Под нами бездна

5

На крупную, по местным понятиям, станцию, где располагался поссовет, поезд прибыл без задержки. Пассажиров поубавилось. До дома оставался час пути — спокойный час: мотаня входила в зону глубинки, в вагонах стало тихо и просторно. Поезд стоял на разъезде возле отвесных скал и ждал разрешения диспетчера на выезд. По перрону, вдоль путей, неторопливо, вразвалочку, прохаживались гуси. Дежурная по станции со скучающим видом шла вдоль состава, помахивая свернутым в трубку желтым флажком. Была она в своем обычном наряде, который, кажется, не меняла ни зимой, ни летом, в кирзовых сапогах с отвернутыми голяшками, в телогрейке и в солдатской шапке с заложенными за отворот ушами. В уголке сосредоточенного рта дымилась «беломорина». Смерив Федора начальственным взглядом, она перекинула папиросу из одного уголка рта в другой, выпустила из носа струю дыма и просипела:

— Борода! Люська портовская сидит у тебя на крыльце и на весь берег орет по телефону, что приехала трахаться!

Постукивая флажком по голенищу сапога, попыхивая едким табачным дымком, дежурная прошла мимо, уже в следующий миг забыв и о Федоре, и о Люське. Тепловоз посигналил и стал набирать ход.

Дом, в котором когда-то жили Упарниковы, был цел и закрыт на замок. В нем зимовали пришлые лесники, уволенные Блудновым. Цел был и кордон Графина. Только забор и сараи разобрали на дрова местные жители. Проплывали за окнами знакомые селения. Вспоминалось прошлое.

Споры и разногласия среди Верных появились только через несколько лет, а размолвки бывали чуть не с первых дней. С годами многое изменилось. Аспирант как-то поблек и обветшал. Он часто болел и если кто-нибудь отправлялся в город, обязательно закупал для него лекарства в непотребных для одного человека количествах. У Аспиранта был такой «прикол», и с этим мирились. От былой вальяжности и столичного снобизма не осталось следа. Он стал вспыльчив и раздражителен. Стоило Кельсию спеть новую песню или прочитать стихи, Аспирант, уже превращавшийся в Аспирина, както нехорошо бледнел, начинал азартно читать свои стихи — нудные и заумные. Замечая нетерпение и невнимательность слушателей, читал громче или азартно критиковал Кельсия, указывая сбои в размере и рифме песенных текстов. При этом он слишком часто напоминал, что до поступления на охотфак, закончил два курса филфака МГУ.

Кельсий чаще всего великодушно соглашался с критикой, что-то переделывал в песнях. Но это не утешало Аспирина. Он все время в чем-то обличал Верных, и даже Байкал. Чертил какие-то графики, оси координат с синусоидами, уверяя, что бездна, на краю которой они зависли, не так уж безобидна и действует на людей не всегда во благо: бездна она и есть бездна!

Если Аспирин заходил далеко и портил застольный разговор, кто-нибудь напоминал ему, так и не дождавшемуся предательства среди Верных, что тот может покинуть Байкал первым, в порядке исключения, без всяких обид. Это успокаивало спорщика. Затихая, он уверял, что не уедет, пока не закончит писать книгу. Намекал, что близок к какой-то потрясающей разгадке входа в байкальские информационные поля и каналы.

Однажды он пришел к Москвитиным среди ночи, принес полрюкзака исписанной бумаги и просил ее надежно спрятать. Тайком от него Федор прочел несколько страниц текста, туманного и нудного, обидев своей непорядочностью жену. Как-то пятеро Верных, собравшись, уже сидели за столом.

Ждали последнего, Аспирина. Федор, под впечатлением прочитанных страниц «романа», сказал друзьям:

— Братцы, Аспирин шизует. Его же лечить надо!

Ему казалось, что он высказал нечто настолько важное, что должно было всех потрясти. Но Верные проявили к его словам странное равнодушие. Москва повторил сказанное настойчивей.

Тогда Кельсий, как-то странно усмехаясь, рассеянно ответил, что они все здесь слегка шизуют — Байкал действует.

Граф, вздыхая и почесываясь, тихонько выругался:

— Вот ведь, зараза! Влезет в душу, да туда, куда и сам не заглянешь, найдет слабинку и так все вывернет…

— Да вы что? Тоже крыша простреливает? — возмутился Федор. — Как хотите, но я-то нормальный!

Все внимательно посмотрели на него и вдруг рассмеялись.

— Чо балдеете? — вскрикнул Москва. — Морда у меня в саже или говорю что не так?

— А туриста на прошлой неделе бил в здравом уме? — ухмыльнулся и захихикал Упырь.

Федор вскочил с места с побагровевшим лицом:

— Я же говорил! — стал азартно оправдываться. — Пилит по шпалам… Через каждые два шага плюет да харкает, харкает да плюет. Откуда мне знать, что ему в горло залетела муха? Я же после и извинялся, и на лодке его подвез, и рыбы дал…

Хихикая и хитро щурясь, Упырь перебил:

— Кому в здравом уме придет в голову ударить незнакомого за то, что на землю плюнул?..

Шизуешь!

— Да вы чо, сговорились? — Москва сверкнул затравленными глазами. — Весь берег в окурках, банки, бутылки, газеты! Как еще этих грязных тварей учить? Вы же сами говорили — мордой их, мордой!

Графин, Блуда и Упырь хохотали, глядя на Федора Москву.

— Хватит! — оборвал травлю Кельсий. Выглянул в раскрытое окно, прислушался: — «Ветерок» стрекочет. Наверное, Аспиринчик!

Кельсий перевел разговор на другое. Федор же весь день был сам не свой, раздумывая над причиной странного смеха за столом. Не могли же все разом свихнуться. Перед отъездом на кордон напрямик спросил Блуду:

— Что вы ржали? Уж кто бы другой, но ты с Графином, да и Упырь тоже… Праведники хреновы.

Разве я шизую?

— Ты мышкуешь! — жестко ответил друг.

— Это как?

— Без инициативы работаешь. Спихнул с рук дело — и к себе, в норку… Федька Мышь! — усмехнулся Блуднов и расхохотался вдруг.

Федор стерпел насмешку, спросил настойчивей:

— Я что-то неправильно сказал про Аспирина?

— Все ты сказал правильно. Умен!.. Медкомиссию он прошел. Работу свою делает лучше тебя…

Через некоторое время жители деревни, где жил Аспирин, стали рассказывать, что лесник в морозы бегает по берегу полураздетым. Потом донесли, что тот едва не поджег свой дом.

Федор сходил на его кордон и напрямик рассказал Аспирину все, что о нем говорят за спиной.

Друг, рассмеявшись, вполне логично заявил, будто таким образом укрепляет здоровье, и пустился в рассказы о русичах времен колонизации Сибири, которые удивляли иностранцев и инородцев своей невосприимчивостью к холоду и голоду, а теперь вот изнежились. На вопрос о пожаре Аспирин стал пространно рассказывать о сибирской чуди и о русских старообрядцах, сжигавших себя, о древнейших арийских традициях. У него же попросту загорелись рукописи, лежавшие на плите.

Через год, в крещенские морозы, Аспирина нашли на берегу мертвым, в телогрейке, в ушанке и в трусах. Он упал с железнодорожного моста и разбился. Приехавшая на похороны сестра рассказала, что признаки нервного расстройства у брата начались еще во время учебы. Ему рекомендовали отдохнуть вдали от городов. При покое и уединении он мог прожить долгую и полноценную жизнь.

Письма последних лет показывали, что место жительства Аспирин выбрал неудачно. Рядом с могилой Тунгуса появился еще один холмик…

Граф — Валерка Орлов, крестьянский сын, испорченный городом, сначала был самым сильным и самым устойчивым против алкоголя. Он никогда не пьянел и не терял головы, чему Федор, так и не научившийся пить культурно, завидовал.

К началу девяностых Граф стал не только напиваться, но и опохмеляться с утра, да так, что пару дней был нетрудоспособен. Потом была война в Приднестровье. От лесников туда поехал холостяковавший Графин. Верные делали его работу.

Орлов вернулся радостный и возбужденный, неделю шлялся по шпалам в лампасах, пил и рассказывал о пережитом. Потом стал проситься в Сербию. Работник он был никакой — однажды не вышел на тушение пожара, что было не только должностным преступлением, но и изменой — его отпустили.

В Сербии Графин был ранен. Блуднов ездил на Украину, чтобы привезти его на Байкал. Здесь через знакомства Кельсия ранение «наемника», попадавшего под крупный срок по кремлевскому указу, оформили как производственную травму и положили его в госпиталь. Молодой хирург, делавший операцию, посмеиваясь, подарил Графину вынутый осколок и сказал:

— Крутой браконьер пошел нынче — артиллерист! Но тебе, егерь, повезло!

Потом Графин уехал защищать Белый Дом. Вернулся трезвым и злым. Вскоре снова сорвался, бросил работу и запил. Когда он стал проситься в Чечню — лесники ему отказали.

После резкого разговора с Блудновым, Графин не вышел на связь. Блуда пошел к соседу для очередных разборок и позвонил из его дома, вызывая всех Верных. Дом Графина был чист и прибран.

Следов пьянки не было. На столе поверх записки лежали спиленные стволы дробовика. Граф клялся в любви и преданности друзьям, писал, что не в силах больше бороться с мразью, поселившейся в нем, и победить ее способен только так… Его тяжелое сильное когда-то тело нашли в бане. Он сунул в рот обрез и дал дуплет, целя в ненавистную глотку.

В первые годы перестройки незаметно исчез Упарников с семьей. Он вывез все свои вещи и даже выкрутил лампочки, присланные Управлением. Упырь развернул в городе бурную деятельность. На Байкале не показывался. Под видом планового отстрела устраивал валютные охоты для иностранцев в национальном парке. Руководство Управления покрывало его. Упырь слишком хорошо знал бывших друзей и территорию, чтобы встретиться с ними. Охота на него началась еще тогда.

На свободные штаты и опустевшие кордоны принимали новых случайных людей, но они подолгу не задерживались. И не было среди них ни одного, кто мог бы заменить прежних. А за уединенную усадьбу Блуднова, пригодную под туристическую базу, началась война…

Полупустая мотаня остановилась возле кордона старшего лесоинспектора. Федор выглянул из вагона, желая узнать, не случилось ли чего в его отсутствие. Блуднов кивнул, спросил, нет ли бичей-мешочников, и, не спрашивая, почему Федор отлучился, пошел к дому. В нескольких шагах от насыпи он обернулся и крикнул:

— Люська портовская все равно тебе спать не даст. Не поленись, выйди ночью к пригородному, отправь отчет о пожаре!

На полустанке мотаню ожидало все население деревушки: день был торговый, работала вагонлавка. Среди местных жителей по-свойски крутилась Люся в цветном платье, не вполне умеренно накрашенная, яркая, как ранний весенний жарок, с которого вот-вот начнут осыпаться лепестки.

Федор спрыгнул на перрон, и она по-хозяйски повисла у него на шее. Высовываясь из тамбуров, отпускали колкости жители побережья. На одуловатых лицах уже выветривались следы дорожного похмелья и сна.

Люся, сияя глазами, бойко отвечала на соленые шутки, но грубостей в ответ не произносила, с опаской поглядывая на Федора.

— Как дела, внученька? — сдержанно пошутил он и зашагал к дому. — Баньку истопила?

— Истопила! — простодушно призналась она. — Делать было нечего. Я ведь не знала, на сколько ты уехал. У соседей картошки взяла, рыбы. Уху сварила, — щебетала, повисая на его плече.

Напористое вторжение в размеренную жизнь было не по душе Федору. Но он боялся обидеть эту женщину и потому сдержанно помалкивал. Саднила совесть, напоминая, что вот опять… Сразу после исповеди…

Посматривая на радостную гостью, он отпер дверь в дом, бросил в сенях рюкзак, перекрестился на образа, смущенно глядя мимо них. Люся сбегала в баню и принесла чужую, горячую кастрюлю с душистой ухой. «Перец и лавровый лист тоже заняла», — скрывая недовольство, отметил про себя Федор и вдохнул аромат еды, приготовленной женщиной.

Пока он умывался, стол был накрыт, уха разлита. Шаловливо поглядывая на него, Люся сидела в уголке. Вечернее солнце нимбом золотило рыжеватый венчик волос вокруг подкрашенного лица.

Подперев кулачком круглый подбородок, она наблюдала за ним лучащимися глазами. Вдруг они опечалились, набежавший сумрак тенью мелькнул за накрашенными ресницами:

— Зачем ты обманул меня? — спросила она грустно. — Никакой иностранец не увозил твоей жены.

Федор, опустив глаза, пожал плечами, отложил в сторону ложку — уха была еще слишком горяча.

— Зачем грузить тебя своими проблемами? — ответил вопросом на вопрос. Окинул ее взглядом — примолкшую, сжавшуюся в комочек: — Наверное, произошло бы то же самое, но эдак, печально и как бы трагически.

Она смущенно опустила глаза, а когда подняла их — печали уже не было на ресницах.

«Эх, жарки-лютики, весенние скороспелочки, грубые и такие нежные цветочки», — тайком вздохнул он, ожидая первого пробного скандальчика.

— Ты зачем оповестила все побережье, что приехала ко мне на ночь? — спросил насмешливо.

Она еще шире распахнула ресницы невинных глаз:

— Что делать, раз телефон такой: говоришь — и все слышат. Я только спросила станцию, будет ли утром мотовоз. Заказала, чтобы остановился. Тетка на коммутаторе спросила, к кому я приехала.

Сказала — к любимому мужчине, до утра. А что? Я имени твоего не называла.

— У нас только два мужика, — рассмеялся Федор. — Поскольку соседу восьмой десяток — почему-то все решили, что ты приехала ко мне. Ничего страшного, но как-то непривычно.

— Пусть говорят, тебе-то что? Свободный мужчина, — едва он отодвинул тарелку, она юркнула к нему на колени. — Ой, как я вспоминала твою бороду, — прошептала, потираясь щекой. — Только вспомню — и все… Уже готовенькая… Как это неправильно женщине жить без мужчины, да? — прошептала, и Федору послышались отдаленные отголоски скрываемых слез.

— Да, — неопределенно промычал он, смущаясь ее ласк и боясь обидеть. — Ты, конечно, женщина от мира сего. Чудно, для такой горячей бабенки мужик сыскаться не может. Что за времена?

— Уже отыскался! — зарылась она в его бороду.

На этот раз голова была ясной, поступки осознанными, но наваждение предыдущей ночи продолжалось. Скрытый мраком, Федор пристально вглядывался в контуры лица женщины и узнавал жену, своими руками положенную в гроб: ее лицо, ее ласки, ее дыхание, и отдавался соблазнам ночных мороков. Мистического страха не было — он гнал его, хотя время от времени озноб пробегал по разгоряченному телу.

Утром рядом с молодой счастливой женщиной он вышел на перрон. С гор дул ветер. Чуть слышно плескалась волна о прибрежные валуны. Поезд задерживался. Федор смотрел в темную морскую даль, вслушиваясь в привычный отдаленный гул, похожий то на отзвуки несущегося поезда, то на глухие всплески: будто огромные пузыри всплывали из глубин и лопались на поверхности. Он знал, что это не скрежетание поезда за скалами и тоннелями. Эти звуки всегда чудились ему, когда Байкал не был подо льдом.

Люся зябко жалась к нему спиной, шалила, влезая холодными ладошками под одежду.

— Хочешь, я тебе шестерых сыновей рожу? — прошептала: — Если мужчина женщине нравится — ей всегда хочется от него ребенка!

— Как это? — настороженно спросил он.

— А парочками! У меня получится! — не заметив в нем перемены, рассмеялась она.

— Куда в мои годы с такой оравой? — притворно зевнул он. — А почему именно шестерых? — спросил настороженно.

— А ляпнула, что на язык подвернулось!

Проводив ее, он упал на кровать, долго и тупо смотрел в потолок, гадая: то ли прежняя жизнь приснилась, то ли эта ночь. Поднял руки, взглянул на ладони, еще желтые от пожарищ. Загнул шесть пальцев, долго и тупо смотрел на оставшиеся четыре. Затем, усмехнувшись, загнул седьмой.

Чувствуя, как слеза катится по виску и щекочет ухо, новыми глазами оглядел привычное жилье.

«Все! Кончено!» — осенило вдруг. Выход есть: не забыть и не мучиться воспоминаниями можно, если навсегда покинуть этот дом и эти места. И тогда, где и с кем бы ни доживал оставшиеся годы, ушедшая жена, Байкал, родная падь, потерянные друзья — это навсегда останется без всяких перемен, как кассета видеофильма, которую в любой миг и в любом месте можно просмотреть. Если же остаться здесь, то по законам естества начнет меняться дом, падь, память о жене и сам вечный Байкал, которому отданы лучшие годы. Останется убогий домишко, прилепившийся к скале на краю бездны и бессмысленная суета прожитых лет.

Он резво поднялся и стал сбрасывать в кучу все то, что собирался взять с собой в новую жизнь. В другую — откладывал вещи, которые надо спрятать. Наконец, надо было оставить дом прибранным.

Пусть он достанется хорошим людям, которые по-своему будут продолжать дело Верных, потому что бросить на произвол эти места никак нельзя.

Третья куча предназначалась для вещей, которые должны быть уничтожены, чтобы не валяться под ногами, не гнить, вызывая пошлый интерес случайных людей.

Раскладывая вещи, Федор все больше смурнел, только теперь понимая, как много было приготовлено женой для его относительно комфортной жизни без нее, в ведомственном доме, который вскоре займут другие люди.

Он вышел из дому, чтобы растопить печь в бане. Оказывается, погода резко переменилась: принесло туман, или блуждавшее по морю облако вползло в жилую падь, запуталось среди деревьев и скал.

Зачадила печь в бане, сладостно обдав лицо дымком сухой щепы. Федор подбросил дров на растопку и вышел во двор. Туман стал плотней и глуше.

— Эй! — раздался оклик прямо за спиной. Федор вздрогнул и обернулся. Сквозь щель в высоком, плотно подогнанном заборе на него пристально смотрел синий глаз с нависшей на бровь седой прядью. — Зачем так загородился? Не хочешь впустить меня?

Федор отпер глухую калитку. Возле забора стояла знакомая старуха — Ступиха, жившая в соседней пади, в нескольких километрах от кордона. Сморщенная, беззубая, она и сейчас не выглядела дряхлой. В руке ее была увесистая палка, на плечо накинут пустой рюкзак. По-девичьи блестящие, немигающие глаза смотрели пристально и пронзительно, седые волосы были растрепаны и непокрыты. Судя по всему, она вышла из тайги.

— Испугался? — насмешливо спросила, протискиваясь мимо Федора во двор. При этом шаловливо ткнула его локтем в живот.

— Что мне тебя бояться? — пожал он плечами, чувствуя, что визит этот не к добру. Местные про старуху говорили с опаской. Ее побаивались.

— Вдруг к несчастью! — озорно блеснула глазами гостья, как бы приглашая лесника поухаживать за ней. — Что бороду отпустил?

С грустной усмешкой он подумал, что в счастье верят только в молодости, в несчастья — всю жизнь.

— Я всегда был при бороде, — ответил. — Разве не при такой длинной.

— Я бородатых не люблю! — шаловливо подмигнула Ступиха. — Жизнь-то как? Коз не держишь?

Хотела у тебя козочку купить.

— Я теперь никакого хозяйства не держу. Кот и тот пропал зимой, — Федор уже собирался пригласить старуху в дом на чай, чтобы соблюсти добрососедство.

— Пойду, раз ничего не держишь! — настроение у гостьи переменилось, глаза потускнели.

Постучав палкой по створкам калитки, она выскользнула со двора, обернулась и строго приказала:

— Бороду сбрей! Моложе станешь.

Поселившись на Байкале, Федор помнил ее уже немолодой, но энергичной женщиной, державшей большое хозяйство, часто менявшей беспутных мужей-батраков. Лет десять назад дом со всеми постройками сгорел во время таежного пала. Ступиха уехала в город к обеспеченным детям, но жить там не смогла и вернулась к погорелому месту. Здесь она построила шалаш. Вскоре сыновья привезли сырой брус и рядом с шалашом поставили времянку, в которой разместились лишь койка да жестяная печурка. В ней старуха и жила одна.

Едва она скрылась из виду, разнесло туман и снова заблестело солнце.

Собрав все подлежащее уничтожению, Федор принес тряпье в баню. Где-то вдали послышался шум двигателя и рев сирены. Прежде лесник обязательно бы вышел на берег. Теперь в этом не было надобности.

Снова светило солнце. Был ясный майский день. В бухте повыл сиреной и заглушил двигатель какой-то катер. Через несколько минут на насыпи показался полупьяный мужик с русой выгоревшей шевелюрой и красным, обожженным лицом. Он окликнул Федора по имени. Лесник выглянул из ворот. Мужик замахал рукой, подзывая к себе. Федор, передразнивая пьяного, помахал рукой, приглашая к себе. Тот постоял, тупо разглядывая инспектора, и, покачиваясь, направился к воротам.

Это был молодой человек с испитым лицом, одетый в толстый свитер.

— Батя, тебя зовут! — сказал, чуть подрагивая от икоты.

— Меня некому звать. Ко мне приходят! — нравоучительно ответил Федор.

— Да ты чо! — замигал парень. — Там начальство! Чо я буду бегать туда-сюда? — вспылил, качнувшись.

— А ты не бегай! — закрывая ворота, усмехнулся Федор.

Из кучи он потянул черный лоскут. Им оказалась короткая женская сорочка. Когда-то она была очень модной и редкой. Федор проснулся после первой ночи со своей будущей женой. Она смущенно попросила его отвернуться и надела вот эту самую рубашку. «Ступай, милая, в вечность!» Рубашка черным комом легла на пылающие угли, съежилась и вспыхнула…

За воротами зацокали неторопливые шаги. Дверь приоткрылась, во двор вошла высокая женщина в блестящем платье, обтягивавшем стройную сильную фигуру. Пышная прическа, черные очки, дамская сумочка на плече.

— Ксения? — удивился Федор. В царственно стройной гостье он не сразу узнал исцарапанную, изможденную таежными приключениями скалолазку. — Вот так встреча!.. А у меня уборка, — указал на обшарпанный стул, стоявший на крыльце, понимая, что и крыльцо и стул вопиюще оскорбляют дорогой наряд гостьи.

— Ты один? — настороженно вскинула она брови.

— Один, один! — суетливо и бестолково забегал Федор. — Сейчас я чай поставлю.

— Сядь! — чуть раздраженно сказала она и осторожно присела на краешек стула. Федор сел напротив, не зная чем занять руки. Она сняла очки, искусно подкрашенными глазами попыталась взглянуть на него задумчиво и мечтательно. Вздохнула, подавив подступивший зевок, окинула взглядом нечесаную бороду. — Ты вспоминал меня?

— Как же, как же? — Федор пятерней стал расправлять смятую бороду. Бросил быстрый взгляд на раскрытую дверь в предбанник, на неприличную кучу, брошенную на том самом месте, где недавно еще ласкал эту особу.

Она почувствовала, что его мысли заняты отнюдь не воспоминаниями о ней. Сказала деловым металлическим и по-девичьи тонким голосом:

— У меня неприятности из-за пистолета. Верни мне его, я тебе подарю что-нибудь другое, — торопливо вжикнула замком сумки и положила на стол две зеленые, как залежалые капустные листья, стодолларовые купюры.

— А вот это ни к чему, — вяло запротестовал Федор. — Пистолетик цел. Я ни разу из него не выстрелил. Да и ни к чему он мне — свой есть, служебный.

— Ну, как же, — сухо возразила она, чуть пожав плечами. — Ты спас мне жизнь.

— Ты мне тоже, — попытался пошутить он, улыбнувшись одними глазами. Ксения никак не отреагировала на сказанное. Он вошел в дом, не приглашая ее, вынес блестящий пистолет, положил на стол к себе стволом и придвинул гостье. Она ловкими движениями тонких пальцев с ярко накрашенными ногтями вынула косую обойму, вылущила на стол патрончики, бросила пистолет в сумку, смахнула туда же патроны и застегнула молнию.

— На катере твои друзья. Хотят повидаться. Иди за мной! — приказала тоном, не терпящим возражений.

Накинув штормовку, Федор послушно побрел следом. В бухте, ткнувшись носом в песчаный берег, стоял свежевыкрашенный «Ярославец». На его корме был поставлен стол с белыми пластиковыми стульями. Федор хотел помочь Ксении подняться по сходням на высокий задранный нос судна. Как из-под земли появились два охранника из тех, что ходили к скалам. Сергей, учтиво улыбаясь, посвойски облапил его. При этом привычно ощупал на наличие оружия. Федор отстранился, взглянув на него насмешливо. Тот, не смущаясь, развел руками:

— Работа такая!

Ксения скинула туфли, другой рукой поддернула без того короткое платье и, не оборачиваясь, легко, как кошка, вскарабкалась по трапу. Когда Федор, а следом за ним белокурый охранник поднялись на палубу, ее уже не было. Из-за рубки выполз пьяный, тот, что приходил к дому, сопя, стал вытаскивать трап. В глубинах трюма пискляво завыл масляный насос, катер вздрогнул от заработавшего двигателя и выпустил в чистое небо черную струю гари. Заработал винт, кормой вперед «Ярославец» отошел от берега и стал разворачивать нос в море.

Проходя по шкафуту следом за старшим охранником, Федор вышел на корму к столу. Сергей указал на стул и ушел другим шкафутом к рубке. Это слегка озадачило лесника. Он сел и рассеянно окинул взглядом стол — визитку людей, преуспевших в добывании денег.

Распахнулась дверь кормового кубрика, из него вышел малорослый, одетый как на важный прием, мужик. Руки, ноги и голова его были вполне нормального размера, но туловище, к которому крепились члены — круглое и дородное, как бочонок. Пока франт стоял боком, закрывая за собой дверь, он ничем не заинтересовал Федора, кроме дорогого, яркого костюма с торчащей из него, как у черепашки, тонкой морщинистой шеей. Но стоило тому повернуться — Федор подобрался, как перед прыжком.

— Здорово, хи-хи-хи, Москва! — щеголь в белоснежной рубашке с красным галстуком сел напротив и снова приглушенно рассмеялся. Знакомый смех походил на стрекот швейной машинки, как и десять-двадцать лет назад.

— Здорово, Упырь! — тем же тоном, только без смеха и улыбки, ответил Федор, разглядывая бывшего охотоведа, соратника из ордена Верных.

Упарников не только странно растолстел одним туловищем, он постарел: морщины глубоко врезались в природное мальчишеское лицо. К тому же, он заметно поседел. На щеках его была модная сантиметровая щетина, которая не шла ни к костюму, ни к лицу, но была следствием отсутствия привычки бриться, которой обзаводятся смолоду. Упырь стал слегка неуклюж. В остальном это был все тот же Анатолий Упарников, неплохой товарищ, пока дело не касалось дележки премий и прибылей, приятный собеседник, посредственный лесоинспектор, но хороший организатор и делопроизводитель. Что он искал, связывая себя с остальными Верными, к чему стремился — это было загадкой для Москвитина и Блуднова.

После института Упарников писал статьи о природе и даже печатался в молодежной газете, участвовал в общественном движении по спасению Байкала, но личной выгоды от этого получить не сумел. В те годы многие из них были бескорыстными романтиками, даже комсомольские вожаки, первыми оплевавшие своих дедов-большевиков и урвавшие в личную собственность немалый куш добра, скопленного адским трудом нескольких поколений.

— Слышу, хи-хи, про ваши с Блудой делишки, — с любопытством разглядывал он Федора, тоже находя в нем немалые следы перемен. — Все бьете морды, стреляете… Мелко плаваете. Хи-хи!

— Мы тоже слышим про твои заявки по выбраковке изюбрей, кабанов, — уклонился от ответа Федор и небрежно откинулся на стуле. — Защитник природы!

— Давненько не виделись. Ты не помолодел. Похоже, не поумнел тоже, — Упырь хохотнул и поежился. — Что таращишься? И впрямь убить хочешь?

Откинув голову, он застрекотал, будто швейная машинка вышла на полные обороты. Небритый кадык вибрировал на черепашьей шейке, торчащей из дорогого костюма.

— Подумать только, и я во всех тех играх участвовал!

На его щеке все так же синело пятно от въевшегося под кожу дымного пороха. Оно, как и неровно подстриженная седеющая щетина, портило вид преуспевающего предпринимателя. Пятно так и не было выведено. И вообще, в нем появилось что-то жалкое. «Может быть, блефует? — подумал Федор. — Костюм напрокат взял. Нищий шаромыга, исполняющий заказной спектакль?»

Лет двадцать назад они вдвоем заряжали патроны. Упарников молотком прессовал дымный порох в гильзах. Черт дернул его поставить патрон на деревянный стол, капсюлем на гвоздь, обнажившийся при ударе. Помнится, Федор быстрей спринтера сбегал за аптечкой за три километра. Лет пятнадцать назад случилось так, что им на пару пришлось преследовать медведя, раненного браконьерами.

Упарников уложил его за спиной Федора в десятке шагов. «Было ведь и хорошее! — осадил вспыхнувшую неприязнь Федор, поморщился. — Много чего было… Даже из области „Очевидное — невероятное“».

Как-то они рыбачили ночью «на фару» — стояли на якоре в полусотне метров от берега. По черному звездному небу ползали облака, луна на ущербе высвечивала золотящуюся дорожку. Около полуночи клев прекратился. Москва задремал, сидя с удочкой в руке.

— Смотри! — ткнул его в бок Упырь и указал рукой на лунную дорожку.

Позевывая, Москва поводил сонными глазами по стылой темени.

— Да вот же, метров тридцать… Лодка!

Действительно, в свете луны бугрился какой-то странный предмет.

— Вроде бочка! — снова зевнул Москва.

— А вдруг лодка? — азартно зашептал Упырь. — Это какие деньги можно заработать разом. А мы мокнем тут ради пары ведер омуля… Снимаемся!

Они быстро выбрали якорь и сели за весла. Часто оборачиваясь к плывущему предмету, стали грести, сначала неторопливо, потом азартно налегая на весла до тех пор, пока Упырь не проскулил:

— Не приближается! Что за чертовщина? Давай мотор заведем?

Москва встал в рост и долго всматривался в контуры странного предмета на лунной дорожке. Он уже и сам был увлечен азартом погони. Наматывая шнур на маховик, бросил Упырю, возившемуся с бензиновым бачком:

— До него метров триста, а не тридцать!

В то время бензин лесникам приходилось экономить. Подступали времена, когда все становилось дефицитом. Мотор в лодке был только на случай неожиданного шквального ветра. Завели его. Лодка понеслась по лунной дорожке в кромешную тьму моря. Проходила минута за минутой, а странный предмет не приближался. И когда это стало слишком очевидным, Москва сбросил обороты. Лесники увидели вдруг, как впереди мигнул свет, высветив что-то вроде иллюминатора.

От неожиданности Федор заглушил мотор. Упырь ахнул, завизжал и заматерился в стенящей тишине.

— Прокололись! — почесал затылок Москва. Бензина в баке должно было остаться так мало, что предстояло грести на веслах в обратную сторону — на север. Но и это полбеды: именно в том месте, где на небе могла находиться Полярная звезда, была черная дыра зависшей тучи. Компаса в лодке не было. Контуры берегов не просматривались. И только ущербная луна еще высвечивала мутную полосу со странным предметом на воде.

Поострив насчет жлобства, толкнувшего на ночной выход в море, лесники решили не жечь попусту бензин, но дождаться рассвета: ветра и волн не было, лодка была надежной. Вдруг странный предмет стал быстро и бесшумно приближаться, на глазах увеличиваясь в размерах. Москва с Упырем растерянно примолкли, вжимаясь в банки-сиденья. Затем Федор сорвался с места и торопливо включил лампу, чтобы не быть случайно протараненными.

Черная тень высотой со среднее судно обошла лодку кругом и так же бесшумно исчезла.

— Что это? — дрожащим голосом просипел Упырь.

— Может, подводная лодка или катер? — пролепетал Федор, стыдясь мыслей о сверхъестественном. Ах, как хотелось верить, что это они, родные, а не нечто иное: необъяснимое и непредсказуемое.

— Прикалываются оборонщики, — стуча зубами, завсхлипывал Упырь, — испытывают по ночам всякую хренотень. А бедные рыбаки — штаны полощи.

Москва тоже пролепетал что-то, перепуганно ругнувшись в адрес Министерства обороны. Тень исчезла. Исчез предмет на лунной дорожке. Вскоре и луна погасла, скрывшись за черной тучей. Ветра не было. Чуть слышно плескалась вода за бортом.

Прижимаясь друг к другу, они переночевали в сырой лодке. А когда проснулись, на воде золотились первые лучи восходящего солнца. При полном штиле под синим небом сияла бескрайняя гладь моря, и только на востоке в расплывчатой дымке темнело какое-то пятно. Оно неторопливо приближалось, то сгущаясь, то рассеиваясь, и вдруг в километре встал над водой высокий четырехконечный крест. Несколько мгновений Москва и Упырь удивленно смотрели то на него, то друг на друга. Затем по северному крылу креста пробежала рябь, потом растеклось другое крыло, и крест исчез.

Федор облегченно выругался — это был всего лишь мираж.

— Да, Москва, — нервно захихикал Упырь, — похоже, Байкал на что-то намекает… Смотри-ка! — встал в рост и указал рукой на север. В дымке чуть виден был скалистый берег. — Заводи мотор!

Пойдем, сколько хватит бензина.

Бензина хватило, чтобы подойти к берегу километра на три. Дальше пришлось грести на веслах.

Через пару часов вдали показался крупнотоннажный буксир, отражение мачты которого в преломленных испарениями лучах солнца они приняли за крест. Что за бесшумный плавающий объект встретился ночью — они так и не выяснили. Впрочем, в этом не было особой необходимости.

Федор, вспомнив прошлое, молчал, глядя на удалявшийся берег. Бывший соратник истолковал его молчание и задумчивость по-своему: вынул из кармана радиотелефон, через секунду на корме появился вышколенный охранник.

— Поверял? — Упырь тряхнул ладонью с тремя прижатыми, с оттопыренными указательным и большим пальцем, имитируя пистолет. Это был знак, принятый в кругу Верных и обозначавший разрешение на выстрел.

Охранник кивнул и похлопал себя ладонями по бедрам:

— Так!

— Надо тщательно! — раздраженно приказал Упарников, перекрывая голосом шум гребного вала.

Охранник вынул из кармана прибор с металлическим кольцом, послушно поводил им по груди Федора, по пояснице и ногам.

— Чисто! — доложил и снова вышколенно улыбнулся.

— На всякий случай! — зловеще усмехнувшись, хохотнул Упырь. — Вы с Блудой мужики дурные, вам бы в тюрьме или в психушке сидеть. Да только мне на ваши приколы положить. А теперь слушай сюда! Просрали вы свои жизни, казаки-разбойники! А чего добились? Тунгуса медведь завалил, Аспирин — шизанулся, Графин — спился, Кельсий… Говорят, пропал бесследно. Накрылся… Только под его фамилией в Москве кто-то стишки печатает, — Упарников ехидно ухмыльнулся, подмигнул: — Сел тайком, хи-хи-хи, в поезд «Владивосток — Москва», и поминай как звали! Только вы с Блудой, партизаны долбаные, все еще воюете. Ради чего? Что, народ за двадцать лет переменился? Да еще грязней стал, еще гаже! Ни стрельбой, ни мордобоем его не перевоспитать…

Экономически надо мыслить! Хе-хе-хе! — опять заржал Упырь. — Я, вот, в Штатах побывал, в Австрии, в Канаде, в Германии — где только не был за эти годы! Со знанием говорю — живет на побережье одно дерьмо, которому место на помойке. И вы своими методами… Как и я когда-то… только способствуете тому, чтобы это дерьмо опускалось еще ниже и глубже…

— Что ты такой злой? — спокойно спросил Федор, подавив нервный зевок. — Вроде давно не виделись, не ругались.

— Стреляли осенью! — взорвался Упарь. — Думаешь, не понял, кто меня с иностранцами пугал?

Да я вас до самых печенок знаю!

— Не припомню, — глядя на бывшего товарища немигающими глазами, жестко процедил Федор. — Но даже если так, причем тут народ?

— А ты слушай, может и поймешь… Что на западе, что на востоке, везде, где в территорию вложены большие деньги, никому в голову не придет плевать или бросать окурки и мусор не то что в Байкал — на землю. Деньги делают и закон и культуру. Законы денег так суровы и неукоснительны, что даже те, кто владеет огромными деньгами, стопроцентно предсказуемы и вынуждены жить по законам своих капиталов. И Ксюха, и я, и они, — Упарников кивнул в сторону охранников, — все нормальные люди: нам платят — мы исполняем… Вам ни хрена не платят, а вы из себя хозяев корчите!

— Ты зачем приперся, учить меня жизни? — хмуро перебил бывшего соратника Федор. — То, что мы с Блудой тебе не нравимся, сказал. Еще что?

— Давай выпьем и закусим! — будто закончив важный этап работы, с вожделением придвинулся к столу Упырь и распечатал заграничную бутылку.

— Я водки не пью! — презрительно скривился Федор.

— Выпей вина! А если перешел на кефир, пососи боржоми, закуси икоркой с копченостями. Хихи-хи! На халяву-то все сладенькое, — он бросил в рот пластик балыка.

— Не пес. Не жру с чужих рук, — неприязненно скривился Федор.

— Ты хуже! — вскрикнул Упырь. — Помнишь, волков травили, а все собаки в округе передохли…

Позвать бы мальчиков, кинуть тебя за борт — и концы в воду! До чего ж поганый у нас народец — друг друга жрут, как бормыши, и больше ни на что не способны!.. Кинул бы, жену твою жаль. Ее всегда вспоминаю с чувством благодарности. Слышал — больна?

— А ты не жалей, исцелилась, — прищурился Федор. — В хорошем месте, при уважаемой должности.

— Сбежала? — блеснул глазами бывший товарищ.

— Это ты сбежал! Она ушла!

Упарников раздраженно отодвинул тарелку, вытер руки о салфетку и демонстративно швырнул ее за борт.

— Ты перебил меня. Итак, люди вкладывают большие «бабки» в эти места, в туризм. А это значит, всем ублюдкам, с которыми мы вместе когда-то воевали, — конец! Передохнут. Следовательно, вы здесь больше не нужны. Вариант первый! Вы с Блудой бросаете свое грязное дело, возглавляете прокладку туристских троп, строительство зимовий, хи-хи-хи, в трех уровнях, за что ежемесячно, без всяких задержек, получаете деньги, каких в жизни не видели. Вариант второй. Для особо тупых.

Берите по тысяче сольдов, из чувства моей личной привязанности, и сквозите к папе Карле, вместе со своими черепашками. Заерепенитесь, завтра и этого не дам: вас просто уволят по сокращению штатов и выселят с двухнедельным пособием, за которым ходить будете — годы!

По морю дул свежий ветер, то и дело заворачивая бороду Федора на юго-восток. Потом солнце стало слепить глаза, и борода начала задираться на левое ухо. Сначала он подумал, что катер взял курс на город. Но через некоторое время его дымы показались за кормой. Получалось, что «Ярославец» шел в море, потом развернулся и направился к берегу, почти к исходной точке, скорей всего чуть западней. Это был кордон Блуднова. Не снисходя до того, чтобы вращать головой или о чем-нибудь спрашивать, Федор думал: зачем? Зачем шикарный костюм, стол, выход в море, демонстрация повиновения охранников? Упырь рисовался и комплексовал.

— Ну и как будем делать выбор? — спросил. — Под благородное слово, или нотариально?

— Твоего согласия мне мало, — скривился Упырь, глядя через его плечо на берег. — Ты должен убедить Блуду.

— Убедить в чем? Съехать отсюда или работать под твоим чутким руководством?

Катер развернулся бортом к берегу, сбавил обороты и покачивался в километре от лесного кордона. Старший лесоинспектор в таких случаях спешил к причалу. Сегодня его не было на берегу.

И тогда Федор понял, почему они шли в море, а потом возвращались. Упырь боялся бывших друзей.

Он считал себя умным и предусмотрительным, держась на таком расстоянии от берега, что местному снайперу его не достать.

Упарников ни во что не ставил бывших друзей с их разбитым, давно списанным оружием. Он не мог знать, что пять лет назад Блуднов нашел в скальном прибайкальском гроте пару трехлинеек штучного производства 1910 года выпуска. Одна была почти не стреляна. Кто-то законсервировал их на долгое хранение чуть ли не во времена Гражданской войны и сделал это так тщательно, что винтовки сохранились до наших дней.

Блуднов не пожалел денег, поставив на старинную винтовку современную оптику, и многие свои проказы списывал на шальные браконьерские пули, потому что здравый смысл не позволял заподозрить будто с такого расстояния способен стрелять он.

«И правда, где может быть Блуда? — взглянул на кордон Федор. — Не услышать подход катера он не мог, не замечать его — не имел права».

Упарников затребовал у охранника бинокль. Упершись локтями в кровлю кубрика, стал осматривать берег, дом инспектора и окрестности кордона. Федор скользнул взглядом по скальным вершинам хребта и на излюбленном месте Игоря заметил блеснувший солнечный зайчик. На душе стало спокойней: он был не один, не какой-нибудь затравленный одиночка, а член организации, пусть потрепанной, но действующей.

— Не мог же Блуда уехать в Байкальск? — пробормотал Упырь, опуская бинокль. Кивнул Федору: — Вчера ему позвонили из Управления и предупредили, чтобы не отлучался. До чего ж вы непочтительны к начальству, за что только держат!

— Конкурентов нет на зарплату, — огрызнулся Федор.

— Не идти же мне к нему? Он же псих… Что молчишь? Думай, если хочешь заработать!

— Я не говорил, что хочу заработать, — процедил сквозь зубы Федор.

За время, проведенное на катере, ему вдруг с потрясающей ясностью открылась пророческая правота их юности, приправленная экстремизмом и фрондерством. Только теперь, после встречи с Упырем, он понял, что любая община, чтобы не быть обреченной, должна избавляться от гнили. В противном случае всякие выродки разрушат и доведут до абсурда любое доброе начинание.

Наверное, впервые в жизни Федор пожалел, что не имеет волчьих клыков, чтобы вырвать глотку своему переродившемуся товарищу: при нем не было даже захудалого гвоздя. Но была ненависть.

«Если это мой последний день, — подумал он, — то Бог милостив: жена и дочь устроены, лучшие годы прожиты, остается уйти так же достойно, как ушла она. Даже лучше, ведь я — мужчина, который был плохеньким мужем и неважнецким отцом».

— Готовься! Поедешь для разговора с Блудой, — сказал Упырь таким тоном, какой никогда не позволял себе по отношению к друзьям. — Помнишь мираж? Крест среди моря? Наши судьбы давно связаны: но не вы мне палачи и судьи! Я — вам! Как говорится, факт налицо! Хи-хи-хи! — задергался кадык на морщинистой черепашьей шее.

— Я не давал тебе никакого согласия, папа Карло, — прохрипел лесник. — Засунь себе в дупло свои сольды…

— А я тебя не спрашивал, чего ты хочешь, чего нет! — лицо Упыря перекосилось. Видимо, он принял слова о папе Карле относительно своего малого роста. — В том смысл грядущей эпохи, что она никому не дает выбора. Каждый должен делать то, что от него требуется… Мы наденем на тебя поясок шахида. Там микрофончик есть для нашей мирной и безопасной беседы. А кнопочка будет у меня в руке. Хи-хи-хи! Вы — там, я — здесь. Станешь дразниться — размажу по скалам. Станешь уклоняться от встречи с Блудой — погеройствовать не дам — не то время. К делу надо подходить технически, с учетом современных достижений науки и техники… Если, конечно, есть деньги!..

Выпьешь для храбрости?

— Одному не интересно!

— Вместе выпьем!

— Я не про водку, про кончину. Если сумеешь напялить на меня поясок, я ведь вцеплюсь в тебя, как клещ, полетим вместе, так сказать, на цитологическом уровне.

— Напугал! Мои ребята — отцепят, посадят в лодку, отвезут на безопасное расстояние… — и обернувшись к стоявшим в стороне охранникам, Упарников крикнул с пафосом: — Пояс верности моему другу и шлюпку со всеми подобающими почестями! — Затем взглянул на Федора и добавил, зловеще посмеиваясь: — У тебя нет никаких шансов, Москва! Ты или труп, или мой раб! Таковы правила игры нынешнего века. Не я их придумал.

Федор скрипнул зубами от бессилия. Но ощущения безысходности, того, что так старался внушить ему Упырь, не было.

— Нет, Упырь, не игрой была наша клятва… Я все равно тебя убью. Я с того света тебя достану…

— Давай-давай, нагоняй психозу. Так легче умирать. Выговорись — я же не садист! Под нами глубина 93 метра по эхолоту. Рачков-трупоедов там, сам знаешь, видимо-невидимо. Голодные, злые.

Утопленники здесь не всплывают. К утру от тебя останется обглоданный скелетик! Б-э-э-э! — злобно проблеял он.

— Все равно убью! — оскалился Федор, чувствуя, как напряглись за его спиной охранники. Он поднял вверх руку с прижатыми тремя и с оттопыренными большим и указательным пальцем, что у Верных означало разрешение на выстрел, и стал медленно опускать ее, целя указательным в лоб изменнику. Он только успел сказать «кх!», как голова Упыря мотнулась, он взмахнул руками как от прямого удара в челюсть. Черепная коробка сдвинулась, из выпученных глаз хлынула кровь. Тело опрокинулось через леера и рухнуло за борт.

Два охранника подскочили к Федору и заломили руки за спину:

— Т-т-ты чо сделал, д-дед?! — заикаясь, вскрикнул Сергей. Другой, обшарив Федора, бросился за багром, закричал, чтобы катер застопорил ход, побежал вдоль борта, высматривая тело.

— На дне он, — крикнул старший, выпуская руки Федора. — Бронежилет под костюм напялил, придурок, ищи теперь… Ничего не пойму, — растерянно взглянул в яростные глаза лесника. — Это сделал снайпер?

— Это сделал я! — дрогнувшим голосом прохрипел Федор и усмехнулся. — Покойный плохо отозвался о Байкале!

— Зови Ксюху! — приказал Сергей молодому охраннику.

— Я стучал. Она заперлась. Пьет, наверное… — и тряхнув лесника за грудки, вскрикнул: — Дед!

Нам оплатили только аванс.

— Да что ты с него возьмешь, — отмахнулся старший и убежал в рубку.

Полупьяный матрос вышел на корму, покачиваясь, посмотрел на одного, на другого, мимоходом смахнул со стола початую бутылку и заковылял по шкафуту в обратную сторону, то и дело наваливаясь плечом на переборку.

Белокурый вскоре вернулся, успокоившийся, снова вежливый и рассудительный.

— Дед, покажи капитану, где можно пристать к берегу. Повезло тебе — иди и больше так не делай, — он оттопырил палец, прицелился Федору в лоб, сказал «кх!», хохотнул: — Ну ты даешь!

Федора высадили на сушу в полутора километрах от кордона старшего лесоинспектора. Он постоял на берегу, глядя вслед удалявшемуся катеру, и не спеша зашагал к последнему другу и соратнику. Когда подошел к кордону, Блуднов сидел на лавочке возле причала и поджидал его.

— Здорово, Москва! — не вставая, вскинул голову. В серых глазах, подернутых паутинкой усталости, лучился немой вопрос.

— Будь здоров, Блуда! — опустился рядом Федор. Они посидели молча минуту-другую, вглядываясь вдаль с рябью поднимающейся волны, прислушиваясь. И снова казалось Федору, что Байкал пускает пузыри: «Уп!» да «Уп!» — доносилось из глубин.

— Блуда! Когда ты сидишь на берегу, — а ты все время здесь сидишь — что слышится тебе? — спросил Федор, прерывая молчание.

— Плеск! — серьезно ответил Игорь. — Даже не сам плеск, а далекое клацанье: будто кто-то передергивает затвор. — Как Упырь? Постарел? — спросил осторожно.

— Упырь давно помер, а его тело, с которым мне давеча довелось встретиться, слегка поседело, обветшало, изрядно обнаглело и скурвилось. Мы отправили мертвого к мертвым: сделали благое дело и досадили дьяволу!

— Хорошо бы! — вздохнул Блуднов. — На мне уж столько «благих дел», что батюшка от причастия отлучил.

— Упыря я беру на себя. Он только мой, а ты спасал мне жизнь! Насколько я его понял — все кончено! Нас с тобой отсюда выживут… Плетью обуха не перешибешь. Может быть, правда, поиграли и будет? Мне что? За тебя беспокоюсь: жена, дети!

— А ты не беспокойся! — устало вздохнул Блуднов. — Есть бесы и упыри, но есть Байкал и Божья воля. Нас двое, враг наказан. Долг исполнен. Остальное — не нашего ума дело!

— Упырь намекнул, что Кеша живет в Москве и печатает стихи в каком-то журнале.

Ни одна жилка не дрогнула на лице Игоря.

— Этого не может быть, — сказал он тихо, — потому что я его убил!

— Не понял? — затряс бородой Федор.

— Я застрелил Кельсия! — чуть громче сказал Блуднов, глядя вдаль. — Меня тогда на работу пригласили в Саяны. Дом с удобствами в поселке городского типа. Школа поблизости. Кельсий был хорошим следопытом, и нюх у него, интуиция — сам знаешь. Только стрелять не научился. Он обо всем догадался, следил за мной и ночью стрелял почти в упор. Я пальнул на выстрел — и попал ему в сердце.

— Чтобы Кеша стрелял в тебя?.. Не свисти! — нервно хохотнул Федор.

— Он на руках у меня скончался. Не веришь — у жены спроси, — Игорь вскинул грустные глаза и подмигнул: — Все эти годы ты хозяйством, дочерью, женой был занят. Все сам по себе, в своей семье.

Не прятался, но был за нашими спинами… Теперь твой выстрел, Москва!