Под нами бездна

2

На солнечных склонах шуршал прошлогодний опавший лист, успевший подсохнуть после стаявшего снега. В тенистых падях, обреченно истекая капелью, еще лежал почерневший снег. Из распадков веяло сыростью и прохладой. Здесь Федор почувствовал облегчение, снова становясь тем, кем единственно уважал себя — человеком в лесу, — бесплотной мыслью, без возраста, без прошлого и будущего. Эта мысль двигалась в благоприятной среде без раздражителей, радуясь запахам, солнцу и весне.

Побаливала поясница, покалывала вена на левой ноге, ненавязчиво ныл локтевой сустав, поскрипывал шейный позвонок, гулко стучал дятел, скрипели иссушенные давним пожаром стволы сухостоя, хвойные верхушки елей качались на ветру. Здесь мысль по имени Федор ощущала благостный покой, сознавая себя частью этого светлого, древнего и вечного мира.

Федор присел на пенек, внимательно осмотрел одежду. По ветровым штанам уже ползли клещи.

Он неторопливо передавил их. Порывистый ветер дул с севера. Очередная струя воздуха донесла едкий запах зверя. Федор удивился, что какой-то дикарь подпустил его так близко, и положил двустволку на колени. Вскоре донеслись звуки потревоженного стада. Внизу, в полусотне шагов со стороны солнца, выскочила на открытое место свинья и стала обходить человека по кругу, направляясь к седловине, которая хорошо простреливалась с того места, где засел лесник. Видимо, стадо услышало его, но разглядеть не смогло.

«Дуреха», — насмешливо пробормотал Федор, осуждая выбежавшую под выстрел свинью. За ней чуть ли не строем неслось с десяток поросят. Тут были еще не отделившиеся от стада сеголетки и новый выводок с полосатыми боками. С повизгиваньем и похрюкиваньем поросята пронеслись у подножия сопки, выскочили следом за свиньей на седловину и скрылись. И только один сеголеток задержался в ложбине, задрав длинную узкую морду, которая, кажется, начиналась от самого хвоста.

Нескладный, как подросток, он подслеповато вглядывался в кустарник, за которым укрылся Федор.

— Вали отсюда! — вполголоса проговорил лесник и даже шевельнул стволом ружья. Сеголеток боязливо дернулся, отпрянув следом за убежавшим стадом, но снова замер и опять уставился на человека.

— Нехорошо отрываться от коллектива, — прошептал Федор и бесшумно поменял патрон в одном из стволов ружья.

Самая утонченная стрельба — когда ствол низит. Чтобы всадить дробинку в глупый поросячий хвостик или в холку, Федор целился в куст почти на метр выше и все равно боялся выбить сеголетку глаза. Когда после гулкого выстрела тот крутнулся на месте, лесник хмыкнул под нос: «Ювелир!» А вслед исчезнувшему за седловиной, поросенку проворчал, вынимая стреляную гильзу из патронника:

«Никогда не верь людям! Это такие твари…»

К вечеру Федор вышел к скалам и еще издали увидел яркую палатку. Он вынул из рюкзака бинокль, осмотрел окрестности. Никого рядом с лагерем не было. Лесник повесил бинокль на шею, принял важный вид человека при исполнении должностных обязанностей и направился прямиком к стоянке. Окликнув отдыхающих, он постоял у кострища. Никто не отозвался.

Судя по следам, здесь расположились две женщины или девицы — рослые, сильные кобылки, способные шляться по тайге без мужиков. Федор стыдливо приблизился к палатке, осторожно отодвинул покачивающийся на ветру полог. Вещи были разбросаны как попало. В одной куче лежали одежда и продукты. Но спальный мешок был один, впрочем, и рюкзак тоже.

Кострище туристки аккуратно обложили камнем. Зола в нем выстыла. Скорей всего на этом месте не разжигали костер даже утром. Это слегка озадачило Федора. Хотя, ничего странного не было: мало ли куда могли уйти отдыхающие налегке и даже заночевать вдали от лагеря. Консервные банки были обожжены и чернели среди углей. Бумаги, окурков, пачек из-под сигарет, полиэтиленовых мешков и бутылок — таежного проклятья последних лет — не было. Лесник почти любил этих крепеньких девиц в кроссовках сорокового и сорок первого размеров. Он готов был простить им мелкие шалости, если таковые обнаружатся. Странно, что при такой чистоплотности в палатке все свалено кучей. «Это их личное дело», — подумал Федор, слегка смущаясь, что заглянул в чужую жизнь. Все было в порядке, хотя поговорить и предупредить о мерах пожарной безопасности следовало.

Отойдя километра на полтора в сторону, к чистому родниковому ручью, возле которого на солнцепеке уже проклюнулись подснежники, Федор сгреб в кучу сухую траву и листья. Из них получилась мягкая и теплая постель. В сырой низине он вспорол ножом и вывернул дерн, обложил им полуметровый круг и развел маленький костер, только чтобы чай вскипятить да кашу сварить.

Поужинав, даже сидеть возле огня не стал, тщательно залил угольки, бросил на приготовленную лежанку спальный мешок, забрался в него, вдохнул давний, прогорклый запах пота и дыма, вытянулся и почти сразу уснул.

Проснулся он на рассвете. Свежий ветерок студил лицо и подергивал за бороду. Федор глубоко втянул носом холодный воздух с запахом весеннего, оживающего леса, мокрого кострища и талой земли. Потянулся и резко распахнул спальный мешок, подставляя теплое тело свежим струям утренней прохлады. Небо было чистым. Здесь, вдали от Байкала, это что-то значило: хотя бы до полудня можно было рассчитывать на погожий весенний денек.

Федор не спеша развел костер, заварил чай, приготовил плотный завтрак и, умывшись в студеном ручье, с бодрым настроением разлегся возле огонька для приема пищи. Походная жизнь приучила его очень сытно завтракать, наспех обедать и до отвала наедаться вечером, что пока не вредило его здоровью, вопреки давним предостережениям жены. Полежав у костерка с четверть часа, он поднялся и начал собираться, поглядывая на скалы.

Дымка над лагерем не было. Шел он, не прячась, не таясь, будучи уверен, что девчонки спят.

Почему-то ему казалось, что туристки молоды. Федор специально наступал на хрусткие сучки, кашлял и сопел, будто чувствовал близость наблюдавшего за ним зверя и выдавал свое присутствие.

Но предосторожности были напрасны: в палатке никого не было, а в лагере ничего не изменилось.

Чуть больше обвисла палатка. Недогоревшая обертка от дорогой шоколадной конфеты все так же сиротливо лежала на выстывшем кострище.

На этот раз пустующий лагерь очень не понравился лесоинспектору. «Куда же вы подевались?» — с недоумением пробормотал он и, сбросив рюкзак, с биноклем и ружьем полез на скалу, удобно сел на вершине и стал внимательно осматривать выветренные скалы бывшего здесь когда-то горного хребта.

Ничего примечательного… Впрочем… Он долго вглядывался, соображая, что бы это могло быть: если трещина в скале, то на редкость ровная и строго отвесная. Возле нее вертелась ворона: то садилась на скалу, с озабоченным вниманием поглядывая вниз, то слетала к земле. Трещина вдруг шевельнулась. Или показалось. В глазах стало рябить от напряжения. Лесник зажмурился, помотал головой, хотел было снова приложиться к биноклю, но стал спускаться. Подхватив рюкзак и поглядывая на ворону, направился в ту сторону.

Это была не трещина. На скале висела альпинистская веревка, почти у вершины продернутая через блестящий карабин, навешанный на скальный крюк. Один конец ее свободно болтался в воздухе, другой валялся на земле. Здесь же на ровной скальной плите лежал ярко-желтый кокон дорогого спального мешка. Федор перекрестился и расстегнул наглухо закрытый капюшон. Это была молодая красивая женщина, может быть, лет тридцати. Золотистые волосы, как лепестки подсолнуха, окаймляли бледное лицо с подкрашенными ресничками. На лице застыло удивление: «Да что вы?» — говорило оно. Брови были высоко подняты, лоб чуть сморщен, глаза закрыты. Из мешка пахнуло парфюмерией. К этому запаху благополучия и города уже примешивался чуть приметный дух тления.

Лесник застегнул молнию. Осмотрелся. Неподалеку, на другой скале, увидел три скальных крюка с навешанными карабинами. И узлы на веревке, и вбитые крючья — все было сделано грамотно. Но случилось что-то непредвиденное, и подружка, скорей всего, не смогла удержать эту рыженькую на веревке. «Надо искать подружку…» — пробормотал лесник.

В тени под скалой дотаивал почерневший сугроб. Федор разровнял на нем площадку каблуками сапог и прикладом ружья. Вернулся, обнял кокон с застывшим негнущимся телом и переложил на снег, в холодок, бормоча: «Здесь тебе будет лучше, девочка… Полежи пока». Он выстрелил, перепугав далеко отлетевшую ворону. Долго прислушивался после раскатистого грохота, не откликнется ли подружка. Не откликнулась.

Навязчиво вспомнились ясные до синевы глаза жены на последних днях жизни. Ее пристальный строгий взгляд с искрящимися бриллиантиками слезинок у переносицы. Однажды она что-то прошептала. Он, не расслышав, прильнул ухом к ее губам, попросил повторить. Она собралась силами и сказала: «Возьми меня на ручки!» Ее строгие глаза на миг стали смущенными, на бледном лице проступил румянец.

«На руки?» — переспросил он, догадываясь, что его жена уже в другом, далеком мире. Она моргнула, радуясь тому, что он понял ее. «Девочка, — простонал Федор, стараясь не выдать подступавших влез. — Я так хочу взять тебя на руки… Но тебе будет больно!?» Она поняла, что он прав. Смущенно и грустно моргнула, закрыла глаза и чуть сдвинулась на боку, на котором только и могла лежать.

Он скрипнул зубами, отгоняя навязчивые воспоминания. Обернулся. Снова вжикнул молнией спального мешка, обнажая чужое, незнакомое лицо. Эта умерла быстро и легко, без страданий. По глупости, по судьбе ли — одному Богу известно. «Это все, что я могу для тебя сделать!» — пробормотал Федор, кивнув на прохладный сугроб, снова наглухо застегнул молнию капюшона и, не оборачиваясь, зашагал к водораздельному хребту.

«Где же подружка?» — мысленно обращался к покойной, представляя ее лицо живым.

«Это было позавчера?»

«Да, примерно так!»

«Тогда спасатели должны были прийти сегодня, а их не видно?»

«Они не спешат, они знают, что врач не нужен!»

«Что же мне делать?»

«Можно подождать. Но за мной могут пойти „чайники“ — друзья или родственники, может быть, муж. Они не привычны к тайге, будут идти долго, много курить и бросать незатушенные окурки…»

«М-да! Рыжик. Сама понимаешь, сидеть рядом с тобой и отгонять ворон я не могу. Надо встретить спасателей. Они ведь и поджечь мой участок могут… Эх, Рыжик, Рыжик! У меня своих воспоминаний хватает, а тут еще ты!»

Он поднялся на водораздел и направился к тому месту, где могли быть следы подружки, если она ушла к остановке электрички. Отсюда к трассе шла плохенькая, прерывистая тропа. Следов Федор не обнаружил: ни входящих, ни уходящих. Это не значило, что подружка не ушла этим путем. Но все же… Он сел и стал рассматривать окрестности в бинокль.

В низине среди чахлого кустарника, среди вжавшихся в мерзлую землю кочек начинался ручей, который бежал прямиком к Байкалу. По нему Федор предполагал вернуться, поправив квартальные столбы. Он внимательно осмотрел очистившееся от снега болото, сухой склон приземистой сопки, окаймлявшей долину. Его внимание привлек пень с ярким пятном. Ни разу в это время года Федор не видел здесь таких ярких красок и не поленился спуститься.

Когда до пня оставалось полтора десятка шагов, Федор понял, что на нем не лишайник, а яркая шерстяная шапочка. Подружка заботливо подложила ее под себя, когда присела, а поднявшись, о ней забыла: шапочка явно не зимовала, у нее был запах. Казалось, она еще излучает остатки тепла своей хозяйки. Здесь же, возле пня, как росчерк в ведомости, были ее следы.

Девчонка почему-то не решилась бежать к электричке. Она пошла к Байкалу — это дольше, но наверняка. «Что ж, в данном случае она поступает разумно, — одобрил действия Подружки Федор. — Чего же тогда мне ждать? Не догоню, так наверняка узнаю, что она дошла и вызвала спасателей!»

Он бодро зашагал вниз по ручью, не столько по следам, сколько по логике молодой, спортивной женщины, обутой не в сапоги, а в кроссовки, и почти не ошибался, то и дело встречая ее след на оттаявших вязких берегах ручья.

После полудня он вошел в хвойный лес, на старую тропу, которая лет десять уже не чистилась и не подновлялась. В случае пожаров это создавало трудности для переброски бригад, но затрудняло доступ черемшатникам и ягодникам — главным виновникам этих самых пожаров.

Федор рысцой побежал под уклон по тропе, перепрыгивая через завалы. Он поглядывал в чащу, по которой пробиралась подружка погибшей скалолазки, жалел ее: что идет по бурелому берегом ручья и одобрял упорство. Она не могла знать этой тропы, не могла ей доверять, отрываясь от верного ориентира.

Тропа круто повернула вниз к ручью и, кажется, где-то там даже пересекала его. Федор зарысил вниз по склону, хватаясь свободной рукой за молодые березки и осинки, скакнул через ствол лиственницы и чуть не наступил на распластавшегося человека в солдатской шинели. Тот лежал ничком, раскинув руки, и был обут в рваные болотники. Скрюченные руки чернели от струпьев и корост. Корявые пальцы сжимали рукав ветровки. Это был даже не лесной бич, это был озверевший человек. Такие в тайге уже ни водки не пьют, ни леса не поджигают. Но они, бывает, убивают из-за куска хлеба или из-за коробка спичек.

Лесник ткнул лежавшего стволом ружья в затылок, голова мотнулась. Федор настороженно огляделся, выругавшись сквозь зубы: веселенький был маршрут. Он прислонил ружье к дереву и брезгливо перевернул труп на спину. Тряпье под шинелью было залито кровью. Просматривались три раны в груди и в животе. Из бороды к приоткрытому глазу убитого полз клещ. Странный клещ. Федор пригляделся и отпрянул, вытирая руки сухой травой. На остывшем ползали встревоженные вши.

Рядом с ним валялся топор. Пошарив в сухой траве, лесник нашел малокалиберную стреляную гильзу.

Судя по количеству дырок в теле, вряд ли в него стреляли из винтовки. Видимо, Подружка была с пистолетом, малопригодным для защиты от зверей, но веским аргументом при разборках с людьми.

Убитого надо было закопать. Не хватало им с Блудновым отчетов, отписок и расследований по таким пустякам. И девчонку жаль. При дурацких городских законах она могла испортить себе жизнь сразу по двум статьям лет эдак на пять.

«Что делать, Рыжик?» — снова Федор мысленно обратился к погибшей скалолазке.

«Догони и спаси ее!» — взмолилась та.

«Каких глупостей ради вас, женщин, не наделаешь!» — хмыкнул под нос Федор и трусцой побежал то по тропе, то берегом, высматривая следы, выбирая путь полегче и в то же время, не отрываясь от ручья, где должна была идти скалолазка.

Вскоре он вышел на ее стоянку. Сначала почувствовал носом запах свежего костра. Потом увидел его — неряшливое, с далеко выгоревшим дерном, но погашенное кострище. Здесь были брошены куртка с оторванным рукавом, котелок и прожженная пуховка. Подружка паниковала. Она считала, что Байкал и жилье уже где-то рядом, но прошла только половину пути. Федор затолкал в рюкзак брошенные вещи и побежал дальше.

Туристку можно было принять за пень, если бы не яркая жилетка. Она сидела под старым кедром, обхватив колени руками и уткнувшись в них лицом. Услышав шаги, медленно подняла голову с усталыми воспаленными глазами, в руке блеснул ствол. Федор упал за дерево, успев крикнуть: «Не стреляй!» Над головой шлепнулись в кору две пули, еще три пропели, отрикошетив, где-то в стороне.

Как только стрельба прекратилась, он поднял голову и увидел, что тонкий ствол пистолета несуразно торчит, а затвор зафиксирован. Пока Подружка не переменила обойму, он выстрелил картечью по кроне кедра. Хвоя, кора и труха водопадом обрушились на девицу. Та завизжала, закрывая глаза ладонями. Пистолет выпал из ее рук. В следующий миг Федор подскочил к ней и, опустившись на колени, обнял за плечи, похлопывая ладонью по спине.

— Ну, все-все, дочка! Успокойся! Я — лесник, зачем же ты в меня стреляешь?

Скалолазка зарыдала, захлебываясь слезами. Ее руки, упиравшиеся ему в грудь, ослабли и обвили его шею. Федор покосился на землю и коленом прижал разряженный пистолет неизвестной ему системы.

— Вот ведь! — задрал он голову, разглядывая кедр. — Ни за что ни про что такому красавцу ветки попортил.

— Какие ветки? — отстраняясь, удивленно спросила она тоненьким голоском подростка, который так не вязался с крепкой спортивной фигурой, и стала вытирать опухшие глаза костяшками пальцев.

Ее ладони были покрыты сплошной кровавой раной. Она взглянула на них, и глаза ее вновь наполнились доверчивыми слезами:

— Руки болят! — плаксиво всхлипнула детским голоском и протянула ладошки к его лицу.

Федор подул на раны, удивляясь, что девушка смогла такими руками разводить костры, стрелять.

Она не бросила веревку, когда сорвалась ее подруга и из скалы выдернулся крюк. Силы были не равны, но она сжимала пальцы даже тогда, когда веревка стала жечь ладони раскаленным железом.

При всей неприязни к туристам Подружка вызывала у лесоинспектора чувство уважения.

— Сейчас мы тебя полечим. У меня для таких ран есть хорошее лекарство. Заживет как на собаке.

Федор наконец сбросил с плеч рюкзак, поднялся на ноги, мимоходом сунув в карман пистолет, достал бинт, вату, склянку с мазью и ампулу новокаина. Обезболив рану, приложил к ней вату с мазью и стал бинтовать, приговаривая:

— Немного пощиплет, но ты потерпи: ты — девочка взрослая.

Скалолазка застонала, засучила длинными ногами, но руку не вырвала, позволив ему закончить перевязку. Затем доверчиво протянула другую.

— Вот и умница! — похвалил Федор.

Наконец он разглядел ее. О возрасте скалолазки сейчас трудно было судить. Ей могло быть и двадцать пять, и тридцать пять лет. Растрепанные густые русые волосы еще сохраняли форму какойто пышной прически. Широкий лоб, очень большие глаза, опухшие выпяченные губы и маленький, подрагивающий подбородок… Голосок, с которым никак не вязались рискованные увлечения и пистолет. Но, так или иначе, эта девушка или женщина имела прямое отношение к гибели двух людей и если не подстрелила его самого, то только благодаря тому, что он за последние двадцать пять лет своей жизни пережил много неожиданностей на таежных тропах.

Федор быстро развел костер, приготовил ужин и ночлег, хотя до сумерек оставалось еще часа три.

Накормив скалолазку из своей ложки, как ребенка, он стал собираться.

— Вы уходите? — спросила она, и в глазах ее снова заполыхал страх. — Куда?

— К потемкам вернусь. Мне свою работу надо закончить, — ответил он уклончиво. — Сиди здесь и жди. — Достал из кармана пистолет, освободил возвратную пружину, вынул пустую обойму. — Патроны есть?

Она кивнула на нагрудный карман жилетки. Он вытащил из него запасную обойму, вставил в рукоять, клацнув затвором, загнал патрон в ствол, поставил пистолет на предохранитель, сунул его во внутренний карман пуховки, которую подобрал на стоянке, и накинул ей на плечи.

Она бросила на него взгляд, быстрый, испуганный, испытующий.

— Жди! — кивнул Федор. — Только в меня больше не стреляй: посмотри сперва кто, спроси, что надо, а потом… А дальше действуй по обстоятельствам.

— Вы все знаете, да? Вы видели его? — спросила она, и глаза ее снова начали наполняться слезами.

— Кого? Бича в подпаленной шинели?

Она кивнула, глядя в сторону.

— Видел, — усмехнулся Федор, перезаряжая двустволку. — Хотел пристрелить, а он сиганул по склону шустрей козла. Шагов на двести оторвался — из дробовика не достать было. Я его знаю.

Появится — стреляй на убой, ни о чем не спрашивай.

Ее глаза стали в пол-лица, как у стрекозы, опухший ротик раскрылся, маленький, кукольно округленный подбородок задергался.

— Он жив? — охнула она.

— А что ему сделается? Таких ни медведь, ни клещ не берут. Кстати, осмотрись насчет клещей. Не скучай, через пару часов я вернусь. Завтра к полудню будем дома.

Налегке он вернулся к месту, где лежал убитый. Неподалеку от тела упавший кедр вырвал из земли корни с дерном и землей. Федор пробрался к ним по лежащему стволу и обнаружил под комлем довольно глубокую яму. Прислонив ружье к дереву, стал расширять ее с помощью охотничьего топорика. Земля здесь, вдали от Байкала, уже оттаяла, и ему удалось углубиться почти на полметра.

Отдохнув, он снял с ружья наплечный ремень, тем же путем вернулся к телу, постоял над ним и, пропустив ремень убитому подмышками, рывками поволок его к яме. Тело оказалось нелегким, а тащить его пришлось через кустарник и валежник, переплетенный стеблями сухих трав. Минут через пять Федор вспотел и даже пожалел, что выкопал яму так далеко от покойника. Во время очередного рывка у того из-под лохмотьев вывалился маленький алюминиевый крестик, висевший на шее, на грязной тесемке.

— Как же ты дошел до такой жизни? — пробормотал Федор, внимательней взглянув в лицо убитого.

Ноги покойного в яме не умещались. Лесник и копал-то ее в расчете, что положит его боком.

Крестик на шее спутал все планы. Он провозился еще с полчаса, но уложил мертвого на спину и, перекрестив, засыпал землей. «Бог тебе судья и земля пухом…» — пробормотал. Поколебавшись, в той стороне, куда «смотрело» лицо зарытого, вырезал на коре дерева крест. «Молись, вдруг и поможет! Для себя жил, сам себя и отмаливай!» — перекрестился, замаскировал могилу, отошел на несколько шагов, остановился, внимательно рассматривая окрестности. Человек опытный мог понять, что место не чисто. Мог раскопать тело оголодавший медведь. Если бы не вырезанный на коре крест, через полгода уже никому бы в голову не пришло начинать следствие из-за останков таежного бича.

Глупо, конечно, было оставлять такой след. Федор поморщился, представляя, что из-за этого они с Блудновым опять могут переругаться, и стал спускаться по тропе.

Он вернулся в лагерь, когда уже стемнело. Издали среди деревьев увидел огонек, хотел окликнуть скалолазку и только тут вспомнил, что забыл спросить имя. Услышав его шаги, она поднялась и спряталась за деревом, настороженно всматриваясь во тьму. Он шутливо крикнул:

— Свои! Команда — не стрелять!

Она доверчиво вернулась к огню и опять присела, радуясь, что одиночество и ожидание закончились. Он вышел на свет, сбросил с себя пропотевшую ветровку, повесил ее на дымке, фыркая, ополоснулся в черной воде ручья, мерцавшей отблесками костра, насухо протер тело рубахой и стал осматривать живот, плечи, придвигаясь выстывающей кожей к жаркому огню. Ощупал себя под мышками, под бородой и на шее.

— У тебя глазки молодые, — кивнул скалолазке, — посмотри-ка, нет ли клещей… Кстати, как тебя зовут?

— Ксения!

— «Ксюш, Ксюш, Ксюша, платьице из плюша, русая коса…» — лет двадцать назад песня такая была в моде.

— Ксения — значит чужая! — сухо отрезала скалолазка тоненьким голоском.

— Понятненько! А меня зовут — Федор, можно Федор Иванович, только не дядя Федя. Терпеть не могу быть дядей без родства, но по возрасту!

Она кивнула, соглашаясь, то ли с тем, что Федор Иванович — в обращении удобней, то ли с тем, что она ему, действительно, не племянница, и стала осматривать его со спины. Он почувствовал ее дыхание на своей шее, кончики пальцев несколько раз коснулись кожи, да так, что у него, давно истомившегося по женской ласке, по телу пробежал озноб.

— Нет? — строго поторопил он ее.

— Не вижу! — сказала она, снова обдав теплым дыханием его затылок.

— Ну и ладно, — торопливо отстранился Федор и достал из рюкзака сухой свитер. — Тебя осмотреть?

— Нет-нет! Я сама! — сказала она, и в этом «нет-нет!» прозвучал подавленный крик и скрытый испуг. Он удивленно вскинул голову, она вздрогнула, метнула на него растерянный взгляд и смутилась.

Федор пожал плечами, тряхнул головой:

— Ну что, Ксения, чайку попьем и спать? Нам надо встать пораньше, чтобы к полудню выйти на телефон… Ты все сделала правильно, только зря свою подружку на солнце оставила. Я ее в тень на снег положил. Но спешить все равно нужно.

Ксения зажмурила глаза, закрыла лицо перебинтованными руками и застонала, раскачиваясь крепким спортивным телом.

— А это что у тебя на шее? — привстал Федор, откинул локон слегка уложенных в его отсутствие волос. — Ага! Клещ! Дай-ка я его сниму. — Он вырвал уже зацепившегося клеща и бросил его в костер.

— Тебе надо осмотреться! — сказал настойчивей.

— Мне бы у врача осмотреться, желательно у психиатра. Все, что происходит, бред какой-то.

Этого не может быть! Ну что я совсем свихнулась? — она тряхнула головой и пристальным долгим взглядом посмотрела на Федора: — Сначала Светка, потом этот грязный мужик, после вы… У Светки перестало биться сердце и не закрывались глаза. Они были совсем живыми. Я надела на нее спальник и побежала за людьми. Я мужику говорила, что тороплюсь, что у меня подруга умирает. А он стал рвать на мне одежду. Я помню, что стреляла в упор, помню — он упал и не шевелился. А вы говорите — он жив и бегает?.. Помогите мне проснуться!

Федор опустил глаза, слегка пожал плечами:

— Боюсь, не получится! — и, помолчав, спросил: — Что это вас с подружкой на скалы потянуло.

— Мы — экстремалки! — коротко ответила она ангельским голоском.

— Что в том экстремального: залезть на простенькую скалу по отвесной стороне, со страховкой?

— Мы хотели осмотреть эти скалы, потом поднять на них дельтапланы и при хорошем ветре перелететь через Байкал.

— Круто… И не дешево, — качнул головой Федор. Усмехнулся. Помолчав, добавил с искренним сожалением: — Что за девки пошли — размениваетесь по пустякам, жизнь по ветру пускаете. Нет бы родить по пять молодцев да пятерых дочек-красавиц. Слабо! Для этого терпение надо, волю, самоотречение. Через Байкал по сарме на дельтапланах — это проще. Сколько лет было Светке?

— Кошмар! — снова всхлипнула Ксения. — Про нее уже говорят в прошедшем времени, будто вышла из электрички для прикола, а я еду и не знаю, где выходить.

— Все мы так, — вспомнив свое, вздохнул Федор.

— Двадцать шесть ей было, — спохватилась Ксения, — на следующий год планировала ребенка родить. А вы что, поп? — она окинула взглядом его длинную бороду и отросшие волосы.

— Я — охотовед!

— А это что такое?

— А это вроде помеси таежного бича с ученым, урки — с интеллигентом, — пошутил он с серьезным видом и, взглянув не нее, понял, что шутка не принята. Федор, отметив в ее взгляде то ли искренний интерес, то ли попытку забыться, великодушно добавил: — Я — биолог-охотовед, двадцать семь лет честно служил Байкалу на простенькой, смешно оплачиваемой должности, а теперь думаю — не податься ли в отставку.

— А зачем в отставку? — серебряным колокольчиком прозвучал ее голос из-за пламени костра.

— Зачем? — немного удивленно повторил он, вздохнул и искренне признался: — Об этом последние полгода только и думаю. Срок, наверно, вышел. О прошлом не жалею. Не подумай, что жалуюсь. С судьбой у меня все в порядке. — Поймав себя на том, что говорит лишнее и двусмысленное, сказал сдержанно: — Спокойной ночи! Залазь-ка в мой спальник, тебе нужно хорошо отдохнуть. А я в твоей пуховке возле огня перекантуюсь. Спальник, правда, старенький, слегка засален…

— Нет-нет! Я так! Мне тепло, — опять торопливо запротестовала она.

— Ну, тогда, еще раз, спокойной ночи! — Федор зарылся в мешок, перевернулся на спину, глядя в весеннее звездное небо над кронами деревьев. На небо, к которому так безнадежно стремились искры костра, высвечивая свои мгновенные траектории. Самые яркие из них не поднимались даже на уровень крон.

— Зачем? — прошептал он, беззвучно шевельнув губами, и звезды заплясали перед его тяжелеющим взглядом. Когда он с трудом разлепил глаза, чувствуя что-то непонятное, гасли угли костра, а на фоне звездного неба над ним склонилось темное лицо скалолазки, локон ее волос щекотал его щеку. Ксения всхлипнула и прошептала:

— Можно, я лягу рядом? Мне страшно…

Он с готовностью отодвинулся от костра, не вполне понимая, сон это или явь. Она положила свой жилет на подстилку из травы и хвои, легла и укрылась пуховкой, жалостливо пробормотав:

— Не приставайте ко мне, пожалуйста. Мне просто страшно.

Федор сонно хмыкнул в бороду. Отечески похлопал ладонью по пуховке, придвинул скалолазку к себе. Она цепко схватила его руку перевязанными, шершавыми ладонями, задышала ровно, вздрагивая и поскрипывая зубами. И он вскоре забылся. …Проснулся от озноба. Откинул капюшон спальника и обнаружил, что завален снегом. Сюрприз!

До полуночи не было никаких признаков дождя! На что непредсказуем, переменчив Байкал, но такой неожиданности за последние двадцать семь лет он не помнил. Федор сбросил с себя тяжесть навалившего снега, поднялся и сел. Вокруг белым бело, от кострища не осталось следа. Напротив, на том месте, где укладывалась на ночь Ксения, был аккуратный сугроб без всяких признаков тепла.

Федор вскочил, разворошил его, откинул пуховку. Женщина лежала, свернувшись калачиком, и улыбалась. Федор попытался приподнять ее. Она, уже закоченевшая, чуть сдвинулась, не изменив позы.

Не было ни волнения, ни ощущения ужаса. Голова работала ясно и примитивно, как логарифмическая линейка. Все, что он мог сделать в этой ситуации, как можно быстрей добежать до Блуднова, к его печке, к его телефону. К черту костер, чай и окоченевшее тело скалолазки. Пока не завалило так, что без лыж не выберешься, надо бежать.

Федор не стал искать под снегом даже рюкзак. Нашарил ружье, перекинул его через плечо и побежал. Пока снег доходил только до икр, был рыхл и не сковывал ходьбы. «Быстрей, Москва, быстрей!» — поторапливал себя и бежал удивительно резво, как бывало в молодые годы.

Сквозь буран Федор видел знакомые контуры склонов и падей. Где-то здесь был коварный прямичок. Можно было сократить путь часа на полтора. Место поганенькое. Последний раз Федор плутал здесь пять лет назад. После того пометил путь засечками. Он побежал напрямик и вскоре, потеряв свои засечки, понял, что опять заблудился. Жаль! Если бы шел по пади, через три-четыре часа мог бы греться у печки, пить чай и есть теплые шаньги.

Он уже решил возвращаться по своему следу к ручью, но увидел контуры зимовья и чуть зубами не заскрипел от возмущения. Кто? По какому праву, на его территории, у него под носом срубил избушку? И, главное, когда успели?

Не было ни запаха дыма, ни признаков жилухи, но внутренним чутьем лесник почувствовал, что в зимовье кто-то есть. Он сорвал с плеча двустволку, подбежал к двери, распахнул ее с перекошенным от ярости лицом и, водя стволами, переступил порог.

Изба была просторней, чем казалось снаружи: настоящий светлый дом. Все его убранство было в узкой лавке вдоль стены. К сожалению, здесь не было даже печки. Посреди комнаты стояли шесть белых пластиковых стульев. На трех из них чинно, как в театре, сидели: Тунгус, Аспирин и Графин.

Чуть в стороне, смущенно выглядывая из-за их спин, в знакомом халатике на чем-то сидела жена — изможденная и больная, с добрыми, любящими глазами.

Федор попытался притворить за собой дверь — из-за нее дуло. В жилье быстро наметало и припорашивало пол. Он бросил на лавку глупое ружье и сказал с облегчением: «Ну вот, значит, я тоже умер!» Хотел присесть на свободное место лицом к жене. Скорчив рожу, Графин выдернул изпод него стул и, когда Федор упал на пол, нагловато и нетрезво расхохотался.

Трое друзей соскочили с мест и, смеясь, начали выталкивать его из избы. Федор захрипел, всерьез пуская в ход кулаки. Но они с хохотом бросили его в снег и заперли дверь. Он вскочил, стал царапать ее ногтями, биться головой, выл от ужаса и незаслуженного оскорбления:

— На жену хоть дайте посмотреть!

Последние полгода он жил с ней как с дочерью. Слабея и уходя, она все больше начинала походить на ребенка, доверять ему во всем, надеяться на его силу и разум, на помощь, если не на чудо, которое возможно только из его рук.

Дверь приоткрылась, и Аспирин, с немыслимой для него грубостью, с неожиданной подлостью, лягнул его пяткой в грудь. Федор снова упал в снег и зарыдал от обиды и бессилия, чувствуя, как горячие слезы заливают щеки…

Открыв глаза, он увидел растрепанные волосы Ксении, ее испуганное лицо, сухую траву.

Почувствовал запах погасшего костра и еще раз ужаснулся — так стыдно стало перед этой девицей за слезы в седеющей бороде.

— Что с вами? — она снова ткнула его в грудь локтем.

Сдерживая новый, подступавший к горлу спазм, он вскочил, бросился к ручью. Пригоршнями поплескав в лицо студеной воды, вернулся к костру.

— Кошмар! — смущенно оправдываясь, стал раздувать огонь. Девчонка смотрела на него большими потрясенными глазами. — Нет, надо же такому присниться! — пробормотал он, вздыхая и вытирая лицо рукавом свитера. — Жена у меня умерла, — признался неохотно, вынужденный как-то объясниться: — И тебя я во сне видел…

— Как? — она чуть игриво улыбнулась и машинально поправила волосы.

— Мертвой, будто замерзла вот здесь в снегу.

Лицо Ксении посмурнело, и Федор успокоил ее:

— Это хорошо! Значит, поживешь еще!.. Ужасно! Ты уж извини, первый раз со мной такое…

Разгорелся костер. Федор повесил на огонь котелок и стал собирать лишние вещи в рюкзак. Ксения сходила к ручью и вернулась прибранной, причесанной. Выглядела она отдохнувшей.

— Как я хорошо выспалась! — прощебетала она.

— Пора сделать перевязку, — хмуро кивнул на ее руки Федор и выбросил из кармана рюкзака аптечку.

Она села напротив и доверчиво протянула ладони.

— Молодец! — похвалил он ее, осмотрев обнаженные раны. — Заживает.

Пока бинтовал, Ксения поглядывала на него насмешливо, шаловливо, с любопытством. Осмелев, спросила:

— На вас, при вашей-то жизни, грехов, наверное, убийств всяких, приключений?

Вопрос со скрытым подтекстом Федору не понравился. Он понял, что любопытство женщины связано с его утренней истерикой, и, пропустив мимо ушей иронию, втайне злясь, стал отвечать якобы обстоятельно и серьезно:

— Грехов много. Такова таежная жизнь: без греха ни шагу. Иногда подумаешь, сколько боли и зла мы делаем за свою жизнь, — душа кровью обливается. К тому же, с возрастом начинаешь понимать, что за все надо платить.

Как-то нам план по волкам спустили. Ну я и рад стараться, хоть на моем участке они ничего плохого не делали. Как-то в петли — метра полтора одна от другой — попались волк с волчицей. А у них шейные мышцы мощные, удавиться трудно. Волчица-то благообразно так умерла, а волк, глядя на ее страдания, так рвался, что прямая кишка из-под хвоста вылезла. Я шкуру снял, чувствую — зуд в этом самом месте. А потом три дня валялся, выл и дрыгал ногами. Ну и боль, однако, от бухгалтерской болезни.

— Вы не романтик! — поморщилась она.

— А как-то рысь попала в волчий капкан, а один богатенький коллекционер как раз у нас шкуру для чучела просил. Я подхожу с дробовиком, боюсь выстрелом шкуру испортить. Она все поняла.

Мордой о землю потерлась. Безнадежно так, почти по-человечески попросила: а может не надо меня убивать? Я ее — дрыном по башке. Она — брык… Отрубилась. Живая еще. Я ей палку на затылок и задушил. Не сопротивлялась даже… А как-то молоденькую волчицу… — азартней заговорил Федор…

— Хватит! — простонала Ксения. В прищуренных глазах тлела боль. Паутинка морщинок протянулась к вискам. — С такими мыслями зачем вам ружье? — кивнула она в сторону дробовика.

— Не всегда же так было! — усмехнулся Федор, злорадствуя. — Это последнее время все философствую: старый стал… Ладно, дикие звери — не я их растил — тайга. Поросят, коз домашних и тех стало жалко. Козы — умные, привязчивые, ласковые, как кошки: они к тебе целоваться лезут, а ты их ножом по горлу.

— Ты что, псих? — Ксения вскочила на ноги. Ее тонкий голос был на несколько тонов ниже и глуше прежнего, глаза гневно сверкали.

— Ты задала вопрос, я — ответил. Искренне. Мы ведь в чем-то похожи — экстремалы. Ты — начинающая, а я… поживший! Делай выводы.

— Извини! — она села. Лоб ее был нахмурен. — Я сама психопаткой стала после всего этого.

По тому, как она вздохнула, откинула волосы и опустилась на землю с кошачьей грацией, он вдруг почувствовал в ней зрелую, многоопытную самку.

— Кружка у нас одна, а вот котелка два. Я тебе в свою налью, а сам из котелка попью? — предложил он.

Она приняла из его рук дымящуюся кружку с чаем, хлеб и вяленую рыбу, прощебетала тоненьким голоском:

— Ты прямо как папочка. А дети у тебя есть?

— Дочь — двадцать четыре года, замужем. Самостоятельная — дальше некуда. А ты замужем?

— А как же, — кокетливо взглянула она на Федора: — И даже не первый раз. — Отставив в сторону кружку, свернулась у костра клубочком и протянула к огню перебинтованные руки. — Надо же, совсем не болят. Ты хороший врач!

Лучше бы она этого не говорила. Федор скрипнул зубами, вспомнив свое, пережитое, и молча стал собираться в путь. Все вещи сложил в свой рюкзак. Она двумя пальчиками за рукоятку вытащила из кармана блестящий пистолетик и бросила туда же, демонстративно показывая, что во всем и полностью доверяет.

Они молча прошагали несколько часов. Не спешили, но и не отдыхали. Байкал был уже близок.

Заметно холодало. Почти исчезла зелень на склонах. Ручей, по которому спускались, весело журчавший вверху, в низовьях был подо льдом. Федор, изредка оборачиваясь и поглядывая на спутницу, долго не решался предложить отдохнуть: ей нужно было поскорей выбраться из тайги.

Щеки ее зарумянились, на лбу выступили бисеринки пота, но дышала она ровно. Наконец, он подумал, что его мелкое тщеславие претит здравому смыслу: давно пора было осмотреться. За то время, что они шли, клещи могли пробраться под одежду.

— Можно и отдохнуть, — обернулся он. — Ты не против?

— Можно, — согласилась она, опускаясь на пенек.

— Клещей стряхни. Я отсюда вижу — по штанам ползет… Дай-ка шею осмотрю и за ушами.

Ксения покорно собрала волосы в пучок и вытянула шею.

— Вот он, голубчик, — показал снятого, шевелящего лапками клеща. — По отношению к этому зверю жалость и сострадание неуместны, — заявил назидательно и разрезал его надвое ножом. — Рубаху задери! Осмотрю спину. Раньше надо было это сделать.

Ксения послушно скинула жилет, задрала через голову майку, прикрыв грудь. Федор, ворча, снял со спины еще пару клещей, посоветовал внимательно осмотреть живот, сам стал раздеваться, осматривая одежду. Спросил, радуясь, что не пришлось выдирать впившихся:

— По тайге шляется, на «э» называется. Кто?

— Энцифалитный клещ?

— Почти что правильно, эдрена вошь! Вперед, Синильга!

— Скоро придем? — в который раз спросила она.

— Часа полтора. Как идти. У нас нормальный ход.

— Что-то сердце покалывает, — пожаловалась вдруг она, прикладывая руку к груди.

— В твоем положении, после всего пережитого — не удивительно! — сказал Федор и виновато пожал плечами. — От сердца у меня ничего с собой нет. А пора бы иметь. Ты-то молодая еще! Давай посидим?

— Да какая молодая?! Тридцать старой дуре. Если все переживу, брошу нафиг этот экстремал и начну почковаться. Муж давно пристает, чтобы рожала.

— Мужик-то нормальный у тебя?

— Нормальные мужики разве бывают? — усмехнулась она. — Мужик как мужик. При деньгах.

Зануда правда. Но сейчас и такие — редкость.

Как и предполагал Федор, они вышли на кордон к полудню. Остро пахло оттаявшим навозом.

Мирно, по-домашнему кудахтали куры, где-то за сараями мычала корова. Из-за дома вышел старший лесоинспектор. Был он не на костылях, как обычно, но с резной тростью. На груди болтался тяжелый бинокль. Игорь часто шмыгал носом и пошловато посмеивался.

— Думаю, что за кадры пилят прямо ко мне на свою же погибель, а то Федька Москва с девкой.

Партизанку-поджигателя арестовал?

— Скалолазку! — приставил к стене ружье Федор и устало опустился на вросшую в землю колоду. — У нее подруга разбилась. Телефон работает? Надо спасателей вызвать.

— Работает. Сам знаешь как. Докричитесь — ваше счастье.

— Надо докричаться. Ты покажи ей как с аппаратом обращаться.

— Проходите в дом. Жена покажет и поможет, — раскланялся Блуднов, наваливаясь на трость и пытаясь изобразить благородные манеры, которых никогда не имел.

Ксения уверенно поднялась по крыльцу. Федор кивнул ей вслед и сказал приглушенно:

— Эта партизанка на шестьдесят восьмом квартале тремя выстрелами завалила бича. Судя по сапогам, того самого, что твое зимовье осенью обобрал.

— Ого!.. Жмурика спрятали?

— Я его прикопал. Она и не знает, что грохнула насмерть.

— Крутая кобылка! Из чего стреляла?

— Малокалиберный… Дорогая игрушка, — уклончиво ответил Федор, не говоря, что пистолет лежит в его рюкзаке.

— Какие, однако, нынче туристки, — уважительно посмотрел ей вслед Блуднов. Потоптался на месте и добавил: — Пойду, помогу дозвониться.

Из-за стены дома раздался пронзительный, как визг, голос Ксении, пытавшейся связаться с коммутатором. Вскоре стекла дрогнули от блудновского баритона:

— Командир, мне город, вокзал… Пиши номер…

Снова зазвучал резкий, пронзительный, капризный, привыкший настаивать и повелевать голос Ксении:

— Я же сказала, что буду ждать здесь! Как хочешь, так и приезжай. Скорей… Что я на себе ее потащу? Присылай людей. Все!

Она вышла на крыльцо с красным от перенапряжения лицом, глаза ее метали молнии. Следом вышел ухмыляющийся Игорь.

— У меня останетесь? Или к себе ее поведешь? — спросил Федора. — Надо бы красотку в бане попарить… В чувства привести. — И к гостье: — Оставайтесь. У него, поди, и жрать-то нечего…

— Мы пойдем! — решительно заявила Ксения, бросив на Блуднова испепеляющий взгляд, и добавила мягче, обернувшись к Федору: — Раньше чем к утру они не смогут приехать.

— Ну и ладно. Сейчас мы вам кое-что соберем к столу, — не стал настаивать Блуднов. — Лед от берега отогнало метров на двести. Дал бы лодку, да боюсь — затрет. С другой стороны, завтра тебе со спасателями идти… Нельзя их отпустить без присмотра. — Поколебавшись, он мотнул головой в сторону Байкала: — Ладно, смотри сам: сможешь проскочить — бери мотор. Бензина в баке хватит…

Нет — придется пешком, или у меня оставайтесь.

Федор подхватил ружье и рюкзак, направился к Байкалу. Очень не хотелось целый час шагать по шпалам. Ксения пошла следом. Влажная свежесть студеной воды пахнула в их лица. Федор остановился на насыпи, втянул всей грудью сладостные запахи весны. Проснулся Байкал. Возле заторошенного берега шевелилась живая сонная волна. Вдали, шурша и поскрипывая, до самого горизонта покачивался колотый лед. Среди басов рыхлых льдин и в тонком перезвоне кристаллов чудился отдаленный звук хора. «Ну, здравствуй, старина! — Федор снова втянул в себя воздух и с сожалением подумал, что пропустил вдали от Байкала, может быть, самые ценные весенние деньки. — Почти три дня не виделись!»

Мотор весело взревел с первого рывка. Легкая лодка задрожала. Перекрывая рев двигателя, Блуднов закричал с берега:

— Чуть что, хоть движок спасай!

Ксения уселась на середине лицом к носу, схватившись перебинтованными ладонями за борта.

Лодка рванула с места и понеслась вдоль берега. Борода у Федора затрепалась, задираясь к плечу, помахивая удалявшемуся товарищу. Трепетали волосы у Ксении. Она спрятала их под башлык пуховки, обернулась к Федору, восторженно улыбаясь, стирая с лица холодные брызги тыльной стороной ладони. Глаза ее лучились, и не было в них следа от переживаемого несчастья.

Проскочив самое узкое место между жмущимися к берегу льдами и мысом, лодка вышла на свободное от льда пространство бухты. Федор, радуясь удачному стечению обстоятельств, лихо развернулся и заглушил мотор. Лодка по инерции беззвучно подошла к берегу и заскрипела днищем по окатышу.

— Ну, вот мы и дома! — сказал в гулкой тишине. — Повезло!

Из-за насыпи с воды видна была только одна крашеная крыша с цифрой «8». Это был его дом.

Ксения выскочила на берег, оглянулась со смеющимися глазами:

— Ты здесь живешь? — прозвенел ее голосок, ставший опять тонким и по-девичьи звонким.

Федор кивнул, неторопливо вылез из лодки и стал вытаскивать ее на берег.

— А что так тихо? — спросила Ксения, оглядываясь по сторонам. — Собаки и те не лают. Ты один здесь?

На насыпи никого не было. Казалось, никого не заинтересовал стрекот первой в этом году моторки. Федор знал, что это не так, и всем местным жителям уже известно, кто прибыл. Поднявшись на берег, он услышал приглушенный стук топора в соседском дворе, приглушенный хлопок двери.

Вырвалось и оборвалось на полуслове картавое лопотание телевизора.

— Почему же один? — не сразу ответил Федор. — У нас, можно сказать, деревня. В начале года шестеро жили. И тогда, бывало, неделями друг друга не видели. Зимой двое умерли. И собаки пропали.

Ей здесь нравилось все: и четыре домика, и ненавязчивые местные жители, которых не было видно. Баня во дворе вызвала бурю восторга. Баня у него действительно была знатной: просторной, с прихожей, где летом он частенько ночевал на топчане, застеленном козьими шкурами. Строилась она с душой еще в те времена, когда верилось в светлое будущее, в просторный терем у моря, в семью, которая останется здесь на века.

Его дочь встретила работавшего на Байкале по договору гражданина Соединенных Штатов.

Внешне парень не отличался от этнических русских. Был пленен природой Сибири, Россией, хотел креститься в Православие, венчаться в церкви, мечтал построить дом на байкальском побережье и обзавестись многодетной семьей. И Федору, и жене его показалось тогда, что это не худший вариант будущего их дочери.

Но американец вскоре после венчания, в связи с делами своей фирмы, возненавидел российскую бюрократию, а вместе с ней и здешний народ, склонный к разгильдяйству. Его контракт был прерван досрочно. Молодожены временно уехали в Штаты. Через год дочь вернулась, разочарованная тамошними нравами и тем народом. На родине, после заграницы, ей вскоре стало невмочь от здешних порядков. Она вернулась к мужу. Там, в одном из северных штатов, где иногда выпадает снег, они решили строить свою маленькую Россию.

Прилетев на похороны, дочь недолго пожила с отцом. По настроению ее, по отношению ко всему происходящему Федор понимал, что на этот раз дочь улетит навсегда, а он никогда не поедет к ней.

По сути дела, она для него умерла еще до жены.

Федор затопил каменку, повесил чайник на огонь. При хороших дровах через час-полтора в парилке будет лютая жара. Холодная вода поступала из речки самотеком: нехитрое устройство всегда содержало бочку наполненной.

Пока грелась баня, Федор с Ксенией сели за стол на крыльце дома, перекусили гостинцами от Блудновых. Здесь был творог, сметана, пироги и даже соленые грибочки.

Федор расщедрился по случаю возвращения, дал гостье не только полотенце, но и чистую простыню. А свежего веника не нашлось. Кончились как-то неожиданно, вдруг. Пошарив в чулане, он вышел на крыльцо и виновато развел руками.

— Ты пока грейся, — сказал ждавшей с полотенцем в руках Ксении, — я к соседу схожу. — Он показал гостье, как пользоваться водой и паром, убрал со стола, переоделся в шорты и майку, сходил к соседу, задержавшись у него на некоторое время с расспросами и объяснениями. От соседа с сухим березовым веником в руке направился прямо в баню. Дверь в предбанник была приоткрыта. Он смело вошел в него, положил веник на топчан, хотел уже крикнуть об этом, но услышал шипение круто подданного пара и приглушенный визг.

В следующий миг дверь в парилку распахнулась, ударив в лицо клубами раскаленного пара, который, чуть рассеявшись, влажно пополз по потолку. Из облака пулей выскочила молодая обнаженная женщина с зажмуренными глазами и всем телом прильнула к Федору. Сквозь тонкую майку он почувствовал упругость ее груди, втянул ноздрями запах женской кожи с въевшейся в нее парфюмерией, и земля качнулась под ногами: удушливо затрепетало сердце, холодный пот выступил на лбу. Федор застонал сквозь сжатые зубы и непроизвольно, на какой-то миг, удержал случайно припавшую к нему женщину, понимая ее недоумение. Удержал, потому что со всей ясностью понял: как только она отстранится — его сердце остановится. И она своим женским началом почувствовала, что это не прихоть, что ему действительно плохо: то ли пожалела капризным сердцем, то ли испугалась и покорно сомкнула обнаженные руки на его шее, прильнув горячим лбом к его сухим губам.

Он с благодарностью повлек ее на жесткий, колючий, застеленный шкурами топчан: жалея и оберегая. Когда спокойно, уверенно забилось сердце и восстановилось дыхание, Федор глубоко и привольно вздохнул. Но вскоре заерзал на зудящейся, исколотой жестким козьим ворсом, спине:

— Спасибо! Ты меня спасла… Думал — все, дам клина в собственной бане.

Она откинулась, не стесняясь своей наготы, стала с любопытством разглядывать его лицо. Это был слегка удивленный, ласковый и чуть насмешливый взгляд опытной женщины:

— Я так и поняла. Не хватало еще одного трупа! — сказала незнакомым, низким голосом.

Он снова заерзал на шкурах. Она тихо рассмеялась и села, потягиваясь, демонстрируя свое молодое спортивное тело:

— Что уж теперь? Попарь-ка меня! У самой не получается.

Федор парил гостью, окатываясь холодной водой, до тех пор, пока она не отказалась лезть на полок. Затем наспех ополоснулся сам и, пока Ксения отдыхала, заварил чай. Несмотря на ранний час, постелил на полу широкий матрац. Обессиленные и утомленные баней, они долго не могли уснуть.

Спасаясь от навязчивых мыслей, истосковавшись по женскому телу, Федор ласкал и ласкал свою случайную подружку. И она, строптивая и заносчивая, покладисто отвечала на его ласки, лишь бы ни о чем не думать. За полночь стала подремывать.

— Спасибо! — прошептал он, прижимаясь щекой к ее крепкому гладкому плечику. — Повезло старому! И радикулит прошел, и песок не сыплется, и почки на место встали… А то одна, вроде как, опускаться начала. Вот уж точно: все болезни от воздержания.

— Хороший старичок! — сонно хохотнула она. — Я уже хотела пощады просить. Ничо себе, леснички… На чистом-то воздухе…

— Льстишь, конечно, все равно приятно, — вздохнул Федор, вытягиваясь на спине, удивляясь, что нет в душе ни раскаяния, ни опасений, один только покой.

— Ты, наверное, жене не изменял!? — будто ставила диагноз, сонно пробубнила она, возвращая Федора в его реальный мир. — Да и с кем тут…

Помолчав, он нехотя ответил:

— И ни к чему. В этом плане у нас проблем не было…

Проблемы у них были, но другие. Он всю жизнь любовался ею, так и не оправившись за всю совместную жизнь от потрясения первой встречи. Он гордился своей женой и почти никогда не ревновал, почему-то подсознательно уверенный в несокрушимости их союза. Этого не мог понять никто из Верных с их женами. Понимал только Кельсий, с которым жена Федора была настолько дружна, что все, кроме мужа, с азартом ждали, когда же она уйдет к нему. Кельсий чуть не каждый год менял жен и писал ей двусмысленные стихи. Она принимала участие в его семейных ссорах и примирениях, вычитывала и корректировала его рукописи, прибирала в доме, когда Кельсий, в очередной раз, холостяковал.

Однажды в тайге Москва, Кельсий и Аспирант, ставший к тому времени завистливым и желчным Аспирином, чистили заваленные буреломом тропы. Возле костра в какой-то глупой перепалке москвич съязвил: дескать, чего им, Москве с Кельсием, делить, они же родственники — мужья одной женщины.

Наступила пауза, которую Аспирин понял по-своему, испугавшись сказанного, прислонился спиной к единственному карабину. За пламенем костра он не мог видеть лица Федора, но услышал, что Москва хохочет. Кельсий лежал на спине и смотрел в звездное небо с черными, чуть качающимися вершинами елей. Не сразу он ответил, проворчав беззлобно, но презрительно:

— Дурак ты! Она же любит его!

— А что к тебе бегает? — визгнул Аспирин.

Кельсий долго молчал, разглядывая мерцающие звезды. Потом сказал в полголоса:

— Тебе этого все равно не понять! Мы с ней будем любить друг друга там! — Кельсий говорил про небо. Федор перестал смеяться, и весь оставшийся путь в тайге был не в меру задумчив и рассеян.

Беспокойство, которое он почувствовал в тот вечер, время от времени давало о себе знать: вспоминалось небритое лицо друга, смотрящего в небо, тонкий, с неприметной горбинкой, нос, почти как у жены, прямой лоб, на котором отсвечивали тени бликов костра. Тогда он впервые заметил, что Кельсий и его, Федора, жена похожи, как родственники.

Вскоре, первыми из Верных, Москвитины обвенчались в церкви. А через несколько лет, когда исчез Кельсий, и жена, почти не способная жить одна, посылала и посылала Федора в тайгу на его поиски, он спросил напрямик, впервые нарушив негласный обет и заговорив о том, что будет после:

— А там ты с кем будешь?

Она все поняла с полуслова, взглянула на него лучистыми глазами, в которых уже мерцал потусторонний свет, ответила ясно и просто:

— С тобой, милый!

«Может быть, заслужил», — серьезно подумал он и, вернувшись с очередного маршрута, солгал, что нашел и похоронил останки друга. Она успокоилась и больше никогда не вспоминала о поэте.

Рано утром, задерживая рейсовую мотаню, к лесному кордону подошел тепловоз с одним блестящим, как игрушка, министерским вагоном и взревел под окнами. Федор вскочил, быстро оделся, сбросил одеяло и примял нетронутую вдовью постель. Ксения потягивалась и не спешила подниматься.

— Наверное, за тобой? — опасливо поторопил ее Федор, тайком выглядывая в окно.

— Да, конечно! — зевнула она и спросила: — В бане вода еще теплая? Тогда я пойду умоюсь, а ты пока приберись, — приказала мимоходом.

Он торопливо скатал матрац с подушками и одеялом, остро пахнущие женщиной, забросил их на полати. Поплескав в лицо из умывальника, вышел за ворота, представляя, как на продуваемых полустанках не первый час мучаются в ожидании пригородного поезда местные жители, как при этом клянут и министров, и мотаню, и привычное чиновничье разгильдяйство на железной дороге.

Поезд заслонял Байкал. «Разнесло ли льды?» — с тоской подумал Федор и направился к открытой двери вагона. По ступеням из тамбура спустился аккуратно подстриженный молодой человек в белой рубашке с бабочкой, протер ветошью поручни. На перрон вышли два крепких парня спортивного вида в полувоенной черной униформе. Привычным глазом Федор приметил, что они вооружены.

Голубоглазый, с белокурым коротким ежиком, добродушно улыбнулся леснику и кивнул на спущенные ступени. Второй из встречавших, с любопытством поглядывая вокруг, закурил и протянул подошедшему леснику блестящую пачку с торчащими как в обойме цветными фильтрами сигарет.

Федор мотнул головой и представился:

— Лесоинспектор Москвитин!

— Нас предупредили! — кивнул блондин и опять доброжелательно улыбнулся: — Проходите, вас ждут!

Половина вагона была оборудована под салон. Посередине стоял большой стол. Несмотря на раннюю пору, он был уставлен бутылками и дорогой закуской: красной икрой и тонкими ломтиками копченостей. Федор скользнул взглядом по столу и посмотрел в окно, в сторону Байкала. Бухта и все видимое до горизонта пространство были забиты льдом.

В салон вошел мужчина неопределенного возраста, с нездоровым серым лицом, с подслеповатыми, колючими медвежьими глазами. Он мог быть и любовником, и мужем, и братом, и отцом Ксении. По взгляду немигающих глаз Федор понял, что этот человек не будет пытаться запоминать его имя, а через мгновение после расставания навсегда забудет о нем. Поэтому он и представляться не стал.

Глядя на гражданина другого мира, подумал, что если бы такой человек застал его с Ксенией в одной постели, то и тогда он вряд ли вышел бы из себя. Федор был для него временно понадобившимся, виртуальным никем. Внутренний дискомфорт, начавшийся с рева тепловоза под окнами, сразу прошел. Лесоинспектор пристальней взглянул на Серого. Тот не трудился, чтобы спрашивать, кто перед ним. Его прислуга не могла дать сбой.

Следом вошли два молодцеватых охранника в черном.

— Как себя чувствует Ксения? — спросил Серый приятным голосом. Это были первые слова, обращенные не то к охранникам, не то к Федору.

— Хорошо! — ответил он, не отводя глаз. — Сейчас подойдет. «А народ на полустанках все ждет!» — укорил внутренний голос, будто в этом была и его, Федора, вина.

Молодой человек в белой рубашке с черной бабочкой вошел с подносом и расставил парящие чашечки с горячим чаем. Один из охранников расстелил карту на свободной части стола.

— Где это место? — спросил Серый, опять конкретно ни к кому не обращаясь.

Федор поправил настольную лампу и ткнул пальцем. Карта была знакомой, скопированной в их управлении.

— Четыре человека смогут доставить тело к автотрассе?

— Я думаю, четверым будет тяжело. На водораздел придется подниматься, да и тропа там плохонькая. Вот сюда, вниз к железной дороге, — выносить полегче.

— Нужно доставить к автотрассе! — как о решенном и непререкаемом сказал Серый.

— Вам видней, — пожал плечами Федор. — Хотя… Три дня уже прошло. Я девчонку на снег положил, но весна есть весна: сюда, к Байкалу, трудно, но можно за день спуститься, на трассу, в лучшем случае, за полтора.

— Ребята сильные, молодые — справятся, — отрезал Серый.

Один из охранников скромно вставил реплику:

— Мы взяли пару полиэтиленовых мешков и препараты для бальзамирования. Очень эффективные.

— Разрешения на оружие есть? — коротко спросил Серый.

— У нас серьезная фирма! — позволив себе слегка обиженные нотки, сказал Белокурый.

— Вам ни к чему оружие в тайге, — обеспокоенно заговорил Федор. — Безопасность я гарантирую!

На него мимолетно взглянули и продолжили разговор. Лишь через некоторое время Серый обронил в его сторону:

— Без оружия никак нельзя. Все необходимые документы у ребят есть.

— Причем тут документы — они и нам и себе проблем наделают с оружием.

— Нельзя без оружия! — повторил Серый таким тоном, что у Федора пропала охота настаивать.

— Тогда так! Без моего разрешения — не стрелять. Хоть бы медведь в десяти шагах от вас был. Не говоря про всякую мелочь безобидную. Или я с вами не иду!

Последняя глупая фраза сама по себе, как у ребенка, сорвалась с языка пятидесятилетнего мужчины, будто: «Я с вами не играю!» Отпустить их одних на свой участок он, разумеется, не мог. На его раздражение никто не обратил внимания.

— Об этом вы с ребятами договоритесь! — холодно отрезал Серый и обвел всех троих колючим взглядом. — Еще проблемы есть? Все?

Федор с уважением посмотрел на него, вспомнив многословные планерки и собрания в Управлении, на которых изредка приходилось бывать.

— Подкрепитесь перед дорогой! — предложил хозяин.

«Почему бы и не подкрепиться?» — подумал Федор и, не дожидаясь повторного приглашения, нанизал на вилку с десяток ломтиков колбасы.

В салон вошла Ксения. Волосы ее были влажны и уложены. Губы подкрашены — незнакомая, чужая женщина: капризная и скандальная. Глаза были устремлены на Серого. Они метали молнии, приготовившись защищаться.

Энергичные глаза хозяина как-то сразу сникли и подернулись туманом. Он обвел тусклым взглядом охранников, лесоинспектора, стряхивавшего икринки с бороды. Охрана, как по команде, исчезла. Серый пристально взглянул на Ксению, сжал губы и кивнул на дверь.

Они вышли в соседнее купе. Через переборку слышны были только возбужденные интонации перебранки, но смысл разговора понять было невозможно. Дверь снова прострекотала роликами. Из нее котенком выпрыгнула Ксения. За ней, горбясь, вышел Серый. По лицам их Федор понял, что Ксения одержала верх в какой-то им только известной логике их запертого на сто замков мира.

Серый слегка загрустил, стал рассеян и задумчив. Налил себе водки в рюмку, молча выпил.

Поелозил взглядом по богатому столу и снова выпил, затем закурил.

— Ну что ж, можно прямо сейчас выходить, — сказал Федору, не поднимая глаз. — Рюмочку на посошок? — спросил насмешливо.

— Федор Иванович водки не пьет! — с укором сказала Ксения отнюдь не серебряным голоском. И выдержав паузу, таким тоном, будто сообщала, что лесоинспектор, кроме всего, еще и владелец крупного банка, добавила: — Он пьет только самогон.

Серый шевельнул бровями и развел руками: мол, чего нет — того нет!

— Перед дорогой только чай! — встал Федор, отодвинув чашку.

— Ну, тогда с Богом! — хмелея, усмехнулся Серый.

Глаза у Ксении потеплели. Она шагнула к Федору, положила руки на его плечи, чмокнула в щеку и прощебетала милым голоском:

— Страшно подумать, что я могла остаться там еще на ночь одна. Спасибо! Возьми на память, — протянула никелированный пистолет. Спохватившись, обернулась к Серому, спросила грубовато: — Можно, подарю?

Тот пожал плечами и снова потянулся к бутылке.

— Мы и так квиты! — тихо возразил Федор.

Она кивнула, улыбкой, взглядом напоминая о связывающей их мимолетной тайне, о случайных слабостях и шалостях, сунула пистолет в нагрудный карман его куртки, вниз рукоятью. Блестящий ствол торчал всем на обозрение. Федор взял его в руку, легкий, удобный, как игрушка, нехотя опустил в брючный карман, кивнул и вышел.