Почему?

IV.

После причастия, когда окончились поздравления, пожелания, поцелуи — решили сейчас-же ехать на вокзал. Дача Стоцких недалеко от города, так что через каких-нибудь пол-часа все будут на месте. Там сейчас и обедать будут.

Выходят веселой гурьбой из костела, где только-что был красивый таинственный сон, от которого теперь, почему-то, грустно уходит. Надо обернуться. Посмотреть еще в последний раз. Так: вон на той скамейке он сидел, а на той она. Он сидел... и не молился. Странно, теперь только вспомнил, что ни разу даже не подумал молиться. Так таки и не подумал!..

— А мама поздравляла, целовала со слезами — весело думает Леля. — Первое причастие: теперь ты — говорила — чистый, безгрешный совсем.

— Чистый. А я только и делал, что на нее смотрел. Нет, я не чистый, не такой совсем, каким хочет меня видеть мама. Я хочу быть теперь таким, каким мне захочется — шумел в Леле проснувшийся молодой звереныш, насмешливо и легко раскидывая встречающаяся загородки.

В вагоне первого класса все разместились вокруг патера. Опять он в своем длинном фланелевом хитоне и с сигарой во рту. На широкой физиономии его расплылась довольная улыбка; что то рассказывает.

Но ее здесь нет. Она стоит у дальнего окошка.

— Вам хочется есть? Мне — страшно, — спрашивает Леля, подходя к ней.

Она внимательно рассматривает в окно, бегущие назад деревья, телеграфные столбы; и оттого, что не может, почему-то, взглянуть на него, Леля делается немножко храбрее. Он решается подробнее рассмотреть ее. Видит, какие у нее тонкие, точно просвечивающие и нервно вздрагивающие ноздри, а за ухом такое розовое место, куда так-бы хотелось поцеловать, осторожно и тихо...

— Как вас зовут? — спрашивает Леля, теперь также внимательно смотря в окно.

— Меня зовут Идой.

Как она странно выговорила свое имя, или ему так показалось только.

— Милая Ида — повторяет про себя Леля, — если бы ты знала, как я тебя люблю, как люблю вот эти тонкие, цепкие пальцы, это розовое пятнышко за ухом.

— А вас как? — едва слышно спрашивает Ида.

— Лелей.

Станция. Вылезают с шумом, с смехом. Патер впереди. На сходнях он застревает, путаясь в складках своего балахона. Высоко поднял брови и с сигарой в зубах. Вот потешный: сейчас упадет под колеса, поезд. двинется и с рельс скатится отрезанная его голова с вылупленными глазами и непременно с дымящейся сигарой в зубах.

Хохот, взвизгивающий, по-детски. Патер обижен.

— Дети, дети мои — укоризненно качает он головой.

Все идут от платформы к экипажам по залитому солнцем горячему, сыпучему песку, в котором ноги вязнут по щиколотку. Еще в ушах мягкая стукотня от вагонных колес, потому так чутко слышится тишина окружающего с звонко прыгающими в ней голосами веселой молодости.

Стоцкая, высокая и важная, жена директора какого-то банка, ведет патера к своему соломенному шарабану под-руку. На козлах сидит странный кучер с распростертыми в даль руками. Еще есть коляски — две большие и черные, похожие на старые барки, и одна поменьше — это все для родителей. Молодежь рассаживается в тарантасах.

Опять суматоха, смех и трудно бежать по уходящему под ногами песку...

Леля спешит к тарантасу, где уже уселась Ида.

— Можно с вами?

Улыбается сверху прищуренными глазами. Общая веселость передалась и ей, и она не прочь подразнить Лелю, такого большого в сравнении с ней. И с такой забавно-беспомощной гримасой на лице.

— Не-е-е-т, нельзя — закидывает она кокетливо голову на бок.

Леля сначала пугается, потом весело лезет и садится рядом.

Экипажи трогаются по дороге к усадьбе. Вслед за ними и тарантасы с шумной молодежью. А тяжелый, черный поезд дает свисток, похожий на прощальный крик, грузно начинает пыхтеть и отодвигаться в противоположную сторону. И кажется, будто вместе с этим поездом, пришедшим из города, где была скучная зима с непонятно-лживой жизнью, уходит куда-то все это старое. И что отныне должна начаться другая жизнь, полная солнца и правдивых, сильных ощущений.. Оттого делается даже немножко жутко, точно, когда входишь в таинственный темный лес, где никогда еще не бывал...

Тарантас весело подпрыгивает по ухабистой, еще не просохшей от весенней грязи, дороге. И с каждым прыжком Леля чувствует мягкие толчки в бок, точно все время напоминающие ему, что тут рядом с ним молодое, возбужденное весной и его любовью, тело девушки напряженно ждет чего-то.

Тарантас въезжает в березовую рощу. Солнца здесь мало. Оно раздробилось и рассыпалось вокруг мелкими желтыми кружками. Кружки дрожат в ярко-зеленой чаще деревьев и быстро, один за другим, бегут с качающейся головы лошади, через фигуру возницы, на белое платье Иды и сейчас-же за ее спиной неподвижно падают на песок дороги.

— Милая Ида! — шепчет Лёля, наклонив вперед голову, точно рассматривая дно тарантаса — как я тебя люблю... — и незаметно целует ее тонкие пальцы с маленькими ногтями, точно из разового воска. Потом осторожно поворачивает и целует в раздражающе-мягкую ладонь.

А Ида молчит. Только по ее разгоряченным щекам, по затуманенным глазам и по тому, как она тихо прижимает ладонь к его губам, Леля узнает в ней то, чем сам охвачен...

Сразу на повороте въезд в усадьбу. И это досадно.

— Так скоро — недовольным голосом тянет Леля...

Усадьба из красного кирпича, двух-этажная, с двумя башнями по бокам и одним подъездом посредине. В передней снимают платье два бритых лакея в красных ливреях. Потом нужно подыматься по широкой лестнице с гипсовыми статуями по углам и громадным, оскаленным медведем, держащим в передних лапах поднос. Потом идут через залу в столовую, где уже три бритых лакея в белых чулках разносят суп.

Перед началом обеда патер произносит речь. Обращается то к хозяйке, важно улыбающейся одним ртом, то к молодежи, притихшей от незнакомо-богатой обстановки. Они, голодные, разместились на противоположном от хозяйки конце и с нетерпением ждут, когда кончит патер, чтобы начать есть. А он, как нарочно, тянет невыносимо долго, точно смакуя каждое слово.

— У-у—противный! — шепчет Леле рядом с ним сидящая Ида и он сочувственно жмет под столом ее маленькую, горячую ручку...

Обед тянется бесконечно долго. У патера опять сигара во рту и он уже изрядно выпил, глаза его все время масляно улыбаются. Взрослые оживленно разговаривают. А молодежь поглядывает в окна с видом на большое озеро с далекими очертаниями лиловатых берегов...

Наконец, поднялись, шумят, отодвигая стулья, благодарят...

— Да что вы, помилуйте, за что...

Потом идут в сад, старинный, с пересекающимися туннелями из лип. Выходят через калитку в лес и рассыпаются там сразу с громким криком во все стороны, как вспугнутая стая воробьев.

Сквозь стволы мелькают белые платья. Голоса все слабеют: все спешат уйти подальше, в глубь леса. Там озеро...

Леля и Ида свернули в сторону. Едва заметная тропинка извивается между березами, елями... Наконец то они одни. Одни в шелестящей листве, в таинственных тенях, разорванных там и сям солнечными пятнами...

Они чинно идут рядом.

— Как старики —думает Ида и ей делается весело, хочется смеяться, шалить:

— А мы не заблудимся?

— Нет, я умею находить дорогу по солнцу. Вот если бы оно зашло... — отвечает серьезно Леля.

— А как это по солнцу?..

Леля объясняет серьезно и подробно.

В середине его объяснений Ида с визгом отбегает сторону.

— Маргаритки... и как много!..

— Хотите, я погадаю — лукаво улыбается она снизу вверх, склонившись под маргаритками.

Леля рад, что прекратился скучный разговор. Теперь можно шалить, шутить...

— Погадайте — усаживается он подле нее — только о чем?...

О чем?.. — и опять смотрит лукаво, загадочно.

Какие у нее глаза... жгучие...

— Ну хорошо — приближается она к нему плечом в плечо, раздражающе-ласкающим... Вот самая большая...

Отрывает лепестки, отогнув крючком мизинец:

— Да... нет... да... нет...

Будто серьезным делом занята. Даже нижнюю губку подтянула.

Вдруг притворно ужаснулась:

— Нет!..

Сейчас рассмеется, наверно рассмеется...

— Что нет? — также притворно недоумевает Леля и думает:

— Славная, славная...

А Ида рассердилась, встала и бросила общипанный цветок Леле в лицо.

— Так вот же вам. После этого я с вами не разговариваю.

Леля смирно идет позади.

— Простите — плачется он.

Молчит. Подразнить разве.

— А я знаю...

— Ничего вы не знаете.

— Нет, знаю. Маргаритка неправду сказала.

— Нет, правду.

— Нет, неправду: не нет, а да...

Сразу останавливается и с веселыми глазами спрашивает:

— Что — да...

— Сказать? — и Леля чувствует, что еще минута, и он обнимет ее и будет целовать, целовать без конца и эти искрящиеся глаза, и этот рот...

Ида смеется. И вся насторожилась. Вдруг, не отвечая, поворачивается и кричит:

— Догоняйте — и бежит во весь дух в глубь леса зигзагами, иногда гибко ныряя под чащу ветвей. Теперь перед Лелей опять все ее стройное, молодое тело, быстро-мелькающие крепкие ноги в белых, туго-натянутых чулках и две черные, прыгающие по спине и плечам, косы, длинные, как змеи...

В несколько прыжков он догоняет Иду. Неловким обхватом останавливает. Но то, что сейчас казалось простым и легким, теперь вдруг пугает его. На минуту. Можно-ли?.. Но только на минуту. Потом сразу делается понятным, что можно: она позволяет. Понимает его нерешительный вопрос и отвечает утвердительно. Тем, что ждет, не вырывается. И Леля целует. Сперва в рот. Потом в глаза, в шею...

Но довольно, довольно...

— Пусти — с раздражающим смехом начинает отбиваться Ида.

— Не пущу, теперь ты моя — отвечает Леля с головой, закружившейся от ощущения ее тела, напряженно-упругого, запыхавшегося от быстрого бега. Ида отталкивает его, упираясь в него грудью, а он все целует и прижимает ее к себе. По всему телу быстро бегают мурашки. И вокруг ничего не видно, все предметы слились в мутные пятна, точно в большой проливной дождь...

Но Иде все-таки удается изловчиться и выскользнуть из его рук. С веселым визгом отбегает. Останавливается в нескольких шагах, не оборачивая головы. Говорит с заглушенным смехом.

— Ну, проси прощения, а то убегу... совсем...

Сколько дерзкой силы!.. И она отлично знает это. О, она хитрая и... милая, эта Ида — думает Леля. Но, как бы обидевшись, отвечает:

— И не подумаю... — И устало опускается на землю.

Ида медленно подходит.

— Ну, помиримся. — Садится рядом. Леля хочет опять ее обнять, но она не дается. О, какая дна серьезная стала вдруг. Даже немного грустная. Смотрит на кончик туфли, сдвинула брови.

— Ну, посмотрим, посмотрим, — думает Леля и в то же время начинает ее уже немножко бояться... И теперь он уже не решится обнять ее.

Ида подымает глаза. И прямо и серьезно смотрит на Лелю. Большими, вопрошающими глазами. И серьезно... Точно выпытывает.

Почему-то неловко от этих глаз, и от молчанья. Отчего она молчит...

— Ида, кто твой отец? — спрашивает Леля. И ему кажется, будто он сейчас сказал какую-то непростительную глупость.

— Доктор, а твой? — и все смотрит.

— Учитель.

Она отворачивается. Уж не рассердилась ли? Боже, отчего я такой неловкий, — думает Леля. Может, уж все кончено! Она поняла, какой я глупый, беспомощный и сейчас уйдет...

Ида опять разглядывает кончик туфли с серебристой вышивкой.

— Леля, отчего ты там, у патера... на лестнице никогда со мной не говорил...

— А почему ты всегда так скоро пробегала мимо — с болью говорит он, тоже разглядывая туфельку ее.

И опять молчание. И такая тишина, что кажется, будто весь лес замер и прислушивается. И от этого чувствуется, какой он большой и бесконечно-далекий.

Но вот Леля украдкой взглянул на Иду. И как он обрадовался. В ее глазах один радостный смех. И теперь она сама потянулась к нему и, обвив шею горячими руками, прижалась всем гибким телом к его груди.

— Леля, любишь?...

— Люблю... Как я тебя люблю...

И лес успокоился. Тоже зашептал что-то ласковое, доброе. Набежал ветерок и посыпались в зеленой листве золотые кружки и засмеялись березы. Радостно, как родные. И столпились вокруг. Стоят на страже. Оберегают святую тайну золотой весны. И смеются, смеются...

— Как я тебя люблю...

— Милый...

Поцелуи, жаркие, долгие. Смех листвы пьянит. Молодая, упругая грудь просится наружу. Тела зовут друг друга. Ида лежит в руках у Лели. Отгибается назад, и горячее тело ее уж так близко, зовет настойчиво, просто, понятно... Коса растрепалась, в ней путаются непослушные дрожащие пальцы. Ее щеки порозовели, на них играет солнечное пятнышко. Глаза широко раскрыты, в их опьяненной глубине скользят какие-то колючие, потухающие и вновь вспыхивающие огоньки. И что-то устало шепчут улыбающиеся и ссохшиеся губы. Почти неслышно...

— Не надо! — Или что-то другое? Не разобрать. Уже не отличить деревьев, стволов. Все сливается в качающуюся, смеющуюся зелено-пятнистую массу. Качающуюся и куда-то плавно опускающуюся...