Под флагом ''Катрионы''

Глава первая Тетя, ее племянник и двое гостей

В окружающем его мире всё было не так, как раньше, как ему хотелось, чтобы этот мир можно было любить и уважать. Сын сэра Томаса (ему исполнилось пятнадцать лет, и в его имени одной буквой стало больше) с увлечением читал книги о прошлом Шотландии, сравнивал то, что было, с тем, что есть, и во всех случаях отдавал предпочтение вчерашнему дню.

Гражданский суд в Эдинбурге в 1865 году ежемесячно платил жалованье сорока семи служащим. Пятьдесят лет назад штаты суда включали судью, его помощника, прокурора, истопника и курьера. Сто лет назад все эти должности совмещал один человек – судья. В каком-то случае он обвинял, в каком-то защищал, в холодные дни он топил одну печь, а в дни судебных заседаний – две. Он сам разносил повестки – вызовы в суд. Иногда эту обязанность выполнял его сын.

– Наказания в прошлом были суровее нынешних, – сказал как-то сэр Томас сыну и спросил: – Откуда ты добываешь все эти вздорные сведения? Всё было не так, Луи! Не верь романам, мой друг! Лучше всего загляни в архивы, если тебя так интересует особа судьи.

Луи не хотел заглядывать в архивы. Он беседовал с управляющим делами суда, а этому управляющему было ровно восемьдесят лет. Сэр Томас нередко называл сына шалопаем, лентяем и (в минуты предельного раздражения) человеком без будущего, но этот шалопай и лентяй в пятнадцать лет умел зорко подмечать плохое и хорошее в жизни своего родного города.

– Для наблюдений требуется досуг, папа, – говорил Луи, – и общение с теми людьми, которых ты называешь отребьями.

Эдинбург кишмя кишит контрабандистами, дезертирами, на улицах много нищих. Заметно увеличилось количество полицейских. Когда-то контрабандист не прятался, – прятать приходилось товар, что было значительно легче. Сегодня прячется контрабандист, а товар открыто продается в магазинах. Кстати: не потому ли так хорошо, нарядно одегы судья, его жена, семья прокурора, полицейское начальство?.. В старину меньше было дезертиров. Почему?

Понятно, почему так много нищих. Когда много нищих, – значит, больше и воров. Одни просят, другие берут. И очень часто при этом убивают. Убивали и раньше, и, возможно, в прошлом крови лилось больше, по по другим поводам, более благородным, лишенным корысти или, что чаще, чувства голода. Раньше дрались и в драке убивали. Теперь убивают из-за угла. Не стало поединков. В Эдинбурге становится скучно, в нем всё меньше и меньше живых примеров вежливости, деликатности, такта. Эдинбург – крохотная часть мира. Очевидно, что не лучше и в других городах.

Жизнь дорожает с каждым месяцем. Камми помнит время, когда на три шиллинга можно было купить столько провизии, что ее хватило бы на питание семьи в пять человек в течение трех дней. Сегодня на эти деньги та же семья проживет только один день, Камми говорит, что еще лет сорок назад незнакомые люди в Англии и Шотландии при встрече кланялись друг другу. Вальтер Скотт всюду и везде принимался как самый высокий, самый желанный гость. «Ему не надо было иметь при себе деньги, – добавляла Камми, – все его угощали, делали ему подарки, а в харчевнях и гостиницах почитали за честь отвести ему лучшее место за столом, поселить в лучшей комнате. О деньгах и помину не было. Одно присутствие Вальтера Скотта расценивалось на чистое золото. А теперь…» – Камми усердно махала рукой и кривила губы.

В прошлом, по мнению Луи, была поэзия как живая, видимая глазом реальность. Сегодня ее нет, – она стала синонимом воспоминания, занятием немногих – стариков или избранных, получивших при рождении способность наблюдать невидимое и видеть только воображаемое…

– Что из тебя получится, кем ты будешь? – спросил однажды сэр Томас. – Ты ничего не делаешь, с утра до вечера тебя нет дома. Я серьезно боюсь за твое будущее.

– И я боюсь, папа, – отозвался Луи, и, судя по тону, он не шутил. – Но – ничего! Я делаю то, что мне нравится. Значит, будущее уже складывается. Где граница между настоящим и будущим, папа? Спустя десять лет – это будущее? Ну, а через полгода? А завтра – это будущее?

– Будущее, Луи, – подумав и вздохнув не один раз, ответил сэр Томас, – это человек с положением в обществе. Твое рассуждение умозрительно, мое – конкретно.

– У тебя есть будущее, папа? Или находишь, что уже всё кончилось: завтра как сегодня, спустя десять лет как…

– Если это не грубость, а честное рассуждение, – сказал сэр Томас и пристально оглядел сына с ног до головы, – то я отвечу так: да, я человек, сделавший себе будущее. Терпением, трудом…

– А мечта, папа! – воскликнул Луи и вскочил с места, на котором сидел. – Неужели у тебя нет никаких желаний, мечтаний, надежд, иллюзий, наконец!

– Иллюзии есть, – опустив голову, отозвался сэр Томас. – Твой дедушка говорил, что иллюзии – это мечты в параличе. Избави тебя бог…

– Молодец дедушка! Избави меня бог отказываться от иллюзий. В одной книге, папа, я прочел и запомнил такую фразу, слушай: «В этой жизни не отказывайся и от иллюзий, ибо они возникают, а не преподносятся нам».

– Парадокс, Луи, – сердито поморщился сэр Томас. – Мне не нравится, что ты живешь в прошлом. Рано, Луи! Тебе только пятнадцать лет, мой друг! Только пятнадцать, а не шестьдесят.

– Ошибка, папа, и очень грубая, – серьезно, по-взрослому и даже несколько озабоченно и печально возразил Луи. – Я не живу в прошлом, – нет! Я только хотел бы, чтобы сегодня всё было так же, как много лет назад.

– Твой тезис, Луи; давай тезис, тогда я пойму тебя.

– Мой тезис? Изволь, папа. В прошлом обычный человек жил в необычных условиях. Сегодня человек необычный принужден жить в условиях самых обычных. То, что я сказал, папа, только черновик. Подожди, я его исправлю и скажу лучше.

– Тогда, – развел руками сэр Томас, – сочиняй романы.

– Может быть, я буду делать это. Только сегодня я еще не знаю, как приняться за это.

Луи жил в прошлом легко и непринужденно, а в часы прилива какого-то особенного чувства, похожего на то, которое возникает, когда слушаешь музыку, писал стихи. В пригородной усадьбе Сваястон (сэр Томас купил ее специально для сына) Луи, по его собственному выражению, чувствовал себя, как восклицательный знак в четверостишии Роберта Бёрнса. Щедро раскидистый бук и вязы в саду, говорливая речка, маленькие квадратные окна со ставнями, простор для глаза вокруг целительно действовали на здоровье Луи, – целительно в том смысле, что он забывал о своем недуге и недуг забывал о нем.

Луи с утра уходил на пастбище к другу своему – Джону Тодду. Бородатый, высокого роста пастух издали приветствовал Луи поднятым над головой своей посохом. Огромные лохматые овчарки кидались под ноги юноше, заливисто лаяли и в порыве бескорыстного усердия, подскакивая, целовали его в лоб, нос и щеки. Луи называл одну из собак по имени, и она, обрадованно подняв хвост трубой, бежала к Тодду, чтобы сообщить о приходе гостя. Луи обращался по имени к другой, третьей, четвертой и к другу своему подходил с той, которая сегодня оказывалась последней в поименном изустном списке.

Сегодня Луи не встретила ни одна собака. Огромное, в тысячу голов, стадо овец паслось на земле, принадлежавшей сэру Томасу.

– Твой отец, наверное, не подаст на меня в суд за то, что овцы бедных шотландских поселян едят его траву, – сказал Тодд, пожимая руку Луи. – Думаю, что не подаст, – добавил он. – На общественных пастбищах трава как мясо на скелете. Садись, поговорим.

– А где же Злюка, Карабас, Орел, Барон, Колдун и Сэр? – спросил Луи, оглядывая пастбище и не находя ни одной собаки.

– Мои четвероногие друзья понравились Дугласу Блэндли, – ответил пастух, вытягивая свои длинные ноги и удобнее устраиваясь на плоском придорожном камне. – Овцы на одну минуту сунулись на его пастбище, – они даже и рта не успели раскрыть, как вдруг появился сам мистер Блэндли! Он вежливо поздоровался со мною, затем показал собакам огромный кусок мяса и увел их в свои владения. Он знает мое слабое место, Луи. Он арестовал моих собак.

– За потраву? – спросил Луи.

– За потраву, – подтвердил пастух. – Собаки доверчиво бежали за мистером Блэндли, и только Колдун – самый недоверчивый, потому что самый старый, – посмотрел на меня и спросил, что ему делать. Я сказал: «Куси его, Колдун!» Колдун чуточку пощекотал этому мистеру левую ногу. Мистер присел и заорал от боли. «Собаки кусаются, сэр, – сказал я. – Разве вы этого не знали?»

Луи рассмеялся. Пастух погрозил пальцем.

– Не смейся! – печально сказал он. – За Колдуна в ответе Джон Тодд. Завтра я получу повестку от судьи, дней через пять-шесть мне откажут от места.

Он помолчал, подумал о чем-то и добавил:

– Я очень хочу этого, Луи. Я давно мечтаю о пешем путешествии по нашей милой Шотландии. Через год мне шестьдесят пять. Двух лет мне хватит на то, чтобы облазать все горы, исходить все леса, напиться из всех ручьев и речек. Вместе со мною – хочешь?

– О Джон! – мечтательно произнес Луи и обнял Джона. – Только тебе не откажут, собак выпустят, и ты…

Джон Тодд покачал головой и, сдерживая улыбку, в самое ухо Луи прошептал:

– Я подговорил моих собак так искусать этого Блэндли, чтобы он сразу же поверил и в рай и в чистилище!! Злюка великая мастерица прокусывать ляжки, а Барон мастак по другой части: он всегда хватает за пальцы. Ну, а Сэр – этот любит мягкие места…

– Они съедят Блэндли! – победно воскликнул Луи, хлопая себя по коленям. – А ты не в ответе, Джон!

– Если съедят – не в ответе, – согласился пастух. – Но если хоть что-нибудь оставят, тогда… Будь что будет, – он махнул рукой, – а сейчас поговорим. Обернись, Луи, и посмотри, какой флаг на башне у мистера Блэндли.

Луи обернулся. Ему нравилась эта игра.

– Белый, Джон, а на нем герб – белка и перед нею золотая свеча.

– Так… Когда поднимут черный без белки и свечи, тогда толкни меня в бок. Тогда я должен бежать. А пока…

– Вчера ты остановился на том, что в хижину вошел неизвестный, – сказал Луи. – Он вошел. Закрыл за собою дверь и…

– И крепко выругался, – продолжил пастух. – Хижина была пуста. Неизвестный вынул из кармана куртки трут и огниво, растопил очаг и сел погреться. «Плохи мои дела», – сказал неизвестный. Он не ошибся, дела его были не лучше моих, только у меня – собаки, у него – его друзья. Ну, погрелся он, отдохнул и решил идти дальше. И только открыл дверь, как вдруг слышит, что кто-то негромко называет его по имени…

– А имя у него Роб Рой, – прервал Луи. – Я еще вчера догадался.

– Помалкивай о своих догадках, – обиженно произнес Джон. – Если ты такой догадливый, – значит, я плохой рассказчик…

– Я совсем не догадливый, Джон, – вздохнул Луи и, закрыв глаза, растянулся на траве. – А ты очень хороший рассказчик. Ах, Джон, Джон, я не догадался убежать из дома…

– От себя не убежишь, – заметил Джон, к чему-то прислушиваясь.

– Я не догадался остаться в Париже два года назад, – продолжал Луи тоном кающегося.

– Нищих много и в Париже, – за Луи поставил запятую Джон Тодд.

– Я не догадался уйти с капитаном Дюком в море, – сказал Луи и на секунду открыл глаза, чтобы взглянуть на своего друга. Сентенция по поводу капитана Дюка последовала не сразу, – Джон поднял голову, настороженно к чему-то прислушиваясь, затем посмотрел на Луи и сказал:

– В море не лучше, чем на суше. Что еще, Луи?

– А еще я не догадался сделаться пиратом. Подожди, не перебивай! Мы знаем друг друга три года. Ты, Джон, мой исторический факультет Эдинбургского университета.

– Тогда что же Камми? – улыбнулся пастух.

– Камми… Камми – это Камми. Быть пиратом – самое интересное занятие на свете, Джон! Режь, кого хочешь и кого надо, грабь того, кто сам награбил, раздавай деньги тем, кому они очень нужны. А самое главное, – Луи приподнялся, опираясь на локоть и глядя на пастуха, – а самое главное в том, что вся твоя жизнь окутана тайной!

– Тайна и подле нас, – неспокойно отозвался Джон и поднялся во весь свой богатырский рост. – Ты слышишь, Луи? Мне кажется, – лает Колдун и все остальные леди и джентльмены…

Луи прислушался.

– По-моему, – сказал он, – только что дважды тявкнул Сэр. Да, да! А вот скулит Барон! Смотри, овцы подняли головы и тоже слушают!

Джон Тодд бросил свой посошок на землю и стремительно растянулся на траве – кверху спиной. «Переворачивайся!» – приказал он Луи, и тот, смеясь на себя и Джона, ловко перевернулся, прижимаясь к теплой, жирной земле. Непонятно, зачем это, но если так надо – пожалуйста! Молено встать и на голову. Где-то неподалеку лают собаки, отрывисто и зло.

– Наши! – говорит Джон. – Сейчас я их позову!

Он свистнул – не так, как все, а по-особенному – булькающим, прерывистым звуком, и тотчас заблеяла одна овца, за нею сразу две или три, через секунду все овцы заговорили разом, и было в этом что то осмысленное, хорошее, милое.

– В два пальца! – приказал Джон.

Но не успел он вложить в рот циркулем расставленные пальцы, не успел Луи сделать то же, как через чугунную ограду усадьбы Дугласа Блэндли перепрыгнула рыжая собака и с ликующим, счастливым визгом помчалась по пастбищу.

Джон вскочил, выпрямился и крикнул:

– Колдун! Сюда!

За Колдуном вырвалась на свободу, пробравшись меж прутьев ограды, тонкобокая Злюка, за нею Барон, а коротколапый, упитанный Сэр перемахнул через ограду и, не по-собачьи хрюкнув, тяжко шлепнулся на землю, ругнулся вполне по-собачьи и, хромая, пустился по следам своих товарищей. Карабас и Орел выбежали откуда-то справа; они перегнали Колдуна и первыми прибежали к своему хозяину, захлебываясь от лая, торопясь рассказать о том, что с ними было в усадьбе мистера Блэндли…

– А теперь – храни бог от этого мистера! – сказал Джон, озираясь по сторонам. – Сейчас все его придворные явятся сюда.

– Прикажи собакам сковать стадо, а мы пойдем обедать, – предложил Луи. – Моя тетушка открыла окна в столовой, – значит, миска с бульоном на столе. Вечером приедет отец. Он любит тебя и спасет от беды.

– Когда говорят «спасет», значит, случилось что-то посильнее простой беды, – сказал Джон, раздумывая над тем, что ему предпринять. – А когда говорят «беда», значит, надейся на свои силы. Сэр, Колдун, держать стадо на месте! Злюка, Барон, Карабас, помогайте Сэру и Колдуну! Орел, я иду вон туда, видишь? Сиди здесь, и, если что-нибудь случится, беги за мною! Я обедаю у мистера Стивенсона. Так, Луи?

– Так. – Луи рассмеялся, наблюдая за собаками: Колдун и Сэр, опустив хвосты и подняв головы, побежали слева от стада, грозно глядя на овец, а Злюка, Барон и Карабас пошли направо, тявкая на тех овец, которые отбегали от стада; Орел растянулся подле камня.

– Кажется, в Шотландии это единственный дом, где пастух сидит в столовой вместе с господами, – сказал Джон за обедом, восседая на самом почетном месте – напротив тетки Луи, под портретом Роберта Стивенсона. – И никто не скажет, что от пастуха дурно пахнет.

– Что он сказал? – спросила тугая на ухо тетка.

– Он сказал, что белое очень молодит вас, тетя!

– И никто брезгливо не отодвинется в сторону, никто не обнесет сладким блюдом, – продолжал Джон, с аппетитом поедая рисовый пудинг с изюмом.

– Что он сказал? – спросила тетка.

– Он сказал, что вы, тетя, самая интересная женщина, какую он только видел!

– И никто не спросит меня, что было в этом доме пятьдесят лет назад. А я знаю, и это очень интересно. Рассказать? Только, Луи, сперва дай мне вон тот кусок хлеба. И если тетя спросит, что я сказал, – передай ей, что старый Джон всем кушаньям предпочитает хлеб, а что сама она святая женщина, – об этом я крикну ей в оба уха!

– Не надо, Джон! – рассмеялся Луи, а тетка спросила:

– Что он сказал?

Стук в дверь. «Странно», – подумал Луи и произнес:

– Войдите!

Дверь открылась, и взору обедающих предстал толстопузый, широкоплечий и коротконогий человек с ястребиным носом, выпученными глазами.

На нем был коричневый сюртук и высокие кожаные сапоги с отворотами. Он снял шляпу, сделал несколько шагов и низко поклонился сперва даме, потом Луи. Джон сидел спиной к вошедшему.

– Красиво! – сказал гость, и всем показалось, что во рту у него каша. – Почтенное семейство сидит за одним столом с предводителем овечьего стада! Фантастично! Собаки этого уважаемого джентльмена искусали моих слуг, нагадили – я прошу прощения – на самых видных местах и час назад улпзпули из-под ареста! Красиво! Фантастично! Тысяча чертей в душу и сердце, джентльмены!

– Что он сказал? – спросила тетка, трясясь всем телом.

– Мистер Блэндли сказал, тетя, что вы сдаете в своем сердце помещение для чертей! – крикнул Луи. – Садитесь, сэр, – обратился он к гостю. – Моя тетя плохо слышит, но я слышу превосходно. Не угодно ли пудинга?

Блэндли брезгливо махнул рукой. Джон Тодд молча встал из-за стола, поклонился всем присутствующим, не исключая и сердитого гостя, и на цыпочках удалился. Тетка Луи, как все тугоухие люди, с комически-сосредоточенным видом улыбалась племяннику и гостю, полагая, что они говорят о ней и только для нее.

– Я буду жаловаться сэру Томасу! – проревел Блэндли, размахивая руками. – Неслыханный демократизм! Пастух за столом почтенного семейства! Я иду в суд! И пришел сюда только для того, чтобы предупредить друзей этого мошенника Джона Тодда!

– Что он говорит? – спросила тетка, кокетливо улыбаясь Блэндли.

– Он просит меня, дорогая тетя, показать ему выход из нашей столовой, а заодно помочь слегка поразмять ноги! – громко ответил Луи и после этого схватил мистера Блэндли за шиворот, повернул лицом к двери и, не принимая в расчет свои слабые силы и медвежью хватку гостя, легко, как младенца, двумя пинками в спину вытолкнул его из столовой, закрыл дверь на ключ и только после этого изнеможенно опустился на диван. Тетка стала хлопать в ладоши.

– Я всё видела, мой мальчик! – сказала она. – Ты герой! Этот мистер Блэндли невоспитанный человек, грубиян и озорник! Ты силен, как Голиаф, мой дорогой!

Луи отдышался, пришел в себя, но ему все еще было жарко, в висках стучали молоточки, а в глазах от чрезвычайного напряжения всех сил двоилось и троилось.

– Тетя, – неччл он глухим, прерывающимся голосом, близко подойдя к молодящейся, глухой и лишеннной возможности похвастать умом и сообразительностью сестре своей матери. – Тетя! Джон Годд с сегодняшнего вечера будет жить в нашем доне, спать в моей комнате и есть вместе с нами за одним столом! Тетя! Да слышите ли вы меня, тетя?!

– Я всё сделаю для тебя, Луи, все! – сказала тетка и опять захлопала в ладоши. – живи, спи и ешь сколько хочешь, ты здесь хозяин, а я гостья! Я только не понимаю, за что ты разгневался на этого глупого Джона Тодда!..

Глава вторая Совершеннолетие сердца

– «… И научил свонх собак покусать мистера Блэндли и его слуг…»

– Как же это я мог научить, милорд? – прервал судью Джон Тодд и рассмеялся.

– Молчать! – властно произнес судья и, поправив на своей голове парик, продолжал чтение приговора: – «Кроме неоднократных потрав пастбища, принадлежащего мистеру Блэндли, Джон Тодд в грубейшей форме намекал вышеназванному лицу на то, что он, Джон Тодд, рано или поздно щелкнет его, то есть мистера Блэндли, по носу, что, очевидно, следует понимать метафорически и что, таким образом, усугубляет вину указанного выше Джона Тодда, так как под этим можно разуметь и поджог, и убийство, и буквальный щелчок по носу, каковой есть неоспоримое оскорбление, а посему…»

Луи прыснул в ладонь. Его примеру последовали соседи, а Джон Тодд покрутил головой и, не вникая в технику построения судейской фразы, сосредоточенно и терпеливо ожидал, что именно последует за «а посему».

– «… А посему, – повторил судья, многозначительно грозя указательным пальцем правой руки, – обвиняемый Джон Тодд, пастух, шестидесяти четырех лет от роду, неженатый и не имеющий лично ему принадлежащего имущества и денежного вклада в банке, приговаривается…»

Судья пожевал губами, переступил с ноги на ногу и, философически вздохнув, продолжал:

– «Пункт первый: к публичному извинению перед мистером Блэндли в течение двадцати четырех часов с момента чтения приговора…»

– Очень мне нужно его извинение! – громко заметил мистер Блэндли. – Совершенно излишний пункт!

– Ваша правда, сэр, – кинул в его сторону Джон Тодд. – Я не намерен извиняться перед вами!

– Не намерен? – прорычал мистер Блэндли. – Нет, ты извинишься, если этого требует суд!

– «Пункт второй, – повышая голос, продолжал судья, – возмещению убытков, причиненных мистеру Блзндли, для чего пастух Джон Тодд, не имеющий имущества и денежного вклада в банке, обязан работать в арестном доме и полученные там деньги в той или иной форме передать потерпевшим – как мистеру Блэндли, так и его слугам. Пребывание Джона Тодда в арестном доме продлится столько, сколько потребуется на то, чтобы возместить его долги…»

Судья посмотрел на Джона Тодда и совсем другим голосом – тоном друга и советчика – проговорил:

– Чем лучше будешь работать, тем скорее выйдешь на свободу!

– Вот это по-человечески, – внятно и душевно отозвался Джон Тодд. – После сотни казенных фраз наконец-то выскочила хоть одна, сказанная по-домашнему; и я благодарю за нее, милорд! Следовало бы выбить медаль с изображением вашего профиля, а сказанное вами пустить по ободку!

Он приблизился на шаг к судейскому столу и спросил:

– Что мне теперь делать, милорд?

– Стой и жди, – ответил судья, передавая бумагу с приговором сидящему подле него секретарю. – Из канцелярии тебе принесут предписание, с которым ты и направишься в арестный дом. Но прежде ты обязан принести извинения мистеру Блэндли.

– Этого я не сделаю, – решительным тоном заявил Джон Тодд и опустился на свое место, водрузив пастушеский посох между плотно сжатыми коленями. – Ни за что, милорд! Придумывайте дополнительное наказание, но единственное, что я могу сделать, – это щелкнуть мистера Блэндли по носу!

В зале наступила тишина. Мистер Блэндли, подобно школьнику, поднял руку, не отрывая взгляда своего от судьи.

– Мистер Блэндли придумал что-то очень смешное, – сказал Луи, обращая внимание судьи на поднятую руку. – Позвольте ему, милорд, дать согласие на один хороший щелчок по носу!

– Вы кто? – прохрипел судья и ударил кулаком по столу. – Я прикажу смотрителю зала вывести вас отсюда!

– Приказывайте! – сказал Луи. – Но я не могу молчать, когда вижу, что у нас в Шотландии так неуважительно относятся к юмору, милорд! Следует наказывать тех, кто лишен этого чувства.

– Вы кто? – взвизгнул судья, перегибаясь через стол и сверля Луи взглядом. – Еще одно слово…

– Потребуется не одно слово для того, чтобы ответить вам, милорд, – не унимался Луи. Его, что называется, понесло, – в него вселился бес и нашептывал такое, чего ни при каких условиях нельзя произносить в зале судебного заседания, в лицо самому судье. – Я эдинбургский школяр Роберт Льюис Стивенсон, – проговорил он не без гордости и достоинства. – Я хочу напомнить вам, милорд, что мой друг Джон Тодд щедро наделен чувством юмора, за что его нельзя наказывать и требовать нелепейшего извинения перед мистером Блэндли – человеком, абсолютно лишенным этого божественного чувства.

– Роберт Льюис Стивенсон! – громко возгласил судья, чувствуя, что ему необходимо спасать и себя и престиж суда, и не зная, как именно сделать это. – Вы оскорбили суд, лично мою особу и… – Он схватил звонок и забил тревогу.

– Это всё одна шайка разбойников, милорд! – плаксиво заревел мистер Блэндли, не опуская руки. – Звоните, звоните, и да услышат вас господь бог и его ангелы! Только это я и хотел сказать!

– Благодарю вас, мистер Блэндли, – сказал судья и после короткой паузы снова начал звонить.

Явился смотритель зала. По молчаливому знаку судьи он взял Луи под руку и с неуклюжей, казенной вежливостью пригласил его пройти в канцелярию.

Здесь был состряпан документ, везде и всюду именуемый протоколом. Джона Тодда тем временем куда-то увели. Луи дал подписку в том, что до вызова в суд он никуда не уедет из Эдинбурга.

Он покинул родной город и родительский дом на следующий же день. Он надел грубую черную куртку, голову прикрыл широкополой шляпой, в заплечный мешок положил два хлеба, кусок сыра, три большие репы. В руки взял суковатую палку – подарок Джона.

– Куда? – спросил сэр Томас.

– В горы, папа.

– А ученье? – Сэр Томас встал у двери.

– Я учусь, – опуская глаза, ответил Луи.

– Нехорошо, – печально произнес сэр Томас, укоризненно качая головой. – К чему ты себя готовишь? Что ты, наконец, делаешь? Мне стыдно за тебя, мой мальчик! Ну, куда ты собрался? Когда явишься домой?

– Папа, это сильнее меня, – проговорил Луи, и в эту минуту он не лгал.

Но до гор, до сердца его родной Шотландии, было далеко, а потому он сказал неправду, отвечая отцу, хотя сэр Томас и не видел в этом лжи: он прекрасно понимал, что «идти в горы» на языке сына означало более трудное и опасное путешествие, чем буквальная поездка на север. Есть Гремпиенские горы с вершиной Бен-Новис, но пешком до них дойдешь не так-то скоро. И есть мечты, воображение, а оно крылато, оно способно в течение одной секунды перенести человека из Эдинбурга в Нью-Йорк, Египет и даже на Марс. Самая отдаленная точка на карте мечтаний Луи находится в горах, где сосредоточено прошлое Шотландии, и у этого прошлого есть образ – человек. Имя ему – Роб Рой. В эти горы и уходит Луи каждый раз, как только ему что-либо не понравится в реально существующей действительности.

Отец хорошо знал сына: сегодня он уходит в горы, завтра вернется домой. Но где именно проводит эти сутки Луи, о том известно только ему одному.

На этот раз он не вернулся и на третий день. А на четвертый посыльный Эдинбургского суда вручил сэру Томасу повестку, адресованную сыну: «Явиться в канцелярию суда ровно в полдень 12 августа 1868 года».

– Недоразумение, ошибка, – решил сэр Томас и показал повестку жене.

– Сходи в суд и узнай, в чем дело, – сказала жена.

Председатель суда, прокурор и канцеляристы хорошо знакомы сэру Томасу, хотя он никогда не имел с ними дела. И вот оказывается, что Луи оскорбил судью, вступил в пререкания с ним,когда тот исполнял свои высокие обязанности, и за это суд может наказать виновного, подвергнув его или двухмесячному заключению в тюрьме, или штрафу в размере двадцати фунтов стерлингов. Страшно подумать – тюрьма…

Может быть, есть третье «или»?..

Канцелярист замялся и посоветовал обраться к председателю суда. Сэр Томас почувствовал облегчение: значит, третье «или» существует. Весь вопрос в том, сколько именно возьмет председатель суда. Гм… Не проще ли уплатить штраф или… Черт возьми, есть и четвертое «или»!

– Моему сыну шестнадцать лет, – заявил сэр Томас председателю суда. – Он не может быть привлекаем к суду. Произошло недоразумение.

Председатель ознакомился с сутью дела и возразил: недоразумения нет, – сын сэра Томаса вызывается в канцелярию суда для нотации, внушения, соответствующего выговора. И всё, больше ничего. Что касается разъяснений канцеляриста… Председатель суда улыбнулся и сказал, что один только бог помогает безвозмездно, но люди, в частности служащие в канцеляриях, получают очень маленькое жалованье…

Луи тем временем странствовал по большим дорогам Шотландии. Он заходил в харчевни, пил и ел с купцами, бродягами, контрабандистами, ворами, монахами, нищими, капитанами в отставке, искателями кладов. В одной харчевне он познакомился с человеком, который много лет назад сам зарыл в землю золото и драгоценности, спасаясь от описи имущества, два года скрывался за границей, а теперь явился на родину, чтобы вырыть свое богатство и жить без нужды и забот.

– Мне нужен помощник, – сказал новый знакомый Луи. – Ты внушаешь мне доверие. Мне нужно, чтобы ты помалкивал и ходил вокруг меня, пока я буду орудовать лопатой.

Луи был обрадован и польщен. Наконец-то вплотную подошло нечто таинственное и поэтическое, запахло концом восемнадцатого века, непроглядным мраком на краю кладбища, луной и колокольным звоном ровно в полночь. И всё это при его непосредственном участии. Выкапывать клад!.. Господи, да какой маяк в состоянии сравниться с таким приключением!.. Сердце Луи забилось, как звонок в руках судьи.

– Я, кстати, умею подражать лаю собак, – похвастал Луи. – Вы можете быть совершенно спокойны: никто не подойдет, никто не помешает вам, сэр!

– Сегодня я еще бродяга, – сказал кладоискатель. – Сэром я буду завтра. Тебе, мой друг, за работу я дам крупную жемчужину в золотой оправе. Тебе сколько лет, четырнадцать? Как, уже шестнадцать? А ты на вид совсем мальчик, и в голове у тебя ветер.

– И с каждым месяцем он становится всё сильнее, – добавил Луи. – Еще два-три года, и ветер превратится в бурю, сэр!

И, возбужденный до последней степени, прошептал:

– Жемчужину я подарю маме. Папе скажу, что я нырял за нею трижды.

В одиннадцать часов, когда всё кругом погрузилось в сон, кладоискатель и его помощник углубились в буковую рощу неподалеку от разрушенного замка времен Карла I. Шел дождь, где-то лаяли собаки. Ни луны, ни колокольного звона. Кладоискатель подошел к дереву с какой-то зарубкой, отсчитал от него три шага на восток и, перекрестившись, вонзил железную лопату в землю. Луи расхаживал вокруг и около, поеживаясь от холодных капель, падавших ему за ворот. Фонарь, поставленный кладоискателем подле того места, где были зарыты драгоценности, светил тускло и печально, но Луи чувствовал себя счастливым: еще пять, десять минут – и в руках его будет обещанная жемчужина в золотой оправе. Он настолько утвердился в этой мысли, что уже видел лицо матери, ее восхищенную улыбку, слышал ее слова: «Сын мой, откуда у тебя эта чудесная жемчужина?» – «Это тайна, мама! Я едва не утонул, ныряя за нею».

– Это тайна, мама, – вслух произнес Луи, и вслед за этим последовало восклицание кладоискателя:

– Тысяча чертей!

Луи в два прыжка достиг глубокой ямы и человека в ней, с квадратной металлической шкатулкой в руках. Она была открыта. В ней ничего не было, если не считать клочка бумаги с какими-то написанными карандашом словами. Кладоискатель тыльной стороной ладони отер пот со лба и сказал:

– Читай, что тут…

«Приношу сердечную благодарность за неоценимую помощь в моем бедственном положении! Вы видели чужие края, а я подыхал с голоду на родине. Желаю здоровья и радости. С почтением – кладоискатель Джон Ячменное Зерно. 18 мая 1884 года».

– Джон Ячменное Зерно – это очень хорошие стихи Роберта Бёрнса, – заметил Луи. – Вы их знаете?

Он уже забыл о жемчужине в золотой оправе, совсем другие мысли овладели им. Он еще раз вслух прочел записку и рассмеялся.

– Украл!.. Вырыл… Подсмотрел… – проговорил незадачливый кладоискатель и, всхлипнув, грузно опустился в яму. – Зарой меня, странник! – обратился он к Луи и посмотрел ему в глаза с мольбой и мукой. – Мне уже не жить…

– Глупости, ничего не случилось, – возразил Луи и, присев на корточки возле ямы, принялся утешать своего случайного друга: – Я бы на твоем месте, приятель, продолжал рыть поблизости, – в этой роще полно кладов! Если зарывал ты, значит, делали это и другие. Не горюй, приятель! Джон Ячменное Зерно…

– Он не дурак, – покачал головой кладоискатель. – Он живет по-царски, он построил себе дом и завел лошадей…

– Всё равно рой, ищи, – настаивал Луи. – Вот что, ты держи фонарь, а рыть буду я! Это так интересно, приятель!

– Зарой меня, умоляю! Скорее, скорее! Бери лопату и зарывай!

Луи взял лопату и кинул в яму несколько мокрых тяжелых комьев земли. Кладоискатель попросил оставить эту глупую затею; он испуганно протянул руки и с помощью Луи выкарабкался из ямы.

– Сам виноват, – сказал Луи, в одной руке держа фонарь, другой обнимая кладоискателя, чтобы тот не упал. – Зарывать надо было без помощников, а если их не было, то без фонаря. В таких случаях глаза светят, приятель! Ну, куда теперь пойдем?

Кладоискатель попросил оставить его наедине с его горем. Луи охотно согласился, но, расставаясь со всей этой трагикомической чепухой, он попросил премьера ночной сцены назвать свое имя, – на память, мало ли что…

– Давид Эбензер, – не сразу последовал ответ. – Помяни меня в своих молитвах, друг!

– Будет исполнено, – серьезным тоном сказал Луи и зашагал в ту сторону, которая казалась ему правильной. Спустя полчаса он пришел в маленький, раскинувшийся на берегу озера городок. Жители его спали. К кому стучаться, куда идти, где искать ночлега? В кармане пять шиллингов; этих денег вполне достаточно для того, чтобы заплатить за ночлег и ужин. У дежурного полисмена на вокзале Луи спросил, далеко ли до Эдинбурга и как туда добраться, – он имел в виду направление, но полисмен понял его по своему:

– Добраться можно по железной дороге, в собственном экипаже, пешком, верхом на доброй лошадке и вот в этом фургоне, – через час он повезет в Эдинбург двух молодоцов, на которых ты очень похож. Стой, тебе говорят! Подними руки!

Полисмен быстро и умело обыскал Луи, спросил о жене, детях и родителях, затем сунул руку в грудной карман своего мундира, а Луи в ту же секунду шагнул назад и побежал вправо от вокзала. Направление оказалось правильным: в ночной харчевне, куда за один шиллинг его впустили до семи утра, ему посоветовали держаться всё время берега озера, потом реки. Хозяин харчевни поклялся, что к вечеру Луи непременно доберется до Эдинбурга.

Утром дождя не было, светило солнце, и Луи, заложив руки за спину и насвистывая, неторопливо брел дорогой, которую запросто называли «Тихое Колесо»: по ней ходили омнибусы на резиновых шинах. Он делал привалы в придорожных лесах, заходил в дома и просил дать ему кружку воды. В кармане оставалось четыре шиллинга, и он решил приберечь их на тот случай, если сильно захочется есть. Он шел и думал об отце и матери, о Камми и Джоне Тодде, о приятелях своих, о будущем. Настроение его было прекрасное. До тех пор, пока существуют города, дороги и веселые чудаки в харчевнях, жить на этом свете хорошо и интересно. Будущее? Что это такое? Отец, говорит, что это карьера инженера или адвоката. Мать, соглашаясь с отцом, добавляет: «Надо, чтобы Луи был счастлив». Камми говорит, что будущее – это заботы и ревматизм во всех косточках. Джону Тодду кажется, что будущее необходимо завоевывать силой и неустанной борьбой. Большинство людей представляет себе будущее в образе кошелька, наполненного золотом. Если это так, то беспокоиться не о чем, – Луи деньги не нужны. Все это верно, но, помимо забот о благосостоянии, будущее означает также и «кем быть». Вот тут стоит подумать.

Но думать не хочется, – так хорошо шагать, раскланиваться со встречными, чувствовать, как солнце припекает затылок, как постепенно устаешь и хочется есть.

– Далеко ли до харчевни? – спросил Луи старика, сидевшего на придорожном камне.

Старик молча указал рукой куда-то влево и тотчас опустил голову и закрыл глаза.

– Что с вами? – обеспокоенно спросил Луи. – Вы нездоровы?

– Я нездоров, – ответил старик, не поднимая головы. – Мне восемьдесят шесть лет. У меня никого нет, и я никому не нужен…

– Глупости, приятель, – возразил Луи. – Вы нужны мне.

Старик поднял голову. Все лицо его было перерезано глубокими морщинами, глаза слезились, губы сводила судорога.

– Если я тебе нужен, – с трудом проговорил старик, – дай мне на хлеб, а я…

– Возьми, приятель, – сказал Луи и отдал старику свои четыре шиллинга. – Поди и поешь. До свидания, Джон Ячменное Зерно!

– А я укажу тебе клад, – закончил старик начатую фразу. – В роще Дувер, говорят, зарыто золото. Я знаю место. Хочешь, пойдем вместе?

Луи расхохотался, пренебрежительно махнул рукой и зашагал дальше. Пусть старику достанется зарытое золото. Луи оно не нужно. Всё хорошо и без него. Вот только опять больно в правой половине груди. Кажется, что на грудь надевают обручи. Трудно дышать. Кончается день. Очень хочется есть…

– Раз-два, раз-два, – командует Луи и по-солдатски размахивает руками. – Правое плечо вперед – раз, два! Ночлег, еда и веселые сны обеспечены! Всё хорошо. Дома у меня есть книги. Приду и буду читать.

Прошло еще два часа, и вот с пригорка показались железные и черепичные крыши Эдинбурга. Еще час – и Луи подошел к своему дому со стороны сада. Он прошел в кухню, опустился на скамью у окна, снял заплечный мешок, вытянул ноги, закрыл глаза. На него молча смотрят Камми, садовник Ральф, стряпуха Полли. Камми прислушивается к дыханию своего питомца. Нет, он не спит, он просто устал. Нужно ли сообщать сэру Томасу о возвращении сына? Нет, не надо этого делать, – у сэра Томаса гости, маленький совет, на котором обсуждается поведение Луи и наилучший способ воспитания единственного в семье сына. Камми на этот раз не допущена на совет, а она-то знает, что делать: поменьше слов, побольше ласки; Луи очень хороший мальчик, у него доброе сердце, большая душа, и он болен. Ему шестнадцать лет, а он как тринадцатилетний, – вот только любит бродяжить, читать, мечтать… Пусть бродит, читает, мечтает.

Луи отдышался, пришел в себя и попросил поесть:

– Побольше… Всего, что наготовлено…

Полли незамедлительно поставила на стол десять тарелок со всевозможной едой. Луи обратился к садовнику с вопросом: как чувствует себя Пират, здоров ли Боб, дома ли папа, что делает мама – плачет или сидит за книгой?

– Приходили из школы, Луи, – с незлобивой серьезностью говорит Полли, – напомнили сэру Томасу, что занятия у них каждый день. А ты опять пропустил уроки!

– Камми, принеси мне книгу с золотым обрезом, с портретом на обложке, – не слушая Полли, обращается Луи к своей няньке. – На книге написано: Роберт Бёрнс. Принеси, Камми! Я буду читать вслух, вам будет очень весело.

Камми не двигается с места. Никаких книг она не принесет сюда, книги должны стоять на полках, а если кто-нибудь захочет почитать, то человек должен прийти к книге, а не книга к человеку. Кроме того, сейчас нельзя вообще входить в комнаты: сэр Томас сразу догадается, что сын вернулся. А у них там семейный совет. О чем же в таком случае они будут рассуждать?..

О том, что Луи вернулся, сэру Томасу уже известно: Пират прибежал из сада и бегает по кабинету, помахивает хвостом, смотрит в глаза Большому Хозяину и взглядом дает понять, что на дорожке сада от ворот до двери в кухню пахнет Маленьким Хозяином – самым главным человеком в доме.

Глава третья Голова на блюде

В книжном магазине Берроуза на Лейт-стрит Луи купил повести и рассказы Достоевского и роман Жюля Верна «Пять недель на воздушном шаре». Имена этих писателей Луи слышал впервые.

Русский писатель (перевод его рассказов на английский язык очень хвалила одна большая лондонская газета) с такой громоздкой, трудно произносимой фамилией с первых же страниц очаровал и увлек Луи. Бедные, несчастные люди; их радуют ничтожные вещи, пустяки, у них так мало тепла и света, они больны и одиноки!.. Русский писатель назвал свою повесть в письмах так: «Бедные люди», но следовало бы назвать ее иначе, а именно – «Хорошие люди». Варенька и Макар Девушкин потому и бедные, что они хорошие, лучше всех, а этот мистер Быков не сделает Вареньку счастливой – потому что он недобрый, сухой человек, он любит себя, а не Вареньку. Он похож на мистера Блэндли.

– Что же будет теперь с Макаром Девушкиным? – опечаленно спросила Камми, когда было дочитано последнее его письмо к Вареньке.

Луи ответил, что Макар Девушкин, наверное, покончит с собою, иного выхода у него нет. Камми согласно кивнула головой и добавила, что судьба Вареньки тяжелее, – она выходит замуж за нелюбимого, а это самое страшное для девушки, независимо от того, русская она или англичанка, француженка или немка.

– Макар тоже женится. С горя, – сказал Луи.

На следующий день, наскоро и кое-как приготовив уроки, Луи отправился в кухню и до полуночи вслух читал «Неточку Незванову». Стряпуха Полли и Камми были растроганы необычайно; они просили Луи читать медленнее и не так громко, а садовник Ральф заявил, что все вообще сочинители должны писать так, чтобы люди радовались, чтобы они улыбались, а не плакали. Однако, когда Луи сказал: «Конец», Ральф попросил прочесть еще две-три страницы. Луи ответил на это, что дальше идет новая повесть – «Белые ночи», а «Неточка Незванова» уже окончилась, хотя, конечно, она совсем не окончилась, русский писатель почему-то не пожелал писать дальше.

– Он писал перед смертью, – предположила Камми. – Я все понимаю, – ему помешала смерть.

– Запутался и не сумел выбраться, – сказал Ральф.

Луи рассердился на садовника и посоветовал ему читать воскресные приложения к газете «Эхо», – там печатают повести и рассказы с благополучным концом, в этих газетных сочинениях целуются на каждой странице, пьют вино и едят жареных куропаток в каждой главе, говорят глупые вещи, и вообще чепуха. Камми заметила: «На то и воскресенье».

– Почитай еще Диккенса, – сказал Луи садовнику. – У этого писателя героям тоже невесело живется.

– Грустный сочинитель, – неодобрительно заметил Ральф.

– Нет ли книги про кладоискателей? – спросила Полли.

– Я знал одного кладоискателя, – отозвался на этот вопрос Луи. – Он рыл, рыл и вырыл…

– Мешок с золотом, – сказала Камми.

– Череп и кости, – подчеркнуто произнес Луи. – И записку в шкатулке, а там сказано: «То же будет и с тобой, будь здоров».

– Кладов много, – сказала Полли и для чего-то посмотрелась в зеркало, оправила полуседые волосы, пальцем надавила на бородавку подле левого глаза,

– Я расскажу вам про одного кладоискателя, – проговорила Камми, а сама клюнула носом и широко зевнула. Часы показывали двенадцать минут первого.

– Пора спать, – недовольно буркнул Ральф, украдкой зевая и почесываясь. – Попадет нам от сэра Томаса! И Луи подводим…

– Завтра начнем Жюля Верна, – пообещал Луи. – Очень жаль, что всем вам хочется спать, очень жаль. Про книгу Жюля Верна мне говорили в школе, – страшно интересно, много приключений и есть про клады. А я совсем спать не хочу! Я сейчас пойду гулять – возьму с собой Пирата…

– Пират теперь ночует в кабинете сэра Томаса, – заметил Ральф.

– А сэр Томас работает, – добавила Полли.

– Папа всегда ложится в два часа. Что ж, подожду.

Камми поняла, что Луи ее дразнит. Посмотрите-ка на этого юношу, – он улыбается и лукаво подмигивает Полли, а та переглядывается с Ральфом. Садовнику не очень-то подмигнешь, он человек положительный, серьезный и фамильярности не потерпит. Он пальцем показывает Полли на стенные часы и кивает головой в сторону Луи, затем сурово сдвигает брови и слегка топает ногами, что означает: вот так поступит сэр Томас, если…

Открылась дверь, и порог переступил сэр Томас. Вид у него сонный, волосы взлохмачены, коричневый сюртук помят. Он оглядел каждого, затем сердито сдвинул брови, вздохнул и сказал, обращаясь к сыну:

– Последний раз говорю тебе: ты должен быть в постели не позже полуночи. Слышишь?

«Папу можно умилостивить шуткой», – подумал Луи и ответил:

– До полуночи, папа, чуть больше двадцати трех часов. Если хочешь, я лягу без четверти в двенадцать.

– Ты что тут делал? – сдерживая смех, спросил сэр Томас.

– Учил уроки, папа. Камми уже понимает уравнение с одним неизвестным, а Полли отлично склоняет, спрягает и вообще не делает ошибок. Я их учу, папа.

– Так, – вздохнул сэр Томас. Ему очень хочется улыбнуться, но надо подождать. Еще один вопрос, и тогда…

– А каковы успехи Ральфа? – медлительно произнес сэр Томас.

Луи прикусил язык. Ральфа в эту историю впутывать нельзя, – Ральф всегда на стороне хозяина, а хозяин для него высочайший авторитет: сэр Томас строит маяки, которые, по выражению садовника, светят человечеству.

– Ральфа, папа, – после продолжительной паузгл, идя, как говорится, ва-банк, произнес Луа, – я выставил из класса. Ральф не верит ни одному слову в учебниках, он умничает, папа! Он утверждает, что земля квадратная и во всех углах водятся крысы и мыши. Педагогический совет оставляет Ральфа на второй год в четвертом классе, папа.

Сэр Томас улыбнулся. Хихикнула Полли, и умильно посмотрела на своего питомца Камми. Ральф преданно, по-собачьи заглянул в глаза хозяину и с чувством собственного достоинства проговорил:

– У меня, сэр, больная печень, и мне вредно слушать сочинения о страданиях человека! Я так расстроен, сэр, что охотно выйду из класса еще раз!

– На улице ветер, – простодушно заметила Полли и участливо вздохнула.

– А у Ральфа печень и больные кости, – добавила Камми.

– Дорогие мои друзья, – растроганно произнес сэр Томас. – Я очень люблю всех вас, очень люблю! – он приложил руки к сердцу. – Я ценю вашу преданность мне и любовь к моему сыну. В доказательство всего мною сказанного я разрешаю вам не работать в эту субботу, – вы свободны с вечера в пятницу до утра в понедельник. А Луи, – он поцеловал сына в лоб, – все же должен идти спать…

… Пренеприятная, смешная история: вечером в пятницу Камми отправилась к своему брату – на окраину города. Ральф пошел в собор (садовник – большой любитель органа), а оттуда намерен был заглянуть на двое суток к своей сестре. Стряпуха Полли привела кухню в парадный вид и уехала в пригородное изменив Стивенсонов, – кухарка глухой мисс Бальфур справляла сорок шестую годовщину своего пребывания на белом свете. А в воскресенье миссис Стивенсон напомнила мужу, что вечером у них традиционный раут, уже приглашены семья Аллана Стивенсона, домашний врач Хьюлет, инженер-кораблестроитель Дик Айт, председатель суда.

– Необходимо иметь в виду, что в кухне пусто, как ночью на кладбище, – весьма и весьма к случаю привел сэр Томас популярную шотландскую поговорку.

– И как в твоей голове, – не менее кстати заявила миссис Стивенсон. – Отпустить Полли, когда у нас раут! Что ж, попросим Камми.

– Камми приглашена на раут у своего брата, – заметил Луи. Ему было весело, он любил, когда в доме что-нибудь случалось.

– Остроумно, – опечаленно произнесла миссис Стивенсон. – Придется бежать в таверну «Дикий слон» и надеть на Ральфа передник и колпак.

– Ты можешь сделать это только в понедельник, мама, – сказал Луи.

– Я, кажется, заболею, – серьезнейшим тоном проговорила миссис Стивенсон.

Отец и сын переглянулись. «Что я наделал!» – говорил взгляд отца. «Нет безвыходных положений!» – сказал взгляд сына.

– Я слягу, – пригрозила миссис Стивенсон. – Всё это хорошо в романах, но в жизни… Нет, я слягу!

– Тогда раут превратится в визит соболезнования, – сказал Луи и предложил следующий выход: он, Луи, исчезнет из дому; его начнут искать; папа уедет в Глазго, мама неизвестно куда, двери дома будут на замке. У входа в дом сядет Пират, на его шее будет доска с объявлением: «Луи исчез, родители в панике».

Миссис Стивенсонпотребовала нюхательной соли, успокоительных капель и грелку.

– Вы, сэр, ребенок, – укоризненно произнесла она, адресуясь к мужу. – Вам уже сорок лет. Вы известнейшее лицо не только в городе. Что вы наделали! Отпустить всех слуг в такой день!..

– Они нас любят, а любовь требует вознаграждения, – несмело проговорил сэр Томас. – В нашей семье, хорошо помню, случались рауты без приглашения к столу.

– В вашей семье выходили на поединок с привидениями и дрессировали мышей, – насмешливо произнесла миссис Стивенсон. – В моей семье не было сумасшедших, сэр! Стыдитесь! Инженер с большим именем, оптик, строитель маяков, член ученых обществ, преподаватель университета – и вдруг такой непозволительный, непростительный поступок! И вам не стыдно?

Сэр Томас признался, что ему очень стыдно, – он совершил нечто необдуманное, глупое, но мир от этого не погибнет, потолок в доме на головы не упадет, все будут живы и здоровы. Раут можно отменить.

Простейшая мысль – пригласить стряпуху из конторы по найму прислуги – пришла в голову супругам только ночью.

– Поздно, – сказал сэр Томас, – завтра контора закрыта…

– Будет страшно интересно, – шепотом осведомлял о чем-то Луи своего двоюродного брата. – Другого такого случая не дождешься, Боб. Это будет как в романе Понча. Там, если ты помнишь, отец Дика чуть не умер, а мать сошла с ума.

– Ребячество, – пренебрежительно отозвался Боб. – Тебе сколько лет, восемь? Не наше дело соваться во все эти рауты, балы и приемы. Дядя Томас будет рвать на себе бакенбарды, а тетя…

– У моих родителей характер типичных бриттов, – заявил Луи. – Преподнеси им на блюде мою голову, и они спросят: «А где же всё остальное?» Раута не будет. Председатель суда, наверное, проиграл бы и на этот раз. Папа этого не хочет. Я хочу смертельно. Но вся наша прислуга отпущена до понедельника. Итак, завтра ровно в пять жди меня у таверны «Золотой якорь». Ой, уже третий час ночи! Погоди, я выпущу тебя через кухню, оттуда в сад. Пирату дай вот этот кусочек сахара. Всё запомнил? Надо, чтобы было человек пять, не меньше.

В воскресенье вечером на углу Лейт-стрит и Северной авеню на Луи напали пять неизвестных. Все они были в черных, перекинутых через левое плечо плащах, в красных полумасках. Луи отчаянно отбивался, но – что можно сделать одному против пятерых! Нападающие избили Луи, и – о наглость! – на виду собравшихся эдинбуржцев прикрепили к его куртке записку, в которой буквально было сказано следующее: «Лига отважных канатоходцев предупреждает родителей Луи Стивенсона: если они к вечеру завтрашнего дня не опустят в дупло вяза, что растет на пляже, миллион фунтов стерлингов, оба – и муж и жена – будут расстреляны из полевых артиллерийских орудий местного гарнизона».

Луи был доставлен в больницу. Первым навестил его Боб.

– Это свинство, – шепнул ему Луи на ухо, – твои приятели дрались взаправду! Они мне посадили синяк под глазом и здорово отбили бока. Кто их просил об этом? Сказано же было, чтобы только размахивать руками и делать вид, будто бы… Уходи, Боб, я вижу маму и папу!

Миссис Стивенсон прочла записку, оставленную лигой отважных канатоходцев, и действительно поступила так, как если бы перед нею поставили блюдо с головой ее сына, – она сказала:

– Здесь только канатоходцы, а где же настоящие разбойники? Угости их, Луи, завтра в таверне «Примерный школяр», они заслужили это! Где у тебя сильнее всего болит?

– Везде болит, мама! Они били меня по-настоящему, дураки и болваны!

Сэр Томас поцеловал сына и срывающимся от волнения голосом проговорил:

– Воистину в твоих жилах течет кровь Роб Роя! Только впредь не выдумывай подобных историй!

– Папа, посиди подольше! Гости всё равно извинят тебя, раз такая неприятность! А врачи поставили диагноз: сильное нервное потрясение…

– Врачи здесь очень хорошие, – сказал сэр Томас. – А гости – они всё равно придут, Луи. Они все здесь – все до одного! Боб постарался, известил их всех.

Сэр Томас усмехнулся и, подмигнув сыну, добавил:

– Раут переносится из нашего дома в больницу.

Минут двадцать сидел подле постели Луи дядя Аллан. Прощаясь с племянником, он поцеловал его в щеку и негромко произнес:

– Никому не говори, но придумано неплохо!

Председатель суда пожалел, что больным не разрешается играть в шахматы. Домашний врач Стивенсонов Хьюлет вызвал дежурного ординатора и предложил ему лечить Луи так, как если бы он был сыном короля. Ординатор поклонился.

– Будет исполнено, сэр! – сказал он.

Свыше трех часов продолжалось паломничество всех тех особ, что обычно являлись на раут к Стивенсонам. В начале десятого в палату заглянул старший врач. Больной тяжело дышал. В истории болезни, пункт третий, который говорил о сильном нервном потрясении, в чем старший врач, надо заметить, сомневался, было добавлено несколько строк следующего содержания: «Высокая температура, обострение туберкулезного процесса в легких». В одиннадцать часов пришел сэр Томас, – его вызвал старший врач.

– Господи! – воскликнул сэр Томас, молитвенно складывая ладони. – Что с тобою, родной мой?

– Что и всегда, папа, – медленно и с трудом ответил Луи, оправляя свои длинные, закрывающие лоб и щеки волосы. – То самое, что навсегда освободит тебя от раутов. Их надо отменить, папа, – ты так устаешь…

Сэр Томас опустился в стоящее подле кровати кресло и, закрыв рукою лицо, заплакал.

– Я не умру, папа, не бойся, – ласково произнес Луи. – Я буду долго жить, вот увидишь! Я поеду в Европу, буду путешествовать, – вот увидишь! Я напишу много книг, папа, о чудаках, мореплавателях, фантазерах, кладоискателях… Вот увидишь!

– А как же быть с миллионом фунтов стерлингов? – не отнимая руки от лица, спросил сэр Томас, и Луи в тоне голоса отца почувствовал бодрые, веселые нотки. – И меня и маму ждет страшная участь!..

– Деньги не надо опускать, папа, – с минуту о чем-то подумав, ответил Луи. – Опусти пять коробок с шоколадными конфетами, хорошо? А я предупрежу Боба – он скажет отважным канатоходцам, чтобы они непременно запустили свои руки в дупло вяза – того самого, который стоит на пляже!..

Глава четвертая Очень плохой экспромт

Луи исполнилось семнадцать лет. Сэр Томас использовал все свои связи для того, чтобы Луи приняли в Эдинбургский университет. Декан физико-математического факультета потребовал Луи к себе в кабинет и, глядя на него поверх очков, заявил:

– Заслуги мистера Стивенсона, вашего отца, столь велики, что ни я, ни мои коллеги не имеем причин отказать ему в приеме его сына на первый курс без экзаменов. Но, – декан заложил руки за спину и прошелся перед Луи, как бы раздумывая, какое слово должно последовать за этим бесспорно предупредительным «но». – Но, – повторил он, останавливаясь и в упор глядя на Луи, – вам следует знать, Роберт Льюис Стивенсон, что уважение, питаемое мною к вашему отцу, не распространяется на вас. Пока что на вас не распространяется, – поправился он, жестом подчеркивая второй вариант фразы. – Вы принимаетесь, как исключение, о чем надлежит помнить…

– Помню, знаю, ценю, – произнес Луи, полагая, что после столь лаконично выраженного чувства покорности декан отпустит его.

– Необходимо делать очень большие успехи, – декан поднял вытянутый палец левой руки и секунду подержал его перед своим носом. – Необходимо преуспевать по всем дисциплинам и показывать пример нравственного поведения для того, чтобы…

– Даю слово, что буду хорошо учиться и примерно вести себя, – сказал Луи, пользуясь многоточием в монологе декана.

– Чтобы, – невозмутимо, не слушая Луи, продолжал декан, приподнимаясь и опускаясь с каблука на носок скрипучих стареньких ботинок, – упаси вас создатель, не вылететь к черту из стен университета! О ваших похождениях, студент, неизвестно только глухому. Оцените те обстоятельства, в силу которых вы занесены в список первого курса!

И, протянув Луи руку, вполне по-человечески проговорил:

– Поздравляю и прошу передать мой сердечный привет сэру Томасу. Занятия послезавтра. До свидания.

– До свидания, благодарю вас, извините, – по-солдатски отчеканил Луи и, сделав полный оборот через левое плечо, зашагал к выходной двери.

– Одну минутку, студент! – остановил его декан. – Насколько мне известно, вы пишете стихи. Правда ли это?

– Правда, сэр, – ответил Луи.

Декан сурово оглядел его с ног до головы, по-прежнему заложил руки за спину и, трубно откашливаясь, заявил, что человеку, который по выходе из университета будет строить маяки и заниматься оптикой, совсем не к лицу заниматься таким женским делом, как, например, вышивание по канве, приготовление домашнего печенья и изготовление стихов. Декан так и сказал: изготовление стихов…

– Я их пишу, сэр, – виновато пробормотал Луи, несколько демонстративно пожимая плечами. – Сочиняю, – добавил он, чувствуя, как по спине его бегут мурашки. «Не примет, уволит, выгонит, – подумал он, – и папе придется снова хлопотать…»

– Прочтите что-нибудь рифмованное вашего изготовления, – попросил декан и опустился в кресло. – Только покороче, мне некогда. Ну, слушаю!

– Я прочту мое стихотворение «Странник», – сказал Луи, провел рукой по волосам, вскинул голову и, полузакрыв глаза, уверенно и четко прочел:

– Это еще не конец, – пояснил Луи, – но я боюсь затруднять ваше внимание, сэр. Когда-нибудь я еще вернусь к этому стихотворению, поработаю над ним.

– Не стоит и абсолютно никому не интересно, – сказал декан, неодобрительно покачивая головой. – Фальшь и неискренность, поза и подражание. Никогда не поверю, чтобы вам хотелось жить так, как вы о том намололи в своих стихах. Не верю, студент! А если вы не врете, то за каким же чертом в таком случае поступать в университет?! Бродяге образование не требуется. Вы как думаете?

– Так же, как и вы, сэр, – ответил Луи, употребляя немалые усилия для того, чтобы не наговорить грубостей просвещенному слушателю. – Только, сэр, поэзия требует к себе другого отношения. Если подходить к литературе с вашей меркой, то…

– Для литературы у меня другая мерка, студент! – сердито произнес декан. – К сожалению, у меня мало времени, иначе я вправил бы вам мозги! До свидания!

Как сильно хотелось Луи ответить на это: «Прощайте…» Но он еще не был странником, а потому пришлось стерпеть и чинно удалиться. Он рассказал отцу о происшедшем, дав честное слово, что говорит правду. Отец рассмеялся и сказал, что впредь не следует обращать внимания на чудачества декана, – всё дело в том, чтобы учиться и уметь снисходить к недостаткам и странностям наших ближних. Есть люди, абсолютно лишенные слуха, не понимающие музыки и поэзии – этих родных сестер, которых любит далеко не каждый. Одного человека впечатляют Бетховен и Байрон, другого – куплеты из варьете и романы в воскресных приложениях. Отец привел любимое выражение Камми: «Бог земли не уравнял».

– Понимаю, папа, – согласился Луи. – Белое мы отличаем потому, что существует черное, а дураки нужны для того, чтобы не спутать, кто умен.

– И еще, Луи, – кротко улыбнулся отец, – помни, что я не богач и уже не молод. Я могу умереть очень скоро, и после меня ты много не получишь. Учись, не полагаясь на свои природные способности. Кормит нас, как правило, не талант, а рядовая работа, которой занимаются все люди.

У Луи на этот счет имелось свое суждение, но он решил не спорить. Он начал усердно посещать университет, часами просиживать за учебниками. Камми смотрела на него как на мученика. Полли с нетерпением ожидала, когда Луи наконец хоть на часок заглянет в кухню с интересной книгой, и даже Ральф затосковал: не с кем поспорить, некому возразить, реже приходится беседовать с хозяином дома.

В начале января 1868 года Луи успешно сдал экзамены и решил отдохнуть. Его друзья – Анлон и Шантрель – не раз и не два стучали ему в окно и посылали письма. «А мы?» – взывали математика, физика, механика и оптика. Голоса друзей, огни таверн и камни дорог оказались сильнее. Луи надел бархатную куртку, перекинул через плечо плащ, в руки взял палку и, пригласив с собою Пирата, направился на Ватерлоо-плейс.

На правах старого и особо преданного, верного друга Пират взглядом, помахиванием хвоста и всеми доступными собаке жестами просил Луи пореже отлучаться из дому и пожалеть его, одиннадцатилетнего породистого пса.

Выйдя из таверны, где играли в кости, домино и шахматы, Луи свистом подозвал Пирата и, прежде чем тронуться в дальнейший пучь, долго глядел в глаза собаке (в глаза, не умеющие лгать) и говорил, гладя мохнатые, жирные бока:

– Не осуждай, Пират! Я веду себя очень примерно. Знаменитый пропойца Анлон ставил бутылку бургундского против яблочного сидра с моей стороны – за то, что он, Анлон, выпьет с каждым, кто только войдет в таверну, и через три часа прочтет без единой ошибки первую и последнюю страницу любой книги в перевернутом виде. Он это может, Пират, но я…

«Не надо!» – взвизгнул пес и забил хвостом по ступеньке, ведущей в таверну.

– Я, как видишь, ушел, – пожал плечами Луи. – Сейчас я намерен идти к Шантрелю, французскому эмигранту. Этот человек потерял два миллиона франков и три дома, Пират. Он нищий, этот Шантрель. Плачь, собака!

Пират поднял голову и завыл.

– Довольно, – приказал Луи. – Шантрель – это моя практика, с ним я разговариваю на языке его родины. Шантрель чудесный человек. Он наизусть читает стихи Верлена, Мюссе и Гюго. За каждое прочитанное стихотворение он получает от хозяина таверны бокал вина. За страницу превосходной прозы Бальзака – она всё же немного лохмата и без нужды изукрашена периодами – Шантрель получает хлеб, сыр и вареное мясо. Я студент, Пират, но в будущем я намерен шагать по дорогам романов, повестей и рассказов, для чего мне необходимо много знать. Пойми меня, Пират, и протяни мне свою благородную лапу в знак доверия и любви!

Пират осмысленно посмотрел на Луи и, поморгав старыми, слезящимися глазами, торжественно подал лапу, одновременно лизнув руку своего хозяина.

– Спасибо, друг, – сказал Луи. – Я увековечу тебя, даю слово! Ты умрешь, кости твои сгниют, но сердце твое будет биться в моей книге. Ах, Пират, Пират!.. Я не великий человек, но, как и они, все великие люди, одинок и не понят. У меня есть друзья, у меня есть родные, есть, наконец, ты, но вы существуете как фон. Вот сейчас я буду говорить стихами…

«Не надо», – пролаял Пират и отбежал в сторону. Он понимал слово «стихи», он не любил их. Но Луи уже начал:

Собака издали наблюдала за человеком, ожидая, когда он перестанет жестикулировать, – только тогда возобновится прерванный диалог.

– Пират, ко мне! – позвал Луи. – Сейчас я должен сочинить заключительную строфу – и точка. Две строки, Пират, не бойся!

На Ватерлоо-плейс Луи подошел к давно уже ожидавшему его Шантрелю, и они, обнявшись, углубились в темные узкие улочки города. Пират, подобно телохранителю, степенно следовал подле хозяина. Старый пес не любил Шантреля – высокого, сутулого человека с недобрым огоньком в глазах, длинноносого и пышноусого. Пирату не нравились интонации этого человека, – в словах, как и все собаки, Пират не разбирался, всё дело было в тоне, манере говорить, и еще – в запахе. От Шантреля нехорошо пахло: вином, табаком и духами. Сейчас Шантрель – так казалось Пирату – куда-то звал хозяина, что-то обещал ему, чем-то соблазнял и, судя по угловатым, суетливым жестам, говорил вздор и чепуху. Какое счастье, что хозяин отрицательно качает головой и смеется!..

– Я уже нанял судно, капитан в два дня доставит нас на остров, – вкрадчиво ворковал Шантрель. – А там, на острове, нас ждет судьба Монте-Кристо, Луи! Соглашайся! Я уверовал в тебя и не боюсь, что мой секрет разнесется по всей Англии. Мы разбогатеем, Луи! Мы построим большой корабль и назовем его так: «Стивенсон». Мы совершим кругосветное путешествие, мы учредим три стипендии твоего имени: одну – самой красивой девушке в Англии, другую – самому ленивому студенту и третью – лучшему романисту Англии. Мы будем кидаться деньгами, как конфетти, как серпантином! О нас будут писать все газеты мира, Луи! Ну что тебе делать здесь, в этой дыре, по недоразумению нанесенной на карту!..

Луи покачал головой. Пират поднял голову и успокоился: хозяин улыбнулся. Когда он качает головой и не улыбается, – значит, надо следить за его спутником: пахнет бедой.

– Ты забываешь, Шантрель, – произнес Луи, – что Эдинбург – моя родина. Я могу покинуть ее лишь на время, что я и делал, когда путешествовал с мамой за границей. Если когда-нибудь я покину родину, то это будет означать, что мне очень плохо или что я сам ни на что не пригоден, Шантрель.

– Высокие слова, декламация, – насмешливо произнес Шантрель. – Покинул же я родину!

– И теперь каешься, – сказал Луи. – И мелешь вздор.

– Остров и зарытые в земле драгоценности совсем не вздор! – запальчиво воскликнул Шантрель. – И откуда ты взял, что я каюсь? Мне хорошо и здесь, в Англии. Мне плохо везде – и на родине и на чужбине, Луи. Моя родина там, где мне хорошо.

– Страшные, отвратительные слова, – печально произнес Луи. – Я никому не извинил бы такого признания, но тебе извиняю: ты несчастен, Шантрель. Что касается зарытых кладов, то они хороши в мечтах, воображении; их не должно быть в действительности, – что тогда останется на долю вымысла? Что?

– Тебе это очень нужно?

– Очень нужно, Шантрель! Ради этого я учусь, чтобы стать самостоятельным человеком и когда-нибудь потрудиться во имя этого «что». Как? Я не пою, не рисую, я не актер. Кажется, я писатель. И, может быть, я создам моего, на других не похожего, Монте-Кристо.

– А я предлагаю тебе судьбу Монте-Кристо, – горячо и громко произнес Шантрель. – Дело верное. Судно уже в гавани. Капитан – мой друг. Мы примем его в долю. Ну что-нибудь, мелочь, – сто червонцев, не больше…

– Жемчужину в золотой оправе! – расхохотался Луи, вспоминая Давида Эбенезера – кладоискателя и несчастливца. – Я тебя люблю, Шантрель, но плохо верю в твои сокровища. Оставь их литературе, мой друг! Пусть клады спокойно лежат в земле, нэ тревожь их! Клад – это внутреннее дело Эдгара По. Дадим ему, чтобы не скучал, Жюля Верна: этот, насколько я понимаю, тоже из тех, кто крутит и вертит нашу старушку Землю!

Пират настолько успокоился, что даже поотстал немного и занялся обнюхиванием тумб и фонарей, издали наблюдая за тем, как его хозяин обнимает Шантреля и похлопывает по плечу и спине. Добрый знак! Похлопывание по спине означает: «Уйди! Отстань!» Кому другому, а Пирату этот жест вот как знаком!

– Как жаль, что у тебя нет родины, – сказал Луи Шантрелю. – Ты одинаково привязан ко всем странам, а следует любить их все, но особо отличать ту, в которой ты родился. Ты человек без корней, Шантрель. Когда отплываешь на свой остров?

– Без тебя никуда, – ответил Шантрель. – Останусь здесь и пропаду!

Опасность! Опасность! Пират, подражая борзой, в два прыжка нагнал хозяина и зарычал на француза: Шантрель взял хозяина под руку и повернул обратно, к центру, где много света, людей и собак. Что он намерен делать, этот неверный человек? Он никогда не приласкает собаку, он только издевается над ними, делает вид, что кидает кусок сахара, а побежишь – и нет ничего. Таких людей надо кусать, лаять на них, не впускать в дом!..

Сэру Томасу не по душе друзья и приятели сына. В особенности – Анлон, пропащий человек, берущийся за всё и ничего не умеющий делать. Успехи сына тоже не радуют сэра Томаса; декан говорил на днях, что Луи груб и насмешлив, скор на язык и медлителен на дельный ответ.

«Ему не быть строителем маяков», – резюмировал декан.

«Кстати, их уже достаточно, – шутливо по тону и серьезно по сути ответил сэр Томас. – Что же, по вашему, делать мне с моим сыном?»

«Ваш сын сочиняет всякие истории и изготовляет стихи, – пренебрежительно проговорил декан. – Пишет эпиграммы. Хочет в будущем году явиться на экзамены и отвечать за весь курс обучения. Каково? А затем ему хочется перейти на юридический факультет. Представляю его в роли адвоката! Что тогда только будет с нами!»

Сэр Томас улыбнулся:

«Всё же, сэр, Луи способный юноша, не правда ли? Писать стихи и эпиграммы может далеко не каждый. Держать выпускные экзамены спустя два года со дня поступления – это, согласитесь, не шутка!»

Декан пожевал губами и заявил, что он не любит гениев, он верит только в обычных, средних людей. Гений, по его словам, всегда завершитель рода, меж тем как средний человек всегда опора государства. Будьте здоровы, мистер Стивенсон! Как жаль, что вы поторопились с маяками!..

– Куда, Луи, собрался?

– Не сидится дома, папа. Хочу навестить Джона Тодда. Говорят, ему плохо. Арестный дом сказывается.

– Подожди, Луи, вечером приедут из Сванстона мама и тетя, утром вместе с нею и отправишься. На всякий случай – где тебя искать?

– Что за вопрос, папа!

– Не любишь, не жалеешь, ты, Луи, ни меня, ни маму, – с горестной укоризной проговорил сэр Томас. – Бери пример с Боба, – он всегда дома.

– После полуночи, – поправил Луи.

В таверне «Зеленый слон» шумно и дымно. За круглым столиком уже сидят Шантрель и Анлон, потягивая дикую смесь из виски, портвейна и портера. Безработные капитаны и матросы играют в шашки, шахматы, карты, агенты по найму на торговые корабли присматриваются к пьяным, заводят с ними разговор, записывают что-то, дают аванс, которого едва хватает на то, чтобы увидеть донышко короткогорлой бутылки. Луи нравятся все эти люди; их интересно слушать, они много знают; чего только не видели их глаза, каких только приключений с ними не случалось!..

– Привет, Бархатная Куртка!

Такими словами встречают Луи в тавернах и матросских кабачках неподалеку от порта. «Бархатная Куртка» превратилась в собственное имя; преподаватель механики на диспуте о новых двигателях обратился к студенту Роберту Льюису Стивенсону с просьбой объяснить устройство автомобиля, и когда студент вполне удовлетворительно справился с порученной задачей, преподаватель сказал:

– Похвально, Бархатная Куртка!

Сегодня Луи надел белую рубашку с открытым воротом, поверх нее накинул плащ с медной пряжкой в виде двух львиных голов, расчесал густые, до плеч, волосы и, войдя в зеркальный зал «Зеленого слона», был встречен приветливыми возгласами:

– Бархатная Куртка! Добрый вечер!

– Добрый вечер, Бархатная Куртка!

Группа американских матросов на практике осваивает виски, делая пробу и прямо из горлышка бутылок и из коротких, пузатых стаканов мутно-зеленого стекла. Студенты-медики пьют по случаю первого учебного вскрытия трупа в морге. Изрядно нагрузившиеся капитаны дальнего плавания глядят друг на друга и по традиции англичан безмолвствуют. Луи не знает здесь почти никого, но его знают все:

– Сюда, Бархатная Куртка!

– Присядь, Бархатная Куртка!

– Бархатная Куртка, прочти эпиграмму!

– Экспромт, Бархатная Куртка, экспромт!

Такая просьба льстит самолюбию. Луи не отказывается, – он встает подле столика посредине зала и, подняв руку, требует тишины. Она наступает не скоро.

– Друзья! – громко, поворачиваясь во все стороны, произносит Луи. – Я очень молод и еще не успел приобрести популярности, на что требуется время. Я не совершил ни больших, ни малых дел, не написал книги, которая вскружила бы вам головы. О, я сделаю это когда-нибудь непременно, и тогда каждый из присутствующих сочтет за честь поймать мой взгляд – мой благосклонный взгляд, но за что же сегодня, джентльмены, приветствуете вы меня? Тише! Не орать! Кто хочет ответить, пусть поднимет руку!

Высокого роста седоусый капитан с сигарой в зубах поднимает руку и, по знаку Луи, громко говорит:

– Мы приветствуем тебя, Бархатная Куртка, за то, что ты всегда один, хотя за столом с тобою всегда двое или трое, а также и за то, что в глазах твоих тоска по будущему, когда ты, как и обещал вчера, расскажешь о нас, капитанах, и о своем великом сердце – великом потому, что ты щедрый человек, Бархатная Куртка!

– Вранье! – смеется Луи и хлопает ладонью по столу. – У меня ни пенса, ни в левом ни в правом карманах!

– Вранье! – сказал седоусый капитан и ударил кулаком по спинке стула. – В левом у тебя экспромт, в правом сотня любопытных историй! Угости нас экспромтом, Бархатная Куртка!

Снова Луи поднял руку и, когда наступила тишина, начал медленно и негромко:

Открылась дверь, и в таверну вошел сэр Томас. Он мельком взглянул на сына и сел за соседний стол. Никто и внимания не обратил на вошедшего, все ожидали заключительных слов экспромта. И Луи нашел эти нехитрые, простые слова – они напрашивались сами, и нельзя было им отказать. Луи повторил:

и добавил, жестом указывая на отца:

К чести присутствующих, аплодисменты нельзя было назвать бурными и продолжительными. Луи было совестно за свой неуклюжий, очень плохой экспромт. Он так и сказал отцу:

– Прости, папа, стихи у меня сегодня не получились. Очень слабые, хромые, – «изготовление», как говорит декан, а не стихи! Но обрати внимание на публику, – она всё же аплодирует! Им нравится второй сорт!

– Он им не нравится, Луи, – возразил сэр Томас, надкусывая кончик сигары. – Они аплодируют своей снисходительности, благороднейшему из наших чувств.

Луи пристально, не моргая, поглядел в глаза отцу:

– Дорогой папа, мне очень хочется, чтобы ты сегодня был наделен этим чувством в избытке! И не надо поперечных морщинок на высоком челе, папа! Дядюшка Джим! – крикнул Луи рыжебородому великану за стойкой. – Два стакана кофе по-турецки!