Под нами бездна

6

— На кой он мне, этот выстрел? — тупо пожал плечами Федор, поднялся и, не прощаясь, побрел к дому. Он слишком хорошо знал Кельсия и самого Игоря, чтобы поверить сказке. Но в то, что Кельсий жив, верить не хотелось. От того, что жив сам, а Упырь наказан, ни радости, ни раскаяния, ни грусти не было.

— Устал! — сказал Федор, обернувшись к оттаявшему морю, синему и прозрачному до заповедных своих глубин, в которых колючие рачки-трупоеды уже ползали по выстывающему телу Упыря. — Я устал! — повторил он громче и настойчивей, раздраженно мотнул головой и спустился с насыпи к дому.

Во двор без него никто не заходил. На столике под навесом крыльца реально лежали сотенные купюры. Федор сгреб их и сунул в карман, будто деньги даны были за двадцатисемилетнюю службу.

Без прежних чувств и мыслей он заново растопил печку в бане, по-деловому сжег старые вещи.

Потом собрал все ценное, часть спрятал в лесу. Самое необходимое уместилось в сумке и рюкзаке.

На рассвете он запер дом и баню. Как сотни раз за прожитые здесь годы вышел на насыпь и стал ждать пригородный поезд, глядя в розовеющую морскую даль, вслушиваясь в привычные звуки, вдыхая запахи свежей воды и хвойного леса. Обыденно и сонно подошел тепловоз. Федор вошел в прохладный вагон, забрался на верхнюю полку и тут же уснул. Все было предельно просто и ясно — служба закончилась и прежняя жизнь — тоже. Все! Кончено! Он хотел к ней — единственной и любимой. Встреча была неизбежна. Оставалось, всего ничего, — подождать. Ждать легче в другом месте. И точка!

Рано утром он вышел на железнодорожной станции транссибирской дороги. Хотелось крепкого чая, к которому привык по утрам. Федор купил бутылку пива, которое когда-то любил. Сел на привокзальную лавочку, отхлебнул из горлышка. Вкус напитка показался приторным, несколько глотков вызвали тошнотворное головокружение. Он поморщился и брезгливо поставил почти полную бутылку на видное место. Проходивший мимо милиционер, строго осмотрел зачехленный ствол ружья, торчащий из рюкзака, но не удостоил особым вниманием.

Билетная касса была закрыта. В зале ожидания не было свободных мест. Лесник оглядывался в сторону берега и невидимого со станции моря. Благодарственных речей по окончании службы, оркестра и «Прощания славянки» не было.

Открылось окошечко кассы. Выстояв очередь, Федор узнал, что билетов на проходящий поезд нет.

Он снова пошлялся вокруг вокзала, прикидывая перспективы возможного ночлега, перед самым отправлением опять обратился к кассирше, и та, пощелкав по клавиатуре компьютера, раздраженно сказала, что может дать один купейный без места. До Иркутска придется стоять в проходе.

«Это лучше, чем на вокзале», — решил Федор. Проводнику не понравилась его борода, зачехленный ствол ружья, торчащий из рюкзака, и сам рюкзак в узком проходе. Он постучал ключом в дверь купе. Открыл злой мордастый мужик. Хмуро спросил, что надо? Заискивающим голосом проводник попросил временно поставить вещи Федора на свободную полку — а то мешаются в проходе.

— А что место пустует? — спросил Федор, забрасывая на полку сумку и рюкзак.

— Оплачено! — сухо отрезал проводник.

Федор не понял, что такое «оплачено», но молча вышел в проход и встал у окна. Поезд шел по знакомому до мелочей перегону, набирая высоту, кружа поворотами и дугами, взбираясь на Приморский хребет. Федор не смотрел в сторону моря, но чувствовал, как оно отдаляется, а он выбирается из бездны, на краю которой прожил столько лет. Усмехнулся пришедшему в голову каламбуру, что теоретически с каждой секундой приближается к небу — такого чувства не было.

За спиной громыхнула дверь. Он чуть прижался к окну, освобождая проход.

— Куда едем, мужик? — раздался за спиной хриплый бас.

Охотовед обернулся. На него пристально смотрел тот самый, мордастый.

— В Красноярск! — неохотно ответил, опять отворачиваясь.

— Ложись на полку! Что месту пропадать, — доброжелательно пророкотал пассажир, обдав его едким запахом водки. — Хотел купе откупить — договорился с командиром, — кивнул на суетящегося в тамбуре проводника. — Старика везу в Омск… Ты охотник что ли?

— Охотовед! — коротко ответил Федор, раздумывая, стоит ли принять предложение. Ехать в пьяной компании не хотелось. Какая компания попадется от Иркутска — еще не известно.

— А я водила, дальнобойщик. Соточку вмажешь?

— Не пью!

— Ну и попутчики пошли, едрена вошь, — язвительно хохотнул мордастый. — Все равно заходи, а то гляжу на тебя — и рюмка поперек горла.

Меньше всего Федору хотелось разговоров, да еще нетрезвых. Но отказываться Федор не стал, скинул штормовку, положил под голову свитер, вытянулся на полке и закрыл глаза, делая вид, что спит. А поезд все стучал колесами, унося в иные, совсем неинтересные места, к иным людям, которые не вызывали никакого интереса. Шло время. Все остальное теперь не имело значения.

Он стал дремать. На тряской полке ему представилось, как ее локон щекочет щеку, а среди душных запахов поезда чуть улавливался запах ее присутствия. Федор привычно и бездумно подвинулся так, чтобы ей было удобно рядом.

Мелькали знакомые остановки пригородных поездов, мимо которых проносился скорый состав.

Вот он стал притормаживать, сбавил ход и остановился. Напротив стояла электричка. Окно в окно, на Федора с любопытством смотрел знакомый паренек. Он был потрясающе знаком: лицо, рубашка в клеточку, улыбка со щербиной. Федор впился в него взглядом. Поезд тронулся. Паренек знакомым движением поправил длинные волосы. На левой руке был покалеченный палец. И Федор понял — хотя не понял ничего, — что в электричке к Байкалу, на практику и навстречу судьбе, снова едет глупый, молодой Федька Москва. «Вот и хорошо, — подумал. — Замена не заставила себя ждать.

Старик набирает новую команду! Пять сыновей Блуды, он сам и этот. Снова семеро!»

Молодость, молодость! Что в ней хорошего? Иллюзии? Если бы знал этот мальчишка, что его ждет… Нужда, нехватка денег на воспитание и образование единственной дочери, раздражение и семейные раздоры, унизительная торговля рыбой, пошленькое браконьерство, чтобы выжить…

Прекрасная тайга, покой леса, костры, небо, море. Вой ветра в холодной зимней ночи, долгие вечера, красивая женщина, вяжущая возле жаркой печи.

Федор закрыл глаза. Память услужливо унесла его к истокам, будто давно поджидала, когда он расслабится. Вспомнился южный город, остывший от зноя ранним утром. Вспомнился запах зелени и промытого асфальта. Высотный дом, отделанный мраморными ступенями, арочный проход под ним.

Федька Москвитин — молодой, глупый, веселый уже от того, что настало утро, что он улетает в Иркутск с красивой, любимой девушкой, с невестой, не сказавшей последнего слова. Он поставил чемодан на нижнюю ступень арочного крыльца и стал ждать. Она задерживалась, хотя могла передумать и попросту не поехать с ним в далекий и суровый край.

Зацокали каблучки. На другой стороне арочного прохода, как в просвете тоннеля, показалась она, в джинсовой юбке, с распущенными по плечам белокурыми волосами. И сумка через плечо, и наряд, и прическа — все было из иного, степенного и культурного мира интеллигентных людей. Она шла, опустив голову, словно была чем-то озабочена. Федор кинулся навстречу, перепрыгивая через две-три ступеньки, оставив на панели чемодан. Она увидела его, остановилась на самой середине прохода, глядя испуганно и растерянно. Но это продолжалось всего лишь миг. Затем она приветливо улыбнулась и быстрыми шагами пошла к нему, на свет солнечного утра. Выбор был сделан: встречи, шутки, танцы, поцелуйчики как-то сразу уступили место другому чувству — нежному, радостному и тревожному.

Федор снял с ее плеча сумку, поцеловал, и она впервые взглянула на него как на мужа и отца своих детей: ласково и требовательно. Вздохнула, чуть нахмурив лобик:

— Я видела плохой сон и не могу вспомнить о чем. А утром собиралась и случайно уронила зеркало. Оно разбилось.

— Это плохо! — улыбаясь, сказал он. У него в кармане лежали два билета, в душе была твердая уверенность, что Байкал — покровитель и хозяин, не может быть так жесток, чтобы разлучить их, по крайней мере, сейчас. О другом думать тогда не было нужды.

После молодого, зажиточного, ухоженного южного города Иркутск показался Федору убогим и грязным. Но она с восторгом ходила по старинным улочкам, смотрела на купола храмов, не замечая облупившейся штукатурки и мусора. Потрясенная Байкалом, лесничеством, молодыми охотоведами, с их песнями, романтикой, с презрением к благам цивилизации, она решилась. Не помешала этому ни скандальная неприветливая семья, в которой Федор давно не жил, но с которой не мог ее не познакомить, ни пьяное, матерное захолустье ближайшего к лесному кордону байкальского городка.

Для того чтобы не замечать всего этого, нужна была молодость, а она у них была: два диплома, юность, иллюзии и ожидания, которые зрелому человеку в трезвом рассудке показались бы абсурдом.

Потрясенная, замороченная ли малопонятной романтикой незнакомого, сурового мира, она захотела остаться. Они с Федором провели свою первую ночь на неуютном таежном кордоне с обшарпанными стенами и опять были потрясены открывшимся им миром близости. Эта часть их жизни, к счастью, никогда не разочаровывала: все оставшиеся годы им было хорошо вдвоем и в односпальном мешке, и на раскладушке, и на широкой супружеской кровати, которую Федор смастерил сам…

На нижней полке что-то приглушенно выговаривал обиженный старик, жавшийся в угол, к окну.

Дальнобойщик ворчливо потчевал его копченостями.

— Сок пей! — шуршал пакетами. — Водочку отпил. Не проси!

— Да уж мне-то все одно! — вздыхал старик.

— Зато мне не все равно! — ворчал сын. — Парализует, а я с тобой возись. Делать моей жене и детям больше нехрен: дерьмо из-под тебя выгребать.

— Не чужие! — пытался оправдываться старик.

— Что ты раньше об этом не думал? Пока всяким шлюхам трусы стирал, родные внуки выросли, первый раз деда увидят.

— Эх-эх… — обиженно вздыхал старик. — Зря ты так. Тоже ведь старым будешь. Еще не известно, как тебе…

— Да как бы ни было. Я тридцать лет на свою семью горбачусь, а не пристраиваю яйца по чужим дворам…

— Я ведь родил тебя! — жуя и чмокая, возразил старик.

— Ты родил? — взъярился мордастый. — Поимел полчаса удовольствия, а я пятьдесят лет расхлебываюсь. Родил он… От алиментов бегал по стройкам. И угораздило же матери с тобой расписаться. Все равно одиночкой прожила… Эй, кержак! — обратился к лежавшему на полке напротив Федора. — Не спишь? Может, выпьешь? Элитная водка…Тогда соку попей, закуси.

Грудинку вам можно? Пасха вроде прошла…

Краем глаза Федор увидел, как с полки спустился длиннобородый, светлоглазый мужчина лет сорока со здоровым лицом и юношеским румянцем на щеках.

— Это уже лучше! — радостно засуетился мордастый. — У меня и разовая посуда есть. Вы, говорят, из чужой не едите. Подкрепись. Тебе от Тайшета сколько еще добираться?

— Сперва на автобусе, потом на лошадях. В общем, дня три-четыре, — ответил бородач чистым, приветливым голосом.

— Вот ты человек верующий, — встрепенулся старик, — скажи-ка ему, можно ли с отцом так разговаривать? Что об этом в ваших книгах написано?

— Мы по-другому живем, — уклончиво ответил бородач. — У нас ни детей не бросают, ни стариков.

— У вас там что, деревня, скит? — спросил дальнобойщик.

— Деревня! — доброжелательно отвечал старообрядец.

— Школа есть, магазины?

— Не-ет, этого нет!

— Ну ладно, продукты завозите, а без школ как?

— А зачем они? Мы детей дома учим.

— Ну и куда они после, без аттестата?

— Как куда? Жить будут. Своих детишек растить, Богу молиться…

— И правильно! — проворчал старик. — Нынче в школах только на проституток, на воров и наркоманов учат.

— Во, даете! — удивился мордастый. — У вас ни документов, ни прописки?

— А зачем? — невозмутимо улыбнулся бородач.

— Как? Дом у тебя построен. А документы? Эдак, придут и отберут.

— Лучше мы на новое место уйдем и новую деревню построим, чем с вашими бюрократами водиться. Они же из-за этих документов жить не дадут, душу вымотают.

— Так-то оно так, но…

Ободренный этим «но», бородач осторожно начал проповедь.

— Жизнь-то человеку для чего дана? Не в очередях стоять, а душу свою улучшить. Тело, дом, все временное. А душа вечная. Сейчас жизнь-то легкая. Никогда она такой легкой не была. Вот народ и опамятовался после голодовок: знай себе обжирается да веселится. А кто не пьет, не курит — много ли надо, чтобы прокормиться да одеться? Посмотришь, как у вас живут, — страшно, ей-богу!

Федор лежал, не шелохнувшись, внимательно прислушивался к разговору.

— Дети у тебя есть? — продолжал расспрашивать дальнобойщик, потчуя попутчика.

— А как же, шестеро, — отвечал тот.

— И как теперь? Ни в институт, ни в техникум?

— Что я, изверг, свою кровинку в город отправлять? — искренно удивился бородач. — Нам там хорошо. В семье мир да любовь. Тайга кормит…

От последних слов у Федора кольнуло шильцем под сердце. Столько сил положено было на дочь, одну-единственную… И все прахом. Скажи этому таежнику-старообрядцу — не поймет, зачем они надрывались, зачем подолгу жили в разлуке? Все равно переламывалась жизнь надвое: на одной стороне он, на другой жена и дочь. Федор знал счастливую бездетную семью, в которой жена пережила мужа на сорок дней. Последние ее дни, кончина, похороны и скандал объявившейся родни — все это было ужасно. Успокоенный этой мыслью, он задремал под стук колес, а когда открыл глаза — поезд подходил к Ангарску, в купе было тихо, у ног его лежала стопка с постельным бельем.

Федор отметил про себя, на сколько километров удалился от Байкала. Как это бывало в тайге, ждал знакомого ощущения удаленности. Но было совсем иное чувство: тяжкое и муторное, будто часть его тела зацепилась за байкальские скалы — натягивалась как резина и все никак не могла оторваться.

Перед Тайшетом старообрядец стал собираться. Федор вышел в проход, устав лежать.

Распрощавшись с попутчиками — отцом и сыном, — бородач кивнул и Федору, не обмолвившемуся с ним ни словом. Постоял рядом, сказал, ни о чем не спрашивая:

— Вижу, тоже таежник и душа болит. Будет плохо одному — приходи к нам.

— Может быть, встретимся, — протянул руку Федор. — Где искать?

Бородач назвал деревню, от которой его путь лежал в урман.

— Захочешь — найдешь! — сказал уверенно. — Зовут-то тебя как? А меня Петр Ермолаев. Кто мед продает в деревне, спросишь — скажут, как найти.

За Тайшетом была ночь, бессонная и душная. Федор не спал. Вспоминалась прожитая жизнь, ее время и пространство. На одном краю желтел крест, от которого он отдалялся, три могилы Верных и обглоданные бормышем кости на глубине 93 метров. На другом — благополучный южный город, а посередине — Красноярск, как жирная точка… Или вопросительный знак. Снова было навязчивое ощущение, что вся прежняя жизнь пригрезилась в сладостной дреме мчащегося поезда.

Он не мог понять, спал ли, сутки не вставая с полки. Под утро соринка попала под веко. Охотовед поднялся, хлюпая носом, захлебываясь слезами, разбитый, с красным, опухшим глазом. Завтракать не стал. Умылся, попрощался с попутчиками и вышел на перрон большого шумного города. На сером небе, пропитанном гарью, гасли последние жалкие звезды.

Он не собирался тут жить или даже задерживаться. Нужно было только позвонить. Здесь при больших должностях работали бывшие однокурсники, которые всегда помогут устроиться на работу.

Покончить с бумажной волокитой и раствориться в бескрайней тайге — больше он ничего не хотел.

То, что однокурсники помогут, не сомневался. Охотоведы — не только профессия, это клан.

Звонить было рано. Федор зашел в фельдшерский пункт, показал документы. Медсестра осмотрела глаз, нашла в нем металлическую занозу, выдернула ее и выписала рецепт. Почувствовав облегчение, он купил капли в киоске, тут же, на виду у скучающих пассажиров, залил их в распухший глаз. Сел в платном зале ожидания. Щурясь, посмотрел на остановившиеся, кажется, часы. Звонить было рано.

От капель стало легче. Федор положил рюкзак на колени, обнял его и уснул, увидев счастливый и томительный сон — свою падь на Байкале, залитую солнцем, развалины какого-то строения. Походив вокруг, узнал свой дом, в котором якобы когда-то жил. С удивлением вспомнил, что в доме этом, таком маленьком, было просторно, уютно и тепло.

Он проснулся. Не открывая глаз, не отрывая щеки от рюкзака, прислушиваясь к гулу вокзала, резко встал, подхватил рюкзак и сумку. Колени подрагивали, как у альпиниста, распрямившегося на своей высочайшей вершине. Скользя рифлеными подошвами по гранитным плитам пола, стал спускаться к кассовому залу. Возле одного окошечка очереди не было. Думая, что касса закрыта, Федор все равно спросил билет до Байкала. Пальцы оператора запорхали по клавиатуре. Приветливо улыбаясь, девушка, походившая на Лютика, сказала, что поезд отправляется через полчаса.

На обратном пути он прекрасно выспался, с аппетитом поел. Глаз перестал слезиться. Днем по внутренней трансляции поезда «Маяк» сообщил, что принят закон о Байкале. Из того, что было сказано, Федор понял, что убивать инспекторов больше не будут, а их ведомственное жилье переходит к ним в собственность. «Теперь станут вытеснять цивилизованно!» — подумал.

Снова Федор сошел на станции знакомого до мелочей, нелюбимого байкальского города. Не прошел и первой сотни метров к вокзалу, водитель микроавтобуса, высунувшись из распахнутой дверцы, щелчком метнул недокуренную сигарету под ноги прохожим. Рассыпая искры, она ударилась в ботинок лесника. Водитель смущенно вскинул глаза и, подавив мгновенную растерянность, взглянул на прохожего с удалью и нахальством, громко отхаркавшись, плюнул на асфальт и хлопнул дверцей.

Федор шагнул к микроавтобусу, плюнул в лобовое стекло прямо против лица водителя, так, что тот вздрогнул и боязливо откинулся. Слыша за спиной нечленораздельное ворчание, не оборачиваясь, пошел своим путем. «Поставлю зимовье в самой глубинке, запрусь и буду жить в лесу, — думал. — Много ли одному надо?»

Пригородного ждать не пришлось. И уходил он без обычного опоздания. Здороваясь со знакомыми в полупустом вагоне, Федор занял место у окна, тщательно вымыл руки после городов и поездов, достал пакеты с провизией и стал есть, поглядывая на сияющую под солнцем волну. Смотреть на то, что происходило рядом, было мерзко. Будто сговорившись, люди старательно пачкали берег и сам поезд. Залетная бригада таджиков из ненависти ли к здешней земле, по национальной ли традиции, плевала и плевала вокруг себя, швыряя окурки, спички и мусор в окна и двери вагонов. Словно соревнуясь с пришлыми и обезьянничая, не отставали от них местные жители.

«Плетью обуха не перешибешь! — скрипел зубами Федор. — Что с них взять?» — думал, стараясь неприязненно примириться с житейской обыденностью. А она, словно глумясь над идеалами прожитой жизни, назойливо лезла в глаза. Даже лавочник, которого Федор знал лет двадцать, высунулся из двери, бросил окурок в траву, громко отхаркался и сплюнул.

У кордона старшего лесоинспектора он вышел в тамбур. Никто не знал, где пропадал Москвитин три дня. Все равно, что этих дней не было. Пригородный остановился, затем медленно протянул вагон к деревянному настилу перрона. На нем толпилась вся семья лесника. Федор вышел из вагона и увидел Блуднова, лежащего на носилках. Склонился над ним. Игорь растянул губы в улыбку, от которой вздулись на выбритых щеках знакомые шары.

— Ну вот, — с трудом проговорил, кривя рот. — Последним будешь ты! А я подчистую…

На лице его не было ни страха, ни печали, ни тоски. Полупарализованного приступом инсульта, его отправляли в Иркутск прямым и кратчайшим путем — по Ангаре. Федор помог погрузить товарища в вагон, уложил его на нижнюю полку и сел напротив. Говорить не хотелось. Блуднов долго смотрел в потолок, потом, вдруг, как-то отрывисто и приглушенно, закашлялся. Федор склонился над ним и понял, что тот смеется.

— Ты чего? — спросил.

— Что, Москва, не въехал на чужом фигу в рай? — он снова уставился в какую-то точку и тихо добавил начальственным тоном: — Выбора у тебя нет. Служи давай, а то мы за все спросим.

Федор поднял защипавшие глаза, скользнул взглядом к окну, за которым плескалась синяя волна, задрал голову к потолку, к раскрывшемуся, качающемуся, готовому сорваться плафону, застонал, поволчьи вытягивая шею.

— Не вой, бирюк! — хрипло просипел Блуда. — Не одного бросаю. Кеша жив, отсиживается у себя. Сам решай, что с ним делать.

Поезд остановился. Федор, договорившись с машинистом, выгрузил багаж на крыльцо, на котором лежал увядающий букетик жарков, и снова сел в вагон. Блуда важно помалкивал весь оставшийся путь. На несколько секунд притормозив возле очередного кордона, поезд ушел. С ним навсегда исчезал из жизни Федора старый друг, не удостоивший душевного прощания после тридцати с лишним лет совместной жизни, службы, работы. Неподвижный, как шпала под рельсом, переполненный сознанием своего достоинства, он расставался с последним из Верных, будто уходил на значительное повышение по службе. Федор подумал о Блуднове как об умершем, а обо всех Верных с обидой.

Он направился к знакомому кордону, где давно не бывал. Легкий ветерок сдул со скал запахи поезда — гари и мазута. В лицо пахнуло морем и свежей рыбой, беззаботно живущей в чистой воде.

Послышался шум волны, которого так не хватало в эти непутевые дни. У ворот Федор обернулся к пустому перрону.

— Это почему же у меня нет выбора? — пробормотал, обращаясь к линии горизонта между небом и бездной. А входя в незапертый дом, добавил мысленно: — «Свободный выбор есть всегда — на том Бог человека поставил в этом грешном мире».

Возле окна, спиной к нему, склонившись над книгой, сидел вполне живой Кельсий. Он слегка сутулился, и плечи были узки в старом, поношенном пиджаке, который когда-то был вызывающе моден. Федор молча опустился на лавку у входа и стал ждать, когда беглец изволит обернуться.

— Что не стреляешь? — наконец спросил Кельсий и оглянулся, по-стариковски глядя поверх очков. — Поговорить хочется или духа не хватает?

«Без оружия!» — молча поднял руки Федор.

Кельсий встал, закрыв книгу, раздраженно заходил по комнате:

— Я вас не предавал и не убегал. Просто, я не мог видеть ее мертвой.

«Она бы тебе никогда не позволила взглянуть на себя больную, увядающую!» — насмешливо подумал Федор, глядя на старого друга. Тот заметил, как сузились его глаза, напрягшись паутинкой морщин, вскрикнул раздраженно:

— Этого вам с Блудой не понять. Мужичье. Вы знаете только тело… Бабу!

В прошлой жизни было много переговорено о женщинах. Только у двоих сложились прочные браки. Остальные так и не сумели создать семьи в полном смысле. Как ни странно, разумней всех к женитьбе отнесся детдомовец Блуднов. Он встретил свою суженую на танцах в кулинарном училище.

Пару раз потанцевав с незнакомой девушкой, в тот же вечер предложил выйти замуж на тут же оговоренных условиях: чтобы в доме было чисто, чтобы он, муж, и будущие дети были всегда обстираны и накормлены, а остальное — его, мужа, забота. «Красивая, работящая, добрая — что такую не полюбить?»

Раздался отдаленный дребезжащий звук, который вначале можно было принять за комариный писк. Он усиливался, и наконец стало очевидным, что по рельсам на большой скорости мчится мотодрезина. Федор и Кельсий по многолетней привычке обернулись к окну и успели заметить в промелькнувшей дрезине Люську в каком-то странном платье с развевающимся на ветру шлейфом.

— К тебе! — злорадно ухмыльнулся Кельсий, кивнув на черный аппарат в углу. — Три дня терроризировала побережье, разыскивая Федьку-лесника. Сегодня из поссовета получила информацию: едешь с рюкзаком и сумкой…

Федор пожал плечами. «Что ж, — подумал, — девчонка знает, чего хочет. В том нет ничего плохого.»

— А я дописываю венок сонетов, — мягче сказал Кельсий. — Москва, дай мне закончить работу и издать книгу… Это для нее!

Глядя на сивую щетину и шевелюру, Федор впервые увидел в соратнике мальчишку, стыдливо оправдывающегося в том, что всю жизнь любил самого себя, свои личные переживания, но не женщину, с которой прожил жизнь его друг. Наверное, и она что-то додумывала, оберегая его, чего-то ожидая. Может быть, этих самых стихов.

Федор неопределенно пожал плечами, и Кельсий, успокоенный этим жестом, заходил по дому, торопливо говоря о передуманном:

— Мы не могли знать, с чем связываемся, хотя, конечно, догадывались, что не с водоемом… Как коротка жизнь, Федя. Только начали кое-что понимать — и вот… Старость не за горами. Что мы по сравнению с Ним? — кивнул в сторону Байкала. — Если не смогли разгадать его тайны, что с того? В этой пошленькой обыденности у нас был смысл, была цель. Это дано не многим. Поверь! Года худшего, чем последний, в моей жизни не было.

Похоже, Кельсий оправдывался, и Федору стало неловко. Тот еще что-то сказал. Не расслышав его, отвлеченный мыслями, Федор вскинул глаза. Кельсий раздраженно повторил:

— Мне нужен год!

— Живи дольше! — разлепил губы Федор. — Ты начал, ты и доигрывай!

Наверное, он случайно попал в самое уязвимое место.

— Не я! — закричал Кельсий, нависая над ним. — Я вас не звал! Ведь вы же сами! — Он резко умолк, сжимая зубы так, что лицо покрылось сеткой морщинок, пружинистыми шагами таежника заходил из угла в угол, как зверь в клетке. Взяв себя в руки, заговорил членораздельно и хрипло: — Ведь мы все еще тогда обо всем знали наперед. И она знала, что уйдет рано. Что ты поставишь памятник ее телу, а я напишу книгу — для души. И я все знал. Не думал только, что время летит так быстро… И Упырь все знал, — Кельсий обернулся, пристально вглядываясь в глаза Федора. — В Управлении говорят, пьяным упал с катера и утонул… А в ту ночь, когда все начиналось, и Тунгус потребовал смертной казни изменникам, он громко икнул… Помнишь?

Федор вспомнил этот миг. Кивнул грустно и поднялся с лавки.

— Езжай-ка завтра в Управление и восстановись в должности. Найдешь из молодых или из стариков надежного инспектора на кордон Аспирина. Старший блудновский сын будет твоим помощником, второй, студент, диплом защитит и останется на кордоне вместо отца. На места Графина и Упыря кого-то подыскать нужно… Найдем со временем…

Кельсий поморщился и спросил насмешливо:

— А если не поеду — застрелишь?

— Помру! — спокойно, но твердо сказал Федор. — Сам застрелишься!.. По правилам нашей игры.

— К девке побежал? — скривил губы Кельсий, скрывая страх, тенью мелькнувший в его глазах.

— Да, понимаешь ли… Впрочем, тебе этого все равно не понять… Про любовь поговорим там! — ткнул пальцем в потолок. — Прощай что ли! Через три дня жду. Я рад, что ты живой.

Он вышел на берег. Предстояло идти пешком к дому. Если Люся догадается, куда он уехал, — прилетит на дрезине. Эта мысль была приятна Федору. Он спустился к воде, склонился над ней, опустил руки и плеснул в лицо. Небольшая, случайно набежавшая волна шаловливо шлепнула его по щеке. Федор сел на камень, привычно прислушиваясь. Какие-то иные звуки доносились из глубин.

Жене слышались песни, Аспирину — скрип повозок скифов и гуннов, Кельсию — бряцание сабель, и только Федьке Москве — гул. И вот он услышал бормотание такого родного, такого неповторимого голоса. Слов было не разобрать. Но голос с потрясающим чувством читал что-то очень знакомое. Федор долго вслушивался в его тона и модуляции, понимая, что теперь так будет всегда.

Был ясный полдень. Причудливая дымка висела над морем. В пятистах метрах от берега она стала сгущаться и превращаться в нечто узнаваемое. Из воды поднялись бетонные здания цехов и высотная кирпичная труба. Это был не просто мираж. Это был знак. Старик предупреждал, что покоя не будет, что этот грязный и завистливый мир не простит чистоты. Он идет войной, пытаясь превратить бездну в бездонную помойку. Федор вспомнил, как вечерами у теплой печки жена читала вслух Библию. И различил в неясном бормотании, доносящемся из глубин, слова: «Когда видишь войско сильней тебя и колесниц множество, не бойся, потому что впереди иду я, Господь твой!»

Он не боялся. Он не был затравленным и истеричным героем-одиночкой. Верных было двое — а это уже сила.