Под знаком Льва

Фрагменты

* * *

Ловлю ускользающий миг,

но при этом не двигаюсь с места.

Мимолетная греза, скоротечный сон,

забытый мотив, эфемерная радость,

полуистершиеся ароматы…

Ловлю ускользающий миг,

но при этом не двигаюсь с места.

Черпаю ледяное вино, пенящееся в Лете,

и пью его лихорадочными глотками,

а река струится, струится, струится…

* * *

Ты приходишь ко мне из такого далека,

что я уже забыл твое имя.

Образ твой стерся, и только порою

(и то неотчетливо) вспыхивают, мучая память,

твои глаза, — высверк испуганных жемчужин,

обжигающий злопамятной обидой.

Из такого далека ты приходишь,

что я уже забыл твое имя.

* * *

Облака, облака,

растаявшие облака, проплывшие

некогда у меня перед глазами.

Звезды, звезды,

окропившие некогда мой взгляд

голубыми угольками крылатой росы.

Растаявшие облака, растворившиеся звезды…

И сколько еще теней и существ

растворилось, оставив терпкий осадок.

Растворившиеся облака, растаявшие звезды!

* * *

Желаю ветра я ему

попутного, проворного.

Из сердца вон. Из головы.

На все четыре стороны.

Что ж, с богом! В добрый час! Прощай!

Пусть скатертью дорога

его скорее уведет

от моего порога.

Желаю торного пути

и гладкого скольженья!

А мой маршрут — сизифов труд

и сладость пораженья…

* * *

Я уплываю, но куда — не знаю.

По незапамятной лазури,

населенной легендами и кораблями,

чьи трюмы нагружены всем, что когда-нибудь

хоть кому-нибудь примечталось;

по вспененной сини воображенья,

проникнутой смутной тревогой

пристального, напряженного взгляда.

Я уплываю… И не знаю,

куда не плыву.

* * *

Морская гладь — как синяя арена.

За горизонтом где-то вдалеке

поют сирены.

Тьфу, что за чушь! Маяк на маяке

и вдруг — сирены?

Но хоть убей, они таки поют,

они поют, сирены!

И как чертовски хорошо поют:

как вкрадчиво, как нежно, как смиренно!

Для каждого, кто не родится глух,

там, за чертою меркнущей вселенной,

они поют и завораживают слух,

они поют — сирены!

Фрагменты

I

Хоть голоса и лишена

и горла ей не заиметь,

но как певуча тишина!

Вдыхай же в дерево и в медь,

игрец, дудец, тугие звуки

и пусть неистовые руки

по шкуре бьют и жмут на кость,

пусть струны рвет благая злость…

Но слушай: слышишь? Лишь она

поет как должно —

тишина.

II

Не верь извилинам одним:

пройдись напильником по ним

и стань готов убить, украсть,

растратив кровь свою и страсть,

взорви рассудок, изнутри

зажгись и факелом сгори,

под солнце взмой, сотлей в норе,

ныряй в моря, пылай в костре,

исследуй жизнь, проникни в смерть,

вгрызайся в грот, вминайся в смерч,

нащупай высь, достигни дна —

но и при этом тишина

окажется звучнее все ж

всех нот, что ты изобретешь.

Так случай, хоть он и слепой,

мудрее мудрости любой.

III

Что ж! По поверхности скользя,

не поскользнуться ведь нельзя.

Ты мертвой ржавчиной набит,

хоть буржуа живой на вид.

Свобода воли? Подопрет

случайный ветер — и вперед!

Ты буйно глуп, ты тупо трезв,

ты крупно мелок, трупно резв…

Ну что же! Мудрствуй и лукавь,

давай смешай и рай и явь,

криви душой, играй, икай,

смекай, смакуй, ликуй, лакай!

Рулетка крутится, как вошь

на гребешке, — и не поймешь,

где полуистина, где — ложь.

IV

Ударь по струнам!

Треск в аккордах

нагонит страх на свиномордых.

Наддай, нажми! Твой звучный жмых

Уж если не разбудит мертвых,

то оглушит зато живых.

Ищи гармонию в тромбоне,

в трубе, пропевшей в Иерихоне!

А ветер — дует или стих —

давно гармонию постиг.

V

Ударь по струнам и ударься

в исканья нового пути.

Впередсмотрящим встав на марсе,

петляй, пытай, плати, плети

и проповедуй чувство долга

(или пошли к чертям его):

Искусство существует долго,

а Время — краткий миг всего.

(Пожалуй, так, но может статься,

что вовсе и наоборот.)

Провидцем стань. Устами старца

вверни латинский оборот:

«Искусство вечное увечно

и неопределимо,

а время слишком скоротечно,

к тому ж — необратимо».

Играй и думай при игре:

«Кто знает: вдруг (хотя едва ли)

меня услышат в декабре,

коль в январе не услыхали…»

Погромче пой,

труби и бей:

пусть и глухой

сбежит скорей.

VI

Ах, как певуча тишина,

хоть голоса и лишена,

хоть горла ей не заиметь…

Вдыхай же в дерево и в медь,

дудец, игрец, тугие звуки,

и пусть проворливые руки,

на барабан изливши злость,

колотят в шкуру, жмут на кость,

глодая клавиши рояля,

пока его не отобрали.

Покуда публика в себе,

играй, напыжась, на трубе:

коль ты как надобно надут,

глядишь — и стены упадут…

Труби прилюдно и в сторонке:

хоть не обрушишь стены — все ж

по крайней мере перепонки

нам барабанные порвешь!

В зеркале я увидел море, глухое море,

немое море.

Над ним качались черные тучи, чреватые громом,

лицо его сминалось морщинами кипящего гнева:

казалось, в нем кишели сонмы трупов,

плывущих по воле волн…

Метались крылья пепельной печали,

грозя сорваться с орбиты

алмазными гроздьями.

Море вело в поводу грохот шторма,

готовый взорваться апокалипсическим громом,

и — молчало.

Воронки вихрей были его глазами,

в которых уже никогда не зажгутся звезды,

лунные блики, синее пламя штиля.

В зеркале я увидел море, глухое море,

немое море.

Оно расплывалось, как на экране памяти,

оно перехватывало горло,

словно несбывшаяся мечта.

Я видел его и в полдень и в полночь,

а главное — в сумерках:

блеклые звезды, намеки мелодий,

невнятные запахи грядущей сонаты страсти.

Марсовый матрос, рыщущий жадным взором

по руну безразличных волн,

я заставал его и в полдень,

я настигал его и в полночь,

затаившись в засаде и карауля

потусторонние голоса и голоса ближних,

которые ласкали его слух,

которые отзывались в его душе

пронзительной болью.

Так что же: море — всего лишь символ?

А океан — легенда?

Эмблема сельвы, поросшей ускользающими

тенями, восхитительный хаос, мифический лес,

по которому бродят

неприкаянные нимфы, недоступные дриады?[95]

Море — всего лишь миф? Море в зеркале,

отраженное жадным зрачком,

выпитое глазами, осушенное слухом,

проглоченное единым вздохом,

в который вместился весь запах соли и йода,

море, обитель сирен-колдуний,

море Калипсо[96] и море Цирцеи,[97]

безотчетное очарованье моря —

все это миф? Легенда? Просто символ?

В зеркале я увидел море, глухое море,

немое море.

Я видел его в полночь

(и в полдень) и в сумерках:

гладенькое море картинок, виньеток,

фуга на струнах мачт

с убранными парусами,

на беспомощно застывших кораблях,

похожих на скелеты пирамид,

посреди голубой пустыни штиля.

Да, я поэт, коль быть поэтом :— это

уйти в себя. Спуститься в гулкий грот.

Впитать глазами блеск глубинных вод,

мелодию корундового света.

Душа нальется тяжестью обета,

свинец тоски ударит сердце влет,

и боль морозной сталью полоснет

по кадыку влюбленного поэта.

Да, я поэт, коль следовать приметам:

взор отрешен, но вездесущ при этом,

а мой напев настоян на беде.

Молчит струна… Я гневно брови хмурю.

Со мной в погоне за певучей бурей

лишь призрак слова на моей ладье!

Меланхоличный ливень мой личный

льется за окнами, если не в сердце.

Ливень Рамона? Дождик Верлена?[98]

Где моя песня? В солнечном скерцо!

Льется за окнами меланхолично

влага по крышам и по долинам.

Льет символично и поэтично

прозой дождливой, ливневым сплином.

Век бы не видеть ливневый профиль!

(Где вы, твои белокурые струи?)

Фи! Атрофия всех философий!

Ливень. Но где вы, твои поцелуи?

Дождь барабанит, в сердце бушуя, —

зря оградили сердце мне стекла!

Я закурю. И стихи напишу я.

Рама продрогла. Сердце промокло.

Катится капля по крашеной раме.

Сердце не камень: каплет слезами.

Где моя песня? В солнечном скерцо.

Ливень разлуки — гимном разладу.

Ветрено скерцо. Взбалмошно сердце.

В песне ни складу нету, ни ладу.

Повымерли давно сирены…

Или

они и вовсе, может быть, не жили?

Их голоса, звучащие из пены,

на музыку труверы положили.

Вы не были, сирены,

или были?

То ветер ли трепещет над песками?

Волна ли это плещется о камень?

Мерещится мне плач печали трубной…

Ах, трубадур, тебе ведь так нетрудно

заставить вещей силой сладкогласца

то в пение, то в пену окунаться

хоть дюжину сирен…

Или тринадцать.

Достаточно тринадцать?

Нырну, как в омут, в тишину:

ведь вынырнуть из тишины —

как будто бы пойти ко дну,

пытаясь всплыть из глубины.

Скорей в убежище своем

все сокровенное замкну,

не сделав слово соловьем,

а превративши в тишину.

Неизреченное! Высок

твой воспаривший в небо вес,

ну, а весомость всех словес —

струящийся в часах песок.

Вернусь, ушедший в глубину,

поскольку и на самом дне

себя в безмолвие замкну,

чтобы воскреснуть в тишине.