Почему?

V.

А потом все становится простым и ясным, как задумчиво шумящий лес, как клочья синего неба вверху...

Сидят рядом, под шелестящей березой. Кажется, раньше сидели у другой березы... Голову Ида положила Леле на плечо. Тонкая белая шейка с редкими, рассыпавшимися по ней волосами.

А глаза остро блестят и смотрят в даль, сквозь белые стволы.

Сидят долго, не двигаясь. Прислушиваются к лесному говору, то очень далекому, то над самой головой. И кажется, будто тонким отзвуком дрожит что-то внутри, в сладкой истоме

Леля первый отрезвляется. Тихое чувство вызывает теперь эта маленькая головка, устало лежащая на его плече. Леля просто и осторожно, точно боясь ее разбудить, целует в лоб. Она вздрагивает всем телом и закрывает лицо руками.

— Ида, что с тобой. Ты плачешь?

Вдруг увидел кровь. Два ярких кровяных пятнышка, совсем маленьких, друг около друга.

Неожиданно страшно делается вдруг в этой лесной глуши. И береза над ними притихла. Насмешливо... В душу падает ужас. Тупой и липкий, как ком размятой глины.

— Ида, Идочка, дорогая, что с тобой, тебе больно? — и Леля берет ее себе на колени и осторожно, точно желая убедиться, больно-ли ей, гладит по голове.

Конечно, не больно. Вот она улыбнулась. Так хорошо улыбнулась, так славно улыбнулась, милая Ида.

— Ведь я так тебя люблю — хочет сказать Леля, а вместо этого спрашивает:

— Отчего ты, Идочка, так странно смотришь. Отчего? Нет, ты скажи, отчего ты такая странная. Почему ты молчишь.

Удивительно. Молчит все. Точно чем-то ошеломлена.

И вдруг кто-то внутри хихикнул... И спрятался. В щелочке блестит его остренький глазок...

— Что, что? — пугливо прислушивается Леля. Не может понять, не может еще уловить мыслью, но уже страшно боится, предчувствуя недоброе и, похолодев, тихо спрашивает:

— Ида, а что-же теперь...

Но Ида не слушает. Все также смотрит безмолвно куда-то в даль. И не знаешь: не проснулась она еще, что-ли, или с ней действительно что-то произошло. Вяло лежит у него в руках, легко поддается малейшему движению, как кукла.

— Ида, да скажи-же ты хотя что-нибудь. Ведь нужно-же подумать — умоляюще просит Леля и близко склоняется над ее личиком, таким тонким, испуганным...

— Ида, что теперь, что теперь нам делать! — И все растет и растет слепой неумолимый ужас.

— Ну хорошо — суетливо старается Леля успокоить себя рассуждая вслух — ну хорошо, мы придем туда, к ним. Хорошо. Они сразу не заметят. Наверно не заметят. Ну, а потом-то что будет — почти уж стонет Леля, зарываясь лицом в складки Идиного платья.

— Ну, что же — умоляюще смотрит Леля ей в глаза, сидя перед ней на земле. Такой большой и беспомощный.

Что-то случится сейчас. Может быть кто-нибудь ударит... Сзади, по голове... Нельзя шелохнуться. Она не видит, не видит, не видит... Этих проклятых кровинок. Они кричат, зовут, тонко, пронзительно, как звонкая стекляшка... Как больно кричат... Нельзя шелохнуться, надо молчать... молчать...

Увидела... Рассматривает...

Испугалась... Кажется, сказала что-то.

— Леля, надо вымыть... Пойдем скорей. Где нибудь здесь озеро, большое...

— А — вымыть;.. Можно с песком, тогда лучше отойдет. Как просто — а я не догадался. Боже, так просто: вымыть и ничего не останется.

Пни мешают бежать, точно нарочно под ноги лезут... проклятые...

Вымыть, вымыть... Только бы не заплакала, тогда все пропало. Не надо смотреть на нее...

— О-о, заплакала... все пропало...