Под флагом ''Катрионы''

Глава первая Очень серьезный разговор

январе 1893 года Стивенсон заболел. Это не было обычной вспышкой туберкулеза, – врачи не умели определить, чем именно он болен: английский военный хирург – он же терапевт и зубной врач – утверждал, что у Стивенсона инфлуэнция, весьма опасная потому, что больной страдает туберкулезом. Местный колдун Ке-Лешили презрительно опроверг диагноз англичанина, заявив, что Тузитала просто устал и ему следует лежать в постели ровно двадцать дней – ногами на восток.

Стивенсон поверил Ке-Лешили и поступил по его совету. В середине января он приступил к новому роману под названием «Сент-Ив». Рано утром, как обычно, к нему пришла его падчерица, и он продиктовал ей экспозицию романа, которая на этот раз выглядела несколько странно: она была сумбурна, фразы вялы, и автор не пожелал трудиться над ними после того, как вся предварительная работа – до начала новой главы – была закончена.

– Наш Луи тяжело болен, – сказала Изабелла Стронг Фенни и Ллойду. – Вот взгляните, что он мне продиктовал.

Фенни вслух прочитала только что расшифрованную стенограмму:

«СЕНТ-ИВ – это время наполеоновских войн. Исторический фон в романе будет сужен, не в нем суть. Французские военнопленные заключены в эдинбургскую крепость. Один из них совершает побег. Много приключений, неожиданных встреч, сюжет обострен, герой романа вот-вот попадется, будет задержан, он в невероятно опасном положении, но – раз, два – и герой спасен…»

– В рукописи действительно «раз, два»? – недоверчиво спросил Ллойд, глядя на сестру.

– Я не виновата, – сказала Изабелла. – Я пишу то, что мне диктуют. Конечно, это «раз, два» очень странно, – наш Луи любит точность, подробности и никогда не продиктует такой приблизительной формулировки…

– Однако продиктовал, – печально произнесла Фенни и стала читать дальше:

«… Весь интерес повествования сосредоточен на Сент-Иве и его любви к англичанке Флоре Гилькрист. Эта английская мисс имеет в себе черты характера Катрионы, но более решительна, смела и… Воспоминания, воспоминания, дорогая моя, и, кроме того, я лишен необходимых материалов, я не знаю, какую одежду носили пленные, брили их или же они принуждены были отпускать бороду. Я должен припомнить кое-что из дней моей юности…»

– Он диктовал, вслух думал, и я всё записала, – словно оправдываясь в чем-то, заявила Изабелла. – Не знаю, мама, что именно должен он вспомнить из дней своей юности…

– А я знаю, – произнесла Фенни и, кинув тетрадь на стол, поспешно вышла из гостиной.

– Тайна? – улыбнулся Ллойд.

Его сестра молча пожала плечами и вышла вслед за матерью.

Диктовка первой главы шла успешно, а на середине второй Стивенсону стало совсем плохо: он потерял сознание и даже не мог потом говорить. Врач запретил ему диктовать. Но Стивенсон нашел выход: и он и падчерица его знали азбуку глухонемых. Работа продолжалась: Стивенсон лежал в постели и диктовал на пальцах по системе, принятой не только в Англии. Падчерице Стивенсон продиктовал и письмо Бобу – своему двоюродному брату:

«Работа моя продвигается, но медленно. Мне кажется, что я дошел до какого-то перекрестка. Настоящая книга „Сент-Ив“ ничего особого собою не представляет. Она не имеет определенного стиля; это сплетение приключений. Главный герой сделан не очень хорошо, в содержании нет философского стержня, и, коротко говоря, если роман будут читать, это всё, чего мне хочется, а если не будут – черт их возьми!..»

В марте 1893 года работа приостановилась. Стивенсон ослаб, похудел столь сильно, что врачи удивлялись, как только может человек жить при таком положительно неправдоподобном исхудании.

– Меня поддерживает табак, – объяснял Стивенсон врачам. – Я выкуриваю в день сорок папирос.

– Попробуйте не курить, – советовали и настаивали врачи. – Вы немедленно почувствуете себя лучше.

– Попробую, – сказал Стивенсон и, выкурив с утра до обеда только одну папиросу, к вечеру настолько ослаб, что не мог пошевелить пальцами, чтобы разговаривать с падчерицей по системе глухонемых. Он решил закурить, а наутро следующего дня к нему пришел вождь самоанцев – король Матаафа, курильщик отчаянный, и Стивенсон забыл о своем «попробую». Матаафу сопровождала свита, вооруженная копьями и молотками с длинными тонкими рукоятками.

Матаафа был необычайно грузен и производил впечатление циркового борца, переодетого для роли людоеда в той же, цирковой, феерии. Большая круглая голова его, гладко обритая, мало чем отличалась от тыквы, к которой приделали массивный нос, толстые ярко-красные губы и наскоро сунули маленькие, по мышьи бегающие глазки. На короткие ноги посадили длинное, широкое в плечах туловище, прикрытое шелковым халатом. Какой-либо другой одежды на Матаафе не было. Человек в достаточной степени культурный, проницательный и умный, он являлся подлинным вождем «диких» – так называл он туземное население архипелага Самоа, вкладывая в это слово добродушный, отеческий смысл и тон.

Европейское население островов называло его чудаком и оригиналом. Матаафа никогда не надевал сапог на ноги, не стриг ногтей на руках, обламывая их в том случае, когда они превращались в когти; обходился без помощи ножа и вилки, употребляя только одну ложку; свято чтил веру своих предков, хотя, в случае надобности, перешел бы и в католичество. Стивенсон называл Матаафу цивилизованным каннибалом, любил и уважал его за то, что он вполне соответствовал образу классического вождя, способного поднять восстание своих подданных против белых – фактических хозяев острова. «Вполне соответствует образцу классического вождя» – так сказал однажды Стивенсон Ллойду, и пасынок отозвался на эту безусловно искреннюю и не менее точную аттестацию весьма сдержанно. «Допустим», – сказал Ллойд. Отчим укоризненно взглянул на пасынка и пожал плечами. Немного позже Ллойд, передавая эту сцену своей матери, доверительно сообщил ей, что пожатие плечами «моего дорогого Льюиса» представляло собою «умилительно-романтический жест», что же касается аттестации Матаафы, то она «насквозь пропитана романтикой».

– Почему? – спросила Фенни, полагавшая, что внешнее поведение человека и проводимая им политика всегда совпадают, как ладонь одной руки, положенная на другую.

– Матаафа – ставленник английского правительства, – объяснил Ллойд. – Он ненавидит немцев и американцев. Он намерен поднять восстание против всех белых, хозяйничающих на нашем острове. Это, конечно, безумие, мама!

– На Матаафу это не похоже, – заметила Фенни. – Такой умный, образованный варвар, – как он не понимает, что у белых есть корабли, пушки!

Ллойд усмехнулся:

– Если бы он понимал, мама, он не дружил бы с твоим мужем. Перед нами два романтика, и один из них – держу пари – поднимет восстание, а другой слепо поддержит его.

– Луи? Поддержит? – хватаясь за голову, произнесла Фенни.

– Да, мама, – вздохнул Ллойд. – Это в его характере. Он встанет на защиту кого и где угодно, если только противная сторона опирается на оружие и прессу.

Ллойд добавил, что не так давно, всего какой-то месяц назад, английское правительство опубликовало закон, грозивший штрафом и длительным тюремным заключением тем британским подданным, которые окажутся виновными в подстрекательстве против властей на Самоа.

– Закон направлен персонально на моего дорогого Льюиса, – сказал Ллойд. – Он не догадывается, что, потворствуя стремлениям Матаафы, тем самым идет против английского правительства. Я понимаю, моим дорогим Льюисом руководят соображения этического характера, это так, но всё то, что происходит на острове, есть грязнейшей воды политика.

– Что же будет, Ллойд? Это ужасно!

– Будет резня; твоего мужа могут арестовать и заточить в тюрьму. Там он, кстати, получит недостающие ему материалы для своего романа о французе, который совершил побег из эдинбургской тюрьмы.

– Кажется, мы напрасно поселились здесь, – упавшим голосом проговорила Фенни.

Ллойд только развел руками и произнес:

– Моему дорогому Льюису весь мир чужбина. Его отечество – Шотландия.

… Матаафа пожал Стивенсону руку и без приглашения опустился в кресло. Слуги и вождя и владельца Вайлимы почтительно опустили руки, головы и взгляд, что-то пробормотали на своем родном языке и, пятясь задом, вышли из кабинета.

Стивенсон предложил гостю папиросу. Матаафа закурил, ожидая вопросов: вековая традиция и обычай запрещали вождям спрашивать о чем-либо белых.

– Как дела? – начал беседу Стивенсон. – Мой друг Матаафа выглядит грустным, невеселым. Может быть, он хочет вина?

– Матаафа счастлив видеть Тузиталу, – ответил вождь густой, рокочущей октавой. – Его бог и мой бог послали Тузиталу на утешение и радость людям. Сердце Матаафы принадлежит Тузитале. Дела идут хорошо.

На, этом закончилась официальная часть – вступление к беседе сделано, от обращения в третьем лице можно переходить на обыкновенный человеческий разговор.

– Вам известно, мой друг, – Стивенсон поднял с подушки голову, взглянул в окно, сел на постели, – что я готов поддержать все ваши действия, направленные на то, чтобы коренному населению Самоа жилось лучше, чем сейчас.

– Тузитала сделал очень много хорошего для моего народа, – отозвался Матаафа и по-европейски приложил руку к сердцу. – Мой народ в рабстве у белых, – продолжал Матаафа. – На Самоа три консула, один из них хороший человек, два других – плохие люди. Я долго думал, Тузитала, о том, что моему народу нужно напугать консулов.

– Напугать консулов? – удивился Стивенсон. – Для чего?

– Они представляют собою власть, – ответил Матаафа. – За их спинами стоят правительства. Но правительство – это очень большая сила, а консул – очень маленькая. Свергнуть эту силу, и тогда…

– Тогда?.. – насторожился Стивенсон и тотчас же протестующе поднял правую руку, одновременно требуя этим жестом полного внимания к тому, что сейчас будет сказано. – Свергнуть эту силу невозможно, мой друг.

– Возможно, – упрямо мотая головой, произнес Матаафа. – Нужно перетянуть на свою сторону экипажи всех трех крейсеров – английского, немецкого и американского.

– Это невозможно? – спросил Стивенсон.

– Это невозможно, – ответил Матаафа. – А потому следует прибегнуть к мерам крайним. Я уже говорил о них: нужно испугать консулов. Они начнут метаться. Белые из-за океана пойдут на уступки. Моему народу сразу станет легче, Тузитала.

– Глупости, – сердито проговорил Стивенсон, – Матаафа плохой политик, он забыл о военных кораблях, хорошо вооруженных и готовых в любую минуту закидать остров снарядами.

– Не посмеют, – вздохнув, произнес Матаафа и вздохнул еще раз.

Стивенсон улыбнулся; он хорошо понимал, что означают эти вздохи.

– Все три крейсера откроют огонь и перестреляют восставших, – сказал Стивенсон. – «Не посмеют!» Какая наивность! Туземцы будут убивать белых, а музыка на кораблях тем временем исполнит английский, американский и немецкий гимны! А потом матросы будут плясать.

– Я обязан начать, Тузитала, – тихо, доверительно проговорил Матаафа, прикрывая рот рукой. – Восстание должно начаться, Тузитала! Терпеть нет сил.

– Вы проиграете, мой друг, – твердо и строго произнес Стивенсон.

– Возможно, но с нами Тузитала, и этого достаточно, чтобы верить и надеяться, – тоном не менее твердым и строгим сказал Матаафа. – Может быть, мы и проиграем, но те, которые восстанут после нас, наверное победят. Мы…

– Оружие у вас есть? – перебил Стивенсон.

Матаафа ответил, что все повстанцы снабжены карабинами, пистолетами и своим национальным оружием. Число воинов приблизительно около тысячи человек. Основной принцип восстания – внезапность. Связать белых – не всех, но наиболее вредных и опасных, уйти в землянки, и пусть стреляют все корабли на свете! Что они сделают?

– Они высадят десант и расстреляют туземцев, – сказал Стивенсон. – Не всех, но наиболее вредных и опасных. – Он посмотрел Матаафе в глаза и улыбнулся. – Зачинщика восстания повесят, меня прогонят отсюда.

– Тузитала не пострадает, о Тузитале мы уже подумали, – погрозив Стивенсону пальцем, проговорил Матаафа. – Меня не повесят, – какой смысл делать из меня мученика?

– Всё это так, мой друг, но не слишком ли всё это рискованно?

– Очень рискованно, Тузитала, – оживился Матаафа, – но отступать уже поздно. План готов, остается действовать.

Матаафа кратко изложил подробности плана: Вайлима явится центральной точкой, от которой радиусами разбегутся отдельные группы повстанцев. Оружие заблаговременно будет спрятано в служебных помещениях Вайлимы. Начало восстания – полночь. Ракета.

– Ракеты не надо, – поморщился Стивенсон. Он хотел еще раз сказать, что не надо и восстания, но решил выслушать до конца Матаафу. Следовало, может быть, только корректировать его, побивать фактами, иронией, а там…

– Ракета не одна, а две, – уточнил Матаафа. – Зеленая для начала, красная для крови.

– Крови?! – крикнул Стивенсон, хватаясь руками за грудь. – Крови?

– Наши враги, возможно, окажут сопротивление, – опуская взгляд, пояснил Матаафа. – Гладить по голове в таком случае нельзя, Тузитала.

– Если бы без крови… – задумчиво проговорил Стивенсон. – Тогда восстание явилось бы своеобразной демонстрацией… Тогда… тогда мне всё было бы понятно…

– Тузитала боится крови? – осторожно полюбопытствовал Матаафа.

– Кровь за кровь – вот чего я боюсь, – ответил Стивенсон. – За кровь европейца…

– Понимаю, – кивнул головой Матаафа. – Среди моих воинов есть такие, которым нечего терять. Они не боятся смерти, Тузитала. Они неизлечимо больны, им всё равно умирать. Но умереть за правое дело!

Матаафа поднялся, подошел к Стивенсону и, склонясь над его койкой, шепотом спросил:

– Тузитала с нами?. Душой и сердцем? Тузитала скажет нам: с богом?

– Скажу всегда, – с предельной сердечностью проговорил Стивенсон и поцеловал Матаафу в лоб. – И моя жизнь – ваша, мой друг. Я всё сказал. Я предупредил. Я за вас, за вашу свободу. Дай бог вам удачи!

Он тряхнул колокольчиком. Вошел Сосима.

– Завтрак, – приказал Стивенсон.

Сосима вышел. Спустя минуту в дверь постучали и в кабинет вошел Ллойд. Он поклонился Матаафе и, взглядом попросив у отчима разрешения, сел в кресло рядом с Матаафой, который, увидев пасынка Тузиталы, снова занял свое место и весь как-то насторожился.

Ллойд не любил его и не скрывал этого. Матаафа догадывался о неприязненных к нему чувствах пасынка своего друга, но, видимо, это нисколько не волновало его. Не волновало, впрочем, только внешне. Матаафа даже стал напевать что-то, какой-то популярный английский мотив; его подхватил и Стивенсон. Ллойд укоризненно покачал головой.

– Мой дорогой Льюис хочет убить себя, – глухо и хмуро сказал он, косясь на Матаафу. – Вы должны лежать и не разговаривать, – продолжал он более глухо и недовольно. – Вы забыли, что сказал доктор. Я должен напомнить вам о том, что…

– Мой дорогой Ллойд, у меня прекрасная память, – отозвался Стивенсон, откидываясь на подушку и подкладывая под голову руки. – Мой друг Матаафа вылечил меня.

– Хотел бы я знать, чем именно, – раздраженно буркнул Ллойд и, сняв очки, принялся протирать стекла папиросной бумагой.

– Осторожнее, ты раздавишь их, – заметил Стивенсон. – Мой друг Матаафа заговорил мою болезнь. Чем и как? Тебе, человеку здоровому, этого не понять.

– О, не понять! – поддакнул Матаафа и снова забубнил ту же песенку.

– Я всё понимаю, – сказал Ллойд и надел очки.

– Ллойд! – строго произнес Стивенсон. Взгляд его потемнел. – Слева от тебя сидит вождь племени Самоа – король Матаафа. Он побольше всех других королей и их супруг. В его присутствии люди стоят, запомни это, очень прошу! Если лежу я, то только потому, что у меня нет сил на то, чтобы стоять.

Ллойд стремительно поднялся с кресла и вышел, оставив дверь открытой.

Глава вторая Очень серьезные дела

Вдруг ни с того ни с сего перестали посещать Стивенсона консулы, а Фенни – их жёны. Слуги в Вайлиме подтянулись, в них появилось что-то военное, не рассуждающее, точное. Рано утром и вечером все слуги куда-то уходили на два часа и возвращались усталые и неразговорчивые. По ночам с южной стороны острова доносились выстрелы – одиночные и пачками.

– Что это? – спросила Фенни своего сына.

Ллойд многозначительно улыбнулся, поиграл глазами за толстыми стеклами очков и ничего не ответил.

– Где вы бываете утром и вечером? – спросила Фенни слуг.

Ответил за всех Сосима:

– Уходим и приходим, Тузитала разрешил.

Фенни обратилась к мужу:

– Мистер Тузитала! На острове происходят непонятные вещи: по ночам стрельба, утром и вечером у нас нет слуг. Третью неделю мы не видим у себя гостей…

– Это очень хорошо, – ответил Стивенсон. – Гости мешают мне работать, – ведь я, Фенни, работаю главным образом не тогда, когда диктую, а когда накапливаю слова для диктовки. Ночная стрельба… это, должно быть, действие вулканов. Надо ждать извержения лавы, моя дорогая. Слуги… это их частное дело. Они влюблены, Фенни. Они ходят на Свидания.

– Сосима женат, – возразила Фенни.

– Значит, он изменяет своей жене, – нашелся Стивенсон.

Фенни перестала расспрашивать. «Упрям, как все бритты», – подумала она. Ллойд всё чего-то ждал и подозрительно косился на отчима. Однажды он, гуляя в банановой роще, случайно увидел такую картину: на круглой площадке, заросшей гигантскими папоротниками, с луками и колчанами, со стрелами в руках ползали по земле туземцы и что-то говорили друг другу на своем языке. Три всадника с карабинами за спиной отдавали приказания ползающим, и те вскакивали, строились, бежали, ложились, натягивали тетиву своих луков и метко пускали стрелы в ствол кокосовой пальмы.

«Черт их знает, куда они еще пустят свои стрелы!» – подумал Ллойд и ползком выбрался из рощи, вздрагивая и ежась, когда несколько стрел, пущенных искусными руками, со свистом неслись неподалеку от него. «Дьяволы! – ругался Ллойд. – Они тут, чего доброго, Конвент организуют и всех аристократов на пальмах повесят!»

По вечерам верхом на Бальфуре уезжал куда-то и Стивенсон. Ллойд не раз видел его в компании с Матаафой и его приближенными. Ллойд говорил Фенни:

– Если мой дорогой Льюис умрет раньше меня, я буду обязан писать его биографию. Она пестра до поездки на Самоа и весьма основательно припахивает сумасшествием с января нынешнего года.

– Луи романтик, – ухватилась за свой любимый довод Фенни. – Он хочет жить так же, как и герои его книг. Он вообразил себя корсаром. Он смелый человек, Ллойд. Надеюсь, ты не будешь спорить.

– Не спорю, мама, нет, всё так, – согласился Ллойд. – Он романтик, и потому-то я люблю его. Но мне кажется, что он начинает любить грубую реальность. Она погубит его. Да неужели ты не понимаешь, что происходит?

– Всё понимаю, – сказала Фенни. – Луи вскоре будет выслан отсюда, да и мы все уедем в Америку или Европу. Я умру здесь, и очень скоро, Ллойд. Мне очень нехорошо, тоскливо…

«Чрезвычайно худощав. Черные глаза. Начинает седеть. Работоспособная прирученная знаменитость. Курит без антрактов. Много пьет кофе и вина. Пробовал пить воду из океана. Пресная.

Характер неустойчивый. Склонен к объяснению устройства вселенной. Романтик – потому, что намерен воздействовать на своего читателя, на его развинтившуюся нравственность.

Близок к смерти. Не удовлетворен тем, что сделал в жизни, и в этом обвиняет весь земной шар, глупо организованный королями, царями, президентами и министрами» —

так Стивенсон ответил Бакстеру на его просьбу прислать ему свой автопортрет для журнала, в котором сейчас печатаются его рассказы, объединенные общим названием «Беседы на острове». Ввиду их мрачного тона Бакстер советует для отдельного издания назвать их «Вечерними рассказами на острове». Стивенсон ответил: «Поступайте, как Вам угодно. Немедленно сообщите, в каком положении дела с собранием моих сочинений. Деньги на исходе, предстоят большие расходы…»

За несколько дней до восстания на острове Бакстер известил своего друга, что в ближайшие дни он сам прибудет в Вайлиму с первыми двумя томами собрания сочинений Роберта Льюиса Стивенсона. В первом томе стихи и статьи, во втором – «Остров сокровищ» и «Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда». Деньги уже переведены.

В этот день Стивенсон в продолжение восьми часов совещался с Матаафой. В кабинет приказано было никого не пускать,

Очень многих жителей острова поразило одно странное, загадочное обстоятельство: немецкий крейсер снялся с якоря и, обогнув остров, занял новое место – на северо-восточной его стороне. Крейсеры английский и американский подошли почти вплотную к берегу. Мистер Моорз взволнованно, трагическим тоном сообщил об этом Фенни и Ллойду, не пустившим его в кабинет Стивенсона.

– Кроме того, – понизив голос до едва разборчивого шепота, продолжал Моорз, – стволы орудий немецкого крейсера направлены на Вайлиму.

– Так уж и направлены! – усмехнулся Ллойд.

– Я кое-что смыслю в этом деле, – сказал Моорз. – Можете верить мне. Прямо на ваш дом!

– Но ведь до нас шесть километров, – с умилительной серьезностью произнесла Фенни. – А роща! А наш сад! А…

– Мама, пушки бьют на десять километров, – сказал Ллойд.

– На пятнадцать, сэр, – поправил Моорз. – И они не будут бить прямой наводкой, а вот этак, – он пальцем изобразил полукруг и при этом тоненько свистнул.

– Не будут? – испугалась Фенни. – Вы, мистер Моорз, сказали…

– Ничего не знаю, ничего не знаю, – заторопился Моорз. – Бегу! Что видел, о том и сообщаю. Мой долг, как друга, предупредить вас. Я здесь давно, всё знаю и всё вижу. Английский крейсер, имейте в виду, дымит!..

И ушел, небрежно попрощавшись. Мать Стивенсона встревоженно осведомилась о цели визита мистера Моорза. Миссис Стивенсон не любила Матаафу, считала его злым гением их дома.

– Луи писатель, а его втягивают в политику, – сказала она, изучающе посматривая на Фенни и Ллойда. – Я видела сон: на террасу забралась акула и стала петь, как птица.

– А я видел во сне какаду, который хрюкал, как акула, – раздраженно проговорил Ллойд. – Глупости, леди и джентльмены, мы говорим не то, что надо. Моего отчима необходимо увезти отсюда.

– Луи надо увезти в Сидней, – сказала миссис Стивенсон. – На месяц. Там он встретится с Бакстером, своим другом, а Бакстер – человек рассудительный, он любит Шекспира и ненавидит всякие бредни и заговоры.

В кабинете Стивенсона между тем Матаафа горячо спорил с Тузиталой.

– Восстание заставит европейцев призадуматься, – убежденно твердил Матаафа. – Европа призадумается!

– Романтика! Глупости! – рассмеялся Стивенсон. – Европейцы, возможно, призадумаются, но вот Европа… Матаафа наделен пылким воображением сверх меры. Матаафа благородный человек, но он…

– А если он благородный человек, – перебил Матаафа, – то он потребует, чтобы Тузитала куда-нибудь на время уехал. Например, в Сидней. Недели на три. Не меньше.

– Никуда, – отрывисто произнес Стивенсон. – Остаюсь здесь, с вами. Я отговаривал, но ничего не вышло. Я должен остаться здесь, – повторил он. – Мне сорок три года, я болен, я ненавижу нашу современную колониальную политику, я воспитан как романтик, и я действительно романтик, мечтающий переделать людей средством литературы. Но здесь, на острове, я понял, что мне уже пора изменить романтизму. Я становлюсь политиком, мой дорогой вождь! Да, вы и мой вождь. Я никуда не уеду, остаюсь здесь!

– Тузитала рискует, – в самое ухо Стивенсону шепнул Матаафа, вытягивая толстые красные губы. – Тузиталу арестуют. Есть закон, Тузитала знает его.

– Этот закон – моя гордость, – громко произнес Стивенсон, выпрямляясь. – Он направлен не против Тузиталы, а имеет в виду английского подданного Роберта Льюиса Стивенсона. Там уже поняли, и даже раньше меня, что с моим романтизмом всё покончено. Английское правительство романтиков не боится, Матаафа. Значит…

– Тузитала прав, – уставая от спора, махнул рукой Матаафа. – Но это значит, что необходимо спасти Роберта Льюиса Стивенсона. Он еще пригодится – и себе и нам.

– Я фаталист, – тихо молвил Стивенсон, опускаясь на постель. – Как видите, романтик еще огрызается во мне. Но мы с ним справимся!

– Справимся, Тузитала! – горячо подхватил Матаафа. – В девять вечера к Веа подойдет катер. Тузитала сядет в каюту. Мои люди доставят Тузиталу в Тангу, оттуда на пароходе – в Сидней. Через месяц Тузитала может возвратиться домой, на остров.

– Да, мой дом здесь, на острове, и отсюда никуда. – Стивенсон интонацией подчеркнул последней слово, глядя Матаафе в глаза. – Никуда отсюда!

Вождь опустился на колени.

Стивенсон обнял его и твердо проговорил:

– Делайте ваше дело, – оно и мое дело.

Ветер перелистывал черновики романа «Вир из Гермистона». Роману о судье, приговорившем к смертной казни своего сына, суждено было стать лебединой песней Стивенсона, прекрасно начатой и недопетой. Но «Восемь лет смуты на Самоа» – реалистическое описание всех событий, которые Стивенсон тщательно изучил и видел своими глазами, было издано в Англии и воспрещено к распространению в Германии. Книга эта лежала на столе рядом с черновиками «Вир из Гермиетона». Стивенсон, пытаясь поднять грузного Матаафу, взглянул на свой рабочий стол и, светло улыбнувшись, сказал:

– Встаньте, мой друг! Тузитала – автор вот этой книги, взгляните. Но Тузитала не только повествователь, он еще и борец!

Матаафа поднялся и тяжело опустился в кресло.

– Тузитала написал «Остров сокровищ», – сказал он, отдуваясь. – Тузитала написал…

– Для юнцов и мисс, – возразил Стивенсон. И вдруг – с тоской и мукой в голосе – произнес: – Боже! Как поздно! Мне осталось так немного жить!..

– Тузитала бессмертен, – сказал Матаафа.

Стивенсон улыбнулся.

– Тузиталу украдут сегодня вечером, – добавил Матаафа.

– Благодарю за предупреждение, мой друг.

– Тузитала для нас самый дорогой человек в мире, и мы не позволим ему рисковать своей жизнью!

– Тузитала оказался в кратере вулкана, – скорбным тоном проговорил Стивенсон, покачивая головой. – Тузитала стал картой, и она уже на зеленом сукне. Ах, мой друг, мой дорогой, бесценный друг, как жаль, как больно и грустно, что мы только карты, а крупье где-то далеко, и он плутует – откровенно и нагло.

– Тузитала, я вижу, сомневается в успехе восстания, – вкрадчиво произнес Матаафа, и Стивенсон еще раз сказал, что восстание – дело напрасное, но…

– Я не имею права убегать, – добавил он и ребром ладони ударил по краю стола. – Точка, мой друг. Будем обедать. Я проголодался, да и вы тоже.

Матаафа отрицательно покачал головой, подошел к Стивенсону, поцеловал его в лоб и степенно удалился.

Фенни, миссис Стивенсон и Ллойд опустили головы, когда он проходил мимо них. Матаафа невозмутимо, как и обычно, поклонился им издали. Огромный английский пистолет многозначительно покачивался на левом боку вождя.

Тишина. Зной. Безоблачное небо.

Фённи приказала подать обед. И когда за стол села вся семья Стивенсона, в холле кто-то громко произнес:

– Леди и джентльмены, я прибыл!

Стивенсон вскочил:

– Бакстер!

И побежал в холл. Бакстер стоял с двумя саквояжами в руках. Он выпустил их и кинулся к другу.

– Луи! Знаменитый Луи! Разрешите заплакать!..

Стивенсон уже плакал и смеялся, как мальчик, который после долгой разлуки встретился с отцом. Бакстер наскоро открыл один саквояж и дрожащими руками достал оттуда две книги.

– Том первый и том второй, – сказал он, протягивая их Стивенсону. – В Эдинбурге и Лондоне уже всё распродано. Я привез условие на второе издание. Боже мой, Луи, а вы похудели!

В холл вошли миссис Стивенсон, Фенни, Изабелла, Ллойд. «Слава богу, – подумала Фенни, – Бакстер прибыл вовремя; Луи теперь обо всем забудет».

– Идемте ко мне, идемте, – тянул Стивенсон гостя за руку. – Только вас и не хватало, дорогой мой друг! Вы тут такое увидите!.. Хотите обедать?., Тогда – в ванну, немедленно в ванну! Что с Кольвином? Видели Киплинга? Он мне прислал свою книгу, – человек весьма талантливый и кровожадный. Сейчас сколько – пять? О друг мой, вы прибыли в самый раз!

– Луи, что случилось? Да говорите же! Мистер Осборн чем-то расстроен, я это успел заметить. Вы похожи на студента, сдавшего государственные экзамены. Но как вы исхудали, как исхудали!..

Спустя час хозяева и гость сидели за столом и продолжали прерванный обед. Бакстер неторопливо рассказывал об успехе книг Стивенсона в Англии, Америке, Франции и России. После обеда перешли в гостиную, завели граммофон, слушали пластинки – подарок Бакстера. В восемь вечера Стивенсон прилег, приказав разбудить его в десять. Бакстер в сопровождении Фенни отправился осматривать сад и огород своего друга.

Ровно в одиннадцать над островом взвилась зеленая ракета. Стивенсон вышел на террасу. Спустя минуту вся Вайлима была окружена туземными воинами, посланными Матаафой для охраны Тузиталы. Со всех сторон гремели выстрелы, в чаще банановой рощи было светло от множества факелов.

Глава третья Пушки и кровь

Восстание началось.

Оно было продумано (без особой тщательности) в хижинах работников плантаций, в тайных землянках, вырытых на побережье океана, в бакалейной лавке Хозе Катурра – испанца из Мадрида, поселившегося на острове сорок лет назад и полюбившего умных, благородных жителей Уполо. Кое-чему научил мичман Дэккиль с английского крейсера, долго искавший случая отомстить капитану – человеку жестокому, тупому и внешне похожему на дога. Стивенсон помог деньгами, на которые было куплено в Сиднее оружие, тайно доставленное на остров.

Стивенсон чувствовал свой скорый конец и хотел уйти из жизни не в постели, а в бою. Врагом его была действительность, которую он не принимал и даже поссорился с нею, оставив родину и поселившись на Самоа. Все думают, что он здесь ради своего здоровья. Так думал года два-три назад и он сам, но, пожив среди туземцев и белых, ясно и четко увидел смысл своего романтического пути. От книг к жизни. Так суждено, так, а не иначе получается: к этому толкают бытие и сознание. Борьба нелепа? Бессмысленна? Безнадежна? Это не довод к тому, чтобы отказаться от действия.

Стивенсон вышел на площадку перед своим домом. Ему хотелось разбудить Бакстера, чтобы и его друг видел всё то, что уже началось и к утру должно закончиться, но, подумав, он решил не беспокоить его: придется объяснять, рассказывать, а как тут объяснишь и расскажешь?.. Вот, например, эти факелы, эта толпа, эти воины, что идут следом за Тузиталой, охраняя его. Одна группа, видимо, уже действует в колонии, где живут европейцы; оттуда доносятся крики, выстрелы, стоны. В небо взлетела еще одна зеленая ракета и секунду спустя вторая – красная. К восточному берегу пристало много лодок – это воины с соседнего острова явились на помощь.

И вдруг произошло нечто неожиданное – прежде всего для воинов: с немецкого крейсера пустили сразу три ракеты – две белые и красную, а когда они потухли, ударила пушка. Она разбудила всех, кто спал в Вайлиме. Бакстер наскоро оделся и выбежал в сад. Воины окружили его, и ему показалось, что он среди актеров, играющих в волшебной феерии: полуголые люди, среди них женщины и даже подростки; они окружили Бакстера и подняли свои пики. С немецкого крейсера ударил второй залп из пушки. Он был трескуч, и Бакстер готов был дать клятву в том, что он уже видел и слышал нечто подобное в лондонском цирке в прошлом году.

Заговорили пушки и на английском крейсере.

Что же происходило на острове?

Большая группа воинов Матаафы двинулась к дому американского и английского консулов. Представитель Германии, чуя опасность, заблаговременно перебрался на борт крейсера. В полночь восставшими был занят телеграф и арестованы капитаны и машинисты трех торговых судов в порту. Матаафа с группой приближенных находился на борту парусника «Надежда», – сюда должны были доставить консулов и весь гарнизон острова в составе одного взвода стрелков.

Всё шло как было задумано. Задумана была победа, переворот, но всё случилось иначе: у белых имелся свой план; выработать его было очень легко благодаря тому, что в группе приближенных Матаафы нашлись предатели, подкупленные Шнейдером. Матаафа сидел в каюте парусника и ждал прибытия пленных, чтобы немедленно увезти их на соседний остров. Но вместо пленных на парусник поднялись вооруженные матросы с немецкого крейсера – двадцать рядовых и один офицер. Они быстро и без пролития крови связали по рукам и ногам приближенных вождя и, управившись с ними, заковали в кандалы Матаафу. Тем временем пушки крейсера обстреливали резиденцию Матаафы. Часть экипажа с английского крейсера вступила в бой с воинами, которые явились в колонию консулов. Бой длился не долее получаса. Потеряв половину своих людей, группа туземцев принуждена была сдаться. Экипаж американского крейсера расстреливал береговую охрану: отличные мишени, – они даже не пытались бежать…

Стивенсон ничего не знал о том, что происходит на острове. Он увидел Бакстера, окруженного воинами, и подошел к нему, поздравляя и его и своих друзей-островитян. Они восторженно приветствовали его, размахивая своими пиками.

– Что здесь происходит? – спросил Бакстер. – Борьба тори с вигами? Или наоборот? Революция?

Пушечные залпы становились всё чаще. Глухо доносилась трескучая перебранка ружейных выстрелов.

– Да отвечайте же, Луи, что тут у вас такое! – нетерпеливо воскликнул Бакстер, нервно набивая табаком свою трубку. – Похоже на то, что я присутствую на репетиции пьесы, которую вы давно собирались писать…

– Гм… Отчасти вы угадали, но только отчасти, не совсем так, – ответил Стивенсон. Он был в плаще, накинутом на плечи, в белом английском кепи. Глаза его сверкали. Бакстер встревоженно смотрел на своего друга, ничего не понимая. «Да он и сам ничего не знает и не понимает», – подумал Бакстер.

– Ночь на исходе, – сказал Стивенсон, закуривая папиросу. – Я жду вестей от моего друга Матаафы.

– Идите домой, Луи, – необязательно стоять здесь. Вы простудитесь. Ветер свежий, совсем как у нас, в Англии.

– Я жду вестей от Матаафы, – повторил Стивенсон. – Мне нечего делать дома. Я должен стоять здесь. О эти пушки, будь они прокляты!

– Пушки – это очень серьезно, – заметил Бакстер. – Против пушек нужны тоже пушки, Луи. Они есть у вашего Матаафы?

Бакстер уже кое о чем догадался.

Ружейная перестрелка прекратилась. Пушечные залпы следовали один за другим через равные промежутки времени.

– Я жду вестей от Матаафы, – еще раз произнес Стивенсон. – Странно, что нет вестей от Матаафы…

Бакстер взял своего друга под руку и насильно повел к дому. Стивенсон повиновался не сразу; Бакстеру пришлось уговаривать его, как ребенка. Стивенсон, подобно безумному, твердил о вестях от Матаафы…

– Не будет вестей – поеду, – сказал он, когда Бакстер уложил его в постель и сам сел у изголовья.

– Куда? – спросил Бакстер.

– Куда угодно, хоть в преисподнюю, к дьяволу на рога. Господи, почему же нет вестей от Матаафы?!

Фенни и Ллойд вызвали Бакстера в гостиную, где они сидели в полной темноте, и попросили его строго и неукоснительно следить за Стивенсоном. Он обезумел. С ним что-то происходит. Он может умереть. Он ввязался в опасную игру. Он болен чужой болью. Он…

– Ах вот оно что! – произнес Бакстер. – Наконец-то я всё понял! Как это похоже на моего Луи!

– Совсем не похоже, – недовольно отозвалась Фенни. – Писатель в роли анархиста! Его увлекли, навязали ему бог знает что!

Бакстер заговорил о том, что такова судьба романтизма в наши дни, – она была прервана в середине века, и вот Луи восстанавливает ее. Вспомните лорда Байрона. Ллойд недовольно поморщился. Бакстер назвал Гюго – вот вам романтик чистейшей воды, и вот вам личное поведение этого человека. Даже детали совпадают: у Гюго остров Гернсей, у Стивенсона – Уполо в архипелаге Самоа.

– Мой дорогой Льюис прибыл сюда добровольно, – внес поправку Ллойд.

Бакстер отозвался на это весьма загадочно:

– Это вы доброволец, а Луи…

Гулко ударила пушка. Это был последний выстрел с борта немецкого крейсера. В начале четвертого, когда утро стучалось в окна, судьба восстания была решена. Победили, как немного позже говорил Стивенсон, «потревоженные в своем зловонии».

В четыре часа утра разошлись и воины, охранявшие Тузиталу и его усадьбу. Засевшие в помещении телеграфа были перебиты пьяными матросами. Английский консул уже передавал шифрованное донесение в Лондон, одновременно посылая туда курьера с подробным изложением событий на острове.

Имя Стивенсона в этом письме названо не было.

В шесть утра в кабинет Тузиталы постучал Сосима; он принес письмо от Матаафы: несколько строк, написанных накануне восстания:

«Мы можем быть разбиты. Меня арестуют и отправят в тюрьму – на Маршальские острова. С моим братом поступят так же, хотя соседний остров ни в чем не виноват. Мой бог и все другие добрые и мудрые боги да хранят Тузиталу! Я буду нем на допросе. Я прошу Тузиталу писать книги и никогда не брать в руки оружия. Матаафа – друг и брат великого Тузиталы.

До свиданья!

Прощай!»

– Сосима, что ты знаешь о событиях истекшей ночи? – спросил Стивенсон слугу.

Сосима рассказал о том, что ему было известно: восстание подавлено, Матаафа отправлен в тюрьму, человек сорок островитян убито и ранено. Раненых сегодня отправляют в госпиталь на Маршальские острова.

– Я буду всем говорить, что Тузитала куда-то ушел, – сказал Сосима. – Тузитала должен жить в доме Ллойда, там Тузиталу не будут искать.

– А меня будут искать, Сосима?

Слуга кивнул головой. Стивенсон попросил его оседлать Бальфура и Пирата. Сосима пытался возражать, но Стивенсон с деликатной настойчивостью повторил свою просьбу, звучавшую уже как приказание, хотя он и не умел приказывать.

Всадники посетили ту часть острова, которая ночью обстреливалась немецким крейсером. Половина пальмовой рощи была уничтожена, воронки от снарядов и поваленные деревья испортили дорогу и завалили все тропинки. Живые подобрали убитых и свалили их в кучу подле своего идола Ту-Теки.

– Миссионерам теперь очень долго нечего будет делать, – заметил Бакстер, поднося к глазам бинокль и рассматривая живое и цветущее – то, ради чего он здесь.

– Пусть сунутся, – сквозь зубы проговорил Стивенсон. – Как видно, зла без добра не бывает.

– Родные сестры, – сказал Бакстер. – Забыл, чьи это слова.

– Неверные слова, – возразил Стивенсон, останавливая Бальфура на тропинке, ведущей в деревню. – Добро и зло даже не родственники, это…

– Это становится понятием, умозаключением, – заметил Бакстер. – Это тоже чьи-то чужие, не мои слова, Луи, – поспешил он добавить.

– Европа тешится афоризмами, – усмехнулся Стивенсон. – Так ей и надо!

– Луи! Я не узнаю вас, – укоризненно произнес Бакстер. – Когда-то вы были совсем другим.

Деревня вся разбита снарядами. Да и что было разбивать: маленькие хижины – три кола, накрытые десятком листьев банановых деревьев, глиняная печь. И ни души вокруг. Бакстер сфотографировал левую часть бывшей деревни, навел объектив аппарата на правую. Стивенсон угрюмо, но беззлобно посоветовал Бакстеру предложить снимки редакции какого-нибудь английского журнала и сделать под ними подпись: «Европейцы в роли охранителей древней культуры».

– Что с вами, Луи? – удивленно спросил Бакстер, щелкая затвором фотоаппарата.

– А что с вами? – раздраженно вырвалось у Стивенсона. – Почему вас так поражает мое сердце и мой мозг? Они вручены человеку, Бакстер, вы это видите. Разве раньше я был животным? Или, наоборот, – животным были вы? Простите, Бакстер, но вы не имеете права удивляться! Если угодно, вы можете восхищаться!

Помолчал и добавил:

– У меня большое горе… Когда не задается роман, откладываешь его в сторону и пережидаешь или же принимаешься за другой. Но когда не задается жизнь, когда она идет не так, как хотел бы, тогда… Смирно, Бальфур! – прикрикнул он на коня и ударил его стеком. – Никому не говорите, мой друг, – печально и ласково обратился он к Бакстеру, – но я напрасно стал писателем… Мне нужно было родиться…

Не договорил и поскакал к берегу. Бакстер догнал его на своем Пирате, поравнялся и произнес одну укоризненную фразу, в которой, по его мнению, и заключалось то, чего не договорил его друг:

– Плохой политик вышел бы из вас, Луи…

– А вот состязание с этим – посмотрите, – Стивенсон стеком указал на стоявший неподалеку от берега немецкий крейсер, – вы тоже назовете политикой? А когда бешеная собака нападает на вас и вы пытаетесь ее убить – это тоже, по-вашему, политика? А защищать всех угнетенных, несчастных, убогих, бедных – это что? Нет, вы только взгляните, Бакстер!

Он указал ему на полуголых людей, ковырявших землю мотыгами на плантации, принадлежавшей американской торговой фирме. Среди работавших было много женщин и маленьких детей.

– А спасти бедного Матаафу и вместо романа писать гневные статьи, памфлеты, фельетоны – это, по-вашему, политика? Если это действительно политика, то…

– Ради бога, Луи, не вздумайте пускаться в авантюру! – испуганно произнес Бакстер, издали фотографируя работающих на плантации. – Я, кажется, прибыл кстати. Я пожалуюсь вашей жене, предупрежу Ллойда, я, наконец, увезу вас отсюда!

– Матаафа должен быть спасен, – сказал Стивенсон и поскакал в сторону порта. – Йоо-хо-хо, Бакстер! – озорно и громко воскликнул он, с улыбкой наблюдая за тем, как Бакстер подскакивает в седле и всем телом своим пригибается к голове Пирата. – Матаафа должен быть спасен! Сделайте милость, объявите об этом Фенни, Ллойду и всему свету! Вы плохой наездник, Бакстер! Берите пример с умирающего, погибающего Стивенсона!..

Глава четвертая Под флагом Катрионы

Стивенсон поклялся себе, что он сделает всё для того, чтобы спасти Матаафу – героя подлинной жизни и трагический персонаж романа, который рано или поздно ему, Стивенсону, следует написать. Но как именно можно спасти Матаафу, что нужно сделать для этого?

Он дал себе слово спокойно выжидать, а где надо – не жалеть денег. Спасибо другу Бакстеру: он привез и книги и деньги, очень много денег. Миссис Стивенсон посоветовала сыну сделать завещание, по которому всё его состояние после смерти становится собственностью Фенни, а при его жизни – собственностью и ее, как жены.

– Для чего это, мама? – насторожился Стивенсон.

– Для того, чтобы она не смогла упрекнуть тебя в том, что ты бесконтрольно расходуешь деньги не только на свою семью, на нас, – ответила миссис Стивенсон, и ее сын попросил назвать ему фамилию законника, научившего столь хитроумной мудрости.

– Фамилия законника – сердце матери, – ответила миссис Стивенсон. – А ты, Лу, еще совсем маленький…

«… Дорогой Кольвин, дни мои на исходе. Тороплюсь работать и не знаю, теряюсь в догадках, что нужнее: мои книги или сама действительность. Начал два романа, и оба они подвигаются медленно, со скрипом; меня тревожит и зовет на службу к себе иная работа – выполнение человеческого долга. Подробности писать не буду, о них расскажет Бакстер. Я нахожусь в тугом узле. Вы спрашиваете меня о Фенни, восторгаетесь ею и называете меня (в шутку?) тиранической особой. А Фенни… это энергия дьявола; она может сделать всё, обставить дом так же хорошо, как и семейную суету. Как друг, она всецело предана мне, как враг – фурия. Довольно об этом Янусе. Бакстер расскажет Вам о моих планах. Писательские Вам известны, в них разум и логика (что не одно и то же): от романа приключений через повествование историческое к психологическому роману. Планы чисто личные… здесь Фенни абсолютная фурия. Ллойд на ее стороне. Мама в одиночестве; она только и просто обожает меня. В ее глазах я безупречен. Я поступаю по ее советам… Дни мои недолги, я тороплюсь, – но не писать, а действовать. Очень важно остаться в памяти людей, которым честно и хорошо послужил…»

В постскриптуме приписал:

«Ненавижу все три крейсера».

Работа временно была отложена. По утрам к нему приходила его падчерица и читала вслух свежие газеты. О событиях на острове писали мало и всегда где-нибудь или в хронике, или в отделе «Из внутренней почты». Немецкие газеты называли Матаафу «прирученной обезьянкой», английские – «неумелым командиром своего войска». Попадались заметки и с упоминанием фамилии «известного писателя, уединившегося на острове и подарившего миру прекрасные книги, в которых он рассказывал нерассказанное и описывал неописуемое».

«Как будто можно начинать», – думал Стивенсон, вслушиваясь в декламационную манеру чтения падчерицы. Матаафа известил Тузиталу, что он и его приближенные находятся в тюрьме на острове Джалут. И – ни слова больше. Записку эту передал Стивенсону капитан торгового судна, только что прибывшего с Маршальских островов. Стивенсону льстила техника передачи записки: его слуга Семели сказал, что Тузиталу хочет видеть какой-то джентльмен в белом кителе, что этот джентльмен сегодня и завтра будет в портовом кабачке и что ему нужно сказать одно слово: «друг», и тогда он предложит Тузитале папиросу.

Джентльмен в белом кителе раскрыл портсигар; в нем не было ни одной папиросы, только записка, которую Стивенсон взял вместе с портсигаром.

Джентльмен (капитан «Бури») немедленно удалился. Очень смешная конспирация.

Портсигар оказался подарком Стивенсона: он преподнес его Матаафе в день рождения бога Удачи и Счастья.

«Почему мне никогда не приходят в голову вот такие незамысловатые, простые сценки? – спрашивал себя Стивенсон. – Не потому ли, что всё это чрезвычайно просто и мало правдоподобно? Мы избалованы острым, пряным и абсолютно лишенным жизненности…»

Стивенсон окончательно решил отправиться на Маршальские острова 15 ноября: 13-го – день его рождения; 14-го уезжает Бакстер. Фенни, проведав о намерениях мужа, встревожилась:

– И я с тобой, Луи…

– Со мною поедет Семели. Я скоро вернусь. Мне необходимо поговорить с судьями, защитниками и прочими мистерами. Не волнуйся, дорогая!

– Возьми Ллойда, Луи! Ты болен. Ты слаб. Ты что-то задумал…

– Я болен, я слаб, – уже раздражаясь, проговорил Стивенсон. – Я задумал. И я не успокоюсь до тех пор, пока не выполню задуманного.

– Получено письмо из России, – перевела разговор Фенни на другую тему. – Художник Мельников собирается к нам в гости. Не трогайся с места, Луи!

Он вздумал шутить. Он сказал, что берет с собою две длинные веревочные лестницы, лом для того, чтобы пробить стену тюремной камеры, пилу, чтобы освободиться от решетки в окне, и складной корабль, на котором Матаафа будет доставлен домой. Кроме того, имеются две черные полусумки, костюм бандита и остро отточенные ножи.

– А деньги? – спросила Фенни.

– Целый мешок, Фенни! Тысяча дукатов. Для жены смотрителя тюрьмы я приготовил флакон парижских духов. Успех будет полный.

– Не уезжай, – умоляла Фенни. – Послезавтра день твоего рождения. Придут гости. Бакстер приготовил речь. Луи, дорогой!..

– Фенни, я верю, что я еще дорог тебе. Будь такой же и для меня!

– Хорошо, – сдалась Фенни. – Но возьми с собой и Сосиму.

– Хорошо, – сдался на этот раз и Стивенсон. – Возьму Сосиму.

Тринадцатого ноября 1893 года Стивенсону исполнилось сорок три года. С утра начались визиты. Пришел английский консул со всем семейством, поздравил, выпил немного вина, выкурил сигару, пожелал долгих лет жизни и ушел, сославшись на обилие дел. Американский консул явился вместе со Шнейдером. Разговор завязался немедленно, и дирижировал им американец, откровенно не доверяя такту своего коллеги, который хвастал тем, что именно он… спас остров от кровопролития и теперь усиленно хлопочет об амнистии заключенным.

– Так оно и должно быть, – заметил Стивенсон. – Заключенные ни в чем не виноваты. Виноваты те, кто на свободе.

Американец сделал знак своей супруге; она умело повернула ладью беседы в сторону спасительного мыса болтовни о погоде и урожае на плантациях. Шнейдер взял флейту, лежавшую на крышке рояля, и, не спрашивая разрешения, попробовал играть на ней, но флейта, инструмент деликатный, тонкий, не слушалась его, хотя и не намерена была молчать, издавая звуки мольбы и печали. Американец и его супруга отказались от обеда, обещая присутствовать на официальном съезде гостей.

Нанесли визит Моорз, капитаны крейсеров, начальник порта, хозяин гостиницы «Континенталь». В шесть часов началось празднование на площадке перед домом Стивенсона. С террасы спускалось оранжевое полотнище с вышитым именем хозяина Вайлимы. На земле были постланы циновки, на пальмовых листьях лежали зажаренные поросята, утки, фрукты и овощи из огорода Стивенсона. Гости сели на циновки – и начался пир. Бакстер произнес речь. После него говорили Сосима и Лафаэл. Завели граммофон. Приглашенные – сто двадцать островитян и сорок европейцев – приступили к насыщению.

Они ели корень таро, смешанный с кокосовым орехом, палузаму – смесь сливок из кокосовых орехов и листьев таро. Подано было некое блюдо, называемое палоло, к которому не прикоснулся ни один из европейцев, за исключением Стивенсона и Ллойда; блюдо было приготовлено из червей, выловленных в океане, вкусом оно напоминало краба и было в меру остро и внешне неприятно. Бакстер настоятельно предлагал это лакомство соседу своему – Шнейдеру; тот кланялся и говорил, что он уже попробовал. Фенни спела несколько американских песенок, после чего два самоанца торжественно чествовали миссис Стивенсон: они надели ей на голову венок из цветов кактуса и пританцовывая минуты три кружились перед нею, взбрасывая руки и скаля зубы.

Потом начались танцы. На длинных столах поставили вазы с европейским лакомством – мармеладом, тянучками, конфетами и шоколадом. От дерева к дереву протянули проволоку и повесили разноцветные фонарики. Шнейдер танцевал, что называется, до упаду, а после вздумал стрелять в цель из карабина. Иногда он попадал, и Стивенсон, рискуя быть понятым так, как и следовало, подносил стрелку в качестве премии то конфетку, то плитку шоколада. Шнейдер предложил Стивенсону выстрелить раз-другой и всадить пулю в фонарик, висевший над входной дверью.

«Глупо», – подумал Стивенсон и, не удержавшись, посоветовал гостю палить по фонарику из пушки, стоявшей на борту немецкого крейсера. Шнейдер раскрыл рот, посмотрел на Стивенсона и что-то пробормотал относительно того, что фонарик маленький, а пушка большая.

– А человек еще больше фонарика, – сказал Стивенсон и над самым ухом гостя выстрелил в воздух.

– Я промахнулся, – смеясь произнес он и вернул Шнейдеру карабин.

– Дарю его вам, – кланяясь, сказал Шнейдер и, не поднимая головы, пятясь задом, по ступенькам вошел в дом. Стивенсон должен был сознаться в своей недооценке этого человека: не так уж глуп, как кажется, хотя ум его и завернут в шкуру бегемота…

– Мой крейсер потревожил вас, сэр? – спросил Шнейдер, садясь в кресло на террасе. – Что поделаешь… Не постреляй немножко – всем было бы плохо. Послезавтра экипаж крейсера празднует день какого-то морского святого – милости прошу на борт!

– Спасибо, – нерешительно произнес Стивенсон.

– Придете?

– Приду, герр Шнейдер.

– Даете слово?

Ловушка! Шнейдер, видимо, что-то знает. Послезавтра быть на борту крейсера невозможно: послезавтра из порта на Маршальские острова уходит «Зенит», отдельная каюта уже заказана. Шнейдер шпионит; в глазах его сверкают фиолетовые искорки. Фиолетовый цвет – это синий в истерике. Хорошо бы довести Шнейдера до истерики! Шпион и трус! Спасался от расправы на борту крейсера!..

– Видите ли… – поглаживая пальцами усы, начал Стивенсон. – Завтра я провожаю моего друга; он направляется в Сидней, оттуда в Англию. Послезавтра… а подумаю, герр Шнейдер.

– Даете слово?

– Даю слово, что подумаю, – ответил Стивенсон. – Между нами – думаю я всегда. Даже и сейчас.

А почему бы и не сказать, что послезавтра на Маршальские острова уходит «Зенит», что на его борту… и так далее… Поездку не скроешь, – все узнают, что Стивенсон в сопровождении двух слуг отправился на выручку Матаафы. Нет, не надо ничего сообщать заранее, тем более такому человеку, как Шнейдер. Бог его знает, что он задумал, зачем так настойчиво приглашает на празднование какого-то морского святого…

Шнейдер закурил сигару, посмотрел по сторонам. Фенни беседует в холле с женой Моорза, Ллойд расхаживает из угла в угол под руку с Бакстером. В саду галдят и пляшут коричневые канальи – так называет Шнейдер подлинных хозяев острова.

– Как друг, должен поставить вас в известность, – доверительно шамкает Шнейдер, не вынимая изо рта сигары, – наши газеты мельком, глухо дают понять, что…

– Ваши газеты? – насмешливо перебивает Стивенсон и тотчас винит себя за неумение сдержаться в разговоре с человеком злым, опасным. – Я понимаю – вы имеете в виду газеты вашего государства?

– Совершенно верно, сэр, – прошамкал Шнейдер. Сигара в его зубах напоминает ствол орудия, направленного на Стивенсона. – Газеты дают понять, что проживающий на некоем непокорном острове известный писатель вмешательством в дипломатические отношения трех государств вызывает гнев и раздражение одной весьма могущественной державы. Ее посол принял посла другой державы, менее могущественной, и имел длительную беседу по поводу… Короче говоря, имя туземного вождя упоминается в этой беседе дважды, сэр. Поэтому дружески рекомендую, памятуя о законе, вам уже известном… – Шнейдер поднялся о кресла и похлопал Стивенсона по спине, – подумать о себе, семье и своей карьере, – закончил он и, поклонившись и поблагодарив за теплый прием, удалился, слегка покачиваясь и держась за стволы деревьев.

Какая наглость! Бестактность, грубость, невоспитанность, вероломство! Стивенсона трясло как в лихорадке. Он не умел быть дипломатом, он никогда не думал и не заботился о своей карьере. И почему-то именно в эти минуты он вспомнил о Роб Рое, Катрионе, своем отце и деде, о книгах своих, написанных под диктовку благороднейших побуждений человеческой совести…

Вайлима погрузилась в сон. Бакстер в кабинете своего друга возился с компрессами, микстурами, термометром. Дверь наглухо закрыта, на окнах спущены непроницаемые шторы. На губах Стивенсона алеют капельки крови.

– Никому ни слова, Чарльз, – хрипло шепчет он. – Ничего особенного, в моем возрасте ничто не опасно.

– Вам, Луи, только сорок три года, – говорит Бакстер и смотрит на термометр. – Вам…

– Я родился на какой-то другой планете, Чарльз, – печальным тоном продолжает Стивенсон. – Тысячу лет назад, когда люди были добрее, лучше, чище. Я очень стар. Мы все преждевременно состарились. Дорогой мой, положите мне на лоб вашу руку.

– Луи, дайте слово, что вы никуда не уедете! Вы в таком состоянии, что…

– Даю слово, что я уеду! Мы потерпели кораблекрушение… Где-то есть, непременно есть остров сокровищ… Меня ведет Катриона…

Глава пятая Напрасный подвиг

На остров Джалут Стивенсон прибыл один, без слуг. Когда «Зенит» давал последний гудок в порту Уполо, Стивенсон сказал Сосиме и Семели: «Можете идти домой, друзья мои; каюта на одного, а у вас нет билетов». Слуги попросили дать им записку, которую они покажут жене Тузиталы, – без записки никак нельзя. Стивенсон написал на листке из записной книжки: «Сосима и Семели понадобятся дома, как слуги и охранители Фенни. Мне это пришло в голову в последний момент – за пять минут до отплытия. Буду сообщать о себе. Луи».

На нем был легкий плащ, на голове шляпа, в руках трость и саквояж с бельем и деньгами. Из порта в Джалуте он сразу же направился к английскому консулу; тот выслушал его и посоветовал обратиться в американское консульство. Начальник канцелярии – мистер Хэккей – оказался поклонником Стивенсона и на свой страх и риск выхлопотал ему получасовое свидание с Матаафой и ранеными повстанцами, лежащими в госпитале.

– Надеюсь, сэр, вы не поднимете у нас восстания, – пошутил мистер Хэккей. – Наши газеты, сэр, в своих сообщениях о восстании пишут, что вы явились зачинщиком и поощрителем туземцев. Простите, сэр, но к чести наших газет следует сказать, что сообщения эти перепечатаны из газет немецких. Одна небольшая статья подписана каким-то Шнейдером.

– Совершенно верно – Шнейдер именно какой-то, – кивнул головой Стивенсон. – А что в английских газетах?

– Англичане набрали в рот воды, сэр, – ответил начальник канцелярии. – Они заговорят после обнародования амнистии, не раньше. Бритты, сэр, – улыбнулся он, – предусмотрительны, хитры и…

– Осторожны, – договорил Стивенсон. – Амнистия, по-вашему, будет? Это не слухи?

– Это слухи, сэр, но из тех, которые оправдываются. Счастлив познакомиться с вами, сэр. За бриттов простите, – вырвалось…

– Я шотландец, – сказал Стивенсон. – Тюрьма далеко отсюда? Так… Могу я принести в тюрьму мясо, рыбу, фрукты?

– Заключенных кормят, сэр, но… дайте немного смотрителю тюрьмы, и он разрешит всё что угодно.

– Смотритель пьяница?

– Как все, на кого возложена ответственность, сэр. Дайте ему пять долларов, не больше. Не развращайте наших людей, сэр.

Сперва Стивенсон посетил раненых в госпитале – одноэтажном каменном доме в европейской части острова. Входные двери госпиталя были на ключе, ключ хранился у начальника охраны – сержанта американской армии. Стивенсон подумал: «Ему надо давать?» – и сунул в руку сержанта доллар. Произошел фокус: моментально в другой руке появился ключ, которым и была отперта дверь. Раненые, они же и подследственные, лежали на полу, укрытые лохмотьями. Воздух в помещении был настолько тяжел и испорчен, что Стивенсон в первые минуты едва не потерял сознания. Еще один доллар распахнул окна, забранные решетками, а обещание «не забыть и всегда помнить» немедленно привело каких-то людей с мисками, в которых дымилась похлебка. Раненые подняли головы, привстали, увидели Стивенсона.

– Тузитала! – произнес один, протягивая к нему руки.

– Тузитала пришел! – громко сказал другой; голова у него была забинтована и отнята левая рука. Он вскочил с пола; за ним поднялись и другие, не обращая внимания на еду. Спустя минуту Стивенсон был окружен ранеными воинами Матаафы; они смотрели ему в глаза, и в этих больших, широко раскрытых восторгом и радостью глазах набухали слезы; они катились по щекам, и никто не утирал их, никто их не стыдился, и вот не выдержал и Стивенсон.

– Друзья! – всхлипнув, произнес он. – Мои храбрые друзья! – и замолчал. К нему протянулись руки; он пожимал каждую и что-то говорил, что – и сам не знал и вспомнить не мог; какие-то хорошие, нежные слова, продиктованные сердцем. Только спустя несколько минут он успокоился и сказал, что все они скоро будут на свободе, их выпустят из этой тюрьмы, лицемерно называемой госпиталем.

– Я буду говорить с большими начальниками, – заявил Стивенсон. – Я буду писать моему правительству и требовать справедливости и мщения. Да, – подумав немного, сказал он, – и мщения. До свидания, друзья! Сегодня вечером вам выдадут чистое белье и хорошую еду. Я приду еще раз и проверю.

При этом он взглянул на сержанта. Американец смотрел на него и улыбался. Стивенсону очень хотелось сказать ему что-нибудь обидное, грубое, оскорбить его только за одну эту улыбку, но он сдержался, понимая силу сержанта и тех, кто стоял за ним, и полнейшее свое бессилие в данную минуту. Но он не мог не пообещать своим друзьям того, что уже обещал, и теперь, выходя из госпиталя, размышлял о дальнейших шагах своих: куда идти, с кем говорить, что делать?

Он побывал у начальника тюрьмы, и тот разрешил принести Матаафе и его свите не более одной корзины продуктов питания. Стивенсон, не желая шутить, спросил, какой величины должна быть эта корзина. Начальник тюрьмы серьезно ответил:

– По силам одного человека, сэр.

Стивенсон пожалел, что не взял с собою Семели: этот гигант и силач мог принести на своей спине тяжесть не менее ста восьмидесяти килограммов весом. Получив письменное разрешение на свидание с Матаафой, Стивенсон направился к представителю редакции английской газеты, но принят не был – по той причине, что фамилия нежданного гостя внушила представителю неподдельный ужас: Стивенсон, тот самый Стивенсон, о котором уже пишут во Франции и Австралии, чей портрет раскупается всюду нарасхват, Стивенсон, относительно которого представитель еще не имел точных инструкций от своего начальства. Бог с ним, еще наживешь неприятностей, потеряешь место, скомпрометируешь себя в глазах цивилизованного общества! О этот Стивенсон! Написал несколько превосходных романов, а потом женился на взбалмошной американке, принесшей ему целый выводок детей от первого брака, и вдруг записался в бунтовщики! О нем уже пишут в еженедельниках; карикатура на него помещена в одной бойкой лондонской газете: восклицательный знак, на нем пробковый шлем, позади кокосовые пальмы. Подле восклицательного знака угодливо изогнулся знак вопросительный – коричневого цвета… Глупо, но смешно и полно смысла. Великолепна подпись: «Стивенсон на своем острове сокровищ». Бог с ним, с этим Стивенсоном! Романтики ненадежны. Гюго, например…

Остров Джалут отличался от Уполо тем, что он почти начисто утерял свои природные и туземные, как тогда выражались, черты, – много каменных домов, парков, церквей; широкие улицы и магазины и даже рекламы, о чем позаботились американцы, себе самим напоминая о том, что каждому с детства хорошо известно. Туземное население было оттеснено к берегу океана и представляло собою своеобразную «людскую» в огромной барской квартире. Стивенсон одиноко бродил по острову, не чувствуя усталости и голода, – он весь был как натянутая струна, как тетива лука, как… подобные сравнения приходили ему в голову по привычке, он всегда и всё сравнивал, всему искал точное определение и любил наблюдать за собою, не делая себе никаких послаблений и скидок.

«Приехал – и действуй, – говорил он себе, направляясь к тюрьме, где сидел Матаафа. – Не надейся на амнистию, выручай тех, кто любит тебя и кого любишь сам. У тебя есть деньги – страшнейшее оружие в руках умелого человека. Ты уже проделал первый опыт в госпитале – умей повторить его в тюрьме!»

Ему казалось, что повторить его значительно легче: там доллар, здесь, наверное, десять, а может быть, и сотня. Большие дела – большие деньги. Тьфу, какая гадость! Но так уж устроено, организовано, принято. Матаафа в тюрьме, а Шнейдер и его коллеги на свободе. Следует подумать об этом сюжете, – его можно вставить в роман о судье и его сыне. Судья и сын… Гм… Простейшие фигуры становятся символами, сама жизнь заботится об этом. Не тот судья, кто судит, а тот, кто сидит на скамье подсудимых. Он еще молчит, он стоя слушает смертный приговор и покорно сует голову в намыленную петлю. Но…

Что «но»? А то, что обвиняемых много, судья один.

… Корзина с мясом, рыбой и кокосовыми орехами уже заказана и должна быть доставлена в тюрьму не позже пяти вечера. Сейчас пятый в начале. Стивенсон одиноко бредет по улице. По каким улицам он только не ходил! В каких городах только не побывал! И где ему еще доведется побывать!..

– Довольно, устал, – вслух произнес он и остановился.

Кажется, это здание с круглой башенкой в углу и есть тюрьма. Да, это тюрьма; и (забавно и невероятно) в квадрате из прутьев решетки в круглом окне первого этажа башенки показывается голова Матаафы. Стивенсон закрыл глаза, отступил на несколько шагов, чтобы лучше видеть то, что могло оказаться привидением, снова открыл глаза, взглянул на башенку: Матаафа обеими руками держится за прутья решетки и смотрит на Тузиталу. Если он скажет хоть одно слово – он не привидение, и то, что абсолютно невероятно в романе, естественно и обычно в действительности…

– Матаафа! – крикнул Стивенсон и, сняв шляпу, помахал ею.

– Тузитала! – ответил заключенный. – Это не сон?

Да, это Матаафа, он даже нарушил традицию: задал вопрос и ждет ответа.

– Это не сон, друг мой, – сказал Стивенсон. – Корзину получили?

Голова Матаафы вдруг скрылась. Секунд пять видны были руки, но и они исчезли. «Привидение, если не ошибаюсь, – подумал Стивенсон, – по частям не исчезает. Да и что, в самом деле, удивительного! Ведь я не в Англии, – здесь всё проще…»

Действительно, здесь всё проще, почти по-домашнему, хотя тюрьма всё же есть тюрьма, и Матаафе досталось за трехминутное удовольствие посмотреть на мир божий в окно. Стивенсона провели в камеру и закрыли за ним дверь на замок. Матаафа кинулся на шею Тузитале.

Они разговаривали ровно полчаса. Стивенсон сразу же предложил свой план побега Матаафы из тюрьмы. Матаафа отклонил его, сославшись на хорошо проверенные слухи об амнистии: Англия не желает ссориться с общественным мнением внутри своего государства и дразнить Германию. Кроме того, она не желает превращать заключенных в мучеников. С нее довольно и того, что островитяне убедились в бессмысленности своих намерений: малые дети должны жить под присмотром разумных взрослых.

Матаафа намекнул на то, что Тузитале нужно дать что-нибудь тюремщику, и тогда в камеру к Матаафе придут все другие заключенные. Что дать тюремщику? Конечно, не книгу с автографом, а хотя бы стоимость книги без автографа.

– В стане врага надо действовать его методами, – сказал Матаафа.

Стивенсон шутя заявил на это, что он не догадался взять с собою пушку с крейсера.

– Деньги сильнее пушек, – убежденно произнес Матаафа. – Мне горько и противно говорить об этом, но это так, Тузитала!

– А если это так, надо бежать, – сказал Стивенсон. – Ради этого я и приехал. Со мною много денег, Матаафа! Бежим!

Он взял его за руку и потянул к двери. Рассудительный, спокойный вождь своего племени и порывистый, нервный и легко возбудимый европеец – пришлый человек из другого, всегда враждебного Матаафе мира, долго состязались в благородстве: один умолял, требовал, настаивал, другой здраво рассуждал, стараясь уберечь своего друга от беды. Матаафа говорил о риске, которому подвергает себя Тузитала, о бесполезности и нелепости его затеи, но всё было напрасно.

– Я здесь не ради того, чтобы только увидеть моего друга, – упрямо твердил Стивенсон. – Я пренебрег всем – именем своим, здоровьем, состоянием! Надо бежать, пока законники не соорудили эшафота или виселицы! Завтра будет поздно, Матаафа!

– Тузитала романтик, – с мягкой укоризной проговорил Матаафа. – Романтика может быть матерью наших поступков на свободе, но в тюрьме нет места романтике, Тузитала! И я и мои сородичи – мы преклоняемся перед Тузиталой; его имя священно для нас отныне и навсегда. Тузитала мой брат – брат мой и моего народа. Тузитала должен ехать домой. Тузитала сделал очень много для нас. Довольно, следует подумать и о себе. Тузитала должен жить и сочинять свои удивительные истории…

Из тюрьмы Стивенсон направился в порт. Там он занял крошечную комнату в скромной гостинице «Океан» и немедленно лег в постель. Наутро он тяжело заболел и попросил врача. Вечером хозяин гостиницы забил тревогу: его постоялец умирает, необходимо дать знать его родным. Капитан быстроходного судна «Стремительный» доставил Фенни письмо, подписанное врачом и американским консулом.

Фенни за большие деньги уговорила капитана прервать рейс и на полном ходу плыть обратно. Тем временем заключенные в госпитале и Матаафа были освобождены по амнистии. «Стремительный» доставил супругов Стивенсон на Уполо. Большая толпа встречала Тузиталу в порту. На носилках его внесли в дом в Вайлиме. Миссис Стивенсон и слуги плакали от радости, а Ллойд, здороваясь с отчимом, не удержался, чтобы не упрекнуть его в бессердечном поступке по отношению к родным.

– Я предпочел тех, кто ближе сердцу моей мечты, – отозвался на упрек Стивенсон.

И эти слова навсегда остались для Ллойда загадкой.

Глава шеста Воспоминания

Из окна кабинета Стивенсона открывался вид на маленький водопад Роата и гору Веа, на вершину которой никто из живущих на острове еще не поднимался. Утром, просыпаясь, Стивенсон подолгу смотрел на небо, потом опускал взгляд и задерживался на вершине Веа с двумя десятками деревьев, переплетенных лианами и цветущими орхидеями. Водопад несмолкаемо бормотал одни и те же два такта – начало музыкальной фразы: плеск воды по уступам камней и замирающая нота спокойного течения между берегов с вечнозелеными, цветущими растениями, которые носят одно общее название Темуоихэ.

По-прежнему после завтрака и умывания в кабинет входила Изабелла Стронг и начиналась работа. Роман о судье и его сыне подвигался медленно, с трудом, – иногда Изабелла, набравшись храбрости и рискуя быть дурно понятой, подсказывала отчиму две-три фразы, которые, по ее мнению, должны были следовать за теми, где произошла задержка. Стивенсон всегда забраковывал их – он говорил, что они той же интонации, что и предыдущие, но они не о том, что ему хотелось бы сказать. Спустя неделю после возвращения с острова Джалут Стивенсон попросил Изабеллу сесть ближе к его постели и внимательно слушать всё то, что он будет говорить.

– Я кое-что продиктую, – сказал он. – Всё это должно быть сохранено в тайне. После моей смерти можно только присоединить эти страницы ко всем другим, но читать их не следует. Почему? Я боюсь, что им будет придана некая многозначительность, а это всего лишь мысли вслух. Воспоминания…

– Мемуары? – спросила Изабелла. – Это хорошо. Давно пора начать их. Мама не раз…

– Я буду диктовать мысли мои, воспоминания – всё то, что приходит в голову, когда смотришь на стол, портрет, книгу, на водопад, на Фенни. Я не написал того, что мне хотелось, я написал только то, что, по существу, есть поверхность моих мыслей. Начнем? Не больше часа, я плохо себя чувствую.

– Может быть, какие-нибудь тайны? Тогда я не хочу помогать вам, – решительно заявила Изабелла.

– Тайны сообщают доверительно и всегда изустно, – улыбнулся Стивенсон, – их уносят с собой в могилу, но еще не было случая, чтобы кто-нибудь тайны диктовал! Вот, например, мой «Остров сокровищ», – с него я начал, как известно, хотя до этого я написал много стихов и мелочей по разным поводам. Я написал «Остров сокровищ» по заказу Ллойда. Записывайте, мой бесценный помощник, записывайте! «Принц Отто» написан в часы дурного настроения. «Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда» мне приснилась. «Черная стрела» и «Похищенный» – это… это… одну минуту, сейчас я скажу, что это такое.

Он закурил новую папиросу. Окурки в пепельнице лежали высокой кучкой. Изабелла помножила 50 на 30 – полторы тысячи папирос в месяц. В год это составит…

– Эти романы только литература, не больше, – сказал Стивенсон, демонстративно затягиваясь папиросой. – Прошу очень точно записать следующее: подлинная тема художника – его детство, в том смысле, что оно согревает всю его жизнь и дает не только содержание, но и снабжает рукопись этикой, нравственностью, чистотой. Вы записали точно, Белла? Придется переделать, – опять я сказал не совсем то, что хотелось бы. Пишите еще: воспоминания о первой любви всегда составят роман… нет, не так, – их достаточно для романа. В моей жизни была некая Кэт. Кэт Драммонд. Я сделал ее героиней романа. С него начинается подлинное мое творчество.

Печально вздохнул, сделал глубокую – даже глаза закрыл – затяжку и договорил:

– Хотел бы я знать, что с нею, с Кэт… Если жизнь мою сравнить с кораблем, то она флаг, под которым проходит плавание. Счастливое, полное удач и странного счастья плавание. Кэт – флаг моей родной Шотландии.

Падчерица отложила карандаш, внимательно вслушиваясь в каждое слово отчима, зорко оглядывая его, словно видела впервые. Стивенсон сказал, что она напрасно отложила карандаш, – диктовка продолжается, несмотря на несвойственную ей странную форму.

– Люблю себя и в то же время ненавижу, – продолжал Стивенсон. – Люблю, повторяю, за чистоту, – ее я утерял за эти годы; прошло двадцать пять лет с того дня, когда Кэт слушала юношу Луи, предлагавшего ей свое имя, будущее, сердце. Столько же лет прошло с тех пор, как тот же юноша маялся, врал и вертелся, ссылаясь на отца своего, запретившего ему жениться на Кэт. Этот юноша тот же мистер Джекил – человек с двумя личинами, двумя душами, двумя характерами. Не случайно много позднее юноше этому приснилась фантастическая история, которую вы хорошо знаете. Во сне он видел себя. Под старость так хорошо понимаешь прошлое…

Он попросил падчерицу вставить в диктовку и этот вздох.

– Какой? – спросила Изабелла.

– И мой и ваш. Так и напишите: «Они вздохнули». Потомкам любопытно будет подержать на ладони каждую пылинку с одежды Роберта Льюиса Стивенсона – особенно после того, как он снял с себя бархатный плащ романтика.

– Для чего всё это? – спросила Изабелла, оправляя свои пышные, вьющиеся, как и у матери, волосы.

– Вы плохо знаете Роберта Льюиса Стивенсона, вы невнимательно читали его книги, не наблюдали за ним, – без тени упрека проговорил Стивенсон и добавил, что диктовка еще не кончена и всё, что он говорит, необходимо записывать.

– Мальчики и ненасытные читатели займутся моими книгами. Люди взыскательные и глубину предпочитающие поверхности захотят узнать о моей частной жизни. Эпиграфом к этому труду могут служить слова моего слуги Семели: «Невыгодно быть плохим человеком». Хорошо сказано. Скажите, Белла, как по-вашему, был ли я хорошим человеком?

– Я так мало знаю вас, – ответила Изабелла. – Мне кажется, тот, кто задает подобный вопрос, уже не может быть плохим.

– Запишите и это, – оживился Стивенсон.

– Утро шуток, – рассмеялась Изабелла.

– Хорошее название для последней главы. Совершенно серьезно, моя дорогая: я нелепо провел сорок лет моей жизни. Нелепо – выражаясь снисходительно и мягко…

– Я отказываюсь записывать все ваши шутки, – заявила Изабелла. – Ведь в ответе буду я. Меня обвинят во лжи. Ваш образ неотделим от ваших книг.

– На сегодня хватит, устал. Надо бы поторопиться с «Сент-Ивом», но Ллойду не нравится конструкция этого романа. Да, запишите следующее: воспоминания противятся записи, слова искажают рисунок воспоминаний. Они, если угодно, длинный сон, который так хочется исправить! Вот почему нельзя верить мемуарам.