Под музыку русского слова

Повесть эта во многом автобиографическая. Литературный герой, «штабс-ротмистр С.», и сам автор объединены одним общим характером. В них явилась «верность действительности», «письмо с натуры». ( В. Г. Белинский ).

«Штабс-ротмистр С. схватил недопитый стакан, бросился на диван и, крутя рукой красивый ус, начал рассказывать: “Когда я родился, то ни одна словоохотная цыганка не смела бы предсказать, что этот сюртук будет на моих плечах и этот крест на моей груди. Няньки не ухаживали за моим младенчеством, не убаюкивали моей колыбели, и мать моя не приходила в ужас, когда я бегал по грязи босыми ногами. Не это вино назначено было (и стакан дрожал в его руке) развеселять мою голову, и если б я послушался своей судьбы, то не с вами бы садиться мне за ужин”».

Несмотря на некоторые, не особенно благоприятные обстоятельства, способствующие рождению будущего литератора, судьба его поначалу складывалась довольно успешно. Будущий писатель появился на свет 7 сентября 1803 года, в Москве, ходили слухи, что он – незаконный сын помещика В. М. Грушецкого и грузинки, привезенной из персидского похода. Младенца нарекли Николаем и «передали» в семью крепостного дворового крестьянина Филиппа Павлова. Мальчик воспитывался в крестьянской семье, но благодаря помещичьей опеке получил хорошее образование и, помимо общего учебного курса овладел немецким французским и латинским языками.

Семи лет от роду Николай Павлов был отпущен на волю и зачислен воспитанником Театрального училища при дирекции Московских императорских театров.

«В один день, – продолжал рассказ штабс-ротмистр С., – он был звезда моей жизни, второе рождение мое, театральный свисток, по которому меняется декорация, – в один день мне осмотрели зубы и губы; по осмотру заключили, что я флейта, отчего и отдали меня учиться на флейте. Я плакал, но ни одно сердце не откликнулось на беззащитный плач мой, никто не прижал ребенка к теплой груди и не постарался ласками отереть его слезы.

Судьба по-прежнему благосклонна к Николаю Павлову. Ему покровительствует директор Театрального училища Ф. Ф. Кокошкин и часто приглашает его в свой дом, где талантливый, энергичный юноша впервые знакомится с литераторами, художниками, композиторами, получает представление о незнакомой ему жизни светского общества.

«Много лет прошло, – продолжал штабс-ротмистр, – много лет прошло, как мало-помалу я начал знакомиться с известными артистами в Москве, бросил флейту, оказал большие успехи на скрипке и на фортепьяно… Наконец пение сделалось моим исключительным занятием.

Молодой человек, мой благодетель, полюбил меня как равного, как друга. Я все время, которым мог располагать, проводил у него. Он дал мне средства совершенствовать мой талант, заставлял меня читать книги, приучил говорить по-человечески, не краснея, не думая, что я не стою чести, чтоб со мной разговаривали. Словом, он пересоздавал меня, счищал ржавчину с моего ума и с моей души. Любители музыки дорожили моим дарованием, звали на квартеты, заставляли петь; но в их глазах я был только музыкант… певец… или, лучше сказать, машина, которая играет и поет, к которой во время игры и пения стоят лицом, а после поворачиваются спиною. Верьте, что не сметь сесть, не знать, куда и как сесть, – это самое мучительное чувство!

В доме Кокошкина Павлову иногда приходится прислуживать гостям за столом, с ним обходятся как с другими слугами, что ранит самолюбие молодого человека, он страдает. Унижают его и второсортные роли, которые он получает в театральной труппе. Нет, не пришлось ему по душе актерство, он уходит из театра, не прослужив и года.

Как быстрая волна в безбрежности морей,

Как в сердце пламенном обманчивая радость,

Как первая любовь беспечных юных дней,

Моя умчится младость.

Из стихотворения «Элегия». 1824 Николай Павлов начинает заниматься сочинительством, получая от этого удовольствие, и легко поступает на отделение словесных наук Московского университета. Он видит себя на юридическом поприще, полагает, что сможет принести пользу людям бедным и угнетенным, судьба которых хорошо известна ему по собственному опыту.

«Заметьте, что я уже умел довольно смело предстать пред многочисленное заседание гостиной, – вел свой рассказ дальше штабс-ротмистр С. – Когда я говорю «довольно смело» – это значит, что я уже ходил не на цыпочках, что я уже ступаю всею ногою и ноги мои не путались, хотя еще не было в них этой красивой свободы, с которою я теперь кладу их одна на другую, подгибаю, шаркаю и стучу… Я мог уже при многих перейти с одного конца комнаты на другой, отвечать вслух; но все мне было покойнее держаться около какого-нибудь угла; но все, желая пощеголять знанием светской вежливости, я к каждому слову прибавлял еще “…с”».

«Вдруг мое сердце забилось, лицо вспыхнуло и глаза остановились, прикованные к худощавому чувствительному человеку. Чуткий мой слух поймал его слова: “А я сегодня обработал славное дело: продал двух музыкантов по тысяче рублей за штуку”. Сосед заметил: “Тотчас видно не музыканты! Я ни за одного из своих и по две не возьму”».

«Вы понимаете, что я чувствовал, чего мне хотелось, но не то было время. Теперь я не посоветовал бы так распространяться, а тогда я мог только покраснеть, задрожать и с тоскою глубокого оскорбления взглянуть на другой конец стола, туда, на милую Александрину».

«Не знаю отчего, – сказала Александрина, – бабушке хочется непременно, чтоб я пела; не угодно ли вам посмотреть: что бы выбрать?»

«Ее слова, ее голос освежили мое воображение; я подошел к фортепиано. Пальцы мои коснулись клавишей, и душа моя перелетела в другой мир.

Неправда! Ты не соловей!

Его мне песни назвучали

Про мимолетность наших дней,

Про землю, про ее печали!

Он все грустит, как будто знает,

Что должен стихнуть наконец,

Что песнь живет и умирает,

Как умирает сам певец!

Другие понял я мечты,

Другие понял наслажденья,

Как предо мной запела ты

О чудной тайне вдохновенья.

Твой голос мне давал уроки,

Высокой прелестью дыша,

Что есть на небесах намеки,

Что есть бессмертная душа!

«П. А. Бартеневой». 1831

«Я торопился жить: у меня не было будущего. Мы давно догадались, что любим друг друга, и все не высказывали этого». – «Что вы сказали?» – подняла глаза Александрина. – «Знаете ли, на кого вы смотрите? Знаете ли, кто стоит перед вами? Знаете ли, кому вы поклялись?.. Я – крепостной человек». Я вдруг почувствовал, что нет более равенства между нами, и выпустил ее руку.

Не так быстро свалился я с лошади, когда персидская сабля разнесла мне череп, как побледнела моя Александрина и упала ко мне на руку. На этой руке, заклейменной турецкою пулей, лежала она!.. Нежное творение!.. От одного слова не устояла на ногах!.. Мне нужно было только назвать себя, чтобы испугать самую горячую любовь….