бы на недельку… да и всех наших!! Думала постоянно Евгения, не умеющая получать удовольствие в условиях единоличного пользования. А иногда и вовсе крамольная мысль залетала — здесь бы с Лешей и Максимом…

Виделись они с Алексеем за все это время всего лишь раз — летом 1981 года, в Солнечногорске, когда приезжали Евгения с Викторией, чтобы провести отпуск с родителями в то время, как Леонид умчался к своим старикам, живущим теперь в Риге. Алексей был приглашен Михаилом Александровичем, вышедшим в отставку. Уж очень хотелось деду на Максима взглянуть, да и Татьяна Ивановна, в должности экс-тещи, воспылала любовью к бывшему зятю (еще бы: дочь скандалами не изводил, имущество делить не стал, квартиру оставил).

— А ведь я тебя, Алексей, недолюбливала… Что имеем — не храним, потерявши плачем, — философски вздохнула она, наблюдая как ловко обращается Алексей с семилетним пацаном — вроде бы и дружок ему, а в то же время непререкаемый авторитет. Мальчик не узнал бабу-Таню, да и она — не сказала бы, что высокий не по годам, сильно посветлевший мальчик, был тем самым черноглазеньким крохой Максимом. Он смахивал на цыганенка или кавказца, будто сильно загорелый, с длинными, до плеч как у девочки волосами, кудрявыми и черными и придающими ему несомненное сходство с Алексеем. Лишь одно взял он у матери — курносый нос, казавшийся расплывчато-мягким на узком, четко вылепленным скуластом лице. Максим снял с плеч объемный рюкзачок со своими вещами, который всю дорогу вез сам, и в том, как он двигался, распаковывал подарки, говорил, чувствовалась непривычная для детей этого возраста, обстоятельная взрослость. Михаил Александрович не знал, как представиться мальчику и стоит ли называть себя дедом, но он сам протянул ему руку и сказал:

— Я знаю, вы мой дедушка, военный, я вам игрушечную саблю сам из каштана вырезал. А бабушке-Тане вот это, Максим вручил растроганной бабке вязаные из яркой деревенской шерсти носки.

— Располагайся, Алексей, чувствуй себя как дома. Может душ примешь? И вообще — будете у нас гостить — квартира большая… все же мы, если и не родные, то, надеюсь, друзья. Мало ли что в жизни бывает… Всякие глупости… — обнял за плечи бывшего зятя Дорогов.

— Спасибо, Михаил Александрович… Я не надолго. У меня кое-какие дела в Архангельском конном заводе. И вот Максима хотел вам показать и с Викторией повидаться… Большая уже, наверно?

— Ох, и не узнаешь, совсем барышня! Да вот и они, побежала Татьяна Ивановна открывать дверь.

Какое-то время они стали по разным концам коридора, не решаясь преодолеть пространство, и не зная как и что сказать. В дверях гостиной Алексей с мальчиком, держащим в руках что-то малиновое, пестрое, в передней — худенькая девочка с двумя косами вдоль спины и запыхавшаяся Евгения, с трудом носившая семимесячный живот. — «Привет!» — «Привет!» обменялись репликами взрослые, а Максим направился к пришедшим, протягивая вышитый платок.

— Это тебе мама-Женя, Катя для тебя специально самый лучший на базаре выбрала. А это для Виктории — пояс кавказский. Такие невестам дарят! И торжественно, как суворовец на балу, подошел к Виктории…

Рано утром они все вчетвером поехали на Архангельский конезавод. В электричке их принимали за семью и уступали место беременной Евгении. Они вышли в тамбур — Алексею хотелось курить, а Жене — постоять рядом, да и поясницу сильно ломило.

— Ты изменился. Куришь вот. И седина появилась.

— Еще бы — «трудная цирковая жизнь», — улыбнулся Алексей. А еще голова иногда страшно болит дня по два — по три, это последствия той травмы, колено левое шалит — привычный вывих — да что там говорить, пенсионер!

— Зато уважаемый мэтр! Представляю как тебя ученики любят и актеры уважают, — добавила Женя, зная о новом поприще мужа, как тренера и как постановщика.

— А знаешь, не так уж плохо вышло. Ученики замечательные есть да и с Максимом мне крупно повезло. Как специально для манежа парнишка создан. Он меня сильно выручил тогда… В общем, когда одиноко было. Спасибо, что отдала… Да ты сама сейчас увидишь, его к лошадям как магнитом тянет. Вот ведь мистика — моя заговорила наследственность!..

На конезаводе Алексея встречали с распростертыми объятиями — он у них и консультант, и эксперт на аукционах и покупатель.

Гостям показали конюшни с именитыми производителями и баснословно дорогим элитным молодняком, а потом отвели к манежу, где объезжали лошадей специальные жокеи. Евгения пропускала мимо ушей комментарии сопровождавшего инструктора-коневода, расписывающего со знанием дела достоинства своих питомцев и вдруг увидела как рванулась вперед Виктория, выпустив ее руку. Завидя Алексея, ведущего под уздцы вороную крепкую кобылку с маленьким седоком на спине, девочка, сохранявшая до того момента взрослое молчаливое достоинство, кинулась навстречу, голося во всю мочь:

— Папа, папочка!.. Виктория в эти дни никак не могла определиться с обращением к Алексею и от этого даже немного сторонилась его. Ведь был уже папа-Леня — совершенно нормальный, добрый… Она, конечно, помнила Алексея и поначалу сильно скучала, даже плакала тайком в подушку, а потом все куда-то исчезло, скрылось под слоем новых впечатлений, чтобы вырваться бурным фейерверком именно теперь.

— Папа, папочка! — лошади, цирк, опилки и прожектора, победа и страх… Какой-то крохотный и очень затейливый ключик щелкнул в потайной дверце ее души, выпустив на свет целый мир, скрестивший детство и волшебство. Запах… Наверно, этот особый запах и лошадиные губы, берущие с ладони кусочки хлеба.

— Я тоже, я тоже хочу! — кричала Виктория бегом пересекая манеж. И вот Евгения увидела, как сидит на лошади ее девочка, вцепившись в гриву, а Леша идет рядом, страхуя каждое ее движение. Напряжение Вики быстро прошло, вернулся прежний, притаившийся где-то в спинном мозге опыт, и она попросила:

— Отпусти, пожалуйста, я сама!

— Не бойся, Женя, это совсем смирная старая кобыла. Учебное пособие, Ветеран труда, — шепнул на ходу Алексей. Какой уж там ветеран: Звездочка пошла рысью, унося забывшую обо всем на свете, счастливую Викторию. Девочка не хотела спускаться на землю, а просилась постоять в седле, но Леша объяснил, что циркового седла здесь нет, а без него ей теперь нельзя — уже большая. Зато Максим показал целую программу — выездку, прыжки и сальто на траве и даже стойку на руках в седле.

Евгения обмирала от страха и гордости. Дети, резвившиеся на лужайке, казались ей прекрасными, смелыми, необыкновенными. А то, что проделывал Алексей с Максимом, было просто невероятным, аж сердце зашлось.

— Прошу тебя, Леша, хватит, — взмолилась она. — А то я рожу прямо здесь преждевременно. Страх-то какой! И они засмеялись оба, простив в это мгновение друг другу все. Алексей обнял за плечи Женю.

— Навались-ка на меня сильнее, старушка, наверно, устала совсем… А все же здорово, что у тебя будет еще малыш.

В начале сентября в роддоме немецкого города R Женя родила Анечку, осчастливив заждавшегося ребенка Леонида. Он был хорошим, заботливым мужем. Сильно выматывался на работе, не успевал заниматься с Викой, а теперь и с младшей понянчиться. Евгения считала бы себя абсолютно счастливой, если бы не знала, что где-то на этом свете живут Алексей и Максим, которых временами до жути хотелось видеть.

«Господи, — молила она. Помоги им быть счастливыми. Хотя бы как я.» И виновато бросала на раскаленную тефлоновую сковородку шматок парного нежного мяса. Сознание вины чаще всего преследовало Евгению во время трапезы, в магазине или у плиты. Так уж устроена славянская душа — скорбит о голодных, сирых и босых. И у Евгении мысль занозой свербит — уж не голодны ли, есть ли у парня одежда, дом, уют? Она накупила Максиму целую коробку вещей вплоть до дубленки лет на 10 и для Алексея — огромный теплый канадский свитер. Большего она не могла себе позволить — не имела права заботиться. И знала: что-то более значительное он не возьмет.

Осенью 1982 стряслось много всякого. Шорников Леонид получил назначение в Кабул, где находился ограниченный контингент войск Советской Армии. Отставника Дорогова свалил инфаркт. А тут еще — «всенародное горе». Двенадцатого ноября с шести утра по всем программам радио зазвучала траурная музыка, сплошным потоком захлестнувшая убитую горем страну — умер Леонид Ильич Брежнев. И так у Евгении на душе тяжело, через недель в Кабул выезжать надо, отец в больнице, а здесь скорбные траурные репортажи. В прихожей робкий звонок.

— Кого еще там несет? — закинула Женя в ванну грязные пеленки. За дверью стоял Алексей.

— Слава Богу! Наконец-то! — с облегчением вздохнула она, будто давно уже заждалась. И лишь через несколько секунд опомнилась: — Ты-то откуда свалился? Извини, я обалдела, в комнату не приглашаю…

Оказалось, что Алексей был вызван срочной телеграммой, отправленной медсестрой по просьбе больного, в обход Татьяны Ивановны. Понял Михаил Александрович, что не подняться ему уже и решил с зятем проститься. Даже не столько проститься, как исповедаться. Да и не с зятем, а с «сынком», как в своей переписке, ведущейся за спиной жены, называл теперь Дорогов Лешу. Не сентиментальные были эти письма — мужские. Вроде их прежних кухонных бесед, а уж если пробивалось в них личное, то было прямо в десятку, по больному месту, где все еще ныла рана обиды. Излагает Михаил Александрович соображение по поводу жизни своей, как бы черту подводит, да вдруг мимоходом обмолвится «внука береги, сынок» или «Евгению не узнать — сильно повзрослела при своем деловом Леониде». А насчет Афганской войны так и написал: «Моя вина. Моя и таких как я — добреньких и трусливых, что в 68-ом смолчали. Тогда смирились, а теперь и подавно — грудью на амбразуру не полезешь. И страха уже нет — да грудь отставная пенсионная слаба, ни на что уже не годится…» Поняла Женя, что не случайно появление Леши и доверила ему рассказать отцу осторожненько все как есть — про необходимость командировки, про воинский долг полковника Шорникова и свою личную перед ним ответственность. Да и про Викторию тоже.

…Сидели они с матерью вдвоем часов до пяти, возвращения Алексея из госпиталя дожидались. Наконец, не выдержала Татьяна Ивановна, поднялась:

— Пойду к Мише. Боюсь, разговор у них тяжелый вышел. А ему всякое волнение сейчас опасно. Но уже в больничном коридоре встретила Татьяну Ивановну медсестра и радостно сообщила:

— А Ваш муж бульончику поел и даже куриную котлетку. За разговором и не заметил, как проглотил — очень уж посетитель веселый оказался.

Дома Алексей рассказал, что пришли они с Михаилом Александровичем к единодушному решению: Раз надо жене при муже быть — пусть в Кабул едет. А девочке уже двенадцать лет, ей учиться надо. Поживет пока Виктория с отцом в Одессе. Город приморский, климат отличный, условий жизни у Алексея хорошие, да и Максиму веселее будет. А там ситуация прояснится — Бог даст, дед из больницы выйдет или война эта проклятая кончится.

Вернувшись из школы, Вика застала подозрительно притихшее и вкрадчиво-любезное семейство. Здесь оказался и отец, папа-Леша, о приезде которого никто ей даже не сообщил. Бабушка с мамой, заискивая и пододвигая поближе к к ее тарелке с блинчиками вазочку с вареньем — любимым, клубничным, припрятанным «для гостей», изложили суть дела. Виктория поняла только, что ни уютного дома в Германии, ни этой солнечногорской жизни уже не будет, как не будет и поездки в загадочную южную страну с мамой и Анечкой. Брошенная, лишняя, никому не нужная. Она поднялась из-за стола, не притронувшись даже к варенью и невнятно пробормотав: «Меня во дворе Галка ждет» — схватила с вешалки пальто и громко хлопнула дверью.

Женя вздохнула и виновато посмотрела на Алексея:

— У нее характер стал просто невозможный. Что ни скажешь — тут же на дыбы. Ничего не поделаешь — переходный возраст. Они же теперь акселераты. Двенадцать лет — считай подросток. Месячные недавно начались, а по уму ребенок.

Через полчаса Алексей поднялся:

— Пойду во дворе погляжу.

Он знал, где искать дочь, потому что сам много лет назад заприметил это место — кусты за гаражами, где можно было уединиться и помечтать. На поломанной скамейке, притащенной сюда, видимо, с детской площадки, кто-то сидел, светясь в сумерках белой с помпоном шапкой. Алексей опустился рядом. Вика отвернулась, но не ушла. Руки с короткими грязными ногтями крутили коробку из-под сапожного крема.

— Это что у тебя? Можно глянуть? — взял он коробочку, оказавшуюся необычно тяжелой.

— Бита для классиков. С песком, — сурово пробормотала она, и по голосу Алексей понял, что девочка плакала. И тогда осторожно он взял ее маленькую теплую руку, пахнущую гуталином и землей, и прижал к своей щеке.

— Я люблю тебя, детка, — запнулся, чуть не сказав «Женька» и задохнулся от жалости к этой девочке, к Жене, к себе, к слабеющему старику в больничной палате… Дочка прижалась к нему — худенькая, цыплячьи косточки под пальто, шмыгающий нос.

— У тебя есть платок, пап?

Он быстро обыскал карманы и растерялся:

— Кажется, нет. Но я обязательно куплю много-много и буду всегда держать наготове…

— А они мне больше не пригодятся. — Вика утерла нос рукавом и с вызовом посмотрела отцу в глаза: — Я же знаю: в цирке не плачут.

В теплом городе Одессе готовилась к встрече Алексея симпатичная девушка Катя. Познакомились они с Лешей в общежитии творческих работников. Окончив отделение музыкальной комедии Киевского театрального института Катя приехала на стажировку в Одесский театр оперетты. Голосок у Кати был чистый, послушный, хоть и небольшой, сценические данные отличные, так что в дипломном спектакле пела она вторую партию в «Белой акации». Роста, правда, небольшого, но быстрая, ладная, с хорошим открытым лицом и веселым нравом, Катя олицетворяла счастливую комсомольскую юность — здоровье, оптимистические силы советской молодежи. Румянец во всю щеку, глаза васильковые смотрят простодушно, и голосок колокольчиком разливается — по всему общежитию, бывало, слышно, если Катька на кухне шухарит.

А жизнь у девчушки была непростая. Мать деревенская, лишенная по алкоголизму родительских прав, интернат с восьми лет. Два конфликта с милицией за бытовые кражи, чуть в колонию не загремела. Но выручила ее Директриса, отстояла грудью, сама за Шубину поручилась, знала, что казенное одеяло и шерстяной свитер из гардероба, унесенные 14-летней Катей на рынок, нужны были ей не для покупки спиртного или косметики. Все деньги, заработанные на шефской фабрике электробытовых приборов, девочка переводила в ЛТП матери, находящейся на принудительно лечении. А когда прослышала про зарубежное средство «торпеду», спасающее алкоголиков, то пошла на кражу т. е. на подвиг ради спасения матери.

Были с ней и другие инциденты, тоже глупые, но Клавдия Васильевна за двадцатилетие своего директорства перевидала всяких сирот, и насчет Кати знала точно — хороший человек из нее выйдет. Да и пела девочка замечательно. В начале десятого класса отвела Клавдия Васильевна Катю на консультацию к хорошему педагогу, и через полгода поступила Шубина в театральный. А после окончания была направлена в Одесский театр оперетты, что для девушки, не имеющей протекции, было совсем неплохо. В театр прибыла милая интеллигентного вида девушка, отнюдь не дурнушка, но без претензий на яркость, с деликатными манерами и трогательной беззащитностью, свойственной детям из «хорошей семьи». Не было у нее ни переборов в косметике (чем изрядно грешили студентки ее факультета, ведя постоянную борьбу с деканатом), ни примет особого вульгарного стиля, то, что в институте называли комплексно «оперетки»), ни тяги к броским туалетам. Жакет из черного барашка, белый пуховый берет на прямых каштановых волосах, свободно разметанных по плечам, и небольшой чемодан — такой увидел Алексей вновь прибывшую в вестибюле гостиницы.

Цирковых здесь было много, а Катя — совсем одна. Леша взялся опекать девушку, познакомив со своей семьей в быту и на представлении. Катя же, в свою очередь, получив «ввод» в «Графе Люксембурге» — пригласила на спектакль цирковых знакомых. Все протекало в рамках теплой дружбы, хотя после первого же манежного впечатления от выступлений джигитов Катя почувствовала, что влюблена, но форсировать события не стала. Гуляли они вместе по осеннему ночному городу — то Леша Катю после спектакля встречает, то она за ним зайдет — и пехом до гостиницы — по узким темным улочкам, заросшим акацией и липами.

Разговаривать им было интересно — будто сто лет знакомы — и детдомовское детство, и сибирское поселение Лехи Козловского во многом сходились, не по фактам, конечно, а по общему настрою детской души, жаждущей справедливости и рвущейся к радости сквозь все препоны не слишком благосклонной судьбы.

Сближала и общая для них тяга к лицедейству — театральному или цирковому — неважно. Главное — почти маниакальная приверженность своей профессии, никогда не оставляющая уверенность, что лучшего удела для тебя нет и быть не может.

Алексею Катя нравилась. Во-первых, она действительно генерировала позитивную здоровую энергию, которой у него самого последнее время вдруг стало не хватать. Во-вторых, Катя просто потрясающе делала то, что у Козловского категорически не получалось — она любила и умела петь.

Роман с Катей начался без особого взлета и надрыва на исходе Лешиного пребывания в цирке, являясь как бы логическим продолжением задушевной дружбы. Алексей уже оформлял свой выход на пенсию и убедил Караевых в своем решении начать оседлую жизнь — детей растить, дело себе какое-то присмотреть, может еще малышом обзавестись. В общем — точка, финальный выход и — занавес падает. Под занавес и сблизились они с Катей на коротких пару недель в слишком быстром течении которых Леша ощутил появление и стремительное вырастание настоящей привязанности к своей милой подружке. Она же металась между радостью и отчаянием: по мере приближения часа разлуки ее любовь повышала качество, сияя высокопробным червонным золотом (о эти алхимические секреты предразлучной возгонки!) Проводив Алексея в аэропорт, Катя долго бродила по городу в какой-то гипнотической дреме. А встретив поздно вечером в коридоре гостиницы Серго Караевича, сообщившего о возвращении внучка, ошпарила ноги кипятком и пришла в себя — проснулась.

К возвращению Алексея Катя сделала невозможное — сняла почти задаром двухкомнатную квартиру в старом квартале города, заботясь и о том, что бы удобно было в жилье пятилетнему малышу. Кроме того, подыскала Алексею место тренера-инструктора по стрельбе в спорткомплексе «Юность» и режиссерское место в учебно-постановочном отделении цирка. Жизнь наладилась быстро — уж очень летучим был Катин оптимизм и радостна ее победившая любовь.

Вообще-то — жизнь удалась! Радоваться только и радоваться, крутиться и крутиться. Катя занималась пением на дому с дочерью зав. универмагом, мечтавшей об эстраде и вязала из ровницы вошедшие в моду шапки с длинными шарфами, одев в свои изделия чуть ли не всю труппу. Деньги небольшие, но свести концы с концами можно, и даже позволить себе иногда маленькую роскошь — духи «Klimat» у спекулянтки, снабжающей театр, или американские джинсы для Леши.

Мальчонка оказался не по возрасту самостоятельным, копируя и манеру поведения, и даже интонации отца, которого просто обожал. И не мудрено чуть ли не три дня в неделю Максим проводил в цирке, а в субботу — на стрельбище. Алексей твердо вознамерился сделать из него наездника, пожалуй, это было сейчас самым интересным делом в его жизни.

Конечно, не формальная возможность выхода на пенсию, и не семейная жизнь с Катей заставили Алексея оставить работу в номере Караевых. На это были свои причины, в которых он не хотел до конца признаваться даже самому себе. Прежде всего — надежда на то, что сильные приступы головной боли, появившиеся после травмы позвоночника, постепенно пройдут — не оправдались. Напротив — если раньше ему удавалось усмирить боль усилиями воли или анальгетиком, то теперь лекарство почти не помогало, а приступы участились, изматывая силы и лишая возможности работать на манеже. В добавок, аттракцион Караевых, державшийся около двадцати лет, внезапно развалился, образовав два отдельных номера, а дед отошел от дела, осев в своей родовой станице. Туда и поехали они с Катей и Максимом однажды летом, перед тем как отправить парня в первый класс. Дед, казалось, совсем не изменился и на фоне ясного, абсолютно прозрачного неба, любовно очерчивающего силуэты горных хребтов, смотрелся величественно и гордо, как собственный портрет, написанный народным художником Налбалдяном. Только что-то в глазах было более горное, небесное, — не цирковое, не житейское. Просидели они целую ночь во дворе на скамейке под старой шелковицей, созерцая огромный, усеянный небесной пылью небосвод и думая о самом главном. Даже не думая, а глубоко и смутно ощущая Его присутствие.

— Ну ты, Леха, обязательно следующий раз опять с мальцом приезжай. Лихой джигит растет. И хозяйка у тебя хорошая, голосистая, спорая… Вон ведь как все мудрено сложилось…

…Катя ни в чем не могла пожаловаться на Алексея. Только одно смущало — тянул он с обручальным кольцом. Вернее — вопроса этого не поднимал, жили они в гражданском браке, а о свадьбе не заговаривали. Подозревала Катя, что неспроста. Видимо, осталась у Леши смутная надежда вернуть свою Женю.

Поэтому сильно переполошилась Катя, когда отправился Алексей по срочному вызову бывшего свекра, находящегося, якобы, при смерти. Значит опять — увидит Евгению и Вику, растревожит свою рану, да и кто знает, что надумает.

Ждала-ждала звонка, но как назло — молчок. И вдруг телеграмма — «Приезжаем с Викторией.» Катя даже ахнула — что бы это значило — второго ребенка в дом тащит! Но рванула на рынок с большими сумками — праздничный стол на семью готовить.

С покупками Кате повезло — индейку украинскую довольно дешево выторговала, с кавказцем перемигнулась — фрукты для детей взяла и еще деньги остались на овощи и сметану. На сэкономленные шесть рублей купила она шоколадных конфет ассорти по 200 грамм, да еще подарок для девочки яркие пластмассовые заколки для волос с разноцветными бусинками, что местные умельцы-цеховики в прирыночных ларьках сбывали. А ничего — почти Париж!. В день встречи Катя проснулась рано в приподнятом настроении. Она знала — все, что сегодня ни сделает, получится хорошо. И вправду — пирог с яблоками подрумянился как раз в меру, индейка хоть и просидела в духовке 4 часа, но легко прокалывалась вилкой, эклеры поднялись быстро, превратившись в раздутые золотистые шары. Катя крутилась — все бегом: в холодильнике полно салатов, в комнатах порядок. Напевая Карамболину-Карамболетту, она прыснула на шею несколько капель «Клима», прошлась щеткой по блестящим каштановым волосам, стриженым под Мирей Матье и на секунду поймала свой взгляд в зеркале — тревожный, даже, вроде, испуганный, как перед выходом на сцену. А причина — девочка — Лешина дочка, дитя его романтической любви. Какая она? Да уж не лысая же — значит заколки сгодятся — Катя сплюнула через левое плечо и подмигнула своему изображению: «Все будет ОК, крошка!»

А когда издали в толпе пассажиров, прибывших с Московским рейсом, увидела возвышающуюся над другими темноволосую голову Алексея и рядом с ним некрасивую высокую девочку, глядящую исподлобья, враждебно и настороженно, подумала: «Рано праздновать победу, Катерина…»

По дороге домой в «Жигуленке» первой модели, трухлявом старичке-десятилетке, купленном Алексеем по дешевке с неожиданного постановочного гонорара, девочка не то чтобы дичилась или стеснялась Катерины — она просто не реагировала на все ее попытки растормошить и разговорить гостью. «Естественно, — думала Катя, — девчонку от матери оторвали и чужую тетю подсунули рядом с отцом. Кто я ей, интересно мачеха? Ужас какой! Вот она ежом свернулась и переживает…» Вика сидела рядом с Алексеем ссутулясь, не проявляя интереса к дороге и спутникам. Из-под нахлобученной до бровей вязаной шапочки падала на спину толстая рыжеватая, туго заплетенная коса с атласной коричневой лентой. Глубоко посаженные нерадостные глаза смотрели упрямо в одну точку поверх приборной доски, губы поджались как у ворчливой, обиженной старухи.

Жигуленок свернул на какую-то незнакомую дорогу и вместо центра они попали в район старого пригорода, идущего вдоль берега. Алексей уверенно разворачивал автомобиль в узких улочках и вдруг вырулил на небольшую площадку между заброшенными складскими строениями и гаражами. Старые каштаны, чудом уцелевшие среди индустриальных строений эпохи зарождения российского капитализма, подступали к самому краю, где за остатками кирпичных стен резко спускался к воде крутой берег. А в распахнувшейся неожиданно прорехе развалин переливалось синью, шумело море. Алексей направился к развалинам, девочка последовала за ним, а Катя уже, было, открывая дверцу, осталась сидеть в машине. Она увидела, как Алексей вспрыгнул на обломок стены и подал руку дочери. Та вмиг оказалась рядом, и вдвоем они стали карабкаться по крошащимся камням с легкостью и безрассудством детей, не замечающих опасность. В горле у Кати застрял предостерегающий крик, она замерла, боясь спугнуть смельчаков забравшихся на самый верх развалин. А те стояли обнявшись, наедине с небом и морем, а ветер, казавшемся особенно пронизывающим из прогретого нутра машины, трепали полы Алексеева плаща, который он, как всегда, не удосужился застегнуть.

О чем говорили они, или просто молчали — два человека — большой и маленький, поддерживая и согревая друг друга над катившим сизые волны морем?

У вернувшейся в машину Виктории были другие глаза — дерзкие и азартные — отцовские.

— Мы приедем сюда еще, пап? Море такое сильное…

— Тетя Катя, — неожиданно бодро обратилась к притихшей женщине Вика, — а вы какую-нибудь песню про море знаете?

— Очень даже много. Море-то огромное и всем, на него глядя, петь хочется. Тебе какую — старинную или новую?

— А ту, что Утесов пел: «…в цветущих акациях город…»

— «У Черного моря…» — подхватил Алексей. Катя взмолилась:

— Алексей Остапович, выйдите из хора! Ты знаешь, Вика, твой отец единственный человек из всех, кого я встречала, в исполнении которого невозможно узнать даже самого простенького и популярного мотива.

— Вот и неправда! У меня свой репертуар и в нем я неподражаем. — Он приосанился и затянул на полном серьезе: «Цветы роняют лепестки на песок…» Катин уверенный голосок помог справиться с мелодией, Вика захлопала в ладоши:

— Еще, еще! «Живу без ласки…»

Горланя от всей души, они подкатили к дому, где у подъезда, ловко пасуя о стену футбольный мяч, поджидал Максим. Уже выбираясь из автомобиля, Катя с Алексеем дотягивали «Всегда быть в маске, судьба моя!» В доме Катя засуетилась, накрывая стол.

— Давай, Вика, выгружай быстренько все из холодильника, раскладывай в салатницы, — попросила девочку, и та все аккуратно, без лишних вопросов выполнила. Катя косилась на гостью, расставляющую тарелки, и думала: «Да не такая уж она и дурнушка. Ножки длинненькие и золотистые кудряшки у висков!» Потом спохватилась, принесла свой подарок:

— Смотри, Вика, у меня кое-что для тебя имеется. Это сейчас очень модные заколки, если волосы распустить и с двух сторон подколоть, бусинки будут как бубенчики. Давай попробуем!

— Маме нравится, когда у меня аккуратно заплетены косы. А всякие штучки пластмассовые — это вообще дурной вкус.

…Детям отвели отдельную комнату, служившую спальней, а в столовой разложили на ночь софу. Алексей застал Катю на кухне, наводящей порядок в шкафу с излишней старательностью.

— Катя, я должен с тобой поговорить, — начал он таким тоном, что Катя выронила банку с корицей. Она сразу поняла о чем пойдет речь: о разлуке. И оттого, наверно, что часто в отсутствии Леши воображала себе этот разговор, никак не могла ухватить сейчас суть его слов. А ухватив, оторопела. Алексей говорил о том, что не имеет права обременять Катю двумя взрослыми детьми и предлагал перебраться в цирковое общежитие, предоставив Катерине возможность «нормально устроить свою жизнь».

— Значит, ты меня отпускаешь… — коротко подвела итог его монологу Катя. И замолчала, не в состоянии разобраться в нахлынувших на нее чувствах: злости на Евгению, повесившую дочь на шею отцу, на Алексея, защищавшего поступок бывшей жены и одновременной жалости к этому удивительному мужику, взвалившему на себя бабью долю.

Больше всего, конечно, было жаль себя, и Катя заплакала над рассыпанной, иноземным счастьем пахнувшей корицей, подгоревшей чугунной утятницей, над своим обоженным еще вчера в хозяйственной спешке, заклеенный промокшим пластырем пальцем, над ненужными Вике заколками и всеми мелкими, злобными мелочами, что оставляют на теле жизни кровавые отметины.

Тяжелая волна неказистых, недобрых событий вдавливала ее в старость, в болезни, в одиночество, страх, а маленькие цепкие, ядовитые пустяки разрушали исподволь тяжким трудом отвоеванное благополучие. Ей хотелось кричать, обвинять, ранить… Но Катя была сильной девушкой, прошедшей суровый тренинг сиротской биографии — она смолчала, придавив свою боль. Леша обнял ее, тряс, тормошил, заглядывая в глаза:

— Да что с тобой? Ну скажи что-нибудь! А она молчала, впав в оцепенение. Минуту, две…

Слезы еще не высохли на щеках, скатываясь к остренькому с ямочкой подбородку, а в голубых глазах засветилась детская радость:

— В театре к новому году будут квартиры распределять… Нам полагается трехкомнатная, если бы, конечно, — Катя с вызовом посмотрела на Алексея: — Если бы мы были семьей…

В конце ноября в районном ЗАГСе был зарегистрирован брак Екатерины Шубиной и Алексея Козловского в присутствии свидетелей и гостей, купивших новобрачным к свадьбе пылесос «Тайфун».

Козловская — отличная фамилия для певицы. Только все обязательно интересуются, уж не родня ли Катерина знаменитому тенору? На что она отвечала отрицательно, делая загадочное лицо. Квартиры трехкомнатной молодоженам, конечно, не дали. Выделили две комнаты с соседкой, объяснив, что старуха под боком для семьи — явление весьма перспективное. Глядишь освободит жилплощадь. К тому же дом кирпичный, старый, от театра не очень уж далеко. И на том — спасибо: свой угол, хозяйке не платить, да и соседка оказалась очень полезная, такую еще поискать надо и за здравие молиться, а не смерти ее поджидать.

Августа Фридриховна свой возраст не скрывала: семьдесят, оно и есть семьдесят. Только, если прикинуть, что она, как говорила, уже при НЭПе была лучшей портнихой в Москве, то семьдесят, вроде, не выходило. А какая разница? Была она чистоплотной и подтянутой, встречая клиенток в строгом коричневом платье с атласной подушечкой на запястье, поблескивающей булавочной щетинкой.

Целые дни Августа Фридриховна просиживала в своей комнате, откуда доносилось тарахтение ножной швейной машинки, почти заглушенный громкими радиоголосами. Она предпочитала «Маяк», причем, на полную катушку и не потому, что была туга на ухо, а просто смертельно боялась каких-то фининспекторов, скрывая шум своей надомной деятельности. Проблема одежды стояла ребром в стране повального дефицита, а в среде артистической, где пропасть между бытием в свете рампы и существованием за ней, зияла с гибельным размахом, модная и особенно «фирменная» одежда имела почти мистический смысл, управляя чувствами и даже судьбами. Катя ухитрялась держать фасон, но какими силами! Ее никто не видел без спиц — будто этот инструмент материального выживания прирос к быстрым пальцам. В трамвае, буфете, на собраниях и даже за кулисами она не переставала вязать, бросая рукоделие прямо перед выходом на сцену. Вылетала на свет рампы — яркая, как Жар-птица, щебетала о своих поместьях, с французским прононсом небрежно произносила графские титулы, не глядя швыряла меховые накидки молчаливому лакею, сообщала не ведающему подобных забот залу сногсшибательную сумму, оставленную только что в горном доме Монте-Карло, жаловалась на скучный парижский свет, оставленный ради любви к безродному музыканту, поэту или художнику. Пела Катя так, словно изъяснение чувств в музыкальной форме было естественным состоянием ее птичье-пестрого, оборчато-газового существа.

Отдельные модницы, задававшие тон в труппе, имели возможность выложить спекулянтке ежемесячный заработок за соблазнительный, чаще всего поддельный, «лейбл» или пройтись в закупочном темпе по комиссионкам. Кате же без особого ущерба семейному бюджету нередко удавалось выйти на фирменный уровень своим «самопалом», сварганенным за ночь под руководством Августы Фридриховны.

Старушка любила захаживать на рыночную толкучку в поисках старых, навсегда исчезнувших с прилавков тканей, которые называла значительно, на французский манер: «крэпсатэн», «фильдепэрс», «жоржэтт». При участии «засушенной маргаритки» (как называли соседку в семье Козловских) теперь создавались умопомрачительные туалеты для Катерины и Виктории, загостившейся в Одессе. Положение на Афганском фронте не улучшалось. Конфликт крепчал, и все прочнее застревал в нем полковник Шорников. Согласно распоряжениям матери Вика была устроена во французскую спецшколу. Пришлось нажать на кой-какие педали — устроить в школе шефский концерт силами оперетты и цирка, организовать для мальчиков курсы вождения автомобиля (с помощью Алексея), чтобы в престижное учебное заведение попал и Максим. Он быстро адаптировался в новой среде, благо только второй класс, и стал чуть ли не круглым отличником. Характер у Вики был не ровным, зачастую ставящим Катю в тупик. То кажется — слава Богу! Подружились! Наперсницы и сестры — шьют вместе, поют, подтрунивают над легковерным и очень гордым Максимом. То разойдутся по углам — враги и только. Вика могла быть жесткой, ершистой, да просто невыносимой, натянув маску тупого смирения. «Опять ледяную рыбу изображает» — говорила в таких случаях Алексею Катя. А бывало — засмотришься и не узнаешь — ласковая, игривая, вся какая-то порхающая, щебечущая — да и просто хорошенькая!

Катя перестала пугаться метаморфоз Викиного характера, узнав, что они предопределены на столь трудным возрастом и чувством антипатии к мачехе, сколь двойственным влиянием Юпитера и Сатурна, наперебой стремящихся подчинить себе рожденного под знаком Водолея. Причем Юпитер — планета смеющаяся, удачливо-легкомысленная, покровительница игры и фантазии. Сатурн же — сплошной скепсис, черная меланхолия, недобрая, твердолобая замкнутость.

Сведения эти таинственно сообщила ей аккомпаниатор Дина под большим секретом увлекавшаяся чуждой в те времена советскому обществу, астрологией. И еще накаркала она Козловской, что ситуация с Афганом не скоро решиться, а Виктория крепко приживется в ее семье.

Анализ психосоматических особенностей Виктории не выявил бы определенного наследственного сходства — ни внешность, ни характер не давали основания воскликнуть: «Ну вся в мать!» или «А вот это уже явно папино!» Если только, слегка лукавя и передергивая карты, не находить доказательства фамильного сходства по мелочам. Например: ярко-золотистый оттенок русых волос и светло-серые глаза — от матери, длиннорукое и долгоногое сложение — отцовские. Но откуда взялась застенчивая сутулость и общая, невесть от кого доставшаяся, нескладность? И вообще — хорошенькая или дурнушка? А бог ее знает: улыбнулась, вздернула подбородок со смешинкой — вроде ничего, даже очень неплоха! Насупилась, потупив голову и съежившись — решительно ничего хорошего нет. В сущности, к четырнадцати годам можно было бы заметить уже трех Викторий, похожих друг на друга, не больше чем гусеница на бабочку. Хотя эстетическая динамика процесса взросления шла в обратном бабочковому примеру порядке.

Вика — детсадовка, розовато-золотистая, пухленькая, с яркими крупными кокер-спаниелевыми веснушками на тупом носике, с зыбким ореолом медных кудряшек и рассыпчатым бубенчатым смехом, была добротной рекламой счастливого материнства. Прохожие на улицах и скверах, где выгуливала девочку Евгения, добродушно сюсюкали с малышкой, а бездетные матери, заходясь завистью, надо думать, спешили зачать нечто подобное. Школьница младших классов в зеленом, полном стекольного блеска немецком городке R не обращала на себя внимания в общей массе сверстников. «Куколкой» она у же не была, но соединение былой милашки, шалости которой сквозили особым кокетством, и «гадкого утенка», проклевывающегося в удлинившемся угловатом теле, в тонкости шеи, в косолапой походке, носками внутрь — все же сквозили обаяние.

На рубеже 12–13 лет Виктория словно прошла через тайную лабораторию, перегнавшую в своих алхимических ретортах ценный материал в отливку серийного гомункулуса. Близкие не успели и заметит, как произошло печальное превращение и недоуменно закачали головами — и откуда все взялось? Почему же раньше не замечали тяжеловатый взгляд глубоко посаженных глаз, этот крупноватый нос, вдруг образовавший из детской симпатичной плюшки, какую-то тяжеловесную неуклюжесть? Откуда взялась желтоватая бледность кожи с прыщиками у крыльев носа и на лбу, понурость плеч? Откуда вообще эти приступы «мировой скорби», пугающие своей непредсказуемостью и очевидной беспричинностью?.. У самой Виктории периодизация ее недолгой жизни, была совсем иной. Цвето-звуковая гамма, вбирающая целый букет разнородных ощущений распадалась, как радужный коллектив карандашей в коробочке на отдельные составляющие.

Детство парило, как ему и положено в ванильно-голубой дымке, собравшей синеву высокого постоянно безоблачного неба, лакомый глянец масляной краски, покрывающей стены лоджии их видного издалека дома, незабудочный ситец любимого маминого халата, в котором вертелась она у плиты, карауля вкусно пахнущие на весь дом безе. Здесь были бархатно-баюкающие голоса взрослых, визгливые, хрюкающие, гавкающие позывные любимых игрушек и в отдалении, уходя за горизонт понятного, необходимого — сонмища звуков и запахов, относящихся к чужой, ненужной вселенной.

Потом тоже было детство — но совсем другое — подвижно-пестрое и постоянно меняющее свой арлекиновый узор стеклышек в калейдоскопе. Викин мир разросся с захватывающей дух стремительностью, вобрав живых медведей, лошадей, собак, невероятно яркий и сладкий воздух цирковых представлений, разноголосое пение оркестра и пугающе-дурманный шквал аплодисментов.

К ощущениям «вкусно», «приятно», «весело» прибавились понятия «красиво», «молодец», «отличная работа», горячим сиропом разливающиеся по хребту и целиком зависящие от собственных усилий.

В центре яркой россыпи цирковых впечатлений алмазным блеском, подобно стразовым пуговкам в картонке с лоскутами, сияло ощущение манежа, как особого состояния души, появившегося однажды и оставшееся в копилке памяти навсегда. Оно обнаруживало себе щекотанием в животе, игольчатым покалыванием в руках и ногах, обретающих странную невесомость и глубоким захлебом воздуха, не ведающего, для чего набирают его впрок жадные легкие для смеха или плача. Манеж был светом, запахом, звуком… «Радость и страх, радость и страх», смешанные в праздничную взрывчатую смесь, звучали в перестуке лошадиных копыт, идущих по кругу, в запахе опилок, забивший кнопочный нос растянувшейся на арене маленькой Вики. Явившись тогда, эти позывные манежа запечатлелись во всем ее существе, чтобы впредь по первому зову явиться россыпью бенгальских огней, озаряющих жизнь праздничным светом.

Затем краски изменились, не потеряв сочного блеска, будто кто-то просто вырубил часть цветных прожекторов, оставив оранжевые и зеленые, чтобы изобразить летний день. Почему-то именно летним, а не осенним или зимним колером легла в душу Виктории «эпоха памятного городка R». Солнечный жар, глянцевая зелень листвы, яркие букеты в иностранной салфеточно-кружевной оправе сопровождали печальную и финальную точку учебного года — первое сентября, собирающее в газонно-липовом школьном дворе толпу нарядных новобранцев и конец мая, будто распахнутый вместе со школьными воротами в огромное вольное лето.

Три года оборчатых сарафанов, узеньких джинсов, почти не сходящего золотистого загара, спортивных белых тапочек на мягкой подошве, успешных необременительных занятий в покладистой школе, регулярные, привлекательные своей изысканной ненужностью уроки французского с матерью и самотек уличной немецкой речи, охотно залипающей в память, а также велосипедных выездов, шумных дискотек, цветных пирожных и невероятного по своей раскованности потока телепередач и музыкальных поп-шлягеров — целая эпоха от 10 до 12, время мотылькового оживленно-радостного кружения. И уже было ясно, какой станет через 3–4 года Виктория: кокетливой вертушкой, часами занимающей телефон беседами с многочисленными кавалерами, успевающей при этом лидировать и в спорте, самоуверенной милашкой, донимающей мать требованием новых туалетов и поздними возвращениями с жарких дискотек. Этакий маленький домашний божок и тиран, обещающий в дальнейшем потешить родительское тщеславие.

Ан, нет. Что-то сбилось в программе произрастания. Деревцо дало новые кряжистые ветки, яркая зелень веселых побегов зачахла, бутоны опали, не успев распуститься. Начался новый период — серый, сулящий неизбывную, пожизненную скуку, как вялый неотвязный осенний дождь. Когда и как это случилось — непонятно. Наступление серости шло исподволь изнутри, подобно разрастающимся пятнам плесени, покрывая цветной глянец былого и извне — от вновь обступившего солнечногорского неуюта, от подмосковной октябрьской слякоти глобального неопрятного нищенства, смердящего из подворотен, подъездов, из распахнутых скрипучих дверей гастрономов или прочих прибежищ серых авосечно-сумочных толп, стекающихся нахоженными муравьиными тропами к магазинам «Продукты». Обида Виктории росла, как злокачественная опухоль на отца, пребывающего где-то в стороне, в громко-пестром празднестве цирка, на мать с Леонидом, обзаведшихся новой сестричкой и отправляющихся в жаркий афганский рай без нее, на воспаленную россыпь прыщиков у подножия возмутительно крупного носа. Встречи с зеркалом становились все мучительней и короче.

Мечтая перед сном в укрытии натянутого до макушки одеяла, Виктория придумала Волшебницу, являющуюся из звездной синевы, чтобы выполнить три (и только три!) ее, Виктории, желания, касающиеся исключительно улучшения внешности. Как же не просто было уложиться в обидно короткий список. После долгого перебора и примерки вариантов предъявлялись Волшебницы следующие требования: изменение носа по модели (следовал пример любимой в то время актрисы или подруги, как то: Анастасии Вертинской, Клаудио Кардинале или Даши Кожемячко), затем подгонка фигуры и, наконец… Измучившись невозможностью отобрать из оставшегося внушительного перечня несовершенств главное, девочка засыпала. Основательно поработавшая Волшебница, одаривала Вику на прощанье еще кое-чем сверху — бальным платьем, перламутрово мерцающем на спинке стула и белыми джинсами с кожаным лейблом на заднем кармашке. За терпение и кроткий нрав. Потому что этих качеств так и не хватало Виктории.

Недовольство собой — не лучший советник. Поймав себя на завистливом, спонтанном желании испортить чужую радость, Вика прописывала себе смирение, т. е. терпеливую кротость. Но получалась обидчивая замкнутость и нарочитая, враждебная отчужденность. Больше всего доставалось Кате и вовсе не от того, что являлась она потенциальной мачехой. Хорошенькая, утренне-бодрая, Катя была всегда довольна собой и окружающими, даже совсем уж поганым, ублюдочно-нищенским бытом. Ей все казалось, что можно устроить в доме праздник, если помыть окна, накрыть прогоревшую настольную лампу цветастым платком и испечь дешевые овсяные печенья. А уж какая-нибудь перешитая из старья блузка способна была нести ее на крыльях по выщербленному, мусорному асфальту прямо к трамвайной остановке, к мрачно толкущейся там группе граждан. Каблучки перестукивают, сумочка на плече легко колотится о бедро и какой-нибудь шарфик вьется за спиной — жалкий вестник обреченной здесь элегантности. Вика злорадно наблюдала из окна, как втискивалась Катя в переполненный трамвай, оставив на воле зажатый дверями клочок шифона, взывающий к спасению, подобно трепещущей над водяной гладью руке утопающего. В комнате еще пахло ее духами и валялся на диване розовый стеганый халат — зачем, спрашивается, в этой задрипанной коммуналке такой халат?

Катина миловидность, курносость, вертлявость особенно раздражали Вику, во-первых потому, что нравились отцу, и на него в первую очередь были направлены, а во-вторых, по той причине, что Катина благополучная внешность являлась постоянным укором ее собственной неказистости. Вика случайно подслушала, как в разговоре с Алексеем Катя сказала:

— Да может она еще перерастет. Зачастую дурнушки становятся с годами очень сексапильными… И на кого же она все-таки похожа?

Воровски подхваченное Викой признание ее некрасивости, а следовательно, ущербности, стало приговором всем явным Катиным благодеяниям. Как бы искренне не радовалась она Викиной обнове, как бы не одобряла ее поступки, подозрение во лжи отравляло все, провоцируя желчную иронию и замкнутость девочки.

Образ матери, присылающий из отдаления полные любви и тоски письма, был постоянным немым укором Катиным фальшивым добродетелям. Но и мать предала ее. Обещала забрать, а все тянула, ссылаясь на военное положение. Но Виктория уже знала о двойных «коэффициентах», огромных афганских доходах, удерживающих Евгению за границей и заставляющих бросить детей.

Отъезд с отцом в Одессу не был для Вики трагедией — всего лишь новое звено в однообразной томительной череде чьей-то зловредной волей навязанных ей лет. А что, город как город, такой же мрак. Может центр и Приморский бульвар и хороши, но жить-то приходится в райончике старых кирпичных пятиэтажек — бывших рабочих «общаг». Это и был Викин город — серый, скучный, гнусный, чужой, состоящий, в основном, из дома и школы, да грязных дурнопахнущих магазинов «Рыба» и «Молоко», куда ей иногда приходилось забегать с чиркнутым Катей на тетрадном листе списком.

Новая школа оказалась гнуснейшей, сочетающей амбициозность пед. состава с безалаберностью и клановой замкнутостью учеников. Вика сторонилась классных дружб, воспринимая этот мало расположенный к новичкам коллектив как временную компанию попутчиков. Кто же знал, что ей предстоит отбарабанить здесь целых четыре года! Счастье, что появился у Виктории совершенно замечательный друг. Звали друга Августа Фридриховна.

Тетя Августа любила розовый цвет, тяжелые опущенные шторы (предполагавшие наличие камина или свечей в канделябрах), легкий французский прононс, крупные перстни, «отягчающие бледные пальцы» и все то, что давно перекочевало из житейской реальности в область давно утраченной жеманной и смешноватой женственности. Она хранила в памяти пряные запахи атласных будуаров, соловьиное щебетание в свежей листве собственного парка, лунный свет на террасе, окруженной средиземноморскими кипарисами, демонические взгляды гордых мужчин с внушительными титулами, блестящие бриллиантином виски, тонкую замшу перчаток, бархатные купе первого класса в бегущих сквозь угольную копоть скоростных экспрессах — в общем, те сомнительные своей ценностью вещи, которыми окружали мечтательные беллетристы прошлого столетия «вечную женственность» — «evige weiblichkeit».

Августа Фридриховна имела мелодраматический склад души, что придавало ее собственному существованию и всему с ним соприкасающемуся, какую-то смачную искусственность, обитающую в старых, пестреющих царапинами кинолентах и зачитанных пухлых романах, чья заезженность и зачитанность уже сама по себе возбуждает уютный, лишенный заносчивой взыскательности, интерес.

Сие специфическое мировосприятие предопределяло, однако, не столь принадлежность старой дамы к пыльному прошлому, имевшему иные эстетические каноны, сколько особое устройство души — возвышенной, грациозной, гордой, фокусирующей внимание лишь на объектах, к которым применимо понятие красоты и приятности. Отсюда повышенная чувствительность к мелочам, оттенкам, смыслам, имеющим отношение к области «возвышенного» и полное небрежение к прочему житейскому мусору, остающемуся после извлечения драгоценного ядра. К Августе Фридриховне ходили клиентки и просто — знакомые, посидеть в затемненной комнате, пахнущей чем-то исчезающим нафталиново-розмариновым, как оперные ложи. Ей мало платили за портновские услуги, но даже букетик облетающих поздних флокс, принесенный посетительницей, радовал теперешнюю Августу не меньше, чем корзина роз от блистательного поклонника в иные времена. Ее слушали часами, не вникая в правдоподобие рассказов и веря всему, чему хотелось верить, потому что так было приятнее жить — с ощущением фаэтона за углом, готового умчать в край доблестных, верных, коленопреклоненных героев. Серебряная, плохо вычищенная сахарница со щипчиками, комод красного дерева, большой фотографический портрет хозяйки, мелкие рамки с поблекшими, уходящими в серую муть времени лицами, да еще старый верный «Singer» — вот и все, что осталось (не считая тряпья) от прежней Августы. Часто рассматривая морщинистое длинное лицо, окруженное редкими серебристыми кудельками, регулярно укладываемыми Августой Фридриховной в ближайшей парикмахерской за 50 коп., Вика размышляла, почему эта женщина (даже, скорее — дама, но вовсе не «бабуля») казалась ей красивой? Озаряли ли немолодую плоть дальние отсветы романтических историй или девический лик на портрете, запечатлевшем туалет и вдохновенную радость первого бального выезда?

Отец Августы Фридриховны, обрусевший француз, имевший дом, небольшую усадьбу и солидный чин в Тульской губернии, не одобрял художественного увлечения дочери. Эмансипированная девушка, остригшая косы после гимназии и облюбовавшая «английские», мужского покроя сюртуки, хотела овладеть профессией весьма необычной для барышень ее круга — Августа решила стать швеей. Ее мечтой был модный салон где-нибудь на Кузнецком мосту или Неглинной, и она успешно двигалась к намеченной цели, став помощницей известнейшего московского портного. Если бы не 1917 год… Хозяин салона «Маэстро Эрни» сгинул в Константинополе, а совладелица салона двадцатилетняя Августа Фридриховна оказалась экспроприированным элементом ушедшего прошлого. У нее осталась прелестная внешность, комната в заселенной пролетариями квартире, швейная машинка и неуемная энергия. Какими шикарными эпизодами пестрела биография швеи, имевшей клиенток в высших партийный и театральных кругах! Сколько было рискованных авантюр, бурных романов, мужей! А что осталось? Последнего мужа Августы, крупного госчиновника, сразил инфаркт в результате какого-то доноса, один из сыновей — Марик, погиб почти мальчиком в начале войны, другой — Сергей менее героический, но тоже сильно близорукий, осел в среднеазиатском тылу, где, не щадя своей чахлой жизни, спасал от вымирания семьи еврейских беженцев. Там и прижил мальчика от юной иудейки, скончавшейся еще до окончания войны от свирепой желудочной инфекции в переполненной больнице узбекского города Мары.

Мать Серж навестил в Одессе в конце 1945. Оставив на ее попечение двухлетнего внука Венечку и крупную по тем временам сумму денег вместе с обещанием писать. Затем Серж уехал в Европу по делам спецкомиссии, занимавшейся расследованием нацистских преступлений и разыскал наших еврейских узников. Только через год пришло Августе письмо, но не от сына, а из Министерства иностранных дел СССР, сообщавшее, что Сергей Степанович, вступил в законный брак с гражданкой США — журналисткой коммунистических убеждений. Посему просит содействия правительства СССР о переправке к нему малолетнего сына. В чем Сергею Степановичу, с учетом его заслуг в антифашистской деятельности, не отказали.

Августа, с разрывающимся сердцем отдала трехлетнего Вениамина в руки симпатичной женщины, носившей погоны капитана УВД. И стала ждать известий. Не знала Августа Фридриховна по своей старомодной, неистребимой наивности, что почтовое сообщение между странами, находящимися в обстановке «холодной войны» работало весьма специфически. А потому, погоревав без писем два десятка лет, стала думать и молиться о сыне, как о без вести пропавшем. Получив в середине 60-х годов иностранное письмо от некоего Бенжамина Уилси, называвшего ее «бабушкой» и рассказывающего о смерти своего отца, произошедшей полтора десятилетия назад и о том, как печалился тот по поводу непримиримого упорства матери, не пожелавшей отвечать на его многочисленные письма. Бенжамин умолял Августу не считать его отца — Сергея, предателем родины, сменить гнев на милость и признать некогда любимого внука.

— Господи! Господи — Ты один свидетель! Лукавый запутал нас… Бедный, бедный мой Сереженька, умереть без материнского прощения! Да разве я могла винить его в «измене» родине, которая так низко, так бессердечно уничтожала его письма к Матери! — тщетно ломала руки Августа взывая к проглядевшим тяжкую несправедливость небесам.

Августа Фридриховна ответила Венечке и получила ответ! Не быстро, конечно, но прямо из Америки. Завязалась медленная, натянутая переписка, потому что Августе знающие люди шепнули, чтобы писала только в восторженных, праздничных интонациях. И ни в коем случае не сообщала: «мне сегодня страшно повезло, я взяла почти без очереди полтора кило гречневой крупы». И, Боже упаси, не просить прислать комплект постельного белья вместе с полотенцами. Она и не просила, но лет через пять, уже при Брежневе, пришла все же посылка, судя по всему, ополовиненная, с красивым махровым полотенцем и праздничной блузкой (куда делась отосланная внуком нейлоновая шубка, купленная на распродаже и туфли с супинаторами для больных бабушкиных ног, осталось загадкой). Кроме того, получила Августа приглашение навестить внука, а может быть, перебраться в Америку насовсем. Бог ты мой! Это в 69-ом то году, одинокой портнихе-надомнице, прячущей от фининспекторов лоскуты — доказательства своего нищенского незаконного дохода — затеять переправу в Штаты! И о чем только они там думали, предлагая такое… Августина осталась на родине, перебравшись в городскую комнату с удобствами (колонка и туалет) благодаря, оказывается, былым заслугам реабилитированного посмертно последнего мужа. Бенджамин — он же по-нашему Венечка — сделал сногсшибательную в американском духе карьеру. Закончив с блеском какой-то престижный колледж, став филологом исследователем русской словесности и стал пописывать какие-то книжки, принесшие ему вдруг известность и бешеные деньги.

Уже позже, при Горбачеве и гласности, отменившей таможенные запреты на пересылку литературы, внук прислал Августине две свои книги. Одна из них на русском языке, анализировала российскую поэзию начиная с Державина, другая же, как было понятно по картинкам, являлась англоязычным романом под названием «Три Штрауса». Тогда же Бенджамин стал грозить, что если Августа не начнет действовать по высланному им приглашению на переезд в Америку, то он сам явится за ней и «увезет в чемодане», так как, по его данным, жить в СССР просто невозможно, конечно, больной и одинокой старухе.

Однако, Августа, не считавшая себя ни больной, ни старухой, ни тем более одинокой, покидать апартаменты в Одесской пятиэтажке, отказывалась. Еще бы — магазин «Рыба» и «Молоко» напротив, можно прямо с 8 утра очередь занимать, да из окна следить — кто же от такого откажется! И соседи оказались хорошие — считай, своя семья.

Августа бескорыстно учила уму-разуму примадонну-Катерину, получившую, кстати, не без помощи сообразительной соседки, желанные роли. Августа Фридриховна, говорившая, как потом шушукались в театре голосом Вертинского от имени и по поручению Ивана Семеновича Козловского, произвела большое впечатление на дирекцию своим барски-неспешным «междугородным звонком», в котором звучали и «голубчик» и «стгашно воообгазить» и «усвышать эту павтию в исповнении Катюши, стгастная мечта Вани» и еще что-то домашне-интимное из жития старика-тенора.

Вряд ли этот звонок повлиял на жестокосердных интриганок, давящих молодой талант в лице Катерины Козловской, но сами рассказы, долго ходившие по театру, грели ее измученную несправедливостью душу.

Августа Фридриховна вообще к мистификации относилась как к законной и неотъемлемой части социальных отношений, помогающей умной женщине выжить. Более того, она была уверена, что «красивая фантазия» (т. е. ложь), изящно придуманный розыгрыш (наглый обман), умелая интрига — оживляют скудную, неизобретательную, плоско-фальшивую современность.

— Интригой жил весь высший свет, а теперь пробавляются лишь шкодливые ученики и высокопоставленные карьеристы, — голос Августы приобретал философскую задумчивость, как всегда при воспоминаниях о былом. — Да, уровень мастерства падает. Уходит школа: шик, блеск, красота. Остаются бракоразводные процессы с разделом грязного белья и мелкое пакостничество. Установка «засушенной маргаритки» на изящное изворотливое манипулирование жизненными ситуациями Виктории очень нравилась. Она подстегивала дух авантюризм, который Виктория, обнаруживала у себя в самом зачаточном состоянии. Очевидно, он дремал с детства, придавленный глыбами повседневной скуки, а теперь прорезался, как противостояние туполобой, прямолинейности, пассивности, серости.

— Вот тебе наглядный пример новой женственности. Посмотри, посмотри на себя, найди мужество сделать это хладнокровно и критически, Августа протянула свернувшейся на диване Виктории свое овальное, в серебряной потемневшей оправе зеркальце. Бедняжка лежала, уткнувшись лицом в ковер и пользуясь тем, что в доме никого не было, давала волю слезам. Эх, не складывалась ее жизнь в новой школе и даже сосед по парте пригласил на велосипедную прогулку не ее, а смазливую глупую Дашку! Августа заставив Викторию взять зеркало, уселась рядом на стул.

— Вот что я скажу тебе, детка, ты ведь барышня начитанная, классической литературой интересуешься. А вот где-нибудь ты хоть раз прочла у Тургенева, Толстого, или, скажем, Достоевского, чтобы у героини от возвышенных чувств нос распух. Виданное ли дело, чтобы дама в момент высоких переживаний, при объяснении со своим героем или даже после — одна в саду или, скажем, за роялем, размазывала (извини, я буду откровенной до конца) сопли? Мастера реализма указывают: «В отчаяние она была еще прекрасней», «никогда она еще не казалась ему столь обворожительной, как с блестящими от слез глазами и румянцем негодования на бледных щеках!» Вот видишь — румянец, а не сыпь от разведенной мокроты, слезы — сияют как алмазы!.. Посмотри, посмотри на меня — вот как плачут настоящие женщины! Виктория нехотя повернула к Августе опухшие, зареванное лицо. Дама приняла гордую осанку смиренного благородства, опустила веки, уголки ее губ дрогнули от сдерживаемой муки. Виктория приподнялась, с интересом ожидая потока сверкающих слез.

— Вот так, видишь, не гримасничая, сохраняя лик мраморного изваяния, пускаешь горячую, тяжелую слезу. Кап, кап, кап — по щекам — и в кружевной платочек. А потом распаиваешь глаза — мокрые как весенний луг после грозы, полные скорбного сияния! Августа Фридриховна поднесла к Вике сухонькую руку, на среднем пальце которой россыпью мелких искр сверкнуло колечко.

— Присмотрись хорошенько, снять, к сожалению, не могу, Уже пятый десяток на этом пальце сидит. Единственное, что осталось, от ушедшей любви. Здесь очень хорошие бриллиантики, небольшие, но чистые. Как ни трудно бывало в жизни, а это колечко сохранилось, словно в кожу вросло… Я ведь бриллиантами раньше очень увлекалась, — застенчиво прошептала признание Августа Фридриховна. — Понимаешь, девочка, не цена меня их привлекала, и не возможность пустить пыль в глаза в обществе, а что-то иное, мистическое, чему хотелось у них научиться, у камушек этих, бесцветненьких. Смотри кроха, всего капельку света ухватил, а что с ней делает — и так, и этак внутри себя перекидывает, наслаждается ею, радуется и нам целым фонтаном радужным выбрасывает — смотрите мол, любуйтесь — такая моя игра!.. Ты смысл-то моих сказок улавливаешь? Прорва света с небес на эту серость и грязь струится, пропадает, гаснет. А вот попадет на истинную ценность — и солнцем вспыхнет, радостью от своей встречи заиграет… Это, Виктория, и называется, алмазные слезы. Каренина Анна плачет, Настасья Филипповна, или так — Фекла Ивановна какая-нибудь — разница большая. Ты учись, девочка, ведь без алмазных слез и любви красивой на свете не бывает.

Новый 1986 год был уже на носу. По телевизору снова показывали «Иронию судьбы» и служащим выдавали заказы, в которые входила даже баночка «Селедки в винном соусе» и кусок венгерского «Салями».

Как-то вечером Вика незаметно подкралась к Августе Фридриховне, самозабвенно трудящейся над куском трикотажа с золотым люрексом. С очками на кончике носа, сосредоточенно поджатыми тонкими губами и узловатыми пальцами в двух костяных наперстках, она была похожа на древнюю швею. Вроде той, что сидела в замковой башне и неосмотрительно доверила иглу Принцессе, обрекая ее на столетний сон. Пол покрывали золотистые обрезки, булавочки с цветными головками, наколотые ежом на крошечную круглую подушечку, пристегнутую к левому запястью, вместо часов, драгоценно поблескивали в ярком свете рабочей лампы, по радио Вайкуле с Леонтьевым дуэтом пели «Вернисаж».

— Можно мне маленький лоскуток для волос взять? — Вика ластилась, словно котенок, и Августа поняла, что придется сделать перерыв на чай девочка пришла поболтать.

— Доставай-ка чашки, варенье. И приступай прямо к делу. У меня срочный заказ!

Почему Вика так любила приносить свои новости именно сюда, в полутемную комнату и наблюдать за реакцией на выразительном старом лице? Августа никогда не оставалась равнодушной к Викиным сообщениям, даже если все сводилось к простому: «А я сказала…», «а он сказал…» и внимательно анализировала полученную информацию с вдумчивостью гадалки. Теперь-то, действительно, было что послушать. Августа Фридриховна была серьезно озабочена, поскольку сбивчивый и взволнованный рассказ Вики лишь подтверждал очевидное — девочка влюбилась. Причем избранником Виктории стал актер. И правда, в кого же влюбляться девушке, как не в волоокого тенора, к тому же лихо танцующего и восклицающего, пав на колено: «Я люблю Вас, графиня! Люблю всей душой! До самой моей смерти!»

Костя Великовский прибыл в театр осенью по распределению из Киевского института. Он был весел, простодушен, общителен, остроумен, соответствуя амплуа комического героя и сразу же стал любимцем всего коллектива. Костино искрящееся жизнелюбие, правдивые ясные глаза, спокойная доброжелательность в закулисных конфликтах, уважительное, но не подобострастное отношение к начальству и, наконец, отличная, хотя и коренастая фигура, очаровавшая портных, (надорванных непосильной задачей при помощи одного лишь фрака убавить солисту 30 кг веса) снискали новичку всеобщую симпатию.

Катя, готовившая с Костей сцены в «Сильве», однажды пригласила Вику на репетицию для отработки французских реплик, которыми так и сыпал дурашливый Костин герой. Они работали в репетиционном зале, где за роялем сидел сам Борис Самуилович — склочный до маразма концертмейстер, — а на помосте, возле трех стульев, изображавших, видимо, козетку или рекамье, мельтешил раскрасневшийся мальчишка в джинсах и футболке.

— Вот здесь я перехожу с последнего такта к куплету, перехватываю Катю и начинаю петь… — объяснял Костя мизансцену.

— Константин Борисович, на минутку отвлекись, я тебе учительницу привела! — Катя подтолкнула Вику вперед, а парень, отерев локтем мокрый лоб, уставился на девицу и вдруг, шаркнув ногой, грациозно склонился в поклоне.

— При такой стойке джентльмена, дама ручку к поцелую должна протянуть, — проинструктировала Катя, но Вика ограничилась протянутой «корабликом» ладошкой.

— Спасибо, что проявили внимание, мадмуазель. Одну минуту — я мигом переоденусь и начну демонстрировать свои недюжинные способности. — Костя минут через пять вернулся, а через полчаса они уже хохотали, будто были знакомы с детского сада. Вика почему-то ничуть не смущаясь диктовала парню нужные фразы и терпеливо поправляла произношение. Ученик оказался на редкость способным — быстро схватывал информацию, придавая своей речи комедийно-парижский шарм и требовал перевода все новых и новых выражений.

— Зачем это тебе? На гастроли в «Мулен Руж» пригласили? — поинтересовался Борис Самуилович.

— Да нет, работаю по системе Станиславского, изучаю среду, постигаю суть изображаемого характера. Вот послушайте, как, оказывается это надо произносить: «Merei beancoup, pour cet rende-vons, madmuasell!» Означает всего лишь «благодарю за свидание, барышня!», а звучит прелестно! Клубника и фиалки — так Елисейскими полями и веет! — Костя с мольбой посмотрел на Вику:

— Возьмите меня в ученики mon anfan, я так нуждаюсь в знаниях!

…30 декабря после «Графа Люксембурга» вся труппа отмечала Новый год. После второго отделения столы в буфете, закрытом для посторонних, стали накрывать под собственный «фуршет». Кроме бутербродов и пирожных, шипучих безалкогольных напитков, появилось еще кое-что, купленное на месткомовские деньги (мандарины и шоколадное ассорти), а также на средства анонимных вкладчиков, скинувшихся вопреки горбачевскому «сухому закону» на традиционное «горячительное». Всем не терпелось перейти к собственному самодеятельному концерту, тайком подготавливаемому целый месяц. Подобные инициативы коллективного празднества вспыхивали в театре в последние годы все реже, как правило с появлением в труппе молодых энтузиастов. На этот раз мутил воду, подстегивая старых рысаков-сочинителей интермедий и текстов, разумеется, Великовский. Собственный опереточный рабочий материал открывал бездну комических возможностей, не надо было слишком надрываться, чтобы вызвать повальный смех пародированием средств массовой информации (вставив в дует текст из программы «Время») или изобразить «Прожектор перестройки», рапортующий об успехах музыкального театра устами Цыганского барона. А уж отношения внутри коллектива и наиболее яркие его представители давали неиссякаемую почву для веселого гаерства. В желающих принять участие недостатка не было — как-то неожиданно заинтересованность проявила вся женская часть труппы, находящаяся под влиянием костиного шарма.

Алексей сопровождать жену не захотел, понимая, что дело это сугубо производственное, посторонним мало понятное, а Вика, приглашенная Катей мимоходом, вдруг с радостью согласилась.

Она сидела в зале рядом с Диной — астрологичкой, хорошо ей знакомой и нашептывающей на ухо по ходу дела комментарии к каждому номеру. Было действительно ужасно весело, зрители не давали произносить слова исполнителям, покатываясь от смеха.

Большой успех выпал на долю Кати, исполнившей с Константином дуэт из «Вольного ветра». Но вместо попеременных лирических восклицаний «Стелла!» «Янго!» Звучали вполне угадываемые имена государственных деятелей, ведущих средствами любовного диалога напряженные политические дискуссии. Катя, оказавшаяся в золотом трикотажном платье (именно его накануне дошивала тайком Августа) получила букет белых круглых, как зефир, хризантем и просто сияла, когда Костя передал ей и свою награду — еловую ветку с флажками. А после, увидев за кулисами Вику, пробравшуюся для поздравлений, вдруг отобрал у Кати и хризантемы, и ветку и торжественно передал девушке:

— От месткома, партбюро и себя лично!

Она к ужасу своему ужасно покраснела, онемев от смущения.

После концерта в фойе начались танцы, собравшие, в основном, любящую потоптаться молодежь. Вика жевала бутерброды в компании театральных старушек, рассказывающих наперебой истории из прошлых, куда более содержательных и веселых новогодних увеселений; раскрасневшаяся Катя, активно задействованная в танцах, пару раз прибегала за глотком шипучки и бросив Вике:

— Ну ты как? Веселись пока, скоро пойдем домой! — убегала в полутемное фойе, гремящее музыкой и мерцающее сыплющимися от вращающегося под потолком зеркального шара зайчиками.

Столы опустели, старушки собрались уходить.

— Пожалуй, и мне пора, — присоединилась к ним Вика, сообразив, что Катя будет держаться до последнего танца. Уже на выходе из зала Вику кто-то схватил за руку и потянул в танцевальный зал, где как раз динамики в полную мощь врезали «Sunny» — из репертуара «Бони-М».

— Обыскался прямо, где ты пряталась? Пора резвиться, бэби! — Костя выволок Вику в самую гущу разгоряченной толпы, смешно подтолкнул в сторону, тут же поймал за руку, и, перекрутив волчком, поймал в охапку.

— Ого, отличный вестибулярный аппарат. Тест выполнен на отлично! Вика даже не поняла, как это случилось, но они явно танцевали лучше всех, насмешливо-заковыристо с пародийно закрученными элементами рок-н-ролла. Им уступили место, потеснившись и любопытно присматриваясь к девушке.

— Кто это тебя так обучил? — Костя не хотел отпускать ее, ожидая начала следующего танца.

— Лошади. Уж равновесие я удержу, как бы меня не лягали… ответила Вика, переходя на медленное покачивание «Вернисажа». — А знаешь, моя тетя Августа уверяет, что эта песня списана непосредственно с одного эпизода, случившегося с ней в Пушкинском музее в 1922 году. Виктория слегка лукавила, сейчас ей казалось, что в оживленном выставочном зале, столкнулись горячими взглядами именно она и Костя, чинно шагающие вдоль обвешанных картинами стен под руку с какими-то безликими ненужными спутниками. — «Как за спасеньем к вам иду, вы сон, что вижу наяву» — пел Леонтьев, а Костя, отстранив Викторию на вытянутую руку, разглядывал ее грустно и значительно. «Господи, ведь всего-то и надо в жизни, чтобы эта музыка никогда не кончалась!» — заклинала судьбу Виктория, чувствуя как голова идет кругом и огнем горят пунцовые щеки.

Вот уж точно: новый, 1986 не зря обещал стать необычным. Впечатлений от танца с Костей Виктории хватило на все новогодние праздники. Она порхала и щебетала, она стала покладистой, отзывчивой, защищая Макса. У брата то синяк под глазом, то нос разбит, то родителей вызывают в школу. А Виктория тут как тут — заступница и покровительница. Однажды она помогла Максу отстоять право на щенка, подобранного на улице. Грязный блохастый дворняга был тайно вымыт в ванне и представлен старшим как претендент на проживание в доме.

— Пусть Макс Джека немного подрессирует, а потом мы его в цирк отдадим, — предложила Виктория, которой так хотелось, что бы все вокруг были счастливы. Ведь Костя — такой талантливый, добрый, замечательный стал ее другом! Он давал Вике читать свои любимые книги, с удовольствием бродил с ней по городу. Вика посвятила своего друга в тайну «разрушенного замка» Там, стоя на развалинах стены, Костя читал «Я вас люблю», «Я видел море пред грозою…», обращаясь к пенящимся внизу волнам, но попадая прямо в прыгающее от счастья девичье сердце. В середине марта Виктория вышла в новом, сшитом Августой пальто на весеннюю улицу. Она чувствовала себя элегантной и взрослой, заглядываясь на свое отражение в витринных стеклах совсем не без удовольствия. Ноги сами привели ее к театру. Вахтерша сообщила, что Великовский «давно убег», а Катя на заседании месткома. Вика отправилась бродить по городу, почему-то уверенная, что встретит Костю на солнечных, звенящих капелью улицах. Она буквально летела к своим развалинам, предощущая нечто совершенно невероятное. Еще издали увидела там каких-то людей и похолодела: все, начинают сносить! Она ускорила шаг и чуть было не наткнулась на Костю. Стоя к ней спиной, он распахнул куртку, чтобы размотать длинный, связанный Катей шарф. Вика прижалась к стене и оттуда, из своего укрытия, под буханье разрывающегося от боли сердца увидела, как ее друг и любимый заботливо укутывал теплым шарфом стриженную под Мирей Матье спутницу, а потом, взявшись руками за края ее поднятого воротника, притянул лицо девушки к своему… Вика бежала прочь, боясь остановиться, а потом сидела в какой-то подворотне, давясь рыданиями. Домой идти не хотелось совсем. Она мечтала заболеть чем-нибудь смертельным, испортить муками совести такую очевидную, такую весеннюю Костину радость. И она знала, что разъедавшие сейчас глаза горючие слезы были далеко не алмазными. Катя была дома одна. Заметив Викино смятение и стараясь не смотреть в злые, заплаканные глаза, поставила на стол тарелку дымящегося борща.

— Котлеты разогревать?

Вика молчала. Катя села напротив и, подперев руками щеки, грустно уставилась на Вику. Та подняла глаза, пристально посмотрела на мачеху и спросила:

— Ты в Костю влюбилась?

— Проницательна не по годам, голубушка! — Катя отошла к окну. — Не влюбилась, а так… глаз положила.

— Как же папа?

— Леша — самый лучший человек на свете. Ему соперника нет… Тут другое дело. Флирт — понимаешь? Играешь, играешь и заигрываешься… Катя резко повернулась и зажгла в кухне свет. В дверях стоял Алексей.

— Я думал, дома никого нет. Сумерничаете?

— Мужчин обсуждаем. Но ты вне конкурса — самый-самый! — Катя обняла мужа и прижалась к нему, словно ища защиты.

— А мне надо кое-то вам рассказать. Только, чур, не паниковать, девочки. — Леша сел на табурет и призадумался.

А как тут было не паниковать? Катя, выслушав мужа, начала лить слезы, Вика окаменела, со стыдом изгнав из сердца казавшуюся теперь водевильно нелепой любовную трагедию. Оказалось, что жизнерадостный силач и манежный герой опасно болен и последний год балансирует на грани смертельного недуга. Его давняя позвоночная травма обострилась. После предварительного обследования врачи настаивали на немедленной госпитализации для дополнительных анализов и, вероятнее всего — операции. Все это изложил, сглаживая углы, Алексей и предложил следующий план:

— Дети отправятся на каникулы в Москву, Катя на гастроли. Евгения давно нас в новую квартиру приглашают. — Алексей виновато улыбнулся, зная, что приглашение это всеми игнорировалось. После ранения Генерал Шорников был переведен в Генеральный штаб и получил в Москве большую трехкомнатную квартиру. Это произошло еще прошлой осенью и детей ждали в Москве на зимние каникулы. Но Вика была поглощена увлечением Костей. А Катя… Выходит, она тоже не очень стремилась в Москву, ссылаясь на занятость в театре. Лишь один Максим канючил, мечтая о дороге в самолете.

— Ну что носы повесили? — встряхнул Алексей Вику. — Поезжайте в столицу, повеселитесь. Вернетесь домой, а я уже тут ремонт сделаю, участок, что обещают выделить, перекопаю и огород засажу!

— Никаких гастролей! — отрезала Катя. — Болеть и копать огород будем вместе.

Когда в начале июня Макс и Вика уезжали в Москву, Алексей уже лежал в больнице, а Катя, забыв про сцену, стала и медсестрой, и сиделкой. Уезжать из опустевшего дома было необычайно грустно. Вика прощальным взглядом обласкала простенькие, раздражавшие ее поначалу цветастые занавески, пианино, полки с любимыми книгами.

— Дитя — ты сплошное очарование! — любовалась «засушенная маргаритка» новым платьем Вики из жоржетта послевоенного производства — в маках и васильках по черному полю. Она трудилась над сотнями оборочек целую ночь и успела-таки одеть девочку для визита в столицу достойным образом. Прощаясь, Августа дала Вике толстый конверт с американским адресом.

— Это Бенждамену. Мне кажется, из Москвы быстрее дойдет.

Вика заметила, как Августина украдкой перекрестила их, уже спускающихся по лестнице. Она рванулась обратно и крепко обняла сухонькое старое тело, только теперь по-настоящему поняв, какое оно хрупкое.

— Задавишь «маргаритку»! — крикнул Максим, таская по лестнице сумки.

— Радости тебе, детка! — Августа улыбнулась. — А если слезы — непременно алмазные.

Вика увидела мать сразу же. Она стояла в первых рядах толпы, выстроившейся двумя шеренгами у двери прилета с букетом ярких гвоздик и спортивным высоким мужчиной за спиной. Не понятно, почему девочка сразу же кинулась к этой женщине, весьма отдаленно напоминавшей прежнюю Евгению, но сквозь барьер новых духов и парфюмерную муть ее теплые объятия пахнули чем-то непередаваемо родным, милым, отчего нос тут же набух и засвербило в глазах. Постояли, хлюпая носами, тесно прижавшись среди задвигавшейся, заспешившей толпы. Женин сопровождающий, оказавшийся казенным шофером Владиком, подхватив Максима, умчался за багажом, стараясь, видимо, разрядить напряженность. Однако Макс, не ничуть не смутился встречей, крепко прихватил за шею Евгению, рассмеялся:

— Ты что-то маленькая стала, мам.

— Это ты вырос, дорогой. Я для тебя целую культурную программу составила. Будешь изучать Москву под руководством замечательного спортсмена Бориса Коренева. Он старше тебя всего на пять лет и уже мастер спорта. Наш сосед. Берет над тобой шефство, а то мне Вика для помощи в устройстве квартиры позарез нужна, — Евгения подмигнула дочери: — Поможешь?

В машине (это оказалась самая, что ни на есть черная «Волга» с казенным шиком спецномера) Вика разглядела мать хорошенько.

— Я что, постарела? У тебя такие испуганные глаза! — Женя сняла очки.

— Можешь спокойно носить свои окуляры, они тебе очень идут, мама, одобрила Вика. — И прическа, и костюм — вообще, ты здорово выглядишь. Экстра-люкс! Только другая немного, как… теледикторша.

К сорока годам Евгения, наконец, нашла свой стиль, выигрышно оттенявший даже то, что прежде считалось недостатком. Сдержанная элегантность и экстерьер европейский, скорее всего англичанки с примесью ирландской крови, сочетались с легким французским шиком — насмешливым блеском, игривой простотой, что вместе могло быть определенно тремя словами: «порода, порода, и еще раз порода».

— Та здорово вытянулась… И это платье несколько… провинциально, — Евгения замялась, — ну, ничего, детка, я здесь тебе уже целое приданое припасла. И о школе позаботилась. Десятый класс ты должна закончить в Москве. Я не могу настаивать, надеюсь ты и твои родственники сами прекрасно понимают, что пора уже серьезно думать об институте думать, — Женя сосредоточенно прищурилась, отвернувшись к окну и, как ни старался ветер взлохматить ее медную шевелюру, какая-то оптика сдвинулась, приплюсовав к обманчивой моложавости десяток законных лет.

А Вика обмерла, выслушав ультиматум с переходом в Московскую школу: вот и настало время выбирать, где твой дом, перелетная птичка…

…Большая трехкомнатная квартира Шорниковых находилась в новом шестнадцатиэтажном доме, стоящем среди целого района себе подобных в юго-западной части Москвы. Все здесь выглядело комфортабельно и весело высокие витрины новенького универсама, учебный школьный комплекс во дворе, еще не освободившийся от строительного хлама, свежий асфальт вновь проложенных дорожек, упирающихся в искрящиеся стекольно-кирпчные кучи на подступах к самому настоящему, бурно зеленеющему леску. В просторный комнате, пахнущей штукатуркой и лаком был накрыт роскошный стол.

— Спасибо, Ниночка, — сказала Евгения застенчивой женщине, — отлично справилась. До понедельника свободна.

«Господи, моя маман научилась подмигивать, гонять шофера и даже распоряжаться домработницей!» — думала Вика, прикидывая, что их пребывание в Москве было уже до мелочей продумано — каждому отведена своя роль. Перекусив самым вкусненьким, сбежали во двор новые друзья — Максим и Борис. Евгения переместилась на кухню, закурила тонкую сигарету с ментолом.

— Ну, рассказывай, девочка… как там у вас? Виктория пожала плечами — что ж так сразу расскажешь? Ну если главное… Она опустила голову, нехотя выдавив:

— Папа серьезно болен. Это старая трава обострилась. Будет операция.

Женя вздохнула и философски заметила:

— У всех теперь какое-нибудь горе в доме. Ведь, слава Богу, народ почти ничего не знает. Прав был отец насчет Афганских действий. Эх, маленькая моя, каких ужасов мы там насмотрелись… Эй, не грусти! Давай сыграем что-нибудь в четыре руки! Смотри пианино наше старое уже из Солнечногорска доставили.

— Потом, мам, ладно? Я что-то сильно устала.

Распорядок Московской жизни определилось быстро: Макс пропадал на спортивных площадках в компании своего нового приятеля Бори. Малышку Анечку Евгения оставила с матерью в Солнечногорске и вместе с Викой деятельно занялась устройством квартиры. К концу августа предполагалось возвращение на родину Леонида, и новый дом должен был встретить хозяина в полном блеске.

Вика не переставала удивляться разнице куйбышевской и московской жизни. Мать накануне созванивалась с шофером, в условленный час их ждала у подъезда «Волга», готовая катить в любую часть огромной столицы — за шторами, паласами, люстрами, мебелью. В магазинах, несмотря на глобальный дефицит, можно было достать все, естественно, с переплатой, в которой не только важна была сама сумма, а то, кому и как ее дать.

Да, приятно было стать вдруг богатенькой и требовательной — не прицениваясь выбирать на Черемушкинском рынке спелые персики, шишковатую чурчхелу, крупнозернистые сладкие гранаты, янтарный виноград «дамские пальчики», поступавшие сюда из частного сектора дружеских союзных республик. А новые Викины туалеты, приобретенные с помощью «связей»? Эх, пройтись бы мимо куйбышевской школы в этом атасном костюмчике «Super Rifle» с рыжей сумочкой и мокасинах в стиле «Вестерн», разукрашенными латунными бляхами и замшевой бахромой! Нет, она не стала красоткой, примерив новый имидж, но и комплексом неполноценности не страдала — плечики развернулись по-новому, задорно, как пудель после мытья, встряхивалась новая лохматая стрижка.

Приятно и увлекательно было следить за расстановкой мебели, давать советы матери и рабочим (Нет! Нет! Левее диван, а то очень стенку «тяжелит»), а потом гонять по окнам Владика с дрелью на предмет подвески карнизов и новых штор. Но получилось — загляденье! Просто жаль одним в такой красоте обретаться, хоть билеты у подъезда продавай и приглашай на просмотр прохожих. Женя привезла из Кабула всякие экзотические финтифлюшки: медные шкатулки с вычеканенным кружевным рисунком, деревянные статуэтки, бронзовые подсвечники, металлические огромные блюда для украшения интерьера, инкрустированный перламутровый столик и даже настоящий кальян! А уж салфетки, полотенца, коврики, картинки — просто прелесть, приятно в руках подержать!

В большую комнату — гостиную, соединенную стеклянными двойными дверьми с холлом, вместился финский гарнитур из темного матового дерева, в угловую спальню с трудом затиснули громоздкий белый гарнитур «Луи», а в детской, расположилась двухярусная рижская кровать, где нижнее место предназначалось пятилетней Ане, а верх, естественно, Вике.

Виктория как бы раздвоилась: новая — почти москвичка, довольно легкомысленная и эгоистичная, подавляла сентиментальные всплески прежней, совестливой, а та, в свою очередь, коря за измену подсовывала ей душераздирающие видения: одинокое трио на опустевшем перроне — папа, Катя и Макс. Стоят, смиренно уронив руки и печально глядя вслед удаляющейся в московскую даль Виктории. И тогда обе Вики — новая и старая, в обнимку плакали, понимая, что не смогут сделать выбор, обречь на страдания одну из спорящих горячо любимых сторон.

Женя, заметив перепады в настроении дочери, осторожно зализывала раны — отец, мол, отлично живет с Катей (слава Богу, хорошая женщина встретилась!), Максим привязан к ним, как к родным, к тому же будут еще, наверно, у Алексея и свои дети. Не остановится же он на одном ребенке, всегда сына хотел. Как? Максим?! Да он вовсе не Викин брат. Как, Вика до сих пор не знала? И мальчик не в курсе? Вот чудеса-то! А она была уверена…

Евгения поведала дочери историю усыновления мальчика, литературно сгладив углы: выходило, что отец Макса, героический революционер свободолюбивой страны, жених Светланы, погиб в боях за независимость своей маленькой восточной родины.

Сама же Лана — женщина отважная и трудолюбивая, трагически пала от руки солнечногорского бандита, защищая грудью галантерейный прилавок родного магазина. В память об отце остался золотой амулет — фамильная ценность восточного клана.

— Я вижу, Катя решила, что мальчику пора вешать на шею золото! — пожала плечами Евгения. — Мы с Алексеем полагали, что такого рода вещи можно носить после совершеннолетия.

— Это она ему на дорогу надела. На счастье, что ли. Ведь папе поддержка нужна, пусть хоть через сына идет… — неловко защитила Виктория Катю, тут же забыв, что Максим не родной Алексею.

Ей вообще казалось странным, что Макс — «чужак», да еще наполовину инородец. Она не ощущала преимуществ «кровного родства» над другими видами человеческой близости и родственные признаки в ее формуле любви не имели существенного значения. Разве объясняет какой-то абстрактный код ДНК или штампы в метриках взаимную тягу людей друг к другу? И могут ли они, не подкрепленные иными, более существенными и загадочными связями, предопределить симпатию, интерес или даже простейшую жалость? Вот «засушенные маргаритки» — соседка Августа оказались в последние годы более близкой Вике, чем родная бабушка, а Максим был и останется братом, самым что ни на есть настоящим, в то время, как Анечке еще предстоит стать сестрой.

— А знаешь, мам, это не имеет никакого значения. Уверена, даже если Максу станет известно, ничего не изменится. Он очень ответственный парень, какой-то взрослый в своей ответственности. Чувствует себя моим старшим братом — везде, и во дворе, и в школе перед такими верзилами заступается! Главное для него — выглядеть настоящим мужчиной, во всем копировать отца. Моего отца, выходит. Узнал, что папа по утрам делает пробежки. Смотрим выползает из постели чуть свет! С отцом бежать. А ведь такой соня — уму непостижимо!.. Целую неделю продержался.

Вика рассказывала охотно, с улыбкой, как всегда, когда речь заходила о доме. Женя чувствовала уколы ревности и рассчитывала на то, что время все поставит на место. Главное — сейчас вырвать из Одессы девочку без надрыва.

— Ничего, ничего, детка, все устроится — еще целая жизнь впереди. Будет Макс на каникулы к нам в Москву приезжать, а мы все вместе в Одессу нагрянем. Там такая роскошная гостиница под названием «Красная»! — обрисовывала она приятную, заведомо утопическую перспективу.

Каникулы кончались, Вику записали в десятый класс престижной французской школы. Она все чаще грустила, поскольку не могла сделать окончательный выбор. Хотя мать с проницательностью психоаналитика объяснила, что любой выбор дочери будет болезненным, но только один правильным. А именно, тот, который связан с Москвой и перспективой получения хорошего образования, а следовательно, и устройства личной жизни… В середине августа вернулся на родину генерал Шорников. Узнать его было трудно — сухощавый, до черноты загоревший и почти совсем облысевший пожилой человек. Вика не верила своим глазам, отец выглядел по сравнению с ним почти юношей. Леонид Егорович осмотрел ожидавшие его хоромы, поглядел в окна, объявил домочадцам:

— Молодцы ребята! Всех повышаю в чине. Медали раздам завтра. — Он улыбнулся одними губами, словно превозмогая мучительную боль. Евгения тоже была какая-то приглушенная, словно погашенная. Только на следующий день Вика узнала, что от них скрывали старшие — генерал привез сообщение о гибели его кабульского заместителя вместе с группой офицеров, проработавших с ним бок о бок почти пять лет.

Да что поделаешь — война есть война, и она всегда где-нибудь да есть — то в Ольстере, то в секторе Газа, то еще где-нибудь — хоть телевизор не смотри — беженцы, трупы, развалины. А в Москве — праздник газеты «Правда» на ВДНХ, выставка кошек в Битцевском парке, новая программа цирка на Цветном бульваре, гастроли королевского английского театра, иностранцы на каждом шагу, магазины, киоски, видеосалоны, как говорят, с порнухой — и просто наркотик для Макса игровые автоматы! Только успевай посмотреть, что очень не просто, если интересы шестнадцатилетней девочки и двенадцатилетнего мальчугана явно не сходятся, а еще обязательная программа — поездка на дачу и в Солнечногорск, на могилу дедушки Михаила Александровича и маминой подруги, тети Лани.

На даче Макс тут же покорил Анечку своим умением лазать по деревьям, ездить на велосипеде без рук, ловить жуков и выслеживать чужих кошек, так что она хвастала всей дачной детворе и грозила:

— Вот мой брат вам всем такое покажет!

На кладбище парень взгрустнул — он явно не знал как себя здесь вести, особенно если взрослые затаились — говорят в пол голоса, возлагают цветы и вспоминают всякие истории про «дедушку» и какую-то «тетю Лану», улыбающуюся летнему дню с большой, самодельно оправленной в металлическую рамку, фотографии. Макс вообще не мог понять, почему все люди на этих памятниках и крестах — улыбаются, а кто пришел навестить их — плачут.

— Может мне стихотворение какое-нибудь рассказать? — предложил вдруг он.

— Да ты что! Посиди смирно, — пыталась урезонить Максима Вика. А Женя посмотрела с сомнением и неожиданно согласилась:

— Давай, рассказывай. Тете Лане понравится, она очень веселая была. Макс не знал, как встать, и в конце концов расположился лицом к фотографии, наподобие пионера, рапортующего портрету мальчика-Ленина. Задумался, поскреб затылок, оглянулся на Вику.

— А что рассказать-то? Знаю! Тише. Стихотворение А. С. Пушкина «У лукоморья дуб зеленый». Вначале ему было очень забавно стоять навытяжку среди яркого солнечного дня и могил, как у доски и рассказывать урок. Но Женя с Викой странно притихли и не реагировали на его смешки и комментарии, сопровождавшие каждую запинку. «Там лес и дол видений полны…» — добрался, наконец, Максим до страшного места, и сам, поддавшись настроению, нахмурил брови и начал слегка подвывать, как полагается, если рассказываешь загадочные и страшные истории.

Каникулы кончались. Вика совсем замкнулась, не решаясь поговорить с матерью: чувствовала она, что в Одессе происходит что-то неладное. Уж очень неопределенные письма приходили от Кати. Вроде все в порядке — отец выздоравливает в санатории, Катя бывает у него каждое воскресенье. Но почему сам-то молчит? Почему телефон не прозванивается — даже Августа не берет трубку?

— Да волноваться отцу не надо, вот письма и не расписывает! — успокаивал Максим. — Ты ж сама знаешь — наш отец человек железный: если врач сказали «не волноваться» — он терпит и не волнуется. Соседский Боря уехал к бабушке на Украину. Макс теперь ходил за Викой, как привязанный. Вечерами детей отпускали в близлежащий кинотеатр, что не вызывало у Вики особого энтузиазма — зачем ходить куда-то, когда дома — «видак» и полно разных лент. Но в фойе кинотеатра работали игровые автоматы, магнитом притягивающие азартного парня.

— Ты можешь и не ходить со мной. Дай только деньги, я сам сбегаю. Полчаса — и все дела. В универсаме пока пройдись, — уговаривал сестру Макс. Но она не сдавалась и смиренно, как покладистая гувернантка, сопровождала пацана, резво припускавшего прямиком через заросший бурьяном пустырь.

Викины электронные часы уже показывали пять, но в теплом воздухе, насыщенном сизым душным маревом от огибавшего пустырь шоссе, не было заметно сумерек. Наваленные штабелями бетонные плиты какого-то долгостроя, оставленные здесь, наверно, еще со времен «застоя», почти скрывала высокая трава, в которой торчали совсем деревенские лопухи, кусты репейника и закрывающегося на день цикория.

Мужчины появились неожиданно, откуда-то сбоку, словно выросли из-под земли: высокий толстяк в светлом спортивном костюме и поджарый, «грузинского» типа, с черным галстуком на белой рубашке. Толстяк с приветливым лицом михалковского дяди Степы, слегка растопыря руки, притормозил идущего впереди Максима и обратился к подоспевшей Виктории:

— Вы дети генерала Шорникова, если не ошибаюсь?

Обескураженная Вика что-то пробормотала и Максим громко отчитался:

— Я, Максим Козловский, прибывший к сестре в Москву на каникулы.

Толстяк представился:

— Капитан Степанцов, Кузьма Кузьмич. Леонид Ефимович Шорников срочно отбыл с супругой Евгенией Михайловной в подмосковную часть по секретному заданию Генерального штаба. Планы резко изменились. Нам поручено позаботиться о детях. То есть, вас, Виктория, мама попросила подождать дома, а Максима мы должны срочно переправить назад в Одессу.

— Как это, как это? Я сестру ни за что без надзора Москве не оставлю. К ней и так на улице кто-нибудь всегда привязывается, — Максим и для убедительности взял сестру за руку.

Высокий вопросительно посмотрел на брюнета, державшегося в стороне:

— Что будем делать, товарищ начальник?

«Грузин» медленно подошел, внимательно посмотрел на Максима. Максим, демонстрируя свою решимость, прижался к Виктории.

— Ну, раз такое дело, Степанцов, — повезем детей к генералу, пусть он сам решает, — сказал с заметным кавказским акцентом.

Они прошли наискось, петляя между рытвинами и трубами к кустам боярышника, отделявшим пустырь от шоссе. В тени единственной хиленькой липы покорно ждала черная «Волга», из которой вышел еще один мужчина в штатском и вопросительно посмотрел на приближающуюся компанию.

— Едем все вместе. Придется разместить на заднем сидении четверых. Давайте-ка, ребята, загружайтесь живее, время не ждет, мать, наверно, волнуется, — скомандовал Степанцов. «Грузин» нырнул первым, потом сели Максим с Викой и, наконец, Кузьма Кузьмич, плотно захлопнув дверь. Впереди находился молчаливый шофер, и тот человек, что поджидал их в машине.

— Едем к пункту главного назначения! — распорядился Кузьма Кузьмич водителю и серьезно посмотрел на детей: — Примите во внимание, дорогие ребята, дело очень серьезное. Мы нарушаем приказ командира, забирая вас в часть. Поэтому прошу сохранять полное молчание в любых обстоятельствах. Сами понимаете, уже взрослые — строгая секретность!

Машина развернулась, и судя по тому, что проспект, ведущий в центр, остался в стороне, выехала на окружную. Мужчины упорно молчали, не поддерживая бесконечные попытки Максима прояснить обстоятельства поездки. «Грузин» искоса поглядывавший ни сидевшего рядом мальчика, вдруг спросил:

— А что теперь разрешают в школе в Бога верить?

— Почему это? — удивился тот.

— Вижу, на шее у тебя крестик висит.

Максим вытащил из-под футболки золотую цепочку с амулетом, подвешенную перед отъездом в Москву Катей. («Наверно, это твой талисман?. Уж не знаю, что там изображено, не по-нашему написано. Думаю, от дурного глаза и колдовства. Так что, пусть тебя в пути защищает» — сказала Катя, с трудом защелкнув замок. — И застежка какая-то мудреная! Уж точно, не потеряется.) — Это талисман от колдовства! — показал брюнету золотой шестигранник Максим.

— Вижу, вижу, спрячь, никому не показывай — вещь хорошая, наверно, дорого стоит, — предостерег «грузин» и обменялся взглядом со Степанцовым. Тот довольно крякнул и обратился к Вике:

— Мы решили, что детям генерала Шорникова можно доверить некоторые детали нашего секретного задания… Мы все здесь — коллеги Шорникова по Афганистану, боевые, так сказать, друзья. Ситуация складывается несколько сложнее, чем мы вам вначале вынуждены были обрисовать. Не имею права сказать большего, дело военное и сугубо секретное, генерал вам сам, что можно, расскажет, когда приедем. Но сейчас мы должны сделать небольшой перелет, надеюсь, вы не боитесь лететь на самолете?

— Вот еще! Вика уже сто раз летала. А мне вообще в самолете очень нравится! — обрадовался перспективе Максим. — А стрелять в нас будут?

Мужчины переглянулись и Степанцов криво ухмыльнулся:

— Надеюсь, нет.

— А почему мы вещи не забрали? Как же я полечу так, в одном сарафане, в тапках, да еще без паспорта? Давайте быстро домой заедем… всполошилась Вика.

— В ваш дом возвращаться опасно. Там может быть засада, доверительно сообщил Кузьма Кузьмич. — И вот, что ребята, путь далекий, вы, должно быть, голодны. У нас здесь есть спецпаек — бутерброды и «Пепси».

— Здорово! Я один целую бутылку могу выпить! — похвастался Максим.

Степанцов щелкнул замком кейса, извлек пакеты с бутербродами, бумажные тарелки, стаканчики и большую пластиковую бутылку «Пепси-колы».

— Жуйте и дорога покажется короче, — он весело подмигнул.

— Мне что-то пока не хочется, — отказалась Вика, почувствовавшая легкую тошноту, как перед выходом к доске. В отличие от Максима, это приключение ей почему-то не нравилось.

— Ну хоть бутербродик с семгой пожуй, рыженькая, — только в нашем штабном буфете бывает, — Кузьма Кузьмич протянул Вике тарелочку. Рыба оказалась очень соленой и Вика запила бутерброд целым стаканом шипучего вкусного напитка.

— Вот и отлично! «Пепси-кола» слегка тонизирует. Настроение будет бодрым, чтобы родителей не огорчать, — разлил по стаканчикам остатки довольный Кузьма Кузьмич и собрал остатки пиршества.

Они ехали теперь уже где-то за городом, пересекая поля, пролески и небольшие, удивительно уютные в косых лучах заходящего солнца деревеньки.

Вечерело, на остановках пригородного автобуса толпился народ, в огородах подставив краснеющему небу спины, копались труженики, мелькали указатели со смешными названиями «Пешки», «Личики», а потом «Кресты» и «Черная грязь». «Как же писать в автобиографии место рождения? Родился в „Черной грязи“», — думала Вика засыпая. Рядом, привалившись к ней, мирно посапывал Максим.

Сквозь сон Вика слышала, как переговаривались сопровождающие их офицеры на непонятном, видимо, афганском языке, а потом уже в полной темноте машина остановилась и в распахнутую дверь повеяло лесной свежестью с примесью бензина. «Грузин» подхватил на руки Максима и понес через поле, к сияющему в ослепительном море взлетных огней самолету. Вика пыталась подняться, но ватное тело не слушалось. Кузьма Кузьмич больно цепляясь сильными пальцами, вытащил ее из машины и, подняв на руки, понес в темноту к прозрачному на фоне поднимающейся луны леску. Третий спутник, молчавший всю дорогу, пошел за ними. Степанцов бросил Вику в колючие кусты, достал темный, блеснувший металлом предмет, до смешного походивший на пистолет. Вика поняла, что это сон, и причем, очень забавный, если бы так не кололся в бок какой-то сучок.

— Отставить! — Кузьма Кузьмич оттолкнул направленное к Вике дуло. Без стрельбы ваша контора просто не может — заучились! А мы вот как советуем действовать — от души, по народным традициям… Не отрываться, от корней… — Степанцов, выворотил из-под куста огромный булыжник, крякнув, приподнял двумя руками над Викиной головой:

— Эй-у-ухнем! — и свалился в бурьян, сбитый с ног подоспевшим «грузином». Вика успела отвернуться, камень по касательной ударил в затылок, и она полетела в черный бездонный колодец под загудевший хор: «Еще разик, еще да раз!»…

Если бы по теории автора нашумевшего труда «Жизнь после смерти», нетленная субстанция убиенной вспорхнула над жиденькими кустиками, то была бы озадачена представившейся внизу сценой. Степанцов вставал, потирал ушибленный локоть и смачно ругался:

— Охренел что-ли, господин начальник? Приказано же свидетелей убрать. А здесь самое удобное место: неопознанных жмуриков в подмосковных лесах, как грибов навалено!

«Грузин» присел возле Вики и положил пальцы на шейную артерию:

— Повезло тебе, дядя, живая. Лишнего греха с собой не возьмешь.

И сделал знак безмолвно стоящему в стороне мужчине. Выстрел прозвучал совсем тихо. Степанцов медленно осел и боком, подломив колени, рухнул в могучие лопухи.

…Боинг 757 с опознавательными знаками далекой дружеской страны и кодовым взлетным шифром строго секретного назначения, сделав несколько кругов над военным аэродромом, взял курс строго на юг. В салоне, оборудованном под спальное помещение, темнокожий человек в голубом врачебном халате внимательно следил за глубоким сном двух пассажиров, пристегнутых ремнем к низким лежанкам. Голова девочки, превращенная бинтами в снежно-белый ком, слегка покачивалась на подушке, мальчик сосредоточенно хмурил черные, крыльями разлетавшиеся к вискам брови.

Пощупав пульс, доктор быстро наполнил одноразовые шприцы под пристальным взглядом наблюдавшего за ним «грузина» и ловко сделал внутривенную инъекцию — вначале девушке, потом — пареньку. Мальчик заулыбался, откинув кудрявую голову. Амир приблизился, осторожно снял с его шеи золотую цепочку, опустил ее в крошечную металлическую коробочку и, щелкнув замком, спрятал во внутренний карман пиджака.

Ровно в полночь 14 июня воздушный лайнер благополучно покинул воздушное пространство Советского Союза.